Богат и славен город Москва

ГЛАВА 14 Дела московские и владимирские

Вскоре после неудачного похода, сорванного чьим-то предательством, Василий Дмитриевич стал набирать новое войско. Из донесений лазутчиков явствовало, что Витовт был занят тем же.

На этот раз Литва опередила Москву. Не долго мешкая, воины Витовта захватили Одоев. В ответ московское войско вступило в литовскую землю и разорило Дмитровец, на реке Протве. Произошло это в августе тысяча четыреста седьмого года. В сентябре неприятели встретились у порубежной речки Угры. На одном берегу встали московские рати, на другом – литовцы, поляки и жмудь.

Московские полки расположились как обычно: в середине великий полк, по обе стороны от него две руки – правый и левый полки, впереди всех выстроился передовой, в отдалённом лесочке притаилась засада.

Стояла тихая тёплая осень. Угра бежала к Оке неторопливо и мирно. В прибрежных водах золотыми узорами плыли сбитые в стайки опавшие листья. Тонкие ивы недвижно висели над самой водой. Трудно было представить, что тихие берега вот-вот огласят крики боли и ярости, что над водой с пронзительным свистом полетят тучи стрел.

Напряжённое ожидание длилось несколько дней. Ни один из князей не начинал битвы. Оба приглядывались. Войско Витовта превосходило численностью и было лучше обучено. На стороне москвичей, ставших за безопасность родной земли, была уверенность в правоте дела. Что перевесит?

Поразмыслив, Витовт решил, что схватки на Угре ему не выиграть.

Лучше уйти с честью, чем позорно бежать. Он отступил, не приняв боя.

После встречи на Угре Литва для Москвы перестала представлять опасность.

– Теперь у нас руки развязаны, – сказал Василий Дмитриевич, вернувшись в Кремль. – Займёмся другими делами.

Что имел в виду князь, никто из бояр не понял. Знали одно: литовцы не так были страшны, как Орда. Гонец за гонцом из Орды мчался, и в каждом письме вопрос: «Почему, московский князь, не присылаешь выход?» – и в каждом письме угроза.

– Чего ждём? – беспокоился старый Уда. – Того и гляди, дождёмся; пожалует в гости сам Едигей, пировать пир кровавый. Надо отправить выход поганому.

– Казны нет на это, – возражал Иван Кошка.

– Куда ж подевалась?

– Сколько ни есть, всё на дело пущено. Строить крепости – надо, через дремучие леса прокладывать дороги – надо, мосты возводить – тоже надо. Вышла Москва в первый город, теперь ей до всего забота. Казна пущена на дела всей Руси.

– Пусть так, – отмахнулся Иван Никитич. – Да ведь казну пополнить не велик труд: объявить новый побор, и всё тут.

– Не горячись, боярин. Людишек разоришь, чем сам сыт будешь? – вмешался Плещеев.

Василий Дмитриевич слушал боярские споры. Сам помалкивал. Замыслов своих не открывал и о выходе для Орды не заговаривал. На что надеялся великий князь?

Тем временем Москву постигла большая утрата: умер Феофан Грек. Все иконники провожали в последний путь своего живописца. У многих в глазах стояли слёзы.

Епифаний Премудрый, переживая вечную разлуку с другом, непрестанно думал о нём. В письме, отправленном в Тверь, он написал: «Сколько бы с ним ни беседовал, не мог надивиться его разул му, его иносказаниям и его хитростному строению. Когда он рисовал или писал, никто не видел, чтобы он когда-нибудь взирал на рбразцы, как это делают некоторые наши иконописцы. Он же, казалось, руками пишет роспись, а сам беспрестанно ходит, беседует (С приходящими и умом обдумывает высокое и мудрое».[4]

– Невозместимая потеря, – сказал Василий Дмитриевич, узнав о кончине Феофана. – Тем более горькая, что приспело время поднять из праха порушенное Батыем, прежде всего – славу Руси – Успенский собор во Владимире.

Услышав такое, Иван Никитич обеспамятовал и принялся топать ногами:

– Опомнись, великий князь! Окончательно хочешь разозлить Едигея?

Василий Дмитриевич и бровью не повёл в сторону забывшегося боярина. Он обратился к Епифанию, нарочно призванному на совет:

– Скажи, Премудрый, есть ли на Руси живописец, способный поднять кисть, оброненную Феофаном? Если найдётся такой, ему поручим восстановить собор.

– Есть, государь. Имя ему – Андрей Рублёв. От самого Феофана слышал не единожды, что Рублёв ни в чём ему не уступает, а во многом и превосходит.

– Вот и ладно. Ехать ему во Владимир. Распорядись, Иван.

Если б птицы, кружившие в небе, могли бы видеть так, как свойственно людям, то Владимир представился бы им огромным треугольником, вознёсшимся над синевой боровых лесов.

В середине белели палаты и сверкали купола, дальше, до самых лесов, тянулись вспаханные поля, разделённые лентами рек. С одной стороны виднелась полноводная Клязьма, с другой – Лыбедь.

Владимир лежит на холмах. Градодельцы застроили их палатами и церквями, возвели крепость-детинец и воротные башни. На запад смотрели Золотые ворота – белокаменный куб, прорезанный аркой и увенчанный церковью. Это твердыня Владимира и парадный въезд. На противоположном конце города лицом к востоку встали ворота Серебряные. На речку Лыбедь выходили ворота Медные, построенные хоть не из камня – из дерева, но крепостью мало чем уступавшие каменным. Хорошо укрепили градодельцы Владимир: протяжённость владимирских валов оказалась на три километра длиннее оборонительных сооружений Киева.

Строить детинец начали при князе Андрее Боголюбском. По его же велению в тысяча сто пятьдесят восьмом году заложили Успенский собор. Князь денег не пожалел. Не просто собор возводили – всерусскую святыню строили. Здесь будут венчаться на царство великие князья Руси.

Даниил Чёрный и Андрей Рублёв всходили на владимирский холм по широкой размытой тропе. Им навстречу сквозь сетку первой весенней листвы поднималась громада из белого камня. Собор нависал над владимирской кручей, мощный и крепкий. Пять его глав вставали как богатыри в высоких шлемах. Выше куполов было одно только небо. Рыхлые белые облака медленно перемещались к закату. Вокруг золотых куполов безостановочно кружились птицы. Потом птичий гомон умолк. Небо исчезло. Скрипнули накладные петли дверей, впустивших пришельцев. Коротко лязгнуло замковое кольцо, ударившись о медь обшивки. Наступила гулкая тишина.

Толстая кладка не пропускала звуков. Шорох шагов стелился по плитам пола и стихал за столбами и арками.

В безлюдном соборе, способном вместить четыре тысячи человек, тишина оглушала.

Андрей остановился около львов, изваянных в знак принадлежности храма великому князю.

Через двенадцать узких оконец, помещённых под самым куполом, лились золотисто-розовые предзакатные лучи. Их лёгкий праздничный свет вскрывал запущенность и неприглядность собора. Стены от пола до потолка были исполосованы глубокими трещинами. Сквозь наспех положенный тонкий слой белой обмазки проступали разноцветные пятна. То, что некогда было живописью, сейчас казалось плохо положенными заплатами. Во многих местах просвечивал опалённый до черноты камень.

– Мерзость запустения, – промолвил Андрей. Но Даниил не услышал. Он стоял на другой стороне собора, обратив лицо к западной стене, где нависал широкий балкон – хоры. Слева и справа от хор строители вывели цепь неглубоких арочек. Поверху бежал поребрик – узорчатая лента, сложенная из наклонно поставленных на ребро кирпичей.

Андрей подошёл к столбу, державшему хоры. Ему почудилось, что Даниил говорит. Так и было. Губы Андреева друга и сотоварища шевелились. К поребрику, к арочкам, к хорам поднимались слова, произносимые шёпотом.

«Татарове же отбив и отворив двери церковные и наволочив леса около церкви и в церковь, и зажгли и задохнулись от великого чада все находившиеся тут люди», – услышал Андрей. Это были слова летописного свода. Как он мог позабыть?

В тысяча двести тридцать восьмом году, год в год сто семьдесят лет назад, в соборе горел огромный и страшный костёр. Его запалили дикие воины Батыя.

Пламя не искало виновных, не спрашивало, на чьей стороне правда. Оно бушевало, рвалось к куполам. Дерево превращалось в пепел, штукатурка слетала, унося с собой росписи, трескался камень. А что было с людьми? Они укрылись на хорах и там погибли. Дети, женщины, старики. Метались, кричали…

Андрей припал к столбу головой. Холод шершавой поверхности его удивил. Он так ясно представил костёр, что готов был почувствовать жар раскалённого камня. А крики? Разве он не слышал их?

– Умерших помянем скорбью, жизни воздадим радостью. Это сказал Даниил.

Знакомый голос заставил Андрея оторваться от столба. Он отошёл, но тут же вернулся. Что это? Или снова почудилось? На камне сквозь копоть проступала фигура в складчатом одеянии, с книгой в руках.

– Отче, смотри!

– Святитель Артемий, – сказал Даниил, вглядевшись. – Тяга вела к куполам, за столб огонь не проник, живопись и уцелела.

– Проверим другой столб.

На другом столбе они обнаружили Авраама.

– Выстояли, – сказал Даниил.

– Выстояли и должны стоять вечно.

Даниил испытующе посмотрел на Андрея. Во всём, что касалось рисунка и цвета, он признавал превосходство своего выученика. Но в отборе сюжетов Андрей осведомлён недостаточно. Разве случалось киевским или новгородским мастерам вводить в новые росписи старые, бывшие ранее на стене?

– Оставив святителей, мы почтим память погибших, поклонимся прежним живописцам! – В голосе Андрея звучала мольба.

– Хорошо, – согласился Даниил. – Пусть будет так. Не новый храм украшать послала нас Москва, но новое дело делать: вернуть к жизни погубленную врагами всерусскую святыню. Сохранить то, что сделали прежние живописцы, в самый раз будет.