Богатство

Глава 8

Офис де Витта на Уолл-стрит с первого взгляда производил нужное впечатление, накапливавшееся десятилетиями, Это была мрачная, угрюмая комната несколько обветшалого вида., который было способно создать только время – самое подходящее место, куда богачи могли приносить свои тайны. Единственным ярким пятном был американский флаг, свисавший со стены позади стола де Витта, рядом с парадным портретом маслом Кира Баннермэна, чьи холодные синие глаза, казалось, с презрением смотрели на стоявшие напротив стеллажи с книгами по юриспруденции, выстроившимися ровным и рядами полках. Алекса чувствовала, как медленно погружается в болото депрессии при мысли, что ей придется выдержать неприятный разговор с де Внттом – а может, виной был взгляд патриарха Баннермэнов, взиравшего на из золоченой рамы как на незваную гостьи. Его взгляд словно преследовал ее – такое же ощущение у нее возникало, когда она смотрела на глаза детей на портретах Дэя Кина.

– Это как дурной сон, – сказала она. – Мне все кажется, что я сейчас проснусь н пойму, что ничего подобного на самом деле со мной не происходило.

– Совершенно верно, – скорбно произнес де Витт, приподняв брони. Выражение его лица пристало бы могильщику, выражающего соболезнование человеку, который заказывает похороны по самому дешевому разряду, – это весьма неприятно.

– Неприятно? – Слово отнюдь не показалось ей уместным, а се нервы и так были на пределе. Де Витт попробовал подобрать другое.

– Огорчительно? – сделал он новую, более удачную попытку. – Болезненно, – с довольным видом заключил он, словно поздравил себя с тем, что нашел наконец верное слою.

– Конечно, это болезненно, с точки зрения моей клиентки, – отрывистобросил Линкольн Стерн, словно Алексы здесь не была н в помине, Стерн использовал любую возможность, чтобы помешать ей говорить самой, и ее это уже начинало раздражать.

Де Витт презрительно фыркнул.

– Без сомнения. И для всей семьи тоже. Не сесть ли нам?

Они сели – Алекса и Стерн на софу, де Витт, через кофейный столик от них, в антикварное кресло, казавшееся для его габаритов слишком маленьким н хрупким. Его костлявые колени задрались в мучительно неудобной позе, открыв постороннему взору черные носки с красным узором – как раз подобную расцветку презирал Артур.

Случайно или намеренно, подметила она, но де Витт усаживал своих клиентов против символов, словно бы обладающих способностью подавлять способность к сопротивлению – портрета Кира и флага. Для тех же, кто еще умудрялся сохранять присутствие духа, в запасе имелась группа фотографий в серебряных рамках: де Витт мрачно возвышается над усмехающимся Нельсоном Рокфеллером; серьезный де Витт пожимает руку Эйзенхауэру; де Витт, с выражением великомученика на лице, беседует с Никсоном.

При виде последней фотографии Алекса ощутила, как у нее пересыхает во рту: Артур Баннермэн, моложе и куда более щеголеватый, чем она его знала, во время своей президентской кампании. Он спускался по лестнице» раскинув руки словно Папа Римский, благословляющий приветствующую его толпу. Позади стоял Роберт, которому только-только исполнилось двадцать лет. У отца и сына были одни н те же черты лица, но какая-то едва уловимая микроскопическая разница делала выражение лица Роберта более жестким, чем у отца.

Она спросила себя – может, это просто игра света и тени? – в конце концов, лицо Артура округлилось в среднем возрасте, тогда как. лицо Роберта всегда оставалось худым. Причем на фотографии под глазами Роберта были темные круги, словно он не спал круглые сутки, тогда как кандидат в президенты выглядел свежим н отдохнувшим. Позади Роберта стоял де Витт, чье лицо отражало презрение аристократа к попыткам шурина угодить толпе обывателей.

До Алексы дошло, как мало знает она об этих людях – даже об Артуре. Она знала о его семье только то, что счел нужным рассказать ей он сам, а в сложившейся ситуации этого было явно недостаточно. Ее познаний не хватало ни для этой фотографии, ни для следующей: верховая прогулка, Артур и де Витт в твидовых пиджаках, а между стоит красавица в костюме дли верховой езды. Алекса смутно узнала в ней жену Артура – Присциллу. У ног Артура сидели два лабрадора, преданно глядя на него. Взгляд де Витга устремился к этой фотографии – он не упустил из виду интереса к ней Алексы.

– Оксридж, – сказал он. – Шестидесятой год, насколько я помню. Или около. Присцилла завоевала тогда кубок Блэйра. В тот же год она взяла и кубок Данвуди. Господи, какая это была прекрасная наездница!

– Артур тоже так говорил.

– Вот как? – Он подкрутил усики, – Честно говоря, я никогда не думал, чтоб он особо это замечал. И меня удивляет, что он рассказывал вам о ней.

– Он о многом мне рассказывал, мистер де Внтт.

– Не сомневаюсь. А, вот и кофе.

Вошла секретарша, неся серебряный поднос со старинным кофейным сервизом. Обычная офисная посуда была не для де Витта. Он пил из превосходного английского фарфора, и кофе, судя по аромату, был свежесварен, и отнюдь не в электрокофеварке. Алекса уловила в его взгляде, когда он говорило Присцилле Баннермэн, нескрываемое восхищение. Завидовал он Артуру из-за его жены? Не это ли било причиной их взаимной неприязни?

Стерн откашлялся и сказал;

– Перейдем к делу. Я был против этой встречи, и до пор против. Ситуация кажется мне совершенно ясной. Есть завещание. Моя клиентка, вдова, несомненная наследница. Покойный Мистер Баннермэн передал ей все свои дела по условиям завещания. Мы, естественно, ожидаем полного и всеобъемлющего отчета о финансовой информации…

Де Витт поднял руку-

– Довольно! – сказал он. – Целью этой встречи была просто беседа. Семья – я думаю, это понятно – расстроена. Элинор – миссис Баннермэн – расстроена особенно сильно… может быть, более подходящий словом будет «возмущена»… продолжающимися спекуляциями в прессе об – хм… обстоятельствах смерти Артура.

– Моя клиентка – полностью вопреки моему совету – сохраняет об этом полное молчание. Она никому не рассказала о браке. С моей точки зрения, пресс-конференция прояснила бы ситуацию.

– Правда? – словно выплюнул де Витт, – Что ж, никто из нас никогда не забудет тот урожайный день, который получила пресса из-за развода Роберта, благодаря вам. Не скажу, мистер Стерн, что семейство довольно выбором адвоката вашей новой клиентки. Хотя это, конечно, не имеет значения.

Двое мужчин мерили друг друга неприязненными взглядами поверх кофейных чашек. По крайней мере, думала Алекса, она могли бы избавить себя от множества затруднений, если б лучше знала семейную историю Баннермэнов. Она задумалась, правильно ли поступила, выбрав Стерна. Саймон рекомендовал его как настоящего бойца, и Дэвид Рот это подтвердил, но тогда до нее не дошло, что борьба – самое последнее, чего ей хочется. Она была побеждена галантностью Стерна, однако его теперешняя воинственность была столь же неприятна ей, сколь провокационна для де Витта, и, обреченно подумала она, совершенно бесполезна. Ей следовало бы также догадаться – обстоятельство, что Стерн вел развод Ванессы Баннермэн с Робертом, стало причиной кровной вражды между ним и де Виттом. Если бы она уделяла больше внимания Артуру, чье умение управлять людьми было исключительным, когда у ней была такая возможность… но теперь уже поздно. Она решила в любом случае остановить свару между юристами-

– Послушайте, – резко сказала они, – почему бы нам не разобраться во всем спокойно? Я пришла сюда, чтоб определить свое положение.

Де Витт с мрачным видом сложил пальцы домиком.

– Ваше положение? Мы полагаем, что такового у вас просто нет.

– Бросьте, де Витт, – мрачно заметил Стерн. – У нас завещание. У нас есть свидетельства о браке. Ее положение прочно как скала.

– Скала? Завещание – да, существует. Оно в моем столе. Это документ, тщательно подготовленный лучшими юристами страны и проверяемый раз в году для использования в нем преимущества каждого изменения в законодательстве и налоговом кодексе. Оно было представлено для ознакомлении Артуру менее полугода назад, и он подтвердил его. Вот его завещание, подписанное, юридически правильно засвидетельствованное н заверенное нотариусом, а не тот клочок бумаги, который он, может быть, начеркал, а может, и нет, в спешке в Гарвард-клубе, после попойки с Бакстером Троубриджем, при обстоятельствах, заставляющих серьезно усомниться в состоянии его рассудка.

– С его рассудком все было в порядке, – резко возразила она, несмотря на свою решимость сохранять спокойствие – и это была не попойка.

– Всякий ланч с Бакстером Троубриджем – это попойка. Нам не составит труда доказать это в суде, если до этого дойдет. – Он вынул из урмана лист бумаги, надел и мрачно усмехнулся ей. – Счет Артура за ланч. Два супа du jour, один салат, одно холодное блюдо, два кофе, шесть скотчей и два бренди. Два скотча были двойными, прочим. Не похоже на ланч трезвенника, верно? Впервые за время знакомства Алекса взглянула на де Витта с определенным уважением. Он хорошо выполнил домашнее задание – или кто-то сделал это за него. Стерн молчал, прикрыв глаза, пока де Витт выкладывал свой козырь.

– Я уверяю вас, что большую часть этого выпил Бакстер Троубридж, – сказала она – Артур мог вылить двойной скотч до ланча, конечно, и может быть, одинарный, вместе с салатом. Он пил значительно меньше.

– В действительности Артур брал холодную закуску, не дотронулся до нее, если верить официанту. Даже вы соглашаетесь, молодая леди, он мог вылить три скотча на пустой желудок. А может, и больше. И, возможно, один бренди. Не совсем подходящее состояние, чтобы писать завещание на любое наследство, не говоря уж о таком.

Боевой задор Стерна вернулся.

– Закон не предусматривает проверки на алкогольное опьянение для последней воли и завещания, де Витт. Вам это прекрасно известно. Или вы собираетесь сделать подобный анализ этим подписям?

– Два пьяных старика в Гарвард-клубе, – холодно сказал де Витт. – Этого нельзя отрицать, Стерн. Артур не соображал, что он делает. Троубридж не знал, что подписывает, – Он снова сложил пальцы домиком. – К написанию завещании следует подходить с должной ответственностью, а не под влиянием винных паров. И, конечно, чего Артур не должен был делать, так это наливаться со своим приятелем Троубриджем. Он был очень больным человеком – как, полагаю, вам это известно, молодая леди.

Она. была потрясена, и ей с трудом удалось это скрыть.

– Я ничего об этом, не знала, – коротко сказала она. – Мне он казался, совершенно здоровым.

Де Витт поднял брови. Его усики сочувственно дернулись словно в выражении доброй воли.

– Он рассказывал вам о Присцилле и ничего не сказал о своем сердце? Простите, мне трудно в это поверить.

– Он никогда не упоминал об этом.

Стерн поднял руку,

– Довольно, – сказал он. – Мы здесь не для того, чтобы вы устраивали моей клиентке перекрестный допрос. Меня не волнует его здоровье, и не волнует, что он заказывал на ланч. Он написал новое завещание, У него было такое же право изменить свою волю, как у любого другого.

– Мы с Букером, безусловно, отдадим его на экспертизу, мистер Стерн.

– Делайте, что хотите. У нас есть завещание. И брачное свидетельство.

– Ах, да, брак, – де Витт медленна процедил это слово, с выражением нескрываемого отвращения на лице. – С этим мы хотим ознакомиться поближе.

– С чем тут знакомиться? Если вы хотите видеть копию брачного свидетельства, мы ее предоставим.

– Благодарю, в этом нет необходимости. – Де Витт извлек другой лист бумага, держа его так, словно это было нечто грязное, до чего он не хотел дотрагиваться.

Подписано шофером. – Он покачал головой – Я бы возлагал на него не больше веры, чем на Бакстера Троубриджа, если б был на вашем месте.

– Мистер де Витт, я не собираюсь терпеть ваши намеки, что мы с Артурам не были женаты.

– Я ни на что не намекаю. Я просто задаю вопросы.

– На которые моя клиентка не будет отвечать, де Витт. В любом случае, все, что слышу, просто грязная смесь оскорблений и угроз.

– Если и она имела место, мистер Стерн, вы бы, конечно, сразу ее распознали, поскольку широко известно, это ваш стиль.

– Пожалуйста, – твердо сказала Алекса, начиная испытывать к обоим юристам почти равную неприязнь. – Я пришла сюда не для того, чтобы сражаться – или отвечать на вопросы. Я не хочу повредить семье Артура.

– Повредить им? Мне странно это слышать! Артур Баннермэн был больным человеком, фактически, смертельно больным. Его собственный врач это подтвердит. Он отказывался от лечения и сильно пил. Несмотря на запрещение врача, должен я добавить. В таком состоянии., которое, милосердно выражаясь, можно назвать неадекватным, он был вовлечен в поспешную брачную авантюру и принужден написать повое завещание, не более через двадцать четыре часа после того, как врач сообщил ему правду о его сердце. Через день он умер, при обстоятельствах, слишком отвратительных, чтоб их обсуждать. И, базируясь на таком убогом наборе фактов, вы претендуете на одно из крупневших состояний в Америке. И еще говорите мне, что не хотите повредить семье Баннермэнов! Чего уж больше того вы могли им причинить, могу я спросить? Она уставилась на де Витта, едва слыша, что он говорит.

– Доктор действительно сказал ему, что он умирает? Когда? За два дня до того, как мы поженились?

– Конечно, – нетерпеливо фыркнул де Витт – Я сам с ним разговаривал.

Некоторое время она сидела молча, уйдя в себя. На де Витта она смотрела сквозь пелену слез, которые напрасно пыталась сдержать. Она старалась вспомнить, как вел себя Артур в тот день, когда по ее настоянию пошел к врачу, – визит, который он описал как обычный осмотр. Он, казалось, совсем не был встревожен. Вечером, когда они встретились, он держался совершенно свободно и расслаблено. Он раскладывал пасьянс перед камином, обложившись каталогами аукционов, на карточном столике стоял недопитый стакан. – «Выписан вчистую! – воскликнул он. – Чертовская потеря времени и денег».

До нее никогда не доходило, что причиной его внезапного решения жениться на ней – и поспешность, с какой он это устроил, – было сознание, что он в любой момент может умереть. До посещения врача он мыслил о будущем в перспективе лет, а при удаче – десятилетия или больше, Но когда он тем вечером раскладывал пасьянс, он уже знал, что его будущее измеряется месяцами, возможно, даже днями?

Почему он не рассказал ей? – с горечью спросила она себя. Но, конечно, он не мог этого сделать. Это значило бы дня него пойти против собственного кодекса чести. Его приводила в ужас мысль, что она будет считать его инвалидом. Ему нужно было жениться на ней, потому что он, возможно, будет не в состоянии сделать этого после, ему нужно было срочно написать завещание, на случай, если он умрет до того, как успеет произвести полные формальные изменения по перераспределению состояния, ему нужно было завещать ей претворить его намерения в жизнь, потому что он больше не был уверен, что успеет сделать это сам…

– Я сказал, что сам говорил с врачом, – громко повторил де Витт, словно она была глупая.

Ей был противен звук его голоса, напыщенный тон человека, сверх всякой меры уверенного в собственной значимости. Де Витт, убедилась она, мог быть редкостным хамом, когда считал, что дело сойдет ему с рук, и он, ясное дело, считал, что это ему сойдет, когда он разговаривает с ней.

– Я вас слышала, – бросила она. – Вы полагаете, будто я знала, что Артур умирает, и заставила его жениться на мне и написать новое завещание.

Он слегка сбавил обороты.

– Я ничего такого не имел в виду, но у меня возникала мысль, что вы могли… – он сделал паузу, затем вывернулся, – воспользоваться преимуществом.

– Я протестую, де Витт, – сказал Стерн. – Моя клиентка здесь не для того, чтоб ее оскорбляли.

– А я, надеюсь, и не оскорбил ее, советник. Я просто обращаю внимание на состояние рассудка моего покойного шурина. Позвольте мне внести ясность, что семья Баннермэнов не имеет дурных намерений по отношению вашей клиентке. – Почему, спросила она себя, никто из них не называет ее по имени? – Они просто озабочены судьбой Треста. И защищают свои права, нарушенные неожиданным капризом умирающего.

Стерн нажал плечами,

– Неожиданным, может быть. Капризом – мы отрицаем, и вы не сможете этого доказать.

– Капризом, мистер Стерн. – Де Витт паже не потрутся скрыть пренебрежение в голосе. – Вы знаете, что это не одно из обычных ваших дел. Мы обсуждаем не несколько несчастных сотен тысяч долларов, оставленных по завещанию какого-нибудь галантерейщика. – Его усики образовали узкую, прямую линию над тонкими губами. Он что, их красит? – подумала Алекса,– Мы говорим о состоянии Баннермэнов!

Стерн выпрямился. Глаза ею сверкнули.

– Не тычьте мне «галантерейщиком», де Витт! – рявкнул он, – Я знаю, на что вы намекаете, н не потерплю это от какого-то кабинетного юриста с Уолл-стрит, который не вел ни одного процесса уже не один десяток лет!

Де Витт надулся как рассерженный индюк.

– Я ни на что не намекаю, мистер Стерн. Я глубоко уважаю ваших коллег. Некоторые из наиболее ценных моих сотрудников…

– Замолчите! – голос Алексы прозвучал так громко, что удивил ее и оглушил Стерна и де Витта. – Вы оба! Я не заинтересована о деньгах.

Наступила тишина. Де Витт полузакрыл глаза, словно погрузившись к свои мудрые мысли, и разглаживал усики. Стерн бросил на нее сердитый предупреждающий взгляд.

– Ради Бога. Алекса, позвольте говорить мне, – взмолился он.

– Нет. Я вышла замуж за Артура не из-за денег. Я вышла за него, потому что он меня просил… потому что хотел этого. Семье Баннермэнов и мне придется сосуществовать друг с другом.

– Вот как? – Взгляд де Витта блуждал по кабинету, словно что-то ища, – задержался сначала на полуоткрытой двери в конференц-зал, затем вернулся, чтобы мрачно упереться в лицо Алексы, – Мистер Стерн имеет полное право защищать ваши интересы, молодая лепи. За это вы ему и платите. Но вам лично по средствам продолжать борьбу через суд? Не говоря уж о потере времени, о сложностях, об огласке.

– Это не ваше дело, – отрезал Стерн.

– Верно. Но я – разумный человек. Говоря прямо и без предубеждения, независимо от позиции, которая будет занята в будущем, семья тоже готова вести себя разумно. Судебный процесс как ведение военных действии – последний и самый дорогостоящий способ разрешать споры. Полюбовное соглашение всегда лучше, чем передача дела в руки судьи н присяжных, особенно когда затронуты семейные интересы. Я могу убедить их быть щедрыми, при определенных условиях. Очень щедрыми.

– Какие же это условия, мистер де Витт? – спросила она, упредив вмешательство Стерна.

– Так называемое новое завещание, конечно, должно быть снято с повестки… для начала.

Стерн снова бросил на нос предупреждающий взгляд.

– Не думаю, что моей клиентке следует это комментировать.

Де Витт громко откашлялся.

– Да, конечно» – сказал он, – Для этого существуем мы, юристы. Чтобы обсуждать различные щекотливые вопросы.

Апекса с трудом сдерживала нетерпение – и ярость. Ее раздражало, что ее называют то «молодой леди», то "моей клиенткой". Она не видела ясно своего будущего – возможно, ей придется завоевывать его шаг за шагом, но она не собиралась сдаваться без борьбы.

– Я здесь не для того, чтобы торговаться, мистер де Витт, – твердо сказала она, – я хочу встретиться с родными Артура. Поговорить с ними. Не через адвокатов. Липом к лицу. Рассказать нм, что было у Артура на уме.

Де Витт был ошеломлен.

– Это вне обсуждения.

Вынести этого она уже не могла. Встала, собрала свои вещи и повернулась к де Витту:

– Тогда нам больше не о чем говорить. В таком случае я обращаюсь к прессе.

К се удивлению, это сработало. Кадык де Внтта задергался. Она явно попала в точку. Семья Баннермэнов смертельно боялась огласки. Следует запомнить это на будущее. Она не могла не заметить, что и сам де Витт страшно испугался. Кого? Роберта? Старой миссис Баннермэн? Почему?

Глаза де Витта забегали.

– Вы ведь не сделаете того, правда? – голос его звучал полуприглушенно. – Шумиха в прессе? Что бы сказал Артур?

– Понятия не имею. Если они не проявят благоразумия, я собираюсь поведать свою историю миру – все, что мне известно.

Ей было нелегко повышать голос, особенно на человека, годящегося ей в отцы. Однако земля не разверзлась, дабы поглотить ее, на де Витта же ее вспышка произвела впечатление.

– Я подумаю. – неохотно сказал он. – Большего я обещать не могу. Это зависит не от меня.

– Я не собираюсь ждать долго, мистер де Витт. Мысль о пресс-конференции нравится мне не больше, вам, и я не хочу доводить дело до суда – если вы меня не принудите. Но я не собираюсь сидеть сложа руки и позволять обращаться с собой как с продажной девкой.

– Двадцать четыре часа, де Витт, – бросил Стерн. – После того я собираю документы, чтобы, представить полную и всестороннюю финансовую информацию для моей клиентки. И созываю пресс-конференцию, чтобы сообщить о ее замужестве с Баннермэном.

Де Внтт встал.

– Я сказал, что подумаю!

Стоя, отметила Алекса, де Внтт выглядел гораздо более впечатляюще. Над ней он возвышался как башня. Проводив ее к двери, он пожал ей руку.

– Благодарю, что зашли побеседовать, молодая леди.

Она посмотрела прямо ему в глаза – или настолько прямо, насколько могла, учитывая его преимущество в росте.

– Я устала от обращения «молодая леди», мистер де Витт. Предпочитаю, чтоб отныне меня называли «миссис Баннермэн», если вы не возражаете.

Он вспыхнул – от смущения или от ярости, трудно было определить.

Алекса услышала – или подумала, что услышала – знакомый звук. Она едва не обернулась в поисках Артура. Это был, несомненно, его смех – низкий, глубокий, отрывистый как отдаленный гром.

Решив, что ей померещилось, она вышла вместе со Стерном, оставив де Витта наедине с его проблемами, пока последнее слово было за ней.

– Тебе не следовало смеяться. Она, должно быть, догадалась, что ты здесь и подслушиваешь.

– Ну и что? Она бы все равно догадалась, по тому как ты все время озирался через плечо.

– Это полное неприличие. Хотел бы я никогда на это не соглашаться.

– Это война, Корди. На чьей ты стороне?

– Я не нуждаюсь, чтоб мне читали лекцию о моих обязанностях после сорока лет работы юристом.

– И долго бы ты продержался как юрист, не имея в клиентах семью Баннермэнов? Извини, что я оскорбил твою законопослушную чувствительность, но я должен был знать, чего она хочет.

– Ну вот, ты ее слышал. Что ты думаешь?

– Она держит тебя за глотку, старина.

– Чепуха. Я согласен, что она более агрессивна, чем я ожидал. Когда я впервые ее встретил, она производила впечатление довольно робкой девицы.

– Да? Она окрутила отца, заставила его изменить завещание и без приглашения явилась на его похороны. Мне это не представляется робостью, Корди. Она также достаточно хитра, чтобы нанять своим адвокатом этого сукиного сына Стерна.

– На меня не произвело впечатления то, как вел себя Стерн.

– Он позволил ей говорить. Думаю, с его стороны это был очень удачный ход. Не многие юристы для этого достаточно умны. Не стоит недооценивать его, Корди. Он чертовски крепко припер меня к стене по поводу финансового соглашения с Ванессой.

– Любой юрист мог бы «припереть тебя к стене»,как ты выражаешься, Роберт, учитывая обстоятельства. Я бы позволил ей сделать свой ход, если хочешь услышать мой совет.

– Вот как? Почему?

– Давай считать, что она на это пойдет – а она, возможно, не пойдет. Но, предположим, пойдет. Она созовет пресс-конференцию, даст несколько интервью, создаст ненадолго шумиху – скандал не национального масштаба, конечно, но это, вероятно, в любом случае произойдет. Дело в том, что чем больше она расскажет газетчикам, тем больше мы будем знать, и тем сильнее мы будем выглядеть в суде.

Роберт Баннермэн зажег сигарету и отрицательно покачал головой.

– Никоим образом, дядя Корди. Во-первых, бабушке это совсем не понравилось бы. И мне тоже. Это чертовски рискованно. Зачем позволить ей делать первый выстрел? Когда у нас будет что-нибудь, что можно использовать против нее, мы сообщим это прессе. До этого же, меньше сказано, тем лучше.

– С чего ты взял, будто что-то найдешь. Мне она кажется совершенно открытой книгой.

– Таких не бывает, Корди. Нужно только копнуть поглубже.

– А если ничего но выкопаешь?

– Ищите и обрящете, как выразился бы наш дорогой Эммет.

– Я этого не слышал, Роберт.

– Отлично. Я не собираюсь вступать с юристом в дискуссии по вопросам этики. Мы просто дадим ей то, что хочет.

– Я не уверен, что это умно.

– Я скажу тебе, что не умно, Корди. Не умно позволять ей являться перед публикой со своей историей, прежде, чем у нас будет собственная. Я должен кучу денег куче людей, и большинство из них давало мне взаймы только потому, что знали: в один прекрасный день я унаследую состояние Баннермэнов, все, без оговорок. Я собираюсь выдвигаться в губернаторы – не читай мне лекций о политике, я о ней знаю больше твоего – и собираюсь победить. Я не могу сделать это без денег, без больших денег, и не получу их, если не оплачу долгов по своей последней кампании Ты меня понял? Я не желаю, чтоб малышка мисс Уолден, или как там ее проклятая фамилия, сообщила «Нью-Йорк таймс», что она контролирует состояние. Оно мое, Корди, и должно остаться моим. Бог свидетель, я ждал этого достаточно долго. – В его глазах блеснула ярость.

– Но не достаточно терпеливо, Роберт, Ты знаешь, что думал твой отец, так же хорошо, как и я.

– Он умер. Нам придется обходиться без его советов. И твоих, при необходимости.

– Не угрожай мне, Роберт, – нервно произнес де Витт.

– Это не угроза. Если мисс Уолден победит, первое, что она сделает, это отберет у тебя, Корди, ведение юридических дел семьи. Ты это знаешь. И знаешь, что Элинор не будет жить вечно. Я – твоя единственная опора, если ты не хочешь гоняться за клиентами на старости лет.

– Я – богатый человек, Роберт, – без особой убежденности сказал де Витт.

– С большими запросами. В любом случае, дядя Корди, если выражаться точнее – у тебя богатая жена. Если бы дорогая тетя Элизабет знала о тебе то, что знаю я… например, о прелестной маленькой квартирке в отеле «Карлайл»… за которую платит она, если бы потрудилась проверить счета твоего траста… Но зачем нам с тобой ссориться? У нас общие интересы. Ты хочешь сохранить в семье свой юридический бизнес. Я хочу сохранить в семье состояние.

Де Витт моргнул.

– Ты не сможешь шантажировать меня, Роберт, – сказал он, но это было пустым сотрясением воздуха.

– Дерьмо! Покажите мне мужчину, который не хочет, чтоб жена считала его верным, и я возьму его за яйца. – Он встал и затушил сигарету. – Передай даме, что мы с ней встретимся.

– Мы? Элинор никогда не согласится. Ты это знаешь.

– Мисс Уолден тоже знает. Она не дура. Скажи ей, что с ней встретятся Сесилия, Пат и я. Этого будет достаточно, чтоб на некоторое время ее утихомирить.

– А если она будет настаивать на встрече с Элинор?

– Да ради Бота, не будет, Корди. У нее достаточно здравого смысла, даже ты способен это заметить. Скажи ей, что бабушка больна. Скажи, что она все еще н трауре. Скажи что угодно, здесь трудностей не возникнет.

– С чего ты взял, будто Сесилия согласится?

– Это мои проблемы. Сесилии прядется проглотить пилюлю. Мы покупаем время, вот и все.

Де Витт потеребил усики, словно желая убедиться, что они на месте.

– Я сомневаюсь, умно ли привлекать Сесилию.

– Умно? – Роберт бросил на него взгляд, который большинство людей обратил бы в камень, но де Витт, привыкший к нему, просто слегка покраснел.

– Я имею в виду – в ее душевном состоянии.

– Если она может выдерживать несколько тысяч голодающих угандийцев в течение года, сможет выдержать один час с мисс Уолден.

Де Витт собрал всю свою храбрость, надул щеки, выдохнул, и смирился.

– Возможно, – медленно произнес он, потом зачастил: – Думаю, тебе подобает держаться подальше от этой молодой женщины. Лучшая стратегия – опротестование завещания. Это слабый документ. Очень уязвимый., с моей точки зрения.

– Вот как? – Голос Роберта был холоден. – А что думает Букер?

– Я не консультировался с Букером.

– А я консультировался. Он, кажется, считает, что завещание могут утвердить.

– У меня в таких делах больше опыта, чем у Букера. Судьи ненавидят документы, которые не составлены юристами.

– А если мы проиграем? – Тон Роберта ясно выражал, что именно он думает о поражении.

– Мое профессиональное суждение – нет.

– Забудь свои профессиональные суждения, раз существует вероятность, что мы проиграем.

– Такая вероятность есть всегда, – неохотно пробормотал де Витт. – Но очень малая, с моей точки зрения.

– Меня не волнует, насколько она мала, Корди. Мне нужна уверенность. А не решение, которое зависит от того, как какой-нибудь запрещавшийся демократам судья относится к рукописным завещаниям. Особенно, когда замешан республиканский лидер, выдвигаемый в губернаторы.

– Лидер?

– Я поставил целью стать лидером, Корди. Сейчас не время затевать затяжной судебный процесс по опротестовыванию завещания. Нужно заняться браком, Корди. Если брак не законен, завещание ничего не стоит. Оно даже не существует.

– Я это превосходно сознаю, Роберт. Мы прочешем этот брак частым гребнем, начиная с Джека.

– Роди Бога! При чем тут Джек?

– Он засвидетельствовал брак. Нужно доказать, что Артур не отвечал за свои действия. Он мог, например, быть слишком пьян, чтоб даже сознавать, что он делает.

– А если не был? Вспомни, их поженил судья.

– Все равно, возможность есть. Ее можно развить.

– Это долго. Это ненадежно. И я не думаю, что присяжные сочтут женитьбу на девице Уолден доказательством умственной неполноценности. Во всяком случае, присяжные-мужчины, принимая во внимание такие ноги, как у нее. Проблема в том, что в действительности мы ничего о ней не знаем. – Он побарабанил пальцами по столу, потом встал и принялся расхаживать по комнате, как заключенный по камере. – Пошли Букера в Иллинойс.

– Букера? В Иллинойс? Зачем? Твой отец и девица Уолден поженились здесь.

– Потому что она приехала из Иллинойса, Корди.

– Позволь мне напомнить, Роберт, что Элинор велела тебе держаться в стороне!

– Если она не узнает, это никому не повредит, А ты ей ни слова не скажешь, или я торпедирую твою сексуальную жизнь с такой скоростью, что ты и охнуть не успеешь! Здесь мои ребята могут узнать о мисс Уолден все – от размера ее лифчика до имен и адресов всех ее любовников, но не думаю, чтоб они сумели работать так же удачно в каком-нибудь Богом забытом фермерском городишке на Среднем Западе.

– С чего ты взял, что Букер будет лучше? И что ты собираешься искать?

– Я не знаю, что искать, однако за что-то всегда есть возможность зацепиться. А Букер – лучшая кандидатура. Он – юрист, он умен, у него хорошие манеры, он действует не агрессивно и не навязчиво. Послушай, уж если он смог заставить Сесилию влюбиться в себя, то друзей и родственников мисс Уолден сумеет разговорить без особого труда. Он выглядит честным.

– Он и впрямь честен.

– Он также честолюбив. Если у него под носом замаячить возможностью старшего партнерства, думаешь, это его не вдохновит?

– Еще слишком рано предлагать Букеру место старшего партнера.

– Да брось. Если бы Сесилия вышла за Букера, тебе все равно пришлось бы сделать его старшим партнером. Кроме того, тебе и не нужно ничего ему обещать. Просто осторожно затронь эту тему. Предоставь Букеру возможность самому сложить два и два. Я сам всегда смогу обронить намек.

– Я не хочу, чтобы ты вмешивался в мои дела, Роберт.

Роберт перестал ходить и взглянул на де Витта так, словно потерял к нему всякий интерес.

– Это понятно, – скучающе произнес он. – Действуй, как сочтешь нужным, дядя Корди. Но для страховки пошли Букера в Иллинойс, и дай ему найти то, что мы можем использовать.

– Ты говоришь так, будто уверен, что он обязательно нечто найдет.

Роберт замер, взявшись за дверную ручку.

– Да? Все, что я знаю о ней, мне известно из выпусков новостей. Она в семнадцать лет уехала из дома в большой город.

– Так поступают многие девушки.

– Спасибо, знаю, – фыркнул Роберт. – Они приезжают сюда, чтобы стать фотомоделями или актрисами. Я их трахал десятками. Но вот что интересно, Корди. Мисс Уолден ни разу не возвращалось. Я читал интервью с ее матерью в «Нью-Йорк пост», всего несколько строчек, прежде чем она выставила репортера. Миссис Уолден не видела дочь больше шести лет, Корди. Ни на Рождество, на День Благодарения, ни разу после ее отъезда. – Он отворил дверь и махнул на прощанье, с циничной усмешкой. – У меня на подобные вещи нюх, Корди, и он подсказывает мне, что за мисс Уолден что-то нечисто. Может быть, ее не хотят видеть дома. Так давай узнаем, почему.

Алекса позвонила в дверь квартиры Роберта Баннермэна на Парк авеню, чувствуя себя пророком Даниилом в женском варианте у входа в львиный ров. Однако вряд ли она имели право жаловаться – она была здесь по собственному выбору, несмотря на яростные протесты Стерна. Она сама не была уверена, чего ожидает от этой встречи, или, точнее, не могла выразить словами, чтоб это не прозвучало наивно, даже для нее самой.

Она не задала, что своим очарованием победит их враждебность, для этого слишком много было поставлено на карту – но, по крайней мере, надеялась доказать им, что она – не расчетливая авантюристка, каковой они ее, безусловно, считают.

Горничная приняла у нее пальто и проводила в комнату, которую Алекса быстро обвела взглядом. Она показалась ей похожей на комнату отдыха для пассажиров первого класса при крупном аэропорте, и ее взгляд запнулся при виде Роберта Баннермэна, который встал, чтобы поприветствовать ее. Он был так похож на отца, что от потрясении она едва не охнула.

По правую руку от него, слегка позади, стоял Патнэм. младший из детей Баннермэна, совершенно не похожий ни на отца, ни на старшего брата. Лицо Артура с первого взгляда, казалось суровым и аристократичным, лицо Роберта – энергичным, но у Патнэма те же самые черты выражали какую-то детскость – добродушие, доверчивость и, возможно, некоторое озорство. Алексе он почему-то напомнил крупного дружелюбного пса, может быть, лабрадора или ньюфаунленда. По меркам семьи, ему следовало по крайней мере два месяца назад подстричься, и он порезался при бритье, оставив пятнышко крови на воротничке рубашки. В поношенной спортивной твидовой куртке и стоптанных туфлях он смахивал на студента. Один носок у него слегка отличался по цвету от другого – признак, холостяка, не имеющего прислуги.

– Мой брат Патнэм, – представил его Роберт, – Сеси… Сесилия… немного запаздывает.

– Как обычно, – добавил Патнэм.

– Кто бы говорил… – Роберт улыбнулся, быстрой, снисходительной улыбкой старшего брата, но в его голосе послышалась резкая властная нота. Алекса отметила, что Патнэм не только не улыбнулся в ответ, но и на лине его появилось едва скрываемое выражение страдальческого негодования, словно он отвык от обычая подчиниться старшему, и ему нелегко привыкать к этому сызнова.

Возникла горничная. Алекса попросила "Перье". Роберт велел подать виски с содовой – в точности то, что его отец. Алекса гадала, имеет ли это какое-то значение. Она заметила, что у него также отцовская манера разговаривать со слугами – не то чтобы невежливая, но отрывистая, безличная, не гляди в глаза., словно прислуга невидима – манера, которой никогда нельзя научиться, потому что она вырабатывается только тогда, когда вырастаешь среди множества людей, чьей единственной задачей является забота о твоих удобствах.

– Я бы выпил пива, – сказал Патнэм, улыбаясь горничной с непосредственностью, доказывающей, что он не обладает талантом отца – или старшего брата – обращаться со слугами как с невидимками. Алекса спросила себя, был ли это естественный демократический порыв, проявление мятежа против семейных традиций, или просто тактическая уловка, чтобы разозлить Роберта. Если последняя., то она, безусловно, удалась.

– Здесь тебе не коммуна хиппи! – фыркнул Роберт. – Мы не держим пива!

Патнэм улыбнулся, радуясь, что сумел спровоцировать брата, и с преувеличенной вежливостью попросил у горничной мартини. Он, казалось, составил себе целый репертуар мелких выходок, раздражающих Роберта – залп булавочных уколов, подумала Алекса.

– Сесилии все это слишком не нравится, – сказал Роберт. – Надеюсь, вы проявите к ней снисхождение, все еще очень расстроена.

– Понимаю, – она взглянула ему в глаза. – Так же, я.

Он кивнул.

– Конечно. Честно говоря, я выбился из сил, пытаясь заставить ее прийти. В конце концов, ее убедил Букер. Он придет вместе с ней. – Роберт улыбнулся. – Для моральной поддержки, как вы понимаете.

Она нахмурилась. Стерн дал ей недвусмысленные инструкции. Если на встрече будет присутствовать юрист, он тоже должен прийти.

– Все это очень мило, – сказала она Роберту, – но я думала, что мы собираемся обойтись без юристов.

Роберт улыбался.

– Он придет как член семьи.

– Он не член семьи.

– Я с вами согласен, но Сесилия считает его таковым, когда у нее есть настроение. Окажите мне любезность, пожалуйста. Смиритесь с этим. Вы поймете меня лучше, когда встретитесь с Сесилией.

Алекса кивнула. Она вовсе не была убеждена. Просто Роберт был так похож на отца, что она обнаружила, как легко может уступить.

– Вам нечего бояться его присутствия, поверьте, мисс… – он сделал паузу и встряхнул головой. – Вы не возражаете, если я буду называть вас Алекса? Мисс Уолден, без сомнения, будет звучать провокационно, однако для нас существует только одна миссис Баннермэн, После смерти матери, конечно.

– Алекса меня вполне устроит.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, называйте меня Робертом, Каковы бы ни были наши принципиальные позиции, незачем прибегать к бесполезным формальностям. – Он посмотрел на дверь, потом бросил быстрый взгляд на часы. – Вы ролом из Иллинойса, не правда ли, Алекса? – у него был дипломатический пар заполнять время светской болтовней, – Из страны фермеров?

– Да.

– Отец когда-то хотел быть фермером, вы это знали? В детстве он любил ферму больше всего и Кайаве. Его невозможно было вытащить оттуда. Дед в конце концов заставил его изучать юриспруденцию – будучи Баннермэном, он не мог тратить жизнь на то, чтобы убирать в копны сено и приглядывать за скотом. Думаю, ему было бы лучше, если б он занимался фермой, в то время как кто-нибудь другой занимался состоянием, но это не было написано ему на роду.

Он сделал легкий жест сожаления, однако его ироническая улыбка намекала на то, что он считает интерес отца к сельскому хозяйству эксцентричным, или, возможно, просто неподобающим.

– Он скучал по Кайаве, – сказала Алекса. – И много говорил о ней.

Роберт задумчиво отпил виски.

– Вот как? Мать всегда жаловалась, что не может удержать его там больше, чем на два дня.

В холле послышались голоса. Роберт бросил на Патнэма быстрый предупреждающий взгляд, как сержант, сообщающий рядовому о прибытии проверяющего офицера, затем направился к двери, чтобы поприветствовать сестру.

Алексе померещилось, что в комнате внезапно упапала температура, как будто одного присутствия Сесилии Баннермэн, даже по другую сторону двери, было достаточно, чтобы заставить братьев занервничать, хотя и на разные лады. Лицо Роберта выражало искреннее сострадание – настолько сильное, что Алекса могла бы ожидать появления инвалидки, если бы уже не видела Сесилию Баннермэн на похоронах. Что было написано на лице Патнэма, прочитать было сложнее, но Алекса подумала, что различает там намек на раздражение и даже ревность, смешанные с нервозностью маленького мальчика, не выучившего уроков и ожидающего прихода учительницы.

Алекса встала. Роберт подошел к двери, обнял сестру и провел ее на середину комнаты, оттеснив Букера в сторону. Нет, поправилась Алекса, он не просто обнимает Сесилию, он обхватил ее, будто она может в любую минуту упасть без его поддержки. Его пальцы так крепко вцепись в ее руки, что костяшки побелели.

Объект его заботы не казался Алексе, честно говоря, особенно слабым, ни близким к обмороку. Сесилия была высокой, крепко сложенной, дочерна загорелой, с теми же ярко-синими глазами, как у других членов семьи, грубо обрезанными, выгоревшими на солнце светлыми волосами. Она, похоже, была не слишком довольна тем, как Роберт хлопочет над ней, но точно сказать было трудно. У нее был привычно надутый вид, словно мир разочаровал ее много лет назад, и нет причин ожидать, будто что-то изменится к лучшему.

Если б она потрудилась употребить хоть немного косметики, сделать что-нибудь со своими волосами, и надеть что-либо более нарядное, чем старая черная юбка до колен, выглядевшая так, словно сохранилась у нее со времен колледжа, и черная блузка с хомутом, Сесилия могла бы быть изумительно красивой женщиной. Алекса задумалась, на каком этапе жизни она решила, что не хочет ею быть, и почему. Она даже не носила украшении, кроме дешевых мужских ручных часов. Ее ногти были коротко остриженными, квадратными, как у мужчины, с достаточно неровными краями, чтобы предположить, что она имеет привычку их грызть.

Они мгновенье стояли в неловком полчанин, пока горничная не внесла виски для Букера – он выглядел так, будто в ней нуждается, и стакан апельсинового сока, для Сесилии. Букер наконец набрался храбрости, чтобы подойти и пожать Алексе руку, хотя довольно вяло, словно его в любое время могли обвинить в нелояльности.

Роберт, как старший в семье, ясно сознавал, что обязан разбить лед.

– Сеси, – произнес он, настолько смягчив голос, что это прозвучало почти шепотом, – это… хм…Алекса.

Сесилия уставилась на Алексу, прикусив тубу, и села, твердо стиснув колени и лодыжки, в лучшем стиле выпускного класса.

– Как поживаете? – процедила она сквозь сжатые зубы.

Алекса не ожидала симпатии от Сесилии Баннермэн, но прямая злобная враждебность, которую та даже не потрудилась скрывать, выводила из себя.

– Держусь, как могу, при данных обстоятельствах, спасибо. Поверьте, мисс Баннермэн, для меня это так же тяжело, как для вас.

– Тяжело? С чего вы взяли? Оскорбительно, да, конечно, но не тяжело. Отец был мужчиной. Я не сомневаюсь, что у него были любовницы. Но он не привозил их в Кайаву и не обязывал нас встречаться с ними.

Алекса почувствовала себя так, как будто ей дали пощечину.

– Я не была его любовницей. Я была его женой.

– Вы были его любовницей. Теперь вы заявляете, что стали его женой в последнюю минуту. Позвольте мне быть откровенной, раз уж вы заставили нас придти. Никто, и я последняя, не осуждает бедного папу, что он захотел немного утешения на старости лет. В конце концов, он имел право получить удовольствие. И при определенных обстоятельствах я была бы даже благодарна женщине, которая ему эти удовольствия предоставила. Но совсем другое дело признать ее – вас – членом семьи.

Однажды, в школе, Алексе тогда было лет десять или одиннадцать – одна девочка обвинила ее в краже авторучки. К несчастью, обе авторучки были одинаковы. Алекса почувствовала, как на нее накатываются волнами, словно в преддверии землетрясения, шок, вина, страх, и ярость – ярость прежде всего на себя, за то, что она испытывает страх и вину, хотя ни в чем не виновата. И пока она стояла, борясь со слезами, ей хотелось быть мальчиком. Каждый из ее братьев в сходных обстоятельствах пустил бы в ход кулаки. Возможно, это был единственный случаи в жизни, когда она пожелала стать, мальчиком. К своему ужасу, те же чувства обрушились на нее и сейчас. Она бы радостью сбила Сесилию с ног и молотила бы ее головой об пол, пока та не взмолилась о милосердии, но вместо этого Алекса снова испытывала стыд и вину, обращающиеся в ярость. Она сосчитала до десяти, и к ее удивлению, это помогло.

– Он любил меня, – сказала она ровным голосом, стараясь не выдавать неприязни, – И мы были женаты, мисс Баннермэн. Вам придется признать это, потому что это правда.

– Я не собираюсь признавать ничего подобного. Я здесь потому, что меня попросил Роберт. Я делаю, что могу, и то, что должна, при условии, что это ему на пользу, но меня оскорбляют наши претензии на моего отца.

– Сеси, довольно! – сказал Роберт. Он встал позади нее, положив руки ей на плечи, словно стремился удержать сестру на месте и помешать ей встать. – Ты слишком расстраиваешься, – прошептал он. – Это не годится.

– Думаю, нам следует выслушать, что… миссис Баннермэн… хочет сказать. – Тон Букера был продуманно нейтрален. Слова "миссис Баннермэн" он произнес так, словно надеялся, что они пройдут незамеченными, но они, напротив, породили долгое молчание, причем все потрясенно уставились на него. Взгляд Сесилии, казалось, тщился обратить Букера в камень, но тот лишь слегка смутился.

Роберт, отойдя от сестры так, что бы она не могла видеть его лица, криво улыбнулся Алексе н пожал плечами.

– Букер прав, – сказал он. – Мы собрались, чтобы поговорить. Думаю, нам нужно выслушать, что у вас на уме… Алекса.

– Во-первых, то, что я не собираюсь терпеть оскорбления.

– Прошу прощения. Вы должны сделать снисхождение, поскольку для Сесилии – и для всех нас – это было огромным потрясением. Никто из нас не имел причин полагать, что отец совершит такой неосторожный и… ошеломляющий шаг.

– Он не замышлялся кик ошеломляющий. И я не уверена, что он был таким уж неожиданным. Он собирался сообщить вам новость в день своего шестидесятипятилетия.

– Но до этого еще почти год. Вы хотите сказать, что до того времени он намеревался держать брак в тайне?

– Да, он так решил. Он обдумал все очень тщательно.

Сесилия закрыла глаза словно от боли.

– Я не верю, чтоб он вообще о чем-то думал. Он слишком много пил. Он был стар и болен, и вы воспользовались его слабостью. Я знала своего отца лучше вас. Он не сделал бы ничего подобного, если б был в здравом уме.

– Я знала его лучше, чем вы думаете, мисс Баннермэн. Он точно знал, что делает. Мне больно говорить это, но если бы вы трое были ближе к нему в последние несколько лет, вряд ли бы он женился на мне. Правда состоит в том, что он был одинок.

Взяв свой бокал с кофейного столика, Роберт он сел рядом с Сесилией и погладил ей руку, словно она нуждалась в постоянном ободрении.

Никто не хотел отвечать за последствия, если Сесилия расстроится, даже Роберт, – или еще большее расстроится, ибо именно ее расстройство заставляло всех выдвигать ее на первое место. Единственное, что Сесилия не могла позволить – это улыбки.

Она и не улыбалась. Под ее глазами были темные круги, губы кривились в ярости.

– Одинок? – спросила она голосом удивительно низким и хриплый. Этот голос был бы сексуален в любой женщине, которая не убила бы в себе всякую сексуальность столь решительно, как Сесилия. – Одинок? – Она театрально подчеркнула это слово, как если бы Алекса только что изобрела его или, возможно, неуместно употребила. – Что вы можете в этом понимать? Я бы осталась дома приглядывать за отцом, если б он захотел, и он об этом знал.

Алексе показалось сомнительным, чтоб Артур захотел "присмотра" от дочери.

– Он не был инвалидом. И не нуждался, чтобы за ним "присматривали". Он просто был одинок.

– Он спивался, – сказала Сесилия.

– Он не спивался, – настаивала Алекса, стиснув руки до побеления суставов, словно стремилась удержаться от того, чтобы не ударить Сесилию, – Он пил несколько больше, чем ему следовало, но после того, как мы познакомились, перестал это делать.

– Он был пьян, когда встретил вас в Метрополитен-музее на вечере попечителей, – заявила Сесилия, – Дядя Корди его видел. Он сказал, что поведение отца скандализировало общество.

– Он выпил пару бокалов, и мы танцевали. Что в этом скандального? Мистер де Витт не понимает, о чем говорит.

– Кортланд де Витт знал моего отца больше сорока.лет. Полагаю, он бы легко догадался, был тот пьян или трезв.

– Ваш отец не любил Кортланда де Витта, и это чувство было взаимным. Мистера де Витта нельзя назвать беспристрастным свидетелем.

– Не думаю, чтоб вы вообще близко знали отца. Кортланд был его лучшим другом. Или вы нарочно искажаете отзывы отца о нем в собственных корыстных целях, или он был так тяжело болен и пьян, что не осознавал половины им сказанного.

– Сеси, пожалуйста, это ни к чему не приведет. – Тон Роберта был не столь решительным, сколь умоляющим, но, возможно, это была уловка. Сесилия прикусила губу и погрузилась в угрюмое молчание. – Мы примем должное, что вы знали отца, – продолжал он. – Но мне несколько странно слышать, что он чувствовал себя "одиноким", как вы выражаетесь. Он делал все возможное, чтобы отдалить нас, даже Сесилию – а она-то из нас троих была ему ближе всех. К тому же у отца всегда был ужасный характер, и по мере того, как он старел и все больше пил, он просто не мог контролировать себя. Не слишком приятно говорить такое о родном отце, но он был подвержен припадкам ярости, во всяком случае, когда речь шла о его детях. Каждый раз, когда мы встречались, я боялся, что у него будет удар или сердечный приступ, и не могу сказать, что был удивлен, когда в конце концов это случилось. Он просто не мог мыслить рационально. Многие годы. И уж, конечно, не после смерти Джона.

– Он считал себя ответственным за это, – ровным сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Хотя он сам затронул эту тему, одного упоминания о смерти Джона было довольно, чтобы Роберт сделался осмотрительным..

– Вот как? – осторожно спросил он. Глаза его нервно забегали, что резко контрастировало с его обычным уверенным взглядом. – Давайте не будем в это углубляться. Я просто хочу сказать, что отец не мог судить разумно; когда дело касалось его детей.

– Он был самым разумным человеком из всех, кого я встречала. А что до характера, то за все время, что мы были знакомы, я никогда не видела, чтоб он выходил из себя. Я не утверждаю, что он был святым, но он, конечно, не был пьяным чудовищем, каким вы его изображаете.

Роберт внезапно повел себя более миролюбиво. Боялся ли он, что она снова упомянет имя Джона? Во всяком случае он, похоже, решил не провоцировать ее.

– Я не говорю, что отец был "пьяным чудовищем". Я просто говорю, что у него был вспыльчивый характер.

– Я никогда не замечала этого, мистер Баннермэн. Человек, которого вы рисуете, ничем не напоминает моего мужа.

Рот Сесилии искривился, словно она внезапно откусила кусок лимона. Роберт продолжал дипломатично улыбаться.

– Пожалуйста, называйте меня Робертом, – мягко попросил он. – Мы договорились. Он все еще был зол на меня?

– Да, но он сожалел об этом. Он чувствовал, что это его вина. И хотел бы все исправить, но считал, что дело зашло слишком далеко и уже слишком поздно.

– Возможно, он был прав по обоим пунктам, Алекса. А Сесилия? Он был готов простить ее за бегство в Африку?

– Он вовсе не считал, будто ему есть за что прощать ее. Он скучал по ней. И часто о ней говорил.

– Да? Он, кажется, многое рассказывал вам о нас. – В его голосе была тень подозрительности.

– Что ж, вы были и остаетесь его детьми – Он постоянно о вас думал.

– Правда? Скажите мне, если он так много о нас думал, почему, по-вашему, он решил на смертном одре ниспровергнуть семейные традиции и передать контроль над состоянием в ваши руки – если новое завещание законно?

– Оно законно.

– Это мы еще увидим.

Она сознавала, что Роберт испытывает ее, но в чем – не понимала. Стоило лишь закрыть глаза, как она представляла, что говорит с Артуром. Ничто в голосе Роберта не позволяло заподозрить враждебности. Его тон был мягок, убедителен, преисполнен неподдельного интереса. Его пронзительные синие глаза, такие до боли знакомые, вызывали симпатию, уважение к сложности се положения, даже определенную степень дружелюбия.

Сесилия, которая выдернула свою руку у Роберта, явно утомившись от его забот, сидела словно погрузившись в транс в то время, как Патнэм и Букер, оба на ногах, сомкнулись за ее спиной, как для защиты.

– Не думаю, что мне следует это обсуждать, – сказала Алекса, – То есть, когда мы расстанемся, я должна сначала переговорить с мистером Стерном. Послушайте и постарайтесь понять: то, что ваш отец написал в завешании, было для меня такай же неожиданностью, как и для вас.

– Приятной неожиданностью?

– Вовсе нет.

Сесилия издала звук, напоминающий приступ удушья.

– Да неужто? – сказала она.

Ярость Алексы была так очевидна, что глаза Сесилии победоносно блеснули от радости: наконец-то она попала в цель.

Роберт не обратил внимания на выходку Сесилии, продолжая свой допрос, словно был юристом, игнорирующим неправильную реплику в суде.

– Вам, должно быть, приходило к голову, что выйдя за отца, вы станете очень богатой женщиной?

– Я не думала об этом. – Сейчас же она на миг задумалась. Сказанное было не совсем правдой – она, конечно, думала об этом, но богатство никогда не казалось ей реальным. Если б у нее было время, она бы подумала о материальной стороне замужества с Артуром Баннермэном – но времени ей не было дано. – Послушайте, – она. – Я не знала, что Артур собирается написать новое завещание, и не имела ни малейшей причины думать, что он умрет. Я знала, что он хотел сделать с состоянием, потому что он мне много об этом рассказывал, но считаю, что он сделал бы это, даже если бы не встретил меня.

– Вот как? – спросил Роберт. – Пожалуйста, продолжайте, – добавил от с иронической усмешкой.

Она не была уверена, что он над ней не издевается, но решила не обращать внимания.

– Он чувствовал, что сделал недостаточно. Я инею в виду – недостаточно добра, – уточнила она, сознавая, что это звучит слишком серьезно, – Его отец и дед были великими филантропами, и он чувствовал, что не пошел по их стопам, пустил дела на самотек… То есть, возьмем Фонд Баннермэна…

Роберт рассмеялся.

– Возьмите ею! Толпа скулящих яйцеголовых, распихивающих друг друга локтями, чтобы пробиться к кормушке,

– Артур считал не совсем так. Он думал, если процитировать его точно, что "Фонд выродился в пустое умствование", что вместо полезных добрых дел он не производит ничего, кроме тезисов докторов философии и левой пропаганды, а это совсем не то, чего хотел его отец,.. извините, ваш дед.

– Чертовски верно, – сказал Роберт. – Дедушка в гробу бы перевернулся, если б узнал, что Фонд выпускает доклады, рекомендующие ввести такие налоги на наследство, что оно съедается подчистую!

– У вашего отца были свои сомнения на этот счет. В любом случае, поскольку он не мог изменить Фонд, он хотел начать все сызнова – использовать богатство для добрых дел, но по более гуманной шкале. "Филантропия для людей как противоположность филантропическим институтам" – так он это называл.

Роберт, казалось, удивился,

– Филантропия для людей? Что это значит?

– Это значит – финансировать проекты, помогающие людям напрямую, вместо того, чтобы создавать огромные институты, выходящие из-под контроля как Фонд. – Она снова ощутила, что все это прозвучало излишне серьезно, но Артур страстно верил в свои идеи, и она хотела убедить его детей, как он убедил ее саму – Это значит – узнавать нужды людей, вместо того, чтобы им что-то указывать. Ваш отец много об этом думал. Он искал способ вырваться из того, что он называл "филантропической башней из слоновой кости". Он хотел, чтобы деньги шли на улучшение условий жизни людей. Ему нравилось находить небольшие организации, делавшие тот что его интересовало, это было для него как хобби. Он спонсировал балетную школу в Гарлеме, школу традиционных ремесел для индейцев наваха, проекты того рода, о которых, казалось, никто больше не беспокоился. Он чувствовал, что должен соприкасаться с людьми непосредственно, а не просто строить новую библиотеку в Гарварде, или придумывать занятия для множества профессоров.

– Заучит как одна из завиральных идей Эммета.

– В этом нет ничего завирального. Он разрабатывал в все в деталях. И, между прочим, он считал, что в идеях Эммета есть немало смысла. Во всяком случае, в некоторых.

– А проклятый отцов музей? Это тоже входило в его планы?

Идеи Артура казались ей столь разумными, что она была удивлена – и напугана – скептицизмом и враждебностью его детей. Роберта ей было легче понять, чем других – его гордость наследника была уязвлена, и его лишили богатства, которое он должен был считать «своим». Однако она не видела причин, по которым Сесилия и Паттнэм должны противостоять планам Артура.

– Да., – сказала она. – Он планировал построить музей, хотя это была не единственная его задача. Он хотел чего-то большего, чем музей, видите ли. Он считал, что Музей современного искусства бесплоден, а музей Гугенхейма – еще хуже. Артур мечтал о музее, который был бы общественным центром, был бы самодостаточен, где искусство бы привлекало людей, а не просто хранилось в четырех стенах…

– Я слышал все это раньше, – устало произнес Роберт. – Полная чепуха. Памятник отцовской суетности.

– Ничего подобного! – Алекса повысила голос. – Он тщательно все разработал. Я могу показать вам его планы…

– Я не собираюсь тратить на это время, – сказала Сесилия. – И не верю, что у отца было малейшее намерение сделать нечто подобное, а если он сделал, так был или безумен, или пьян, или под вашим дурным влиянием…

– Это абсолютная неправда! Он был человеком, обладавшим широким видением…

– И вы просите нас поверить, что он обсуждал все это с совершенно посторонней особой? – Сесилия, эаметила Алекса, избегала смотреть в глаза, а когда она обращалась к ней непосредственно, то старалась сосредоточить взгляд на какой-то точке над головой Апексы. – Вы, возможно, заставили его подписать какой-то клочок бумаги, потому что он был стар и болен, но он никогда не предал бы собственную плоть и кровь.

– Я не "совершенно посторонняя", мисс Баннермэн, – Алекса позволила себе допустить гневную интонацию, – И если вдуматься, ваш отец по-настоящему позаботился о детях – обо всех вас. Ему не нравилось, что богатство сделало с его жизнью, и он решил не позволить этому повториться вновь.

Роберт пересел на подлокотник софы, небрежно заложив ногу за ногу. Он напоминал скорее элегантного старшекурсника, чем посла Соединенных Штатов, уже переступившего сорокалетний рубеж. Руку он положил на плечи Сесилии. Это был жест одновременно ласковый и собственнический – он, безусловна, больше походил на жениха, или бывшего жениха Сесилии, чем Букер, и, казалось, разработал целую серию приемов, призванных отодвинуть Букера на задний план, где, как полагал Роберт Баннермэн, ему самое и место.

– Тише, Сеси, – сказал он. – Дай Алексе договорить. – Он ободряюще ей улыбнулся. – Так что конкретно замышлял отец? Если уж он был так с вами откровенен?

– Он не хотел, чтобы отныне контроль над Трестом был сосредоточен в руках одного человека.

– Знаете, вы исключительно тактичная женщина. Но давайте говорить начистоту. Он не хотел оставлять его в моих руках, правда? Это из-за меня он беспокоился.

Она боялась сказать Роберту правду и вздохнула с облегчением, когда он сам затронул эту тему.

– Да, – тихо сказала она. – Но только отчасти.

Он кивнул. Казалось, он был слегка опечален, но отнюдь не удивлен и не оскорблен.

– Это очень давняя история, – сказал он, – Не стану утомлять вас деталями, они теперь не имеют значения. Отец так и не простил меня за то, что проиграл первичные выборы. Он переложил вину на меня, хотя я только исполнял то, что он от меня требовал. С этим так называемым новым завещанием он попытался нанести мне ответный удар. Могу лишь пожалеть о том, что он вовлек вас в эту убогую пародию на трагедию о царе Эдипе. Итак, я с точки зрения отца был недостоин управлять трестом?

– Он считал, что вы старались вырвать контроль у него из рук.

– Знаю. Это смешно. Он не управлял делами сам – и мог, учитывая то состояние, в котором он находился после смерти Джона. Поэтому я постарался переложить ношу на свои плечи. Он прекрасно знал, что я делаю – я никогда не держал это в тайне. При всем уважении к бабушке, нельзя было ожидать, что она справится сама. Я хочу сказать, для нас есть более важные проблемы, чем сохранение скалы посредине реки Гудзон, или забота о том, чтобы слугам в Кайаве выплачивалось жалованье, хотя они давно уже одряхлели и получают пенсию. Когда отец восстановил свои силы – нет, будем говорить прямо, когда он более-менее справился с пьянством и вышел из депрессии, он обрушил на меня обвинение, что я якобы собирался снести Кайаву и построить на ее месте небоскреб из стекла и бетона. Полагаю, он говорил вам, что я использовал Трест в собственных целях?

Она кивнула, снова испытывая благодарность за то, он сказал это сам.

– Господи! Сесилия знает, как все было на самом деле. И Патнэм знает правду, верно, Пат?

Патнэм, явно очнувшись от каких-то своих мыслей при звуке собственного имени, пожал плечами. Выражение его лица было трудно понять, но Роберт предпочел истолковать его как согласие.

– Видите! Они так не думают. Бабушка так не думает. И де Витт так не думает. Это все плод воображении отца, нет-нет, дайте мне закончить. Вас нельзя винить, я это знаю. Вы верите в то, что вам рассказал отец. И почему бы вам не верить? Только это неправда.

Он, казалось, был совершенно уверен н этом.

– Послушайте, здесь тридцать или сорок: лет семейной истории. Нельзя ожидать, чтоб вы появились на сцене в последнюю минуту и сразу во всем разобрались. Знаете вы это или нет, но отец просто стремился мне отомстить и одновременно сломать семейные традиции.

– Так только кажется, – возразила она, – Его замысел был в том, чтоб об этом позаботилась я, если его не будет в живых. Поймите – то, что случилось, – не моя вина. Если бы Артур был жив, он бы сделал это сам. Он собирался рассказать вам обо мне, затем разъяснить свои планы. Кода же узнал, что может до этого не дожить, он передал контроль мне, чтоб я сумела сделать то, что он замыслил. Он доверял мне, понимаете? Я не могу этим пренебречь.

– Это тяжелая ноша, – В голосе Роберта не было ни тени иронии. Алексе подумалось, что он мог бы стать превосходным актером, но затем она сказала себе, что судит несправедливо. У нее нет причин полагать, что он неискренен, – Он дал вам контроль, понимая, что вы могли бы отказаться? Он, должно быть, исключительно вам доверял!

– Да. Не знаю, почему, это и неважно. Я не просила его, но дала ему обещание, и обязана ею исполнить.

– Вы не обязаны исполнять его, Алекса, – продолжал он. – Есть десятки различных способов отвергнуть его и избавить себя и всех остальных от множества неприятностей. Оставьте свои претензии, поймите, что отец был не в здравой рассудке, когда писал свое последнее завещание. Вы будете богатой женщиной, богатой вдовой. Мы подпишем соглашение, какое вы захотите – на пять миллионов, на десять, на большую сумму, если станете настаивать, и вернемся к первоначальному завещанию, без судебной войны. Не станете же вы тратить на тяжбу ближайшие десять лет? А если вы победите – что вовсе не гарантировано, – неужели вы действительно хотите потратить всю оставшуюся жизнь на заботу о состоянии? Или о всем семействе. Зачем отдавать жизнь борьбе, к которой отец вас принудил, не объяснив даже как следует, что собирается сделать? Игра не стоит свеч. Предоставьте мне беспокоиться о Кайаве, и о кузенах с кузинами, и проклятом Фонде Баннермэна, и обо всем прочен. Для этого меня и готовили, в конце концов.

Он улыбнулся ей. Со своим темным загаром, безупречными зубами и отличным сложением, Роберт обладал тем самым звездным качеством, которое заставило бы всех смотреть только на него, даже если бы в комнате было сто человек. Рядом с ним несчастные Букер н Патиэм казались блеклыми, скучными, как бы вне фокуса – просто статистами.

Де Витт сделал ей точно такое же предложение, с меньшей прямотой и меньшим обаянием, и она не впала в искушение. Роберт заставил то же самое прозвучать столь соблазнительно, что она почти сказала "да". Она поймала себя на том, что кивает, пока он говорит, словно соглашаясь с каждым его словом. Он наклонился вперед, ближе к ней, на редкость свободно для человека, опасно балансировавшего на подлокотнике софы – и коснулся ее руки мягко, ненавязчиво, словно случайно.

– Подумайте над этим, – сказал он. – В перспективе это лучший выход.

Она почти готова была признать его правоту, если б не его прикосновение. Не то, чтоб она обиделась – напротив, она будто бы испытала удар электричеством. Стоило лишь ей закрыть глаза, как она слышала голос Артура. Но даже с открытыми глазами воспоминание об Артуре было столь сильным, что у нее не было иного выхода, кроме как подчиниться его воле.

– Я не ногу этого сделать, – твердо сказала она.

Роберт откинулся назад, по-прежнему улыбаясь, хотя глазах его было нечто, свидетельствующее, что он принял какое-то решение.

– Мне кажется, вы совершаете ошибку, – вежливо произнес он. Сесилия провела рукой по глазам.

– Роберт, дорогой, давай покончим с этим. Ты ничего добьешься. А у меня начинается мигрень.

– Я просто хочу получить от Алексы четкую картину входящего.

– Мы получили четкую картину, Роберт, Во всяком случае, я. – Сесилия впервые прямо посмотрела на Алексу. Если никто иной в семье не посмеет высказать ее, посмею я. Вы бесстыдно использовали моего отца. Он был зол да Роберта. Он разочаровался в Пате. Он не понял, почему я уехала в Африку – не захотел понять. Вы сыграли на его чувствах, подливая масла в огонь в своих наглых и корыстных целях. Вы украли его у нас, а теперь пытаетесь украсть наше состояние. А чтобы оправдаться, городите кучу чепухи о музее отца и об его планах насчет семьи. Как будто вы имеете какое-то право диктовать нам! – Сесилия сделала паузу. Она сидела, скромно сложив руки на коленях, с приятным выражением лица, посторонний наблюдатель счел бы, что она просто вежливо улыбается. Только глаза, огромные, наполненные слезами и холодные как у наемного убийцы, выдавали ее чувства, – хотя, пока она говорила, на ее загорелых щеках выступили два красных пятна, словно она слишком долго пробыла на леденящем зимнем ветру, – Роберт может разводить любезности, если ему угодно. А я не стану, даже ради него, – Она улыбнулась, словно сказала Алексе нечто приятное, может быть, комплимент. Или это была просто привычка, светский прием, выработанный до автоматизма и столь глубоко въевшийся в кровь, что она не могла избавиться от него лаже в гневе? До Алексы пока не доходило, что улыбка Сесилии, как бы редко она себе ее ни позволяла, была несомненным признаком неприязни, что выказывать, сколь безупречны ее манеры, тем, кого она презирала в душе, доставляло ей самое большое наслаждение.

– Я не собираюсь ни с кем любезничать, мисс Баннермэн, – сказала Алекса, изо всех сил стараясь, чтоб ее голос был ровным. Она не должна позволить Сесилии Баннермэн спровоцировать себя, твердила она, хотя чувствовала, как ярость растет в ней подобно вулкану, готовому взорваться. – Однако я не собираюсь позволить разговаривать с собой как с прислугой.

– Как с прислугой? Наши слуги всегда были порядочными, респектабельными людьми, которые знали свое место. Хотя, полагаю, от вас вряд ли можно ожидать, что вы способны эта понять.

– Довольно, Сеси, – предупредил ее Роберт, – Так ничего хорошего не добьешься.

– Я просто позволила себе быть честной, Роберт. Уверена, что мисс Уолден меньшего и не ожидала.

– Я не "мисс Уолден", мисс Баннермэн! – Алекса встала. – Меня нисколько не беспокоит ваше богатство, и нисколько не волнует, что вы обо мне думаете. Но я – жена вашего отца… его вдова, – поправилась она, – и пока вы этого не признаете, я буду сражаться с вами до последнего пенни. Даже если на это потребуется вся моя жизнь!

И с чувством удовлетворения она вышла из комнаты.

Роберт Баннермэн, отметил Букер, казалось, скорее дален вспышкой Алексы.

К его удивлению, Роберт попросил его остаться, в то время, как Патнэм, как хороший солдат, был отослан заботиться о Сесилии. Теперь же, когда Роберт объяснил ему, зачем он его задержал, Букеру хотелось, чтоб у него хватило ума уйти с Сесилией. Беседы тет-а-тет с Робертом всегда создавали проблемы.

– Не читай мне лекций об этике, – прорычал Роберт. – Я не в настроении их слушать.

– Роберт, дело не в этике. Это просто здравый смысл.

– Простой здравый смысл, Мартин, меня тоже сейчас интересует. Если бы мне нужен был канцелярский работник, я бы удовольствовался дядей Корди. Это все, на что старый сукин сын годится. Я следил за ней как ястреб, черт побери. Она что-то скрывает, Мартин, я знаю это. Перестань спорить со мной н отправляйся в Иллинойс.

– Я уже сказал "нет" де Витту, когда он это предложил. Я юрист, а не детектив.

– Меня не волнует, что ты сказал дяде Корди. Это между нами, Мартин. Я когда-нибудь просил тебя об услуге?

– Много-много раз, И я всегда делал то, что было в моих силах.

– А ты когда-нибудь просил меня об услуге?

Букер вздохнул. Они сидели в кабинете Роберта, обставленном книжными полками с ручной резьбой, содержимое которых подбирал декоратор. Роберт, когда он вообще читал, предпочитал шпионские романы, и одной из задач его секретаря было следить, чтобы на столике посла лежал свежий запас последних изданий в бумажном переплете. Книги на полках представляли то, что декоратор счел подобающими для посла: исторические труды, атласы, энциклопедии, тяжеловесные биографии, толстые тома классиков в кожаных переплетах, до которым дотрагивались лишь тогда., когда стирали пыль. Напротив располагался огромный телевизор. Роберт наблюдал за футбольным матчем, приглушив звук.

– Я задал вопрос, – сказал Роберт.

– Да, – неохотно признал Мартин. – Я просил тебя об услуге.

– И я ее оказал, не правда ли?

– Это было очень, очень давно, Роберт.

– А разве время тут имеет значение? Разве я скулил и жаловался, или пытался объяснить, чего мне это стоило? Ничего подобного. Я уговорил эту бабу утихомириться. А это было нелегко. Я заткнул рот ее мужу. Это было гораздо труднее. И позаботился, чтобы до Сесилии ни слова об этом не дошло, и за это ты действительно у меня в долгу.

– Давай не будем вдаваться в детали.

– Не будем, старина. Однако не будем и забывать об этом. У тебя была небольшая проблема, я ее разрешил. Теперь у меня небольшая проблема в Иллинойсе, и мне нужен кто-то, кому я могу доверять. Кто-нибудь респектабельный и умный, кто не попадет в неприятности. Если я пошлю на поиски кого-нибудь из своих парней, возникнет скандал. Ты знаешь, какие они.

– Мне это не нравится, Роберт.

– Я и не требую, чтоб тебе это нравилось, Мартин. Господи Иисусе! Ты только посмотри на этот блок! – Несколько минут они наблюдали за экраном – Роберт с острым вниманием подростка, так и не изжившего страсти к игровым видам спорта, Букер – с деланно пристальным выражением человека, давно понявшего, что нельзя преуспеть в жизни, не выказывая никакого интереса к спорту, которого он, в действительности, никогда не испытывал. – Сукин сын! – закричал Роберт. – Ты это видел?

Букер знаком показал, что видел и впечатлен. Обычно этого было достаточно, чтобы удовлетворить Роберта, хотя и не всегда.

– Придется, Мартин, поговорить с тобой без околичностей. Сколько лет ты уже работаешь на де Витта?

– Около десяти.

– Одиннадцать, чтобы быть точным. Корди приближается к семидесятилетию. Когда он уйдет в отставку, ты сможешь стать юридическим советником семьи и Фонда.

– С чего ты взял, будто он уйдет в отставку?

– Я об этом позабочусь, Мартин. Сделай, что я прошу, и это я тебе обещаю, ладно? Я имею в виду: зачем и дальше убивать время, исполняя за де Витта всю работу, пока он прикарманивает жирные гонорары? В этом нет никакого смысла. Я забыл, сколько де Витт вытянул из Фонда в прошлом голу, но помнится, это измерялось семизначной цифрой.

– Там было мною судебных процессов.

– Которые, в основном, вел ты, а не дядя Корди. Но именно Корди имеет «мерседес» с шофером и дом в Понд-Ридже с двумя теннисными кортами.

– Я не слишком счастлив из-за этой идеи.

– А кто говорит о счастье, старина? Разве я счастлив? Мисс Уолден счастлива? Кого это вообще волнует? Ты хочешь перечеркнуть одиннадцать лет тяжелого труда на Корди де Витта и начать охоту за новой работой? Ты думаешь, я хочу вручить мисс Уолден, какой бы милашкой не была, три четверти миллиарда долларов и ключи от Кайавы? Какие у тебя проблемы, черт побери?

– Ну, часть проблемы в том, что я верю в ее историю.

– В какую историю?

– Я не считаю ее охотницей за деньгами. Думаю, она говорит правду.

– Да, Христа ради, Мартнн, я тоже, И что из этого? Мне нравится эта девушка. Я даже пригласил ее завтра пообедать со мной, чтобы извиниться за поведение Сесилии, и она согласилась. Это не значит, что я собираюсь отдать ей контроль над Трестом или свои шансы на кресло губернатора, или позволить ей потратить сотню миллионов долларов на безумные отцовские замыслы. Черта-с-два! То, что у нее красивые ноги, еще не значит, что я должен сдаться н позволить себя прокатить. Я выигрываю время, Марти. Так же, как ты. Сейчас время собирать факты.

– Хорошо-хорошо. На что заставляет тебя думать, что ты на верном пути?

– Инстинкт. Подозрение, будто она что-то скрывает. Факт, что если мы начнем процесс, он будет длиться вечно, а тем временем я не смогу оплатить свою кампанию. Я как в аду с этой траханой претензией на мое достояние и с хорошей перспективой на проигрыш. И не говори мне, будто де Витт уверен, что мы победим, потому что мы оба знаем, что он мешок дерьма. Она сбежала из дома и не может вернуться, так я полагаю, и хочу знать, почему. А узнаю, у меня будет преимущество.

– И тогда?

– И тогда я им воспользуюсь, советник. Предоставь это мне.

– А если я ничего не найду?

– Тогда мы отбросим план А и перейдем к плану Б.

– Что за «План Б», Роберт?

Роберт Баннермэн впился взглядом в телеэкран, казалось, поглощенный наиболее захватывающими моментами переигрывания.

– Ты только посмотри, -с отвращением сказал он, – Две сотни фунтов сплошных мускулов, а он испугался, сукин сын. Нельзя играть в футбол, если боишься, что тебе сделают больно. Или ты кому-то сделаешь больно. Это спорт, Мартин. Изворачивайся и бей, вот и все. Главное, бей первым. Тебе лучше пойти, посмотреть, все ли в порядке с Сеси.

Букер понял, что его выставляют, и это ему отнюдь не понравилось. Он сказал себе, что нельзя терпеть от Роберта такого дерьмового отношения к себе. И это, отчасти, была правда. Затем сказал себе, что не боится Роберта Баннермэна, но это была совсем неправда, и он это звал – к несчастью, и Роберт тоже.

Букер никак не мог понять, почему он боится Роберта, но приняв это как данность, давно приучился жить с этим. В определенном смысле, думал он, Роберт просто зачаровывал его, как порой зачаровывают некоторые опасные виды спорта. Страх видоизменился, но все же действовал ему на нервы и на этом, отчасти, основывалась власть Роберта над ним. Никогда нельзя было угадать, как поступит Роберт, или куда он способен зайти.

– «План Б», – вставая, повторил Букер.

Роберт не отрывал глаз от экрана.

– "План Б", старина? – мягко спросил он, словно никогда раньше не слыхал этого выражения.

Букер поколебался.

– Не заходи слишком далеко. Я хочу сказать, не зарывайся.

– Не беспокойся так, Мартин, – Роберт включил звук на полную мощность. – Мне просто нужна информация. Никаких грязных трюков. Я усвоил свой урок много лет назад, в Майами, помнишь?

Букер был уже на полпути в холл, к Сесилии, и Патнэму, когда вспомнил, о чем говорил Роберт, и его бросило в жар, на лбу выступил пот.

Он был тогда совсем молодым человеком, только что с юридического факультета, но перед его глазами до сих пор стояла фотография из "Нью-Йорк пост". Полицейские теснили от края бассейна компанию загорелых мужчин и женщин в бикини и солнечных очках, со смешанным выражением страха и любопытства на лицах. Над ними возвышались балконы курортного отеля, уходя за пределы снимка. Рядом с водным велосипедом камера поймала две ноги – одну в сандалии от Гуччи, другую босую. Заголовок гласил: "САМОУБИЙСТВО ДЕЛЕГАТА: ИМЕЛ ЛИ МЕСТО ШАНТАЖ?".

Каким бы ни был «План Б» Роберта, решил Букер, он должен сделать все, чтоб в нем не возникла необходимость, ради общего блага.

Артур всегда избегал посещении ресторана "21", как любого заведения, где его могли заметить и узнать, но Роберт Баннермэн явно чувствовал себя здесь непринужденно. Мужчины, которые приветствовали его, были лощеными, средних лет миллионерами в первом поколении – как догадалась Алекса, это те люди, которые знают, как заставить звенеть деньги. Она узнала знаменитого финансиста с Уолл-Стрит и пару сверхпопулярных актеров, постоянно мелькавших на первых полосах газет. Это были люди круга Роберта, с крепкими натренированными телами – любители бодибилдинга и тенниса, с холодными глазами, хищники, на целую ночь оторвавшиеся от денежных трудов. Их сопровождали жены, как правило, красивые блондинки, моложе мужей лет на десять – двадцать. Многие из них бросали на Роберта взгляды, возможные только между тайными любовниками, взгляды и улыбки, настолько избегавшие какого-либо значения, настолько подчеркнуто небрежные, что были равносильны исповеди.

Что ж, подумала она, это не ее дело. Ее забавляло, что мужья ничего не замечают – однако те были слишком заняты, встречая Роберта крепкими мужественными рукопожатиями, да и вообще производили впечатление людей, которые никогда не уделяют большого внимания своим женам, что было, возможно, одной из причин, объяснявших успех Роберта, хотя и не единственной, ибо он был, вынуждена признать Алекса, исключительно привлекательным мужчиной, и умел убеждать, иначе она бы не приняла его приглашения с первого раза.

Она не могла не заметить, что в отличие от отца, который всегда заказывал столик там, где его не увидят, Роберт выбрал такое место, где его не могли не заметить. Мужчины и женщины нескончаемым потоком останавливались, чтобы поздороваться с ним, и у него, как у прирожденного политика, было в запасе слово для каждого из них. Многие оглядывались на нее, несомненно, чувствуя, что она – какая-то знаменитость, но, к счастью, не могли вспомнить, какая именно. Роберт заказал виски, с обычным для Баннермэнов безразличием к еде, и развлекал ее светской беседой, когда его прервал крепко сложенный мужчина, в котором Алекса смутно признала известного толстосума, партнера президента по гольфу.

– Большой босс говорит, что вы собираетесь выставляться в губернаторы?

Роберт кивнул.

– Рискуй, и победишь, старина.

– Когда вы вернетесь в Вашингтон, мы это обсудим. Пришло время, когда в Олбани нам снова нужен республиканец.

– Я этого добьюсь. – Роберт сверкнул неотразимой улыбкой.

Когда собеседник отошел, он повернулся к Алексе, его лицо стало серьезнее.

– Отец не верил, что я смогу победить на губернаторских выборах, правда?

– Он так не говорил.

– Вы очень тактичны. Давайте не будем тратить время на любезности.

– Хорошо. Да, он считал, что вы проиграете.

– Отец крайне поверхностно разбирался в политике. Он просто не мог вынести мысли, что я могу победить на крупных выборах, тогда как он их проиграл. Он полностью отказался использовать свое влияние в мою пользу. Всякий нормальный отец был бы рад помочь. Вспомните, сколько Джо Кеннеди сделал для Джека и Бобби! Бога ради! Отец даже не помог мне оплатить долги по кампаниям после выборов в Сенат.

– Он считал, что вы использовали его имя, чтобы получить деньги.

– Я использовал наше имя. А почему бы нет? Я, в конце концов, с ним родился, так же, как и он. Когда республиканцы выдвигают кандидатом Баннермэна, они связывают с этим определенные ожидания. И одно из них – то, у них не будет проблем с финансированием кампании.

– По этому вопросу он был непреклонен. Он говорил, что скорее преисподняя замерзнет, чем он поручится вас. Лично я считала, что это было слишком круто.

Роберт улыбнулся – на сей раз более беглой улыбкой, скорее это был намек, на улыбку, чтобы показать – он не принимает это близко к сердцу.

– Да, отец и впрямь был откровенен с вами. В действительности, здесь проблема больше, чем в деньгах. – Он сделал паузу. – Меня беспокоит долгая борьба за Трест. Стирать грязное белье на публике – плохая политика.

– В том, что случилось, нет ничего грязного.

– Но так кажется. И будет чертовски тяжело добиваться официальной должности на фоне крупного процесса. Хотя вы можете сказать, что это не ваша забота. Между прочим, хотя это не мое дело – как относится ко всему этому ваша семья?

Она чувствовали, что ее тянет к нему. Снова, если закрыть глаза, слышался голос Артура. На свой лад она сочувствовала Роберту, – в конце концов, не он оскорблял ее, при том, что известие о смерти отца и его браке, несомненно, пришло в самый неподходящий момент для его политической карьеры.

– У меня только мать. – Это была неправда, но чем меньше сказано о братьях, тем лучше.

Он ободряюще улыбнулся, склонив голову как бы в знак почтения к материнству.

– Полагаю, в ее главах вы не совершаете ошибок. Так уж свойственно считать матерям. – Он прикурил новую сигарету, "Пэлл Мэлл" без фильтра, заметила она. Фальшивая зашита сигаретных фильтров или длинных мундштуков была не для Роберта. Он глубоко затянулся, словно человек, набирающий дыхание перед тем, как нырнугь. Он всегда так курит, гадала она, или просто нервничает.

– Только не моей.

– Вот как? Но она, конечно, должна вам сочувствовать.

– Она считает, что я сама могу позаботиться о себе.

– Да. А вы можете?

– До сих пор удавалось.

– Но ведь не с такими трудностями?

– С худшими.

– Да? – Он не выглядел заинтересованным, но в его синих глазах что-то блеснуло, – Вы отважны. Знаете, может вам понадобиться.

Она рассмеялась.

– Вы имеете в виду – если я проиграю?

– О нет. Если вы победите. Управлять состоянием Баннермэнов – это адский труд – Он посмотрел на нес пристально, его глаза сверлили ее сквозь сигаретный дым. – Как вы думаете, Алекса, мы можем быть друзьями?

– Друзьями? – Для этого было достаточно легко сказать "да", но если она могла принять дружбу Роберта Баннермэна, то сильно сомневалась, что у него было именно это на уме.

– Я бы хотел, чтобы мы были друзьями, – продолжал он, и взял ее за руку. – Мне уже хватает врагов, с которыми я могу справиться.

Его рука казалась слишком горячей. Или это она слишком сильно реагирует на его прикосновение? Вернись мыслями к делу, приказала она себе, желая, чтоб он Был менее привлекателен, меньше похож на своего отца…

– Я котел бы узнать вас лучше, – прошептал он, – Гораздо лучше.

Как его отец… Внезапно она отдернула руку. Как бы ни привлекателен был Роберт – а как ее мог не привлекать почти абсолютный двойник Артура Баннермэна? – он – не Артур. Она была в ярости на себя за то, что даже задумалась о Роберте, и в ярости на Роберта, хотя и в меньшей степени, за то, что он попытался воспользоваться ее слабостью.

– Уверена, что мы прекрасно сработаемся, как только сумеем прийти к соглашению, – сказала она несколько более чопорно, чем намеревалась.

Роберт кивнул. Он убрал руку с видом человека, опробовавшего одну тактику, потерпевшего поражение и занятого перегруппировкой сил.

– Алекса, почему бы вам не взять эти проклятые деньги и не отступить? – произнес он совершенно деловым тоном. – Назовите вашу цену.

– Я уже говорила – я не из тех, кто отступает. Деньги меня не волнуют. И я не продаюсь.

– Вы говорите как Алдоны. Их деньги тоже не волновали, но они были чертовски уверены, что их дочери выйдут замуж за тех, кого деньги волнуют. – Его смех так же громок, как у отца, но она впервые расслышала в нем горечь. – А если серьезно, семья Баннермэнов не место для жизнерадостной девушки с головой на плечах! Я в ней родился, поэтому у меня нет выбора, но зачем при соединяться к нам, когда вы совсем не обязаны это делать? Поверьте мне, быть Баннермэном – совсем не забавно.

– Я так и не думаю, Роберт. Артур… ваш отец… имел очень четкие идеи относительно того, что он хотел сделать с Трестом. Он много об этом размышлял. И это было него важно. Единственное, чего он боялся – что занялся этим слишком поздно, и, к сожалению, оказался прав. Думаю, поэтому он так много мне и рассказывал. И я занялась этим вовсе не ради забавы.

Он вздохнул.

– Позвольте мне угадать. Из чувства долга? Тогда – да, вы, Алекса, встретили подходящую семью. Это фамильное проклятие – долг и вина за то, что мы много богаче всех нормальных людей.

– Вы сгущаете краски.

– Ошибаетесь. Отец приукрасил для вас семейную историю. И, вспомните – к тому времени, как вы познакомились, он уже не пытался что-либо сделать ни для семьи, ни для состояния.

Ее изумило, как плохо Роберт знал своего отца. Неужели истину можно так исказить? И было ли представление Артура о Роберте столь же неправильным.? Ей показалось, что это возможно.

– Вы не правы, – терпеливо сказала она, стремясь убедить Роберта. – Он много и тяжело работал. И беспокоился, может быть, слишком много. Я не говорю, что он не совершал ошибок, но кто их не совершает? И думаю, ему иногда хотелось, чтобы в молодости у него быта больше возможности выбора. Вы знаете, что когда-то он хотел быть художником?

Глаза Роберта расширились в искреннем удивлении.

– Художником! С чего вы взяли?

– Он мне рассказал. Ваш дед ему не позволил.

– Не удивительно. Господи Иисусе! Вы можете представить отца, живущего в какой-нибудь занюханной мансарде в Виллидже? Отец, должно быть, подшутил над вами или бредил.

– Он был совершенно здоров, – сердито сказала она. – И серьезен. И зачем ему было обязательна жить в мансарде? Он мог вести вполне респектабельную жизнь и при этом рисовать. Как Уайетт.

Он задумчиво затянулся.

– То, что вы говорите, очень интересно, если он и вправду желал стать художником. Не понимаю, почему он никогда не упоминал об этом. Это сделало бы его облик гораздо более человечным: наследник состояния Баннермэнов сообщает отцу, что он хотел бы рисовать пейзажи или "ню", или что там еще у него было на уме.

– Возможно, он считал, что вы бы его не поняли.

– Я бы не понял. Я и сейчас не понимаю. Но это действительно трогательная история. – Он рассмеялся. – Знаете, я хотел стать исследователем. Представлял, как возглавляю экспедиции, путешествую по всему миру, называю в свою честь горы и реки – но когда я поделился мыслями с отцом, по его реакции вы могли бы счесть, что я заявил, будто собираюсь стать уличным музыкантом или вступить в монашеский орден. Ни под каким видом!

– Почему именно исследователем?

– А почему нет? Возможно, это в крови. Кир был в своем роде исследователем – во всяком случае, авантюристом. Если б он поехал в Панаму, а не в Калифорнию проверять, что происходит на шахтах, возможно, он никогда бы не нажил свой первый миллион. Его младший брат был китобоем, пару раз ходил в Китай, и кончилось все тем, что его корабль потерпел крушение на Фиджи – а он сам предположительно съеден каннибалами. Был и другой брат, "Доктор" Александр Баннермэн, который уехал на Запад искать золото, но нашел только неприятности, продавая индейцам виски и оружие, н в конце концов был линчеван толпой в Ларами. Подозреваю, вполне заслуженно. – Лицо Роберта смягчилось, – Когда отец приобрел земли н Венесуэле, мне было около пятнадцати. Я провел там одно лето. Главным образом объезжал стада с пастухами, ночевал в джунглях, спускался по реке, чтобы посетить индейские деревни… – Казалось, он разговаривает сам с собой. Его глаза словно видели перед собой некие воображаемые дальние горизонты, а не Алексу. – Конечно, отец состоял в совете "Нэшнл джиографик", Американского музея естественной истории, Клуба естествоиспытателей, так что мне легко было представить себя в какой-нибудь экспедиции. Но мне следовало бы знать, что эти надежды никогда не осуществятся. Существовал непреложный закон: Гарвард, школа бизнеса, затем несколько лет на изучение хитросплетений семейного траста. У меня ушли годы, чтобы понять – чем больше я преуспевал в том, чего он от меня хотел, тем больше он меня ненавидел.

– Он не ненавидел вас.

– Извините, но я знаю лучше. Вы подоспели к развязке сюжета. И выслушали только одну сторону.

– Я не принимаю ничьих сторон.

– Принимаете, и знаете это. – Ослепительная улыбка заставила ее удивиться, как его зубы остаются такими белыми, несмотря на непрерывное курение? Может, он раз в неделю посещает дантиста, чтобы их выбелить, или это просто пример удачного сочетания генов? – Вы приняли сторону отца, во всех отношениях., вплоть до вашего музея.

– Его музея, Роберт.

Он так и не дотронулся до еды. Вытянул из пачки сигарету, размял, закурил, окутавшись облаком дыма, так и не взглянув ей в глаза.

– Его музея? Да, конечно, но он умер, Алекса, поэтому, боюсь, теперь он ваш.

На краткий миг ей померещилось, будто она уловила отблеск открытой враждебности в ясных синих глазах, но, если он и был, Роберт быстро изгнал его.

– Нам нет причины сшибаться рогами, – любезно сказал он. – Давайте придем к соглашению и покончим с этим.

Она ступила на скользкую почву и знала об этом. Стерн предупреждал, чтоб она без него не вступала ни в какие серьезные дискуссии. "Не разбрасывайтесь словами, – сказал он с суровым выражением лица, как будто она этого еще не знала. – После вы можете хоть откусить себе язык, слова назад не воротишь. Упомяните слово "соглашение", и Роберт бросится на вас, как акула, попробовавшая крови. Вы должны, убедить его, что вас не устраивают никакие соглашения".

В этой позиции она чувствовала себя неуютно, даже в офисе Стерна. Роберт был Баннермэн, сын Артура, а она – посторонняя. В целом, она была с ним согласна. Дорогостоящая тяжба лет на десять никак не привлекала ее, как бы она ни вдохновляла Стерна, кроме того, ей начинал нравится Роберт, настолько, что она гадала, действительно ли Артур понимал характер и поступки своего сына. Истории, которую рассказал ей Роберт, удивительно тронула ее – она была столь же грустной, что и история о желании Артура стать художником, как если бы отец и сын почти в одной и том же возрасте обнаружили, что за деньги не только нельзя купить все, но они могут даже помешать тебе достичь того, чего ты больше всего хочешь.

– Я не согласна с тем, что идет против желаний вашего отца, – сказала она. Поправилась: – Напрямую против них. – И неуклюже добавила; – Это не значит, что я не хочу договориться.

Она чувствовала себя так, словно ковыляла босиком по каменистой тропе. Роберт не оказывал ей никакой помощи. Он дымил с улыбкой на лице, его глаза настолько не выражали эмоции, будто она обращалась к нему на суахили.

– Но, может быть, – она мучительно подбирала какую-нибудь вежливую фразу, которая не принуждала бы ее ни к чему, кроме возможности добрых намерений ни будущее, и не рассердила бы Стерна, и зацепилась за одно из любимых выражений Саймона, – есть области компромисса.

– Области компромисса? – Он слегка склонил голову набок, словно ждал перевода. До нее дошло, что она, вероятно, переоценила свои таланты. Как у дипломата и политика, у Роберта, несомненно, превосходящий опыт в ведении переговоров.

– То есть? – спросил он.

– Ну, музей, например, не является областью компромисса.

– Вот как? А что является?

Беседа продвигалась быстрее, чем ей хотелось.

– Контроль над Трестом. В конце концов, замысел вашего отца был в том, чтобы он был разделен и использован в добрых целях.

– Разделен? Да, конечно. – Он, казалось, несколько мгновений обдумывал это, – Возможно. Это вполне допустимо.

– Я хочу, разумеется, сначала переговорить с мистером Стерном.

– Безусловно, – серьезно сказал он. – За это вы и платите. А берет он недешево, насколько мне известно.

– И я хочу знать, желают ли компромисса другие члены семьи.

– Даже Сесилия?

Она кивнула. Бесполезно пытаться достичь согласия, пока кто-то в семье будет против. Роберт, похоже, считал так же.

– Если мы продвинемся в этом вопросе, я позабочусь о Сесилии. Не беспокоитесь о ней.

– И Элинор?

– Элинор?

– Если верить вашему отцу, нет смысла, говорить о чем-то важном для семьи Баннермэнов, пока этого не захочет Элинор.

Роберт усмехнулся.

– В этом отношении отцу можно верить. Чертовски верно! Если Элинор нет у вас на борту, можете не трудиться поднимать якорь.

– Мистер де Витт сказал мне, что она ни с кем не видится.

– Правда?

Привычка Роберта отвечать вопросом на вопрос выводила из себя, но как характерная черта, она была несравнима с тем, в чем обвинял его отец.

– Я полагаю, вы знаете.

– Не намекаете ли вы, что хотите поговорить с бабушкой?

– Я не хочу. Но думаю, что должна.

– Пожалуйста, не сочтите меня грубым, но с чего вы что она вас примет? Епископ Олбани добивается встречи с ней годами – напрасно, следует добавить, – а он не посягает на фамильное состояние. Вы встречали ее на похоронах. Разве этого не достаточно?

– Она велела мне держаться в стороне. Но я не собираюсь этого делать.

– Она не из тех, с кем можно спорить. Поверьте мне, Алекса.

– Я не собираюсь с ней спорить. Я должна попытаться объяснить ей, чего хотел Артур.

– Это вам необходимо?

Она кивнула.

– Не знаю почему, но, да, это для меня важно. На похоронах я почувствовала… не знаю, может, я просто не хотела, чтоб она ненавидела меня. И почему-то мне не кажется, что она возненавидела… Я ожидала, что испугаюсь ее, видите ли, из-за того, что рассказывали все, включая вашего отца, но не испугалась. Совсем.

– Может, и следовало бы,

– Я так не думаю.

– Предположим, бабушка согласится встретиться с вами – в чем я сомневаюсь. Что вы ей скажете?

– Что я – не враг. Что я любила Артура. Для начала.

– Это не те слова, которые она захочет услышать.

– Я в любом случае хочу сказать их ей.

Роберт что-то беззвучно просвистел про себя.

– Давайте договоримся, – я попробую убедить ее принять вас, – заметьте, не обещаю. Тогда вы откажетесь от пресс-конференции?

Ее сердце никогда не лежало к пресс-конференции. Это была идея Стерна, ее же она страшила. Однако она не хотела отбрасывать козырную карту Стерна, не проконсультировавшись с ним.

– Я должна надумать об этом.

– Вы поведаете миру о своем браке с отцом, и для всех нас это будет означать сигнал: "К оружию!" Нет-нет, я не угрожаю, я просто обрисовываю ситуацию. Элинор поднимет цепные мосты, и всякий разумный диалог станет невозможен. Подождите. Таков мой совет.

– Я поговорю с мистером Стерном, – сказала она. – Мы сможем подождать. Во всяком случае, некоторое время.

– Превосходно! – Он поднял бокал, чокнулся с ней и, отпив, поставил на стол. Он, казалось, вздохнул с облегченном и был доволен согласием, хоти и предварительным, но она не могла не заметить, что он находится в постоянном движении – он играл с ножом и вилкой, подзывал официанта и метрдотеля, затем отсылал их, ковырялся в тарелке, махал знакомым. У Алексы было чувство, что в Роберте постоянно бурлят неугомонность и нетерпеливость, скрытые под иронической улыбкой и демонстративным шармом, которые он являл миру. Именно это в нем и привлекало.

Она напомнила себе, что ей следует быть осторожной.