Бог не проходит мимо

Зинаида Ивановна остановилась на третьем этаже, чтобы перевести дыхание.

«Наверное, придется отказаться от работы, — подумала она, глядя на беленый потолок и держась за сердце. — Здоровье не то, а тут такой подъем. Как жалко, и ведь все хорошо, все устраивает, но эта парадная, как ложка дегтя. И почему так складывается, когда все устраивает? Обязательно появляются какие-нибудь препятствия. И кто это придумал дом без лифта?»

На площадке пятого этажа она долго не могла отдышаться, потом долго искала ключи в старой клеенчатой сумке.

«Надо с получки другую сумку купить, — ворчала Зинаида Ивановна, — эта такая неудобная, да и порвалась вся внутри. Как раз сегодня получка, Рихард Карлович, наверное, деньги оставил на тумбочке».

Она открыла дверь. На тумбочке в прихожей действительно лежал конверт, он всегда оставлял его в день зарплаты, на конверте было что-то написано, но Зинаида Ивановна не обратила внимание, да и без очков она все равно не прочитала бы. Привычным движением она сунула конверт в сумку, повесила пальто на плечики и принялась снимать сапоги.

— Рихард Карлович, я пришла, — на всякий случай позвала она хозяина. Она всегда так делала: вдруг хозяин еще не ушел на работу.

— Рихард Карлович, — повторила домработница, обувая ноги в свои тапочки, хранившиеся здесь же, в тумбочке.

«Значит, ушел», — подумала Зинаида Ивановна и по-деловому направилась в кухню.

Сколько пробыла на кухне, она не помнила. Уборку всегда начинала с кухни — самая тяжелая работа, которую она старалась выполнить со свежими силами. К удивлению домработницы, на кухне был некоторый беспорядок, словно хозяин куда-то очень спешил, что на него было не похоже.

«Интересно, в комнатах тоже беспорядок?» — подумала Зинаида Ивановна, направляясь в гостиную, чтобы оценить предстоящий фронт работ.

В начале одиннадцатого утра на пятом этаже элитного сталинского дома раздался душераздирающий женский крик.

Через час в квартире уже работали эксперты-криминалисты, представители прокуратуры. На так и неприбранной кухне хлопотала бригада «скорой помощи», делая успокоительный укол перепуганной домработнице.

Глаза Зинаиды Ивановны были красны от слез, она поминутно всхлипывала и сморкалась в кухонное полотенце.

Привалившись спиной к дверному косяку, стоял следователь по особо важным делам из районной прокуратуры и пытался допрашивать впавшую в истерику свидетельницу.

Обычные опера давно уехали, это был не их случай.

Во дворе среди многочисленных зевак топтались несколько журналистов и съемочная группа одного из новостных каналов. Телевизионщики, нервно покуривая, ждали выхода кого-нибудь из официальных представителей правоохранительных органов, чтобы хоть что-то узнать. Официальных заявлений по поводу громкого заказного убийства литовского дипломата пока не было.

Отец Андрей включил телевизор. Смотрел он в основном новости и иногда старые классические советские фильмы, напоминавшие ему детство, маму и даже бабушку.

Телевизор стоял у них на кухне. Так потребовала Вероника, не желавшая видеть его в доме. На тему телевизора у отца Андрея с женой часто шли, как он сам выражался, бурные теледебаты.

Вероника требовала телевизор убрать совсем, а отец Андрей считал, что в его наличии нет особого вреда, о котором постоянно толковала ему жена.

Шли криминальные новости. Отец Андрей хотел было переключить их, как вдруг его что-то зацепило.

— Сегодня ночью в Москве был убит литовский дипломат, — промелькнули фотографии дипломата, что-то сказали о его деятельности.

Отец Андрей бросился в комнату матери. Среди старых бумаг, множества поздравительных открыток с Новым годом, Восьмым марта лежали две пожелтевшие фотографии: счастливая Люба стоит под руку с неизвестным мужчиной. Мужчина красив и статен, светлое лицо, широкий лоб и еще что-то неуловимо знакомое в образе, что промелькнуло ныне в новостях. На обороте аккуратная надпись, сделанная рукой матери: «Кисловодск, я и Р.».

Отец Андрей нашел эти фотографии совсем недавно, перебирая старые вещи матери. Он много лет не прикасался ни к чему в ее комнате.

Маленькая мамина комната постепенно превращалась в затхлый чулан, пахнущий застоялым воздухом, пылью и старыми вещами. Лишь иногда отец Андрей заходил туда стереть пыль с мебели и собрать паутину из углов. Он боялся трогать ее вещи, как люди боятся рыться в чужих вещах, читать чужие письма — ему казалось, что вещи должны хранить память от прикосновения ее рук. Хотя в глубине души считал, что такая память о покойной матери где-то сродни фетишизму. И вот однажды он решился.

Как-то душной летней ночыо, когда в доме уже все спали, отец Андрей, мучимый бессонницей, вошел в комнату матери, открыв ее своим ключом. В комнату никто из домашних никогда не входил — ни жена, ни дети. В ту ночь он очень долго разбирал разные бумаги, старые фотоальбомы, которые тоже хранились там, письма. Он хотел знать, чем жила его мать, что думала, во что верила. Еще он хотел знать, кто же его отец, кого любила мать и кто дал ему жизнь. Этот простой и достаточно естественный вопрос мучил его уже несколько лет. Он часто задумывался, жив ли его отец и кто он, удивлялся, что его жену Веронику это совершенно не интересовало, а ведь они находились в схожих ситуациях, она тоже никогда не знала отца.

Отец Андрей держал в руке пожелтевшую фотокарточку, рука его мелко дрожала: «Литовский дипломат Рихард Геппеус, значит, это он. Убитый при невыясненных обстоятельствах сегодня в Москве».

Первое желание было срочно поехать в Москву и все разузнать о нем.

Отец Андрей посидел еще некоторое время в тишине, собираясь с мыслями и пытаясь понять, что же все-таки произошло в его жизни.

«Пусть это останется маминой тайной, — подумал он, вкладывая фотографию в стопку открыток, — ведь мама даже на смертном одре не поведала, кто мой отец. Значит, не сочла это нужным, значит, вообще не считала этого человека отцом своего ребенка».

— Пусть останется тайной, — повторил вслух отец Андрей, поднялся и запер комнату на ключ.

Вскоре после ухода Насиры в домике у Алены появилась новая соседка.

Поздно вечером, когда Алена уже собиралась спать, дверь отворилась, и в комнату вошла девушка с перепуганным лицом и каким-то забитым взглядом. Она робко присела на краешек Насириной кровати и стала озираться по сторонам.

— Как тебя зовут? — спросила Алена.

Девушка молчала.

— Ты не хочешь отвечать? — как можно мягче спросила Алена.

— Зарема, — после некоторой паузы произнесла девушка.

Она была недурна собой: несколько полноватая, черные, как маслины, глаза, круглое лицо, пухлые чувственные губы. Весь ее облик носил отпечаток глубокого, недавно пережитого страдания. А ее забитость и явный страх говорили о том, что пожаловала она сюда явно не по своей воле.

— Как ты попала сюда? — спросила Алена.

Девушка вместо ответа разрыдалась, она плакала долго, пока Алена не подошла к ней и не погладила по голове. Зарема явно не ожидала ничего подобного.

— Хочешь пить, тебе налить воды?

Зарема утвердительно кивнула головой. Залпом выпила стакан воды.

— Ты такая же добрая, как моя младшая сестренка Айша, жаль, что я ее больше никогда не увижу, — и девушка вновь залилась слезами.

— Расскажи, что с тобой произошло. Тебя разлучили с сестрой? — настаивала Алена, хотя эго было против лагерных правил.

Рассказывать о своей прошлой жизни и о причинах, приведших сюда, было строго запрещено.

Зарема происходила из очень религиозной радикальной семьи. У ее родителей было еще три сына и четыре дочери. Все братья Заремы были боевиками у известного полевого командира Вахи Закаева. Сестры и мать трудились с рассвета и до ночи с перерывами на еду и молитву, хозяйство вели практически натуральное, с него же и кормились. Множество овец, коровы, куры, утки, козы, сад и огород. Целыми днями девочки занимались хозяйством: трепали овечью шерсть (она вся шла на продажу), ходили за скотом, кормили, убирали, доили, пололи огород, делали овечий сыр и айран на продажу.

Отец торговал на рынке и больше ничем не занимался. Кроме того, он был связным у боевиков, но это женской половине знать не полагалось. Братья наведывались очень редко и всегда тайно. Девочки не имели права выходить за двор, вся их жизнь протекала в доме и на скотном дворе. Если девочки и ходили куда-то по поручению матери или отца, то всегда парами, низко опустив головы и уткнув глаза в землю. Смотреть по сторонам или прямо перед собой разрешается только замужним женщинам, и девочки это прекрасно усвоили с раннего детства.

Семья никогда и никуда не выезжала. Зарема с трудом представляла, что находится за ее родным селом. В районном центре была один раз, когда отец возил ее к врачу: у нее был острый отит, который не поддавался никакому домашнему лечению. В школе давно не учились. Сама Зарема закончила четыре класса начальной школы. Дальнейшее образование для девочек родители считали излишним. Женщина должна заниматься домашней работой и рожать мужу сыновей, все остальное не нужно. Красивых нарядов и развлечений у сестер никогда не было. Скромные длинные платья с рукавами, глухим воротом и платок, вот и вся одежда.

Их отец был крайне жестоким человеком: за малейшую провинность или оплошность полагалась порка — либо он просто бил своей палкой по спине или куда придется, либо сажал на ночь в чулан, где водились крысы и было темно и страшно. Матери тоже частенько доставалось от него, после побоев она тихо плакала на кухне, стараясь не показывать дочерям своих слез. Муж обязан учить жену, и она это прекрасно понимала. Никакой ласки или добрых слов в семье никогда не было, только работа и покорность.

Сестры все до одной, кроме самой младшей — шестилетней Айши, которая еще играла в куклы, мечтали выйти замуж. Они не любили друг друга, старались следить друг за другом, чтобы в случае какой-либо оплошности немедленно доложить родителям.

Единственным светлым пятном в жизни Заремы была младшая сестра Айша. Айша любила Зарему, а Зарема — Айшу. Девочки были очень привязаны друг к другу и даже получали за это выговоры от матери, когда Зарема излишне, на ее взгляд, много времени уделяла младшей сестре вместо того, чтобы заниматься домашней работой. Так они и жили, пока с Заремой не случилась беда.

Несколько месяцев назад старшую сестру Хаву выдали замуж за парня из соседнего села. Ее вначале похитили, — так часто делается в горных селах, такова традиция, затем прислали сватов и сыграли свадьбу, как положено. Правда, буквально через неделю Хава прибежала к матери жаловаться на семью мужа и на него самого. Свекровь ее невзлюбила и нагружала самой тяжкой и черной работой, как последнюю поденщицу. Муж стал поколачивать, причем с каждым разом все сильнее. Хава запиралась с матерью на кухне, и они о чем-то долго шептались, а зачастую и плакали. Хава никогда не оставалась в родном доме на ночь: так можно было опозорить себя и родителей — а уходила так, чтобы успеть в дом мужа до захода солнца.

В тот день, когда случилась трагедия, мать послала Зарему в лавку за мукой, все сестры были заняты, готовилось угощение — ожидались гости, какие-то родственники отца. Зарема впервые пошла одна. Лавка была недалеко, всего в двух кварталах. Зарема шла и упорно смотрела себе под ноги, чтобы никто из соседей не увидел, что она смотрит по сторонам, и не сказал родителям, какая у них беспутная дочь. Она даже размышляла о том, как выглядит со стороны и что могут подумать окружающие, почему она идет одна.

Был знойный пыльный полдень, и на улицах, кроме пасущихся почти у самого асфальта гусей и осликов, никого не было. Село словно вымерло. В какой-то момент Зарема услышала, что за ее спиной медленно едет машина. Зарема ускорила шаг, но оглянуться не посмела, это было бы неприлично с ее стороны. Когда машина поравнялась с ней и двое мужчин забросили ее в салон, она подумала, что ее похищают, чтобы выдать замуж. Так было с сестрой, и она нисколько не испугалась и не сопротивлялась. Более того, она с интересом пыталась разглядеть неизвестных мужчин, думая, что один из них наверняка окажется ее мужем.

Ехали недолго. Машина остановилась в лесу, затем начался кошмар — она кричала от боли, плакала и молила о пощаде. Все трое, по очереди, долго насиловали ее на заднем сиденье. Под конец она замолчала и мечтала только о том, чтобы после всего ее убили, но они ее не убили, а, когда стемнело, выбросили на окраине села. Зарема как-то доползла до своего двора и, забравшись на крыльцо, стала стучать в дверь.

Открыл отец, за его спиной маячила перепуганная мать. Глядя на ее разорванную и грязную одежду, отец мгновенно все понял. Он не пустил ее в дом, а заорал не своим голосом и пнул в живот, как собаку, так, что Зарема кубарем скатилась с высокого каменного крыльца и больно ударилась затылком. Дверь захлопнулась, и больше никто из дома не выходил. Зарема лежала у крыльца, прося Аллаха послать ей смерть и проклиная себя за то, что принесла такой позор и такое горе в дом. Совсем стемнело, жалобно запели сверчки, когда Зарема кое-как поднялась и на четвереньках поползла в овечий сарай, там она забилась в самый дальний и темный угол, ожидая к утру своей участи.

Утром явился отец и избил ее своей палкой в качестве воспитательной меры. Зареме было все равно, ей хотелось умереть, и она жалела, что отец не забил ее до смерти. Потом он спросил, кто это был. Зарема ответила, что не знает их и впервые видела.

— Это были русские? — спросил отец.

— Нет, это были не русские, я не знаю, кто они, не из нашего села, — ответила сквозь рыдания девушка.

— Если кто-то придет и будет спрашивать, кто это был, ты ответишь, что это были русские, русские военные.

— Но это не были русские, — стала сопротивляться Зарема.

— Если ты скажешь, что это были свои, а не русские военные, я тебя убью, — произнес разгневанный отец.

— Убей меня сразу, мне больше незачем жить! — прокричала Зарема в спину уходившему отцу.

Никто не приходил спрашивать ее о происшедшем, отец, видимо, опасался, что придут из милиции, когда спрашивал дочь о том, кто это был. Зарема осталась в сарае одна, ни мать, ни сестры не появлялись, лишь к вечеру в овчарню пробралась младшая Айша и принесла лепешки и молоко. Айша сказала, что пришла тайно, отец строго-настрого, под страхом порки запретил всем общаться с нечистой сестрой. Зарема попросила Айшу принести ей кувшин с водой, она испытывала омерзение от невозможности обмыться после того, что с ней произошло.

Потекли дни, ни отец, ни тем более мать больше не появлялись, про нее словно забыли, от нее все отгородились, как от чумной больной. И мать, которая первая должна была разделить горе своей дочери, ни разу не заглянула к ней, не принесла одежду, не дала воды. Получается, что ее оставили здесь подыхать с голоду. Если бы не забота младшей сестренки, она умирала бы здесь от жажды и истощения. Выйти на свет Зарема никогда не осмелилась бы, — лучше смерть, и она знала, что приговорена к ней.

Айша каждый день тайно приходила и приносила еду. Однажды сестра сообщила Зареме, что приехали братья и заперлись с отцом на семейный совет. Маленькая и юркая девочка подслушала часть разговора, из которого стало понятно, что такой позор с семьи можно смыть только кровью. Это было подтверждением смертного приговора.

Каждый день Зарема ждала, что за ней придут, но никто не приходил. На рассвете распахивалась дверь, выгонялись овцы, но никто не звал ее. На закате овцы загонялись обратно, и Зарема засыпала тревожным сном под их громкое блеяние. Приходили сестры, молча чистили сарай, на Зарему не обращали никакого внимания, будто ее вовсе не было, в такие минуты она пряталась за старую телегу, чтобы не попадаться им на глаза и не смущать своим присутствием.

Прошло около месяца. Зарема чувствовала себя как-то странно: ее тошнило, кружилась голова, и вставать с подстилки не хотелось. Она лежала целыми днями, уткнувшись лицом в солому, ее тошнило от запаха овец, который она раньше не замечала. Зарема догадывалась, что беременна, правда, она почти ничего не знала ни о мужской, ни о женской физиологии, но знала одно: женщина, побывав с мужчиной, может забеременеть. Она даже думала, что женщина обязательно должна забеременеть, поэтому свое новое состояние не стала списывать на ужасающие, скотские условия, в которых находилась. Она уже обо всем догадалась. Того, кто находился в ней, она ненавидела так же, как и себя, — ему не суждено родиться, это она знала точно.

В своей беде девушка, выросшая по законам ислама, винила только себя. Мужчина никогда не виноват, виновата только женщина, так ее воспитывали. И если с ней случился такой позор, значит, она допустила это, вела себя ненадлежащим образом. Но другая половина, где-то в душе, отчаянно сопротивлялась подобным мыслям.

В чем она виновата? Она даже платья никогда не носила выше щиколоток, никогда ни на кого не заглядывалась и ни с одним парнем ни разу не поговорила. Она почти никогда не видела неба, потому что должна была смотреть под ноги, ждала, что ее выдадут замуж, и больше ни о чем не мечтала.

И в тот злополучный день она шла по улице одна только потому, что с ней некого было послать. Тем не менее мужчина имеет право желать женщину, если эта женщина не замужем и не принадлежит другому мужчине, а следовательно, те трое были полностью правы и их нельзя винить, они захотели воспользоваться ее телом и воспользовались им. А что будет с ней дальше, они не обязаны знать. Дальше только ее проблемы, и больше ничьи. Это даже не проблемы ее семьи, так как ее семья от нее отреклась.

Однажды в овчарню вошел отец, за его спиной стояла все с тем же перепуганным лицом мать. Отец сказал, чтобы она собиралась, мать ей поможет. Ее вывели на улицу, от свежего воздуха у девушки закружилась голова, и она упала в обморок. Очнулась в летней кухне, где на плите грелись ведра с водой для мытья. Ее решили помыть впервые за целый месяц! В доме была ванна, но в дом Зареме нельзя: своей нечистотой она осквернила бы жилище. И мыть ее будут не из сострадания, а потому, что отправляют туда, откуда она уже не вернется.

Мать не сказала ни слова, ее губы были плотно сжаты, а все лицо выражало отвращение от нечистоты дочери. Она была ужасно грязная, от нее очень дурно пахло, волосы сбились в сплошной грязный колтун, который мать отрезала ножницами, больно дергая за концы. Зареме было все равно, она была покойницей.

— Ты беременна, — наконец произнесла мать, голос ее был сухой и шелестел, как прошлогодняя листва, — я вижу это по твоим грудям.

Зарема молчала.

— Ты опозорила всю нашу семью, твоих сестер мы не сможем выдать замуж, а у Хавы начались проблемы в семье, — заметно было, как мать постарела и осунулась за этот месяц.

По лбу пролегли глубокие морщины, на переносице образовалась складка, которой раньше не было, из-под черного платка выбивались седые пряди. Зареме стало жалко ее.

Когда девушка была вымыта и переодета, в кухню вошел отец, мать с поспешностью удалилась.

— Зарема, ты знаешь, какой позор ты принесла нам всем, единственный выход — смыть его собственной кровью, другого пути у тебя нет, — сказал отец.

Он сел на крашеный облезлый табурет, опершись руками о свою палку.

— Сейчас за тобой приедут люди, они все объяснят, ты должна будешь покинуть этот дом.

Через некоторое время в кухню вошла грузная, тяжело дышавшая женщина лет пятидесяти. Отец удалился, оставив их наедине. Женщина шаркала отечными ногами и поминутно задыхалась, тем не менее глаза ее выражали неподдельный, живой интерес к Зареме. Этот взгляд был адресован Зареме — человеку, а не Зареме — животному, что тут же расположило девушку к этой толстой женщине. Она говорила ласково и гладила Зарему по голове, но говорила она то же, что и ее родители. Нет, она не упрекала Зарему, не обвиняла ее, напротив, она убеждала, что воля Аллаха на то, что с ней произошло. Что она избрана для особой миссии, которая достается не каждой.

— Аллах дает тебе уникальную возможность смыть свой позор, более того, став шахидкой, ты сразу попадешь в рай и прославишь не только себя, но и всю свою семью. Они снова обретут почет и уважение.

Зареме было все равно. Зачем ее уговаривать и убеждать, если у нее нет другого выбора? Да, она верила в рай, но не понимала, зачем для этого убивать других людей, пусть даже и неверных. По природе своей она была очень доброй и милостивой, ей всегда было жалко любую домашнюю скотину, которую вели на убой, будь это курица или баран. Она вспомнила, как плакала всякий раз, когда мать хладнокровно отрубала курице голову, затем бросала ее в ведро, и курица еще какое-то время судорожно дергала ногами. По их убивают ради пропитания, и это как-то успокаивало. Теперь она уподобилась домашней скотине, даже хуже — она стала изгоем, которого надо предать смерти ради чести семьи.

Жизнь женщины не ценнее жизни барана — вот что поняла Зарема за этот страшный месяц.

Потекли однообразные лагерные дни, занятия продолжались. Зарема занималась плохо, подрывные науки ей были глубоко неинтересны. К тому же ее мучил сильнейший токсикоз, она почти ничего не ела, постоянно хотела спать. Потом она впала в совершеннейшую депрессию.

Султан, видя ее состояние, принял решение ее «подлечить», «назначив» ей какую-то фирменную психотропную смесь, от которой человек становился похожим на зомби — безразличным и управляемым. Глаза Заремы заблестели, зрачки сузились, а выражение лица приобрело вполне слабоумный оттенок. Усваивать материал от этого «лекарства» Зарема лучше не стала, напротив, сидела на занятиях с глупой неподвижной улыбкой, глядя в одну точку. Впрочем, успехов от нее и не требовали.

Зарема очень быстро исчезла из лагеря. Султан не питал никаких иллюзий по поводу ее миссии. Она была всего лишь отвлекающим объектом маневра перед ответственной операцией, на который должен был пойти дешевый материал, коим и являлась Зарема. Более того, дело было сугубо семейным, о котором его попросил сам Ваха Закаев. Султан не мог отказать своему старому приятелю Вахе, поэтому и взял Зарему в лагерь, по-быстрому придумав ей дело.

Октябрьским вечером в час пик в городе Невинномысске на автобусной остановке раздался взрыв. Как потом сообщали в новостях СМИ, «по счастливой случайности никто не пострадал, шахидка-смертница взорвала себя за минуту до прибытия на остановку переполненного автобуса. Как показала посмертная экспертиза, девушка была на третьем месяце беременности».

Теракт, исполнителем которого должна стать Алена, был назначен на тридцать первое декабря. Султан специально выбрал именно этот день.

— Хочу устроить русским праздничный новогодний фейерверк, очень знаменательно, неправда ли, — говаривал он, сидя за столом со своими сподвижниками.

Тридцать первое декабря — день еще рабочий, но настроение у людей самое что ни на есть праздничное. Народ едет на работу уже не столько потрудиться, сколько отметить Новый год в кругу коллег, предвкушая корпоративные вечеринки, а вечером — продолжение любимого праздника в кругу семьи и друзей. И если в такой момент в переполненном вагоне метро совершить взрыв, то резонанс от происшедшего будет небывалый, гораздо сильнее того, что был после февральского взрыва на перегоне между «Автозаводской» и «Павелецкой».

Однажды вечером за ужином Алена почувствовала дурноту, ее вдруг ни с того ни с сего чуть не вырвало от запаха тушеной баранины. Алена поспешно ушла с ужина, сославшись на внезапный приступ мигрени.

Она легла и замерла, прислушиваясь к новым внутренним ощущениям, на утро вновь почувствовала дурноту и приступ какого-то неестественно сильного голода.

«Может, это гастрит?» — подумала Алена, но, вспомнив землистое и осунувшееся лицо Заремы, решила, что скорее причина недомогания у них одинаковая.

Алена так увлеклась новой лагерной жизнью, затем постоянными переживаниями после случая с Насирой, что совершенно забыла о месячных и о цикле.

«Когда они были последний раз? — тщетно силилась вспомнить Алена, ей казалось, что за время, проведенное в лагере, их вовсе не было. — А, может, были? И, если это действительно беременность, тогда какой срок? По крайней мере, это произошло до случая с Насирой».

Вопросы сыпались один за другим, ответов она не находила. Скоро ее тошнило почти постоянно, особенно по утрам. Алена заметила, что не может чистить зубы, так как малейшее неосторожное прикосновение зубной щетки к языку вызывает рвотный рефлекс, который очень сложно остановить.

Постепенно с Алены начала спадать некая пелена, словно затуманившая ее разум. Если бы об этом узнал Султан, наверное, он принял бы срочные меры по возвращению Алены в прежнее состояние или накачал и ее своим фирменным препаратом. К счастью, он узнал об этом слишком поздно.

Но теперь Алена быстро приходила в себя. Она уже не желала делать то, к чему ее так упорно и тщательно готовили. Она все яснее начала осознавать всю пагубность своего положения и весь ужас, в который ее втянул любимый человек. До нее наконец дошло, что она приговорена им к смерти, что он желает уничтожить ее собственными руками, сделав из нее живую бомбу и направив в толпу ни в чем не повинных людей. Ее любовь к этому человеку потерпела катастрофу, и эта катастрофа была гораздо страшнее и трагичнее ее первой беды.

Если бы она не забеременела, наверное, не смогла бы всего этого осознать. Но, как известно, беременность способна изменить женщину полностью, что и стало для Алены спасительным — и не только для нее, но и для тех людей, которые могли погибнуть вместе с ней. Султан не знал, что она изменилась, что она просто пришла в себя, как после долгого бредового сна.

И она сказала ему об этом. Сказала тогда, когда должна была выезжать из лагеря в Москву для выполнения страшной кровавой миссии. Сколько он ее бил, она не помнила. Она думала, что он убьет ее, но этого не произошло.

Вместо Алены поехала другая — сорокалетняя Амина Махмудова, вдова боевика. Она попалась на глаза милицейскому патрулю еще на входе в метро. Запаниковала и не смогла привести в действие взрывное устройство. Дистанционная страховочная связь в тот момент не сработала. Операция «С Новым годом!», как назвал ее Султан, потерпела крах. О провале немедленно узнали в высоких лондонских кругах, Султану грозили крупные неприятности, в том числе серьезные финансовые потери — он обязан был выплатить неустойки. Бизнес есть бизнес, он не терпит столь грубых промахов. Амина Махмудова, взятая с поличным в метро, на допросах очень быстро заговорила, ее желание мстить русским за убитого мужа мгновенно куда-то испарилось, а это сулило еще более глубокий провал для террористической организации.

В доме-крепости шли однообразные, скучные дни. Дом, как поняла Алена, находился не в поселке, а где-то в лесу — из-за забора доносились только лесные звуки — ни крика петухов, ни лая собак, которые свидетельствовали бы о присутствии поблизости людей.

Лейла добросовестно и ответственно выполняла все свои обязанности. Она приносила еду, убирала комнату и выводила Алену на прогулку, все делалось по-прежнему молча. Это было похоже на тюрьму повышенной комфортности. Обильная вкусная еда, чистая постель, прогулки и отсутствие какой бы то ни было свободы. Все под контролем, никакого общения.

Алена держалась из последних сил, чтобы не сойти с ума. На тумбочке лежали книги, принесенные Лейлой, — Коран, Сира и еще что-то, Алена даже не смотрела. Она больше не могла читать исламскую литературу. Она пыталась молиться, силясь вспомнить православные молитвы, которые в свое время знала в большом количестве, но память была словно стерта чьей-то невидимой рукой. Тогда она стала просить Бога спасти ее от убийц ради ее нерожденного ребенка.

Мадину с мальчиком-инвалидом Алена видела редко, видимо, у них не совпадали часы прогулок. Алена уже знала, что Мадина с ребенком занимают почти всю правую половину дома и имеют свой обслуживающий персонал, — она иногда видела двух женщин, выносящих ведра или выбивающих половики. Раз в неделю на территорию заезжал небольшой грузовичок, привозивший продукты и еще что-то. Охранники на воротах дежурили сутки через трое сразу по два человека. Один через каждые десять минут обходил территорию, другой неотрывно следил за воротами и мониторами с камер слежения.

Окно комнатки, которую занимала Алена, выходило в сад, туда, где кроме деревьев нельзя было ничего разглядеть. На прогулках Алена старалась максимально запомнить малейшие мелочи и распорядок жизни этого каземата. Она почти не надеялась на побег. С такой охраной это было невозможно, но она надеялась на чудо, на то, что Бог помилует ее, только это спасало ее от отчаяния и сумасшествия.

Единственная небольшая надежда была на добрую Лидию Александровну, врача-гинеколога. Алена была уверена, что рано или поздно ее опять повезут к гинекологу, у нее уже заметно округлился живот, она начала чувствовать первые робкие шевеления ребенка. Руслану в сложившейся ситуации понадобится узнать пол ребенка, следовательно, ее еще раз вывезут в город. Это вселяло надежду и в то же время страшило. Она боялась, что, если ребенок окажется девочкой, Руслан может принять решение не сохранять беременность, и сразу лишит Алену жизни. Тогда конец — ни она, ни Лидия Александровна ничего не успеют сделать. Если окажется мальчик, у Алены еще останется время, и, быть может, это время сработает на нее.

«Надо постараться как-то предупредить Лидию Александровну, дать ей знак, что я в плену и что мне грозит опасность, — думала Алена, гуляя по аллеям сада. — А если врачиха с ними заодно?»

То, что гинеколог может оказаться их человеком, Алене пришло в голову в последнюю очередь.

«Допустим, — рассуждала Алена, — мне удастся дать ей знак или, еще лучше, передать записку. Тогда она немедленно сообщит о попытке Султану. Если будет мальчик, он ее меня все равно не убьет, но ужесточит режим и наблюдение, и тогда шансов почти не останется. Но все равно попробовать надо, вдруг она не с ними».

От этих мыслей у Алены мурашки побежали по коже, она ускорила шаг. Всюду буйствовала весна, пели птицы, распускались цветы, но Алена этого не замечала, все не радовало ее. Она смотрела на птиц только потому, что они были свободны и спокойно перелетали через ограду, куда ей доступа не было, и Алена им завидовала. 'Гам, за забором, текла размеренная и спокойная жизнь, шелестел лес, вдали была слышна река.

Она думала о том, как написать записку для врача, хотя это было почти нереально. Все кругом просматривается, у нее нет ни бумаги, ни карандаша. Даже туалетная бумага отсутствовала ввиду имевшегося в наличии биде. Видимо, туалетную бумагу поэтому и не приносили, в целях безопасности.

Алена решила пойти на хитрость.

— Лейла, ты знаешь, что я по профессии художник-модельер?

Лейла молча слушала. Алена продолжила.

— Нельзя ли мне принести несколько листов бумаги и карандаш, я хочу порисовать или придумать несколько моделей исламской одежды для наших женщин.

— Я спрошу, — произнесла немногословная прислуга и удалилась.

— Рисовать не разрешили, — доложила Лейла тем же вечером.

Через некоторое время Алена попросила у Лейлы туалетную бумагу, ссылаясь на то, что не может пользоваться исключительно одним биде. Лейла опять обещала узнать.

— Бумагу не разрешили, — произнесла она, принеся ужин.

«Сволочи, — подумала Алена, — все чуют». И на бумажную тему решила больше не заикаться.

Была надежда еще и на мусор. Охранники курили на территории, а следовательно, кто-нибудь из них мог обронить пустую пачку из-под сигарет. Алена во время прогулок стала внимательно смотреть под ноги, но ни окурков, ни, тем более, пачек от сигарет нигде не валялось. Сад был стерильно чист.

«Еще мусор, — думала Алена, — его выносят на задний двор в больших черных мешках, а потом увозят на все том же грузовичке».

Но как она подойдет к мусору, как развяжет мешок и начнет рыться в отходах? Это тоже нереально. Были и более утопические мысли, например, как в фильме: ей удастся забраться в кузов грузовика, затем ее закидают мешками с мусором и вывезут на свалку.

«Для этого мне самой нужно превратиться в мешок, — в отчаянии думала Алена, — да и к грузовику охрана не подпустит на пушечный выстрел».

Любую погрузку и разгрузку на территории двора внимательно наблюдал один из охранников.

Идея подкинуть доктору записку становилась все более нереальной. Дать знак ей она тоже не сможет, ведь Руслан не отойдет от нее ни на шаг и с врачом она с глазу на глаз ни на минуту не останется.

Алена знала, что комната и даже санузел просматриваются камерами наблюдения. Что можно придумать в комнате, которая как на ладони. К врачу ее повезут без предупреждения, и это может случиться в любой момент. Ночью под одеялом она оторвала кусочек простыни, совсем маленький, надеясь, что Лейла не заметит, когда будет менять белье. Простыня была почти новая, поэтому пришлось изрядно поработать зубами. Она спрятала его под матрац.

Наконец настал день посещения врача. Однажды утром вместо Лейлы явился сам Руслан.

— Собирайся, после завтрака поедем к доктору, — это было сказано таким будничным голосом, словно она не пленница и смертница, а просто жена, которую любящий муж хочет отвезти на прием к врачу.

Пришла Лейла, принесла завтрак: гренки с сыром, салат, яичница с помидорами, кофе, сливки в изящном фарфоровом сливочнике, свежевыжатый апельсиновый сок.

Алена принялась за завтрак, сев вплотную к кровати, где под матрацем лежал заветный кусочек простыни, незаметно вытащила его пальцами и положила под накрахмаленную льняную салфетку, которую всегда приносили вместе с едой. Она макала ложку в кофе, приподнимала салфетку и на кусочке простыни старательно выводила корявые и расплывавшиеся буквы — SOS, с аппетитом уплетая при этом яичницу и гренки. Затем она пролила кофе на стол и, делая вид, что вытирает кофейную лужу, быстро засунула тряпочку с надписью йод халат.

Пришла Лейла, убрала все со стола, ни слова ни сказав про полностью испорченную кофе салфетку, принесла одежду. Алена нарочито долго одевалась, наконец ей удалось пристроить тряпочку под резинку трусов.

Ехали, как и в прошлый раз, в том же составе, молчали.

«Столько манипуляций проделала с этой псевдо запиской. Будет ли толк? Да и поймет ли врач, что я хотела сказать? А если и поймет, что я прошу помощи, что сможет сделать? Правда, она знает, где меня держат — первый раз ее привозили в дом, вряд ли ее везли с завязанными глазами. Значит, если она поймет, то хотя бы укажет место, откуда просят помощи. Но и это может не помочь: местная милиция наверняка ни за что не станет трогать Султана. А идти в ФСБ доктор явно не догадается, да и там могут не понять и отправить ее куда подальше, а она, решив, что сделала все возможное, больше ничего предпринимать не станет. Кто я для нее? Если она вообще не с ними заодно. Может, они ей деньги платят, а она на них работает? А если не с ними и поймет, что мне нужна помощь, то, вполне возможно, не захочет связываться с бандитами, побоится — у нее наверняка семья, дети, подумает, что не стоит рисковать», — думала Алена, сидя на заднем сиденье рядом с Русланом.

Когда Алена пристраивалась на кушетке в кабинете УЗИ, ей удалось незаметно бросить свою записку в щель между стеной и краем кушетки.

Лидия Александровна была все так же добра и приветлива. Руслан стоял рядом и напряженно следил за каждым движением доктора.

— Головное предлежание, сердцебиение в норме, ритмичное, органы в норме, — спокойно произносила Лидия Александровна привычные для нее слова.

— Пол ребенка уже можно определить? — спросил Руслан.

Лидия Александровна еще поводила датчиком по животу Алены, внимательно глядя на монитор. Алена вся напряглась и сжалась. Вдруг окажется девочка? Доктор не знает, что этого не следует говорить, что ей, Алене, грозит смертельная опасность — ей и ее ребенку.

— У вас мальчик, — так же спокойно произнесла Лидия Александровна.

Алена возликовала: у нее есть шанс, по крайней мере, есть время. Она была права, для Султана действительно очень важен пол ребенка.

— Это точно? — переспросил Руслан.

— Сто процентов.

— То есть вы гарантируете?

— Если вы сомневаетесь в моем профессионализме, — поддела его Лидия Александровна, которой явно не нравился муж ее пациентки, — можете обратиться к другому специалисту, но смею вас заверить, что он скажет вам то же самое.

В конце рабочего дня санитарка женской консультации убирала в кабинетах. Она вымела из-под кушетки лоскуток ткани с кофейными пятнами SOS, не обратив на него ни малейшего внимания. Доктора уже все разошлись, и санитарка торопилась поскорее закончить работу и уйти домой, где ее ждали некормленые дети, стирка и уборка.

Наивно было полагать, что кто-то обратит внимание на обрывок грязного лоскута, валяющийся иод кушеткой в кабинете женской консультации. Алена это прекрасно понимала, но придумать еще что-либо была не в состоянии. Все остальные варианты были либо совершенно бредовыми, либо физически невыполнимыми.

Алена была на грани отчаяния и надеялась лишь на чудо, которое может произойти за это время. Но времени становилось все меньше. Весна незаметно перешла в лето. Стояли теплые солнечные дни. Алена с ужасом думала, что до родов остается меньше двух месяцев и ничего не меняется. Только живот растет, и ребенок все более и более активно двигается и толкается. Она никогда не могла предположить, что ожидание ребенка для нее превратится в кошмар, в ожидание смерти. Ведь за его рождением последует ее неминуемая смерть, а матерью ему станет эта противная и злая Лейла.

Это случилось поздно ночью. Алена спала, когда в комнату вошла Лейла и бесцеремонно зажгла свет. Вспышка света ослепила Алену, она в испуге села в кровати, прикрывая рукой глаза.

— Что случилось? — спросила она, не в силах открыть глаза.

— Одевайся, быстро, тебя увозят, — ответила Лейла, бросив на кровать одежду.

Алена вскочила, ее охватили паника и страх. Куда ее собрались везти, может, ее решили убить?

— Я не поеду, — вдруг произнесла Алена, но мгновенно поняла, что сморозила глупость.

Что бы ни ждало ее впереди, это все же шанс спастись. Из каземата у нее не было никакого выхода. К тому же, если они решили ее увезти, они все равно ее увезут, что бы она ни говорила и как бы она ни сопротивлялась.

Алена начала медленно одеваться.

— Быстрее шевелись, — поторапливала Лейла, — вот здесь, в рюкзаке, твои вещи, — и она указала на синий рюкзак, стоявший у ее ног.

«Если увозят с вещами, то убивать сразу не будут», — подумала Алена.

Впереди ее ждала полная неизвестность. Куда ее везут? От страха дрожали колени. Вышли во двор, заполненный ночными ароматами, у ворот ожидал знакомый «УАЗик». Алену затолкали на заднее сиденье, завязав платком глаза.

— Лэжы и нэ вставай, — услышала она знакомый голос Казбека.

Алена повиновалась. Хлопнула дверца, «УАЗик» тронулся и помчался по дороге. Ехали долго, около двух часов, дорога была хорошая. Затем машину начало трясти и подбрасывать, судя по толчкам, они выехали на грунтовую дорогу. Чувствовались множественные повороты, подъемы и спуски, значит, ее везли далеко в горы.

«Но зачем, зачем меня везут в горы? — задавалась Алена мысленным вопросом, на который не знала ответа, — может, прячут от кого-то».

Счастливая догадка осенила ее: Султана ищут.

Алена не знала, что теракт, который она должна была выполнить, сорван полностью и ее дублер Амина Мухамадова взята с поличным. Более того, Султан еще с осени попал в разработку ФСБ — после того как журналистка Наталья Якунина передала им диск с компроматом на террориста.

Лагерь смертников был обнаружен в январе, сразу после того, как задержанная Амина Мухамадова дала первые показания. Но в лагерь, располагавшийся в бывшем монашеском скиту, в одном из самых труднодоступных мест, военные прибыли поздно. Ни боевиков, ни инструкторов, ни тем более самого Султана там не оказалось, зато нашли полтора десятка женских трупов. По предварительным данным, все женщины скончались в результате самоотравления. Сами они выпили яд или их заставили — этого никто не знал. Кстати, ФСБ тогда очень постаралась, чтобы данная информация никаким образом не просочилась в СМИ.

В горах было холодно и снежно, тем не менее удалось установить, что женщины погибли не более недели назад, значит, омоновцы опоздали всего на неделю. Но кто постарался предупредить боевиков и кто сделал так, чтобы федералы опоздали?

За лагерем, на месте бывшего монашеского огорода, была найдена плохо замаскированная могила, из которой эксгумировали труп мужчины. Как установила судебно-медицинская экспертиза, мужчина скончался от пулевого ранения в затылок. Опознание показало, что труп принадлежит пропавшему три месяца назад журналисту газеты «Новое время» Кириллу Гольдману. Дело о похищении журналиста было закрыто.

Султан все еще оставался неуловимым. Федералам пока так и не удалось выйти на его след.

Алену никто не искал, ее родители были уверены, что с ней все в порядке. Они регулярно переписывались с «ней» по электронке, ничего не подозревая. Они и в страшном сне не могли предположить, что Султан, о котором столько говорилось последнее время во всех новостях, и муж их дочери, преуспевающий юрист Руслан Мерзоев, — одно и то же лицо. О браке же Руслана Мерзоева с некой москвичкой Еленой Ветровой ни в какой разработке не было указано. Брак Руслана Мерзоева был чистой воды инсценировкой самого Султана. Все печати в паспорте и свидетельства о браке были липой, не говоря уже о том, что Султан всегда имел несколько паспортов на разные фамилии. Единственной его законной женой являлась Мадина Сельмурзаева.

Правда, Амина Мухамадова показала, что главным исполнителем теракта должна была быть другая девушка, которую в лагере тоже звали Аминой. Почему их поменяли в последний момент, она не знала.

На место приехали на рассвете, едва светало. Но Алена этого не могла видеть — ее глаза были плотно завязаны черным платком.

— Выходы, — послышался голос Казбека, когда машина остановилась.

Алена с трудом выбралась, от тряски ее сильно укачало, руки и ноги затекли от лежания в неудобной позе, живот неприятно тянуло. Алена услышала крик петуха, забрехала собака, где-то блеяли овцы, значит, ее привезли в поселок, а не в глухой лес, это уже утешало.

Казбек держал ее под руку. Она услышала скрип калитки и голос старой женщины. Говорили на чеченском, Алена почти ничего не понимала. Ее ввели в дом и сняли платок. Перед ней стояла старуха вся в черном, похожая на ведьму, с кривым носом и огромной волосатой бородавкой на щеке.

Старуха с интересом разглядывала Алену, как-то по-птичьи наклонив голову набок.

— Фатима, — представилась бабка.

— Тэпер ты будэш жит здес, у Фатимы, пока нэ родыш, — прорычал Казбек хриплым басом.

— Иды за мной, — бабка цепкими, как клешни, пальцами схватила Алену за руку и потащила на второй этаж по узкой скрипучей лестнице.

— Живы здес, — проскрипела старуха, втолкнув Алену в небольшую комнату с каменными белеными стенами. Дверь мгновенно захлопнулась, старуха загремела ключами, запирая замок.

Алена осмотрелась. Пахло мышами и старыми вещами, как пахнет в нежилых домах. В небольшое окошко пробивался серый рассвет. В комнате были тумбочка, стул и железная кровать с панцирной сеткой, застеленная стареньким, но чистым бельем.

Алену охватил ужас, из одной тюрьмы ее перевезли в другую. Теперь ей предстоит рожать здесь, на этой облезлой койке, в этой затхлой конуре, в присутствии старой ведьмы. Впрочем, какая разница — старуха Фатима или Лейла.

Алена подошла к окну, оно выходило в сад и было довольно высоко от земли, на уровне второго этажа. Одно сразу утешило: окно было без решетки. Она легла на кровать и сразу провалилась в беспокойный сон.

Проснулась от яркого солнца, бившего в тусклые, давно немытые стекла. В двери загремели ключи, показалась старуха с кувшином молока и горячими лепешками, все это она поставила на тумбочку и с ехидным любопытством посмотрела на Алену и на ее живот.

— Ешь, — проскрипела старуха и так же быстро удалилась.

«Интересно, меня безвылазно будут держать в этой комнате?» — подумала Алена, принимаясь за еду. Она почувствовала сильный голод — за эти несколько месяцев научилась есть все и в любых условиях.

Старуха не спешила появляться, и тогда Алена решила сама напомнить о себе. Здесь она не собиралась церемониться со старой кочергой — если она не выберется отсюда, она не выберется никогда.

Алена начала стучать в дверь.

— Выпустите меня, я в туалет хочу.

Минут через десять на лестнице послышались шаркающие шаги, загремели ключи.

— Зачэм шумиш? — одышливо спросила бабка.

— Я в туалет хочу!

— Иды за мной, — прошелестела старуха и цепко впилась в ее руку.

Они вышли во двор с бурно разросшимся садом, окруженный хилым штакетником и густой малиной. Дом был несколько несуразен, построен из самого обычного необработанного камня, с плоской крышей и небольшой терраской или, скорее, навесом. За садом виднелось еще несколько крыш, значит, ее привезли в горное село или аул. Его со всех сторон окружали горы, сплошь поросшие лесом. Сразу за домом начинался зеленый холм, где мирно паслись буренки и небольшое стадо овец и коз. Идиллическая картина.

Алена чуть не запрыгала от радости: ни высокого забора, ни охраны, ни камер наблюдения — только она и старая ведьма. Туалет представлял собой обычное деревянное строение деревенского типа. Понятно было, что вывозили ее в спешке, возможно, что больше некуда было, поэтому привезли сюда. В нормальной обстановке Султан никогда не привез бы ее в этот дом, значит, у него начались большие неприятности.

Теперь Алена серьезно обдумывала разные варианты побега. Нельзя было обольщаться тем, что здесь нет охраны, а есть гнилой забор и одна старая бабка. Во-первых, кругом горы и глухомань, во-вторых, из этих аулов не так уж просто удрать, здесь наверняка есть своя местная охрана, состоящая из своры пацанов, которые следят за всеми перемещениями в поселке и сразу докладывают куда надо.

Алена знала, что в таких вот мирных, на первый взгляд, аулах могут прятаться самые отъявленные боевики и бандиты, более того, здесь могут располагаться религиозные и идеологические подготовительные центры. Незнакомец, случайно заехавший или забредший в такое милое и тихое сельцо, скорее всего, назад не выйдет. Именно на это рассчитывал Султан, оставив Алену без охраны. А следовательно, отсюда просто так не убежишь.

Да и куда бежать? Алена даже примерно не знала, где находится. Если она побежит, то, скорее всего, не доберется даже до околицы, где ее и поймают бдительные аборигены. Но и затягивать нельзя, как только начнутся роды — а осталось всего каких-то полтора месяца, — конец всему. Уж о ребенке они сразу позаботятся.

Алена решила первым делом подружиться с бабкой или хотя бы вооружиться ее доверием. Она вышла из туалета, старуха караулила рядом, намереваясь вести ее обратно в дом.

— Бабушка Фатима, можно посидеть здесь, во дворе, на стуле, я никуда не денусь.

— Шайтан тэбя знает, — неожиданно проговорила старуха.

— Нет, правда, вы меня будете видеть, я здесь посижу, давайте что-нибудь поделаю, картошку, например, почищу или еще что. В доме душно, а мне плохо, у меня сердце слабое, я от духоты могу потерять сознание.

Возможно, описанные проблемы с сердцем произвели на старую каргу впечатление, ей явно не хотелось иметь проблем со своей подопечной, к тому же было видно, что она сильно тяготится свалившейся на ее голову обузой.

— Ладно, сиды, но не уходы.

Алена устроилась на терраске в тени бурно разросшегося винограда. Старуха занялась своими хозяйственными делами, поминутно поглядывая на свою гостью. Она что-то скребла и мыла, ходила на задний двор, где, по всей видимости, держала свою живность, возвращалась, топила летнюю печь, которая находилась тут же, во дворе под навесом, месила тесто, что-то стряпала. Затем наступило время намаза, старуха взяла коврик и начала молиться прямо на террасе, наверное, чтобы не упускать из виду свою невольницу. Намаз закончился, и бабка вновь захлопотала у плиты, так ни разу не присев и не отдохнув.

Она горбилась, шаркала ногами, иногда заходилась в кашле, но работала как заведенная, не давая себе отдыха. Это насторожило Алену — значит, старая не так уж и немощна, как кажется на первый взгляд, а следовательно, будет стеречь ее, как цербер. К тому же, как поняла Алена из первых наблюдений за своей надсмотрщицей, у нее прекрасный слух и зрение, что в несколько раз усложняло поставленную задачу.

«Это все надо учесть», — подумала Алена.

К вечеру она сделала еще одно открытие: у старухи есть спутниковый телефон, значит, ведьма всегда на связи. Ей позвонили, она что-то коротко объяснила на своем гортанном языке, вероятно, интересовались Аленой. Разговор закончился, и старуха быстро спрятала телефон где-то в складках своего платья.

«Значит, она его всегда таскает с собой», — сделала вывод Алена.

В связи с телефоном возник и другой план. Ударить бабку сзади чем-нибудь тяжелым, благо рукопашному бою учили в лагере. Насмерть или не насмерть — это уж как получится. Отобрать у нее телефон и позвонить в Москву. Но Алена плохо представляла, как вообще работает спутниковая связь, куда и как можно дозвониться со старухиного телефона. Варианта с телефоном она боялась. Во-первых, ее звонок сразу засекут — бабушку наверняка слушают свои. Во-вторых, телефон ни в коем случае нельзя брать с собой. Засекли же через телефон того же Дудаева. Бабку придется устранять физически только ради побега. Пользоваться трубкой все-таки нельзя.

Моральный аспект плана ее почти не беспокоил. Она не Раскольников, а Фатима — не старуха-процентщица. Речь идет о ее жизни и жизни ее сына. Поэтому жалеть милую бабушку в данной ситуации она считала неуместным.

«Если не удастся бежать незаметно, то придется дать старушке по голове, только действовать надо наверняка и без шума. Первым делом все тщательно изучить и максимально осмотреться. Времени на это — не более трех недель. Дальше затягивать опасно».

Алена боялась родить раньше времени после всех перенесенных потрясений.

Потекли дни. Каждый день Алена вставала с мыслью о подготовке к побегу. Не терять зря ни минуты. Смотреть во все глаза. Изучать все старухины повадки. Вскоре у Алены было вполне четкое представление о распорядке дня старой ведьмы: вставала она затемно, совершала намаз, затем поднималась в комнату пленницы и проверяла, все ли в порядке. После проверки отзванивалась по своему телефону, который всегда носила с собой. В девятом часу приносила Алене завтрак, а после завтрака выпускала ее во двор, пока не стемнеет. Спала бабка очень беспокойно, можно сказать, почти не спала, наверное, страдала бессонницей. Алена слышала ее шаркающие шаги на первом этаже, сухой кашель, похожий на треск хвороста, и оханья на разные лады. Старуха часто выходила на улицу и обходила дом с дозором. По нескольку раз проверяла замки на своих калитках. Во дворе было две калитки: одна выходила на деревенскую улицу, другая, на заднем дворе, вела на тот самый зеленый холм, где паслась домашняя скотина жителей, в том числе и две старухины козы. Окно в комнате Алены было единственным во всем доме, выходившим на задний двор и на холм, это тоже было преимуществом.

Вскоре Алена убедилась, что убежать ночью незамеченной ей не удастся. Бабка слышала малейшие звуки и шорохи. Алена это проверила, устроив среди ночи возню в комнате. Она просто ворочалась на кровати так, чтобы та слегка поскрипывала. Старая ведьма явилась незамедлительно.

— Ты чего шумыш? — со злобным недовольством прошипела она.

— Ой, бабушка, не спится, душно очень, окно бы открыть, — пропищала как можно ласковее Алена.

— Еще чево, — возмутилась бабка, развернулась и, притворив дверь, принялась греметь ключами.

Со временем старуха стала больше доверять своей пленнице, выпуская ее во двор, и даже давала кое-какую незатейливую работу.

Дни стояли сухие и солнечные. Начался сбор малины, которой у Фатимы было видимо-невидимо. Малина густо росла по всему периметру участка. Бабка Фатима лазила среди зарослей, отчаянно охая и ворча на своем языке. Алена решила воспользоваться уборочной кампанией, чтобы получше изучить особенности участка и окрестностей, предложив старухе свои услуги по сбору малины.

— Бабушка Фатима, давайте я помогу малину собирать, — простецки предложила Алена.

Старуха с недоверием посмотрела на Алену, но удержаться от соблазна дармовой помощи не смогла. Молча принесла корзину и протянула ее Алене.

Это была еще одна маленькая победа. Теперь Алена могла спокойно изучать обстановку, особенно интересовавший ее задний двор. Сбор шел быстро. Довольная Фатима целыми днями варила варенье на летней печи и все с большим доверием поглядывала на свою подопечную.

Наблюдения из малины никакой полезной информации не дали. Заросли были столь густы, что ни людей, ни домов Алене не удалось разглядеть. Она понимала, что рядом идет другая жизнь, но что-то узнать о ней не было никакой возможности. Целыми днями ее окружала молчаливая горная тишина, изредка нарушаемая лишь позвякиванием колокольчиков на шеях пасшихся у холма коров.

Через неделю появился Казбек. Алена напряглась: вдруг ее опять увезут, — но ничего не произошло. Казбек оставил продукты, коротко переговорил с Фатимой и укатил, оставляя за собой клубы пыли, по которым Алена определила направление дороги. Это была ценная информация.

Еще через неделю, когда Казбек появился вновь, Бог подал Алене руку помощи. Только так она могла объяснить непростительный для боевика промах, который совершил в тот день Казбек.

1996 год. В четвертом классе шел урок литургики. Старенький преподаватель, профессор и доктор богословия Пал Палыч Вознесенский с утра был не в настроении. Впрочем, его плохое настроение имело свое оправдание. Шел третий урок, а студенты, как сговорились, — отвечали тему из рук вон плохо. Профессор сердился, пыхтел и поминутно вытирал лоб белым батистовым носовым платком.

— Садитесь, воспитанник, отвратительно. Сегодня, к превеликому своему сожалению, я вынужден поставить вам двойку, — он уже занес сморщенную руку в старческих пигментных пятнах над журналом.

— Ну почему двойка? — заныл здоровенный детина с густо пробивавшимся юношеским пушком над верхней губой, — я же учил.

— Но не выучили, садитесь, воспитанник Журавлев, стыдно в выпускном классе не знать таких элементарных истин, — с пафосом ответил преподаватель, глядя поверх узких золоченых очков, и вывел жирную двойку в ведомости.

Воспитанник Журавлев был сыном одного ярославского протоиерея, учился скорее из-за боязни отца, и науки ему не давались. Недовольный Журавлев, посопев и потоптавшись, сел на место.

— Следующим пойдет отвечать на предложенный вопрос… — рука старика мелко задрожала над раскрытым журналом.

Класс замер в молчаливом ожидании. Тишину нарушила распахнувшаяся дверь. В аудиторию вошел старший помощник инспектора по кличке Гоголь, прозванный так за свой вредный, несговорчивый нрав и гордо поднятую голову. Он стремительно подошел к профессору и быстро зашептал ему что-то на ухо.

Доктор Вознесенский не любил, когда его прерывали, он бросил гневный взгляд на Гоголя, затем на притихшую братию и почти с раздражением произнес:

— Андрей Подольский, вас вызывает преосвященный Серафим.

— …В кабинет ректора, — хитро прищурившись, добавил Гоголь.

Лицо Андрея резко изменилось, сердце учащенно забилось. Он знал, что владыка должен приехать в Лавру, но не думал, что это произойдет так скоро.

Владыка в свой приезд обещал поднять вопрос о рукоположении, но к этому Андрей был совсем не готов. Он думал, что до его приезда решит вопрос с Аленой, более того, он был уверен, что она даст ему окончательный ответ, причем обязательно положительный. Но Алена уехала, оставив его в неопределенной ситуации, не сказав ни да, ни нет, отложив этот разговор до мая месяца. Андрей был в отчаянии.

Он шел по гулким академическим коридорам в сопровождении Гоголя, не обращая на провожатого никакого внимания, полностью погрузившись в свои нелегкие думы.

«Будь что будет, — подумал Андрей. — Что скажет владыка, то и будет, на все воля Божия».

С такими мыслями он вошел с просторный ректорский кабинет.

Преосвященный Серафим сидел на диване, владыка ректор Иоасаф находился за своим широким письменным столом, выполненным под старину, на котором рядом с антикварным массивным пресс-папье примостился еще редкий по тем временам новенький компьютер.

Андрей подошел под благословение к владыке Серафиму.

— Нет, нет, нет, к владыке Иоасафу первому, он здесь хозяин, а я в гостях, — весело, несколько с задором произнес священник.

Ректор семинарии и академии, викарий владыка Иоасаф был небольшого роста, суховатый, стремительный человек. Движения его всегда были быстры и порывисты, но академии он передвигался бегом, так что его широкая ряса развевалась как парус, напоминая в то же время большую черную птицу. Он отличался своей неуловимостью и способностью внезапно появляться в самых неожиданных местах. Только что он был в трапезной, как через пять минут шел слух, что ректор уже в библиотеке, а через семь — что в подсобном хозяйстве. Служил он всегда быстро и очень не любил, когда другие мешкались и не успевали, был добр и строг одновременно.

Владыка благословил Андрея.

— Ну что ж, не буду мешать, оставлю вас наедине, — произнес он, вставая из-за стола, и быстро вышел из кабинета, тихо притворив за собой дверь.

— Андрюша, присаживайся, — владыка указал на диван подле себя. Андрей робко присел на самый краешек и потупился.

— Как дела, учеба, рассказывай, — нарочито бодро произнес архиерей. — Что нового в сих стенах?

— Да вроде ничего нового, — замялся Андрей, не зная, о чем говорить. Он сидел как на иголках, догадываясь, что владыка очень скоро от общих вопросов перейдет к самым что ни на есть конкретным.

Архиепископ Ставропольский Серафим был в летах почтенных. Выглядел намного моложе своего возраста — высокий, статный, с окладистой пышной бородой, зачесанными назад вьющимися волосами, сильно убеленными сединой. В отличие от владыки Иоасафа, он, напротив, был нетороплив, степенен и важен. Своей кафедрой он управлял вот уже второй десяток лет, славился бескомпромиссностью и принципиальностью.

Тогда, почти десять лет назад, на станичном престольном празднике у отца Леонтия он увидел прекрасного, благоговейного и богобоязненного юношу. В то безбожное время трудно было найти столь глубокую веру, особенно у представителя молодого поколения. Владыка остро нуждался в порядочных иподьяконах: брать себе абы кого, кто будет прислуживать ради будущей духовной карьеры и архиерейского богатого стола, он не хотел. Юноша оказался круглым сиротой. Отец Леонтий не хотел отдавать своего воспитанника, но владыка Серафим настоял, и юношу отпустили к нему в иподьяконы. Он полюбил Андрея как родного сына. Так Андрей Подольский, сын швеи и матери-одиночки, оказался в Ставрополе в архиерейском доме и жил там, пока не поступил с протекцией владыки в Московскую духовную семинарию.

Владыка Серафим поднялся, прошелся по кабинету и остановился у огромного окна, залитого ярким февральским солнцем. На дворе стояли последние крепкие морозы, снег весело и игриво искрился под лучами солнечного света.

— Чудесная погода, — произнес архиерей, — люблю вот такой мороз. Сейчас бы тройку лошадей, да с бубенчиками, да по зимнему лесу… Представляешь, столетние ели в белых шапках, хруст снега под полозьями, у коней пар из ноздрей, охотничий домик, а там самовар и горячие пироги. Эх, мечты. А у нас в Ставрополе уже вовсю весна начинается, скоро посевная, снег только в горах. Домбай, Приэльбрусье, лыжников — море. Не соскучился но родной-то стороне?

Владыка Серафим закончил свой монолог и, повернувшись спиной к окну, устремил взор на поникшего Андрея.

— Соскучился, — вяло произнес Андрей.

— Что-то не вижу задора в твоих очах. Как дела с женитьбой? Ты уже определился с невестой? Алена ее зовут, если не ошибаюсь? — архиерей сел на скрипнувший диван и, вольготно закинув ногу на ногу и поправив складки добротной рясы из тонкой английской шерсти, внимательно посмотрел на Андрея.

— Простите, владыка, не определился, — буквально выдавил из себя Андрей.

— Что так? — повел бровями владыка Серафим, и взгляд его стал отечески строг.

— Моя невеста просила подождать с ответом до мая, она сейчас в отъезде, — поспешил произнести Андрей в надежде, что владыка Серафим все же даст отсрочку.

Архиерей недовольно наморщился и побарабанил кончиками пальцев по подлокотнику дивана. Пауза длилась несказанно долго.

— Просила подождать, говоришь? Несерьезно все это. Если она сейчас так крутит, что будет потом? А что за отъезд у нее?

— В Англию… на языковую практику, — запинаясь, ответил Андрей.

— Ах, в Англию! Будущая матушка поехала изучать заморские языки, — уже с явным сарказмом произнес владыка, еще раз побарабанив пальцами.

— Нет, Андрюша, чует мое сердце, поверь моему стариковскому опыту, несерьезно все это, ничего у тебя с ней не получится. Ты представь, приедет она в мае и скажет: давай, мол, еще подождем, мне поучиться надо, подумать или еще что, а потом возьмет да и выскочит замуж за другого или так и будет тебя за нос водить. Знаешь, сколько я таких примеров за свою жизнь видывал?

— Но она обещала! — с явным отчаянием выкрикнул Андрей.

— Подожди, не перебивай, дай договорить.

— Простите, владыко, — подавленно прошептал Андрей.

— Был у меня в соборе один алтарник, закончил семинарию, хотел жениться, рукополагаться, но невеста его все не соглашалась — то одна у нее причина, то другая, то третья, и вроде не отказывает ему, но и согласия не дает. Наконец он ее уломал, в буквальном смысле уломал. Поженились, я его рукоположил, а потом после положенной практики в соборе хотел на приход в село отправить. Приход, конечно, небольшой, село в предгорье, но красивое. Ну не могу же я молодому и только что рукоположенному священнику сразу большой приход в городе дать, у меня другие батюшки обидятся, которые служат по десять, пятнадцать лет. Батюшка готов был поехать, а вот матушка как узнала — ни в какую. Мол, не поеду из города никуда: там ни туалета городского, ни ванной, вода в колодце, — и ставит мужу условие: либо пусть твой архиерей тебя в городе оставляет, либо сам езжай, один. Вот какая оказалась, готова мужа бросить ради теплого сортира, прости за выражение. Пришел ко мне этот священник, чуть не в слезах, умоляет в городе оставить из-за жены. Но я на поводу у бабы никогда не пойду и ему не посоветовал на поводу идти. Матушка должна быть смиренной и готовой за мужем хоть в огонь, хоть в воду, хоть на Северный полюс. Батюшка на приход уехал один, а она осталась. Через какое-то время загуляла в городе и замуж за торгаша вышла, вернее, это и замужеством не назовешь. Батюшка как узнал — запил с горя. Сожитель ее по Турциям повозил да и бросил, она к батюшке: мол, прости, прими, а принять он ее уже не может по канонам. И пришлось мне его в монастырь переводить, чтоб пить перестал. Вот какие исковерканные судьбы, а ты говоришь: не такая, обещала… "Гебе, конечно, решать, но моего архиерейского благословения не будет, как хочешь. Ты мне в июле нужен уже в Ставрополе как священник. Инспектор семинарии — это не шутки. В августе уже первый набор пройдет, в сентябре занятия начнутся.

— Но я люблю ее, я не могу без нее, — едва не плача, произнес Андрей.

— Это нелюбовь, Андрюша, это влюбленность, страсть, поверь мне, я много чего повидал. Влюбленность, она как ветер — пролетает и следа не остается. Правда, если сильный ветер, то останутся поломанные ветки, а то и поваленные деревья. Зачем тебе эти буреломы в душе? Тебе у престола Божьего служить, а ты страсти разгребать собрался. Остановись, пока не поздно, видишь, не дает Господь тебе ее, значит, не твое. А твое, может быть, совсем рядом, а ты не видишь, как слепой из-за своей влюбленности.

— А если это любовь, а не влюбленность, — слезы навернулись у него на глаза.

— Нет, Андрей, не любовь это, и она тебя не любит. Как сказал апостол: любовь долготерпит, милосердствует, не ищет своего. А вы каждый свое ищете.

— Тогда благословите монашество, — выпалил Андрей, моментально покраснев.

Владыка даже усмехнулся и покачал головой.

— Я думал, ты взрослый, возмужал, а ты как мальчишка. Да разве можно монашество из-за несчастной любви принимать! Это только в плохих романах бывает. Невеста бросила — и побежал в монастырь с горя. Запомни, Андрюша, самые плохие монахи получаются из тех, кто из-за неудачной любви в монастырь идет. А монашество — это не твоя стезя. Я тебя десять лет знаю и наблюдаю, и поверь мне, грешному: если бы это было твое, я тебе уже давно сказал бы об этом. Нам, архиереям, с монахами, конечно, всегда проще: ни семьей, ни детьми не обременены, могут себя полностью отдать Церкви, — так что я в данном случае даже корысть имею. Сказал бы тебе: Андрей, готовься к постригу — и никаких проблем не имел бы. А я нянчусь с тобой, как с малым дитем, потому что вижу, как архиерей, а не как человек, что твоя стезя брачная. Тебе жениться надо, а монашество, если и принимать, так в старости, когда страсти потухнут, это лично тебя касается.

Владыка Серафим вновь встал и подошел к окну. Андрей в этот момент незаметно смахнул навернувшуюся слезу. Пожалуй, он плакал три раза в жизни: когда увозили маленькую Нинку, сестренку дружка Мишки, когда умерла мама и вот сейчас. Нет, еще в тот день, когда Алена скрылась в метели и он ее больше не видел. Он боялся показать свои слезы при владыке, хотя тот давно их заметил, поэтому и отошел к окну, из деликатности, дабы не смущать Андрея.

Пауза затянулась. Епископ что-то внимательно рассматривал за окном или делал вид, что рассматривает, затем резко повернулся к Андрею, упершись руками в подоконник.

— У тебя есть еще кто-нибудь на примете? — внезапно спросил владыка.

— В смысле?

— Ну, девушка знакомая есть, которая тебе нравится?

Андрей помолчал, словно раздумывая. Конечно, ему нравилась Вероника, но рассматривать ее как невесту, а тем более как будущую жену ему и в г олову не приходило.

— Есть одна знакомая из регентской школы, но… — Андрей запнулся.

— Что но, у нее есть жених?

— Н-нет.

— Как ее зовут, кто она такая?

— Вероника, хорошая девушка, обычная.

— Что за семья у нее?

— У нее только тетка, монахиня. Тетка меч тала ее в монастырь определить.

— Значит так, я буду в Лавре через два дня, загляну к тебе. Ты предупреди свою Веронику, что владыка Серафим желает с ней переговорить, чтобы для нее это не было полной неожиданностью. Ну все, иди с Богом, а то мне давно пора, — епископ взглянул на часы.

Андрей подошел под благословение, он хотел еще что-то сказать, в душе были буря и смятение, но владыка дал понять, что аудиенция окончена.

В класс Андрей возвращался сам не свой, ноги не слушались. Все рухнуло, это была катастрофа, он ее потерял, и потерял окончательно. Где-то у святых отцов он читал, что непослушание архиерею даром не проходит; где он это читал, вспомнить не мог, но мысль эта крепко засела в мозгу. Он понимал, что не посмеет ослушаться владыку Серафима, не посмеет, как бы ему ни хотелось это в данный момент. Он уже почти наверняка знал, что именно Вероника станет теперь его женой, и от этой мысли больно сжималось сердце.

«Что же ты наделала, Аленка, неужели не поняла, что я человек подневольный и не могу ждать, не могу подчиняться своему желанию, — думал Андрей, словно разговаривая с ней и надеясь, что она услышит его за тысячи километров и все вернется на круги своя. — Не вернуть, все потеряно, все!»

Следующий урок прошел как во сне, Андрей ничего не слышал. На обед сходил механически, не помнил, что и ел. Так проходил он, как робот, до самой вечерней службы. Их хор пел в этот день. Была Вероника — все такая же маленькая и кругленькая, стояла всю службу на цыпочках, смешно и как-то по-детски вытягивая шейку. Андрей всю службу не сводил с нее глаз, она же ни разу не взглянула в его сторону — наверное, чувствовала его взгляд и боялась. После службы, когда погас верхний свет и девушки собирали с пюпитров ноты, Андрей тихо ее окликнул. Она подошла, смущаясь и краснея, пряча глаза.

— Вероник, тут такое дело, — не зная, как начать разговор, произнес Андрей, — в общем… владыка Серафим Ставропольский хочет тебя видеть, он будет здесь через два дня.

Вероника сделала испуганные глаза, верхняя губа ее дрогнула. Видно было, что она разволновалась.

— Меня? — спросила удивленно. — Хорошо, как благословит, ты мне скажешь?

— Конечно.

На этом их разговор закончился, она даже не спросила, почему епископ хочет ее видеть, это Андрею показалось странным.

«Неужели она догадывается, в чем дело?» — думал он.

На следующий день Андрей встал задолго до подъема, чтобы пойти на братский молебен к Преподобному Сергию. Лишь в молитве он видел сейчас свое утешение.

Он устал от переживаний, ни Алена, ни Вероника не будоражили его воображение в то раннее утро. После молебна стало еще легче. Рассвет не занимался, он бодро шел по хрустящим от снега лаврским дорожкам в семинарию, жадно и полной грудью вдыхал обжигающий морозный воздух. В душе зарождалась новая надежда.

Через два дня, как и было обещано, Гоголь вновь вызвал Андрея в уже знакомый кабинет. Андрей шел более уверенно, понимая, что не в силах ничего изменить, и надеясь только на то, что сама Вероника или ее тетка ответят отказом. А в случае отказа владыка Серафим вынужден будет ждать, поскольку на монашество Андрея он тоже не благословлял.

В кабинете ректора Андрея ждал сюрприз, оказывается, владыка Серафим время даром не терял. В комнате на диване рядом с ним сидела Вероника, чуть дальше расположилась незнакомая монахиня.

— Здравствуй, Андрей, это мать Николая, тетушка нашей Вероники, — произнес архиерей.

Монахиня молча кивнула, быстро оглядев Андрея с ног до головы. Она была полной противоположностью Ники: худая, высокая, с жесткими, почти мужскими чертами лица и властным взглядом. Вероника бросила на Андрея какой-то испуганный взгляд, она явно очень стеснялась присутствия архиерея и своей тетки.

— Мы тут уже о многом поговорили, — произнес владыка, встав возле окна.

Женщины же продолжали сидели, что, по всей видимости, их несколько смущало, ведь сам преосвященный стоял.

— Андрюша, садись на диванчик, мне так лучше будет всех вас видно.

Андрей присел на самый краешек дивана, рядом с Вероникой, которая мгновенно сделалась пунцовой от смущения и столь близкого присутствия своего возлюбленного.

— Итак, я уже объяснил матери Николае и Веронике твою ситуацию с рукоположением, — начал архиепископ степенным голосом, — и то, что я тебя сразу по окончании учебы забираю в Ставрополь на должность инспектора открывшейся семинарии. Я побеседовал с Вероникой и нашел, что она очень хорошая, смиренная девушка, к тому же без пяти минут регент, что немаловажно для жены священника. Более того, выяснилось, что ты, Андрей, ей давно очень нравишься. Так что я жду от вас, Андрей и Вероника, ответа.

— Как благословите, владыка, — прошептали почти одновременно Андрей и Ника, густо при этом покраснев.

— Вот и отлично, я благословляю вас на брак. После Красной горки вас устроит?

Оба кивнули.

— Где будете венчаться, решайте сами, сейчас начинается Великий пост, а это самое подходящее время молитвенно подготовиться к такому ответственному шагу, да и узнать друг друга получше, испытать свои сердца. Браки должны совершаться по благословению Божиему, а не по велению похоти. Мы тут еще с матерью Николаей побеседуем, а вам советую пойти погулять.

— А как же уроки?

— Я уже предупредил, что сегодня вы не появитесь.

Они вышли на улицу. Мороз несколько ослаб, в воздухе ощущалось первое, еле уловимое дыхание весны.

Вероника шла, низко опустив голову, она была такая же, как и в первое свидание — тогда, месяц назад. Все тот же пуховый платок, пальто и варежки на резинке. Шли молча, не заметили, как очутились далеко за стенами Лавры, в каком-то малознакомом кривом переулке, застроенном старыми деревянными домишками.

— Куда мы идем? — первая спросила Вероника, чтобы как-то разрядить напряжение.

— Не знаю, наверное, куда глаза глядят, — тихо ответил Андрей.

— Может, тогда пойдем назад, — неуверенно предложила Вероника.

В воздухе кружились редкие снежинки, было тихо, солнце пробивалось сквозь пелену розовато-оранжевых облаков.

— Скоро Великий пост, — безучастно произнес Андрей.

— Через неделю, время летит, — ответила Вероника.

Они медленно побрели назад, так больше и не сказав ничего друг другу. В их жизни все было предрешено. Они поженятся после Красной горки, где-то в мае, затем Андрея рукоположат. Она будет ему верной и любящей женой до конца своих дней, даже если он никогда не сможет полюбить ее.

Пост пролетел быстро. Все хлопоты о предстоящем венчании взяли на себя дядя отец Кирилл и его жена матушка Ксения. Тетка Николая уехала в свой монастырь: монашествующим не пристало заниматься такими делами, даже если речь идет о самых близких людях. Андрей не хотел ни во что вникать. Матушка Ксения выбирала платье невесте, покупала костюм жениху, даже обручальные кольца будущие супруги выбирали не сами.

С приближением мая беспокойство все чаще охватывало Андрея. Должна была вернуться Алена. Все это время от нее не было ни одной весточки. Впрочем, как она могла связаться с семинарией, оправдывал ее Андрей.

Он мучился. С одной стороны, любовь к Алене не желала проходить, с другой — Вероника, которую он тоже любил, но как-то по-другому, скорее, как сестру. Отказать Веронике он не мог не только потому, что за ней стояло архиерейское благословение, но и, более всего, потому, что такого искреннего и преданного человека он не мог ранить. Он думал о том, как расстроить свадьбу, но всякий раз эта мысль обжигала его, как огнем. Он не может поступить так с Никой, она его любит, и что будет с ней, если он ее бросит. Это будет предательством с его стороны. Какая буря бушевала в его душе, знал один Господь.

Вероника, видя отношение к ней Андрея, хотела отменить намеченную свадьбу, но не смогла этого сделать. Сходила в Лавру к своему духовнику отцу Ефрему, подробно рассказала обо всем. Отец Ефрем вздохнул и покачал седой головой.

— Ну, детка, что я могу сказать тебе против епископского благословения. Это как Сам Господь Бог благословил, а значит, надо следовать ему, иначе будет на вас грех непослушания. Хотя случай у вас просто уникальный, такое редко бывает, чтобы владыка все сам решил своею властию, значит, так Господь управил и будете вы счастливы, вот увидишь. Во всем надо искать волю Божию.

Вероника от духовника ушла несколько успокоенная, не будет она ничего решать сама. Если Богу будет угодно, свадьба расстроится сама.

За все время они так ни разу и не поцеловались. Андрей брал ее за руку, когда они гуляли, но не более того. У него было много хлопот: буквально через неделю после венчания была назначена дьяконская хиротония, а еще через неделю священническая.

Однажды, за два дня до венчания, они гуляли возле Лавры, спустились к тенистому источнику преподобного Сергия, где сели на лавочку под густыми ветвями ив. Весна была в самом разгаре, и ярко-зеленые клейкие листочки радостно светились на солнце свежим изумрудом.

— Знаешь, Ника, — произнес Андрей в задумчивости, не зная, как начать разговор, — я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.

Вероника внутренне напряглась.

— Я дал Богу обет, что не прикоснусь к тебе как к жене до рукоположения в священники.

— А потом? Потом ты будешь со мной как с женой или хочешь, чтобы у нас, как у Иоанна Кронштадтского? Я не смогу так, я имею в виду, что не смогу так всю жизнь, я детей хочу, и вообще… — она запнулась, казалось, что сейчас заплачет.

Вероника страшно боялась и того, и другого, а слова Андрея принесли некоторое облегчение. Вот уже несколько дней она с ужасом думала о предстоящей брачной ночи, о близости и о том, что ей предстоит стать женой. Она боялась этих отношений, так как ничего о них не знала кроме того, что первый раз бывает больно. Они страшили ее своей полной неизвестностью и таинственностью. И это повергало ее в почти панический ужас. Книг на эту тему она никогда не читала, а тетка тем более ничего подобного не рассказывала. Но она боялась и другого: что Андрей и вовсе откажется с ней жить.

— Что ты, куда мне до такого святого, как Иоанн Кронштадтский! Я же сказал — только до рукоположения, ну и после священнической хиротонии минимум неделя должна пройти, максимум — сорок дней, вот и все. Конечно, мы будем жить с тобой как муж и жена, — подбирая слова на столь деликатную тему, произнес Андрей.

Он взял Веронику за руку и быстро поцеловал ее в губы.

В тот день Казбек появился в ауле в знойный полдень, когда жизнь в селе, и без того еле теплящаяся, окончательно замирала.

Он был страшно чем-то недоволен. Принес продукты и спешно направился к своей машине, не пытаясь заговорить с Фатимой. Та, как умная восточная женщина, не стала приставать с расспросами к мужчине, а чинно удалилась к своей летней плите, делая вид, что тоже очень занята.

Уже возле калитки в нагрудном кармане Казбека запищал телефон.

Алена, сидевшая на веранде, вдруг заметила, как из нагрудного кармана Казбека вылетела какая-то бумажка и тихо спланировала в густую траву. Казбек что-то громко кричал в свой телефон и стремительно удалялся к машине. Алена перевела взгляд на Фатиму — та возилась возле печи, ничего не заметив.

Казбек уехал, Алена тихо подошла к тому месту, где он стоял, — и не поверила своим глазам. Это был знак, указание пути, прямая помощь. На траве лежала сложенная вдвое пятисотрублевая купюра. Алена чуть не вскрикнула от радости. Быстро подняла деньги и сорвала незатейливую ромашку, сделав вид, что любуется цветком. Старуха недовольно посмотрела на нее, давая понять, что Алена слишком близко подошла к калитке и ей этого делать не следует, дабы сохранить установившиеся между ними хорошие отношения. Алена быстро удалилась к себе в комнату. Надо было немедленно спрятать деньги так, чтобы Фатима их не нашла.

Теперь она знала, как воспользуется деньгами. Главное — добраться до мало-мальски цивилизованного селения, из которого можно уехать на автобусе, вот тут ей и понадобятся деньги. Доехать до Ставропольского края, а там разыскать Андрея — теперь уже отца Андрея. Алена не знала, где его искать, она знала одно, что родом он из станицы Стеблиевской. Это гораздо ближе, чем Ставрополь, это район Кавказских Минеральных Вод, соседний с Кабардино-Балкарией. На то, что отец Андрей живет или находится сейчас в Стеблиевской, надежд почти не было. Последний раз она слышала о нем от Насти, которая рассказывала, что он инспектор Ставропольской семинарии. Доехать до Ставрополя почти нереально. Если она не найдет отца Андрея в Стеблиевской, то будет просить помощи на месте. Главное — выбраться отсюда, с этих ненавистных гор.

Как уйти незамеченной, Алена не знала, пока не получила с небес второй знак. Оказалось, что бабушка Фатима до умопомрачения боится грозы. Однажды после обеда, когда она мирно возилась возле своей плиты, налетел сильный ветер, подняв столбы пыли на улице, и небо мгновенно затянулось черными тучами. Грянул гром. Все произошло так внезапно, что бабка от испуга уронила кувшин, который разбился вдребезги. Но она, словно не заметив этого, бросилась закрывать ставни, затем заперла дверь на засов и, забившись под одеяло на своей кровати, замерла.

Алене все это напомнило их собаку, которая, панически боясь грозы, забивалась на даче в чулан, куда в другое время ее невозможно было загнать. Алена была потрясена такой почти животной старухиной реакцией. Мгновенно в голове родился план — бежать, дождавшись грозы. Парализованная страхом старуха не услышит и не поднимет тревогу, что даст возможность уйти из аула незамеченной. Надо только дождаться грозы.

Пока бабка тряслась от страха в своей комнате, Алена поднялась к себе, чтобы осмотреть окно и попытаться его открыть. На удивление, окно поддалось очень быстро, но старая рама от времени рассохлась настолько, что едва не рассыпалась, пока Алена пыталась окно закрыть. Она испугалась, что рама сломается и бабка, обнаружив непорядок, вызовет Казбека, чтобы тот заколотил окно. Но, к счастью, покосившуюся раму удалось водрузить на место.

«Странно, что они не заколотили окно, — подумала Алена, с трудом задвигая ржавый шпингалет и отряхивая испачканные руки. — Теперь, как только начнется следующая гроза, надо успеть поставить лестницу под окно», — Алена глядела на лестницу под старой грушей, которая находилась всего в нескольких метрах от спасительного окна.

«Итак, дождаться грозы, поставить лестницу и, пока бабка будет находиться в коматозе, сбежать через окно», — решила Алена, глядя на занимавшийся дождь.

Ветер трепал деревья, и старая груша с намокшим и потемневшим стволом устало скрипела под его порывами.

Случайную встречу с Аленой в Лавре отец Андрей запомнил надолго, она привела в волнение его душу, будто кто-то потревожил улей с пчелами и теперь этот улей беспокойно гудел.

В то лето они с Вероникой ожидали второго ребенка. Эта беременность жены была настолько тяжелой, что вот уже почти семь месяцев напоминала сплошной кошмар. Какая-то сложная почечная патология, за которую ставропольские врачи боялись даже браться. Два раза предлагали вызвать искусственные преждевременные роды, опасаясь за жизнь матери и ребенка: мол, ребенок будет хоть и недоношенным, но вполне жизнеспособным, его можно выходить. От такой перспективы супруги отказались наотрез, полностью положившись на волю Божию. Потом их уговорили ехать в Москву, так как состояние Вероники ухудшалось. Прежде чем лечь в Институт акушерства и гинекологии, Вероника пожелала съездить в Лавру к преподобному Сергию, к тому же в Лавре она не была с самого выпуска.

В тот день Вероника чувствовала себя неважно, шла тяжело, опираясь на руку мужа. Был сухой и жаркий июльский день. В Лавре было немноголюдно: несколько групп распаренных туристов с камерами и фотоаппаратами, женщины-паломницы в платках и темных длинных юбках и парочка спешащих монахов. Вот тогда они и встретили ее, почти у входа.

Она шла им навстречу, такая же как всегда, совсем не изменившаяся: узкая юбка, эффектно подчеркивавшая фигуру, волосы зачесаны назад и собраны в тяжелый тугой пучок, легкая летняя косынка нежно-бирюзового цвета. Она любила этот цвет, он шел к ее глазам, делая их ярче и выразительнее.

Вероника сразу ее узнала, от волнения голова закружилась, в глазах потемнело, она судорожно вцепилась взмокшими пальцами в рукав рясы отца Андрея. Вероника всегда боялась встречи с ней. Она придумывала себе разные страхи, как ее муж, воспылав к ней новой страстью, оставит семью, священный сан и убежит за своей любовью на край света, ей даже сны иногда такие снились. Конечно, она понимала, что отец Андрей не способен оставить священнослужение ради женщины, ради запретной любви, потому что служение Церкви и Богу для него всегда было на первом месте, но чем лукавый не шутит…

Великие святые иногда падали от искушений, а что говорить о них с Андреем, они были самыми обычными верующими людьми со своими страстями и грехами. Да, в их жизни главное — Бог и вера, но это не дает гарантий от падений. Она знала примеры из жизни, и дядя Кирилл рассказывал ей, как некий священник оставил приход, семью, детей и умчался за своей любовницей.

«Всякое бывает, никто ни от чего не застрахован», — думала тогда Вероника.

И эти два года супружеской жизни дались ей нелегко. Она чувствовала, что сердце мужа принадлежит не только ей, законной жене Веронике, но еще и той незнакомой девушке, которую по каким-то причинам Андрей оставил. Вероника не знала всех подробностей, кроме того, что не было благословения владыки Серафима и что Андрей не посмел ослушаться архиерея. Они никогда не говорили на эту тему, более того, ей казалось, что Андрей не догадывается, что она знает про Алену.

Это мгновение показалось вечностью. Кажется, они даже не остановились, просто прошли мимо, но взгляды говорили о многом. Она чувствовала, как напрягся Андрей, как изменилось его дыхание. Нет, лицо его не дрогнуло, он сделал вид, что не узнал или не заметил ее. Она же прошла мимо, бросив недобрый взгляд на Веронику и Андрея.

— Андрей, у меня от жары голова закружилась, давай скорее сходим к Преподобному и поедем в больницу, а то я боюсь, что хуже станет.

— Конечно, тогда на источник не пойдем, да и Дима сегодня торопится, — произнес отец Андрей.

Дима, приятель по семинарии, вызвался свозить их на машине в Лавру и отвезти в больницу: на общественном транспорте Вероника не в состоянии была передвигаться.

Когда Андрей проводил Веронику в больницу и вышел на улицу, первым его желанием было броситься искать Алену — раз она в Москве, это сделать совсем не трудно. Его затрясло от такой перспективы. Что будет, если он ее найдет, встретится с ней уже в другой обстановке, не на людях? От одной мысли об этом ему стало не по себе. Воздух был наполнен удушливыми выхлопными газами, жара к вечеру усилилась, на расплавленном асфальте оставались следы многочисленных каблуков.

«Нет, никогда, я не должен с ней встречаться, неизвестно до какого греха это может довести. Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его», — вспомнил он из Евангелия.

Зачем ворошить прошлое, зачем накалять страсти? Алена давно вычеркнута из его жизни, она запретный плод, ему и думать о ней не следует. Он вспомнил, как во время священнической хиротонии просил Господа пред Его престолом о том, чтобы Он унял его страсть к ней, и Господь принял его молитвы — иерей Андрей все эти два года почти не вспоминал ее. Да, он не мог полюбить свою жену так, как некогда любил Алену, но и страсти к последней не испытывал, словно она ушла в небытие, словно ее образ был спрятан глубоко в недрах памяти. А теперь в его душе вспыхнул огонь. Во рту пересохло, он нашел ларек и купил бутылку воды, которую с жадностью тут же выпил. Прохожие оглядывались на человека в рясе, жадно пьющего воду из горлышка бутылки, но Андрей ничего не замечал. Немного отдышавшись, решил ехать в храм, где служил его друг отец Сергий.

«Зря мы приехали в Москву», — подумал отец Андрей, направляясь к метро.

Отец Сергий служил всенощную, Андрей решил, что ему повезло — так удачно застал друга. Иерей Андрей в алтарь не пошел, а встал возле иконы «Утоли моя печали», пытаясь молиться о себе, о Веронике, о детях. На душе было скверно, будто он оказался на грани измены, пусть в мыслях, но все же измены. Желание встретиться с Аленой буквально жгло его. Наконец всенощная закончилась, погас свет, народ стал прикладываться к иконам и не спеша расходиться. Регент на клиросе собрала ноты и заранее выкладывала на завтрашнюю службу толстые книги. Бабки тушили свечи и готовились к уборке храма, где-то в углу загремели ведрами. В правом приделе на исповедь толпилась небольшая кучка людей, исповедовал незнакомый пожилой батюшка. Наконец из алтаря вышел отец Сергий.

— Отче Андрее! — воскликнул отец Сергий, раскрывая объятия. — Сколько лет, сколько зим! Ты! Почему не предупредил, почему в алтарь не пришел? — они трижды облобызались.

— Да как-то не сложилось предупредить, у меня сегодня ночью поезд обратно в Ставрополь, я жену привез в больницу на сохранение.

— Что с матушкой-то?

— Какие-то осложнения с беременностью, помолись.

— Помолюсь, конечно, завтра на литургии поминать будем. Ну что, поехали ко мне, отметим нашу встречу, — бодро произнес отец Сергий.

— Конечно, у меня до поезда еще несколько часов. А Настя дома? — спросил сразу отец Андрей, помня, что Настя с Аленой неразлучные подруги, и боясь, что невзначай встретит ее там.

— Нет, Настя с Верочкой и мамой на даче, так что я один и женщины нам мешать не будут, — по-своему понял вопрос отец Сергий.

По дороге купили белого вина, сыр, колбасу и еще кое-какую закуску.

Через час уже сидели на просторной кухне в квартире отца Сергия. На плите уютно посапывал чайник, отец Сергий откупоривал бутылку с белым вином.

— Зря ты пива не захотел взять, в жару хорошо бы пивка прохладного, — произнес отец Сергий, наконец открыв бутылку.

— Да мне в поезд, после пива как-то не хочется.

— А, ну да.

— Ну что, давай за встречу, сто лет тебя не видел, рассказывай, большим человеком стал — инспектор семинарии.

— Административная работа, скучно очень, я начинаю приходить к выводу, что не мое это, вот на приход бы… Если честно, устал — от семинарии, от семинаристов. Я теперь понимаю наше бывшее начальство, — с улыбкой произнес Андрей, — им тоже от нас доставалось, не только нам. Служу редко, только в соборе, в основном по праздникам, даже не каждое воскресенье удается послужить. Ты же знаешь, я службу с детства очень люблю.

— А я от прихода устал, веришь, нет? От настоятеля больше — тяжелый человек, да и исповедь не сахар. Опытные священники говорят, что надо абстрагироваться от всего этого, нельзя через сердце пропускать, а у меня не получается: услышу какую-нибудь гадость — и переживаю, как будто сам это совершил. Тяжко. Давай еще по одной.

Отец Сергий разлил вино, тоненько нарезал сыр. Чокнулись бокалами, пожевали сыр.

— Слушай, давай я яичницу пожарю, ты же голодный, наверное, — спохватился отец Сергий. — Когда женщин нет, я почти не готовлю, в храме ем.

— Пожарь, только я не очень хочу есть, аппетит пропал.

— Что так? — громыхая сковородками и зажигая конфорку, спросил отец Сергий.

— Мы в Лавре были, Алену случайно встретили.

— Ну?

— Кстати, ты не знаешь, как она?

— Нет, почти ничего не знаю, работает где-то, в турфирме вроде, в Москве редко бывает, с ней Настя общается, а так, понаслышке от жены, я не знаю ничего. А что, ты до сих пор не можешь забыть ее?

Отец Сергий не стал распространяться об Алениной суицидальной попытке, о том, что она лечилась после этого от нервного расстройства, — давно это было. К тому же он совершенно не знал, можно ли вообще поднимать эту тему. Он понимал, что это страшно больная тема для Андрея и что для него это было не меньшей трагедией, чем для самой Алены. Они с Настей в то время очень много обсуждали эту историю. Настя обвиняла Андрея в малодушии. Конечно, Настя была в чем-то права, но сам Сергей боялся суждений об этой истории хотя бы потому, что совсем не знал, как бы сам поступил в подобной ситуации.

— Забыл было уже, да вот увидел — и все как оборвалось внутри.

Отец Сергий молча слушал друга, раскладывая по тарелкам шипящую яичницу.

— Может, водочки еще налить, у меня где-то в холодильнике была, — произнес он, присаживаясь за стол.

— Нет, не надо, мне правда не хочется, а потом водка после вина — не люблю.

— Ну и я не буду, а то мне служить завтра.

Отец Андрей понял, что тема про Алену закрыта, больше он от друга ничего не узнает. А так хотелось! Возникла мысль позвонить ей, он помнил се домашний телефон наизусть, даже скосил глаза в сторону стоящего на подоконнике телефона.

— Хочешь совет? Правда, тривиальный. Может быть, и глупый, — произнес отец Сергий, дожевывая яичницу. — Забудь ее, не мучай себя и свою жену, все в прошлом. Но ты это и сам понимаешь, поэтому и говорю, что глупый совет.

— Моя жена о ней ничего не знает, она даже не видела ее ни разу, мы познакомились после разрыва с Аленой. А если и видела в семинарии, когда она ко мне приезжала, то не догадывается, что между нами было.

Потом они перешли к богословским вопросам, поспорили о возможности присоединения католической церкви к Православной и реальности преодоления филиокве.

— Обливательное крещение вообще недопустимо, на Афоне, например, обливанцев не признают, — кипятился разгоряченный от вина отец Сергий. В ход пошла вторая бутылка.

— Ну вы же у себя в храме только обливанием и крестите.

— Это все из-за настоятеля, он не дает купель достроить, несмотря на рекомендации патриарха. На епархиальном собрании святейший говорил, чтобы во всех храмах были взрослые купели. Как бы не так — нашему настоятелю все по барабану, огласительную школу, и ту не дает открыть. И зачем таких только держат, сколько молодых да энергичных! — с негодованием воскликнул отец Сергий, залпом осушив бокал вина.

— Сережа, ты же знаешь, что молодых в настоятели не ставят, негласный закон.

— Ага, как бы не так. Помнишь такого Костика, на курс младше нас учился, разгильдяй редкостный был, ну он еще однажды с Гоголем чуть не подрался…

— Костика? Смутно. Ну и что?

— Так вот, он, оказывается, сын нашего отца Вадима, теперь настоятель где-то на окраине, в спальном районе, рукоположен год назад. А ты говоришь!

Так они сидели часов до двенадцати, а затем отправились на вокзал.

— Приезжай к нам в отпуск. У нас такие места в горах есть! На Домбай съездим, — произнес отец Андрей, заходя в поезд.

— Не получится в этом году, Верка еще совсем маленькая, на даче с Настеной будем.

— Ну до встречи, помолись о нас, ладно? Я скоро приеду, может, опять увидимся, Веронике рожать недели через три.

Отец Андрей ловко запрыгнул в вагон.

Когда запели «аксиос», слезы залили глаза и хлынули по щекам. Как назло, у Вероники не оказалось платка.

Из-за маленького роста она и так почти ничего не видела из того, что происходит в алтаре и на амвоне: люди все загораживали — народу на воскресной архиерейской службе было много. Служил владыка ректор Иоасаф, он же и рукополагал дьякона Андрея в священники, а ровно неделю назад была дьяконская хиротония.

Как ни пыталась она протиснуться поближе к солее, не получалось, всякий раз ее кто-то отталкивал, даже сделали замечание.

— Девушка, стойте спокойно, не на дискотеке, — с раздражением прошипела толстая тетка в красном платке.

— Простите, — прошептала Вероника и, как ребенок, начала размазывать слезы по щекам.

Наконец служба закончилась. Отец Андрей, весь изменившийся и как будто посветлевший, в белых священнических облачениях вышел на амвон с крестом. По традиции новорукоположенный священник дает крест народу для лобызания. Молящиеся двинулись толпой ко кресту. Считается, что священник, только что принявший сан, обладает особой благодатью, поэтому самые проворные спешили первыми приложиться ко кресту из рук батюшки. Веронику опять оттеснили, как ни пыталась она быстрее пробраться, не получалось. Подошла одной из последних. Отец Андрей мягко ей улыбнулся и особо осенил крестом.

Через две недели, по традиции, в день мученика Пусти на Философа в семинарии был выпуск. В просторном актовом зале Духовной Академии собрались выпускники семинарии, академии, выпускницы регентской и иконописной школ, а также их взволнованные родители, много маститых отцов священников с матушками. В воздухе царила атмосфера праздника.

В торжественной обстановке владыка Иоасаф вручал всем выпускникам дипломы и указы патриарха с распределением на приходы. Многие выпускники не знали, куда будут распределены, и от этого очень волновались. Их молодые жены трепетали вместе с ними.

Отец Андрей с матушкой Вероникой спокойно ждали свои дипломы, у них все было определено. В общежитии стояли уже собранные чемоданы, куплены билеты на вечерний поезд до Ставрополя. Начиналась новая, совершенно неизведанная жизнь. Прощальный обед в семинарии — и вперед, поезд, стук колес, волнующая неизвестность впереди.

Отец Андрей выполнил свой обет. Только в Ставрополе он осмелился приступить к Веронике как к жене, до этого даже не целовал ее. Вероника очень ждала этого момента и боялась, что так и останется сестрой для него, и от этого рождались мысли, что он ее не любит и не хочет с ней быть. Она не осмеливалась ни о чем его спрашивать и терпеливо ждала исключительно его собственной инициативы, которую, казалось, он не спешил проявлять. Что творилось в его душе, она не знала, о чем молился, о чем просил Господа — все было загадкой.

Вероника быстро забеременела, примерно через месяц после начала супружеской жизни. Она была счастлива. В беременности своей она почти забыла скорбь, связанную с первой любовью ее супруга. Теперь она полностью принадлежала Андрею — и телом, и душой, она была с ним единым целым, она носила его ребенка. Для нее это было очень важно.

Беременность проходила тяжело, отеки, лишний вес, но это ее не расстраивало, она мечтала о том моменте, когда родит ему ребенка — ему, своему мужу. Весной у них родился сын. Назвали Марком в честь апостола и евангелиста Марка. Сколько было радости, когда она видела глаза мужа, с трепетом смотрящие на маленького человечка. Она думала только о том, чтобы больше счастья принести своему супругу, и полностью забывала о себе. Она не обижалась, что отец Андрей мало уделяет внимания семье и сыну, что пропадает целыми днями в семинарии и соборе, приходит поздно вечером уставший, ест и ложится спать, чтобы рано утром опять уйти. Все домашние дела она переделает сама, ни в чем его не упрекнув, главное, чтобы он был счастлив, чтобы забыл Алену навсегда.

Осенью, когда сыну не было и шести месяцев, Вероника вновь почувствовала себя беременной. И опять она была счастлива, что Господь даровал ей возможность родить мужу еще одного ребенка. Она не думала о своем здоровье, которое заметно пошатнулось после первых, далеко не легких родов. Она думала только о его счастье. И когда начались серьезные осложнения со второй беременностью, не сразу обратила на это внимание. На руках маленький Марк, которому не было года, и постоянные мысли о муже.

Грозы не было. Это все более удручало Алену, приближалось время родов, и если ей не удастся выбраться из этой проклятой дыры, то она погибнет, а судьбу ее ребенка будут решать бандиты. Алена из последних сил боролась с нападавшим на нее отчаянием, казалось, еще чуть-чуть и она не выдержит.

«Гели через неделю гроза не начнется, — думала Алена, — придется идти на крайние меры — дать старухе по голове и бежать, но это очень опасно и ненадежно».

Прошла еще одна томительная неделя. В старой собачьей будке уже был спрятан брезентовый плащ, возможно, оставленный кем-то из пастухов и прибранный старухой. Рюкзак с кое-какими вещами собран и лежал под кроватью, самое главное сокровище — деньги находились в надежном месте, в узкой щели под подоконником, только грозы все не было и не было.

В тот день необычайно парило и было душно. Солнце буквально обжигало. Алена собирала малину и с надеждой посматривала на бледное безразличное небо. Парило явно перед дождем, но такое уже однажды было, даже громыхнуло пару раз, переполошив старуху, будто подразнив, и все стихло.

Близился вечер, солнце не успело спрятаться за склоном, как из-за соседней горы показалась огромная свинцово-черная туча с рваными краями, похожими на когтистые лапы диковинного чудовища. Алена возликовала, вот оно, сейчас начнется. Пастух спешно погнал стадо овец и коз к аулу. Старуха выбежала навстречу, загнала двух своих капризно блеявших коз, плотно прикрыв дверь сарая, и принялась торопливо закрывать ставни на окнах, в ее глазах угадывалась паника.

Алена поднялась к себе и, не раздеваясь, залезла под одеяло. Надо было еще как-то выйти во двор и придвинуть лестницу к окну. Прыгать в своем положении она явно не могла. Ударил первый гром, старуха внизу заметалась по комнатам, впопыхах что-то доделывая, загремело упавшее ведро, видимо, она уже плохо контролировала себя от страха. Алена спустилась.

— Можно я в туалет выйду? — как можно непринужденней спросила Алена.

Бабка бросила на нее такой яростный взгляд, словно готова была испепелить свою пленницу, но ничего не сказала. Алена выскользнула во двор, почти наверняка зная, что карга за ней не потащится, поскольку раздался еще один раскатистый гром. Быстро обежав дом, она схватила старую шаткую лестницу, поставила ее прямо под свое окно и вернулась в дом.

— Быстро навэрх, я все закрываю, — прошипела старуха, гремя ключами.

— Бабушка Фатима, не будите меня рано утром, хочу выспаться, а то я ночью плохо сплю, только под утро засыпаю, — на всякий случай подстраховалась Алена.

Впрочем, бабка уже вторую неделю не будила ее раньше девяти, видимо, была достаточно уверена в сохранности вверенной ей пленницы.

Внезапно за окном все стихло, воцарилась гробовая тишина, стемнело.

У Алены от отчаяния стали наворачиваться слезы. Неужели гроза опять прошла мимо?! Три часа она лежала под одеялом, напряженно прислушиваясь к звукам за окном, — ничего.

Очнулась Алена от оглушительного грома и яркой вспышки, озарившей комнату, грохнуло так, что затряслась земля. Над крышей загудело. Алене вначале показалась, что ей это снится, так она ждала этого момента: за окном бушевала настоящая буря, выл ветер, рвавший и гнувший деревья, струи дождя бились в маленькое оконце.

Алена вскочила, схватила рюкзак и принялась открывать окно. Рама поддалась с первой попытки, но в ту же минуту порыв ветра выхватил из рук створку окна и с силой ударил ее об стену, так что хлипкое стекло выпало и разбилось вдребезги. У Алены от страха замерло сердце. Но, на ее счастье, в этот момент раздался еще один мощный громовой удар, гарантировавший, что перепуганная грозой старуха не расслышит звона разбитого стекла. Алена быстро спустилась по шаткой и скользкой от воды лесенке, вытащила спрятанный брезентовый плащ и, на ходу паевая его, бросилась к садовой калитке.

Она бежала сквозь заросли, почти не разбирая дороги. Мокрые ветви деревьев и кустов больно хлестали по лицу. Колючая ежевика цеплялась и обдирала ноги. Молнии сверкали, словно вспышки фотоаппарата, освещая все ярким фантастическим светом. Алена остановилась, чтобы перевести дыхание и понять, где дорога.

«Надо срочно выбраться к дороге», — лихорадочно думала она.

Аул остался позади. Алена стала карабкаться по крутому каменистому склону. Ноги скользили и разъезжались. Алена цеплялась за корни и растения, какие-то колючки вонзались в пальцы и ладони. Наконец она с трудом выбралась на дорогу. Гроза усиливалась. По гравийным склонам с шумом неслись потоки воды.

Это был отчаянный шаг, безумие, когда почти нет надежды на спасение. Именно это «почти» двигало Аленой, как приговоренного к смерти уже на эшафоте посещают зыбкая надежда и вера в «почти».

«Я не из тех людей, кто сдается без боя, — думала беглянка, пробираясь сквозь ливень и грозу. — Так просто вы меня не возьмете».

Алена почти наверняка знала, что ее рано или поздно схватят, но решила пойти на последний отчаянный шаг. Где-то в душе она верила, что Бог, Которого она предала, спасет. Ведь спас же Он ее тогда, на мосту, в тот проклятый день, когда она чуть не бросилась в мутную воду в погоне за призрачной местью. Как все глупо тогда было, но Бог вмешался и спас ее.

А теперь все куда серьезнее, и теперь она не одна — в ней живет невинное существо, которое она должна спасти, потому что сама во всем виновата, потому что ушла и предала. Думала, что любовь, ее любовь, которую она сама себе придумала, важнее всего на свете. И тогда, на том же мосту, она отреклась от Него ради этой любви. На том месте, где Он ее спас, она швырнула Ему Его крест. За эту глупую веру в любовь, ее любовь, Алена чуть не поплатилась жизнью. Она всегда верила в любовь, слепо верила и всем готова была доказывать, что верит в любовь. Но что есть любовь, она не понимала и не могла понять.

Она вспомнила, как сидела однажды на подоконнике в институтском коридоре с той самой Катей, которую потом убили при загадочных обстоятельствах. А тогда они беспечно сидели, болтали ногами, грызли два больших яблока и рассуждали про любовь. Так странно это было вспоминать здесь, на горной дороге, в грязи, под проливным дождем, будучи на волосок от смерти. Неужели можно вот так сидеть на подоконнике, грызть яблоки и болтать о ерунде? Алена была тогда влюблена в Андрея и доказывала Кате, что верит в любовь. Катя смеялась и говорила, что любовь — призрак, в погоне за которым можно потерять даже жизнь. Не знала тогда Алена, что слова эти станут пророческими для нее самой. А тогда она злилась и говорила, что Катя цинична до безобразия, на что Катя опять смеялась и отвечала, что реально смотрит на вещи.

Получилось так, что все прошедшие годы Алена гналась за этим призраком, как метко выразилась ее бывшая однокурсница. А теперь она и ее ребенок на грани гибели, она бежит из плена бандитов и не знает, спасет ли Он ее на этот раз.

Алена шла по дороге, почти бежала, сильный дождь бил ей в лицо, она давно не чувствовала под собой ног, темнота была непроглядная, лишь вспышки молний освещали силуэты и контуры, отчего все окружающее становилось еще более страшным и зловещим. Сколько она прошла, Алена не помнила, даже не знала, в правильном направлении идет или уходит еще дальше в горы. Скорее всего ее поймают, хотя об этом она старалась не думать, да и не могла уже думать. Она замерзла, начало тянуть живот и поясницу. Страшно даже представить, что придется рожать вот здесь, в горах, ночью, в грозу. Еще через пару часов она уже ничего не представляла, просто шла, еле передвигая ноги.

Вдруг за поворотом мелькнул свет фар и пропал, через мгновение Алена поняла, что ей это не показалось, по дороге действительно ехал автомобиль. Она бросилась в кусты, больно подвернула ногу и почти упала в зарослях, в кровь ободрав колено. Страшное предположение пронеслось в голове: старуха обнаружила, что ее нет, и сообщила по своему проклятому телефону. Мимо кустов, где сидела Алена, пронеслась красная «Нива». Эту машину она видела в ауле у кого-то из соседей, это ее несколько успокоило.

Когда машина окончательно скрылась, Алена решила выйти из своего убежища на дорогу. Ливень заметно стих, гром ушел, и лишь далекие зарницы все еще озаряли небо холодными вспышками. Дорога шла вниз и становилась более ровной и наезженной, а это могло означать только одно — Алена не заблудилась и идет в правильном направлении.

Гроза прекратилась, забрезжил синий рассвет. Дорога причудливо извивалась, словно гигантская змея была намотана на склон горы. Алена шла, стараясь не останавливаться, она не знала даже приблизительно, сколько километров придется идти до ближайшего села. Столбы белого, причудливо рваного пара то тут, то там поднимались из-за деревьев, цепляясь за ветви, вершины гор упирались в клубящиеся белые облака. Где-то рядом грохотала вздутая ливнем река. Рассвело, тучи начинали расходиться, небо посветлело. Воздух, напитанный влагой и свежестью, заметно бодрил.

Вскоре вдали за поворотом показались крыши большого селения. Алена свернула к реке, чтобы привести себя в порядок и вымыть перепачканные в глине ноги. Мутная вода в реке, словно взбешенная, бурлила и пенилась. Алена нашла углубление среди камней, где можно было присесть и дотянуться до воды. Умывшись и вымыв ноги, она повязала почти сухой платок, который был спрятан у нее в рюкзаке. Брезентовый плащ, весь мокрый и грязный, Алена свернула и закинула подальше в бурлящие воды, серая волна, будто голодная, с жадностью проглотила его, закрутив и быстро утащив в пучину. В селение идти страшно, но и медлить было нельзя, возможно, старуха уже хватилась и сообщила о пропаже, хотя по ощущениям было не больше шести часов утра. Будь что будет, подумала Алена, и направилась к селению.

Только что проснувшееся село не обратило на нее никакого внимания. Попадались редкие селяне, гнавшие скот или несшие поклажу. В центре, на площади возле магазинчика, у ржавой автобусной остановки стояли несколько полных немолодых женщин с котомками и тюками, из которых высовывались серые и белые гусиные шеи.

Алена подошла к остановке. Женщины не обратили на нее никакого внимания, лишь две, самые молодые из стоявших, переглянулись. Алена с облегчением вздохнула — пока ее никто не хватился, и окружающие не обращают на нее внимания. Одежда ее была почти сухая, исцарапанные в кровь ноги надежно скрыты длинным платьем, мокрые насквозь кроссовки выглядели как сухие. Своим видом она едва ли отличалась от стоявших рядом женщин, и это после такой ночи… Но радоваться было пока рано.

Автобус не появлялся, женщины беспокойно переговаривались. По обрывкам фраз Алена поняла, что автобус может совсем не прийти из-за минувшей грозы. Гусиные головы, словно почуяв приближающийся конец своей недолгой гусиной жизни, завозились и что-то зашептали.

Мимо верхом на осле проехал старик в серой каракулевой папахе, все опять стихло. Алена кусала губы от волнения.

Наконец показался автобус — старый, потрепанный «ЛиАЗ», из кабины вылез загорелый водитель с черными, как смоль, усами и неспешно направился к хозяину магазинчика, который только что открыл его и что-то раскладывал на прилавке. Мужчины закурили и беседовали минут пятнадцать, женщины смиренно стояли возле закрытых дверей автобуса, ожидая возвращения неторопливого водителя. Когда же тот соизволил открыть двери, началась такая же неспешная процедура обилечивания пассажиров, возня при посадке и долгие поиски сдачи.

Дольше всех он занимался с Аленой, дотошно разглядывал ее пятисотрублевку, шарил по карманам в поисках сдачи, ворчал и бросал недовольные взгляды в ее сторону. Алена начала заметно нервничать, лоб ее покрылся испариной. Наконец все закончилось, и тронулись в путь.

Ехали медленно. После дождя дорогу во многих местах подмыло, старенький автобус подбрасывало на ухабах, двигатель натужно пыхтел, преодолевая препятствия. Потом почти встали: дорогу перегородило огромное стадо овец, уши у них были выкрашены розовой, зеленой и синей краской. Два чабана в бурках, словно сошедшие со старинных литографий, что-то орали друг другу, колоритно размахивая руками, как будто не могли поделить стадо, овцы блеяли и сбивались во все более плотную кучу. Овец кое-как растащили, автобус тронулся и стал медленно ползти, пробиваясь сквозь серые густые овечьи облака.

Дорога шла вдоль все той же реки, раздувшейся и порыжевшей, словно от злости, после прошедшего ливня, по бушующей стремнине которой неслись вырванные с корнем деревья. Высоченные, почти отвесные склоны нависали над самой крышей автобуса, вдали виднелись снеговые шапки макушек гор.

Проехали несколько мостов и два тоннеля, казалось, этому путешествию не будет конца. Солнце стояло высоко, и Алена понимала, что старуха ее хватилась и скорее всего ее уже ищут. От этих мыслей и непрерывных толчков, и тряски начинал болеть живот. Алена сидела на заднем сиденье, обхватив живот руками, и непрестанно молилась. Женщины в автобусе молчали, лишь изредка перекидываясь между собой односложными фразами, а гусиные головы, торчавшие в проходе, иногда подавали голос, похожий на шепот или бормотание.