Бог из глины

7. Один дома (окончание)

Иногда то, что есть, поражает своей несуразностью — словно это не тот мир, в котором стоит жить. Иногда то, что есть — лишь обертка от чего-то настоящего, истинного, правильного. Но чаще всего — люди принимают мир таким, каким видят, каким они хотят видеть его. И только некоторые способны отделить крупицу истины, выловить ее из массы лжи, обмана и жестокости.

Люди, места и монстры — кто сказал, что они не существуют на самом деле? В глубине каждого живет самый страшный зверь — просто большинство людей не хочет признавать этот факт. Они пытаются скрыть от самих себя эту неприятную правду, и каждый раз, когда приходится прилагать много усилий, чтобы удержать этого зверя, упрятать подальше от чужих глаз, они готовы нагородить чертову кучу причин и оправданий, чтобы только не согласиться с очевидным — этот зверь не знает жалости. Он притаился в ночной темноте, выжидая удобного момента, чтобы показать свое обличие. Выпрыгнуть наружу, чтобы сделать то, что нравится ему больше всего — причинять боль, сеять страх и ужас.

И вот тогда и становится понятным то, что до поры до времени казалось лишь незамысловатой детской игрой. Единственный выход из всего этого дерьма — расправить плечи, сосчитать до десяти и медленно выпустить воздух из груди. И оглянуться, не спеша, чтобы принять новые правила игры, чтобы увидеть, что на самом деле творится вокруг…

Вокруг было невероятно холодно. И темно.

Существо ощутило себя где-то глубоко под водой. Оно сжимало когтями жертву, пытаясь добраться до сердца, чтобы вырвать его, ощутить предсмертный трепет, еще живой плоти.

Тяжело…

Тяжело дышать, и в глазах двоятся и троятся очертания жертвы. Что-то знакомое.

Существо вонзило острые когти в податливый бок, наслаждаясь чужой болью…

Они опускались все глубже, и вода сдавила грудь. Еще немного, и можно будет оттолкнуться ногами от илистого дна, чтобы всплыть, набрать полную грудь воздуха, и закричать, сжимая в когтях бьющееся сердце:

— Хей-хо, детка! Хей-хо!!!

Затем все переменилось. Словно за него решили, как будет дальше.

Что-то мелькнуло из тьмы, и жертва сумела вырваться из его объятий.

(Эта сучка оттолкнулась ногами!)

Оно рванулось к ней, но было поздно. Тень приобрела очертания, превратилась в огромную рыбу, которая схватила его, безжалостно перемалывая сильными челюстями.

А потом возникло это ощущение, когда тебя словно выворачивают наизнанку — они называют его болью. Боль была в новинку для существа, застала врасплох. Существо заверещало, теряя воздух, что устремился вверх тысячей пузырьков, вынося на поверхность его крик.

Боль!

Оно извивалось, пытаясь вырваться из пасти Жданов-Рыбы, одновременно прислушиваясь к новому ощущению. Это было так… необычно. Страшно и одновременно приятно. Словно что-то твое, родное — вернулось после долгой разлуки, и все ощущения показались непривычно знакомыми. А потом рыба подбросила его, чтобы ухватить поудобнее, и когда острые челюсти изломали тело существа, оно тихонько всхлипнуло, увидев вытаращенные глаза этой дурехи, которая чудом сумела избежать смерти. И увидев в них свое отражение, существо дернулось в последний раз, а потом… потом было много боли.

Боль никуда не делась. Осталась, касаясь тела холодными пальцами.

Сергей приоткрыл один глаз. Второй заплыл и не желал открываться — при падении он здорово приложился лицом о спинку кровати. Этого только не хватает — невесело подумал Сергей, и попытался шевельнуть рукой. Со второго раза у него получилось сжать кулаки.

Уже неплохо. Боль была тут как тут. Она покалывала руки и ноги, словно подготавливая к тому, что будет дальше.

(Немного времени, для разбега, малыш, а дальше все пойдет как по маслу. Вот увидишь…)

Сергей застонал. Если абстрагироваться от боли, то можно попытаться встать, и вернуться к своим делам. Вот только как это сделать, особенно, когда тело на глазах превращается в комок перегнившего мяса. Он провел языком по беззубым деснам. Просто замечательно — еще немного, и от него начнут отваливаться целые куски.

(Ты не следишь за собой приятель. Как насчет того, чтобы вот так, запросто встать на ноги, и попробовать поискать упавший ключ?)

— Черт! — он совсем забыл о том, о чем не должен был забывать ни в коем случае.

Пока он был без сознания, вокруг царила кромешная тьма, теперь же ее пронизывал лунный свет. Он казался расплавленным серебром, из которого отлили целый мир. Луна посеребрила комнату, ее очертания стали более явственными, настоящими.

Ночь уходила — еще немного, и все ее очарование исчезнет без следа, вместе с луной.

Существа в стенах умолкли, и Сергей представил себе, как они внимательно следят из стен, наслаждаясь каждым мгновением боли. Его боли…

Сергей осторожно, повернул голову. Он лежал на боку, в проходе, образованном спинкой кровати и шкафом. Темнота искажала пропорции, и спальня казалось чужой, словно не в ней он провел множество приятных и не очень ночей. Шкаф был похож на посеребренного исполина, протянувшего широкую ладонь — лакированную дверку, спинка кровати, казалась неприступной стеной, что разгородила спальню. Если совершить чудо, и каким-то образом приподняться на ноги, можно включить свет, и тогда лунное серебро мгновением ока превратится в обычную комнатную пыль, и спальня вновь станет знакомой и родной. Сергей ухмыльнулся — больше всего, ему сейчас хотелось закрыть единственный уцелевший глаз и уснуть, чтобы проснуться потом ярким солнечным утром, протереть глаза, глубоко, с чувством потянуться, спуститься на кухню и заглянуть в дребезжащее нутро холодильника.

— Ну что, сукин ты сын, пора заканчивать представление — прошамкал он, глотая согласные. И от звука своего нового голоса стало еще страшнее.

Он рывком повернулся на живот. По телу тут же прошлась ржавая дисковая пила. Сергей тихонько заплакал, от бессилия.

(Похоже, приятель, тебе все же придется попотеть, прежде чем ты закончишь свой путь…)

Сергей ухватился за ножку кровати, и попытался подтянуть немощное тело. Он почувствовал, как пол начал уходить назад, медленно, черт возьми, слишком медленно!

Продвинувшись немного, Сергей принялся ощупывать пол, онемевшими пальцами. Под руки лезла разная дребедень, что доселе тихо и мирно покоилась в коробке.

(Ну где же ты?)

На минутку ему пришла в голову мысль, что в коробке не было никакого ключа, и все, ради чего он оказался здесь — лишь полуночный бред, ложные воспоминания. От этой мысли мгновенно пересохло во рту, но он тут же одернул себя. Последнее, что он помнил — тихий шорох разлетающейся бумаги, глухой удар упавшей картонки, и еле слышный, металлический звон — словно где-то вдали тренькнул маленький колокольчик. А еще в темноте вспыхнула маленькая серебряная искорка и пронеслась мимо глаз — Сергей вспомнил это только теперь. В коробке был ключ! Он был там, без всякого сомнения — он должен был быть там!

Нужно поискать, как следует, и ключ окажется в руках. Главное не спешить.

Сергей осторожно ощупал нижнюю часть шкафа. В том месте, где заканчивались ножки, по низу шкафа шла причудливая резьба. Коснувшись вырезанного орнамента, Сергей протянул руку, исследуя пространство под шкафом.

Ничего!

Он шумно выдохнул. Время уходило вместе с ночью, и Сергей был уверен, что как только солнце робко коснется окон, вся затея с ключом потеряет всякий смысл. Даже если он найдет ключ, и откроет замок — все, что он найдет там, за дверками — сырое пространство погреба, пугающую пустоту, развороченный глинистый пол со следами рук, да отверстие в потолке, то самое — через которое он проник туда, пытаясь отыскать настоящего хозяина этого места.

Чем бы ни было то волшебство, что возникло ниоткуда этой ночью — оно было связано с ней так же, как были связаны все те ниточки, что сплелись в один узел, приведя его к тому, что случилось, к тому, что должно было, (просто обязано) случиться.

Сердце колотилось, и Сергей с ужасом ощутил, что его удары стали неравномерными, словно там, в груди, работал старый двигатель, для которого в баке почти не осталось топлива. Это заставило его удвоить усилия. Он водил рукой по полу, не обращая внимания на пыль, каждый раз вздрагивая, когда пальцы натыкались на какое-либо препятствие, но чертов ключ не давался в руки, подсовывая вместо себя то клочок ткани, то щербатую пуговицу, а то и просто облатку таблеток. Сергей застонал:

— Где ты, черт тебя раздери!

Он отбрасывал в сторону ненужные открытки, от боли и раздражения сминая их, от напряжения стало пощипывать в уголках глаз, и только когда по подбородку потекла слюна, а во рту вновь появился соленый привкус, он спохватился, переполненный отвращением к самому себе.

(Полюбуйся на себя — достойный образчик того, куда приводят неисполненные желания, и нездоровая страсть!)

Где-то, внизу, затаилось глиняное божество — оно ждет его, потеряв всякую надежду обрести покой. Оно следит за тем, как улетают мгновения, словно ночные птицы, и насмешка в его голосе — лишь отголосок его всемогущества.

— Похоже на этот раз ты облажался по полной, ты такое же ничтожество, как и все! — Словно прочитав его мысли, ответило божество.

(Ты неудачник, парнишка-Сергей)

Сергей вскинул голову. В который раз, ярость охватила его праведной волной. Не может быть, чтобы этот ключ испарился из спальни. Перед тем, как рухнуть вниз мешком первостатейного дерьма, он явственно слышал тихий звон упавшего ключа. Или ему показалось?

Да нет — все так и было на самом деле. Просто этой ночью все словно сговорились помешать ему.

Сергей обшарил под шкафом, попробовал дотянуться рукой до самых отдаленных уголков, после чего прополз чуть дальше, исследуя узкое пространство под кроватью.

Ничего, — но что-то подсказывало Сергею, что веселье впереди. Лишь бы хватило времени и сил завершить начатое. Теперь, когда он прошел точку невозвращения (а случилось это в тот самый миг, когда он огрел куском водопроводной трубы свою благоверную), глупо было сдаться на полпути. Тем более, когда до цели рукой подать.

Он сипло выдохнул, и сердце, на миг, сжавшись от предчувствия чего-то такого, что неподвластно простым человеческим желаниям, снова заколотилось.

Как найти ключ в темной комнате?

(Особенно если его там нет?)

Быть может попробовать поискать в соседней?

Сергей попытался подтянуться, вонзив пальцы в плохо крашенный пол (маленькие чешуйки краски сразу же набились под ногти, причиняя невыносимую боль), он пополз к выходу, подтягивая непослушные ноги, вздрагивая каждый раз, когда колени соприкасались с деревом.

(Бедные ножки — им так досталось этой ночью, но нужно просто перетерпеть. Сторицей воздастся тому, кто преодолеет все препятствия на нелегком пути, ведущем в страну исполненных желаний)

Он прополз мимо кровати, на всякий случай заглянул под трюмо (вернее ощупал непослушными пальцами пол), и уже подползая к двери замер. Маленький кусочек металла холодил левую ладонь, и Сергей боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть удачу.

(Это он, точно он — гребаный ключик, чертов кусок ржавчины, пропуск в сказку, именно то, что он так долго и безуспешно искал!)

Или нет? Мало ли какая дрянь водилась в коробке из-под обуви — наперстки, катушки от швейной машины, кнопки и заклепки, пряжки и маникюрные ножницы — целая россыпь тусклых и блестящих железок, каждая из которых не стоила и гроша, но вместе с тем, именно они составляли тот необходимый набор, что каждая уважающая себя домохозяйка собирает в коробках, шкатулках, да и просто в ящиках стола.

Сергей осторожно, сдерживая дыхания, ощупал находку. Сомнений не было — это именно то, что он искал. Ключ сам просился в руки, нужно было просто поискать, как следует.

Он сжал ключ рукой и пополз вон из спальни, с каждым сантиметром приближаясь к цели…

С каждым движением, с каждым вдохом-выдохом ему становилось все хуже и хуже. Пол качался под ним, словно корабельная палуба, темнота комнат оказалась изодрана разноцветными полосами, словно какой-то безумный художник решил украсить ее аппликацией из собственных кошмаров, в ушах вперебой звучали голоса, что спорили и тут же соглашались друг с другом, запах паленной шерсти витал вокруг, время от времени забираясь в ноздри, вцепляясь длинными костлявыми пальцами, отчего к горлу подкатывала тошнота. Он полз, стараясь не отвлекаться от цели, собирая силы для каждого последующего движения — только так можно было существовать на отрезке соединившем начало и конец пути — спальню с секретами и погреб, в котором прочно обосновалась тайна.

А потом, где-то на полпути между пианино и выходом из залы, ему стало совсем худо. Он замер, помимо воли разжал пальцы. Ключ остался лежать под вялой кистью, Сергей попытался оттолкнуться от пола, и когда у него ничего не вышло, лишь бессильно заплакал. Он плакал, поддергиваясь в такт судорогам, что душили грудь, неловко загребая руками и ногами, оставаясь при этом на месте, словно перевернутая на спину черепаха.

— Постой-ка.

Голос был ему знаком. Сергей остановился, повернулся на голос — в темноте залы ниоткуда материализовалась плотная тень. Она поплыла к нему, по мере приближения становясь, все отчетливее и более узнаваемой.

И когда ночной гость приблизился к нему, Сергей захрипел, выдыхая остатки воздуха:

— Деда…

Дедушка не спеша, приблизился и чуть наклонился, рассматривая внука. Как Сергей не пытался, ему не удалось рассмотреть дедушкино выражение лица. Некоторое время он глазели друг на друга — дедушка буравил его внимательным взглядом темных, похожих на провалы глаз, Сергей пылился единственным взглядом, отчаянно моргая оттого, что с каждой секундой становилось все труднее сдерживать рвущийся из груди стон.

Словно почувствовав его боль, дедушка внезапно присел на корточки, приблизил лицо так, что Сергей сумел рассмотреть пигментные пятнышки на его щеках. Дедушка был одет в свою неизменную клетчатую рубаху, и Сергею на миг показалось что не было этих безумных лет, а просто ему приснился страшный сон, отчего он выскочил из кровати, и растянулся на полу, и вот сейчас, именно в этот самый миг он окончательно проснется, чтобы вернутся в постель, и закрыв глаза позабыть о всех невзгодах. Сергей даже зажмурился, но когда он снова открыл уцелевший глаз, ничего не изменилось — дедушка все так же сидел рядом, его губы шевелились, словно он пытался что-то произнести, но то ли не знал, как лучше выразить свою мысль, то ли просто не хотел чтобы кто-нибудь смог услышать его слова.

— Что? — Сергей вперился в темноту, стараясь не упустить ни одного движения. Дедушка чуть наклонил голову, и Сергей наконец-то сумел расслышать его.

— Совсем худо? — Дед коснулся его плеча, и Сергей дернулся, словно от удара электричеством.

(Как в детстве парень — игра в вопросы и ответы. Только на этот раз ставки повыше…)

— Совсем — совсем — прохрипел он в ответ, и постарался улыбнуться.

Улыбка вышла не то чтобы очень, но Сергей старался, как мог. Похоже, это произвело впечатление на дедушку.

— Очень плохо?

Сергей не ответил. Он завалился на бок, почувствовав ребрами твердость пола. Дедушка нахмурился (теперь-то Сергей сумел рассмотреть выражение его лица, и уходящая ночь была одной из причин), и протянул вторую руку.

— Что нужно делать, когда плохо?

— Не обращать внимания… — кровавая пена выступила на губах, и Сергей с отвращением снова ощутил неприятный солоноватый привкус. Он выдавливал слова, словно те были частью его самого, его плоть, хотя в какой-то степени так и было на самом деле — каждое слово требовало невероятных усилий, и забирало маленькую частичку жизни.

— Точно. — Дедушка погладил его по голове. — Просто не обращать внимания, и двигаться вперед. Вспомни, не так давно, ты стоял на ногах, и вся ночь была перед тобой, все ее звуки — шорохи и скрипы. Ты спускался по ступеням, отчитывая каждую сердцем, замирая перед тем, как перенести тяжесть тела, и это было прекрасно — осознавать, что все зависит только от тебя, от твоего упрямства, выдержки и воли…

Сергей мотнул головой, и сделал попытку перевернуться назад на живот.

— У меня нет больше ТОЙ силы… — ему показалось, или он на самом деле сумел произнести эти слова.

Дедушка отнял руки, и Сергею на миг почудилось, как между ними проскочила маленькая молния.

— Нет. Эта сила всегда была с тобой. Ведь существо из шкафа, и глиняный бог, и поющие из стен — все они твои дети, порождения твоих сумерек, плод твоего воображения. Просто ты немножко не такой как все, и способен творить чудеса (было бы желание, поверь), так что подбери сопли, и в путь.

Дед приблизил лицо, и Сергей ощутил его несвежее дыхание.

— Поднимай зад, если не хочешь встретить рассвет остывающим мешком дерьма. Ты слишком далеко зашел, приятель, чтобы вот так, просто сдаться, те более, что у нас с тобой еще не закончены дела. Ведь так, Сереженька? Ты же знаешь, о чем я толкую, не так ли?

Сергей замер. Он смотрел на деда, не веря ушам. Словно между ними проскочила искра понимания. Дед без труда заглянул в мысли Сергея, и убедившись, что его слова не оставили внука равнодушным, продолжил:

— Иногда то, что не сделано, заставляет нас снова и снова возвращаться к истокам. Это как якорь, на длинной цепи. Корабль выходит из бухты, но чертова железяка не дает ему отправиться в плаванье, удерживая, заставляя барахтаться в волнах. Но мы же ведь и собрались здесь для того, чтобы раз и навсегда разрешить все сомнения, ведь так?

Сергей кивнул.

Дед удовлетворенно хмыкнул.

— Я знаю, что ты все схватываешь на лету. Ты же мой внук, поэтому не будем ходить вокруг да около — давай покончим со всем этим дерьмом. Но прежде, чем мы продолжим, мне хотелось бы, чтобы ты сам озвучил то, о чем я тебе тут толкую.

(Давай, Сереженька, порадуй старика…)

Сергей почувствовал, как из уха, по щеке потекло что-то теплое.

Это было как возвращение в старый кошмар. Как будто ворошишь в корзине старое перепревшее белье. И муторно и противно, вот только никуда от этого не деться, если то, что так необходимо лежит на самом дне корзины.

Впрочем, особо копаться и не пришлось.

— Белый Блум? — выдавил Сергей.

— Точно. — Серьезно ответил дед. — Не хотелось бы возвращаться к той старой истории, но боюсь, пока мы не разложим все по полкам, дальнейшее просто не имеет смысла.

Сергей пожал плечами, вернее попытался сделать это.

— Я не понимаю… — начал, было, он, но дед не дал договорить.

— Не заставляй меня разочаровываться. Я не собираюсь каким-либо образом давить на тебя, внучек, но будет лучше, если ты перестанешь юлить и без обиняков выложишь всю правду. Если хочешь, я готов немного помочь…

(Сережка Жданов не любил похороны…)

— Пожалуйста, не надо… — попросил Сергей, задыхаясь от боли.

— Однажды дедушка попросил внука об одной маленькой услуге… — не слушая, продолжал дед. — Всего-то и делов — помочь старику. Вот только…

Сергей дернулся, пытаясь сдвинуться с места. Уползти прочь, подальше отсюда, но у него ничего не выходило. Словно во сне — подумал Сергей. В детстве ему часто снился один и тот же сон — он бежит, вернее, пытается бежать от чего-то неприятного, пугающего, но ноги словно ватные, они подгибаются, и Сережка остается на месте, подвывая от страха, что скрывается в тени. Но сейчас — это был не сон, совсем не сон. Скорее наоборот — вся жизнь до этой ночи была одним глупым, и даже в чем-то наивным сном. И теперь, самое время праздновать пробуждение ото сна.

— Я сделал это — прошептал-вытолкнул он, чувствуя, что начинает уходить туда, откуда нет возврата, проваливаясь во что-то невероятно мягкое и теплое, словно в огромное пуховое одеяло, что приняло в свои ласковые объятия, готовое баюкать, напевая бесконечную колыбельную…

— Неужели? — ласково спросил дедушка. А потом, Сергей провалился в прошлое…

Сережка с тоской оглянулся. Родственники обступили могилу, словно испытывая нездоровое любопытство, втайне радуясь оттого, что это не они сейчас там, в роскошном, но, тем не менее, страшном гробу. Сережка сделал шаг вперед. Потом еще один. Приблизился к гробу. Оглянувшись, в очередной раз, Сережка наклонился, делая вид, что обнимает покойника. Восковая кукла в гробу имела отдаленное сходство с дедушкой, который умел зажигать спичку одной рукой и выпускать изо рта такие огромные, красивые кольца дыма.

(Он мертв. Это просто труп, который уже никогда не встанет…)

Губы покойника разбухли, придавая лицу недовольное, брезгливое выражение, словно дедушка хотел выразить свое раздражение нерасторопностью внука. На мгновение Сережке показалось, что дедушка сейчас схватит его холодными пальцами, чтобы прижать к себе.

(Да парень, так и будет. Я буду крепко держать тебя, чтобы ты не вырвался, когда начнут приколачивать крышку. Одной рукой я буду прижимать тебя, другой закрою рот, чтобы ты не орал, когда первая горсть земли упадет на крышку…)

Все, что нужно — осторожно просунуть горошинку яда, сквозь холодные подушечки плоти, прямо в рот дедушке. Потом еще одну. И еще…

Вот только почему-то Сережке кажется, что кто-нибудь заметит, как он делает это.

(Делает плохое!)

А еще ему страшно. Похоже, что за пару секунд что-то изменилось — то ли очертания дедушкиного лица, то ли положение рук.

(Сейчас парень, дай только ухватиться поудобнее. И обещаю — я ни за что не выпущу тебя из своих рук. Уж поверь мне — нас похоронят вместе, и никто не обратит внимания, что гроб стал немного тяжелее. Я отведу всем глаза, и никто не заметит, что куда-то подевался озорной мальчуган, что затеял недоброе…)

— Ты же сам просил — шепчет Сережка.

— Ты уверен? — спрашивает голос существа. Оно жует глину, оно всегда жует глину…

По правде, говоря, Сережка уже ни в чем не уверен. Ему хочется только одного — убраться поскорее отсюда.

— Давай поступим так — сладко нашептывает существо. — Сделаем вид, что ты все сделал так, как нужно, а я на некоторое время оставлю тебя в покое. Ну так как, по рукам?

Сережка пытается не слушать существо, но его голос слаще меда, он обволакивает, уговаривает, причмокивает от страсти.

— Сережа отходи. — Зовет его мама, и это мгновение решает все. Сережка пятится, не отводя взгляда от пожелтевшего дедушкиного лица.

Пузырек с горошинками Билиблумина остается в кармане. Потная Сережкина ладошка сжимает его. Если встряхнуть, как следует этот пузырек — горошины издадут укоризненный и печальный звук…

Слишком страшно, чтобы вспомнить это здесь и сейчас.

Сергей вспомнил.

По мере того, как он шептал пересохшими губами, с трудом выдыхая согласные, лицо дедушки становилось все серьезнее. Когда Сергей закончил, наступил гнетущая тишина. Поющие из стен замерли, пытаясь впитать ее, чтобы утолить жажду.

— Ты не знаешь, каково это — тихо ответил старик. — Ты лежишь, скрестив руки, и слышишь каждый звук. Ноздри обоняют запах сырой земли. Поверь, нет ничего страшнее этого запаха. Это запах безнадеги, запах смерти. Ты лежишь, что от тебя ничего не зависит. Больше всего на свете тебе хочется, чтобы кто-нибудь сейчас подошел и заорал так, чтобы заткнулся этот гребаный оркестр: — да посмотрите же, он жив! Вот только никому нет дела, до упокоившегося старикана. Для них, всех, это лишь очередная страничка из низкопробного чтива в мягкой обложке. Они переворачивают ее, тут же начисто забывая содержимое. И тебе остается слушать весь тот бред, что вываливает на покойника жадная до зрелищ толпа, эти соболезнования и шушуканье за спиной — черт подери, ты уже почти готов смириться со всем этим дерьмом, зная, что заранее позаботился о том, чтобы не было никаких неприятностей.

Ты уверен, что человек, которому ты доверил самое дорогое — свою смерть, не подведет, сделает все как следует. Только так можно выдержать эту пытку, вот только когда понимаешь, что любимый внучек струсил, и не выполнил твое последнее желание, хочется выть, скрестись в прочные стенки гроба, сойти с ума, чтобы не пришлось пережить то, чего боишься больше всего, больше жизни и смерти.

Если хочешь, могу рассказать как это, приятель. А еще лучше — показать!

Дедушка прикоснулся к его лбу холодной, узкой ладонью и мир всколыхнулся, меняя границы сущего…

Ты видишь все с начала и до самого конца. Свет пробивается сквозь неплотно сомкнутые веки, и в мельтешении пятен можно рассмотреть, как поочередно приближаются и удаляются силуэты некогда близких людей. Сейчас тебе хочется, чтобы кто-нибудь из них, был на твоем месте, а ты стоял рядом с живыми, набирая полную грудь воздуха, наслаждаясь тем, что можешь сделать это в любой момент.

Ты возненавидел их, как только понял, что никому до тебя нет дела. И оттого, что ты все слышишь и видишь, становиться не по себе, поверь. Хочется закричать — что вы делаете, я живой, вот я, раскройте свои гребаные глаза! — вот только это ничего не изменит. Они словно живые мертвецы, которые принимают в свои ряды новенького. Ты ощущаешь все, до последней детали — твердость гроба, сквозь затхлый, отдающий мертвечиной атлас, запах кладбища — сырость и тлен, пение птиц — они поют даже в такой страшный для тебя день, и их пение похоже на насмешку.

Потом, ты просто закрываешь глаза — ничего не изменить, и все идет так, как того хочет бог на небесах. И только когда слышишь, приближающиеся шаги, и теплый порыв ветра, что в последний раз проникает под крышку, ты запоздало вспоминаешь, что забыл набрать полную грудь воздуха — впрочем, ничего страшного, даже при всем желании ты не смог бы сделать этого. Тело, словно чужое — оно дышит, чувствует, слышит. Наверно даже для него таким же чужаком являешься ты — во всяком случае, оно живет без твоего вмешательства, и тебе остается со стороны наслаждаться всем тем, чем только можно.

Удары — ты не слышишь их, скорее ощущаешь, всем своим новым миром. Они пронзают его, наполняют, придают особый смысл — это прибивают крышку. Если скосить глаза (а ты давно уже перестал претворяться, что тебе все равно) то можно заметить, как маленькая щель под крышкой становится тоньше, она словно бежит от одного угла к другому, сокращаясь при этом, умирая…

Потом темнота. Глухая, такая, что слышно как стучит в висках.

Движение…

Твой мир покачивается, и ты ничего не можешь поделать — теперь этот мир живет своей обособленной, от тебя не зависящей жизнью. И если есть шансы что-либо изменить — они пропадают с каждым глухим стуком, с каждой пригоршней сырой землицы, что разбивается о крышку, разлетаясь влажными комочками, ссыпаясь с нее с деловитым шуршанием. Если постараться, то можно представить, как это происходит там, снаружи…

Вот любящая супружница бросила маленькую горсть. Она отходит, пятясь, не сводя глаз с упокоища мужа. Шепчет молитву пересохшими губами, неловко крестится, прощаясь.

Большая, щедрая горсть — не иначе невестка решила порадовать старика — бросила от души, хотя, что говорить, этого добра никогда не жалко. Бросая, живые словно пытаются отречься от того, что рано или поздно ждет каждого. Они бросают землю, надеясь убедить самих себя, что они пока еще живы…

Маленькая пригоршня — внук Сережка, бросил не глядя, и тут же поспешил прочь…

(Сережа, Сереженька…)

А вот и тяжелая артиллерия — в ход пошли огромные совковые лопаты. К чему тянуть — забросают сноровисто и быстро, только бы побыстрее закончить свои дела, и распить заработанную бутылочку.

И в какой-то момент — все меняется. Ты уже не похож на восковую куклу — ты живой. Сердце бьется, разгоняя кровь, грудь судорожно вздымается, вдыхая остатки воздуха. Звуки становятся тише, но и реже — работяги умаялись, и теперь из последних сил забрасывают землю — скоро можно будет насыпать аккуратный холмик, на который положат венки и воткнут дешевый деревянный крест, с приколоченной к нему блестящей табличкой. А ты останешься внизу, доживать свой короткий век в доме чуть больше тебя самого.

Как только ты осознаешь все это — хочется кричать, барабанить руками по чертовой крышке — места мало и получается, лишь скрести ее, суча ногами, задыхаясь от ужаса.

Ты думал, что тебя минет чаша сия — вот только тот единственный человек, на которого можно было бы положиться, подвел, не сделал того, о чем просили. Как только ты вспоминаешь об этом — ты кричишь. Так громко, что вибрирует деревянный дом, в котором ты теперь живешь. Чертова земля глушит звуки, но все равно там, наверху, все на мгновение замирают, вслушиваясь, умолкают птицы, и даже ветер стихает, перестает играться листвой.

Это шанс. Черт возьми приятель — это шанс! Сейчас они услышат, и бросятся раскапывать обратно. Они задыхаясь от напряжения будут выбрасывать всю ту землю, что отделяет тебя от мира живых. И самый благословенный звук — скребущий звук лопаты, наткнувшейся на крышку. А потом они собьют крышку, и ты выпрямишься, зажмурившись от счастья — боясь сделать то, о чем мечтаешь больше жизни — набрать полную грудь воздуха, чуть задержать его в себе, и выдохнуть, приветствуя новое рождение, и только потом открыть глаза, обведя счастливые лица всех тех, кто давно уже в душе попрощался с тобой. Это счастье — и ты шепчешь молитву, не веря, что все так и будет…

Это длиться не дольше секунды. Маленькой, гребаной секунды — совсем мало. Потом они приходят в себя, недоуменно обводя друг друга взглядами. Работяги чуть передохнув берутся за лопаты, а люди, тихонечко расходятся. Они словно ручейки, просачиваются между оградок, покидая кладбище — и каждый из них чувствует странное облегчение — словно сделан выбор, и можно теперь не думать о плохом.

Чуть позже они соберутся снова — усядутся за столом. Будут черпать алюминиевыми ложками борщ. Выпьют, как положено, помянут…

Вот только тебе от этого не холодно не жарко — ты вопишь, задыхаясь, извиваясь как червь, чувствуя как тяжелеют, теплеют брюки между ног. Дышать становится все тяжелее, ты уже не кричишь — сипишь, из последних сил. Царапаешь разодранными до крови пальцами, надеясь что толстое дерево поддастся, и ты чудом выберешься наружу.

Вот только чуду нет места в этом подземном мирке. И когда до тебя доходит это — ты сжимаешься, замираешь, и только грудь судорожно поднимается и опускается. В ушах звенит — возможно, от дикого, нечеловеческого крика, а может быть от того, что заканчивается воздух…

Кажется, что сейчас земля раздавит тебя, сплющит, и ты упираешься ладонями в крышку, и затихаешь, прощаясь со всеми, по настоящему, без дураков. А потом приходит смерть…

— Нет! — Сергей закричал, срываясь на визг. Он приподнялся с пола, обозревая темноту уходящей ночи, понемногу приходя в себя.

Дедушка чуть пожевал губами, не сводя глаз с распластавшегося на полу Сергея. Потом вздохнул:

— Вот так все и происходит.

Сергей съежился, не смея поднять взгляд. Дед смотрел на безвольно застывшего внука. Он помолчал, и тяжело вздохнул.

— Ладно, это все дела прошлые. Но иногда между прошлым и будущим — всего лишь мгновение, щелчок пальцев, короткий вздох…

Дед наклонился и приблизился вплотную к его лицу. Сергей попытался отвернуться, но у него получилось лишь чуть дернуть головой, отчего тут же заныло в плечах и груди.

— Продолжай свой путь, не смею задерживать — дедушка горько усмехнулся, и сплюнул куда-то в сторону.

— Я не могу — в который уже раз пролепетал Сергей (о, он здорово научился жаловаться на свою беспомощность).

Дедушка недовольно глянул и ткнул указательным пальцем прямо в лицо — Сергей с трудом увернулся.

— Ты наверно думаешь, что я сейчас скажу волшебное слово, и ты поползешь дальше? — Дедушкино лицо неуловимо менялось на глазах, словно кто-то лепил его из вязкой глины неумелыми руками.

Сергей прохрипел что-то, что при желании можно было истолковать как согласие.

Дед засмеялся, хлопая ладонями по бедрам. Немного успокоившись, он положил руки на голову внука.

— Вот что я тебе скажу — ты уже изрядно поднадоел своими просьбами. Более того — мы все устали суетиться вокруг тебя, в ожидании, когда же, наконец, осуществится задуманное. Попробуй хоть разок сделать что-нибудь сам. Как тебе такое предложение?

— Ты не мой дедушка — устало прошептал Сергей, проваливаясь в сладкий омут беспамятства.

Все, что было потом, он даже не успел толком осознать. Словно чья-то сильная рука выдернула его из мягких объятий небытия.

— Ты просто никчемный олух! — проорало божество. — Шевели своей тощей задницей, если не хочешь сдохнуть прямо сейчас. Слушай, что тебе говорят, и не пытайся казаться умнее, чем ты есть на самом деле.

От крика у Сергея побежала кровь из ушей. Он попытался закрыться ладонями, но голос божества звучал в голове. От него невозможно было ни спрятаться, ни скрыться — это он сам орал из последних сил, принимая волю глиняного бога. Выдавая свои желания за чужие. Силы прибывали на глазах, словно прикосновения дедушкиных рук наполнили тело живительной энергией.

— Больно… — выдавил он, крепче сжимая ключ (только бы не расстаться с ним, не потерять).

— Я знаю, знаю… — сменило гнев на милость божество. — Так и должно быть, поверь. Без боли невозможны чудеса — все так и происходит везде и всегда. За все нужно платить, и ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать это, не так ли?

Сергей согласился. Он всматривался в меняющийся силуэт существа. Не того, что пугало его, возясь в пыльном шкафу, нет — оно нашло свое упокоение там, в мире зазеркалья. Просто очередное воплощение божества, его игрушки, дети сырой глины, из которой можно вылепить все, что угодно.

— Впрочем, твой случай не совсем типичен, и я пойду тебе навстречу. Если боль мешает двигаться к цели — почему бы просто не убить ее?

(Это отличная идея, парень — убить ее, сделать так, чтобы она не отвлекала от главного!)

Разве такое возможно, удивился Сергей. Божество, призадумавшись на мгновение, согласилось, что никогда не сталкивалось ни с чем подобным, но, все когда-нибудь начинают, так почему бы, не попробовать и им?

— На самом-то деле, приятель, ты знаешь, что нужно для этого — сладостно проворковало божество, и Сергей, лежа на полу, не мог с ним не согласиться.

Он пополз, свернув с пути. Ножки стульев проплывали мимо, зеленоватый бархат дивана, источал дивный запах старости — наверняка там, внутри, свило гнездо не одно поколение мышей.

Добравшись до буфета, Сергей некоторое время отдыхал, прислушиваясь к боли. Если не обращать внимания на то, что она непереносима, ее вполне можно было бы терпеть, хе-хе…

Потом он пытался подцепить ногтями непослушную дверку. Когда ему это удалось, Сергей отыскал тайничок, в котором нашли упокоение разные чудеса — клочки серой мохнатой пыли, чешуйки лака, отставшие от стенок буфета, и, конечно же, Белый Блум.

Сергей не вытащил — выдрал пузырек, и застыл, сжимая волшебное зелье в руке.

(Встряхни его парень. Встряхни, как следует, и услышишь, — эти маленькие белые горошинки пытаются говорить с тобой.)

Из недр буфета пахнуло удивительнейшим букетом нафталина, лаванды и корицы — как в детстве, когда Сережка замирал, распахнув дверцы, созерцая содержимое. Вот так, однажды, совершенно случайно он обнаружил тайничок, в котором томилась небольшая серовато-голубая нафталиновая таблетка. Для него так и осталось загадкой, кто настоящий хозяин тайника, впрочем это было и неважным — куда интересней оказалось приспособить его под свои нужды.

Ночь уходила, таяла как снег, и Сергей сердцем ощущал как волшебство покидает стены дома. Даже голоса поющих из стен стали тоньше, почти неразличимыми — сквозь них уже явственно пробивалось тарахтение холодильника внизу, которое словно разбавляло тайну деловитой обыденностью дня.

(И если ты вот так и будешь продолжать пялиться на горошинки яда — что ж, каждому свое, и ты заснешь у распахнутого буфета, чтобы проснуться потом в жаркий полдень, старой развалиной, в опустевшем доме, где пятна крови испачкали пол, и как ты думаешь, чем закончится веселая ночка, среди которой ты решил немного проучить непослушную женушку? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что будет дальше. Хей, дружок, мосты сожжены, и не вернуть назад опостылевшие дни, теплой и тоскливой семейной жизни, их нет, и не будет больше, так что если ты решил достичь главного в жизни — не тяни, не разрушай понапрасну все то, что было дано тебе этой волшебной ночью!)

Сергей с трудом сковырнул резиновую пробку остатками ногтей. Он вытряхнул горошины на ладонь, и заворожено уставился на них. Белые вестники смерти, они мирно лежали на ладони, и совсем не казались чем-то страшным, неприятным.

— Я не хочу — Сергей рассматривал яд, словно видел впервые.

— Ты должен сделать это — не унималось божество. — Если ты не убьешь боль, то боль убьет тебя самого. Это нужно сделать, парень — для тебя самого, ведь дело даже не в том, что можно обнаружить себя глубоко под землей, и тогда будут бессмысленными проклятия и угрозы, рассматривай это как очередную преграду на твоем великом пути. Преодолей ее, и забудь — иди вперед, не оглядывайся, не бойся. Пока мы вместе (а это дается мне с каждым разом все тяжелее и тяжелее — сколько можно возиться с таким неблагодарным сукиным сыном?) с тобой не случится ничего такого, что могло бы нарушить наши планы, если ты, конечно, не упрешься и собственными руками не разрушишь все то, над чем мы так долго и упорно работали. Ночь уходит, и у тебя почти не осталось времени — следующая окажется просто темным временем суток, в ней не будет больше волшебства, и каждый раз, ты будешь всматриваться в темноту, кляня себя за глупость, за то, что не решился однажды заглянуть за грань, струсил, когда оставалось всего ничего. Сделай это, парнишка-Сергей и мир будет лежать у твоих ног — ты сам будешь лепить его, словно глину, и никто и ничто не станет помехой. Впрочем, я наверняка повторяюсь — да сколько же можно долдонить одно и то же, не думай, что я буду носиться с тобой, как с писаной торбой. Многие дни уходят в даль, и их не вернуть. Многие дни уходят в даль, и остаются только печаль и сожаление. Тоска об упущенных возможностях, и желание вернуть все назад — вот только знай — это особая ночь, ночь волшебных снов, ночь загадок и тайн, и только в эту ночь совершаются чудеса, не тяни, доверься мне, и ты сам удивишься потом, что был таким глупцом и не замечал очевидного…

Если задержать дыхание, можно услышать, как бьется сердце. Его ритм — ударная партитура в ночном блюзе полуночи, и джазовые синкопы — лишь подтверждение тому, что времени больше нет.

Ночь уходит — бог из глины не врет тебе, осталось совсем немного до того, как зловещий полумрак превратиться в безразличную серую муть, в которой утонут, захлебнутся голоса поющих из стен — существ охраняющих старые стены, и божество уснет навеки там, в царстве глины, чтобы лишь иногда тревожить твой сон малозначащими пустяками.

Решиться труднее всего — куда легче плыть по течению, слушать подсказки и выстраивать жизнь в одну строгую линию, где нет места неожиданностям и превратностям судьбы. Вот только это путь в никуда — он не ведет в страну детских грез, и ты понимаешь это с каждым днем, что отлетает пожелтевшим листом, с каждым днем, что тает как мартовский снег, с каждым днем, что опадает отцветшими цветками яблони, растущей саду — этот ли путь достоин того, чтобы идти по нему?

Быть может, пришло время сделать выбор, — от которого будет зависеть все в твоей маленькой никчемной жизни?

Решайся приятель — на этот раз все зависит только от тебя.

Решай — останешься ли ты жалким неудачником, либо сорвешь самый главный в жизни Джек-пот.

Сделай выбор, пока есть возможность.

Пока не ушла ночь…

Сергей запрокинул голову, и отправил таблетки в рот.