Наконец показался знак, расстрелянный из ружей, дырявый, как решето, на котором едва прочитывалось название населенного пункта — Н. Дыхой. Потянулись однообразные серые улицы, все еще мокрые после прошедшего ливня, проехали белую мечеть с минаретом, украшенным, как новогодняя елка, веселыми зелеными гирляндами, мигавшими, наверное, еще с ночи.
Автобус с трудом втиснулся на главную площадь, которая представляла из себя базар и автобусную станцию одновременно. Вся площадь была запружена толпами хаотично движущихся людей, повозками, машинами, телегами. Пассажиры вышли и мгновенно растворились среди гудящей и кричащей толпы.
Алена, отвыкшая за это время от людей, тем более от толпы людей, растерялась. Кругом, как встревоженный улей, на разные голоса гудел базар, многочисленные продавцы прямо на ходу предлагали свой товар. После тишины гор у нее закружилась голова. Животные блеяли и мычали, разноцветные овечьи шкуры висели на специальных шестах, тут же громоздились ящики с овощами и фруктами, кудахтали куры в клетках. Откуда-то доносились запахи жареного мяса, перегоревшего масла, свежевыпеченных лепешек и пряностей. В носу защекотало от резких непривычных запахов. Толпа гудела и толкалась, наступали на ноги, задевали корзинами и тележками. Алена медленно продвигалась в сторону, где виднелись крыши нескольких пыльных автобусов.
Автобус на Нальчик отправлялся через пять минут — это была удача.
Забившись в самый дальний угол, Алена почувствовала облегчение, затеплилась надежда на благополучный исход. Через час пути Алену начало клонить в сон, усталость от нечеловеческого напряжения ночи навалилась, как бетонная плита. Алена заснула тревожным сном, ей казалось, что она бежит сквозь дождь и падает куда-то в темноту. От каждого такого падения она вздрагивала и вновь просыпалась, чтобы мгновенно заснуть снова.
Проснувшись от очередного толчка, Алена не сразу поняла, почему автобус стоит, но, когда увидела происходящее, ужас объял ее. Это был конец, все надежды рухнули в одно мгновение, не оставив следа. Дорогу перегородила забрызганная грязью серая «Волга». В открывшуюся дверь автобуса поднимался Ахмет.
У Алены поплыло перед глазами, в ушах загудело. Она поняла, что все кончено — ее нашли. Стеклянными глазами на нее смотрела смерть. Животный страх задавил все ее естество. Ахмед шел по проходу, в руках у него гудела и фыркала рация, из которой доносились обрывки чеченской речи. Они встретились глазами, Алена оцепенела, словно кролик перед удавом. Сейчас он выдернет ее из кресла и, толкая в спину, поведет к выходу. На них будут смотреть пассажиры, и робкий, испуганный шепот пронесется по салону. Ее никто не спасет, потому что некому здесь ее спасать. Автобус поедет дальше в свободную жизнь, и его пассажиры через несколько минут забудут об инциденте на дороге. Конечно, ведь для них все хорошо закончилось, у них своя жизнь и свои заботы.
Потом она родит и никогда не увидит своего сына, потому что ее кровиночку отнимут и унесут, а ее убьют в тот же день за предательство. Может, перед смертью она увидит Султана — того, кого когда-то любила больше собственной жизни. Она не знала, что Султан отдал приказ уничтожить ее, не дожидаясь рождения ребенка.
Черный немигающий взгляд остановился на ее лице. Он медлил, она не понимала, почему он медлил. Неожиданно он повернулся к ней спиной и поднял рацию к лицу. Алена зажмурилась, как перед выстрелом.
— Все чисто, отбой, — произнес он и быстро направился к выходу.
Алена не верила своим ушам, не верила своим глазам, ей казалось, что она в бреду. Ведь бывает так, когда мозг отказывается воспринимать действительность.
Двери автобуса с шипением закрылись, водитель, выругавшись, тронулся дальше. Серая, неимоверно грязная «Волга» развернулась и умчалась назад. Пассажиры полушепотом начали обсуждать проблему бандитских разборок на дорогах.
Алена не верила в свое спасение. Она сидела в оцепенении, ее разум отказывался верить в происшедшее. Сна как не бывало, ее трясло и колотило в сильном ознобе. Ей казалось, что все слышат, как стучат ее зубы, а сердце готово выпрыгнуть из груди. Наконец, когда она немного пришла в себя, воспоминания, словно давно забытые картины, потянулись одно за другим. Она вспомнила, как сидела в ущелье возле реки и со злобой бросала камни в воду, как чуть было не разбила себе голову от любви, ненависти и ревности. Когда появился Ахмет и стал поодаль, запустила в него камнем, так ненавидела его в тот момент. Ведь это из-за Ахмета Руслан прогнал ее и взял другую женщину, Насиру.
Она вспомнила расстрелянного журналиста и перекошенное от злобы лицо Султана, чуть не застрелившего Ахмета. Почему спасла его и что было бы, если бы не оказалась тогда рядом? Этот случай изменил всю ее жизнь. Она ушла бы на задание, подорвала себя в метро, и никто никогда ничего не узнал бы про нее. Не было бы этого ребенка, и не было бы для нее больше жизни. Эти страшные мысли резанули сознание. «Так не бывает», — произнес мозг, и Алене показалось, что у нее начинается бред.
Протоиерей Николай отслужил всенощную. На следующий день была назначена заупокойная литургия: исполнялось двадцать лет со дня смерти его матушки Софьи. Каждый год в этот день он служил заупокойную по своей супруге.
Отец Николай сидел у себя в комнате, допивал чай с вишневым вареньем и собирался готовиться к завтрашней литургии. За окном темнело, он медлил, все вспоминая свою Сонюшку: как познакомились, как уговаривал ее родителей отдать за него замуж, как сбежала с ним, ведь родителей так и не удалось уговорить. Как делила с ним все скорби и тяготы священнической жизни. Бог не дал им детей. Соня об этом скорбела всю свою жизнь, может, и умерла от этого так рано и безвременно.
Всякий раз, когда владыка предлагал ему более богатый приход, батюшка отказывался. Здесь, в этой предгорной станице, в маленьком саманном доме с белеными стенами и деревянной верандой, протоиерей Николай прожил более сорока лет, здесь у церковной ограды похоронил свою матушку. Он любил свой небольшой уютный храм с крашеными голубым куполами. Любил луга с перелесками, синеватые горы вдали, где в хорошую погоду сам Эльбрус показывал свою суровую седую двурогую голову. Любил своих прихожан — простых станичников, потомков казаков, воевавших здесь с горцами почти два века назад. Он и сам был одним из казачьих потомков и даже говорил на местном наречии — смеси украинских и русских слов, на том наречии, на котором всегда говорили на Кубани и в Ставрополье.
Совсем стемнело, наступила непроглядная южная ночь, запели сверчки, пробудившиеся к ночи. Удушливый дневной зной сменился легкой ночной свежестью.
Отец Николай сидел в темноте, подперев голову ладонью, недопитый чай давно остыл. Две слезы покатились по морщинистым щекам и затерялись где-то в бороде. Воспоминания о прожитом полностью захватили его, сменялись картины прошлого. Вот его рукоположение: его выводят на амвон, и он видит ее лицо, глаза, полные слез, а потом он — молодой священник, службы, требы, людское горе, и она всегда рядом, на клиросе, на приходе, тихая и немногословная. Сколько она молилась о ниспослании ей детей, сколько скорбела! А вот уже Софья — угасающая и уходящая. Она ушла от него в мир иной так же тихо, как и жила. Он даже не сразу понял, что ее больше нет, так привык к ее незаметному присутствию.
Наконец отец Николай заставил себя встать, зажег настольную лампу, поправил потухшую было лампадку и надел старенькую требную епитрахиль, собираясь читать священническое правило перед причастием.
В этот момент в дверь тихо постучали.
Отец Николай прекратил читать, прислушался. Тихо. Подумал, что показалось, но тут постучали вновь, громче и настойчивее.
Отец Николай отложил молитвенник и, тяжело вздохнув, пошаркал к двери.
— Хто тама?
— Откройте, мне надо с вами поговорить.
— Дюже поздно, завтра балакать приходьте, — ответил отец Николай как можно жестче.
Последние годы в предгорных станицах было неспокойно, то и дело устраивали бандитские вылазки радикальные исламисты, которых поддерживало мусульманское население. В советское время мусульман в станице почти не было, кроме нескольких черкесских семей. Да и те жили всегда дружно.
После чеченских событий мусульман появилось много. На соседней улице построили мечеть с минаретом и ядовито-зеленой подсветкой. Появился важного вида мула, который, как говаривали, учился где-то за границей. Месяц назад на здании местного дома культуры появилась провокационная надпись: Аллах над нами, крест под нами. Надпись очень долго не решались закрасить, пока не вмешался глава администрации и не счел надпись оскорбительной для русского населения.
В соседней станице два года назад боевики похитили местного священника отца Михаила и увезли в неизвестном направлении. Батюшку не нашли. Так и жили. В такой ситуации открывать незнакомцу, да еще ночью, было более чем легкомысленно.
— Мне очень надо с вами поговорить, это срочно, — отозвался незнакомец.
— Кака така надобность? Вот завтра с утречка, после службы и заходьте у храм, а сегодня дюже поздно, — стараясь еще более грубо ответить, произнес отец Николай.
— Это вопрос жизни и смерти, меня завтра здесь не будет, — почти так же резко ответил незнакомец.
Лоб отца Николая покрылся испариной, разговор его изрядно утомил, в душе он чувствовал, что надо открывать. Отец Николай перекрестился, произнеся Иисусову молитву. Будь что будет, может, и правда важно. Священник не имеет права отказывать страждущему.
Отец Николай повозился с замками и защелками, распахнул дверь и остолбенел, увидев стоящего человека. Это был самый настоящий бандит: черные волосы, черная борода, горящие черные глаза, камуфляжная форма, автомат за спиной. Первое его желание было захлопнуть дверь, он даже попытался сделать это, но проворный незнакомец уже придерживал дверь рукой и носком ботинка.
«Вот и мой конец», — подумал было отец Николай и приготовился к худшему, положившись на волю Божию.
Незнакомец уловил настроение священника и, подняв ладони вверх, поспешил его успокоить.
— Не бойтесь, мне нужно с вами только поговорить, и я уйду.
— Шо за нужда така посредь ночи? Ну проходи у хату, мил человек, коли с добром, только оружие свое здесь оставь. А коль не с добром, так мне бояться нечего. Я стар и свое уже пожил, на все воля Божия, — и отец Николай, еле держась на ватных ногах, пошаркал в глубь комнаты.
— Сидай, говори, с чем пожаловал, а то дюже поздно.
Незнакомец уселся на скрипучий стул, быстро осмотрелся.
— Я убил человека.
Отец Николай усмехнулся.
— У тебя на роже написано, что убил, и не одного, шо, совесть замучила?
Незнакомец не отреагировал на едкое замечание.
Отец Николай был почти уверен, что бандит пожаловал не с добром и что сегодня ночью скорее всего священник станет следующей его жертвой. Или что ему предложат нечто неблаговидное и, отказавшись, он подпишет себе смертный приговор.
«Ну что ж, — подумал отец Николай, — значит, так суждено».
— Меня зовут Ахмет, — повисла пауза, словно собеседники собирались с мыслями, как для поединка.
Ахмет никогда в жизни не разговаривал с православными священниками, а уж тем более вот так — близко и с глазу на глаз. Он понимал, почему этот седовласый старик относится к нему как к врагу. А как к нему еще относиться?
— Вот, — произнес Ахмет, доставая из нагрудного кармана изрядно потрепанную книжицу, — Завет вашего Бога, Инжиль.
Отец Николай изумленно посмотрел на пришельца.
— Откуда это у тебя, с убитого? Это не отца Михаила из Алексеевской?
— Нет, я про тот случай ничего не знаю, там другие люди были. Это с другого убитого — журналиста из Москвы. Вот его документы, — и Ахмет извлек из кармана корочку удостоверения, — передайте это родственникам или властям. О его судьбе, наверное, ничего не знают.
Выложив все на стол, Ахмет медленно поднялся и собрался было уходить.
Отец Николай тоже встал, чтобы проводить незваного гостя, как вдруг Ахмет резко повернулся и, упершись ладонями о стол, быстро заговорил.
— Ваш Бог Иса не дает мне покоя!
— Это як же? — отец Николай приподнял седые лохматые брови.
— Он не дает мне покоя с того момента, как я прочитал Его Завет. Он говорит о спасении, что тот, кто примет крещение — спасен будет, а кто не примет крещения — осужден будет. Это так? Говорите, это так или не так? Это действительно Он сказал? — глаза Ахмета горели, словно в лихорадке.
— Так, — произнес вконец обескураженный отец Николай, отпрянув назад.
Повисла пауза, Ахмет тяжело дышал.
— Ты сидай, — произнес наконец несколько пришедший в себя священник. — На ось, чаю глотни. Остыл, правда, давно. Да спокойно расскажи, шо тебя смущае.
Ахмет сел, залпом выпил тот самый недопитый стакан остывшего чая. Покосился в сторону угла с иконами, где робким огоньком теплилась лампадка. Повисло молчание.
Ахмету казалось, что, как только он переступит порог дома священника, сразу уйдет тяжесть из сердца, слова сами собой польются и он сможет рассказать все-все, что так долго не дает ему покоя. Но, увы, он ошибался. Сидя здесь, он не знал, с чего начать, как сказать обо всем, да и что говорить. Мысли в голове путались, цеплялись одна за другую, словно в пьяном тумане. Стало понятно, что надо либо уходить, либо говорить.
В тот момент, когда Ахмет решил было встать и уйти, молчание прервал отец Николай.
— Что же ты пригорюнился, мил человек? Али не бачишь, як начать? — нежно, почти нараспев, с какими-то старческими интонациями произнес священник.
В это мгновение Ахмету показалось, что перед ним сидит не слабенький и согбенный старик, а мудрый старец, каждое слово которого имеет власть. Именно эта власть не дала Ахмету подняться и уйти, словно некая сила пригвоздила его к стулу, ноги налились свинцом, встать он был уже не в силах.
— Али не можешь сказать, что на душе, тогда я скажу. В Евангелии Тот Иса, Который тебе не дает покоя, сказал, что никто не может прийти ко Мне, если прежде не призовет его Отец Мой Небесный. Знаешь, шо это значит?
Ахмет молчал, понурив голову.
— И шо значит, что ты сейчас пришел сюда, в недоумении и трепете задаешь мне эти вопросы? Это значит, шо Отец Небесный призывает тебя, — уже почти без акцента, твердо произнес отец Николай.
Ахмет вскинул голову и в упор посмотрел на священника. Пальцы его сжались в кулаки.
— Допустим, Он призвал меня, и я теперь здесь. Но я хочу понять, почему, если Бог один, вы говорите, что есть Отец и Сын, еще слышал, что Дух Святой.
— Да, именно так, все правильно. Отец, Сын и Дух Святый — Бог Троица, единая и нераздельная, — ответил отец Николай, осенив себя крестным знамением. — Погоди трошки, — с этими словами отец Николай, встав, взял со столика три церковные свечи и зажег их от лампадки.
И, подойдя к Ахмету, спросил:
— Шо ты бачишь?
— Я вижу три свечи.
Тогда отец Николай соединил свечи треугольником, так что пламя стало одно.
— А теперь шо бачишь?
— А теперь вижу, как бы одну свечу, которая состоит из трех.
— Вот так же и Бог троичен в лицах, но един по существу, — священник поднял вверх указательный палец.
— Все-таки я не могу это понять до конца, как узнать о Нем больше? — громко зашептал Ахмет.
Лоб его покрылся крупной испариной, он часто дышал, в глазах показался нервный блеск. Отец Николай немного испугался такой его реакции. Перевел дыхание, внимательно посмотрел на своего собеседника и, выдержав паузу, продолжил.
— Наша вера заключается не только в знаниях о Нем. Мы, христиане, имеем возможность личного общения с Богом, и не думай, шо Он далек от нас и непостижим… это не так. Он очень близок к нам и заботится о нас как любящий Отец. И мы, и только мы, принявшие крещение от воды и Духа, имеем право называть Господа Бога Отцом.
— Так кто же такой Иса? — прохрипел Ахмет.
— А ось я тебэ расскажу одну быль, — отец Николай потер сухие ладони. — Был один горный аул, и творились там всяческие безобразия, воровство особенно. И вот жители этого аула выбирают себе правителя, шобы тот навел порядок. Правитель этот издает указ о том, шо если кто шо сворует, так тому сто ударов палками у столба. И вот однажды в ауле снова произошла кража. Провели расследование, и оказалось, шо кражу ту совершила мать самого правителя. Правитель опечалился: если отменить указ о наказании, то он не правитель, а если наказать мать, то старая больная женщина не выдержит этого и умрет. И тогда правитель решил следующее. Привязали его мать к столбу, а он сзади, обняв ее, закрыл своим телом и приказал исполнять повеление о наказании, приняв все удары на себя. Так вот, правитель этот и есть наш Господь Иисус, Иса по-вашему, а мать — это все мы. Он Своей смертью на кресте закрыл нас от вечного наказания, став для нас милостивым Отцом.
— Как это познать Бога лично! Как это называть Бога Отцом! Это похоже на кощунство какое-то! — почти возмущенно прокричал Ахмет, вскочив со стула.
Отец Николай сел, потер ладони.
— Очень просто, нужно принять крещение во имя Его, и получишь прощение грехов, а следовательно, спасение от вечного проклятия за них, и Дух Святой начнет учить тебя, и ты узнаешь ответы на свои вопросы и сможешь называть Его Отцом, — очень тихо произнес священник.
— Я получу ответы?
— Да, ты получишь ответы, — прищурив глаза, ответил отец Николай.
Он посмотрел на своего собеседника так, как смотрит профессор на ученика, когда тот не понимает простых, прописных истин.
Ахмет нервно заходил по комнате, заложив руки за спину.
— Тогда что мне нужно, чтобы принять крещение? — уже более спокойным тоном спросил Ахмет.
— Вначале сядь, не мельтеши, а то у меня голова кружится от тебя, — и, переведя дыхание, отец Николай продолжил почти скороговоркой. — Необходимо отречься от своих заблуждений, искренне поверить в Единого Бога Троицу, в Искупителя Иисуса Христа, кровью Которого мы оправдываемся, и твердо решить жить по заповедям Божиим, даже если придется за это умереть.
— Да, но на мне много крови. Как же после того, что я сделал, Бог может меня принять? Я не имею права быть прощенным, не имею права на прощение! — задыхаясь, прокричал Ахмет.
— Так же как принял разбойника, когда умирал на Кресте. Помнишь? Ты говоришь, шо прочитал Писание. Тот разбойник признался, шо справедливо осужден на смерть, а Иисус несправедливо, и попросил Иисуса только вспомнить о нем в раю. Но смотри, как милостив наш Бог, Он сразу простил ему все убийства и прочие грехи разбойничьи и сказал: теперь будешь со Мной в раю. Разбойник был первым, кто вошел в рай. Разве это ни о чем не говорит? Ось я тебе еще расскажу, можно сказать, почти про тебя история. Был случай, когда один мусульманский фанатик, террорист, варвар во время набега мусульман на Византийскую империю отстал от армии. Армия была огромная, но он остался один. И стал фанатиком, — ваххабитом, если сказать по-нынешнему. Он считал, что Аллах требует от него убивать всех, особенно христиан, особенно священников. И однажды он с желанием убить священника зашел в храм, где совершалась литургия. Он ждал, когда закончится служба. И тут увидел, шо на Чашу сходит пламя с неба и там Христос, в этой Чаше. Он упал на колени и просил прощения у Бога. Рассказал священнику, кто он, принял святое крещение. Потом сказал, шо он — нечестивец, столько душ загубил, поэтому недостоин на ногах ходить, как люди, а будет ходить на четвереньках, как зверь. И ходил только на четвереньках, считая себя недостойным. Вот так изменился, просто удивительно. Это действие Божией силы, которой до сих пор живет Церковь Православная. Так что Бог не замолчал, Бог говорит.
Ахмет потрясенно молчал. Его немигающий взгляд был направлен в одну точку, куда-то в темноту. Воцарилась тишина, лишь слабые трели сверчков доносились до их слуха. Они сидели почти в полной темноте. Комнату слабым огоньком освещала одна лампадка, теплившаяся перед иконами.
— Разве это справедливо? Всю жизнь убивать людей, а потом один раз покаяться, получить прощение и пойти в рай? — в глубоких раздумьях спросил Ахмет.
— Справедливость устанавливает Господь Бог — Тот, Кто все сотворил. Знаешь, шо есть люди, которые усю жизнь жили праведно, а потом, надеясь на эту праведность, согрешили, умерли без покаяния и не попали в рай. А есть, которые грешили усю жизнь, а потом покаялись искренне, от всего сердца, с твердым желанием не повторять содеянного и сподобились прощения от Бога.
— Тогда получается, можно жить, как хочешь, и просто ходить и каяться постоянно. Или на четвереньки встать, как вы рассказали…
— Ну на четвереньки вставать Бог не требует, это у разбойника такое особое покаяние было, которое, может, и не всякому дается. А вот то, шо ты не сможешь жить, как тебе вздумается, это точно. Ведь покаяние показывает твое намерение больше не повторять грех. А если желаешь повторять — покаяние теряет свой смысл. И так ты рискуешь однажды не успеть покаяться. Лучше жить, стараясь не совершать зло, а делать только добро, ведь это несравнимо лучше и приятнее для души.
— Ты мне обещаешь, что если крещусь, то буду спасен и познаю Его?
— Это обещаю не я, но Сам Иисус Христос, а я лишь свидетель этому. Выбор только за тобой.
— Тогда я прошу тебя крестить меня. Я хочу получить прощение грехов и лично познать Бога Творца. Сделай это сейчас, не откладывай.
— Ну зачем же так спешить, может, ты еще подумаешь.
— Я не могу откладывать, возможно, меня завтра уже не будет в живых, я это знаю почти наверняка.
Отец Николай задумался.
— Ты точно решил, шо хочешь креститься во имя Святой Троицы?
— Да, я решил.
В ту ночь в полной темноте двое людей тихо вышли из дома священника, прошли через сад и направились к реке. Они шли молча. Горная река в том месте, куда направлялись люди, замедляла свое течение, делая причудливый изгиб. Двое людей вышли к берегу, пели сверчки, тихо шептала вода. Отец Николай крестил Ахмета.
— Крещается раб Божий Александр во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь.
В эту же ночь Ахмет-Александр ушел.
Как Алена добралась до станицы В-ской, она не понимала. Был Нальчик и пересадка в автобус на Пятигорск. В Пятигорске еще одна пересадка на В-скую. Ей не хватало десяти рублей, Алена расплакалась, и какая-то женщина сунула ей в руку недостающую десятку. Алена даже не заметила эту женщину, она находилась в полубреду. Силы и рассудок медленно покидали ее.
Был вечер, алое солнце клонилось к закату, когда она вышла из маршрутки на тихой и безлюдной В-ской автостанции. Грязная лохматая собака, словно убитая, лежала в пыли у тротуара. Вечернее тепло поднималось потоками от земли, пахло терпкой травой и разогретыми на дневном солнце тополями. Рядом с закрытым ларьком, выкрашенным зеленой краской, на низенькой табуретке сидела старушка в белом платочке, в ногах у нее стояли эмалированная миска, доверху наполненная семечками, и стакан с горкой.
Алена подошла к старушке.
— Скажите, где живет священник?
Старушка посмотрела на нее подозрительно-вопросительно.
— А ось у церкви, трошки пройти, бачишь серые ворота, у там и проживае, — и старуха махнула рукой в сторону видневшегося за деревьями купола церкви.
— Спасибо, — прошептала Алена.
Старуха проводила ее долгим любопытным взглядом.
Алена шла, еле переставляя ноги, последние двести метров показались ей вечностью. Все тело нестерпимо болело, особенно сбитые в кровь и исцарапанные ноги, во рту пересохло, в голове мутилось. Главное — дойти до этих серых ворот, главное — чтобы он был там. Сердце защемило от этой мысли. Ведь там он, ее Андрей. Какой он теперь? Она не видела его почти десять лет с того самого момента, когда встретила его с женой случайно в Лавре. С тех пор они ни разу не встречались.
Алена подошла к воротам и нажала на кнопку звонка.
Сержант Сергей Баранов дежурил у проходной Ростовской северокавказской военной комендатуры. Вот уже второй час он мучился от невыносимой жары. Ноги в сапогах нестерпимо горели и зудели. Сержант Баранов мечтал о прохладной речке или хотя бы о колонке с водой, на худой случай и ведро с водой сойдет. Бесцветное горячее небо дождя не предвещало.
«Снять бы сапоги и сунуть ноги под струю воды», — мечтал сержант.
Он переминался с ноги на ногу и думал, что эта пытка будет продолжаться еще несколько часов и остается только терпеть, стиснув зубы. Горячий и неподвижный, как из духовки, воздух все более накалялся. Асфальтированный пятачок перед комендатурой начинал напоминать раскаленную сковороду. За пятачком шумели раскидистые тополя, давая вожделенную и недосягаемую тень. Там, под тополями, уютно расположилась серая «Волга» полковника Адамова. Сержант с завистью посматривал в сторону «Волги»: не потому, что завидовал полковнику, а потому, что завидовал самой машине «Волге», мирно почивавшей в тенечке.
Сергей Баранов решил отвлечься от «Волги», слишком мучительно было туда смотреть, и перевел взгляд на мух, которым, по всей видимости, жара была нипочем, даже, напротив, в удовольствие, если таковые твари вообще способны получать удовольствие. Жирные сонные мухи подолгу зависали на одном месте, издавая приглушенное жужжание военного истребителя, потом внезапно и резко совершали некую ретировку в пространстве, замирая вновь на новом месте дислокации. Мухи несколько отвлекли сержанта от невыносимых страданий. Он даже немного развеселился, глядя на их причудливые движения, как вдруг на дорожке к проходной сержант заметил странного незнакомца, стремительно двигавшегося прямо на него.
«Боевик!» — испуганно подумал сержант и сжал потными ладонями свой «Калашников», преграждая путь подозрительному типу.
— Вы к кому? — рявкнул сержант что было силы, мгновенно забыв про мух, «Волгу» и горящие в сапогах ноги.
— К полковнику Адамову, — спокойно ответил незнакомец, смотря прямо в глаза перепуганному сержанту.
В это мгновение послышались гул мотора и визг тормозов. Напротив комендатуры резко остановилась светлая «девятка» с сильно тонированными окнами.
— На землю! — крикнул незнакомец сержанту.
Сержант упал на асфальт, инстинктивно закрыв руками голову.
Стекла «девятки» опустились, и раздался сухой треск автоматных очередей. Зазвенели разбитые стекла. Тело незнакомца странно затряслось и рухнуло рядом с распластавшимся на земле сержантом. Все стихло так же внезапно, как и началось. Перепуганный сержант вжимался в горячий асфальт, боясь пошевелиться. Рядом в луже крови, неестественно подвернув ногу и устремив к небу широко раскрытые неподвижные глаза, лежал незнакомец.
Навстречу пострадавшим, как в немом кино, выбегали люди из распахнувшихся дверей комендатуры. Раздалось несколько очередей вслед уезжающей «девятке».
Уже через час на месте происшествия работали эксперты-криминалисты и представители ФСБ. За оцеплением, отмеченным красно-белыми лентами, толпились вездесущие журналисты и любопытствующие зеваки. Некоторые журналисты пытались прорваться за оцепление, чтобы взять интервью. Насмерть перепуганного сержанта отправили в медсанчасть. Кто-то из представителей прессы пытался прорваться и туда.
В кабинете полковника Адамова было накурено. Старый вентилятор, пожелтевший от времени и табачного дыма, тихо стрекотал в углу, не принося никакого облегчения сидящим в комнате. Полковник Адамов непрерывно и нервно курил, пепельница на столе была полна окурков. Рядом стояла чашка с отколотым краем и недопитым крепким кофе, похожим по цвету на битумную смолу.
ЧП на территории комендатуры сильно выбило полковника из колеи. Это было уже второе ЧП: полгода назад сюда пыталась прорваться террористка-смертница, но взрывное устройство, которым она была обмотана, не сработало. Тогда тоже налетели журналисты и наделали много шума в прессе.
Полковник был задумчив и, казалось, не замечал ничего вокруг себя. В дверь решительно постучали.
— Войдите, — почти крикнул полковник.
— Разрешите войти, — произнес хорошо знакомый голос, и на пороге появился майор Смирнов.
— Заходи, Борис, давай без официоза. Что у тебя, узнали что-нибудь? — выпалил полковник, сунув окурок в переполненную пепельницу.
Майор Борис Григорьевич Смирнов решительно вошел в кабинет, с грохотом отодвинул стул и сел, шумно выдохнув. Он всегда передвигался с шумом, зачастую роняя стулья и натыкаясь на углы. За что и был прозван «Громов». Кличка прилипла к нему настолько, что некоторые не всегда понимали, что это его кличка, а не фамилия.
— Что у тебя, Боря, не тяни резину, — произнес полковник, глядя на устраивающегося на стуле сослуживца.
Стул под Смирновым жалобно заскрипел. Майор засопел и раскрыл красную пластиковую папку.
— Андрей Петрович, дай закурить, — произнес Борис, переводя дыхание, — ну и жара.
Адамов протянул ему свои сигареты и поспешно закурил сам.
— Не знаю, как и начать, — произнес Громов, стряхивая в ту же заполненную до краев, видавшую виды пепельницу.
— Убитый наш, — Громов перевел дыхание и устремил взгляд в открытое окно, за которым неподвижно стояли утомленные солнцем тополя. — Убитый наш, ты не поверишь, Андрей, оказался находящимся в федеральном розыске террористом и одним из первых помощников Султана Ахметом Абу Али.
— Ахмет! — потрясенный полковник замер, пепел с горящей сигареты упал на стол. — Это точно?
— Абсолютно точно, — произнес Громов, наслаждаясь произведенным на полковника впечатлением.
— Елки, этого нам еще не хватало! А что он здесь делал? Я надеюсь, не взорвать комендатуру сюда шел?
— Вот что он здесь делал, совершенно непонятно, и кто его порешил — тоже загадка, в общем полная задница на х…
Воцарилась пауза, вентилятор тарахтел, бессмысленно поворачивая свою старую «голову». Под потолком клубился сизый дым.
— Журналисты уже растрезвонили на всю страну. Вы новости не смотрели? Там нас показывают каждые пять минут. Ахмет был без оружия, зато с документами.
— А отморозков из «девятки» не обнаружили? — перебил его Адамов.
— План «Перехват» ничего не дал, «девятку» нашли в двух кварталах отсюда, владелец… — Смирнов-Громов заглянул в папку, — некий Гриценко Сергей Вадимович шестьдесят третьего года рождения. Утверждает, что машину угнали от магазина на улице Речников, когда тот выскочил за сигаретами. Его сейчас допрашивают в ОВД, но вряд ли он связан с террористами — обычный лох, даже машину не закрыл, когда за сигаретами пошел, и свидетели были, что он сигареты покупал, когда у него машину угнали.
— Понятно, полный висяк, — задумчиво промолвил Адамов, в очередной раз затягиваясь.
— Это еще не все, Андрей Петрович, самое удивительное — кстати, об этом в СМИ не сказали и не скажут — самое удивительное то, что на теле убитого был найден крест.
— Какой крест? — лицо Адамова вытянулось от изумления, рука, державшая сигарету, задрожала, полковник отхлебнул воды из мутного стакана, стоявшего рядом.
— Самый обычный православный церковный крестик на веревочке, кстати, веревочка совсем новенькая, а сейчас жара какая… Я свою веревочку на прошлой неделе менял, а она уже вся серая. Это говорит о том, что крестик только надели, — произнося это, Смирнов почувствовал себя Шерлоком Холмсом и не без удовольствия наблюдал, как ошарашил этой информацией своего начальника.
— Подожди, какая веревочка, какой крестик! Они же мусульмане, ваххабиты, они крест на дух не переносят! Ты что, смеешься? — почти закричал полковник, нервно затушив окурок в пепельнице.
Борис Григорьевич с шумом поднялся и понес пепельницу в сторону урны.
— В том-то все и дело, что не смеюсь, — с явным удовольствием проговорил Смирнов, вытряхивая пепельницу, — более того, при нем обнаружено карманное Евангелие со следами запекшейся крови. Кровь старая, явно не Ахмета. На экспертизу уже отправили.
Смирнов шумно сел, стул жалобно заскрипел.
— Что за бред? Крест, Евангелие! — полковник вскочил и нервно заходил по кабинету. — Это что, новый тип международных террористов с крестами и Евангелиями?!
— Не знаю, Андрей Петрович, не знаю, — развел руки Смирнов.
— А кто знает? — заорал полковник. — Так, я даю вам неделю на выяснение всех обстоятельств. Все, свободен, Боря.
Но объяснение не заставило себя долго ждать. На следующий день полковнику Адамову доложили, что его дожидается священник — Павлов Николай Васильевич из станицы У-ской, которая находится на границе с Карачаево-Черкесией.
— Давно ждет? — спросил Адамов устало.
После вчерашнего суматошного дня и бессонной ночи у полковника раскалывалась голова. От выпитого кофе и выкуренных сигарет во рту было противно-горько, подкатывала тошнота. Полковник вспомнил, что не только не спал эти сутки, но и не ел. Навязчивые как мухи журналисты периодически пытались прорваться к нему на прием, поэтому полковник распорядился никого к нему не пускать.
— Да с час уже, — ответил дежурный, — сказал, что не уйдет, пока с вами не поговорит.
— Так что же вы его не зовете! — начиная злиться, повысил голос полковник.
— Так вы сами велели никого не пускать, — послышался удивленный голос.
— Мать вашу! Да я сказал журналюг не пускать, идиоты! — заорал полковник в селектор так, что голова еще сильнее заболела, словно в нее стали вбивать железный штырь.
Он присел, потер виски руками и застонал.
— Как голова болит. Где эти таблетки? — пробубнил себе под нос. Нажал кнопку селектора, устало попросил: — Сань, таблетку мне от головы принеси.
В дверь постучались, на пороге стоял пожилой сутулый священник в светлом льняном подряснике, за его спиной маячил сержант Саня с таблеткой и стаканом воды в руке.
— Здравствуйте, меня зовут священник Николай, — ровным голосом произнес батюшка, замешкавшись в дверях, словно робея.
— Да вы проходите, садитесь, — вскакивая со своего места и указывая рукой на стул, поспешил предложить полковник.
— Разрешите идти? — спросил сержант, поставив на стол Адамова стакан с водой и положив упаковку анальгина.
— Иди.
Священник робко присел на краешек стула и огляделся по сторонам.
В кабинете по-прежнему было накурено, старый вентилятор продолжал устало стрекотать в углу.
— Простите, я не знаю, как правильно обращаться к духовному лицу.
— А как удобно будет, так и обращайтесь, отец Николай можно, а можно просто Николай Васильевич.
— Мои подчиненные вас долго не пропускали, простите за ожидание, — замялся Адамов.
— Ничего страшного. Я пришел сообщить вам…
Отец Николай говорил без акцента, тщательно подбирая слова. В официальных местах он никогда не позволял себе говорить на родном малороссийском наречии. Даже его архиерей не подозревал, что отец Николай в обычной жизни балакает.
— …очень важную информацию. Вчера я смотрел новости. Телевизор обычно не включаю, а вчера утром, как чувствовал — включил. Так вот, у вашей комендатуры убили… — отец Николай запнулся.
Он заметно волновался и не мог подобрать правильного слова. Сказать «бандита, террориста» — язык не поворачивался.
— …убили человека. Я хочу сообщить, что позапрошлой ночью этот человек, Ахмет, был у меня и принял крещение.
Глаза полковника округлились.
— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил Адамов.
— Курите.
Адамов нервно защелкал зажигалкой, но, кроме искр, она так ничего и не выдала.
— А ну ее, — Адамов в сердцах отбросил зажигалку и сигарету, — продолжайте, я вас слушаю.
— Если коротко, то этот человек пришел ко мне ночью и попросил о крещении, еще он сказал, что убил журналиста Кирилла, я забыл фамилию, и оставил его документы, вот они, — и батюшка достал из кармана потрепанную бордовую книжку. — Он просил передать эти документы и рассказать, что этот… как его… бандит по кличке Султан предлагал журналисту принять ислам, а журналист отказался, и за это было приказано его расстрелять. Я как священник считаю, что очень важно знать, за что его убили, и сообщить его родным об этих обстоятельствах.
Полковник Адамов неожиданно вскочил, схватил за руку отца Николая и, с силой сжав его сморщенную старческую ладонь, быстро заговорил.
— Батюшка, милый, вы не представляете, какую неоценимую помощь вы нам оказали, приехав сюда и рассказав все это. Мы ведь вчера голову сломали, почему у убитого крест и Евангелие.
Такие эмоции не были свойственны сдержанному и суховатому в общении полковнику. Он словно в исступлении продолжал сжимать руку священника, так что тот поморщился от удивления и боли в ладони.
— Ой, простите, батюшка, простите, — опомнившись, сказал полковник и выпустил руку священника, — вы не представляете, как я рад, что вы приехали и это все рассказали.
Полковник не сразу отпустил священника, все спрашивал его о причастии и исповеди. Поведал, что сам в церковь не ходит и на исповеди ни разу не был, но в Бога верует и крестик носит. А жена его ходит в церковь, и куличи святит на Пасху, и воду берет на Крещение, и все в таком духе. Полковнику хотелось говорить и говорить со священником. Потому что в жизни он с ними почти не общался, кроме того случая, когда освящал машину, да и тогда с батюшкой не удалось поговорить, постеснялся. Хотел спросить его о чем-то, да забыл, о чем. Показалось тогда, что не стоит отвлекать и беспокоить священника по пустякам. А тут такой случай представился, так что полковник не мог не воспользоваться моментом. Слишком много накопилось у него на душе такого, что хотелось рассказать именно священнику.
Наконец обед был приготовлен, дети накормлены и уложены спать. Как ни странно, сегодня они угомонились очень быстро, наверное, погода на них подействовала. За окном стоял серый сумрак, и это в три часа дня! Настя почувствовала непреодолимую усталость, так что почти рухнула на диван. На кухне осталась полная раковина немытой посуды, но сил подняться не было совсем, и Настя задремала.
«Потом, — проваливаясь в сон, думала Настя, — потом посуда, надо еще мясо мужу на ужин приготовить».
Она собиралась сообщить ему о новости и приготовить по этому случаю вкусный ужин. Постоянная денежная нехватка не позволяла особых вольностей в еде. Зарплата была небольшая, а требы, где у священников появлялся дополнительный заработок, распределял настоятель. Настоятель, как назло, был серьезно настроен против отца Сергия и поэтому треб давал ему крайне мало. Конфликт, а вернее, противостояние, длилось несколько лет.
Все произошло из-за того, что отец Сергий стал настаивать на крещении взрослых в большой купели и на проведении специальных бесед либо курсов для желающих креститься или просто больше узнать о Православной вере. Настоятель открыто вроде и не выступал, но, что называется, ставил палки в колеса и устраивал различные гонения на отца Сергия, в том числе зажимал его материально. Другие священники, видя это, просто помалкивали, иногда в кулуарах сочувствуя своему коллеге. Кому хотелось попасть в немилость к настоятелю? Проще было промолчать.
Настя терпела, старалась не роптать, она всегда пыталась воспитывать в себе терпение. Она никогда не жила в достатке, ей и не привыкать было. Родители всегда жили очень скромно: мать перешивала вещи, на еде экономили, в отпуск не ездили. Мысли о безденежье напомнили ей о детстве, затем плавно перешли на Алену. Она вспомнила, как баловали родители Алену, свою единственную дочь. Они были очень обеспеченными, ни в чем себе не отказывали, ездили на курорты. Дочери покупали у спекулянтов или в «Березке» самые модные, самые красивые вещи.
Однажды они взяли Настю с собой на море, но это произошло только потому, что Алена отказывалась ехать без Насти. Потом брали Настю на дачу, потому что все лето Настя проводила в пыльной и душной Москве, а Алене было скучно одной без подруги.
Настя вспомнила Алену, в сердце что-то защемило. Ее любимая подруга пропала, нет никаких вестей. Настю удивляло, что родители Алены были спокойны, говорили, что дочь пишет, звонит, скоро приедет и очень счастлива. Настя не верила, ей казалось, что Алена попала в беду.
Сон прошел. Настя поднялась и поплелась на кухню. Надо перемыть посуду и приготовить мясо, пока не проснулись дети. На кухне она автоматически щелкнула пультом телевизора. В прошлом году они с мужем решили телевизор поставить на кухне. Никто не хотел, чтобы он стоял в комнатах. Были мысли вообще с ним расстаться, так делали многие их знакомые, но потом решили все же оставить. Из ящика вырвались бессвязные вопли, Настя переключила, шли новости.
— Сегодня в городе Невинномысске произошел взрыв, — вещал беспристрастный голос диктора. — На автобусной остановке около семнадцати тридцати по московскому времени в районе Заводской улицы подорвала себя неизвестная террористка-смертница. Лишь по счастливой случайности обошлось без жертв. Легко ранена продавец…
Настя щелкнула пультом и выключила телевизор. Последнее время она так расстраивалась от подобных новостей, что старалась включать телевизор все реже. То взрывают, то убивают, то самолеты падают, ураганы, наводнения. Ее психика не выдерживала такого потока негативной информации. А тут еще новость о беременности — сразу появилось желание оберегать себя от всего, что может принести хоть какой-то вред ребенку.
Проснулись дети, с топотом ворвались на кухню, стали просить поставить им мультики.
— Так, никаких мультиков, сначала пьем кефир, потом идем рисовать, — Настя пыталась изображать строгую маму, воспитывающую детей, но мысли ее сегодня были далеко от них.
— Кефил только с печеньем, — пропищала Вера.
— Хорошо, с печеньем, — ответила Настя, доставая из шкафчика пачку «Юбилейного».
Почему-то из храма муж приносил почти всегда «Юбилейное». Вера залпом выпила кефир, мгновенно проглотив печенье и сильно накрошив на столе. Сима кефир не любила и сидела со страдающим видом, ожидая, что мама разрешит съесть печенье без него.
«Наверное, придется их посадить смотреть мультики, — думала Настя, вытирая крошки со стола, — пока буду готовить мясо, надо детей занять».
— Верочка, принеси кассету с мультиками, — попросила Настя.
«Нет, надо телевизор опять в комнату переносить, — решила Настя, — дети на кухне сядут, будут мешать готовить, хоть кухня и большая, все равно не место для детей. Ну почему все так неудобно?»
— Поставь пло Аленуску и блатца Ивануску, — пролепетала запыхавшаяся Верочка, протягивая потертую коробку с видеокассетой.
Глядя на кассету, Настя опять вспомнила Алену.
«Может, позвонить ее родителям, спросить», — думала Настя, отправляя кассету в темное нутро видеомагнитофона.
Девочки в предвкушении мультиков залезли на диван, болтая ногами. Сима шмыгала носом.
«Еще простуды не хватало», — Настя посмотрела на младшую дочь, которая уже успела вытереть нос рукавом платья.
Настя набрала номер родителей Алены, никто не отвечал. Потом кухня ее отвлекла. Она готовила мясо по-французски, ее Сережа любил именно такое.
Незаметно стемнело, остаток дня прошел в хлопотах с детьми и на кухне. Поужинали, помыла детей, сказка на ночь, вечерние молитвы. Вот и день пролетел. Настя взглянула на часы — десять, отца Сергия все не было. Позвонила на мобильный — не отвечает. А она так хотела поужинать вместе! Можно было свечи зажечь, вино поставить. Она забыла, когда последний раз так ужинали. Романтика ушла безвозвратно, остались будни.
«Хоть бы позвонил, сказал, что задерживается», — Настя начинала злиться и нервничать.
Последнее время их отношения стали весьма прохладными. Муж приходил поздно, уходил рано, обедать оставался на приходе. Настю это обижало. Раньше были и ласковые слова, и знаки внимания, сейчас ничего этого не осталось. Привет, пока, как дети, чем занимались — вот и все. Он не спрашивает, как она сама, как себя чувствует, словно ему все равно, чем она живет. Приходит, молча поедает ужин, уходит в ванную, ложится спать. Настя молчит, она не лезет. Если он закрылся душевно, бесполезно к нему стучаться, все равно не откроет. Он давно не пускает ее в свою душу, она только догадывается о его переживаниях: чем живет, что думает.
Насте казалось, что он специально придумывает все мыслимые и немыслимые дела, чтобы пореже бывать дома. Настю это больно ранило, особенно по вечерам. Когда дети были уложены и засыпали, мрачные мысли овладевали ею. Она подолгу сидела в темноте в детской, смотрела на умиротворенные лица девочек, думая, что самое прекрасное — это спящие дети, а в ее жизни ее дети — это и самое главное.
Ее часто посещали мысли о том, что он разлюбил ее, нет того, что было раньше. Она уже давно не думала о себе, жила для мужа, для детей, не обращала внимания на свою внешность, почти ничего не покупала себе, кроме самого необходимого. Зачем и на какие деньги, если их постоянно не хватало и порой надо было выбирать — купить детям сок или себе новые колготки. Детям покупался сок, а колготки вечером штопались. Может, Алена и была права, что упрекала Настю: она всегда говорила, что мужья бросают женщин, которые не следят за собой. Но у Насти муж священник, и она подсознательно надеялась — или понимала — что из семьи он не уйдет. Тем не менее разлад в отношениях начался давно, и отнюдь не из-за того, что Настя плохо за собой следила.
Вот и сейчас она села в детской, глядя на спящих детей. Бледный свет уличного фонаря падал на их лица, шумел ветер, скреб мокрыми ветвями деревьев по оконному стеклу. В комнате было зябко, отопления пока не было. Она включила старенький обогреватель, поправила детские одеяла и вышла. Ноги замерзли — у нее всегда мерзли ноги и ладони, такая особенность, и Настя отправилась греться в ванную.
Заснула почти в двенадцать, праздничный ужин остался нетронутым стыть под белой салфеткой. Засыпая, она подумала, что завтра пятница и мясо они не съедят до субботы. Уже сквозь сон Настя слышала, как муж вошел в квартиру, защелкал выключателями, зашумела вода в ванной, но вставать и выходить к нему не было сил. Завтра, если будет возможность, она ему скажет, а мясо придется есть в субботу, правда, оно уже не будет таким вкусным, как сегодня. Обида защемила сердце, сквозь сомкнутые веки проступили слезы.
Но и на следующий день ей ничего не удалось сказать. Муж ушел очень рано, она даже не слышала, когда. Под утро так крепко заснула, что и первый трамвай ее не разбудил, чего с ней никогда не бывало. Проснулась Настя поздно, около десяти, и только от того, что к ней под одеяло в шумом залезли сразу две теплые со сна девочки, они смеялись и лезли целоваться. У них была новая игра, которая называлась «кто больше поцелует мамочку». Девочки шумели и дрыгались.
— Так, ну все, хватит, быстро в ванну умываться, а то икать начнете от смеха, — освобождаясь от крепких детских объятий, произнесла Настя.
Она подошла к окну, на улице было гораздо светлее, чем вчера, хотя по-прежнему пасмурно.
Промчался трамвай, из ванной доносились детские голоса, кажется, дочки затеяли новую игру.
«Вот оно, счастье, — подумала Настя. — Чего еще надо?»
Сегодня у нее назло всем обстоятельствам обязательно будет хорошее настроение, потому что у нее есть двое замечательных детей и скоро будет еще один, и это ее счастье. Новый день принес старые хлопоты.
Вечером муж пришел раньше обычного. Она только уложила детей и домывала посуду на кухне.
— Привет, — произнес отец Сергий, войдя на кухню.
— Привет, давно не виделись.
— Разве? — садясь на диван у стола и включая телевизор, спросил муж. — Кстати, спасибо за ужин, но я вчера не смог попробовать, было уже двенадцать, а я служил сегодня. Придется завтра съесть, а завтра я с утра не служу. Новости смотрела? Опять теракт, говорят.
— Нет, не смотрела.
— Поесть дашь?
— Дам, — ответила Настя, накладывая в тарелку рис.
— Один рис? Дай к рису что-нибудь, лечо или икры кабачковой. Соевый соус есть?
— Соуса нет, есть икра, сейчас открою.
— Ну давай икру, заморскую.
Отец Сергий набросился на еду, одним глазом смотря в телевизор. Эта его манера есть Настю ужасно раздражала, но она, как всегда, молчала. Какой смысл делать ему замечания, все равно не исправишь, он и так редко дома бывает, хоть посмотреть на него, и то ладно. Тут же подскочила и провокационная мысль: «Чем пялиться в телек, лучше бы со мной поговорил, а то месяцами почти ни о чем не разговариваем».
— Слушай, выключи телевизор, у нас новости есть, — произнесла Настя, присаживаясь напротив на табуретку.
Отец Сергий оторвался от телевизора и щелкнул пультом.
— Ну? Какие новости?
— У нас третий намечается, — опустив глаза и теребя пуговицу на халате, произнесла Настя.
Отец Сергий отложил ложку и даже, как показалось Насте, нахмурился.
— Ты что, не рад? — изумилась Настя, поправляя сползшие на нос очки.
— Нет, я рад, просто думаю…
— Что ты думаешь, я вижу: ты не рад.
— Я всегда рад детям, просто это как-то… — он замялся, подбирая нужные слова, — как-то неожиданно, что ли. Нет, ты сама понимаешь, после прошлого случая надо беречься и быть осторожнее.
— Что ты несешь?! Ну ты сам понимаешь, что ты плетешь?! — Настя заплакала и выскочила из кухни.
Вот так, а раньше она представляла себе, что, узнав о ребенке, муж будет кружить ее на руках, и они будут смеяться.
— Настя! Ася, подожди! Асенька, ну прости, я не так сказал.
Настя лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.
Сергей погладил ее по разметавшимся волосам.
— Ась, я правда очень рад, ну прости. Просто после того, как мы мальчика потеряли, я стал этого бояться. Я вообще думал, что у нас больше не будет детей.
— С чего это ты думал, что у нас детей не будет? — сердито спросила Настя, сев на диване и вытирая мокрые глаза.
— Ну прости, — он обнял ее за плечи, — тогда столько пережили, я до сих пор не отошел. Ты болела долго, ну я и думал, что если это и случится, то не скоро, не так скоро. Да и врачи говорили, что надо было обследоваться, причину выяснить. А Господь, значит, решил по-другому.
— Слушай, ну зачем ты мне все это напоминаешь? Думаешь, я меньше тебя переживала, зачем к этому надо возвращаться? Радуйся новому ребенку.
— Ладно, не бери в голову, что я тебе наговорил, пойдем чай пить, — сказал Сергей, протягивая ей руку.
Во дворе глухо залаяла собака, послышались отдаленные детские голоса, какая-то возня и шаги к калитке.
У Алены гулко забилось сердце, кровь неприятно пульсировала в висках, голова кружилась, во рту пересохло.
Калитка распахнулась. Это был он, только сильно повзрослевший, возмужавший, с небольшой бородкой и длинными до плеч волосами. Он был гораздо красивее того Андрея, которого она знала в семинарии и которого так нелепо потеряла, но это был он, ее Андрей. Дальше Алена не помнила ничего, ноги подкосились, и все померкло.
Алена очнулась в незнакомой комнате на диване. Над ней, склонившись, стоял он. Рядом, со стаканом воды в руке, сильно располневшая, с огромным животом, Вероника. Алена ее сразу узнала. Теперь она не испытывала к этой женщине ничего; ненависти, которая была раньше, не было и в помине. Алена попыталась ей улыбнуться. Вероника была беременна, как тогда, несколько лет назад, когда она последний раз случайно встретила их в Лавре.
Где-то в соседней комнате слышны были детские голоса. Вероника с удивлением и полным непониманием смотрела на Алену.
— Андрей, прости, простите, — прошептала Алена, — я пить хочу.
Вероника вручила стакан мужу.
— Отец Андрей, я к детям, укладывать пора, — она развернулась и, тяжело дыша, удалилась.
— Алена, я уже вызвал врача. Почему ты здесь, в таком виде, что случилось? Ты много не говори, в двух словах, — произнес отец Андрей, усаживаясь на стул рядом с диваном. — У тебя все ноги изранены, промыть надо и забинтовать.
— Не надо врача, Андрей, я бежала… бежала из плена, никто не должен знать, что я здесь, иначе меня убьют. Я тебе все-все расскажу, только отдохну немного… Я должна родить недели через две, а может, раньше. Прошу, помоги мне, спрячь меня, это страшные люди, они на все пойдут, они могут убить твою семью, если узнают, что я здесь. Ты меня спрячь где-нибудь, не подвергай себя опасности, — Алена быстро шептала, она вся горела, у нее начинался бред.
— Не надо столько говорить, отдохни, тебе надо поспать. Мы все решим, у меня ты в безопасности, и ты потом мне все расскажешь. Ладно? А сейчас просто отдохни, я никому ничего не скажу, — отец Андрей сжал ее горячую ладонь в своей руке и закрыл глаза.
Казалось, он даже не понял, о какой серьезной опасности она пытается ему сказать.
«Господи, это не сон, что это? Откуда?» — думал он.
Он смотрел на нее, словно не было всех этих лет разлуки. Ему хотелось поцеловать ее пальцы. Он переборол себя, отпустил ее руку, ему стало страшно. С ней случилось несчастье, она беременна, наверняка замужем, у нее что-то стряслось, а он, священник Андрей, вдруг допустил в сердце… Ему стало страшно думать, что произошло с его сердцем. Разве может он иметь такие чувства! Все вернулось в несколько минут, все, с чем он боролся столько лет, что подавлял в себе, что замаливал. Какое он имеет право? Его жена должна скоро родить, у него четверо детей, он священник, он стоит у престола. Нет!
Он порывисто встал, подошел к окну.
Алена уже спала.
В дверь постучались, пришла врач Антонина Семеновна, его давняя прихожанка.
Отец Андрей вышел на кухню. Вероника стояла у окна, она повернула голову и посмотрела на мужа, в глазах ее угадывалась тревога, очень сильная тревога. Черные глаза Вероники всегда хранили какую-то неразгаданную тайну. Отец Андрей никогда не знал до конца, что кроется за ее взглядом. Он знал одно, что его жена скрытный и таинственный человек. Было время, когда эта скрытность его сильно раздражала, ему казалось, что она многое скрывает от него, не делится с ним. И это мешало ему, словно отнимало власть над ней, потом с возрастом он нашел в себе силы все переосмыслить. И взгляд ее темных глаз уже не казался ему столь таинственно опасным.
— Ей в больницу надо, — как можно спокойнее произнесла Вероника, вопросительно посмотрев на мужа.
— Нельзя ей в больницу, я понял, что там какая-то темная криминальная история. Я еще не знаю, что конкретно, но пока она останется здесь.
— Помочь надо, но я не советовала бы тебе связываться с криминалом, даже если она твоя… — Вероника осеклась. — Ладно, мне надо детям сказку почитать.
Быстро, насколько могла, она вышла из кухни. Отец Андрей проводил ее взглядом — в этом она вся, и он был благодарен ей. Другая на ее месте задала бы тысячу вопросов и высказала бы тысячу претензий. Ведь пребывание Алены у них в доме для Вероники крайне неприятно и нежелательно.
Отец Андрей вспомнил, как бродил по городу тогда, когда привез жену в клинику, как хотел увидеть Алену, встретиться с ней, как, пересиливая это желание, поехал к своему другу отцу Сергию. Это был его грех, он прекрасно это осознавал. Но тогда чувства были свежи и раны не затянулись. А сейчас? Он думал, что все давно прошло, стерлось, что называется, быльем поросло, и вдруг он видит ее, и чувства вспыхивают, несмотря на возраст, время.
Он вышел во двор. Стемнело. Южная ночь разливалась приятным теплом, звенели сверчки. В дом идти не хотелось, не хотелось видеть Веронику, он боялся смотреть ей в глаза. Понял, что она обо всем догадалась. Он много лет думал, что она ничего не знает про его первую невесту, но оказалось, что знала и молчала, ни словом не давая понять, что знает. Лишь недавно все рассказала.
Дверь в дом приоткрылась, полоска света вылилась во двор.
— Отец Андрей, тебя Антонина Семеновна зовет, — тихо позвала Вероника.
Антонина Семеновна на кухне тщательно мыла руки, у окна, опираясь на подоконник, стояла Вероника, лицо ее было бледным.
— Батюшка, рожать ей пока рано, через недельку, не раньше, очень сильный стресс, испуг и истощение, больше нервное, организм молодой и крепкий. Ссадины на ногах я обработала. Дала ей феназепам на ночь, пока больше ничего не надо.
— Антонина Семеновна, я вас хотел просить никому не говорить, никому и ни при каких обстоятельствах, что у нас в доме эта женщина.
— Поняла, батюшка, благословите, я пойду, — и врач сложила руки лодочкой для благословения.
«Вот еще одно немногословное существо», — подумал отец Андрей, провожая доктора до калитки.
Глубоко верующая женщина, заведующая родильным отделением у них в станице. Он очень ценил ее за врачебный профессионализм, за немногословие и полное отсутствие обычного женского любопытства. Она несколько лет консультировала его жену, помогла появиться на свет Тане и Кате, их младшим дочерям. У Вероники всегда были тяжелые беременности и роды, и Антонина Семеновна была незаменимым и самым главным доктором в их семье.
Три дня Алена пролежала в полубреду и полузабытьи, наконец она почувствовала облегчение и даже некоторый прилив сил. За это время они с отцом Андреем так и не поговорили, а надо было срочно ему все объяснить. Алена волновалась, что она своим присутствием подвергает его, а главное, его детей, смертельной опасности. Если бандиты найдут ее, то не пощадят никого, она была в этом уверена.
На третий день вечером он заглянул к ней.
— Как ты? Получше?
— Уже лучше, спасибо, мне надо с тобой поговорить. Может, выйдем на воздух? В доме так душно.
— Если у тебя уже есть силы, то надо поговорить.
Они сидели во дворе на скамейке под навесом из виноградника. Тихо шептались листья от нежных дуновений теплого ветерка. Стемнело, особое южное тепло и тонкий, еле уловимый аромат ночной фиалки создавали неповторимую атмосферу происходящего. На столе стоял чайник с остывшим мятным чаем. Алена, глядя на него, вспомнила совсем другой чай — тогда, в семинарии, в тот снежный день, когда она приехала к Андрею, чтобы поговорить, — в последний раз.
И вот теперь они встретились при таких трагических обстоятельствах, встретились уже не как жених и невеста, а как взрослые, пережившие многое люди, которые знают, что никогда не будут вместе в том смысле слова, который обычно вкладывают в него мужчина и женщина. Кем они были друг для друга, они и не знали. Он священник, она обманутая, почти погибшая женщина, отрекшаяся от веры ради призрачной любви. Бывшая его невеста, а он бывший ее жених. Они были другими, прежние Андрей и Алена давно умерли.
Алена рассказала все начиная с того дня, когда летела из Лондона: как думала о нем, как узнала о его браке, как случайно попала в храм на его венчание, как чуть было не бросилась с моста. Потом болела, лечилась, работала. Пыталась забыть его в работе. Как встретила Руслана, потеряла голову и забыла наконец Андрея, потому что ей казалось, что она встретила настоящую, большую любовь. Она отреклась от веры, приняла ислам ради своего любимого, за это он подарил ей сказку — такую, о которой пишут только в любовных романах. Свадебное путешествие и незабываемые несколько месяцев в его особняке под Нальчиком. А дальше сказка превратилась в настоящий ад: ужас и мрак, лагерь смертников, тренировки, подготовка к теракту, беременность, плен в горах.
Алена замолчала. Она рассказала все до мельчайших подробностей. Ей хотелось плакать, но она уже не могла. Это было чудо, что она спаслась, значит, Бог есть и ОН не оставил ее, не прошел мимо.
Отец Андрей сидел молча, он был потрясен и не знал, что ей сказать. Одно он понял — он просто обязан ее спасти. Он ничего не знал о ее жизни, даже то, что она вышла замуж и отреклась от Православия. Он специально перестал общаться со своим другом отцом Сергием, чтобы ничего о ней не знать. Теперь ему казалось, что он поступил крайне малодушно, не объяснившись с ней тогда и не поставив ее в известность, что собирается жениться на Веронике. А ведь отец Сергий не раз советовал ему поговорить обо всем с Аленой.
Ему казалось, это он виноват, что сломал ее жизнь. Если бы он ее дождался, все было бы по-другому. В голову лезла избитая фраза, что в жизни нет сослагательного наклонения. Но смириться с ее трагедией он не мог, ведь недаром Господь привел ее именно сюда. Это что-то значит. Сколько раз он мечтал с ней встретиться, сколько раз он боролся с этим желанием, и вдруг она сама приходит к нему, и приходит израненная, вырвавшаяся из лап смерти.
— Прости меня, — произнес отец Андрей, — это я виноват, что твоя жизнь так сложилась.
— Ты ни в чем не виноват. Знаешь, сколько раз я представляла себе эту минуту, как жаждала услышать от тебя это «прости», и только сейчас, пройдя через настоящий ад, я поняла, насколько мелочны бывают наши желания, наши обиды и желание мести. Божья справедливость — вот высшая справедливость. Она меня, отступницу, вывела из такого места, откуда просто нельзя было выйти. За что меня, предательницу, Иуду, Господь вывел? А мы жаждем мести, купаемся в мелочных обидах. Знаешь, мне так это смешно. Мне вообще смешна моя жизнь до того момента, когда смерть начала дышать в мое лицо, когда я почувствовала на себе ее дыхание, ее костлявые руки, когда тебя словно сжимают тиски. Вот тут я поняла, в каком иллюзорном мире мы живем. Мы сами себе создаем некие картинки, что-то рисуем в своем воображении, а потом тешим себя, выдавая это за действительность, за правду, хотя никакой правды в этом нет, кроме самообмана, самовлюбленности, тщеславия и гордыни.
— Я виноват, что не поговорил с тобой, я не мог с тобой связаться, ты не оставила адрес, а потом владыка Серафим… Прости, это теперь все оправдания, я не хочу оправдываться, я поступил с тобой тогда как свинья. Знаешь, сколько я жалел об этом. Я думал тогда, что не могу ослушаться владыку Серафима, он благословил брак с Вероникой…
— Что было, то прошло, я думаю, не стоит ворошить прошлое, не тот момент. К тому же тогда я сама тебе ничего не обещала. Я была не уверена в себе, думала, что недостаточно готова к замужеству, к тому же понимала, что надо будет решиться на отъезд из Москвы, бросить работу, в общем, у меня тогда тараканы в голове сидели, я сама не знала, чего хочу.
— Знаешь, если бы не владыка Серафим, я никогда не женился бы на Веронике.
— Все, прекрати, ни слова больше об этом, — оборвала его Алена.
Повисла тишина, слышался лишь звон сверчков. Они сидели молча, в доме погасло последнее окно, наверное, Вероника уже легла спать. Алена чувствовала, как Вероника переживает из-за ее появления в их доме.
Отец Андрей сидел низко склонив голову и подперев ее ладонью. Пряди слегка вьющихся волос падали на его лоб. Он был в растерянности, в полной растерянности. Он отвык от таких сложных и неловких ситуаций. Он, настоятель храма, уважаемый священник, преподаватель семинарии, чувствовал себя мальчишкой, можно сказать, школьником, получившим двойку и объясняющимся с родителями. С одной стороны, его жена Вероника, которая все знает и понимает, с другой — бывшая невеста Алена, которая попала в беду, и он как человек и как пастырь просто обязан ей помочь. Тяжелое молчание прервала Алена.
— Они хотят забрать ребенка. Если мы хотим его спасти, они не должны знать, что он родился, даже если меня найдут, они не должны знать, что я его родила.
— Но как это сделать?
— Ты сможешь мне помочь, но вначале я хочу вернуться.
— Куда вернуться?
— К вере, к Богу.
— Ах, да, — отец Андрей улыбнулся, — я, кстати, сам хотел у тебя спросить, собираешься ли ты…
— Да, я хочу вернуться.
— Тогда сегодня утром в церкви совершим чин присоединения, слышала о таком?
— Договорились, — и Алена широко улыбнулась, но улыбка быстро пропала, а лицо приобрело озабоченный и даже страдальческий вид. — Веронике когда рожать?
— Недели через две, а что?
— Понимаешь, я хотела тебе предложить… это единственный выход, я это поняла, как только ее увидела, я поняла, что это Господь нам так устроил…
— Ну что, Ален?
— Отец Андрей, я умоляю тебя, — Алена не могла подобрать слова, ком подкатывал к горлу и грозил задушить рыданиями, — возьми моего сына себе, скажете, что это Вероника родила, тогда его никогда не найдут. Султан будет его искать, он на все готов, он связи, знаешь, какие имеет, — почти в отчаянии прошептала Алена, словно боясь, что ее услышат.
Отец Андрей встал и быстро прошел по двору.
— Ты хорошо все обдумала?
— Да, да, я готова, это единственный шанс его спасти. Султан будет искать ребенка, которого родила я, а не другая женщина.
Отец Андрей молчал, его красивое лицо выражало глубокую озабоченность и скорбь.
— Я понимаю тебя, но фактически ты отказываешься от своего сына. У тебя мальчик?
— Да, мальчик. У меня нет выбора — либо я от него отказываюсь, либо я его теряю, то есть его заберут бандиты. Что лучше: видеть своего сына мертвым или живым?
— На это нечего сказать. Я не могу тебе отказать хотя бы потому, что у меня нет других вариантов спасения тебя и твоего ребенка. Мне на это тоже очень трудно решиться, но времени для размышления нет. Я просто обязан что-то сделать.
— А как Вероника? — Алена кусала губы и умоляюще смотрела на отца Андрея.
— Веронику мне придется взять на себя, думаю, что она поймет, она никогда не подводила меня, и я в ней уверен.
На рассвете отец Андрей и Алена заперлись в церкви. Внутри царил полумрак, окна были закрыты ставнями, и только через окно в алтаре в храм пробивался утренний неясный свет.
Купол, озарявшийся нежным розовым светом начинавшегося дня, казался невесомым.
Горели лампады и свечи, храм был наполнен покоем и тишиной. Кадильный дым тонкой струйкой поднимался к самому куполу, словно уходил в небеса.
«Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою», — произнесла Алена про себя, глядя вверх, туда, где бледно-розовые лучи солнца смешивались с белесым дымом ладана.
В самый разгар таинства в церкви стало темно, как в склепе, солнечный свет погас, будто его внезапно выключили. Где-то над крышей загудело и загрохотало, словно с шумом разверзлись небеса. Удар грома сотряс церковь, и крупные капли дождя громко забарабанили по кровельному железу. Ветер завыл где-то в трубах. С силой хлопнула форточка в алтаре. Алена испуганно вздрогнула. Тогда, когда она отреклась от Него, тоже внезапно налетела буря. Она вспомнила, как стояла вся промокшая на мосту, как держала крест в побелевших пальцах, как злой дождь хлестал ее по лицу и как сверкнул крест, прежде чем исчезнуть в мутной речной воде.
Ей стало по-настоящему страшно, она уже не понимала, где находится сейчас — на небе или на земле. Может, это ее последнее мгновение в этой жизни, она еще не знала, примет ли Он ее обратно. Но она верила, что примет, что не посрамит ее надежд, несмотря на то, что тогда она так легко отреклась от Его любви.
За стенами церкви разыгралась настоящая буря, храм гудел и стонал. Отец Андрей повысил голос, пытаясь буквально перекричать нараставший гул ненастья.
Буря стихла так же внезапно, как и началась. Отец Андрей и Алена вышли из церкви и остановились в изумлении, глядя на небо. От края неба до края раскинулась сказочной красоты, непередаваемо яркая радуга.
— Ну это тебе знак от Господа, знак примирения, ты вернулась, Он принял тебя. Помнишь, Ной, выйдя из ковчега, увидел радугу. Впрочем, что я тебе говорю, ты сама все поняла. Радуйся, — отец Андрей не отрывал взора от неба.
Алена молчала, она стояла, запрокинув голову, и улыбалась.
После разговора с мужем Вероника закрылась в своей комнате.
Она молилась. Она давно не взывала так к Господу. Стоя на коленях, заломив перед собой руки, она молила и стенала. «Господи, да будет воля Твоя», — душа ее разрывалась от страдания. «Да будет воля Твоя», — шептали ее пересохшие губы. Она вглядывалась в лики Спасителя и Богородицы, освещенные тусклым светом лампадки, сжимала пальцы до боли. «Господи, не как я хочу, но как Ты, Господи, пусть минует это меня, Господи, помоги мне, пусть будет воля Твоя, но не моя», — в исступлении шептала она.
Она давно так не молилась, ей давно не было так тяжело.
Этот разговор с Андреем. Она и предположить не могла, что он предложит ей пойти на такое. Душа ее негодовала: как он может подвергать такой опасности всю свою семью, пять своих детей? Ведь это безумие — рожать дома и брать на себя такую ложь, сказав, что она родила двойню.
А если бандиты, с которыми связана Алена, нагрянут, — им ничего не стоит вычислить ее, и рано или поздно они это сделают, — и вырежут всю их семью. Да и при благоприятном исходе сможет ли она полюбить ребенка Алены? Она надеялась на чудо, на то, что ситуация вот-вот как-то иначе разрешится.
«Господи, да разве ж это по Твоей воле? Такая ложь, такой риск. За что, Господи, Ты привел эту женщину к нам в дом, зачем даешь мне ее ребенка?! Зачем? Я не хочу этого. Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя. Я не хочу ее видеть, я хочу, чтобы она ушла, исчезла из нашей жизни, я устала от любви своего мужа к ней, теперь она принесла нам своего ребенка, который должен стать нашим. Господи, отведи эту беду от нас, отведи, прошу Тебя, умоляю Тебя!» — причитала убитая горем Вероника.
Обессиленная, она заснула прямо на полу. Отец Андрей поднял ее и переложил на кровать, заботливо укутав одеялом.
Им всем было тяжело. И ему не меньше, чем Веронике. Он часто уходил в храм, запирался один в алтаре, и одному Богу было известно, о чем он Его молил.
Три дня Вероника молчала, почти не выходила из своей комнаты, ссылаясь на плохое самочувствие.
Антонина Семеновна постоянно находилась в доме отца Андрея, готовясь принять роды у обеих женщин. Отцу Андрею пришлось объяснить ей причины принятого решения. Антонина Семеновна переживала, что риск домашних родов велик, особенно для Вероники с ее постоянными проблемами. Да и состояние здоровья Алены ей не нравилось. Как опытный акушер она понимала, что роды будут тяжелыми. Через три дня ее худшие опасения стали сбываться.
На четвертый день Алена почувствовала ноющие боли в пояснице, стали отходить воды. Антонина Семеновна, осмотрев ее, велела готовиться. Алена волновалась, не находила себе места. Недавно пережитый страх ушел на второй план, теперь Алена думала только о малыше и о том, что ему скоро предстоит появиться на свет. Антонине Семеновне с трудом удалось уговорить Алену лечь в постель.
— Леночка, придется стимулировать, боюсь, будет длительный безводный период, схваток у тебя так и нет. Я поставлю капельницу, ты полежишь, потом начнем потихоньку рожать.
Алена лежала в комнате одна, смотрела на белый потолок, мысли путались. Она вспоминала стихи Пушкина вперемешку с Пастернаком, на ум приходили отрывки из песни далекой молодости: «В комнате с белым потолком, с правом на надежду».
«Так странно, — думала Алена, — с правом на надежду. Сколько месяцев я не имела этого права, и все комнаты были с белыми потолками».
Она усмехнулась.
Томительно тянулись минуты и часы, Алена с нетерпением ждала родов, она торопилась, а все так затягивалось. Она не знала, как это происходит. Раньше ничем подобным не интересовалась, а забеременев, она не имела возможности, как все нормальные женщины, узнать, что это такое. У нее вообще все эти месяцы не было ничего, похожего на нормальность, она была между жизнью и смертью.
Заходила озабоченная и удрученная Антонина Семеновна. Смотрела, слушала деревянной трубочкой сердцебиение плода, говорила общие слова и уходила. Пару раз заглянул отец Андрей.
— Ну как ты?
— Лежу, жду, капельницу вот поставили, — и Алена, словно оправдываясь, кивнула на свою руку.
— Отец Андрей, мне надо с вами поговорить, — произнесла Антонина Семеновна, войдя на кухню, где обедали притихшие дети.
— Давайте выйдем во двор.
— Отец Андрей, я боюсь брать на себя ответственность за роды. Я стимулирую, но схваток почти нет, раскрытие маленькое, будет большой безводный период. У нее шейка не раскрывается, мы в таких случаях еще некоторое время наблюдаем, а потом, как правило, все заканчивается кесаревым. Ей, скорее всего, придется делать кесарево. Сама она не родит, учитывая обстоятельства ее беременности. Возможно, пережитый стресс на нее так повлиял. Мы, акушеры, не знаем причин, почему некоторые женщины не могут рожать. Вроде все нормально, а родовой деятельности нет. Ее организм не отвечает на введенные препараты. Безводный период опасен для ребенка. Отец Андрей, поймите, сделать кесарево в домашних условиях я не могу.
— Подождите, подождите, Антонина Семеновна, давайте успокоимся и все взвесим. Если мы поедем сейчас к вам в больницу, об этом могут узнать бандиты и нагрянуть прямо туда. Эти люди не остановятся ни перед чем, тем более что их уже обвели вокруг пальца.
— Отец Андрей, я все понимаю, но вы батюшка, а не доктор, и я вижу другую опасность: если мы не поедем делать кесарево, мы потеряем ребенка, в худшем случае мы потеряем их обоих. А бандиты, может, уже и забыли про нее.
— Нет, они не забыли. Если бы забыли… — задумчиво произнес отец Андрей.
Он молился, он не знал, как ему лучше поступить, аргументы врача были убедительны, но опасность, на которую им придется идти, была не менее страшной.
— Сколько у нас времени?
— Максимум пять часов, потом все, затягивать больше нельзя.
— Антонина Семеновна, голубушка, давайте сделаем так: я пойду в храм, открою царские врата, есть такой обычай, и буду молиться, и из храма не выйду, а вы делайте все возможное, что от вас зависит. Если ничего за это время не изменится, будем решать вопрос с больницей. Вы, как заведующая отделением, сможете максимально обеспечить тайну. К тому же будет глубокая ночь, — отец Андрей не скрывал волнения, руки его заметно тряслись, лоб покрылся испариной.
— Я постараюсь, но мне эта вся ваша затея не нравится от начала и до конца. И матушку вы хотите заставить рожать дома, и это с ее-то здоровьем и постоянными проблемами. А если она мне эклампсию даст, как я ее откачивать буду? Эх, — доктор махнула рукой и направилась в дом.
Алена лежала. Схватки по-прежнему были слабыми. Рука, где стояла капельница, затекла, хотелось пошевелить онемевшими пальцами.
Доктор вошла к Алене.
— Скоро начнется? Я больше не могу ждать, — спросила Алена.
— Ляг на бок, я сделаю точечный массаж, ты ничего не бойся, возьми себя в руки. Роды будут непростыми, возможно, поедем в роддом, если понадобится кесарево.
— Кесарево?! — воскликнула Алена. — Я не хочу кесарево, мне нельзя в больницу.
— Значит так, когда женщина рожает, она должна забыть слово «не хочу» и выучить слово «надо», — строго ответила врач.
Через час начались настоящие схватки. Алена металась от боли, казалось, что внутри у нее все разрывается. Алена боялась кричать, нельзя было издавать лишних звуков, хотя ставни дома были наглухо закрыты. Алена кусала зубами одеяло и рычала в подушку, как зверь.
Вероника уложила перепуганных детей и впервые за все время вошла в комнату к Алене. Алена лежала на боку, всклокоченные волосы разметались по подушке, несколько прядей прилипли к взмокшему лбу. Она посмотрела безумными, помутившимися глазами на Веронику, застонала и часто задышала от навалившейся схватки. Рядом на столике Антонина Семеновна раскладывала инструменты.
— Матушка, воду поставили кипятить? — спросила доктор у Вероники, она была сосредоточенна и чрезмерно строга. Черные брови сдвинуты, на переносице образовалась глубокая складка.
— Сколько мне еще? — тяжело дыша, прохрипела Алена. — Я больше не могу терпеть этот кошмар, почему мне так больно!
— Потерпи, Леночка, немного осталось, все женщины проходят через это, я сейчас сделаю обезболивающее и укол для лучшего раскрытия, у тебя не очень хорошо раскрывается. Обезболимся, схваточки будут не такими болезненными, немного передохнешь, — утешала доктор.
Вероника присела на край стула у изголовья Алены, та посмотрела на нее мучительным, страдающим взглядом.
— Прости меня, — прошептала Алена пересохшими, искусанными до крови губами.
— И ты меня прости, не будем о старом, я хотела сказать, что приму любое решение батюшки.
— Спасибо, — прошептала Алена и скорчилась от очередной схватки. Когда схватка отпустила, она повернулась к Веронике, пытаясь изобразить подобие улыбки, и спросила: — Это всегда такой кошмар, рожать?
— Бывает круче, — улыбнувшись, ответила Вероника и собралась уходить.
Что было дальше, Алена смутно помнила. Нечеловеческая боль пронизывала тело. В какой-то момент ей показалось, что она теряет сознание, и именно в это время врач потребовала от нее еще и физических усилий, к которым Алена была вовсе не готова. Она устала, казалось, что сил больше не осталось. Хотелось сказать: «Отстаньте, оставьте меня в покое», но и на это совершенно не было сил. Как ни странно, но в своем возрасте она не знала, что при родах надо еще и трудиться, превозмогая ужасную боль. В какой-то момент Алене показалось, что вот так, наверное, умирают, и это страшно. Сквозь душный туман она слышала команды доктора, с трудом понимая, что это относится к ней.
— Давай, сильнее, сильнее, еще чуть-чуть. Отдыхай.
Слово «отдыхай» казалось ей спасительным островом, шлюпкой в бушующем океане, за борта которой она цеплялась и могла перевести дыхание, сделать глоток воздуха, чтобы вновь сжаться и превратиться в сплетение галлюцинаций и судорог.
— Все, дыши, — услышала Алена и провалилась в пустоту, откинув назад голову и закрыв от бессилия глаза.
Она ничего не понимала, пока не услышала слабый хриплый писк.
— Смотри, смотри сюда, кого родила, открой глаза, мамаша! — эти голоса вытащили ее из забытья, она вернулась в реальность, удивленно открыв глаза.
Смеющаяся Антонина Семеновна держала страшнейшее существо сине-фиолетового цвета с висящей, вытянутой, как огурец, головой. Существо пыталось дрыгать ножками и ручками, растопырив на них пальчики, и издавало похожие на скрип звуки.
Пронзительная, ни с чем не сравнимая радость охватила Алену вместе с испугом, недоумением и блаженством освобождения от страданий.
— Это что? Почему он такой страшный и синий?
— Тяжело рождался, не одной тебе было плохо. Слава Богу, все на месте. Да не бойся — они почти все такие синенькие рождаются. На, держи, — и доктор водрузила его Алене на живот, прикрыв для тепла пеленкой.
Мальчик перестал скрипеть и удивленно сопел, слегка перебирая ручками. Алена заплакала. Рядом стояла сияющая от счастья Вероника, казалось, она тоже прослезилась.
— Я думала, они розовые рождаются, — и Алена завыла в голос то ли от счастья, то ли от пережитого, но скорее всего и от того, и от другого вместе.
Она держалась все это время, все ужасы: побег из плена и роды, показавшиеся ей сплошным кошмаром, — все было позади. Сейчас она держит на руках своего ребенка, такого маленького, теплого, беспомощного, да еще и синего.
— Так, все, будем рыдать, а я забираю ребенка, его надо осмотреть, обработать, запеленать, да и тебя зашивать надо. Матушка, пойди, скажи отцу Андрею, что мы родили мальчика его молитвами.
Вся остальная возня доктора показалась Алене пустячным сном, она наслаждалась нахлынувшей эйфорией.
Наконец все процедуры были закончены, ей вручили чистенького, порозовевшего, туго запеленатого младенца, который пытался смотреть по сторонам и пускал из ротика смешной пузырь, надувая губки.
Алена зажмурилась от восторга и трепета и прижалась губами к темным пушистым волосикам.
— Что, пахнет?
Алена вздрогнула, подняла глаза, над ней стояла улыбающаяся Вероника. Алена первый раз увидела ее улыбку.
— Они все пахнут, это ни с чем не сравнимый запах — запах младенца. А когда он сосать молоко начнет, будет еще сильнее пахнуть, особенно за ушками, там такая нежная кожица, вот понюхай за ушком.
— Вы что, ребенка нюхаете? — послышался радостный голос вошедшего отца Андрея. — Никочка всех детей обнюхивает. Когда мы первого из роддома принесли, она мне его дает и говорит: на, понюхай. Я так и обомлел, думал, она скажет: вот смотри, какой носик, какой ротик, а она… А и правда, они так замечательно пахнут.
Общей радости не было предела. На дворе забрезжил рассвет, запели первые петухи. Дети крепко спали, и лишь четверо взрослых любовались вновь родившимся человеком. Они еще долго смеялись и вспоминали.
Наконец Алену с ребенком оставили спать, сквозь щели в ставнях сочился ранний утренний свет. На Алену навалился сладкий томящий сон. Она зевнула, еще раз посмотрела на маленькое кукольное личико и крепко и безмятежно заснула.
Султан метался по маленькой комнате с низким потолком. Он был в ярости. Его, как зверя, обложили со всех сторон, его гнали все эти ФСБ, спецслужбы, они шли буквально по пятам. Все явки, все схроны, тайные лагеря, три особняка — все было под их контролем. Его загнали далеко в горы, в маленький бедный аул, в дом старого глухого чабана. Он вынужден прятаться здесь, в этой комнате-норе, похожей на чулан, спать на вонючем топчане, покрытом овчинными шкурами, но и здесь ему долго не продержаться. Пока они не знают, где он, они потеряли его след, но фээсбэшные ищейки скоро его вновь возьмут, и тогда конец.
Он сидел здесь, в этом глухом ауле, и ждал какого-то проводника, который должен был перевести его тайными тропами через границу в Грузию, а оттуда его обещали переправить в Тегеран с чужими документами. Все было бы ничего, но его сдали, сдали те, на кого он работал, поэтому шансов на спасение практически не было. Конечно, работал он только на Всевышнего. Он был призван устанавливать высшую справедливость. Создавать справедливое и чистое общество, исповедующее чистую религию — не ту, которую испортили сами мусульмане, пытающиеся пришить веру к государству, — покорность Аллаху, без государства, только кровнородственные отношения, мощнейшие, сильнейшие кланы.
Все шло прекрасно. Он был создателем могущественной террористической организации, исповедавшей новый чистый ислам, отличный от традиционного; он был влиятелен, не ошибался и шел к своей цели — созданию справедливого общества. Он был настоящим героем, ему было очень важно, что думают о нем чеченцы, как воспринимают его. Все было налажено, пока не появилась она, эта русская сука. С нее начался крах.
Он хотел провести идеальный теракт, это была гениальная идея: русских врагов уничтожает русская шахидка.
Это страшно и красиво, величественно и символично. Это нагнало бы на них страх и ужас, ведь бомбу взрывает не девушка с кавказской или арабской внешностью, не приезжая из Махачкалы или Грозного, не дочь неграмотного чабана, а такая же, как они, — светлоглазая славянка с московской пропиской, рожденная в столице от благополучных, обеспеченных и образованных родителей. Это был бы для них удар ниже пояса. Вся пресса изучала бы ее биографию, мусолила детские фотографии, пыталась брать интервью у мамы с папой, подруг, сослуживцев и однокурсников. Пресса сделала бы свое дело — очень нужное дело, ради которого все и затевалось. Такой теракт нужен был не столько для уничтожения, сколько для устрашения.
Страх управляет, страх держит, страх покоряет и ставит на колени, страх делает свободных рабами, людей — нелюдями. Это была бы хорошая пощечина государству, которое отнимает право на самоопределение народов, уничтожает культуру и самобытность, разрушает родственные связи, отнимает веру, — и все ради государства, бизнеса, цивилизации. Султан ненавидел все эти понятия, его организация была призвана уничтожать так называемые человеческие ценности.
Нет, его организация все еще работала — по инерции, но работала, несмотря на то что он, глава этой организации, прятался в логове, как загнанный зверь. Люди, верные ему, еще не понимали до конца своего плачевного положения, его понимал только сам Султан. Хотя надеялся, что и из этой переделки ему удастся выкрутиться. А пока организация работает, он должен найти эту русскую и отомстить, он должен наказать ее по закону. Потому что она нарушила закон и должна ответить за это по всей строгости, так требует его религия. Всякий, нарушивший закон, должен отвечать за это.
Султан метался из угла в угол, как зверь в клетке. Он ждал важных новостей, его дальнейшая судьба зависела от того, какие это будут новости, хорошие или плохие.
В дверь постучали условным сигналом, в приоткрывшуюся щель просунулась черная лохматая голова тринадцатилетнего мальчишки — внука старого чабана Зелимхана.
— Там Тагир приехал, — доложил парень по-чеченски, он совсем не говорил по-русски и, кажется, не понимал.
— Скажи ему, чтобы проходил, да и чаю нам принеси, — ответил ему Султан по-чеченски.
Почти сразу вошел Тагир — старый проверенный боевик. Казанский татарин, имевший богатый послужной список. Еще в советское время был дважды судим за изнасилование и вымогательство, но оба раза отпущен за примерное поведение. Затем, в начале девяностых, участвовал в одной из казанских группировок, но, став идейным исламистом, прошел подготовку в одном из лагерей в Татарстане и по окончании, в девяносто четвертом году, был переброшен в Чечню. Участвовал в знаменитом басаевском захвате больницы в Буденновске, потом был Кизляр, и вот уже четыре года работал с Султаном. В отличие от сентиментального Ахмета был жесток, никогда не жалел ни детей, ни беременных баб, ни старух. Как оказалось, эти качества необходимы на войне. Единственной его слабостью была огромная жадность к деньгам и женщины, именно поэтому он не стал первым приближенным к Султану человеком, первым стал Ахмет. Султан не любил людей, жадных к деньгам, считал их потенциальными предателями, а оказалось, что его предал самый идейный и совершенно равнодушный к материальным ценностям Ахмет. Теперь, после отпадения Ахмета, Тагир наконец занял его место и очень старался оправдать оказанное ему доверие.
После краткого традиционного приветствия сели.
Тагир заговорил было по-чеченски, но Султан его перебил.
— Говори по-русски, пацан подслушивает, не знаю, зачем ему это надо, любопытный очень, — Султан попытался улыбнуться и скрыть свое волнение, он не хотел выглядеть перед Тагиром трясущейся крысой.
— Ахмет никакую информацию властям не сливал, впрочем, он не успел этого сделать. Раньше тоже не сливал. Его убрали в Ростове люди из нашего джамаата, — и Тагир принялся грызть грязный ноготь.
Это была еще одна мерзкая привычка старого бандита, из-за которой Султан не желал с ним близко общаться. Ахмет был истинным аристократом, он не позволял себе даже почесываться в присутствии других. Был честен, прямолинеен, хорошо воспитан, владел несколькими языками, а этот… Султан с брезгливостью посмотрел на него и отвернулся. Он недолюбливал урок, даже если они были идейными борцами.
Вошел мальчик, принес поднос с пиалами и горячими лепешками.
Тагир оторвался от своего ногтя и принялся за лепешку.
— Гак вот, — пожевывая, как в ресторане на сходняке, продолжил свою речь Тагир, — Ахмета убрали вовремя, больше от него опасности нет. Что касается девки, то это сложнее, девка пропала.
— Что сложнее?! — Султан вскочил, опрокинув пиалу с чаем, глаза его налились кровью, вены на шее раздулись и запульсировали. — Вы что, бабу найти не способны, отморозки?
— Погоди, Султан, что кричишь, кипятишься, сядь, остынь, — спокойно произнес Тагир, обнажив несколько золотых зубов.
Султан сел. Он ненавидел себя в этот момент: его подчиненный, да еще и урка, гак с ним разговаривает, а он ничего поделать не может, он даже зависит сейчас от этого быка. И успех дела зависит от него. Раньше он поставил бы его на место, научил вежливо разговаривать, а теперь вынужден все это терпеть. Но ничего, скоро он освободится от этих уродов, он скроется в Тегеране и создаст новую, еще более могущественную организацию. Он обойдется и без тех, кто финансировал его из Лондона. Арабский шейх Ай-Лади заинтересован привлечь к себе Султана; по некоторым данным, он связан с самим Бен-Ладеном. Вот только надо выбраться из этой передряги и отомстить.
— Успокойся, Султан, найдем мы эту б… Ну куда она от нас денется? Тем более, ты говоришь, она родить должна. Ну не будет же она в поле рожать! Больницы все под нашим контролем. Как только она проявится, мы ее возьмем. Ты лучше скажи точно, что делать с ней, к тебе везти или сразу на месте порешить? — продолжил Тагир неторопливо.
— Сразу на месте, — задумчиво произнес Султан. — Сюда везти опасно, не довезете.
— А щенка?
— Надо чем-то жертвовать, — сухо ответил Султан, словно речь шла не о его ребенке.
Конечно, ему ох как хотелось самому с ней рассчитаться. Он жалел, что не убил ее сразу тогда, когда она отказалась ехать на задание, когда она провалила всю работу, да и все его дело. Жалко стало, ведь это его ребенок.
И это была ошибка, на войне не должно быть детей. Никогда, никаких и ничьих, дети и война — понятия несовместимые. А он воин, и у него не могло быть никаких детей. Его единственный сын Али — его проклятие и наказание, все остальное не в счет. Значит, Аллах не желает ему больше детей, а он пошел против воли Аллаха, за что и поплатился.
— Как скажешь, Султан, дело времени, но, если хочешь, и сюда привезем, сам с ней поквитаешься. Время работает на нас, — спокойно произнес Тагир, отхлебнув чаю.
— Время работает против нас! — заорал Султан что было силы. — И вы должны шевелиться!
— Погоди, Султан, спешка нужна при ловле блох. Твои люди, а именно Ахмет, упустили ее. Если бы я тогда этим занялся, она у меня не проскочила бы, поэтому не надо теперь орать.
В эту субботу отец Сергий не служил. После завтрака выразил желание погулять с детьми. Настя была счастлива: так редко бывает, что папа дома, еще реже он ходит гулять с детьми, это предложение показалось Насте каким-то необычным.
«Наверное, — предполагала она, — он ночью обдумывал новость и уже чувствует себя папой троих детей».
Они очень редко куда-либо выбирались вместе, во многом дело было в занятости, но и не только. Настя с трудом могла объяснить, почему муж последнее время старательно избегал различных семейных мероприятий. Даже вечером посидеть за столом всем вместе было очень проблематично, не говоря уже о прогулках и поездках. Настя настолько свыклась с мыслью, что с детьми она одна, что перспектива идти гулять вместе удивила ее своей необычностью и даже напугала.
— Сереж, вы идите, а я квартиру пока уберу, смотри, что у нас творится, — произнесла Настя рассеянно, собирая детские вещи.
Девчонки от радости подняли такой шум и беготню, что Настя уже ничего не соображала, ей хотелось поскорее выпроводить мужа с детьми и остаться одной в полной тишине. Она давно не оставалась одна, все с детьми и с детьми.
— Мамочка, идем с нами гулять, — настойчиво повторяла Вера одну и ту же фразу, периодически подскакивая к ней и дергая то за руки, то за юбку.
— Настя, пойдем все вместе, — вмешался отец Сергий, — твоя уборка не убежит. Посмотри, какая погода за окном.
Настя взглянула в окно и только сейчас заметила разительную перемену в погоде. В ярко-голубом небе сияло червонным золотом настоящее солнце. Куда делись серые тучи и постоянно моросящий дождь? Такое впечатление, что их и не было всю прошедшую неделю. Деревья светились желто-оранжевыми красками, словно кто-то по мановению волшебной палочки нарядил их в роскошные платья.
— Надо же, золотая осень! — воскликнула Настя, привычным движением поправив сползшие с переносицы очки и прищурив глаза, глядя на яркий свет из окна.
Теперь ей, конечно, хотелось на улицу. Как в детстве, идти по аллеям и загребать ботинками шелестящие под ногами листья, собирать гладкие, словно полированные, с тонким ароматом каштаны и набивать ими все карманы, так что они становились тяжелыми и оттопыренными.
— Мы пойдем в парк, во дворе делать нечего, — обрадовалась Настя, натягивая куртку. Девочки мгновенно подхватили ее слова и, взявшись за руки, закружили хоровод.
Они гуляли в парке все вместе. Плели огромные лохматые венки из кленовых листьев, собирали каштаны, набивая ими все карманы, бегали по лужайкам, загребая листья. Настя была счастлива. На миг она остановилась, любуясь мужем и детьми, которые в этом момент, громко смеясь, обсыпали себя листьями. Ей показалось, что это сон, сладкий счастливый сон.
Почему каждый день не приносит такую радость? Зачем все эти ссоры, обиды, бесконечные выяснения отношений? Эти мелкие трения, поджатые губы, секреты и непонятные дела, когда все так просто и легко? Вот так просто и легко гулять всем вместе в парке. В самом обычном парке, ближайшем к дому, и не надо ничего другого. От этой мысли повеяло грустью.
«Все хорошее кончается очень быстро», — подумала Настя, все еще любуясь детьми и мужем.
Вот они вернутся домой, муж уедет на вечернюю службу, она останется с детьми, и все будет по-прежнему. Небо затянется тучами, пойдет дождь, и жизнь опять войдет в свою привычную колею серых будней.
«А может, они потому и серые, чтобы мы могли по-настоящему научиться ценить вот такие моменты», — и Настя побежала к дочкам и мужу.
Матушка Вероника родила легко, через три дня после рождения Пети, так назвали сына Алены. Никто не ожидал, что роды Вероники пройдут так быстро и без осложнений.
Предыдущие четыре беременности дались ей очень непросто, а роды и подавно. А тут как подарок с небес. Антонина Семеновна, вызванная отцом Андреем, едва успела приехать, как Вероника освободилась от бремени. Здоровый крепкий малыш свой первый крик издал пронзительным басом. Весил он почти на килограмм больше своего названого брата.
— Ничего себе близнецы! — воскликнул отец Андрей, разглядывая мальчиков.
— Боюсь, нам никто и не поверит, — добавила Вероника.
— Не беспокойтесь, — вмешалась в разговор Антонина Семеновна, — разнояйцевые близнецы довольно часто отличаются по весу. В моей практике рекорд составил полтора килограмма.
Алена стояла в стороне и молчала. Идея спасения сына уже не радовала ее. Она фактически отказывалась от ребенка. Но если она оставит его у себя, то подпишет ему смертный приговор. Если ее найдут бандиты, то убьют ее одну, а ребенка, записанного на чужих родителей, обнаружить невозможно. Она не боялась собственной смерти, она боялась смерти своего ребенка и только ради его безопасности шла на этот отчаянный шаг.
Она смотрела, как отец Андрей с Вероникой и Антониной Семеновной разглядывают малышей и обсуждают, кто на кого похож, и слезы текли по ее щекам.
— Нет, смотрите, они даже похожи, оба темненькие, — продолжала Антонина Семеновна. — Матушка, это у вас самый черненький ребенок. В кого это?
— Так у меня отец татарин, — весело произнесла Вероника, — вот татарская кровь и проявилась.
— Татарин? Вот уж, матушка, не знала и никогда бы не подумала про вас.
— Да я и не знала своего отца, это тетя рассказывала, что татарин. Он на маме и не женился, потому что его родственники ему запретили.
Алена, не в силах больше слушать, вышла во двор. Там, разложив под деревом кукол, играли девочки, младшие дочки отца Андрея и Вероники. Увидев тетю, девочки сказали почти хором: «А у нас братики родились».
Алена вернулась в дом, еле сдерживая слезы. Вошла в комнату, забрала ребенка кормить. Молока почти не было, голодный малыш сосал грудь что было силы, но насытиться не мог. Смотрел на нее словно с укоризной, затем с еще большим усилием принимался сосать. У Алены нестерпимо болела грудь. Вскоре эта мука стала почти непрерывной. Уставший от голода ребенок безутешно кричал. Алена плакала вместе с ним, глаза у нее были постоянно красными от слез.
Заходила Антонина Семеновна, осматривала Алену, мазала грудь мазью, говорила, что не у всех женщин молоко быстро приходит. Дали смесь, малыш заснул. Через день ребенок кричал почти непрерывно, молока у Алены по-прежнему не было, а от смеси у малыша разболелся живот.
Вошла Вероника.
— Ален, дай мне его. У меня столько молока за один день пришло!
Заплаканная Алена неуверенно протянула сына Веронике. Та привычным движением приложила ребенка к груди, малыш сразу же жадно присосался.
— Заморила ты его, мать, голодом, смотри, как жадно ест.
Алена смотрела на Веронику. Полная, круглолицая. Черные волосы небрежно убраны в хвост, большая белая грудь, и ее мальчик у нее на руках.
«Нет, я не смогу оставить ребенка, не смогу расстаться со своей крохой», — думала Алена, глядя, как Вероника кормит ее сына.
«Я уеду в Москву к своим родителям. У отца связи, он что-нибудь придумает, он заявит в ФСБ, да и не станут бандиты искать меня в столице, — утешала она себя. — Руслана найдут и арестуют, его обязательно должны арестовать. Его уже ищут, не зря он прятал меня в горах».
Но она знала точно, что Султан пойдет до конца, и, пока он жив и на свободе, он будет искать Алену. И если найдет, то убьет, а ребенка отдаст своим родственникам. У Руслана много родственников. По их традициям ребенок принадлежит родственникам отца, принадлежит его тейпу. Султан — человек принципа и никогда не останавливается, даже если проигрывает.
Ее родители не знали о рождении внука. Слишком опасно сообщать родителям, что она родила, что она жива и здорова. Бандиты наверняка слушают все их телефоны. Еще опаснее просить забрать ее отсюда: те, кто ее ищет, сразу нагрянут. К тому же она может очень сильно подвести Андрея, который ради нее и ребенка пошел на такой риск, а у него маленькие дети. Более безопасный способ связаться с ними — по интернету, пожалуй, даже самый безопасный, но где гарантия, что люди Султана не следят за ее родителями.
Доехать до Москвы самой вообще не представляется возможным. Ее выследят в поезде или в самолете, к тому же для самолета у нее нет паспорта. А до Москвы почти две тысячи километров. Просить отца Сергия в Москве связаться с ее родителями не по телефону тоже опасно.
Алена была запугана до крайности и не желала идти на малейший риск. Она все больше понимала, что попала в безвыходную ситуацию. То есть выход был один — оставить ребенка, хотя бы на время, пока Султан разгуливает на свободе и идет по ее следу. Найти он сможет их только двоих. От этой мысли у Алены разрывалось сердце. Она не знала, что ей делать. До родов ее план казался ей гениальным, но теперь, когда она родила и в ней проснулись материнские чувства, расставание с сыном было невыносимым. Все остальные варианты оказывались несостоятельными.
Вероника кормила сразу двух малышей. Алена не могла смотреть на это без боли.
Через пару дней к ней пришел отец Андрей.
— Все сидишь, грустишь? Мне Вероника сказал, что ты все время плачешь.
— Да нет, я не плачу, — ответила Алена как можно спокойнее.
— Завтра Успение, — сказал в задумчивости отец Андрей. — Понимаешь, я не знаю, правильно ли мы поступаем.
— Я поняла, — сказала Алена и отвернулась к окну, чтобы скрыть нахлынувшие слезы.
— Прихожане спрашивают, да и родственники у нас, мы уже должны объявить, что Ника родила двойню. Или как? Последнее решение за тобой, мы не можем на тебя давить. Ну хочешь, мы скажем, что нашли подкидыша. Хочешь?
— Андрей, давай подождем. А с подкидышем вам никто не поверит.
— Алена, мы не можем ждать, надо решать, мы не можем до бесконечности прятать детей и отмалчиваться. Уже неделя прошла, да и опасно тянуть, ты сама говоришь, что тебя ищут.
— А вдруг уже не ищут? — в исступлении воскликнула Алена. — Может, Султана уже арестовали? Узнай, прошу тебя.
— Я пока ничего не слышал.
— А как ты можешь слышать, если телевизор не включал за это время ни разу, — перебила его Алена, — раздобудь информацию про Султана. Если его арестовали, это все меняет. Для меня опасен только он.
— А родственники? Ты сама говорила, что по их традициям ребенок принадлежит им?
— Родственники думают, что Султан меня убил. Да и не будут они гоняться за каким-то ребенком. Вот если бы сам Султан привез им его, тогда они растили бы его и никому не отдали.
— Я понимаю, тебе тяжело, давай не будем торопиться, подумаем еще.
Вечером была торжественная служба под праздник Успения Пресвятой Богородицы. Антонина Семеновна на службу не пришла. Обычно она службы на большие праздники никогда не пропускала, но если и не приходила, отца Андрея это не удивляло: у нее работа, могут быть сложные роды…
В этот день Антонина Семеновна действительно принимала очень сложные роды. Тазовое предлежание. Она не хотела оперировать женщину, поэтому вела роды сама. Когда все благополучно закончилось, она поднялась в свой кабинет, до службы оставалось время.
Включила чайник и устало опустилась на стул, прикрыв глаза.
«Немного отдохну и пойду в храм, — подумала она, — надо завтра причаститься».
Чайник закипел и отключился.
«Как я устала, даже встать не могу! Надо налить чаю, а то на службу опоздаю», — не успела она это подумать, как дверь распахнулась и в кабинет бесцеремонно вошли двое мужчин.
После обеда Настя укладывала девочек спать, она так устала, что не заметила, как заснула сама. Проснулась, когда за окном в мутном свете уходящего осеннего дня снова лил дождь. Отец Сергий уже уехал на службу. Все было так обыденно, что прошедший день показался ей просто счастливым сном.
«Это все беременность, — подумала Настя, — сразу же наваливается постоянная сонливость и усталость. Надо собираться в храм, хотя бы на помазание».
Настя встала и начала машинально подбирать какие-то разбросанные вещи. Проснулись девочки, начали ныть и кукситься — они явно переспали. Пока пили чай на кухне, хныкали и одевались, Настя поняла, что в храм они не успевают, да и сил совсем не осталось. От одной мысли, что сейчас одевать детей, выводить их под дождь, ехать с ними на трамвае, потом идти, Насте становилось не по себе.
«Нет, не поедем сегодня никуда, — подумала она. — Я беременная уставшая женщина, у меня уважительная причина прогулять всенощную».
Настя не любила пропускать церковные службы, всегда оставалось ощущение тяжести на душе. Но если сегодня поехать с двумя капризничающими детьми, то не избежать замечаний со стороны вредных тетушек.
Одним словом, остались дома.
Решено было взамен службы прочитать два канона, но и этого не удалось сделать. Пришла Верочка, попросила нарисовать ей цветок и домик. Настя нарисовала и вспомнила, что ужин не приготовлен. А муж придет голодный, и его надо будет кормить. Настя побрела на кухню, за окном давно стемнело, и стало совсем грустно. Последнее время Настя часто стала впадать в такие депрессивные состояния.
«А что я хочу? — думала Настя, начиная чистить картошку. — Хорошего понемногу».
Она ненавидела это выражение: так всегда говорила ее мать, считавшая, что все хорошее достается другим людям, но только не ей. Она всю жизнь произносила эту фразу — «хорошего понемногу».
Настю передернуло от этих мыслей.
«Ну вот, опять у меня в голове полный кошмар, — Настя кинула очищенную картошку в кастрюльку с водой. — Я даже помолиться нормально не могу, только соберусь — сразу дела появляются или дети отвлекают. Где-то у святых отцов прочитала — не вспомню где, — что это лукавый мешает молиться, отвлекает. И даже если начнешь молиться, все равно в голову будут посторонние мысли лезть. Где же я это читала? Забыла, не вспомню, совсем память куриная стала».
Так за делами прошел еще один вечер.
— Мужчины, вы кто, что вам надо?! — воскликнула Антонина Семеновна, вставая из-за стола.
— Спокойно, мы из милиции, мы ищем вот эту женщыну, — коротко стриженный, с горбатым носом мужчина достал из внутреннего кармана цветную фотографию Алены.
Антонина Семеновна все мгновенно поняла. Она молча опустилась на стул, не отрывая глаз от фотографии.
«Главное, не волноваться», — держась за столешницу, подумала она. Горбоносый пристально смотрел ей в лицо, пытаясь поймать ее взгляд.
— Ты видэла эту женщыну? — грубо спросил он.
— Я такую женщину не видела, и вообще здесь родильный дом, а не филиал СИЗО, поэтому попрошу вас удалиться, а то я вызову милицию.
— Мы сами милиция, — усмехнулся второй, держа руку в кармане.
— Тетка, ты не поняла, с кем имеешь дело, — горбоносый наклонился к Антонине Семеновне, дыхнув в лицо чесночной вонью.
Заведующая отделением потянулась к телефону. Второй, что держал руки в карманах и ухмылялся, быстрым кошачьим движением подскочил к столу, схватил телефон и бросил его в угол. Телефон брякнулся и раскололся пополам.
В ту же секунду Антонина Семеновна почувствовала у виска холодное дуло пистолета. Горбоносый наклонился еще ниже и заговорил громким шепотом.
— Тетка, слушай меня внимательно: будэшь тихо себя вести — не убьем, будэшь говорить правда — не убьем, будэшь говорить неправда — убьем.
Антонина Семеновна поморщилась от потока нестерпимой чесночной вони.
— Но я ничего не знаю.
— Тетка, смотри сюда внимательно, — и бандит ткнул фотографию в лицо Антонине Семеновне, — эта телка должна была родыть или будет родыть, и, если она в твоей больнице, скажи, мы пришли навэстить ее.
И горбоносый ухмыльнулся кривой улыбкой, обнажив несколько золотых зубов.
— Такая женщина к нам не поступала, впервые ее вижу, — просипела перепуганная Антонина Семеновна.
У нее кружилась голова, а перед глазами летали мушки.
— Тетка, если ты врешь, мы придем и убьем тебя. Если эта баба появится в твоей больнице, мы придем и денег дадим, а если ты куда позвонышь, то мы придем и тебя убьем. Поняла, тетка?
Антонина Семеновна молчала.
Второй ткнул дулом в висок.
— Что молчишь, курва, поняла, спрашиваю? Я повторять вопросы не люблю.
— Поняла, — голос заведующей дрожал.
— Ее точно не было?
— Нет, не было такой, — просипела она.
Бандиты быстро удалились. Антонина Семеновна осталась сидеть в оцепенении, сердце колотилось и больно отдавалось в висках, кажется, у нее подскочило давление. То, что сейчас было, она видела только в фильмах.
«Алене и отцу Андрею грозит опасность, надо их предупредить», — думала Антонина Семеновна, пытаясь встать, но ноги были ватными.
В этот момент в кабинет влетела перепуганная медсестра Маринка.
— Антонин Семенна, там двое мужиков по отделению разгуливают, во все кабинеты заглядывают, звоните в милицию, Антониночка Сем… — Маринка запнулась и как вкопанная остановилась возле заведующей.
— Антонин Семенна, вам плохо? На вас лица нет. Ой, а телефон почему разбит? Антонин Семенна, вы меня слышите? Подождите, я вам валокордина накапаю.
Маринка засуетилась, доставая из шкафчика лекарства.
— Подождите, щас давление померяю. Они у вас были, да? Кто это такие? — без остановки трещала уже пришедшая в себя Маринка.
В кабинет влетела пожилая и грузная акушерка Федоровна.
— Антонин Семен, там такое безобразие, еле выгнала, говорят, милиционеры, женщину ищуть. Ой, что с вами, плохо?
— У Антонины Семеновны давление поднялось, — строго произнесла Маринка.
— Сто шестьдесят на сто. Антонин Семен, вы что от давления пьете? Ложитесь на кушеточку. Может, вам внутривенное сделать? — заботливо спросила Маринка.
Через час Антонине Семеновне стало легче. Медсестры и акушерки, сидя в кабинете заведующей, бурно обсуждали происшедшее. Федоровна пыталась обмотать разбитый телефон скотчем. Марина заваривала на всех чай.
— Девочки, я пойду домой, — слабым голосом произнесла Антонина Семеновна.
— Что вы, мы сейчас машину вызовем.
— Не надо машину, мне уже лучше, мне надо пешком пройтись, воздухом подышать, — соврала заведующая.
Уж идти и дышать воздухом ей хотелось менее всего, ноги были ватные и не слушались, голова гудела, словно колокол. Но ей обязательно нужно дойти до дома отца Андрея и предупредить об опасности, о том, что Алену ищут бандиты.
Антонина Семеновна медленно шла по улице, поминутно оглядываясь и проверяя, нет ли за ней слежки. По дороге зашла к сестре, чтобы убедиться в том, что за ней никто не увязался.
Лишь часа через два, поздно вечером, она решилась подойти к дому отца Андрея.
Почему-то долго не открывали, и Антонина Семеновна уже заволновалась — не случилось ли чего. Наконец калитку отворил сам отец Андрей. Он был в сером домашнем подряснике, выглядел несколько уставшим, но, увидев свою духовную дочь, мгновенно просиял.
— О, Антонина Семеновна, голубушка, что ж на службу не пришли, опять заработались? Ну, проходите в дом скорее.
— Ой, батюшка, горе-то какое, — запричитала было не отошедшая от испуга врач.
— Что случилось? — озабоченно спросил отец Андрей.
— Алену бандиты ищут, приходили ко мне в роддом, фотографию ее показывали, грозились убить, — и Антонина Семеновна разрыдалась в голос.
Они сидели на кухне, успевшей пропахнуть валерьянкой и валокордином. Антонина Семеновна комкала в руках промокшую от слез салфетку, поминутно сморкалась и, держа дрожащими руками большую кружку, отхлебывала чай. Отец Андрей ходил по кухне, заложив руки за спину.
— Да, ситуация сложная. Я уж надеялся, что опасность миновала или Алена преувеличивает ее, все же стресс, беременность, роды. А, оказывается, все очень серьезно. Я уж хотел отказаться от нашего плана. Все же безумие какое-то объявлять детей близнецами: и документы на них придется получать, и фамилию нашу давать мальчику… — казалось, отец Андрей рассуждает вслух, не замечая заплаканную Антонину Семеновну. — Что же делать? Ума не приложу. И Алене боюсь говорить, распсихуется, я ее знаю. Еще и убежит куда, чтобы нас опасности не подвергать, она такая, — он резко повернулся к Антонине Семеновне. — Ладно, пока делаем так, как решили: детей записываем на нас с Вероникой. Алене о бандитах не говорим. Хорошо, голубушка, вы уж не проговоритесь, я на вас надеюсь.
Аул, в котором уже второй месяц скрывался Султан, стал известен федералам, которые должны были появиться там с минуту на минуту, — так передал связной с дороги.
Времени на сборы не оставалось, надо было срочно бежать.
В старый японский внедорожник Султан бросил разгрузку, два автомата с подствольником и несколько гранат. Больше ничего не было.
Султан надеялся прорваться к грузинской границе. Он рванул с места, оставляя клубы пыли на каменистой дороге. Бензина было меньше четверти бака, и на поворотах начинала предательски мигать оранжевая лампочка.
Тагир должен был привезти бензин, деньги и поддельные документы еще вчера, но пропал, на связь не выходил, и это было тревожным признаком. Султан как зверь чувствовал опасность, но прорываться к границе без горючего не решался, надеялся, что появится Тагир со всем необходимым.
Теперь выбора не было, надо бежать и постараться максимально близко подойти к границе, а там пешком через перевал. Он хорошо знал эту тропу еще со времен первой войны — по ней регулярно переправлялись наркотики и оружие.
Федералы появились раньше, чем он ожидал. Слишком рано, чтобы он мог добраться до спасительного перевала. На одном из поворотов на серпантине он заметил несколько военных «УАЗиков».
«Ну давай же», — твердил Султан, стиснув зубы и выжимая из машины все, на что только она была способна.
Старый японский самурай был очень проходимым внедорожником, именно эту модель японцы конструировали для военных действий на пересеченной местности. Маленький, легкий, он лихо входил в повороты, быстро набирая скорость на прямых.
«Главное, немного оторваться, бросить машину, а дальше пешком», — думал Султан, цепляясь за последнюю, еще теплившуюся надежду.
Вскоре лампочка стала гореть постоянно: «Неужели не дотяну?»