Богатство

Глава 10

Букер ежился за рулем взятой напрокат машины в своем плаще с бархатным воротником, глядя, как "дворники" сражаются со снегом. И решил, что они проиграют.

Он гадал, стоит ли выйти наружу и очистить окна. Затем подумал о том, что обут в английские туфли ручной работы за двести пятьдесят долларов. Как ни плохо он мог разглядеть обитателей Ла Гранжа, они выглядели, как иллюстрации из каталога Сейрса: редкие прохожие на Мэйн Стрит были одеты в неуклюжие парки, галоши, кепки с наушниками. Мягкая шляпа Букера и печатки из свиной кожи лежали рядом с ним, поверх портфеля, подаренного ему Сесилией много лет назад. Портфель был единственным орудием, которым он мог очистить лобовое стекло.

Отношение Сеси к деньгам уже тогда удивляло его, и по-прежнему оставалось одной из преград между ними, хотя и не самой серьезной. Она была, должен был он признать, откровенно с к у п о й. Нижнее белье она приобретала себе на дешевых распродажах – "практичные" хлопчатобумажные трусы и лифчики, из тех, что обычно покупают девочкам-подросткам перед поездкой в летний лагерь. Даже при тех редких случаях, когда она видела нечто такое, что ей хотелось – сумочку или туфли, то, как правило, отговаривала себя от покупки, без тени иронии произнося: "Это для меня слишком дорого".

Сеси противостояла проблеме семейного богатства, непререкаемо отказываясь признать, что у нее есть деньги, поэтому трата на портфель в пятьсот долларов от Крауча и Фицджеральда, из седельной кожи, с медными углами, золотыми инициалами, сложным замком и достаточным количеством застежек и завязок, чтобы взнуздать лошадь, конечно, служила с ее стороны признаком истинного чувства – или так время от времени уверял себя Букер при отсутствии более свежих доказательств.

Конечно, портфель был достаточно прочным для того, чтобы сбить лед с любого количества окон, но Букер не мог заставить себя обойтись так с подарком Сеси. Кроме того, она восприняла бы малейшую царапину на нем, как личное оскорбление. Он включил обогреватель на полную мощность, и надавил на акселератор. В машине стало жарко, как в парилке какого-нибудь дешевого атлетического клуба, и постепенно лобовое стекло очистилось. Он нажал на газ и пополз дальше, скользя из стороны в сторону на обледенелом снегу, в то время, как мимо проносились пикапы, обдавая его слякотью из-под колес.

Окружавшая его нижняя часть Ла Гранжа (а была ли здесь верхняя часть?) в снегопад напоминала призрачный город. Он миновал две заправочные станции, точно против друг друга на одной улице( и как они могли обе сосуществовать? ), продуктовый магазин, дилерскую контору фирмы "Форд", супермаркет из тех, что можно видеть только за пределами Нью-Йорка, огромный, сияющий изнутри сквозь стеклянные стены, как Линкольн -Центр в ночи. Впереди он смутно различил старомодное здание из кирпича и камня, более солидное и более склонное к архитектурным излишествам, чем любое другое в городе, и повинуясь инстинкту, он затормозил в нескольких дюймах от парковочной отметки. Как ни обветшал весь город, только одно могло подвигнуть американцев конца прошлого столетия строить на века. Букер даже не потрудился достать из кармана конверт с адресом. Он знал, что приехал, куда нужно.

Он запер машину и поднялся по ступенькам окружного суда.

– Это большая честь, – сказал Гримм. Его взгляд нервно устремился на портфель Буера, словно там лежала бомба.

Гримм был одет в твидовый костюм цвета сухой горчицы, с кожаными пуговицами, в рубашку на кнопках и при кашемировом галстуке. Он выглядел как нечто среднее между преподавателем колледжа и картинкой из каталога братьев Брукс конца пятидесятых годов. И был много моложе, чем ожидал Букер.

У него было странное выражение лица. Лицо это было типичным для уроженца Среднего Запада – мягкое, круглое, честное, румяное, легко улыбающееся, лицо мелкого бизнесмена с плакатов Нормана Рокуэлла, если не считать взгляда. Он метался между Букером и дверью комнаты архива, как у человека, скрывающего тайную вину. Букер заметил пустой стакан на его столе.

– Чем мы можем вам помочь? – спросил Гримм.

Букера удивило, почему Гримм говорит о себе во множественном числе. Взможно, "мы" означало фирму Гримма, но она, казалось, состояла только из него и секретарши, годившейся ему в матери.

– Я бы хотел провести некоторые расследования, – сказал Букер.

Адамово яблоко Гримма задергалось. Он сфокусировал свой печальный водянистый взгляд на узле галстука Букера. Похоже, посмотреть тому в глаза было свыше его сил.

– Расследования?

– Конфиденциального характера.

– Конфиденциального? – Гримм был удивлен, а может, напуган.

– Позвольте объяснить: вам что-нибудь говорит фамилия Уолден?

Гримм покачал головой, но взгляд его стал настороженным.

– Здесь полно Уолденов.

– Он был фермером. Вы вели юридические дела его семьи.

– Здесь все фермеры, мистер Букер. Я думаю, вы, вероятно, должны были обратиться к моему отцу.

– Вы – Элдридж Бартон Гримм?

– Младший. Папа умер месяц назад.

– Ясно. Прошу прощения, мистер Гримм…

– Барт.

– Барт, я представляю семью Баннермэнов в деле, которое связано с очень крупной суммой денег.

– А, – осторожно заметил Гримм. – Э т о т Уолден. Из-за девушки, с которой был Артур Баннермэн, когда умер? Мне следовало догадаться. Последнюю пару дней в городе полно людей, задающих о ней вопросы.

– Репортеров?

Гримм кивнул.

– Я ни с кем не разговаривал, вы понимаете. Это не мое дело. Однако, она привлекает много интереса. Один парень приезжал к папе незадолго до его смерти, хотел все о ней вызнать.

– Месяц назад?

– Кажется, два или три.

Букер гадал, кто же это мог быть, и зачем – ведь это было задолго до того, как имя Алексы стало общим достоянием.

– Репортер? – спросил он.

– Не знаю. Папа ни словом об этом не обмолвился. Мне он не показался похожим на репортера. Слишком хорошо одет. Скорее, юрист, или, может быть, частный детектив.

– И ваш отец не сказал, о чем они говорили?

– Ничего. Он все держал в себе. Такая у него была привычка. – Он пожал плечами, словно ему было неприятно признавать, что отец недостаточно делился с ним сведениями. – Такая у него была привычка, – грустно повторил он, затем резко вернулся к настоящему. – Итак, Баннермэн оставил ей какие-то деньги? Вы из-за этого приехали?

Букер заколебался.

– Возможно. Это зависит от множества причин.

Гримм удивленно встряхнул головой.

– Значит, малышка Лиззи Уолден, в конце концов, все-таки поймала удачу за хвост? – непонятно было, рад он или нет. – Она всегда верила, что сможет это сделать. А больше никто, насколько мне известно.

– Вы можете рассказать что-нибудь о ней?

Глаза Гримма сузились.

– Я могу рассчитывать на вознаграждение?

– Я думал, это ясно.

Гримм с тоской заглянул в пустой стакан.

– Позвольте, Марти, я угощу вас сэндвичем. Я расскажу, что могу.

Если Букер что и ненавидел, так это когда его называли "Марти", но за годы службы у Баннермэнов он узнал цену самообладанию.

– С удовольствием, Барт, – ответил он, стиснув зубы.

Букеру хотелось, чтоб он сумел сказать Роберту Баннермэну: "Копайся в грязи сам". Ему н р а в и л а с ь эта девушка, как ни трудно было в этом сознаться, он даже надеялся, что Гримм ничего ему не скажет. Хотя уже подозревал обратное. Потом он подумал о свей карьере, сравнительно с карьерой Гримма, о квартире на Бекман-Плейс, о "БМВ-635", стоящем в гараже, и о том легком пути ко всему, что Баннермэны в силах предложить верному исполнителю, который может в один прекрасный день стать мужем Сесилии – кресла в опере, приглашения на светские приемы, о которых большинство людей и мечтать не смеет, уик-энды в Кайаве, уважение в глазах собеседника, когда он говорил, что представляет семью Баннермэнов – и со вздохом сожаления он встал и надел плащ, чтобы выслушать Гримма за обещанным сэндвичем.

– Старик Уолден и мой папа были вот так, – сказал Гримм, крепко сцепив два ненаманикюренных пальца.

Они сидели в кабинке ресторана, напротив офиса Гримма в здании суда. Вдоль стойки виднелась шеренга широких спин в фланелевых рубашках. На вешалке красовались однотипные бейсбольные кепки. Мягкая шляпа Букера лежала там в гордом одиночестве. Он был единственным человеком в ресторане в темном костюме-тройке и белой рубашке.

– Конечно, на самом деле Уолден не был стар. За сорок, или около пятидесяти. Думаю, он просто к а з а л с я стариком, потому что ко всему относился очень серьезно. Во время платы по счетам пересчитывал каждый цент дважды. Говорил очень медленно, словно слова стоили денег. И мало. Молочные фермеры со временем становятся похожими на своих коров. Они ведь проводят с коровами времени больше, чем с людьми. В то же время он имел здесь некоторый вес. Его предки вели здесь хозяйство в течение двух поколений, и вели его хорошо. Они были не богатой семьей, но солидной, крепкой. Так что отца Лиззи уважали, но не любили, если вы понимаете, что я имею в виду.

Букр кивнул. Он понимал. Примерно то же самое можно было сказать о первых трех поколениях семьи Баннермэнов. Гримм пару раз куснул свой чизбургер. Он, казалось, был так доволен возможностью с кем-то поговорить, что Букер усомнился, в порядке ли его юридическая практика.

– Он круто обращался с детьми, – продолжал Гримм. – Или так говорил папа.

– Слишком круто?

– Здесь вам не Нью-Йорк. Фермеры ждут от детей, чтобы они умели крепко стоять на ногах. "Жалеешь розгу – портишь младенца" – вот местный рецепт для воспитания детей. Уолден держал сыновей в жесткой узде. Наверное, слишком жесткой, потому что все четверо при первой же возможности покинули дом.

– Вы вели их юридические дела?

Гримм вернулся к чизбургеру. Он брезгливо, без аппетита поклевал его, и Букера осенила безжалостная догадка: на самом деле Гримму хотелось выпить, а не есть.

– Нет, – коротко ответил он. Отложил чизбургер и мрачно взглянул на него. – Сказать по правде, Марти, юридический бизнес здесь в наши дни не слишком процветает. Фермеры терпят банкротство, молочную продукцию никто не покупает. Кто бы мог подумать, что наше собственное правительство заявит, что национальные молочные продукты не слишком хороши? Настали тяжелые времена.

– Тяжелые времена – обычно удачные времена для юристов.

– Только не здесь. К банкам не подступишься, у них свои собственные юристы. Кроме того, когда начинаешь заниматься подобного рода бизнесом, люди обижаются. Чертовски скоро клиентов не останется вовсе… Ладно, вы приехали сюда не для того, чтоб слушать мои стоны.

Букер дал понять, что пора возвращаться к делу.

– Девушка, – сказал он.

– Она была настоящей красоткой.

– Это я уже знаю.

– Конечно. У нас здесь в окрестностях много красивых девушек, – сказал Гримм так, словно девушки были местной сельскохозяйственной культурой. – Местная королева красоты пару лет назад дошла до полуфинального конкурса "Мисс Америка", но потом бросила эту любительщину и стала "Девушкой месяца" в "Плейбое". Так вот, Лиззи Уолден была другой. Мой папа говорил, что она напоминает ему Грету Гарбо, или то, как Гарбо должна была выглядеть девочкой. А е е папа испытывал перед ней нечто вроде благоговейного страха. Словно он высеял кукурузу, а среди нее выросла орхидея. Она была любимицей отца. Он был тверд, как скала, но не тогда, когда дело касалось ее.

– Он ее баловал?

– Нет, я бы так не сказал. Он был старомоден, из тех людей, что всегда называют свою жену "мать", и никогда не улыбнутся ей на людях, не говоря уж о том, чтоб обнять, но он буквально с ума сходил из-за девочки. Когда он вел свой трактор, она обычно сидела у него на коленях, он брал ее с собой, когда ездил за кормами. Они всегда были вместе, эти двое. Думаю, он бы и в школу ее не пустил, если бы мог, но он, конечно, был лютеранин, а не какой-нибудь религиозный психопат, таких у нас мало, поверьте, и в любом случае он понимал цену хорошему образованию. Папа говорил мне, что когда Лиззи впервые пошла в школу, это едва не разбило Уолдену сердце, настолько они были близки. Наверное, многие отцы так относятся к дочерям – у меня самого двое сыновей, так что я точно не знаю, но они это пересиливают. Уолден это не пересилил. А у вас есть дети?

Букер покачал головой. Гримм поднял брови, как бы намекая, что мужчина в сорок лет, не имеющий детей, или подозрителен, или жалок.

– Угу, – сказал он. – Полагаю, у вас в Нью-Йорке так принято… Во всяком случае, Лиззи не делала ничего того, что обычно делают подростки, так что она была не слишком популярна. Она не бегала на свидания, не имела близких друзей, не пыталась даже выкурить сигарету в туалете для девочек. После школы она сразу ехала домой, и каждый день отец поджидал ее рядом с почтовым ящиком. Он всегда старался, чтоб это выглядело непреднамеренно, если вы понимаете, что я имею в виду – как будто он с л у ч а й н о проезжал на своем пикапе мимо, когда останавливался школьный автобус. Обычно он ждал примерно в ста ярдах от остановки, следя, как она выходит из автобуса со своими учебниками, и притворяясь, будто, что-то ремонтирует или пиная шины грузовика, пока она шла к нему по грязной дороге.

– Вы, кажется, многое о ней знаете.

– Не совсем. Моя сестра на пару лет старше Лиззи, и училась в школе в то же время. Она нисколько не любила Лиззи. Считала ее воображалой.

– Итак, отец окружал ее чрезмерной заботой.

– Можно сказать и так.

– А что говорили люди?

– Это маленький город, – Гримм покосился на стойку, у которой сгрудился десяток мужчин – все они, казалось, разглядывали отражение Букера в зеркале за кондитерской витриной, – как если бы хотел показать, какой он маленький. – Люди думали, что в один прекрасный день случится беда. Девочки есть девочки. Их нельзя запирать в доме, когда им исполняется шестнадцать, семнадцать лет, иначе они натворят глупостей. Во всяком случае, таково здесь общее мнение. Отец Лиззи окружил ее стеной, и люди считали, что она через эту стену перелезет. Что она и сделала, – удовлетворенно добавил он.

– Расскажите мне об этом. – Букер почувствовал укол непрофессонального любопытства.

– Здесь особо нечего рассказывать. Она влюбилась ни в кого иного, как в Билли Цубера.

– Поему "ни в кого иного"?

– Билли был футбольной звездой старших классов – в маленьком городке это значит немало. Я всегда считал его недоумком. Он уехал отсюда учиться – в спортивную школу, конечно, но очень скоро вылетел из своей лиги – и по спортивным причинам, и по всем остальным. Женился на девушке, которую обрюхатил – ничего глупее нельзя придумать в век контрацептивов и абортариев, и кончил тем, что вернулся домой к бизнесу своего отца – страхование и недвижимость. Сейчас у него не то пятеро детей, не то шестеро, точно не помню. Полагаю, он до сих пор не слышал о контроле над рождаемостью.

– Вы занимаетесь их бизнесом?

– Занимались, когда папа был жив, – тускло сказал Гримм. – Они с отцом Билли были друзьями.

Пьяница и неудачник, подумал Букер. Ничто так не выводило его из себя, как необходимость иметь дела с неудачниками, однако в настоящий момент Гримм являл собой все, что мешало ему ехать по метели к миссис Уолден и спрашивать, не поможет ли она ему лишить наследства свою дочь.

– Они с Билли были любовниками?

– Любовниками? – переспросил Гримм, словно это было иностранное слово. – Марти, мы здесь не разговариваем, как во французских фильмах. Это фермерский край. Если вы спрашиваете, спали ли они вместе, или трахались на заднем сиденье его машины, ответ будет – вероятно, нет, как бы Билли этого не хотел. Она, возможно, была единственной девочкой в школе, способной сказать ему "нет", и настоять на этом. Они сбежали, как я слышал. Это был великий, романтический момент в жизни Билли, и он влип.

Букер изумленно уставился на Гримма.

– Вы сказали "сбежали"?

Гримм заморгал. Его встревожил настойчивый, сердитый шепот Букера. Он, похоже, испугался, что сказал что-то не то, и попытался оправдаться.

– Ну, да, – сказал он. – Во всяком случае, они уехали вместе.

– И поженились?

– Э т о г о я не знаю, конечно. Копы схватили их где-то у границы штата и доставили домой.

– Почему копы? Сколько им было лет?

– Господи, да не знаю я точно. Билли было семнадцать с хвостиком, может, восемнадцать. Лиз, наверное, шестнадцать. Не знаю, как это соотносилось с законом. Думаю, просто Уолден, мой папа и отец Билли собрались вместе и вызвали отряд полицейских. Знаете, они пользовались здесь влиянием. Если они все трое надавили на шерифа, он бы сделал все, что они хотели – особенно, если вопрос касался детей, семьи и тому подобного.

– Но они м о г л и пожениться?

– Наверное… А какое это имеет значение?

– В этом вся подоплека.

– Вот как? Ну, поскольку сейчас Билли совершенно респектабельный, женатый человек с целой кучей детей, то, полагаю, на Лиз он не женился.

– Или они с Лиз развелись. Или брак был аннулирован? Были какие-нибудь разговоры об этом?

– Никаких, насколько я знаю. Сказать по правде, Марти, всю историю замяли так быстро, что никто не слышал подробностей. У Лиз не было подруг, с которыми она могла поделиться, а Билли, вероятно, заставили поклясться молчать. Его спровадили в колледж с такой скоростью, что его нога даже не коснулась здесь земли – что объясняет, почему нынешняя миссис Цубер смогла так лихо поймать его с разгона! – Гримм рассмеялся. В его смехе была горечь, красноречиво свидетельствующая о его взглядах на проблему брака.

Букер вывел нынешнюю миссис Цубер из разговора с помощью чизбургера. Он ненавидел есть руками, но когда он попросил к чизбургеру вилку и нож, официантка посмотрела на него, как на пришельца с другой планеты, и половина посетителей за стойкой повернулась на своих табуретах и уставилась на него. Без всякой связи он вспомнил, как Артур Баннермэн во время своей кампании давал неукоснительные инструкции, чтоб его никогда не фотографировали за едой, и однажды, когда местный предприниматель умудрился застать Баннермэна с "хот-догом", тот передал сосиску Букеру, и последнему пришлось держать ее полчаса, прежде чем он сумел ее выкинуть, причем все это время соус и горчица капали ему на жилет и брюки. Чего только я не делал для Баннермэнов, подумал он.

– В ваших архивах сохранились какие-то рапорты о том, что случилось? – спросил он.

Глаза Гримма нервно забегали.

– Здесь есть небольшая проблема.

– Проблема?

– Некоторые из папиных бумаг… хм… пропали. В конце жизни он стал небрежен. Вы знаете, такое бывает со стариками. Он забрал, понимаете, одну папку, когда к нему приходил тот парень, и так и не вернул.

– И ее не нашли?

Гримм кивнул.

Букер гадал, какова же правда. Что более важно, задумался он, кто еще копался в прошлом Алексы Уолден, и почему, и что он нашел. Он знал, как действуют газеты. Возможно, они послали кого-то из-за слухов о связи Артура Баннермэна с молодой женщиной, а потом решили не предавать историю огласке. Букер мог чего-то не знать о Баннермэнах, как ни близок он был к ним, но з н а л, что Артур Баннермэн имел власть пресечь статью, убийственную для него или его семьи, если этого хотел. Что бы ни случилось, догадывался он, Гримм ему не скажет, да и не было смысла давить на него относительно данного предмета.

– Наверное, сохранились какие-то рапорты в окружном суде? – спросил он.

– Возможно, не здесь, – с неловкостью ответил Гримм. – Вам надо бы поискать в Айове, или в Миссури. Я забыл, в каком направлении они уехали.

Сердце Букера заныло от перспективы дальнейшего путешествия в глубинку. Завтра он надеялся выехать в Нью-Йорк.

– Сегодня пятница, – продолжал Гримм. – Вам придется подождать до понедельника. Кстати, где вы остановились?

Букер оглядел зал.

– Я полагаю, что смогу заночевать в мотеле, – мрачно ответил он. Один мотель он видел на подъезде к городу. Выглядел тот в точности, как заведение Нормана Бейтса в фильме "Психопат"[34].

– Добро пожаловать ко мне,– сказал Гримм тоном человека который надеется, что его предложение будет отвергнуто.

– Мотель меня вполне устроит.

– Конечно. – Гримм вздохнул с облегчением.

– Может быть, я сумею провести уик-энд с пользой. Я бы хотел поговорить с некоторыми людьми.

– Верно. С кем?

– Как насчет Билли?

– Нет проблем. Я вас представлю.

– А ее мать?

Гримм пожал плечами.

– Тут уж вы сами. Не уверен, что сумею здесь чем-то помочь.

Букер кивнул. Разумеется, у возможностей Гримма есть предел. Мысленно он снял несколько сотен долларов с его гонорара.

– Но вы, по крайней мере, не откажетесь показать мне, как ее найти?

– В этом тоже нет проблем. – Грим откашлялся и махнул официантке, чтобы принесла счет. Мгновение он молчал. – Не ждите, Марти, чтоб вас здесь приняли с распростертыми объятиями.

– Потому что я юрист из Нью-Йорка?

Гримм покачал головой.

– Нет. Потому что никто не захочет говорить о Лиззи Уолден. Ей не простили того, что случилось с ее отцом.

У Букера по спине побежали мурашки. То, что он пока услышал от Гримма, было вполне знакомой историей – скромная, провинциальная красавица, из-за которой возникает скандал – ничего в этом особо возбуждающего не было. Признаться, обстоятельство, что Алекса Уолден побывала в бегах, возможно, даже замужем, было новым, но не обязательно важным. Однако тон, каким Гримм упомянул смерть ее отца, казалось, намекал на нечто более мрачное и серьезное, чем подростковая эскапада с печальными последствиями.

Букер ощутил странное смятение чувств. Как юрист, он хотел узнать правду и представить клиенту результаты. И в то же время он не хотел ничего слышать. Он ж е л а л, чтоб она оказалась невинной. Однако вряд ли он мог приказать Гримму заткнуться.

– Что случилось с ее отцом? – спросил он, удивляясь, насколько резко прозвучал вопрос.

Должно быть, его тон напугал Гримма.

– Ну, может, это и не ее вина, – поспешил поправиться он. – Все это было так ужасно, и хорошо, что это сумели замять.

– Ч т о сумели замять, Бога ради!

– Смерть Уолдена. Вскоре после того, как она убежала с Билли, он покончил с собой.

– Покончил с собой? Из-за того, что она убежала?

– Так говорили. Во всяком случае, некоторые так думали.

– Как он это сделал?

– Застрелился из винтовки. Жуткое было зрелище.

– Могу себе представить, – сказал Букер. В действительности он не мог и не хотел. Он был городским мальчиком, и об огнестрельном оружии не знал ничего, кроме того, что он его боится.

Гримма тема явно воодушевила. Об оружии по крайней мере, он говорил со знанием дела.

– Прямо в грудь. Вы не п о в е р и т е, что может натворить винтовка двенадцатого калибра с близкого расстояния. В наши дни приходится читать, что люди для самозащиты покупают ручные автоматы, штурмовые или бронебойные винтовки, и тому подобное, но уверяю вас, когда доходит до дела, ничего не бьет лучше, чем старая добрая винтовка двенадцатого калибра. С шести футов сносит человеку голову… пробивает в груди дырку с суповую тарелку.

– Разумеется, – сказал Букер, решительно закрывая тему, от которой ему было не по себе.. – Однако, всякий бы счел, что именно так он и должен был поступить, – добавил он, не в силах изгнать видение.

– Как?

– Выстрелить себе в голову. Так поступает большинство самоубийц, когда они пользуются винтовкой. Ведь, конечно, выстрелить себе в грудь из винтовки нелегко?

Гримм задумался.

– Верно, – согласился он. – Полагаю, нужно удерживать дуло против груди правой рукой, а левую вытянуть – вот так. – Он продемонстрировал. – Конечно, когда люди решаются на самоубийство, невозможно предсказать, как они поступят. У меня был клиент, который встал на дно силосной башни, открыл скат и утопил себя в собственной кукурузе. У нас здесь долгие зимы, и некоторые люди этого не выдерживают. Уолдену, знаете, следовало бы подумать о дочери. Избавить ее от этого зрелища.

– Избавить? Вы имеете в виду – она обнаружила тело?

Гримм тяжело вздохнул.

– Не совсем. Он сделал это в ее присутствии.

Букер почувствовал, как у него свело желудок.

– Она была с ним, когда он застрелился? Она видела это?

– Угу. Вот с такого расстояния, так же близко, как я и вы.

Букер закрыл глаза и попытался вообразить эту сцену. И не мог – точнее, не мог вынести. Он испытал ошеломляющую горечь, и внезапно понял нежелание Алексы говорить о своем детстве. И ее силу – много ли молодых женщин сумело бы пройти сквозь такое и выстоять? Большинство девушек сошли бы с ума или сломались, но она уехала в Нью-Йорк и начала новую жизнь. На миг его захлестнули сочувствие и восхищение, затем он напомнил себе, что приехал не за этим.

– Для юной девушки это ужасно, – сказал он. – ей должно было быть тогда – сколько? – шестнадцать, семнадцать?

– Примерно.

Профессиональный инстинкт Букера против воли напомнил о себе. Юриспруденция, как ничто другое, учит, что люди редко говорят правду. Во всяком случае, полную правду. Даже клиенты, чьи интересы ты защищаешь, лгут тебе, скрывают то, что по их мнению, вам не надо знать. Обходят события, которые могут дурно выглядеть.

– Поскольку это было так ужасно, – спросил он, – почему ей не сочувствовали? Почему люди обвиняли е е? Отец ее дошел до точки и застрелился на глазах собственной дочери, Господи помилуй!

Гримм замялся.

– Ну, из-за того, что она убежала с Билли… и зная, как отец к ней относился… люди просто сложили два и два. Они решили, что это, вероятно, ее вина.

– Е е вина? Она была ребенком. Не представляю, как это может быть, а вы? – Даже на собственный слух Букера, он заговорил, как адвокат, подвергающий перекрестному допросу свидетеля обвинения.

Гримм неловко заморгал, не понимая, какую роль ему положено играть.

– Ну, не знаю, что и подумать, – осторожно сказал он. – Однако, если вы спрашиваете,я считаю, что люди обычно слишком торопятся с осуждением. Особенно когда дело касается красивой молодой девушки. Конечно, м о й папа к ним не относился. Он твердо придерживался мнения, что она не виновата. Он был очень дружен с шерифом Карлом Эмером, с т а р ы м шерифом, он уже умер – и Карл сказал ему, что это самый печальный случай, с которым он сталкивался – гораздо печальнее, чем люди думают.

– Почему? То, что вы рассказали, и без того звучит остаточно печально.

– Не знаю. Папа не распространялся об этом. – Гримму, похоже, не терпелось сменить тему. – Кстати, если вы хотите повидать Билли Цубера, мы можем перехватить его прямо сейчас, – он поглядел на часы.

Гримм заплатил по счету, дал чаевые, показавшиеся Букеру позорно малыми, и, извинившись, вышел в туалет. Когда он вернулся, щеки его пылали, и все поведение стало более развязным. Букер мог бы поклясться, что в кармане пальто Гримма есть фляжка или полупинтовая бутылка водки, и в тот миг, когда они вышли наружу, он едва не удержался, чтоб не попросить Гримма дать к ней приложиться. Сильно мело, и Букер вынужден был из-за ветра придерживать шляпу рукой.

– Похоже, у нас установилась плохая погода, – удовлетворенно сказал Гримм, словно погода была туристическим аттракционом, придуманным специально для удовольствия Букера.

– А как Цубер относится к Алексе Уолден? – спросил Букер, протискиваясь на переднее сиденье машины Гримма. К его удивлению, это оказался новенький "мерседес". Непонятно было, как Гримм сумел его приобрести.

– Билли – парень, который худого слова ни о ком не скажет, но он испытывает смешанные чувства к Лиз… Алексе. Я хочу сказать, здесь он был звездой. Люди считали, что перед ним – целый мир, а потом он сбежал с ней, и после этого все у него рухнуло. Это не ее вина, но мне кажется, он отчасти винит ее. Понимаете? Он все еще здесь, работает в конторе отца, а она уехала в Нью-Йорки стала богатой и знаменитой.

– Знаменитой – да. Богатой – это мы еще посмотрим. – Кожаные сиденья машины были все в собачьей шерсти. Букер попытался вспомнить, взял ли он с собой платяную щетку. На заднем сиденье было несколько коробок с винтовочными патронами, собачий поводок, и картонный ящик с заляпанными грязью сапогами. Ясно, что когда речь шла об оружии, Гримм знал, о чем говорил. – А что думала ее семья? – спросил он.

– Я не был на похоронах – папа, конечно, был – но после приходил принести им соболезнования. Господи, напряженность в гостиной была такая, что ее можно было резать ножом! Братья смотрели на нее так, словно они предпочли бы похоронить е е, а ее бабушка, старая миссис Уолден, она тогда была еще жива, вовсе на нее не смотрела.

– Для девушки это должно было быть очень болезненным.

– Наверное. Она ни разу не проронила ни слезинки. Знаете, люди относились бы к ней гораздо лучше, если бы она плакала.

Букер вспомнил Алексу Уолден на похоронах Артура Баннермэна. Там она тоже не плакала. Не плакала она и, если верить де Витту, когда стояла над телом Баннермэна у себя в квартире. Элинор Баннермэн, напомнил он себе, тоже никогда не плакала. Его осенило, что между этими двумя женщинами могло быть нечто общее.

– Возможно, у нее были свои причины. На похоронах Баннермэна у меня создалось впечатление, будто она слишком горда, чтобы плакать.

– Или слишком упряма? Она вся в отца. И всегда была. Как бы то ни было, она не выказала достаточно скорби, чтобы удовлетворить окружающих. Во всяком случае, она дотерпела до окончания школы, а потом уехала.

– Чтобы стать моделью?

– Не знаю. Наверное, большинство хорошеньких девушек из маленьких городов хотят стать моделями или актрисами. Они листают журналы, смотрят телевизор и думают: "Я тоже так могу", верно? Зачем растрачивать красоту на это, – он махнул рукой в перчатке, указывая на невзрачные дома Ла Гранжа.

– Итак, она уехала в Нью-Йорк?

– Кажется, сперва в Чикаго. Попыталась найти там секретарскую работу, потом перебралась в Нью-Йорк. Во всяком случае, так я слышал. Мы на месте.

Контора "Уильям Цубер и сын",как почти все дома в Ла Гранже, была одноэтажным зданием на Мэйн-Стрит, с окнами из стеклопластика, сквозь которые можно было разглядеть двух надутых девиц, медленно и неохотно шлепавших на машинках.

– Билли на месте? – бодро спросил Гримм, хлопая дверью и впустив внутрь порыв снега.

Одна из девиц встала и, виляя бедрами, направилась к закрытой двери – новая доморощенная кандидатка для центрального разворота "Пентхауза", или хотя бы для задней страницы обложки, подумал Букер. Против одной стены стоял стеллаж со спортивными трофеями Билли Цубера. Другая стена была увешана дипломами и сертификатами в рамках, отдающими дань общественной деятельности Цубера-старшего, масштабы которой достигали героического размаха. Масоны, Рыцари Колумбуса, Ротари-клуб, Благосклонный орден покровительства лосей, бойскауты и ассоциация шерифов штата Иллинойс год за годом аттестовали в пластике, бронзе и латуни с гравировкой присущие Уильяму Цуберу-старшему дружелюбие,великодушие и идеализм. Среди дипломов были разбросаны фотографии толстого очкастого мужчины, расплывшегося в широкой улыбке, пожимая руки местным чиновникам. Некоторые из них были шерифами и начальниками полиции. Букера осенило, что отцу Билли не составило бы труда убедить полицейских штата Айова вернуть своего сына.

– Привет, Барт! – Билли Цубер, появившийся в дверях, казался великаном. Его плечи едва вмещались в дверной проем, голова задевала косяк. Но, каким бы крупным он ни был, впечатления сильного он не производил. Отчасти потому, что мускулы его обмякли и превратились в жир преждевременно наступившего среднего возраста, но больше потому, что в лице его было нечто детское, как будто его черты еще не обрели печати взрослости, и никогда не обретут. Тонкие, песочного цвета волосы словно корова прилизала, улыбка все еще оставалась улыбкой самого популярного мальчика в школе. Нечто в его чертах напоминало о былой задорной привлекательности, но все это грозило вскоре раствориться в бессмысленной, вялой ухмылке профессионального торговца. Представить Алексу в объятиях Билли Цубера было невозможно, подумал Букер, и удивился, осознав, насколько сильно это его задевает.

Гримм представил их. Кабинет Цубера, где тот сразу же перебрался за стол, чтобы предоставить им место, был маленьким и унылым – комната человека, который в основном, занимается телефонными переговорами. Здесь было только одно кресло для посетителей. Букер сел в него, водрузив портфель на колени.

– Речь пойдет скорее о любезности, чем о бизнесе, мистер Цубер.

– Билли.

– Билли. Я провожу кое-какие расследования в пользу клиента.

– Из Нью-Йорка?

Букер кивнул. Билли задумался.

– В Нью-Йорке я знаю только одного человека.

– Алксандру Уолден?

– Я все еще думаю о ней, как о Лиз. Она в беде? – Это прозвучало так, словно он не удивился бы, услышав подтверждение.

– Не обязательно.

– Что, черт побери, это значит? – Цубер стал менее любезен, в его глазах появился агрессивный блеск, напоминающий, что некогда он был футболистом.

– Вы знаете, что она была… – Букер подыскивал подходящее слово, – довольно б л и з к а с покойным Артуром Баннермэном.

– Мы здесь получаем газеты, – ровно сказал Цубер. – И смотрим по ящику новости, верите вы или нет. Лиз мы видим каждый вечер. Сью-Эллен уже неделю больше ни о чем ином не говорит. Чуть с ума меня не свела.

– И что вы думаете?

– Думаю, что Лиз очень хорошо выглядит, – с осторожностью ответил Цубер. – Лучше, чем когда либо, сказать по правде.

Букеру показалось, что он услышал ноту сожаления в голосе Цубера. Жалеет ли он о том, как повернулись события? Мечтает ли Цубер порой о Лиз Уолден, когда лежит в постели с женой, или смотрит футбол по телевизору? На его столе была фотография женщины, пухлой, вскормленной кукурузой матроны с короткими светлыми волосами, по которой ясно было видно, что она на пути к тому, чтобы разжиреть, и, честно говоря, почти преодолела этот рубеж. Она широко улыбалась, но была в ее глазах некая печаль, намек на упущенные возможности, такие же, как у Билли. Совершила ли она ошибку, с ходу окрутив его? Или она просто знала, что о н совершил ошибку, что она была просто утешительным призом за девушку, которую он по-настоящему желал? Почему, думал Букер, женщина, которую мы теряем, или которой не можем обладать, всегда тревожит наши сны?

Он сам многие годы испытывал то же из-за Сеси, когда она разорвала помолвку и уехала в Африку. Он вовсе не вел монашескую жизнь – и почему бы, в конце концов? – но всегда, просыпаясь по утрам он надеялся увидеть на подушке рядом с собой лицо Сеси, а не той девушки, с которой он был. Теперь он с чувством вины сознавал, что место Сеси в его мечтах стала занимать Алекса. Поздно вечером, когда он принимал пару таблеток снотворного, определял распорядок встреч на завтрашний день, и укладывал рядом с будильником ручку и блокнот, в те несколько смутных мгновений, прежде, чем таблетки оказывали действие, на подушке ему рисовалось лицо Алексы, там, где прежде он представлял себе Сеси. Он словно наяву видел ее светло-серые глаза, смотрящие на него с удивительной пристальностью, которая так сильно потрясла его на похоронах Баннермэна, и которая, возможно, была лишь игрой света.

Букер вновь заставил себя сосредоточиться, и услышал, как Цубер со смешком признает:

– Она, конечно, составила себе имя. Что ж, она всегда верила, что так и будет.

– Даже, когда она была подростком? Когда вы сбежали вдвоем?

Цубер встряхнул головой.

– Черт! – воскликнул он и улыбнулся. – Она вам рассказала? Это было очень давно. – Он на миг закрыл глаза, все еще улыбаясь какими-то воспоминаниям. Открыв их снова, он взглянул на фотографию жены, с удивлением, как показалось Букеру, словно никогда раньше не вдел ее на своем столе, или не знал, кто это такая. Глубоко вздохнул. – Знаете, это была ее идея. Она с ума меня сводила, расписывая, как мы уедем в Калифорнию, и всяческие чудеса, которые там начнутся. Господи, я уж не упомню, что она говорила. Я должен был найти работу тренера на каком-нибудь курорте, она бы устроилась фотомоделью… Она все время твердила об этом, вы знаете, как это бывает – я начал верить в это сам, пока мы взаправду не оказались в дороге. Скажите, что теперь будет с Лиззи?

– В завещании покойного мистера Баннермэна есть некоторая путаница. Моя работа состоит в том, чтоб ее разрешить.

– Правда? И что старый Баннермэн ей оставил? – с удивлением спросил Билли.

– Букер вздохнул.

– Если она победит, – сказал он, – все.

Цубер моргнул.

– Это сколько?

– Это трудно сказать. Точно никто не знает. Многое зависит от оценки имущества. Реальная сумма где-то между тремя четвертями миллиарда и миллиардом, но может быть и больше.

Последовало долгое молчание. Затем Билли расхохотался.

– Господи! – сказал Билли, переводя дыхание. – Мне следовало оставаться женатым на ней!

Букер открыл портфель и достал блокнот. Пора было разгребать грязь, чего ему крайне не хотелось. – Расскажите мне об этом.

Букер вытянулся на постели, уже поняв, что для него она слишком мягкая, чтоб заснуть, и что ему придется проворочаться всю ночь и к утру вкусить все прелести ломоты в спине.

Комната была тесная и неуютная, из тех, куда водители-дальнобойщики заваливаются, чтобы перехватить пять-шесть часов сна, когда достигают того уровня усталости, какой не могут больше вынести ни минуты – хотя, судя по звукам, доносившимся из-за соседней двери, мотель также служил приютом парочкам, которым некуда было больше пойти.

Он старался не прислушиваться к стонам, оханьям и пыхтению за стеной, однако журнал "Нью-Йорк", предусмотрительно прихваченный с собой, не мог удержать его внимания. Снаружи завывал ветер, нанося еще больше снега. Стейк, который он съел на обед, стоял в желудке непереваренным комом.

Большинство жителей Нью-Йорка верят, что если приехать в глубинку, то найдешь там хорошую, старомодную, настоящую кухню, что ты не узнаешь настоящего вкуса мяса, пока не попробуешь его в "краю кукурузы", на его родине. Эти люди глубоко ошибаются, решил Букер.

Он сдержал дыхание, пока парочка за стеной устремилась к шумному финалу и явно не сумела его достичь. Он гадал, в таком ли мотеле Билли Цубер и Лиз Уолден провели свою брачную ночь, и раздавалось ли эхо их занятий любовью сквозь тонкие стены в те несколько часов, до того, как прибыла полиция, чтобы отвезти их домой? Он надеялся, что кровать была побольше, учитывая размеры Билли.

Букер раскрыл портфель и просмотрел свои заметки, просмотрел, что рассказал ему Цубер, и что ему удалось выудить из Гримма, когда они вернулись к нему в офис. Рядом с фамилией Цубера он поставил большой вопросительный знак. Билли казался довольно милым парнем, не слишком умным, явно ни на что не способным, кроме как поднять на несколько пунктов национальный показатель рождаемости.

Он вынул из кармана диктофон, проверил его, снова лег и нажал на клавишу "запись". У него было довольно четкое представление о том, что случилось – нет доказательств, конечно, пока нет, но лучшим доказательством ему служил собственный инстинкт, спсобность читать между строк.

– Если моя догадка верна, – сказал он, – у отца Гримма поехала крыша. Старик перенес пару инсультов, скрыл это от всех, притворяясь, что он в добром здравии, в то время, как он выживал из ума. Он был в маразме, или приближался к нему, но хитер, и решил продолжать практику. Так, похоже, думает Барт Гримм, хотя и не говорит прямо. И, конечно, при той юридической практике, что была у старика, он м о г ее продолжать. Почему бы нет? Он не вел судебных процессов. В маленьком городе юрист может пребывать в маразме годами, прежде, чем кто-либо это заметит. Вы же не узнаете, что завещание или акт плохо составлены, пока кто-нибудь не умрет, или вы не решите продать имущество. А старик, должно быть, умел производить впечатление – этакая среднезападная версия Джона Хаусмана или професора Кингсфилда, от галстука-бабочки до острого языка. Из тех, что не выносят дураков. Вероятно, он устраивал клиентам чертовски хорошее шоу, и они на него покупались. Все оказывали Элфриду Б. Гримму полное доверие, а почему нет? Правда же в том, что он был усталый, больной старик, сохранивший только половину нервных клеток, и то вряд ли.

Он сделал паузу, собирая заметки, и удивляясь, какого черта он наговорил на ленту.

– Работу свою он исполнять не мог, – продолжал Букер. – Это очевидно. Он был в состоянии достаточно собраться для встречи с клиентом, но после уже не мог вспомнить, о чем они говорили, и даже не догадывался просмотреть собственные записи. Не будем судить строго. Он мог в е р и т ь, что заботился о том, чтоб все было в порядке, но это не так. Конечно, все это не основано на фактах. Факты, если они существуют, собраны в какой-нибудь папке в штата Айова, разве что таинственный посетитель из Нью-Йорка и туда добрался. Там что-то есть – или было: свидетельство о браке, и, вероятно, какой-то документ о разводе или аннулировании брака, если Гримм-старший действительно потрудился его составить. Если же нет, брак все равно вряд ли законен. Цубер выражался довольно туманно, но они с Алексой должны были как-то скрыть свой возраст. Конечно, школьники довольно часто добывают фальшивые удостоверения личности, чтоб иметь возможность покупать пиво и так далее. Вряд ли Алекса была способна на это, но Билли – вполне возможно. И он мог добыть такое же для нее. Кто знает?

В любом случае, вероятно, их брак юридически неправомочен. Билли должно было хватить ума догадаться, что она не ляжет с ним в постель, пока они не пройдут через какую-то брачную церемонию, а может, на этом настояла о н а. Что до Гримма, то он, возможно, решил, что нет смысла развязывать узелок, если он даже не был завязан. Бог знает, что бы теперь решил суд. В конце концов, есть Цубер, который снова женился по истинной вере, хотя и не по здравому рассуждению, и завел шестерых детей, которые м о г у т оказаться незаконными. Я не считаю его человеком, способным пойти на это при малейшем опасении, что он совершает двоеженство. А Алекса? Вышла бы она замуж за Артура Баннермэна, если бы знала, или подозревала, что ее прежний брак все еще законен? – Он помолчал, представляя ее себе. – Да, она могла, – решил он. – Баннермэн, когда чего-нибудь хотел, отличался необыкновенным напором. Если она представила возражения, он бы отбросил их прочь, перешагнул через них – а может быть, в тот момент казалось неуместным вспоминать Билли и бегство. – Почему я ищу для нее оправданий, спросил он себя?

Из соседней комнаты раздался дикий визг, сливаясь с громыханием снегоочистителя. На миг Буер потерял нить размышлений, восхищаясь этим героическим сексуальным представлением. Это что, свидетельство преждевременной эякуляции? – мрачно удивился он. Возраст сказывается? Похоже, в будущем ему придется столкнуться с проблемами, вынуждающими женщиу говорить что-то вроде "Все в порядке, не беспокойся" или "Это с каждым случается, честно, ты, возможно, просто устал". Интересно, сказали бы они такое Роберту.

Мысль о Роберте заставила его снова взяться за диктофон. Все лучше, чем лежать, прислушиваясь к тому, что могло сойти за звуковую дорожку к порнографическому фильму.

– Отец, – быстро проговорил он. – Что ж, Билли пролил мало света на эту фигуру. Разве что сказал, что не любил Уолдена. Это интересно, потому что все другие отзываются о нем хорошо, хотя и с осторожностью. Представление Билли о нем несколько мрачнее. Ветхозаветный пророк в рабочем комбинезоне, едва держащий в узде свои громы и молнии. Билли явно навидался их в тех редких случаях, когда оказывался рядом с домом Уолденов. Он сказал, что ее отец хватался за винтовку, чтобы застрелить е г о, а ведь он не делал ничего, кроме того, что водил Алексу в кино. Итак, можно сказать, что Уолден был излишне заботлив, и, возможно, несколько ревнив.

– О самоубийстве Билли знает не так уж много. По странному совпадению, но первым представителем власти, оказавшимся на месте происшествия, был нынешний шериф, парень по фамилии Пласс. Очевидно, когда прибыл старый шериф – Эмер? – у них с Плассом был большой спор по поводу случившегося. Билли слышал – здесь мы вступили в область слухов – что Эмер велел Плассу заткнуться, и делать, что ему сказано, или распрощаться со своим значком. Шериф Эмер, отец Билли и Уолден были приятелями – возможно, это неверный термин – поэтому я могу себе представить, что шериф хотел по возможности защитить семью Уолденов – но от чего? Отец убивает себя на глазах дочери! Что может быть хуже этого? Весь город, казалось, непременно узнает, что случилось, и что здесь было скрывать? Мне нужно поговорить с матерью Алексы. И, вероятно, с Плассом. Господи, еще один день в этой дыре!

Он выключил диктофон и лег. Посмотрел на телефон. Он знал, что обязан позвонить Роберту, но не хотел. Слишком поздно, сказал он себе, в Нью-Йорке сейчас половина второго ночи. Но это было не извинение – Роберта бы не побеспокоило, будь сейчас четыре или пять. Затем он напомнил себе, что нет смысла звонить, пока на руках у него не будет неопровержимых фактов. Роберт удовлетворился бы слухами, если б не мог получить фактов.

"Всегда оперируй фактами", – учили его. Что же, некоторые у него есть, а о большинстве он мог догадаться, но постепенно до Букера стало доходить: проблема в том, что в действительности он не х о т е л узнавать факты.

У него не было желания видеть поражение Роберта, ибо здравый смысл и инстинктивное уважение к порядку и традициям подсказывали ему, что Роберт должен получить свое наследство, так же, как его отец и дед – но он также не желал унижения или поражения Алексы.

Он выключил свет и попытался уснуть. Затем вздохнул, взял диктофон и стер запись.

Ему сразу стало лучше, и он заснул, как младенец.

Утром, после поездки в Кайаву, Алекса проснувшись, обнаружила, что газетчики стали лагерем вокруг квартиры Саймона, как он и предупреждал. Она увидела, что Саймон прилагает все усилия, дабы сохранять хорошую мину, но это нисколько не облегчало ситуацию, и к вечеру с Саймона уже было довольно.

– Оставаться здесь больше не имеет смысла с т в о е й точки зрения, – терпеливо сказал он. – Конечно, ты в силах это понять?

– Я не могу показаться рядом со своей собственной квартирой. Ты не хочешь, чтоб я жила в твоей. А теперь ты даже не хочешь, чтоб я приходила на работу. Все, что я м о г у понять – меня выбрасывают за борт.

– Будь благоразумна. В данный момент ты на вершине списка горячих новостей по всей стране. Меня не столько беспокоит лично, что репортеры толпятся возле моего дома или окружают мой офис с микрофонами и мини-камерами, но это убивает мой бизнес. Господи, ты не хуже меня знаешь, что люди, с которыми я веду дела, не хотят, чтобы рядом с ними крутились газетчики. Кстати, я и сам этого не хочу. Не представляю, что какой-нибудь репортер может натворить с историей Саймона Вольфа.

– Знаю.

– Конечно, знаешь. Ты становишься фигурой, за которой постоянно будут следить. И не только репортеры.

Она была слишком расстроена, чтобы спорить. Саймону на каждом углу мерещились частные детективы, но она отказывалась верить, что Баннермэны могут опуститься до подобных методов. Зайдя к себе на квартиру, чтобы взять кое что из одежды, она все равно что попала в облаву. Она отказалась подтвердить или опровергнуть утверждения о своем браке с Артуром Баннермэном, но не прошло и двадцати четырех часов, как изображение ее брачного свидетельства появилось во всех газетах, в сопровождении ее собственных фотографий тех времен, когда она позировала для рекламы нижнего белья. Даже судья, поженивший их, раздавал интервью, воспользовавшись возможностью разразиться длинной витиеватой тирадой об опасности браков "между Маем и Декабрем" и дал нелестную характеристику психическому состоянию Баннермэна ("Я бы не сказал, что он был в полном маразме, иначе я бы не совершил церемонию, но он явно был слепо увлечен"). Семья Баннермэнов ограничилась сдержанным и полным достоинства заявлением, осуждающем шумиху, и выразив аристократическое сомнение в законности "так называемого брака Артура Баннермэна".

– Послушай, – сказал Саймон, с жестом, обозначающим, что он всего лишь беспомощная жертва обстоятельств, – если ты не хочешь поискать себе другое прибежище, оставайся, а я уеду на неделю или две. Если мы будем жить в одной квартире, люди могут сделать неправильные выводы. Твой собственный адвокат предупреждал тебя об этом.

– Знаю. – Стерн звонил день и ночь и давал советы, с ее точки зрения бесполезные или обидные. Она должна была выехать из квартиры Саймона, избегать своей, носить полутраур, и не отвечать на звонки от семьи Баннермэнов.

– Я могу сохранить тебе жалованье, – беспомощно пообещал Саймон. – Не то, чтоб это было важно…

– Это очень важно, – резко сказала она. – Деньги, которые оставил мне Артур,и твое жалованье не покроют моих судебных издержек даже в начале, и даже, если я одержу победу, то процесс займет годы. Тем временем я плачу за квартиру, которой не пользуюсь. Какое там! Стерн предложил, чтобы я переехала в один из наиболее "уединенных отелей", как он изящно выразился, – "Карлайл", или может быть "Уиндем". Но я не могу позволить себе жить в гостиницах, и ненавижу их. В любом случае, в тот же миг, как я зарегистрируюсь, кто-нибудь не замедлит сообщить мое имя прессе.

– Да Бога ради, зарегистрируйся под вымышленным именем. Это просто и делается каждый день. Я могу снять номер для тебя.

– Благодарю покорно! Боже мой, Саймон, еще пару недель назад никто даже не слышал обо мне, а сейчас я в магазин не могу заглянуть, чтоб кто-нибудь меня не узнал. Я начинаю понимать, как себя чувствует Джекки Онассис.

– Подозреваю, что в глубине души она этим наслаждается.

– А я нет.

– Ты знаешь, что можешь сразу покончить с этим.

Она мрачно уставилась в окно.

– И что тогда? Что я скажу? "О,кей, мы не были женаты, это была просто шутка"? Так вот, Саймон, мы б ы л и женаты, что бы сейчас не утверждалось. Я не могу просто скрыться, как будто ничего не случилось.

– Может и могла бы, но не сделала. Если тебе нужен мой совет – уезжай куда-нибудь, заляг на дно, предоставь все Стерну, и подожди, пока пыль уляжется.

– Саймон, я не собираюсь убегать. Это т ы мне советовал, помнишь? Это выглядело бы как признание, будто я в чем-то виновата. А я не виновата.

– Как тебе угодно. – Он пожал плечами с видом человека, сделавшего все, от него завесившее, и которому не в чем себя винить. Встал и налил себе стакан вина. Он был только что из-под душа, в халате, с еще не уложенными волосами.

Одно из обстоятельств, затруднявшее его жизнь в этой квартире, было то, что они прежде были любовниками. Вряд ли она могла запретить Саймону сидеть полуголым в собственной комнате или заходить в ванную, когда она принимала душ, чтобы позвать ее к телефону. В конце концов, это была е г о квартира, и они видели друг друга обнаженными столько раз, что любая стыдливость была бы неуместна.

Однако из-за этих случайных мгновений интимности ей было неловко. Она чувствовала, что Саймон ими наслаждается, порой даже провоцирует их, она же находила их утомительными – еще одной мелкой каплей раздражения в море настоящих проблем, и не знала, как положить этому конец, не устраивая сцен, а сцена с Саймоном была последним, в чем она сейчас нуждалась.

Он плюхнулся на диван и с удобством развалился, не потрудившись плотнее запахнуть халат.

Он что, действительно ожидает, что я буду с ним спать? – подумала Алекса. Но она достаточно знала Саймона, чтобы догадаться, что на уме у него больше, чем секс. Если он решил, что существует весомый шанс на ее победу, тогда, тогда возможно было бы удачной идеей возобновить их прерванную связь.

В конуе концов, она не просто вдова, она потенциально б о г а т а я вдова – фактически, если она победит, богатейшая вдова в мире, если не считать какой-нибудь неизвестной ей махарани. Даже менее расчетливый человек, чем Саймое, крепко подумал бы, какие это в один прекрасный день может предоставить возможности.

Она сразу возненавидела себя за подобную подозрительность. И впервые до нее дошло, что ценой великого богатства, возможно, станет в е ч н а я подозрительность, что ее чувства к Саймну, без сомнения, очень сходны, хотя и в меньшей степени, с чувствами, которые семейство Баннермэнов испытывает к ней – или теми подозрениями, что, очевидно, годами отравляло жизнь Сесилии, даже когда это касалось бедного Букера.

Одно, во всяком случае, было очевидно – она должна выехать из квартиры Саймона. Помимо того, какое впечатление это может производить на окружающих, напряжение постепенно становится невыносимым. Не говоря ужо том, чтоб остаться, а Саймон бы уехал. Рано или поздно он бы потребовал платы за свое жертвоприношение, а она уже и так перед ним в долгу гораздо большем, чтоб чувствовать себя удобно.

– Я уеду завтра, – сказала она.

– Не обязательно так спешить, – заметил он, без всяких претензий, будто надеялся, что она станется.

– Нет, так лучше. Ты прав.

– Ты могла бы воспользоваться, знаешь ли, прибежищем Баннермэна. Ведь у тебя остался ключ.

Эта мысль никогда не приходила ей в голову. И теперь она не была уверена, что обрадовалась. В возвращении туда было нечто жуткое, с другой стороны, гораздо более жутко вернуться в свою квартиру, и спать в постели, где умер Артур, в то время, как газетчики и телевидение дежурят за дверью.

– Не знаю, смогу ли я сделать это, – помедлив, сказала она.

– Не вижу, почему бы нет.

– Это не моя квартира. И я не знаю, имею ли я право…

– А кто тебя остановит? И она, вероятно, твоя, Господи помилуй! Кроме того, сто шансов против одного, что о ней никто не знает. Не прими, как оскорбление, но если бы Баннермэн содержал в городе элегантное любовное гнездышко, он же не распространялся об этом всем вокруг? Нельсон Рокфеллер имел полдесятка городских домов, о которых никто не знал, кроме его телохранителей и управляющего.

– Артур – не Нельсон Рокфеллер. [35]

– Конечно же, я не провожу сравнений, хотя множество людей проведут, прими это как должное. Я просто говорю, что его семья понятия не имеет об этой квартире, так же, как и газетчики. Никто не мог знать, что ты бывала там, кроме слуг, и Бог свидетель, их должно быть, обязали держать язык за зубами.

– Там никого нет, кроме приходящей уборщицы. Она не говорит по-английски.

– То, что нужно.

– Я даже не держала там своей одежды.

– Еще лучше.

– Наверное, – с сомнением сказала она. – Однако, мне все еще неловко.

Он пожал плечами.

– Если хочешь б ы т ь миссис Баннермэн, так лучше начать вести себя соответственно. Ты вышла замуж за деньги и власть – неважно, хотела ты этого или нет. Так возьми же то, что он тебе оставил, Алекса, и воспользуйся этим, или отступись прямо сейчас.

– Я не собираюсь отступать, Саймон,– сказала она с большей твердостью, чем испытывала.

– Я не отвечаю на большинство звонков, – устало сказала миссис Уолден. – Вы говорите, вас послала Лиз?

– Нет. Я сказал, что з н а к о м с ней. – Букер испытывал определенную неловкость. Он был здесь более из любопытства, потому что Алекса интересовала его, чем из верности клиенту, и чувствовал себя незваным гостем.

– Что ж, очень мило познакомиться с одним из ее друзей.

В действительности миссис Уолден вначале была отнюдь не рада видеть Букера. Она не то, чтобы встретила его на крыльце с винтовкой в руках, но ее лицо выражало неприкрытую враждебность, пока Букер, дрожа на ветру, пытался объяснить, что он не журналист, и вручал ей свою карточку.

Он не знал в точности, чего ожидать, когда выехал, следуя указаниям Гримма, на ферму Уолденов. Букер представлял себе нечто живописное, буколическое, может, слегка в примитивном стиле, но если бы ферму Уолденов перенести в графство Фейрфилд, и поместить возле пруда, она смотрелась бы там вполне уместно. Дом, белый с зеленым, и с красновато-желтым крыльцом в викторианском стиле, казался большим по всем стандартам, кроме Баннермэновских, и любовно ухоженным, хотя его и затмевали огромные коровники, больше напоминавшие Букеру фабричные здания, чем что-либо, связанное с фермерским хозяйством.

Миссис Уолден также не соответствовала его представлениям об образе жены фермера – или хотя бы вдовы. Она отличалась потрясающим сходством с дочерью – те же высокие скулы, светло-серые глаза и полные губы. Для своего возраста (он дал бы ей лет пятьдесят пять) она выглядела отлично, а ее фигура сделала бы честь и молодой женщине. Он воображал себе старую леди, одиноко сидящую в старомодной сельской кухне, вместо этого он встретил цветущую матрону в модном свитере и юбке в складку, со свежим макияжем, с прической, где седые пряди тщательно прикрывались белокурыми, а ее кухня содержала все возможные современные агрегаты.

– Журналисты были просто ужасны, – сказала она. – К счастью, снегопад их прогнал.

– Судя по газетам, которые я читал, вы не многое им сказали.

– Я не сказала им н и ч е г о, мистер Букер. Что им не скажешь, они все равно исказят.

Он отметил обстоятельство, что миссис Уолден, кажется, лучше знает, как обращаться с прессой, чем большинство Баннермэнов, страдавших от иллюзий, что если достаточно терпеливо повторять свою версию событий, то добьешься желаемого.

– Это, должно быть, была пытка.

– Зато, должна сказать, хоть какое-то разнообразие. Первую пару дней все здесь походило на парковочную стоянку на ярмарках штата. Коровы, наверное, были в восторге от развлечения – надой резко повысился.

– Вы все еще содержите ферму?

– Коровы здесь не для декорации, мистер Букер, – резко сказала она, глянув в кухонное окно. – Но я не занимаюсь ими сама. Я сдаю в аренду коровники и пастбища. Мой покойный муж всегда утверждал, что это – мужская работа, и я с ним совершенно согласна. Кроме того, при нынешних ценах на молоко, это, скорее, работа для дураков. Если бы кто-нибудь из мальчиков захотел вернуться, я бы все предоставила им, но они предпочитают работу при белых воротничках и галстуках, считают, что достаточно повозились в навозе в детстве. Не могу сказать, чтоб я их осуждала. Я сама никогда не хотела жить на ферме, хотя и родилась на ней – но потом появился Том, и вот я здесь. А я была, знаете ли, такой же, как Элизабет – просто з н а л а, что уеду в Лос-Анджелес или Нью-Йорк. Я не собиралась до конца жизни вставать в три часа утра, выйдя замуж за человека, который больше беспокоится о своем молочном стаде, чем о жене. И что же, мистер Букер? "Пути Господни неисповедимы и чудны дела Его", не правда ли? Боюсь, Элизабет пошла в меня. Когда она была совсем маленькой, я смотрела на нее и говорила себе: "Бьюсь об заклад, она собирается уехать, как только вырастет". Мне казалось, что я вижу это по ее глазам.

– И вы не возражали? – спросил Букер, когда она остановилась, чтобы перевести дыхание.

– Возражала? Боже милосердный, нет.

Букер отхлебнул кофе. Он ожидал, что миссис Уолден будет напугана, возможно, даже сломлена внезапным взрывом шумихи вокруг дочери и рикошетом павшей на нее, но она отнюдь не казалась потрясенной, тем более шокированной. Машина во дворе ничуть не напоминала ржавую развалину или старый пикап с прицепом, как предполагал Букер, это был новенький вишневый "крайслер-нью-йоркер". Когда он проходил через гостиную, то заметил красивую старинную мебель, буфет, полный фарфора, телевизор новой модели на полке прекрасного деревянного серванта, последние бестселлеры, высылаемые "Литературной Гильдией" и клубом "Книга месяца", лежащими на кофейном столике вместе с такими изданиями, как "Ридерс Дайджест", "Тайм" и "Домашний дамский журнал", рядом со стеклянной вазочкой в форме листьев, наполненной сластями и орехами, словно в любую минуту ожидались гости.

– Вы говорили с ней с тех пор, как это случилось, миссис Уолден?

– Конечно. – Она пристально посмотрела на него. – С ней все в порядке? Или у нее какие-то неприятности?

– Да и нет. Я собираюсь быть с вами честен.

Миссис Уолден налила себе кофе и села напротив Букера за большой, выскобленный сосновый стол.

– Это значит, мистер Букер, что до сих пор вы не были честны?

Он почувствовал, что краснеет. Миссис Уолден применила хороший судебный прием – глянула прямо в глаза, когда задавала вопрос. Ее глаза были того же цвета, что у дочери, и ему от этого становилось еще неуютнее.

– Я представляю семью Баннермэнов, – сказал он.

– Похоже, от этого вы не слишком счастливы, мистер Букер. Надеюсь, вы сообщите мне, что у вас на уме.

– Миссис Уолден, Алекса рассказала вам о завещании?

Она нетерпеливо кивнула, словно этот предмет ее вовсе не интересовал.

– Если оно законно, она будет очень, очень богата.

– Никак не привыкну, что ее называют Алексой, – с некоторым раздражением сказала миссис Уолден. – Или Александрой. – она сделала паузу. – Наверное, это я виновата. Я всегда говорила ей, даже в детстве: "Уезжай, и сделай из себя что-нибудь". Ну, так она и сделала, верно?

– Полагаю, можно сказать и так. – Он помолчал. – Миссис Уолден, есть некоторые проблемы относительно законности завещания Артура Баннермэна. Как вы можете представить, семья не слишком довольна.

Похоже, он наступил на любимую мозоль.

– Ну и что из этого, в конце концов? Мы, может быть, не так богаты, как Баннермэны, но с гордостью оглядываемся назад. Семья моего отца, Брандо, первоначально жила в Пенсильвании, возле Уилкс-Бэрра. Мой пра-пра-прадед был гессенским солдатом, который дезертировал и присоединился к революционной армии. Предки моего мужа приехали из Швейцарии сразу после Гражданской войны, и практически о с н о в а л и молочную индустрию в этих краях. И все они вели честную жизнь, что вряд ли можно сказать о Баннермэнах.

Букер отмахнулся от этого потока генеалогии. Несмотря на отношение миссис Уолден к Баннермэнам, они бы с Элинор Баннермэн прекрасно нашли бы общий язык, если бы встретились.

– Вы меня неверно поняли. Дело не в том, будто Баннермэны считают, что Алекса для них недостаточно хороша – точнее, некоторые из них полагают, будто н и к т о не может быть достаточно хорош для Баннермэнов. Проблема в том, что она заявляет, будто Артур Баннермэн по завещанию передал ей контроль над Трестом… над состоянием.

Миссис Уолден проскочила мимо его замечания как бронепоезд на всех парах.

– А как они думают, я себя чувствую? Пресса изображает мою дочь содержанкой, если не хуже. Я ничего не имею против Баннермэнов, заметьте себе, кроме того, что они слишком богаты, чтоб это было им полезно, как я слышала, но, как вы думаете, каково мне узнавать о зяте, который старше меня? Я, конечно, не на такое надеялась, позвольте вас заверить! Я считаю отвратительным, когда мужчина в подобном возрасте женится на такой девушке, как Лиз, и вдобавок имеет столь мало вкуса, что умирает в ее квартире!

– Вы з н а л и, что они женаты?

– Конечно, знала! Она мне сказала. Позвонила утром, после того, как он умер, поэтому мне не пришлось узнавать обо всем из газет. У нее, знаете ли, тоже есть чувства, хоть мы и не слишком часто разговариваем. Она взяла с меня обещание хранить это в тайне. Я решила, что это глупо, я так прямо ей и сказала. И до сих пор так считаю. А теперь обо всем этом трубят все газеты и по телевидению. Ну, во всяком случае, они узнали об этом не от меня. Я предупреждала ее – чем скорее она расскажет правду, тем ей будет лучше, но она же упрямая, как мул, и никогда не обращает внимания на то, что я говорю, хотя стоило ее о т ц у что-нибудь сказать – а это бывало нечасто – тут уж была совсем другая история.

Букеру постепенно становилось ясно, почему Алекса Уолден редко звонит своей матери, если верить последней. Он устало подвинул кофейную чашку, чтобы отвлечь ее. Для того, чтобы вклиниться в ее речь, требовались стратегия и решительность.

– Правда,– мягко сказал он, – вот, что меня интересует. Я не говорю, что Алкса не правдива. Но она не рассказывала вам о своей связи с Артуром Баннермэном, пока он не умер у нее на квартире. И она, кажется, не рассказывала н и к о м у, что раньше была замужем.

– Замужем? Что вы имеете в виду?

– За Билли Цубером.

К облегчению Букера, на миг миссис Уолден умолкла. Наполнила его чашку и передвинула к нему.

– Это была просто детская шалость. И абсолютно ничего не значит.

– Все остальные, похоже, отнеслись к этому серьезно.

– Во всем виноват мой муж. Она бы вернулась домой через день другой, если б он не поднял в погоню за ней всю округу. Лиз слишком себя ценила, чтоб потратить жизнь на такого тупицу, как Билли Цубер. И у нее хватило бы ума найти работу самой, задолго до того, как они бы добрались до Калифорнии.

– Но они п о ж е н и л и с ь?

– Они нашли какого-то дурацкого мирового судью и Билли договорился с ним о какой-то церемонии, но назвать это браком я не могу. Не знаю, откуда у Билли взялась храбрость или энергия. С тех пор он их ни разу не выказывал. Когда мой муж узнал, что они сделали, он был в ярости. – Миссис Уолден сделала паузу, достаточно длинную, чтобы собраться с мыслями, или, по крайности, придать им другое направление. – Секс, – громко произнесла она, заставив Букера моргнуть. – Вы, наверное, думаете, что люди, которые живут на ферме, могли бы относится к этому спокойнее. Столько неприятностей! Вам не кажется, что мужчине в возрасте мистера Баннермэна пора было уже давно с этим покончить?

– Его мать придерживается той же точки зрения. Так же, как и его дети.

– Дети, мистер Букер, никогда не понимают родителей. – В ее голосе послышалась горечь. У Букера было чувство, будто болтовня миссис Уолден – это хрупкая ширма, призванная что-то скрыть, или убедить себя самое. Что-то в ней действовало ему на нервы – нет, поправился он, нервничала о н а. Если прислушаться к ее болтовне – то, как внезапно она меняла темы, неожиданные слабые попытки кокетства -все служило свидетельствами подспудного страха, которые юрист не мог не распознать.

До этого он не вглядывался в миссис Уолден пристально, но теперь он видел на ее лице мелкие признаки напряжения – натянувшиеся мышцы шеи, нервную дрожь в пальцах, когда она поднимала чашку с кофе. Серые глаза, так похожие на глаза Алексы, выдавали ее. В них читался страх.

Перед чем? Если верить ей, бегство Алексы с Билли было всего лишь детской эскападой, не представляющей никакой важности – но оно кончилось смертью ее мужа при самых жутких обстоятельствах.

Где-то здесь, в опрятном, уютном доме, возможно, даже в этой комнате, Томас Уолден, стоя на расстоянии вытянутой руки от дочери, приложил к своей груди винтовку и спустил курок.

– Миссис Уолден, – тихо спросил он, – почему Лиз убежала с Билли?

Миссис Уолден хихикнула – этот звук показался Букеру исключительно неуместным, но потом он осознал, что это просто нервная реакция на его вопрос.

– Ну, девочки нередко так делают, – сказала она, хлопая ресницами. – В этом возрасте они творят много глупостей.

– Конечно. Но почему с Билли? Мне он не кажется подходящим типом для вашей дочери, даже когда она была подростком. И почему в Калифорнию? Если вдуматься, не служил ли Билли единственным подспорьем, которое она могла придумать, чтобы убежать как можно дальше от дома? Я считаю, что бегство в Калифорнию было для Алексы… простите, Элизабет. – гораздо важнее, чем замужество с Билли. Возможно, ей не хватало храбрости сделать это в одиночку, но она решилась уехать. А вы х о т е л и, чтоб она уехала, правда? Вы сами это сказали. Почему?

– Я хотела, чтоб он добилась лучшего. Чтоб не торчала в маленьком городишке, как я.

– Я не верю, чтобы это было причиной. Точнее, единственной причиной.

Лицо миссис Уолден, казалось, постарело на сто лет. Он знал, что это лишь игра воображения, но на месте привлекательной, ухоженной дамы вдруг появилась перепуганная старуха.

– Вы говорили с шерифом Плассом! Или наслушались сплетен от Барта Гримма. Ведь так? Я не желаю, чтоб вы копались в наших делах!

– Послушайте, миссис Уолден. Ваша дочь предъявляет претензии на одно из крупнейших состояний Америки. Что бы вы ни скрывали, это так или иначе всплывет. Признаюсь, я представляю семью, но мне нравится Алекса, и я не хочу причинять ей вреда. Лучше для нее, с моей точки зрения заключить сделку. Худшее – бесконечные баталии в судах, особенно, если ей есть, что скрывать. Вам не нравится, что я задаю вопросы? Могу вас понять. Но вам понравится гораздо меньше, если начнется процесс, и здесь появится какая-нибудь судебная суперзвезда, вместе с компанией следователей, размахивающих повестками и требующих залога.

Миссис Уолден, казалось, уставилась в какую-то точку над головой и совсем его не видела. Может, она смотрит на место, где ее муж убил себя? – подумал Букер. Но он не мог напрямую коснуться этой темы – что, наверное, объясняло, почему он сам никогда не выступал в суде. Рой Грутман, или Эдвард Беннет Вильямс, или Барри Злотник спросили бы ее в лоб, и послали бы к черту ее чувства. Ему было стыдно за себя, но он должен был знать, что здесь случилось, не ради Роберта, но ради себя самого и Алексы, уверял он себя.

– Они были близки? – прошептал он. – Лиз и ее отец?

Она кивнула, закрыв глаза, словно боялась что-то увидеть.

– С л и ш к о м близки?

Она пожала плечами.

– Он не мог с этим справиться.

Не торопись, – сказал себе Букер, преисполняясь самоотвращения.

– Конечно, не мог, – мягко произнес он. – А вы не говорили с кем-нибудь, кто мог бы помочь? Не искали совета?

– Он был не из тех людей, с кем можно было поговорить о чем-то подобном.

– Поэтому она решила покончить с проблемой с помощью бегства? С Билли? А отец вернул ее назад?

– Я молилась, чтоб она достигла Калифорнии. О Билли я особо не задумывалась, но за это я молилась.

– И что случилось после того, как она вернулась, миссис Уолден?

Он задал вопрос мягко, и немедленно осознал, что это была ошибка. Рой Кон, например, выкрикнул бы его, тщательно рассчитав момент, когда из свидетеля можно выжать правду, но Букер этого сделать не сумел.

Она взглянула прямо ему в глаза. Ее голос снова был тверд.

– Мой несчастный муж покончил с собой. Как вы уже знаете. Он не понимал, что делает.

Ее сила, казалось, восстановилась. На миг она потеряла контроль над собой, но не более – это было видно по ее глазам.

– Теперь вам следует уйти, мистер Букер, – сказала она вполне любезно. Встала и проводила его к двери. – Приятно был познакомиться с вами, – произнесла она с механической вежливостью, обменявшись с ним рукопожатием. Затем, когда он уже шагнул на крыльцо, застегивая плащ под ветром, на мгновение задержалась в открытых дверях. Снежинки падали на ее светлые волосы. И сказала, громко и отчетливо: – Пожалуйста, не возвращайтесь.

За всю жизнь он не чувствовал себя отвратительней.

– Меня не волнует, что вы юрист. Меня не волнует, на кого вы работаете. Попробуйте только снова побеспокоить миссис Уолден, и я посажу вас, понятно?

Когда Букер вернулся в мотель, то обнаружил, что его поджидает полицейский автомобиль – его красная мигалка вспыхивала среди летящего снега. Его украшали герб, изображавший разные вариации на темы кукурузных початков, золотая надпись шрифтом "италик" "Шериф графства Стивенсон" и девиз, сообщавший "Ваша безопасность – наша забота".

Безопасность Букера явно не заботила шерифа Пласса, высокого, тощего молодого человека, чьи холодные узкие глаза стрелка с Дикого Запада смотрели на Букера из-под полей безупречно чистой серой шляпы. Его коричневая форма казалась накрахмаленной – ее складки привели бы в восторг самого придирчивого сержанта морской пехоты, а бронзовая бляха блестела, как золото. На поясе у него висел огромный револьвер, на рукоятке которого покоилась мощная ладонь. Выглядел он так, будто ничто не доставило бы ему большего наслаждения, чем вытянуть револьвер из кобуры и наделать в Букере дырок.

– И за что вы меня посадите?

– За нарушение спокойствия. Да черт его знает? Найду что-нибудь.

Букер не сомневался, что Пласс найдет. Он не был похож на служителя правосудия, который тратит время на размышления о правиле Миранды. [36]

– Садитесь в машину, – сказал Пласс.

Букер посмотрел на него сверху вниз.

– И не подумаю.

Пласс вздохнул. Букер явно не был человеком, которого можно запугать.

– Мистер Букер, на улице холодно, вот и все. Вы хотели поговорить со мной? Вот и поедем.

Это казалось вполне разумным. Букер хотел поговорить с шерифом, и, разумеется, не было смысла делать это на крыльце мотеля в разгар снегопада. Он напомнил себе о "habeas corpus"[37] и сел в полицейскую машину, уткнувшись головой в проволочную сетку, образовывающую нечто вроде клетки для тех, кто попадал на заднее сиденье. Коленом он задел две винтовки на подставке у шоферского места. Еще одно свидетельство местной веры об эффективности винтовки, подумал он.

Все пять минут, что они ехали до здания суда, Пласс молчал. Он вежливо проводил Бура в департамент шерифа, который был чище полицейских участков в больших городах. Пол, покрытый линолеумом, был надраен, стены выкрашены в бодрые цвета, плафоны ярко горели, шкафы с документацией – совсем новые. Он налил две кружки кофе и пригласил Букера к себе в кабинет, ненамногим больший стенного шкафа. Каковы бы ни были награды, увлечения и родственные узы Пласса, напоказ он их не выставлял. Он положил шляпу на чистый стол прямо перед собой и взглянул на Букера.

– Вы зарываетесь, – сказал он.

– Как это понимать, черт возьми?

– Я бы попросил не сквернословить, советник. Здесь вам не Нью-Йорк. Наверное, вы имеете право рыскать здесь, за это вам и платят, но тревожить миссис Уолден – другое дело. Она вдова. Она много пережила, как вы уже знаете. Вам следовало оставить ее в покое.

– Она сама впустила меня. Я не вламывался. Я говорил ей, для чего приехал.

– Бьюсь об заклад! Барт Гримм говорил, что вы представляете семью Баннермэнов?

Букер кивнул.

На Пласса это не произвело впечатления. У него вообще было бесстрастное лицо – как раз такое ожидаешь увидеть в окне своей машины, когда тебя останавливают за превышение скорости.

– Она пожаловалась на мой визит?

– Конечно, она позвонила мне. Вот почему мы здесь, мистер Букер.

– Да? Я не совершил преступления ни по одному из известных мне кодексов.

– Возможно. Вы – юрист. Я – просто коп. По мне, подкапываться, как свинья, под чужие трагедии – это преступление. И не важно, сколько денег здесь замешано.

– Не стану спорить. Но если дело попадет в суд, это всплывет, и в гораздо худшем свете. Вы это знаете. Вот почему я хочу, чтоб Алекса… Лиз… совершила соглашение. Для ее с о б с т в е н н о й пользы.

– А она этого не сделала?

– Пока нет.

Пласс моргнул. Его враждебность слегка уменьшилась.

– Я просто следую закону, куда бы он ни вел. Гримм и старый шериф старались направить закон туда, куда, по их мнению, он должен вести, разыгрывая Бога направо и налево…

– Из-за этого вы с шерифом Эмером и спорили в ту ночь, когда вы обнаружили труп Тома Уолдена?

– Гримм слишком много болтает, даже для юриста. Я не "обнаружил" труп. Меня вызвали на место по рации, и я приехал.

– Гримм сказал, что вы с Эмером вроде бы разошлись во мнениях.

– Мы с Эмером расходились во мнениях по множеству вопросов.

– Но, конечно, самоубийство есть самоубийство?

Пласс отвел глаза, – Наверное.

Ужасная догадка осенила Букера.

– Вы первый прибыли на место происшествия, шериф? – спросил он.

Пласс кивнул.

– Зрелище, должно быть, было ужасное.

– На моей работе к такому привыкаешь.

– Конечно. Между прочим, способны выстрелить себе в грудь из винтовки не так уж многие?

Пласс передвинул шляпу на дюйм или два, как если бы искал центр стола.

– По моему опыту – нет, – сказал он. – Совсем немногие.

– Но это возможно? Я имею в виду – физически?

Пласс глядел на шляпу, очевидно, наконец, удовлетворившись ее местом на столе. Казалось, теперь, когда Букер начал задавать профессиональные вопросы, он немного расслабился.

– Конечно – для парня с длинными руками и сильными пальцами. – На миг он погрузился в раздумье. – Черт знает, на что идут люди, чтобы убить себя.

– У мистера Уолдена были длинные руки?

Пласс заколебался.

– Я бы сказал – среднего размера. Он не был крупным мужчиной.

– Ясно. Значит, ему пришлось потрудиться, чтобы сделать это?

Пласс, похоже, ушел в себя, словно память вернула его на место преступления. Несмотря на заявление, будто он привык к подобным вещам, в смерти Уолдена, очевидно, было нечто, до сих пор его мучившее.

– Может, он мог бы промахнуться с первого выстрела, но не со второго, – сказал он, словно возобновляя давний спор с кем-то другим, затем его взгляд упал на Букера, и он снова вернулся к действительности. – В любом случае, – резко бросил он, – это касалось только полиции. Дело давно закрыто.

Букер взглянул на него.

– Что он пытался сделать, шериф? – спросил он. – Что он пытался сделать со своей дочерью?

Пласс встал. Даже без шляпы он башней возвышался над Букером. Его лицо казалось вырезанным из камня.

– Давайте скажем – то, что привело его к тому, что случилось. Боюсь, мистер Букер, что мне пора уйти.

– Вы сообщили, что это было убийство, правда? Потом приехал Эмер, старый шериф, и заставил вас уничтожить ваш рапорт. Возможно, что здесь был замешан и старый Гримм – во всяком случае, он об этом знал. Они понимали, что не могут объявить это несчастным случаем, поэтому решили изобразить, как самоубийство, чтобы защитить девушку, а возможно, чтобы защитить репутацию Уолдена?

Пласс снова передвинул шляпу, как игральную кость.

– Домыслы, мистер Букер. И ничего более. – Он открыл дверь. – Однако, если все происходило так, как вы предполагаете, это все равно не может быть правдой. Правда – это то, что опирается на факты, советник. На и с т и н у. На закон. Чего бы это ни стоило. Вам следовало бы знать.

– А фактом является самоубийство с двух выстрелов в упор?

– Я никогда не говорил, что выстрелов было два, мистер Букер. Вы, должно быть, меня не расслышали. – Он бросил взгляд в холл, где единственным признаком полицейского участка был запертый застекленный стеллаж с винчестерами на подставках, с пропущенными сквозь предохранители цепочками. – Конечно, с винтовками случаются странные вещи, – спокойно сказал он. – Автоматическая может выстрелить дважды подряд, или мне так говорили. Поэтому я и предпочитаю помповые ружья, как эти. – Он махнул рукой. – Возвращайтесь, мистер Букер, и вы довольно скоро увидите нас снова. Но держитесь подальше от миссис Уолден. Бедная женщина довольно страдала.

Букер, ежась под снегом, вернулся в мотель, расплатился и сел в машину. По пути он сделал несколько остановок, в том числе у Гримма, чтобы попрощаться, но как только он выехал из города и направился в Индианаполис, он не мог не заметить, что машина шерифа следовала за ним всю дорогу до границы графства, где ее сменила другая машина, сопровождавшая его до аэропорта. Полицейский оттуда наблюдал, как он садился в самолет. Глаза его были устремлены поверх головы Букера, будто он рассматривал что-то другое. Было ли это предупреждение, думал Букер, или Пласс просто хотел убедиться, что он взаправду уезжает.

Неважно. Он угадал правду.

И он не знал, что ему делать с ней.

В самолете Букер читал вырезки из газет. О смерти Томаса Уолдена обстоятельно, хотя и с некоторыми замечаниями рассказывалось в городской газете "Земледелец". В газете, где главными новостями бывали цены на сою и достижения школьной футбольной команды, самоубийство одного из самых уважаемых местных граждан должно было вызвать определенные затруднения у редактора, старавшегося избегать открытой сенсационности.

Уолден, с облегчением узнал Букер, умер не в кухне, а в своей конторе, при коровнике, "после дойки" – поспешил добавить репортер, как будто событие становилось менее ужасным из-за того, что коровы не пострадали. Если верить статье, а Букер ей не верил – Уолден пришел из коровника, переобулся из рабочих сапог в домашние туфли, обменялся несколькими словами с дочерью Элизабет, которая сидела над счетными книгами, как всегда после школы, потом направился в угол, где держал заряженное ружье, на случай, если собака начнет гонять скот по полю, и хладнокровно застрелился.

Букеру это казалось невозможным, да и репортер, если читать между строк, не верил ни одному своему слову.

Букер прикрыл глаза и задумался, почему они не попытались представить это несчастным случаем, – скажем, что Уолден застрелился, когда чистил ружье. Но это, конечно, не сработало бы. Никто в Ла Гранже ни на миг бы не поверил, что фермер может прийти вечером с дойки после пятнадцатичасового рабочего дня, и начнет чистить ружье, или что такой человек, как Уолден может быть настолько беспечен, что принялся за чистку ружья, не разрядив его. Кроме того, они, вероятно, торопились сделать все как надо до того, как прибудет полиция штата, и у них не было времени найти принадлежавший Уолдену ерш для чистки ружья и положить его на виду.

Грозилась ли Алекса рассказать правду? Если Уолден пытался изнасиловать собственную дочь, и она застрелила его при самозащите, его друзья могли решить, что лучшая услуга, которую они способны ему оказать, это представить дело самоубийством. Все лучше, чем обвинить девушку в преднамеренном убийстве, или убийстве второй степени, и заставить ее изложить показания в суде. Они не хотели скандала, возможно, не хотели, чтобы пострадала миссис Уолден, поэтому устроили поспешную инсценировку и принудили Пласса подчиниться.

Букер открыл глаза и снова стал перебирать вырезки.

Пласс стал шерифом – еще одна передовица – его описывали, как "естественного преемника Карла Эмера", что, с точки зрения Букера, было достигнуто своего рода сделкой. Не обещал ли Пласс молчать о том, что обнаружил, когда прибыл на место преступления, в обмен на то, что его сделают шерифом?

Или это миссис Уолден убедила их спасти репутацию дочери? Это тоже возможно, решил он. Букер представил, как они все трое стоят там: Пласс, высокий и мрачный, знающий правду и решивший перешагнуть через нее, Гримм и шериф, потрясенные не только тем, что случилось с их другом, но и тем, что они только что о нем узнали, пытаются придумать, что было бы лучше для каждого – и все они стараются не смотреть на то, что осталось от Тома Уолдена, после того, как он получил в грудь две винтовочные пули двенадцатого калибра с близкого расстояния. "Дыра, размером с тарелку для супа", – сказал Барт Гримм. Хоть Букер и не имел опыта в таких делах, он легко мог представить, что чистой эта смерть не была.

Должно быть, вся комнатушка была залита кровью – и Алекса съежилась где-то в углу, пытаясь как-то осознать, что она сделала… Или так ему представилось. От этой мысли его зазнобило, он вызвал стюардессу и заказал скотч, хотя алкоголь в самолете всегда вызывал у него головную боль.

Он вернулся к отчету о смерти. На первой странице "Земледельца" было три фотографии. На первой, самой большой, Томас Уолден был снят на сельскохозяйственной выставке рядом с призовым быком. Он не выглядел довольным ни победой, ни быком. Уолден был привлекательным мужчиной, но явно не привык улыбаться – выражение его лица скорее напоминало того же быка: сочетание упрямства и едва сдерживаемого яростного темперамента.

Меньшая фотография миссис Уолден изображала красивую молодую женщину с тенью печали на лице. Фотография Алексы была взята из школьного ежегодника. Она выглядела тогда в точности так же, как сейчас, отметил Букер, но и она казалась неестественно серьезной на этом формальном портрете. Трое людей были связаны вместе семейной трагедией, которая закончилась катастрофой, и Букеру казалось, что некий намек на нее – на то, что должно было случиться – оставил печать на их лицах. Возможно, он слишком много вычитывает из фотографий, подумал он, потягивая виски. Не начинает ли он понимать ее мотивы? Неужели, дело просто в том, что Артур Баннермээн являл собой фигуру одновременно благожелательного отца и любовника? Или здесь также замешан вопрос безопасности, не столько в деньгах, сколько в чувстве, что он дарит ей особый, частный мир, в котором все, хотя бы внешне, подчиняется порядку и гармонии? Если так, он, конечно, сыграл с ней злую шутку космического масштаба, когда умер в ее постели – но не раньше, чем оставил ей в залог окончательной безопасности само богатство Баннермэнов.

Среди газетных материалов он нашел страницу, вырванную из ежегодника городской школы Ла Гранжа – без сомнения, ту самую, с которой была скопирована фотография. Под фамилией Лиз располагалась короткая заметка. Она не слишком проявляла себя в представленном списке внеклассных занятий – не была болельщицей, не занималась спортом, не входила в драматический кружок, не участвовала в дебатах. "Все знают, что Лиз, – человек, к которому можно обратиться, когда не понимаешь математической задачи", – замечал автор заметки скорее мрачно.

Да, подумал Букер, умение хорошо считать ей не повредит.

Элинор Баннермэн, к примеру, когда дело касалось состояния, могла превзойти компьютер, и производила в уме сложнейшие вычисления.

Под заметкой о каждом ученике стояло резюме типа "Может преуспеть больше"

О Лиз было всего три слова: "Тихие воды глубоки".

Открывая дверь, Алекса ощутила себя взломщицей, и почувствовала себя еще хуже, когда закрыла дверь за собой и отключила охранную систему.

Меньше двух недель назад Артур Баннермэн ждал бы ее у камина, аккуратно подтянув брюки, чтоб не испортить складки, его начищенные черные туфли уверенно опирались на старинный ковер. Его лицо приобрело бы тот розоватый румянец, который большинство людей ошибочно считает признаком крепкого здоровья.

Он всегда вставал ей навстречу и приветствовал ее поцелуем – удивительно формальным и благопристойным, если знать природу их взаимоотношений. Теперь квартира была пуста – не простой, но той особой пустотой, что способна создать только смерть. Это все игра воображения, говорила она себе, однако ей было уже знакомо это чувство со смерти отца – ощущение, на краткий миг, что сам дом также лишился жизни. Возможно, это был обман чувств, или просто дело в том, что около двух недель здесь никто не жил.

Потом она поняла, что особая смертная пустота квартиры была порождена ее рассудком. Она ощущала не отсутствие Артура, но его п р и с у т с т в и е: очки для чтения в черепаховой оправе лежали сложенные на столе, рядом с кожаной папкой, в которой ему доставляли ежедневную почту, на мраморной полке в ванной остались бритвенные принадлежности, на вешалке еще висел его шелковый халат, Очевидно, никто не был обязан собрать его вещи – а может, это была ее обязанность.

Она легла в постель, сраженная внезапной усталостью. В каком-то смысле усталость эта была спасительна, ибо победила ее первоначальное нежелание даже подходить к кровати. Стоило ей сбросить туфли и вытянуться на постели, и она почти ожидала, повернувшись, увидеть лежащего рядом Артура – голова покоится на подушке, очки сдвинуты на кончик носа, чтоб он мог поглядывать на нее поверх оправы, погрузившись в каталог какого-нибудь художественного аукциона или финансовый раздел "Нью-Йорк Таймс". Она свернулась калачиком, разом ощутив лень и беспомощность, словно при гриппе или простуде. Она закрыла глаза и на миг расслабилась, наслаждаясь чувством жалости к себе, предлогом, разрешавшим порой, когда она заболевала, все бросить и просто улечься в постель, воспользовавшись тем, что мышцы у нее ноют, и знала, что ближайшие восемь-двенадцать часов она не станет их напрягать… Открыла глаза – это потребовало больших усилий – и увидела только взбитые пустые подушки в свеженакрахмаленных наволочках – в углу каждой были вышиты белым по белому инициалы Артура "ААБ". Она снова закрыла глаза, и провалилась в тяжелый, беспокойный сон.

Через пару часов она проснулась. Есть миллион дел, которые нужно переделать, сурово напомнила она себе, но когда попыталась мысленно обозреть их, они показались всего лишь бесконечным набором банальностей.

Без каких-то особых причин она вдруг испугалась. Раньше ей приходилось бывать одной – и часто – но за последние несколько месяцев она привыкла к присутствию Артура, управлявшего его жизнью, даже с определенного расстояния, и втягивающего ее в свою жизнь. Теперь она была одна в его пустой квартире, и, кроме Саймона, никто не знал, что она здесь.

Она заметила, что прислушивается к мелким шумам, присущим любой квартире, даже такой звуконепроницаемой, как убежище Баннермэна – мурлыканью вентиляционной системы, приглушенному тиканью термостата, жужжанию электрических часов – или случайным звукам, доносившимся с улицы, когда мимо с воем проносилась полицейская машина или "скорая помощь". Ей почти хотелось, чтоб квартира была поменьше: темные, подобно пещерам комнаты растянулись в ее воображении до бесконечности.

Единственным способом успокоиться было встать и включить повсюду свет, но она слишком устала, чтоб двигаться, и кроме того чувствовала себя безопаснее в постели. Она знала, что ее страх – только порождение утомления и беспокойства, так же, как знала, что укрываясь в постели, она всего лишь ищет воображаемой безопасности детства, когда она внезапно просыпалась в темноте, прислушиваясь к звукам старого фермерского дома. Зимний ветер сотрясал его окна и заставлял стонать, порождая чудовищ и демонов, таящихся на чердаке над ее комнатой. Иногда ей становилось так страшно, что она тихонько прокрадывалась через холл, и проскальзывала в постель к родителям, втиснувшись между ними для тепла и безопасности, наподобие кошки – привычка, которую мать сурово порицала, а отец даже и не думал осуждать.

Мысль о детстве вновь отбросила ее к действительности, словно ее сознание было всегда на страже, не позволяя углубляться в воспоминания. Некоторые люди д о л ж н ы знать, что она здесь, сказала она себе. Разумеется, мать – нужно попробовать связаться с ней, Стерн, Рот, возможно, даже Роберт Баннермэн. Возможно, если кто-то узнает, что она здесь, страх исчезнет. Стоило попытаться.

Она села в постели, взяла телефон и набрала номер матери. В Ла Гранже сейчас на час раньше, и мать наверняка на ногах, смотрит телевизор, и вероятно, не так уж обрадуется, если ей помешают.

Номер пришлось набирать несколько раз, прежде чем мать отозвалась, с явным раздражением.

– Это я, – сказала Алекса.

– Кто? – на заднем плане надрывался телевизор.

– Алесандра, мама. Прикрути звук.

– А, Элизабет! Подожди минутку, – Алекса спросила себя, усвоит ли мать когда-нибудь, что она не любит, когда ее называют Элизабет, или Лиз, или хуже того – Бетти.

– С ума сойти из-за этой Джоан Коллинз! – сказала мать. – Ты смотришь "Династию"?

– Нет, мама.

– Ну так ты просто не представляешь, что теряешь. Конечно, в Нью-Йорке можно найти много других развлечений. Не то, что здесь.

– Я бы так не сказала. Я недавно овдовела, помнишь? Проще говоря, я лежу в постели в квартире Артура, потому что газетчики встали лагерем вокруг моей, так что я даже не могу зайти домой, а если я куда-нибудь выйду отсюда, за мной, вероятно, увяжется с десяток репортеров вместе с фотографами и телевизионщиками. И что уже всего, я чувствую себя мерзко и одиноко.

– Нехорошо впадать в уныние.

– Я не впадаю в уныние, – вздохнула Алекса. Звонок был ошибкой. Мать, в конце концов, была женщиной, сумевшей убедить себя, будто смерть мужа была случайной. Она, конечно, знала правду, но подавила весь ее ужас, просто притворяясь, что ничего не случилось. Алекса порой задавалась вопросом, посещают ли мать когда-нибудь кошмары, или минуты, когда она вспоминает страшные события так, как они происходили в действительности, но в подобном случае она тщательно это скрывала.

Алекса сделала новую попытку. – Мама, что бы ответила, если б я сказала тебе, что мне страшно, одиноко, и я не знаю, что делать?

– Я бы сказала, что тебе следует посмотреть на это более позитивно. Ты молода, ты красива, перед тобой целая жизнь. И, из того, что я слышала, у тебя есть хороший шанс стать очень, очень богатой.

– Не верь тому, что читаешь в газетах.

– Я и не верю. Об этом мне рассказал один тип, который был здесь вчера… Хукер? Приятный молодой человек, для юриста, во всяком случае. Или так мне сперва показалось.

– Хукер? А может быть, Букер?

– Правильно.

– Б у к е р был в Ла Гранже? Разговаривал с т о б о й? Чего он хотел? – Еще не закончив фразы, она уже знала ответ, и ее переполнили страх и ярость. – Что ты ему сказала?

– Ничего, дорогая.

Алекса так крепко притиснула трубку к уху, что ощутила острую боль.

– Он долго пробыл?

– Ну, мы выпили пару чашек кофе. Около часу, наверное.

Около часу. Алекса достаточно знала свою мать, чтобы угадать, чего можно было добиться за час, при способностях Букера.

– Зачем ты его впустила?

– Не могла же я оставить его замерзать на крыльце до смерти! Кроме того, он уже виделся с Бартом Гриммом.

– Он встречался со старым дураком?

– Нет, милая. Разве ты забыла? Старый Гримм умер. Мистер Букер был у его сына.

– Это еще хуже. – Теперь она полностью проснулась. Мысли ее метались. Послать Букера к ней домой должен был Роберт! Ей следовало бы подумать об этом. Но что она могла бы сделать? Ничего. Саймон был прав. Рано или поздно Роберта Баннермэна бы осенило, что он должен узнать о ней больше, чем написано в газетах.

Ее глубоко оскорбило, что Букер – юрист, выпускник Гарварда, почти что зять Артура Баннермэна, ворвался к ее матери, как последний репортеришка, гоняющийся за жареными фактами.

– Что он хотел узнать? Ты рассказала ему о том… что случилось?

– О чем?

Алекса распознала – без особого труда – отголосок вины в голосе матери, скрытый тоном оскорбленной невинности. У матери нечасто бывали гости, и практически никого – из-за пределов Иллинойса. Без сомнения, она была рада обществу Букера и вполне счастлива поболтать с ним.

– Об отце, – сказала она, чувствуя, как трудно произнести это слово.

– Не, к о н е ч н о, нет, дорогая, – ответила мать автоматически, затем заколебалась. – Ну, по правде, он затронул эту тему. Он явно уже с кем-то говорил, с Гриммом, наверное, и довольно настойчиво пытался узнать, что произошло. В конце концов я попросила его уйти. Я была немного расстроена. Поэтому позвонила шерифу.

– Ш е р и ф у? Из-за Букера? Зачем?

– Я знаю, мне не следовало этого делать. Шериф отнесся ко мне очень любезно. Мистер Букер просто расстроил меня, задавая слишком много вопросов, вот и все.

– Вопросов об отце? Каких?

– Я не помню, дорогая. Вообще-то, честно говоря, мистера Букера интересовало не только это. В основном он хотел узнать про Билли Цубера.

– Билли? Почему ему понадобился именно Билли?

– Он с ним виделся.

– Букер встречался с Билли? Ты уверена?

– Да. Билли сам мне звонил.

– Как там Билли? – спросила Алекса, зная, что ответ матери даст ей время подумать, и не слишком беспокоясь, как поживает ее школьный возлюбленный, или кем там еще был Билли. Она выбрала Билли, тяжко потрудившись, чтобы привлечь его внимание, и преуспела с катастрофическими результатами. Она до сих пор удивлялась, вспоминая об этом, откровенному безрассудству своего плана. Они должны были убежать вместе, пожениться, и сразу после этого она оказалась бы вне досягаемости отца. Конечно, все это не сработало. Вряд ли она могла найти кого-нибудь менее храброго или предприимчивого, чем Билли Цубер, который проваливался почти на каждом шагу. Но чем вызван интерес Букера? Конечно, здесь нечем гордиться, это верно, но подростки убегают из дома постоянно. Патнэм, если верить Артуру, не досиживал до конца курса ни в одной из школ, куда его посылали.

Может, Букер просто собирает информацию, которая могла бы в ы г л я д е т ь плохо, чтобы представить ее в суде особой низких моральных качеств? Неужели бегство из дома с мальчиком из школы может иметь значение в глазах закона? Следовало бы спросить Стерна – она пренебрегала звонками ему уже два дня – но обнаружила, как трудно поверить, что это может взволновать судью или присяжного.

Краем уха она ловила голос матери, рассказывающей о детях Билли. Неужели их уже так много? – удивлялась Алекса, сверяясь с годами.

Бедный Билли, подумала она, но, если поразмыслить, Сью-Эллен или кто-нибудь вроде нее – именно то, чего он заслуживает.

– Он хотел знать, были ли вы с Билли женаты, – смутно расслышала она слова матери, и это мгновенно вернуло все ее внимание.

– О чем ты говоришь, мама? Я никогда не была замужем за Билли.

– Конечно, не была, дорогая. Так я и сказала мистеру Букеру.

– Он думает, что я была замужем?

– Ну, вы же с Билли ходили к мировому судье. Ты хотела выйти замуж. Так я и говорила твоему отцу – у тебя были правильные побуждения, даже если выбор молодого человека плох. "Она бы ни за что не убежала с мальчиком", – говорила я ему, – "если б они не собирались пожениться", и была права.

– Да, но брак не был законен. Во всяком случае, отец сказал мне, что Гримм – старик, а не сын, – собирается с этим все устроить, если и было что устраивать.

– И я уверена, что он это сделал. Ни на миг не сомневаюсь.

Алекса сосредоточилась на этой теме, когда мать внезапно отвлекалась на местные новости. Время от времени она бормотала: "ты шутишь", или просто издавала междометия, выражающие удивление и интерес, но знала, что это совсем не обязательно – мать будет продолжать, пока у нее не кончатся сплетни, или дыхание, а это, похоже, случится еще не скоро.

Знакомые имена возникали, как скалы в тумане, рождения, смерти, адюльтеры проплывали мимо, пока Алекса размышляла о своей скоротечной и отчаянной авантюре с Билли Цубером. Это правда – она взяла с Билли обещание жениться, из каких-то смехотворных представлений о том, что нехорошо убегать, если они не поженятся, а может она надеялась, что отец тогда будет меньше на нее сердиться. Билли выполнил свое домашнее задание и нашел священника какой-то невразумительной протестантской секты, который заодно был мировым судьей у границы штата. Он совершил быструю церемонию, не задавая лишних вопросов, и бросив лишь беглый взгляд на их удостоверения личностей. Они женаты перед глазами Господа, сказал он тоном, предполагавшим, будто он считал, что Господь, возможно, совершил ошибку, но относительно глаз людских, а также штата Айова он выразился менее ясно.

Она вспомнила эту сцену с удивительной четкостью – удивительной, потому что мнго лет не думала о ней: священник без пиджака, в поспешно завязанном и совершенно не клерикальном галстуке, с рисунком из летящих фазанов и уток, творил обряд со всей возможной быстротой. То ли он хотел скорее получить свои двадцать долларов, то ли стремился успеть на охоту до заката. Последнее казалось более вероятным, так как на нем были тяжелые полевые ботинки, а у его ног дремал седой ретривер в красном ошейнике, приоткрыв один глаз, как невнимательный, лишний свидетель. Со стены свисал американский флаг, рядом с фотографией в рамке Ричарда Никсона, хотя со времени его отставки сменилось уже два президента – и это красноречиво повествовало о том, каковы республиканские чувства в глубинке.

Билли не додумался запастись кольцом, поэтому им пришлось воспользоваться своими школьными кольцами. Отсутствие кольца могло бы служить символом бессмысленности этой церемонии, думала она. Если бы она по-настоящему любила Билли, то пожелала бы лечь с ним в постель даже без брачного ритуала, законного или нет. То, что она настояла на нем, доказывало даже тогда, когда он надел ей на палец кольцо и придержал его – оно было слишком велико – она знала, что совершила ошибку.

Почему она сделала это? Билли был всего лишь марионеткой, исполнителем, этого нельзя отрицать, но не т а к о й уж марионеткой, она же была девушкой, которую вечно мучили нравственные сомнения, для нее недопустима была мысль о том, чтоб "руководить" мужчиной, даже если бы она обладала для этого достаточной хитростью, чего в обычных условиях не было, но, конечно же, она знала, откуда она подчерпнула и храбрость, и хитрость – из страха перед тем, что случится, если она останется дома.

Ее инстинкты по отношению к мужчинам были плохо сформированы – выбор Билли, даже без особого желания, в качестве Рыцаря в Сияющих Доспехах, служил тому доказательством, – но их хватало для того, чтобы предупредить ее о том, что ревнивая привязанность отца быстро превращается в нечто гораздо более пугающее. Она не могла сказать об этом матери – кроме того, в душе она никогда не сомневалась, что мать з н а л а, на каком-то уровне сознания, знала – и не хотела знать..

Предполагается, что в такой ситуации следует обратиться за советом, об этом постоянно читаешь в журналах, но к кому? Она не могла представить, что пойдет к кому-нибудь из учителей, или в офис шерифа, и скажет, что боится собственного отца.

Размышляя об этом сейчас, когда мать продолжала болтать, – ее голос звучал, как шум дорожного движения, нечто такое, что слышишь, но не слушаешь, Алекса пыталась вспомнить, когда это началось – в какой именно момент – она перестала быть для отца просто любимым ребенком, и стала его навязчивой идеей – и не могла припомнить. Они всегда много шутили и смеялись вместе, когда она сидела у него на коленях, пока он вел трактор, или просто пристраивалась рядом с ним на сиденье пикапа. А потом смех прекратился. Все к а з а л о с ь тем же самым, но таким не было. Не было больше никаких шуток. Прикосновение отца, которое прежде было таким естественным, легким, успокаивающим, стало ее пугать. Его рука, задевающая ее ногу, когда он переключал зажигание, была обжигающе горячей, или обретала тяжелый, давящий вес, когда ложилась на ее плечи. Если бы она убежала одна, ее бы вернули назад – вот о чем тогда думала она, и по иронии судьбы, она могла бы преуспеть больше, если бы убежала одна, без Билли.

– Мама, – сказала она, – отец оставил какие-нибудь бумаги?

– Что ты говоришь?

– Я говорю – бумаги отца у тебя?

– Конечно, дорогая. А в чем дело?

– Если там есть что-нибудь обо мне и Билли, я хочу, чтоб ты это нашла.

– Ну, там их ужасно много. Что именно тебе нужно?

– Не знаю. Свидетельство об аннулировании брака? Что-нибудь, мама.

– Дорогая, там их целые коробки. Я их никогда не разбирала. Я даже не помню, куда я их засунула.

– Мама, ты должна была просматривать его бумаги.

– Я все это представила мистеру Гримму. Я имею в виду – счета фермы, страховые полисы, все, что казалось банка – отец хранил все это очень аккуратно, как ты можешь себе представить.

– Просто п о с м о т р и, мама, вот и все.

– Ну, я же не знаю, что искать. Почему бы тебе не приехать и не посмотреть самой?

Алекса вздохнула. Все тот же старый шантаж. Ничто в мире не могло заставить ее вернуться в Ла Гранж, и мать это прекрасно знала. Точно также как и мать не жаждала, чтоб ее единственная дочь вернулась, принося с собой воспоминания, от которых она изо вех сил старалась избавиться. Алекса не сомневалась – никогда, что мать ее любит, но находит, что это легче делать издалека, утешаясь иллюзией, будто Алекса уехала из Ла Гранжа,чтобы сделать карьеру в Нью-Йорке, а не потому, что остаться ей было невозможно. Их обеих устраивало, что Алекса ни разу не возвращалась, однако миссис Уолден также было необходимо жаловаться на это, словно здесь всецело была вина Алексы.

Порой Алекса гадала, что будет, если она ответит: "Отлично, я уже выезжаю, готовься", но обе они знали, что это невозможно, пока нет, и, поскольку это "пока нет" тянулось годами, оно могло также означать "никогда". Алекса не обижалась. Мать нашла способ справиться со страхом. Алекса могла только пожелать себе обрести иллюзию, которая бы также помогла ей самой, затем, поразмыслив, решила, что таковой может служить надежда быть принятой семьей Баннермэнов.

– Мама, – сказала она, – если кто-нибудь еще явится к двери и начнет задавать вопросы, не разговаривай с ним. Позвони мне. Пожалуйста.

Последовала пауза. Потом мать снова, тихим, совершенно другим голосом, словно ее истинная сущность проступила сквозь маску пустоголовой сплетницы, живущей в мире, где никогда не случается ничего плохого.

– Элизабет, – прошептала она,– с тобой все будет в порядке?

– Не знаю, – тихо ответила Алекса.

– Ты не сделала ничего дурного, правда?

– Правда. Я не сделала ничего дурного.

Она попрощалась и повесила трубку, чувствуя себя еще более одинокой. До нее стало доходить, что если Букер узнал, что произошло между ней и отцом, или хотя бы догадался, у него на руках будет козырная карта, пусть он даже не осознает этого. Ни за что на свете – даже ради завещания Артура и богатства Баннермэнов, – она не может допустить, чтоб обстоятельства смерти отца стали публичным достоянием. Мать не переживет, услышав об этом в теленовостях, прочитав в газетах, и зная, что соседи делают то же самое.

Несмотря на злость на Букера, она заставила себя уснуть.

Она внезапно проснулась от скрипа входной двери, и немного полежала, пытаясь вспомнить, во сколько приходит уборщица. Слабо зажужжала охранная система, и она увидела красный огонек на панели рядом с кроватью. Он быстро мигнул и сменился зеленым, после того, как набрали код. Алекса повернулась набок, взглянула на часы и с изумлением увидела, что всего лишь три утра.

Она вздохнула и улеглась вновь, надеясь уснуть, затем ощутила толчок адреналина в крови, и резко села, завернувшись в одеяло. Она была жительницей Нью-Йорка, и рассказы об ограблениях и взломах были частью ее повседневного бытия, хотя с ней никогда ничего подобного не случалось. Ей было страшно быть одной в квартире всего лишь несколько часов назад, и она не могла убедить себя, что это бессмысленно. Теперь же ей действительно было чего бояться, и она удивлялась своему спокойствию.

Она попыталась оценить ситуацию. Кто бы это ни был, у него был ключ, и он знал входной код – может, это охранник? Но никакие охранники не тревожили их с Артуром, когда они ночевали здесь раньше. Однако это было возможно. Позвонить в службу безопасности? Она понятия не имела, какой у них номер, и где он записан. Она могла нажать "кнопку тревоги", но не представляла, что за этим воспоследует. Звонить 911 ей не хотелось – она наслышалась, насколько они неповоротливы и какие бюрократы их операторы, кроме того, только неделю назад, казалось, половина городской полиции протопала через ее квартиру, чтобы посмотреть на тело Артура.

Она сидела очень тихо, странно обеспокоенная тем, что одета лишь в трусы и лифчик, тогда как грабитель – если это грабитель – ходит по комнатам внизу. Потом до нее дошло через несколько секунд – он может подняться и изнасиловать или убить ее. Она быстро подняла трубку, чтобы набрать 911 – она начинала сознавать, что полиции она будет рада, и, честно говоря, хотела бы, чтоб та уже была здесь, когда услышала в трубке тихий голос с испанским акцентом.

– Я внутри, – сказал он. – Без проблем.

– Неужели взломщики звонят по телефону, как только входят в квартиру? – удивилась она. Прислушалась, стараясь не дышать. На другом конце линии приглушенный голос что-то пробубнил.

Последовало клацанье, шорох перебираемых бумаг, хриплое дыхание – казалось – это длилось до бесконечности, затем раздался щелчок зажигалки, и тяжелый кашель курильщика.

– В столе его нет.

– Ты уверен? Манильский конверт? – голос на другом конце линии был глухим и невнятным, но несмотря на искажения, казался смутно знакомым. Она спросила себя, не Роберт ли это Баннермэн, и в тот же миг, когда вопрос пришел ей на ум, она поняла, что угадала.

– Я знаю, что искать, – грубо отрезал человек с испанским акцентом. – Я посмотрю вокруг.

Он повесил трубку. Она еще минуту лежала, прислушиваясь к шагам внизу и гадая, что делать. Если она наберет 911, он, конечно, услышит ее голос, и пятнадцати минут или получаса, до того, как прибудет полиция, ему хватит, чтобы убить ее, если он решит это сделать. Когда он поднимется, ей негде будет спрятаться, если он профессионал, на что очень похоже. Он обыщет шкаф и ванную, и в любом случае, как только увидит постель, то поймет, что здесь кто-то есть.

Она чувствовала едкий, резкий запах – сигаретный дым, но не от обычных сигарет, а от каких-то иностранных, из крепкого черного табака. Услышала щелканье выключателя, когда он подошел к подножию лестницы, и без колебаний нажала на сигнал тревоги. Раздался высокий пронзительный вой, от которого у нее заложило ушные перепонки. Явно то же произошло с грабителем. Он выругался и бросился к выходу.

Несмотря на шум, она вздохнула с облегчением. Зазвонил телефон, она подняла трубку и назвала охраннику свой номер, надеясь, что действует правильно. Сирена умолкла.

– Кто вы? – спросил охранник.

– Миссис Артур Баннермэн.

Последовала пауза.

– В моем списке такой нет, мэм.

– Поищите мисс Александру Уолден.

Снова пауза. – О, кей, мэм. Какие проблемы?

– Никаких. Я просто нажала сигнал тревоги по ошибке.

Она попрощалась и повесила трубку.

Алекса подумала, не позвонить ли Стерну, но не знала, что ему сказать, и что он сможет сделать, а кроме того, слегка стыдилась, того, что с самого начала скрыла от него тайны своего прошлого. Рот, догадывалась она, вероятно, способен подсказать ей, как обойтись с Букером, но никто из них не сумеет остановить Роберта, если тот решил ее разоблачить. Если бы только Артур был здесь, думала она. Потом, когда она лежала в постели, которую делила с ним, ее осенило, что он предвидел именно такую ситуацию, и подготовился к ней.

Не потрудившись одеться, она сбежала по лестнице к столу, где только что копался взломщик, нашла адресную книгу Артура, и набрала номер Бакстера Троубриджа.

Квартира Троубриджа была старинной и огромной. Недостаток стиля происходил от его избытка, словно мебель многих домов и многих поколений была поставлена здесь так плотно, что трудно было найти, где сесть. Портреты, предположительно фамильные, заполняли стены от пола до потолка, на креслах громоздились стопки книг, на полу пылились бесконечные вазы старинного фарфора. Повсюду, куда ни глянь, были памятки прошлого Трубриджа, покрытые более или менее толстым слоем пыли.

Сам Троубридж, хотя было всего десять утра, был одет в сливового цвета бархатный смокинг и тщательно отутюженные серые фланелевые брюки, и обут в бархатные бальные туфли с фамильным вензелем, вышитвм золотом. До того, как войти, Алекса насчитала по меньшей мере десяток кошек, и судя по запаху, подстилки за ними никто не убирал.

– Извините, что позвонила среди ночи, – сказала она.

– Я мало сплю, так что все в порядке. К счастью, вы не разбудили отца.

– Отца? – На миг она озадачилась, идет ли речь об одном из котов, если Троубридж уже пьян.

– О н спит лучше меня, – мрачно продолжал Троубридж. – И ест как конь. Но как только он просыпается, то хочет поговорить, и тут уж никому не до сна.

– Сколько же ему лет?

– Девяносто восемь. К счастью, сейчас он спит. Такая красивая женщина, как вы, пробудила бы в нем все худшее.

– Вы за ним присматриваете?

– Отец не доставляет особых хлопот. В основном он сам может заботиться о себе. Кроме того,его… хм… fiancee[38], – Троубридж произнес это слово с глубоким французским прононсом, – тоже живет здесь. Они переехали ко мне, после того, как отец лишился своего дома при последнем разводе.

Алекса уставилась на Троубриджа, гадая, не издевается ли он над ней, и решила, что нет.

– А е й сколько лет?

– Бог ее знает. Я в таких делах не судья. Лет пятьдесят, наверное.– Троубридж наклонился к ней с унылым выражением, его глаза затуманились. – Они до сих пор этим занимаются.

– Чем?

– Любовью. – Он, казалось, сейчас заплачет – У меня этого уже годами не было, а старый козел до сих пор способен, каждый день. – Он положил руку ей на колено. – Иногда я их слышу.

Она отодвинулась. Проблемы Троубриджа ее не касались, так же, как его потребности.

– Мистер Троубридж, – твердо сказала она. – Артур написал мне письмо перед смертью.

– Артур?

– Артур Б а н н е р м э н. Мой муж. Мой п о к о й н ы й муж, – поправилась она.

– Ах, да. На вас необычайно красивое платье.

– Он велел мне прийти к вам, если у меня возникнут неприятности из-за Роберта.

Троубридж вздохнул.

– Роберт. Знаете, я люблю этого мальчика. Всегда любил.

– Я уверена в этом.

– Если уж быть с вами откровенным, я предостерегал Артура. Я говорил ему, что в его возрасте нельзя жениться на молодой женщине! Но по правде, между нами говоря, я просто ему завидовал. Хотел бы я, чтобы со мной произошло то же самое. Я также предупреждал его, что от Роберта нужно ждать беды, но об этом бы каждый дурак догадался.

– Мистер Троубридж, что и м е н н о Артур велел мне передать?

Троубридж смотрел в пространство – одинокий жалкий человек в окружении кошек.

– В мальчике много хорошего, – произнес он. – У меня самого никогда не было детей.

– Мне очень жаль.

– Нет, нет, не стоит. Вспомните бедного Артура. Нельзя сказать, чтоб дети сделала е г о счастливым.

– Ну, в этом я не уверена. Что я должна узнать?

Троубридж пожал плечами.

– Будь я проклят, если это мне известно. Он мне не сказал.

– Он не с к а з а л вам?

– Нет. он дал мне что-то для вас, вот и все. "Чтоб использовать по усмотрению", сказал он. Куда же я, черт побери, это девал?

Троубридж принялся рыться, разбрасывая по мере продвижения стопки бумаг, кошек, книги и папки, что-то бормоча про себя в клубах пыли. Из глубины квартиры до Алексы донеслось какое-то кудахтанье, резкий скрипучий смех, сопровождаемый хриплыми женскими стонами. Неужели отец Троубриджа и его невеста "занимаются этим", спросила она себя.

– Ага! – воскликнул Троубридж, и зашаркал назад, сжимая манильский конверт. – Я знал, что найду. – Он церемонно протянул конверт ей. – Может быть, вы останетесь на ланч?

Она покачала головой.

– Боюсь, что нет.

– Возможно, в другой раз?

– Возможно.

Он печально кивнул, словно и не ожидал ничего иного. Потом дотронулся до ее руки, склонил голову и сказал:

– Он был моим лучшим другом.

Он немного помолчал, игнорируя странные звуки, долетавшие из холла.

– Я не знаю, что здесь. Возможно, я мог бы догадаться, но я не хочу знать… если это то, что я думаю. Как бы то ни было, юная леди, будьте о с т о р ж н ы.

Он открыл входную дверь, проводил ее до лифта, и подождал рядом с ней, со старомодной учтивостью, которую она высоко оценила, до последнего момента, когда – она уже входила в лифт – он крепко ущипнул ее за зад.

Когда Алекса обернулась, он уже исчез.

В такси, еще чувствуя щипок Троубриджа, она открыла конверт и бросила взгляд на его содержимое. Это был рапорт дорожной полиции штата Нью-Йорк, и как только она прочла несколько абзацев, сразу поняла, что они означают. Артур рассказал ей, что он сделал, дабы спасти Роберта, но в меморандуме полиции штата, написанного сухим бюрократическим стилем, события этой ночи выглядели еще более жуткими. Но, подумала Алекса, не ей судить Роберта. Она знала, что такое – совершить преступление и скрыть это, хотя в ее случае это было сделано другими ради нее. Однако она молча согласилась с историей, которую состряпали шериф, Барт Гримм и ее мать, и впоследствии была вполне благодарна им, хотя и со стыдом.

Она понимала – кто бы понял лучше – панические усилия Роберта спастись, когда его брат был уже мертв. Потребовалась бы большая отвага, хотя, возможно, не самой высокой пробы, чтобы вылезти из-за руля разбитой машины, перетащить тело брата на место водителя и выбраться на заиндевелую насыпь, чтобы позвать на помощь – именно к таким выводам пришел следователь, изучив обломки машины и результаты вскрытия. Роберт был за рулем и пристегнулся ремнем безопасности, что, без сомнения, спасло ему жизнь, Джон был на пассажирском сиденье и не пристегнулся. Учитывая характер его травм, полиция решила, что он никак не мог быть водителем.

Алекса пыталась представить эту сцену – спортивная машина, летящая прямо на легковую, искаженные ужасом лица водителя и его дочери, миг, когда Роберт должен был понять, что ничего уже нельзя сделать, и потом, после катастрофы, когда он лежал в разбитой машине, зная, что его брат мертв, или умирает, его решение спастись самому… и конечно, сознание того, что он, наконец, стал наследником состояния.

Она вспоминала, как это было, когда она смотрела на тело отца, скрюченное у стены, как безжалостно убитое животное, его грудная клетка была распахана двумя пулями, которые она в него выпустила, но о ней позаботились другие, тогда как Роберту пришлось заботиться о себе самому.

Она не могла заставить себя обвинять его. "Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов", – сказал Бартон Гримм, подобно многим людям находя в Библии оправдание своим действиям, и, конечно, мертвым гораздо легче вынести тяжесть вины, чем живым, так что он, возможно был прав.

В то же время она понимала, почему эти документы так важны для Роберта. Это был его Чаппакуидик[39], момент паники, пережитый им в юности, когда он выбрал легкий выход и свалил ответственность за три смерти на брата. Пресса с упоением обрушилась бы на него за то, что случилось двадцать лет назад, отставные полицейские появились бы на телеэкранах с рассказами о том, как их заставили похоронить материалы следствия, ученые и психиатры излагали бы свою точку зрения в «Ночной линии» или « 20/20», его политическая карьера рухнула бы. А что подумали его родные? Они обвинили Артура в гибели Джона и винили до сих пор, потому что ей предшествовала их ссора, но известие, что машину вел не Джон,а Роберт, безусловно потрясло бы их всех – даже Сесилию. Интересно, знала ли правду Элинор? Может быть, Артур рассказал ей? Алекса решила, что нет.

Что ж, если Роберт смог дать битву при Ла Гранже – ее все еще охватывала ярость при мысли, что Букер копается в ее прошлом, а потом попытается хитростью заставить ее подтвердить свои подозрения – она сможет нанести ответный удар в Кайаве.

Ей хотелось попросить совета у Стерна, но по размышлению она поняла, что это невозможно. В ее руках была семейная тайна. И она не может доверить ее никому, не принадлежащему к семье.

– Эта встреча совсем не уместна,– сказал Букер, хотя, казалось, он был вполне счастлив оказаться здесь.

– Знаю.

– И вряд ли это хорошая мысль. Для вас, я имею в виду.

– Возможно. Это меня не волнует.

Волнение Букера было для Алексы очевидно. Сама же она старалась держать себя в руках. Потребовалась масса усилий, чтобы убедить его прийти, но она сумела настоять. За блестящими стеклами очков его глаза нервно мерцали, словно опасаясь встретиться с ее глазами. Это не был взгляд опытного юриста, готового устроить свидетелю перекрестный допрос – что-то в нем напоминало ей застенчивого мальчика, который хочет попросить девочку о свидании и не решается.

Она улыбнулась ему.

– Сожалею, что у нас не было случая узнать друг друга лучше. – Это вряд ли были те слова, которые говорят юристу противоположной стороны, и Букер, похоже, удивился. – Я хотела бы спросить вас, – сказала она по возможности любезно, – зачем нужно было проделывать весь путь в Ла Гранж и затруднять мою мать, когда можно было переговорить со мной? Я не думала, что юристы должны шпионить, исполняя должность детектива.

Букер отчаянно вспыхнул.

– Я не шпионил, – оскорбленно сказал он.

– А как же тогда это называется?

– Предварительное расследование.

– Ясно. Для этого обязательно врываться к моей матери и допрашивать ее?

– Возможно, мне следовало сперва ей позвонить, – мрачно сказал Букер. – Я искренне сожалею.

– Интересно, что бы сказал об этом Артур?

– Понятия не имею.

– Он верил в открытые отношения – в честные. Не думаю, что он бы позволил с в о е м у юристу шпионить за людьми, а вы?

– Я ничего подобного не делал.

– Он когда-нибудь просил вас о чем-нибудь в этом роде, мистер Букер?

– Мартин. Нет, должен признаться.

– Он очень высоко ценил вас, мистер Букер. Он относился к вам, как к своему зятю.

– Мартин, п о ж а л у й с т а, миссис Баннермэн… Алекса. Честно говоря, я удивлен, слыша об этом.

– Почему? Вы, практически, член семьи. Он больше полагался на вас, чем на собственных детей.

– Вероятно, это правда, но я никогда не замечал в нем чувств, о которых вы намекаете.

– Он был очень сдержанным человеком… – она улыбнулась, – Мартин.

– Можно сказать и так.

– Думаю, в конце жизни – хотя Артур не считал, что это конец – он очень сожалел, что не выражал своих чувств к вам. К детям. Отчасти именно это занимало его мысли, понимаете?

– Понимаю. Я об этом не думал.

– Да, да. это правда. Послушайте, вы работаете на Роберта, я это понимаю. Если нам придется сражаться в суде, о,кей, я смогу это пережить, даже если проиграю. Но вы действительно думаете, что это честно – копаться в сплетнях времен моего детства? Какое они имеют отношение к нашему делу? И кто дал вам право обижать мою мать?

– Алекса, поверьте, я не имел ни малейшего намерения обижать вашу мать.

– Вот как? Вы не считаете, что огласка обстоятельств смерти моего отца причинит ей вред?

Букер явно не был готов к ответу. Он опустил глаза. Снял очки. Потер подбородок.

– Алекса, – мягко сказал он. – Думаю, я знаю, что случилось, – он перешел на шепот. – С вашим отцом.

Она в ужасе уставилась на него.

– Нет!

– Я не могу этого доказать, но совершенно уверен.

Куда он ее толкает? Ее охватила паника, когда она попыталась угадать, много ли ему известно, но один взгляд на его лицо сказал ей, что это не уловка. На нем было выражение искреннего сочувствия, решила она, а возможно, и чего-то больше.

Ей всегда казалось, что в Букере осталось нечто детское, возможно потому, что он многие годы приносил большую часть своей личности в жертву семье Баннермэнов, но сегодня он выглядел постаревшим, вокруг его рта обозначились складки, а под глазами были темные круги. Он казался более красивым, чем она его помнила, и очень усталым.

– Для меня это нелегко, – сказал он. – Хотел бы я, чтоб мы не были по разные стороны.

– А это так?

– Я юрист. Я представляю Роберта – и Семью. А юрист не должен разыгрывать из себя Бога, как сказал мне шериф Пласс. Я бы хотел никогда не попадать в Ла Гранж. Бог свидетель, я не желал туда ехать. Но я поехал. И этим все сказано.

– И теперь вы собираетесь вывалить Роберту кучу сплетен и слухов, которые он может использовать против меня.

Он вздохнул.

– Я бы так не сказал. Я не опираюсь на сплетни и слухи. Предпочитаю факты. В любом случае, я здесь не для того, чтобы говорить об этом проклятом богатстве. Я пришел, чтобы поговорить о вас.

– Это не ваше дело.

– Может быть. Послушайте, я не собираюсь хитрить. Не думаю, чтоб вы рассказали мне о том, что случилось, да и даже и не ж е л а ю этого, но я хочу сказать вам, что вы взвалили на себя слишком тяжелый груз вины. Я размышлял об этом всю дорогу домой. Меня не волнует, что думает Пласс или Гримм, или этот жирный дурак Цубер, и даже ваша мать…– хотя, если вас интересует мое мнение, ваша мать чувствует то же самое.

Она не могла ни солгать ему, ни отрицать его догадки.

– Нет. Она обвиняет меня. Всегда обвиняла.

– Черта-с-два. Если бы вы не погрузились так глубоко в вашу проклятую вину, вы бы давно это заметили. Она простила вас. Может быть, она никогда вас не винила.

– Может быть, – с трудом ответила она. – Да. Я не хочу говорить об этом.

– Нам п р и д е т с я говорить, – с нажимом сказал Букер. Вы когда-нибудь рассказывали об этом Артуру?

Она замотала головой.

– Я хотела… Я старалась…

– Что ж, он, возможно, согласился бы со мной. Честно говоря, я не верю, чтоб он сколько-нибудь меня любил, что бы вы не утверждали, и я его не обожал, но я должен воздать ему должное – у него было исключительно сильное чувство справедливости, в особенности, когда дело касалось семьи. И его было нелегко потрясти. Не то, чтобы он от этого стал лучшим отцом, заметьте себе, но, по крайней мере, это он знал.

– Я пыталась рассказать ему. Я просто не могла набраться храбрости. А потом стало слишком поздно.

Букер протер очки и снова надел их.

– Вам не приходило в голову, что он уже знал?

– Знал? Откуда?

– Алекса, я провел в Ла Гранже два дня, размышляя над этим. Я не верю, что ваш отец совершил самоубийство, но не собираюсь давить на вас в этом вопросе. Но вот что я узнал – и это весьма меня удивило. Кто-то побывал в Ла Гранже до меня, когда старый Гримм был еще жив, за т р и м е с я ц а до того, как Артур женился на вас.

Сначала я предположил, что это репортер из какой-то газеты, но чем больше я думал, тем меньше это имело смысла. В последний день я немного подпоил Барта Гримма, и он рассказал, что человек, приехавший к его отцу, выглядел, как юрист с Уолл-стрит. Английский костюм, дорогая обувь, гарвардский акцент, манеры. Читай между строк – этот человек отвалил кучу денег за привилегию провести пару часов наедине со стариком, и унести с собой одно досье. Что объясняет, почему Барт Гримм разъезжает на новом "мерседесе", хотя дела его из рук вон плохи. Если вас интересует мое мнение, Артур догадался, что есть какие-то проблемы, связанные со смертью вашего отца, а возможно, и с вашим браком с Билли. Поэтому он послал кого-то вызнать правду и привезти документы. Думаю, он все з н а л. И простил вас.

– Он не мог этого сделать.

– Почему? Он был проницателен. И любил вас. Полагаю, он бросил досье Гримма в огонь, в качестве подарка для вас, а может, и многие другие бумаги. Вероятно, вот почему Барт Гримм был так уверен, что я ничего не найду в судебном архиве – и чертовски беспокоился, что я все-таки начну искать и могу спросить, почему некоторые документы отсутствуют. Но должен сказать, что я согласен с Артуром.

Несколько минут они просидели молча. Ей не нужно было прощение Букера, и она не слишком в него верила, но все равно была ему благодарна.

– Спасибо, – сказала она.

– Но вы не простили себя?

– Нет. Может быть, когда-нибудь прощу. Вы – первый человек, которому я это говорю.

– Думаю, если бы все открыли Артуру, он бы сказал то же самое.

– Хотелось бы.

– И вы бы ему поверили?

Она кивнула.

– Я д о в е р я л а ему, Мартин. Он был первым человеком – после моего отца, – которому я по-настоящему доверяла.

– Вот почему вы считаете, что обязаны победить ради него?

– Да.

Вид у него был мрачный.

– Я никогда не бывал здесь раньше, – сказал он. – Не важно, как давно ты работаешь на Баннермэнов, все равно остаются вещи, которых ты о них не знаешь. А уж я р а б о т а л на них, Алекса.

– Знаю.

– Я поставил себя в глупейшее положение. Конфликт интересов. Возможно, мне следует отказаться от дела, оставить де Витта. Я не знаю… Все бросить…

– Вы не должны отказываться, Мартин. Не ради меня.

– Я думаю не о вас. Я думаю о профессиональной этике. За то, что я сижу здесь и веду подобные разговоры, меня могли бы дисквалифицировать. – Он покачал головой, словно не мог поверить, что совершил столь явную глупость.

– Я никому не скажу. Обещаю.

– Что до Ла Гранжа, я просто не знаю, что делать.

– Мартин, делайте то, что в ы сочтете правильным. Если вы решите, что должны рассказать Роберту – расскажите ему.

– Что ж, это мои проблемы. Я бы хотел…– начал Букер. Потом замолчал, посмотрел на часы, и встал.

– Чего бы вы хотели?

– Чтоб мы не стали противниками. Для начала.

Она тоже встала. Он формально пожал ей руку и взял портфель.

– Могу ли я дать вам совет? Если у вас есть какие-то другие… небольшие проблемы в прошлом, я бы посоветовал вам закончить сделку н е м е д л е н н о. Роберт раскопает их, рано или поздно, без моей помощи. Назовите цену, договаривайтесь и уходите.

– У меня нет никаких проблем.

– Я слышал… впрочем, неважно, что я слышал. – У двери он задержался. Взгляд его был серьезен. – Если Артур сделает то, что я думаю, не пренебрегайте этим, Алекса. Это был дар любви. Может быть, самый ценный из всех, что он вам ставил. Кто бы мог подумать, что старик способен на такой романтический поступок! – Он отвел взгляд. – Когда все будет кончено, – тихо сказал он, возможно, мы сможем узнать друг друга немного лучше, поговорить о чем-то ином, кроме состояния Баннермэнов. Я бы очень этого хотел.

И она тоже, подумала Алекса. Чем больше она узнавала Букера, тем сильнее он ей нравился, но ей трудно было даже представить, что насущные проблемы когда-то закончатся. Пройдут годы, прежде, чем они разрешатся, если они разрешатся вообще, как утверждает Стерн, а Букер, несмотря на его очевидную симпатию к ней, был на стороне противника.

– Возможно,– сказала она, позволив ему – и себе – мгновение надежды. – Но до этого пройдет много времени.

– Я человек очень терпеливый. И воспринимаю это, как проявление сдержанного оптимизма, если вы не возражаете.

Она улыбнулась. – Не возражаю.

– Хорошо.– Он помолчал. – Будьте о с т о р ж н ы, Алекса. Я знаю, что говорю.

Он вышел. В тот же миг, когда за ним захлопнулась дверь, она разрыдалась, как будто стремилась наверстать все годы, что она не плакала, словно сегодня был день похорон отца, и она делала то, что д е й с т в и т е л ь н о хотела сделать, словно она стояла над могилой Артура, и не сдерживала упрямо свои чувства, чтобы не выказать их перед его родными.

Теперь она знала, как сильно Артур ее любил. Она не предаст его, чего бы это ни стоило.

Букер мрачно разглядывал свои ботинки, избегая смотреть Роберту в глаза. Он больше не был уверен, на какой он стороне, впервые в жизни, и чувство, которое он при этом испытывал, было весьма тошнотворным.

– Похоже, она вела совершенно обычную жизнь, – сказал он по возможности твердо.

– Мне следовало послать кого-то другого.

– Роберт, никто бы не нашел того, чего я не нашел. Ничего важного.– Про себя Букер вздохнул. Никогда раньше он не обманывал клиента, тем более, члена семьи Баннермэнов. И он чувствовал себя так, словно шел по канату над Ниагарским водопадом.

– Никаких приятелей?

– Школьная футбольная звезда. Я с ним разговаривал. Довольно милый парень, желает ей добра. Послушай, какая разница, даже если бы она переспала с целой командой? Она – не кандидатка в святые.

– Ну, должен сказать, что на это не похоже. А ты ничего не скрываешь, приятель, так, на всякий случай?

– С чего бы я должен что-то скрывать? – Букер надеялся, что его вина не очевидна.

– Представления не имею.

– Я тоже.

– Надеюсь, что нет, – нетерпеливо фыркнул Роберт. – Расскажи мне об этом – как его ? – Ла Гранже.

– Что же, это, как тебе известно, типичный среднезападный маленький город…

– Оставь это для путеводителей, Мартин. Я не собираюсь его посещать.

– Я имел в виду, что это типичный маленький город… полный сплетен. Все друг друга знают.

– И каковы сплетни о прекрасной мисс Уолден?

– Ничего особенного. Я разговаривал с ее школьным возлюбленным, парнем по фамилии Цубер.

– И?

– Похоже, они убегали вместе.

– Ага! Это уже сексуальный скандал. Это кое-что.

– Ну, вряд ли это можно назвать с е к с у а л ь н ы м скандалом. Они успели удалиться только на сотню миль, прежде чем родители вернули их домой. Все были ужасно расстроены. Но я не вижу для этого никаких весомых причин. Все было совершенно невинно.

– Сколько ей было лет?

– Шестнадцать, или около того. Как раз в том возрасте, когда подростки творят такие вещи.

– Ты сбираешься выступить, как знаток детской психологии? Кончай с этим.

– Ну, вскоре после этого эпизода ее отец умер. Покончил с собой.

– И это ты называешь "обычной жизнью"? Как он это сделал?

– Застрелился. Похоже, это был человек, склонный к депрессии, то, что называется "Тип А".

– Ты выводишь меня из терпения, Мартин. Когда мне понадобится психологический анализ, я о нем попрошу. Он покончил с собой из-за того, что она убежала?

– Да, это могло быть решающим фактором.

– Вот почему она никогда не возвращается домой?

– Думаю, так, Роберт. Печальные воспоминания и сильная доза вины. Я говорил с ее матерью. Алекса восприняла смерть отца очень тяжело, но у меня не создалось впечатления, что ее кто-то обвинял, кроме нее самой. Я начал некоторые расследования, но не уверен, что они приведут к тому, что ты ищешь.

– Проклятье, – сказал Роберт. – Я надеялся на нечто большее. – Он вздохнул. – Ты видел газеты?

– Большую часть.

– Невероятный скандал, а? Мы на первой полосе каждой чертовой газеты с рассказом о ее браке. Господи Иисусе, позавчера эта история попала даже на первую полосу этой траханой "Нью-Йорк Таймс"! Мы не можем без конца повторять "Без комментариев". Тед Коппел приглашал меня выступить в "Ночной линии". Вокруг моей квартиры толпятся репортеры. По меньшей мере двое нацелились писать книгу об этом.. Между прочим, звонил президент.

– Президент Соединенных Штатов?

– К о н е ч н о, президент Соединенных Штатов, Мартин. У нас что, есть какой-то другой? Он хотел поблагодарить меня за то, что из-за нас газеты перестали кричать о бюджетном кризисе! Мы стали посмешищем в Белом Доме. Звонил даже этот ничтожный лицемер Бо Рэндольф, как будто он все еще член семьи! Подумать только, этот сукин сын, актеришка, без капли мозгов в его проклятой голове, выдвигается в губернаторы Калифорнии. И, вероятно, победит. Господи!

– А как это воспринимает Элинор?

– Не беспокойся об Элинор, Мартин. Побеспокойся лучше обо мне. Именно у м е н я настоящие проблемы, а вы все тревожитесь о чувствах Элинор.

– А Алекса? Что она делает?

– К счастью, она до сих пор не обратилась к прессе. По правде, она просто исчезла, но эта таинственность только подогревает аппетит газетчиков. Тем временем я узнал пару интересных вещей – о ч е н ь интересных. Конечно, если мы начнем забрасывать ее грязью, кто знает, не попадет ли грязь рикошетом на нас? – он рассмеялся раскатистым смехом Баннермэнов. – Богатая метафора, достойная политика! Я не должен упускать случая.

– К а к и х вещей?

– Ты когда-нибудь слышал о девице по имени Брук Кэбот?

– Нет, а что?

– Брук – мадам[40]. Весьма специфическая.

– Специфическая?

– Ну, я не хочу сказать, что она удовлетворяет специфические вкусы – хотя я думаю, что да, или использует их в своих целях. Истинная ее особенность в том, что она настоящая Кэбот, чистокровная наследница пуритан, с родословной достаточно длинной даже для старого придурка Бакстера Троубриджа. Между прочим, она училась в школе вместе с Сеси. Хорошее происхождение и отсутствие денег составляют печальную комбинацию, Мартин, и в этом проблема бедняжки Брук. Я давно с ней знаком. И вот пару дней назад она выплыла из тумана и позвонила мне. Брук не из тех людей, что звонят поболтать, во всяком случае, со мной, и она не обсуждает дела по телефону. Она сказала, что хочет повидаться со мной, что знает нечто, что, может быть – цитирую – "обоюдно выгодным". Если читать между строк, я бы сказал, что ей кое-что известно о мисс Уолден.

– Конечно, нет! Я в это не верю, – в голосе Букера явно слышалось потрясение.

Роберта, казалась, забавляла его реакция.

– А меня это нисколько бы не удивило. Ты шокирован? Мартин, ты как невинное дитя. Юрист не может позволить себе роскоши быть стыдливым. Позволь мне пояснить тебе, что в обществе полно совершенно уважаемых женщин, которые хоть раз да выкидывали штучки. Я не имею в виду ш л ю х, ты должен понимать, в полном смысле этого слова, хотя есть и такие тоже. Молодые женщины, работающие на Брук, хорошего происхождения и абсолютно респектабельны во всех отношениях, кроме того, чем они зарабатывают на жизнь – но тогда то же самое можно сказать о большинстве банкиров и практически обо всех, кто имеет вес на Уолл-стрит.

– Звучит так, будто ты ей восхищаешься.

– Пожалуй, да. Если это правда, это лучшее, что я услышал об Алексе за все время. Я – аморальный человек, Мартин, как ты неоднократно мог заметить – за исключением тех случаев, когда я произношу политические речи, где от человека требуется определенная доза лицемерия. И мне приятно узнать, что Алекса Уолден разделяет мои взгляды на мораль. Я бы мог даже полюбить ее, если бы она не стояла у меня поперек горла, – он пристально вгляделся в Букера. – С тобой все в порядке?

– Конечно.

– У тебя слегка потрясенный вид. Неужели малютке мисс Уолден удалось очаровать тебя, Мартин?

– Вовсе нет, – сказал Букер, удивляясь тому, как легко он лжет. – Я просто не думал, что это в ее стиле.

– А я думал. Это многое объясняет, если поразмыслить – как она познакомилась с отцом, например. Кто-то должен съездить и побеседовать с Брук.

– Наверное.

– Думаю, это можешь сделать ты.

– Я?!

– А почему нет?

– Не думаю, что я на это способен, Роберт.

– Какого черта? Почему?

– Это работа не для юриста.

– Да? А может, ты просто не хочешь услышать правду о мисс Уолден? Ты провалился в Иллинойсе, теперь ты не хочешь говорить с той, кто может предоставить нам необходимую информацию. На чьей ты стороне, Мартин?

– На твоей, и ты это прекрасно знаешь.

– Нет, ничего я не знаю. Не пытайся отсношать меня, советник. У меня достаточно связей, чтоб устроить так, чтоб ни одна приличная юридическая фирма в Нью-Йорке не приняла тебя на работу. Ты будешь заниматься только больничными страховками и делами о неуплате за квартиру в Южном Бронксе[41], если я захочу, поэтому никогда не забывай об этом.

Букер отер лоб.

– Я просто пытался предположить, что ты, вероятно, хочешь то, что она скажет, из первых уст. И что с человеком, который не является юристом, она будет говорить более свободно.

Роберт задумался.

– Насчет юристов ты прав. Этого я не сообразил. Но я не могу встретиться с ней, Мартин. Это слишком опасно для того, кто выставляется на пост губернатора. Она может быть под следствием, за ней могут следить копы, у нее могут даже стоять жучки. Ты знаешь, на что способны эти ослы из Манхэттенского департамента полиции, Господи помилуй! Я не могу рисковать.

Букер вздохнул. Пожалуй, стоит это сделать самому. В конце концов, он уже знает об Алексе самое худшее. Кроме того, она вызывала у него сильнейший интерес, даже после поездки в Иллинойс. Ее личность представлялась ему головоломкой, из которой он нашел отдельные фрагменты, однако их было недостаточно, чтобы сложилась целая картина. Он разгадал, что случилось с ее отцом, но не то, что произошло с ней после, или что привело ее к Артуру Баннермэну.

– Я пойду, – сказал он.

– Конечно, пойдешь. И поскорее. Позвони ей прямо сейчас.– Роберт закурил сигарету и взглянул на Букера сквозь дым. – Есть еще кое-что. Я хочу попросить тебя посмотреть бумаги отца в твоем офисе. А также проверить, нет ли где-нибудь списка его депозитарных сейфов.

– Не думаю, чтоб такой был, насколько мне известно. Он ненавидел банки. Банк был бы последним местом, которому он доверился.

– Я кое-что ищу. Прочесал его квартиру частным гребнем, побывал и в Кайаве, и заглянул в каждый распроклятый ящик. Я даже направил архивариуса разобрать бумаги отца в семейном офисе, но везде, куда бы я ни ткнулся – глухо, черт побери.

– Если я не узнаю, что искать, я не смогу тебе помочь.

Взгляд Роберта стал сердитым.

– Это документ, Мартин. – Он заколебался. – Рапорт дорожной полиции штата Нью-Йорк. Помечен примерно ноябрем 1967 года.

Букер вспомнил дату смерти Джона Баннермэна, но сохранил достаточно самообладания, чтобы удержать эту мысль при себе.

– Полицейский рапорт? – спросил он.

– Верно. Отец когда-нибудь упоминал о нем?

– Нет. Он вообще не касался этого вопроса. Я однажды спросил его о Джоне, и он сразу сменил тему. А что в рапорте?

– Ничего особенного. Он должен быть в запечатанном конверте с пометкой "конфиденциально",я в этом совершенно уверен, может быть, там еще стоит мое имя. Он представляет чисто… хм… чисто исторический интерес. Если тебе попадется нечто подобное, не открывай, просто принеси мне.

– Он может быть у де Витта.

– Нет. Кортланд был бы последним человеком, которому отец его доверил. Это строго между нами.

– Я посмотрю. Это займет какое-то время.

– Мартин, этот документ мне н е о б х о д и м.

– Дорожный рапорт? Почему?

– Просто поищи его, ладно?

– Знаешь, у мисс Уолден могут быть какие-то его бумаги. Вполне возможно… – Букер осекся на середине фразы, потрясенный выражением лица Роберта. Такого лица он никогда не видел, даже загар Роберта внезапно потускнел, и его кожа приобрела желтоватый оттенок. На долю секунды Роберт и с п у г а л с я, был почти в ужасе. Затем взял себя в руки, что, похоже, потребовало от него больших усилий, поднес к губам сигарету, глубоко затянулся. У него вырвался смешок – краткий, отрывистый смешок, без всякого намека на юмор.

– Нет, – сказал он. – Я не могу поверить, что даже отец был способен на э т о. Это семейное дело, Мартин. Отец бы все сохранил в кругу семьи.

Букеру подумалось, что с точки зрения Артура Баннермэна Алекса и б ы л а членом семьи, и, между прочим, более достойным доверия, чем Роберт, но он решил, что разумнее будет этого не высказывать.

– Как мило, что ты пришла повидаться со мной, – сладким голосом сказала Брук.

Она сидела, как на иллюстрациях к Эмили Пост – колени плотно сжаты, скромные черные кожаные туфли на высоком каблуке стоят параллельно и чуть соприкасаются.

Несмотря на свой рост, Брук была сложена скорее как птица, с изящным, хрупким костяком, так что казалось чудом, как она вообще может ходить. Как она пережила детство в аристократической закрытой школе, с хоккеем на траве, уроками верховой езды и гимнастики, и умудрилась сохранить такие совершенные, узкие лодыжки, оставалось тайной генетики. Каждая кость в ее теле казалась до прозрачности хрупкой, как старинный фарфор, и столь же безупречно вылепленный. Ее пронзительные глаза были нефритово-зеленого цвета, и слишком близко посажены. Красотой она не отличалась: крупный прямой нос и узкие губы придавали ее лицу пуританскую суровость, и это подчеркивалось тем, что свои светлые волосы она стригла коротко, почти по-мужски.

– Я собиралась позвонить тебе с тех пор, как мы встретились, – начала Алекса.

Брук обнажила мелкие безупречные зубы в том, что у нее долженствовало означать улыбку.

– Рада, что ты это сделала. – И добавила: – Наконец.

– Я была занята.

– Да, похоже на то. Однако, нельзя быть слишком занятой, чтобы не вспомнить старых друзей, правда?

– Мы не были подругами, когда расставались.

– Между нами произшло недопонимание, Алекса, дорогая. Признаю, что я с л е г к а вышла из себя. Так же, как и ты. Но я не держу на тебя зла.

Алекса улыбнулась в ответ, дабы подчеркнуть, что она тоже способна понять и простить, хотя по правде, предпочла бы лучше иметь дело с гремучей змеей, чем с Брук Кэбот. Между ними не было ни малейшего недопонимания, не было и ссоры между подругами. Хорошие манеры и белые перчатки Брук не мешали ей вести дела железной рукой, и когда Алекса уходила от нее, она использовала все возможные угрозы – угрозы, которые Алекса воспринимала серьезно, как тогда, так и теперь.

Как тогда, так и теперь Брук была холодной, деловитой и властной, настолько истинной леди во всех отношениях, что сомнения Алексы относительно предложенной работы казались не только неразумными, но просто постыдными. Офис Брук выглядел первоклассным агентством по найму, начиная от матерински заботливой дежурной, царившей в элегантно обставленной приемной, и до впечатляющих рядов бледно-розовых шкафов для документации – впоследствии Алекса обнаружила, что они пусты, поскольку Брук не считала возможным хранить деловые бумаги там, где их кто-то мог увидеть.

Алекса недолгое время прослужила у нее "эскортом", когда поняла, что денег, заработанных в качестве модели, не хватает, чтобы вносить свою долю за квартиру, которую она снимала вместе с другой девушкой. Идею эту предложила соседка. Алекса не соглашалась несколько недель, когда, наконец, сделав выбор между работой "эскортом" и возвращением домой, она облачилась в свой самый респектабельный наряд – юбку в складку, блузку с высоким воротником и твидовый жакет – костюм, в котором она могла бы провести уик-энд в каком-нибудь загородном имении, если б ее кто-то туда пригласил, и поднялась на два пролета в офис "Социального реестра" для предварительного собеседования.

Брук умела представлять свой бизнес как своего рода социальную службу, миссию, призванную спасти одиноких богачей от одиночества в их гостиничных номерах или квартирах, где им нечего делать, кроме как напиваться или смотреть по телевизору порнографические фильмы, что наносит ущерб как их здоровью, так и нравственности. В конце концов, какой вред от того, чтобы сходить пообедать вместе с очаровательным джентльменом из Токио, или Дубая, или Форт-Уорта? Мужчины не любят показываться в свете в одиночестве, это общеизвестно, и "Социальный реестр" предоставляет тщательно подобранных спутниц тщательно подобранной клиентуре – Брук подчеркнула, что ее клиенты выбираются так же заботливо, как и сотрудницы, принимаются только по рекомендации по меньшей мере двух постоянных клиентов, и только после обстоятельной беседы с самой Брук. "Наши клиенты понимают, что у нас служба с о п р о в о ж д е н и я", – твердо сказала она, глядя прямо в глаза Алексы. – " Не больше и не меньше".

Это было гораздо больше – работать на Брук, обнаружила Алекса, было все равно, что ступить в звериную ловушку, где лишь один вход и никакого выхода. Брук обладала не только обаянием, но и инстинктивной способностью находить и использовать ваши слабые стороны, каковы бы они ни были, как бы вы ни старались их скрыть, странным талантом взывать к вашей верности, пусть у вас таковой не было и в помине, так же, как аристократическим умением заставить выглядеть и чувствовать себя дураками тех, кто противоречил ей, или хотя бы задавал ей вопросы.

Алекса боялась ее тогда и еще больше боялась ее сейчас. Она бросила пристальный взгляд на Брук, с ее сладкой улыбкой и холодными зелеными глазами, изящно расположившуюся у стены, увешанной портретами и гравюрами, изображавшими первых Кэботов, напомнила себе, что о н а – вдова покойного Артура Баннермэна, который, как никто другой, научил ее смотреть на весь остальной мир прямо в глаза, не моргая. Баннермэны, говорил он, никогда не ходят вокруг да около – а разве она теперь не принадлежит к Баннермэнам?

– Я тоже не держу зла, – твердо сказала она. – Ты говорила, что если я уйду от тебя, ты заставишь меня пожалеть об этом. Я нисколько не пожалела. И я припоминаю, что ты обещала уничтожить меня, если я не буду делать то, чего ты от меня хочешь. Это в точности твое выражение. "Уничтожу, чего бы это ни стоило,"– сказала ты.

– Не помню, чтоб говорила что-нибудь подобное. Это совсем на меня не похоже.

– Тогда у тебя очень избирательная память. В любом случае это не имеет значения. Это дела прошлые. А меня заботит настоящее.

– Не понимаю, о чем ты толкуешь.

– Уверена, что понимаешь. Я думаю, ты бережешь то, что знаешь обо мне для того, кто предложит самую высокую цену. Скорее всего, это будет Роберт Баннермэн. Или газеты? Но я не верю, чтобы обращалась к газетчикам, правда ведь? Хватило и одного слова Роберту, возможно даже намека. Интересно, что он способен предложить тебе взамен?

– У тебя очень грязный образ мыслей, Алекса. Я потрясена.

– Сомневаюсь. Если газетчики раскопают, что я работала на тебя, то они узнают и о тебе также. Мы вместе появимся на первых полосах. Этого ты не захочешь. Поэтому остается Роберт.

Брук бросила на нее высокомерный взгляд.

– Мне нечего скрывать. Я давно продала "Социальный реестр" и не имею ни с кем никаких связей. Конечно, я сохранила несколько досье, просто, чтобы чувствовать себя в безопасности. На тех, кто на меня работал и так далее.

– Ясно. Однако, я слышала, ты все еще в деле.

– Да, у меня есть некоторые деловые проекты различного рода. Ничто из них тебя не касается.

– Может быть. А может быть, и нет. Ты всегда лучше разбиралась в бизнесе, чем я. Тот прелестный маленький особняк, который ты арендуешь на востоке 51 – стрит, например, – три этажа и офис – ты ведь платишь за него очень дешево.

Брук улыбнулась, на сей раз не обнажив зубов. Подобной улыбкой можно было бы резать лед.

– Не понимаю, к чему ты об этом заговорила.

Алекса достала из сумочки листок бумаги. Она попросила Рота об услуге, и тот ее оказал.

– Здесь, конечно, многовато телефонных линий. Уж не руководишь ли ты одной из телефонных служб? Секс по телефону? Полагаю. этим объясняется название "Корпорация "Услышанная мольба". Наверное, перевезти оттуда все оборудование будет страшно дорого. И ты никогда не найдешь нужное тебе помещение, с таким укромным расположением, за те деньги, что ты сейчас платишь – при нынешних арендных ценах.

– Я отказываюсь понять, к чему ты клонишь.

– Я просто пытаюсь растолковать, что у тебя новый домовладелец.

– Как это?

– Предыдущий владелец здания только что его продал.

– Кому?

Алекса заглянула в записку Дэвида Рота.

– "Довайдел корпорейшен", операции с недвижимостью, если тебе это что-то говорит.

– "Довайдел"? – Брук подняла безупречно подведенные брови. – Какая странная фамилия. Не понимаю, какое это ко мне имеет отношение. Дома то и дело меняют владельцев. И у меня прекрасный арендный договор.

– Да? Там есть условия, относительно целей, для которых предназначено здание. Мелким шрифтом, на третьей странице. Договор аннулируется, если съемщик использует помещение "для нелегальных и аморальных целей". Не знаю, какое соглашение ты заключила с предыдущим владельцем, но нынешний может не захотеть его продлить.

– А кто он?

– Просто скажем, что он мой друг.

– Ясно. – Лицо Брук отразило широкую гамму эмоций, ни одна из которых выглядела особенно приятной. Наконец, она остановилась на благостной улыбке. – Ты всегда была умнее, чем выглядела. Мне следовало бы помнить. Вот почему я так расстроилась, когда ты ушла. Если я правильно поняла, ты угрожаешь выбросить меня из бизнеса?

– Я вовсе не угрожаю тебе. Просто предлагаю сделку.

– Так всегда говорят, когда угрожают, Алекса. Думаешь, что добилась бы большего, если б угрожала мне открыто? Ничего подобного. Что именно я должна сделать, чтоб ты оставила меня в покое?

– Не говорить обо мне Роберту Баннермэну. И вообще никому.

Брук кивнула. Она была реалисткой. Ее можно было обвинить во многом, но только не в неспособности поставить превыше всего интересы дела.

– Тебе следует знать, что Роберт присылает одного типа повидаться со мной, – сказала она. – Какого-то юриста по фамилии Букер. Честно говоря, не думаю, что нужно отменять эту встречу. Роберту стоило бы послать кого-нибудь покруче, а не законника. А Букеру я просто скажу, что его неправильно информировали.

– Б у к е р? – Алекса не могла скрыть потрясения. Она не могла сравниться с Брук, когда требовалось скрыть свои чувства. Ее ужаснуло не только новое предательство Букера – а она-то верила в его искренность – но и собственное ошибочное суждение о том, что он говорит правду. Она позволила себе забыться настолько, что выдала то, что не говорила никому, даже Саймону, и вот Букер, в тот же самый день снова принимается за грязную работу для Роберта Баннермэна, на сей раз – с Брук Кэбот.

На миг она ощутила такую ярость, что ей показалось, будто ее сейчас вырвет. Ей слишком н р а в и л с я Букер – она была тронута тем, что считала его робким восхищением перед ней. Неужели никому нельзя доверять? Не было смысла спрашивать. Да, но он все еще доверяет Артуру, напомнила она себе. А значит, у нее нет выбора, кроме как погрузиться в одиночество и делать то, чего он от нее хотел. С определенным усилием она вновь перенесла внимание на Брук, которая, отметила Алекса, выглядела до смерти напуганной.

– С тобой все в порядке? – спросила Брук с неподдельным страхом.

Алекса сделала глубокий вздох и сосчитала до десяти.

– Конечно, – сказала она со всем возможным хладнокровием. – А что?

– У тебя было такое лицо… ты казалась такой… злой… Я ничего не скажу мистеру Букеру, обещаю.

Алекса кивнула. Обещаниям Брук вряд ли стоило доверять, но если ей случайно удалось внушить Брук страх Господень, есть хороший шанс, что она сохранит молчание.

– Я могу быть уверена, что не следует ждать неприятностей от твоего мистера Довайдела, кто бы он ни был?

– Я позабочусь об этом.

– И кстати, я просто пошутила на ланче у Хьюго – Артур Баннермэн никогда не был моим клиентом.

– Я тебе никогда и не верила, – холодно сказала Алекса.

Букеру не впервые приходилось сталкиваться с гневом Роберта, и однако, он был потрясен внезапным взрывом ярости, поскольку обычно Роберту удавалось скрыть свои чувства под личиной вежливого сарказма. Сейчас его глаза превратились в узкие щелки, руки тряслись, лицо побагровело. Он просто излучал жестокость.

– Она не сказала н и ч е г о? – выкрикнул Роберт. – Как ты смел возвращаться ни с чем?

Он глядел на Букера через гостиную, его черты исказились от злобы, и на миг Букеру подумалось, что Роберт готов броситься на него с кулаками. Инстинкт Букера велел ему медленно отступать, как будто он имел дело с опасным животным, но он стоял на своем. Брук Кэбот была вежлива и любезна. Она познакомилась с Алексой пару лет назад, они были подругами, до нее доходили слухи об Алексе – дружба с пожилыми мужчинами и все такое, но на поверку эти слухи оказывались лживыми, или преувеличенными. Облегчение, испытанное Букерм, было так велико, что он почти не думал, какова будет реакция Роберта, и, к его удивлению, его лояльность, разделившаяся на две противоборствующие стороны, странным образом придала ему отвагу и ясность мысли.

– Ничего, – повторил он, ожидая, что в следующий миг его ударят.

Последовало молчание. Затем Роберт швырнул стакан, с такой силой, словно вложил в этот жест все свое напряжение. Букер отшатнулся, но стакан не был нацелен в него. Роберт бросил его, с безупречной точностью прирожденного атлета, в старинное стенное зеркало. Оно треснуло, рухнуло на пол, и осколки серебристого стекла разлетелись по комнате, как шрапнель. У Букера мелькнула мысль, что если бы осколок задел его яремную вену, он мог бы истечь кровью на бесценном обюиссоннском ковре, а также – поскольку они находились в квартире Аотура Баннермэна нп Пятой Авеню, что зеркало, вероятно, стоило его жалованья за несколько лет.

Он услышал странный звук и понял, что Роберт смеется.

– О, Боже! – выговорил он. – Ты бы видел свое лицо!

Букер коснулся щеки, ожидая нащупать кровь, но не почувствовал ничего.

– Нет, нет, Мартин, я имею в виду в ы р а ж е н и е, – бодро сказал Роберт. – Это стоило того, во что обошлось проклятое зеркало, до последнего цента, уж ты поверь мне.

Букеру показалось, что он никогда в жизни ни к кому не испытывал такой ненависти. Роберт, улыбаясь, извинился, смешал ему коктейль, смахнул с дивана осколки стекла, и сел, небрежно забросив ногу на ногу, как будто ничего не случилось.

– Ее кто-то посетил, – сказал он. – Я в этом уверен.

Букер осторожно сел.

– Что заставляет тебя так думать?

– Глубокое знание человеческой натуры. Ладно, я сам виноват. Слишком долго тянул. И мне следовало пойти самому. Я бы вытряс из нее правду. Это могло быть рискованно, с политической точки зрения, но, возможно, риск бы окупился. – Он закурил сигарету. Руки его уже не дрожали. Ничто не напоминало об его вспышке, кроме осколков на ковре. Казалось, он в прекрасном настроении, и в мире с миром. На миг Роберта осенило, что Роберт безумен, но он отогнал эту мысль. У Роберта стресс, сказал он себе, и это, конечно, приводит к приступам раздражения.

– Ну, ладно, – произнес Роберт, – каковы наши перспективы?

Букер сделал большой глоток скотча. Он не был пьяницей, но чувствовал, что сейчас ему нужно выпить. И был почти готов сделать второй глоток, но потом решил, что лучше не надо.

– Соглашение, или опротестование через суд. Мы можем сделать и то, и другое. Подать протест, и выиграть время для соглашения.

– Я поговорю с Элинор. Лично я бы предпочел разобраться с ней в суде, если это продлится не слишком долго. В суде она, возможно, отступит.

Букер кивнул. Он не верил. что Алекса вообще способна отступать, но не считал нужным это высказывать.

– А наши шансы?

– Трудно сказать. Существуют прецеденты… – И снова умолчал, что прецеденты эти слабы.

– А бумаги, которые я просил тебя найти?

– Ни следа, Роберт. Я все обыскал.

Роберт потушил сигарету и встал.

– Будь осторожен на выходе, Мартин, – мягко сказал он. – Не поскользнись на стекле. Извини, но мне нужно кое-кому позвонить.

Букер со всей возможной осторожностью прошел по осколкам зеркала. И только в лифте задумался, кому же обирался позвонить Роберт.

– Ненавижу запах этих проклятых вонючек, – сказал Роберт. Человек, стоявший рядом с ним, не потрудился загасить сигарету. На Роберта он не смотрел. Его глаза не отрывались от огней моста на 59-стрит, словно это было прекраснейшее зрелище в мире.

– Американцы слишком много беспокоятся из-за курения. Почему?

– Разве ты не читал? Это вредно. Хотел бы я суметь бросить сам.

– Я считаю, что американцы слишком много беспокоятся о здоровье. Рак? Это болезнь стариков. Там, откуда я родом, никто не ждет, что доживет до старости. Поэтому все курят. – Акцент у него был испанский, голос глубокий, низкий, под безмятежной интонацией его таился заговорщицкий подтекст. Говорил он так, словно каждое слово обладало огромным весом, тяжестью, с которой нельзя расстаться без основательных размышлений.

– Кроме того, здоровье – это хорошая политика. Я сам больше никогда не курю на публике. В наши дни сигарета стоит тебе больше избирателей, чем адюльтер.

– И об этом американцы слишком много беспокоятся. Лидер должен иметь много любовниц, чтобы доказать свою силу. Я прожил здесь двадцать пять лет, и все еще не понимаю американских политиков.

– Однако, помнится, в свое время ты помогал их менять.

Хриплый смешок. – Менять? Где здесь перемены? Кастро по-прежнему в Гаване, я по-прежнему в Майами. Ваши президенты меняются, но для кубинцев не меняется ничего. Вы воюете с коммунизмом в Анголе, в Никарагуа, во Вьетнаме, вы снабжаете оружием афганских моджахедов и израильтян, но для нас – nada[42], так вашу мать! Может, нам стоило лучше родиться евреями, тогда бы мы могли бы получить боевые самолеты F-16 и противотанковые ракетные установки.

– Я вам сочувствую, Рамирес.

Вздох. Рамирес докурил сигарету, привычным жестом солдата, или бывшего солдата, раздавил окурок, и закурил другую.

– Что значит "сочувствую", прошу прощения? Это дипломатический жаргон. Кен-не-ди, – он произнес фамилию медленно и с ядом, – нам "сочувствовали". Джонсон, Никсон, Форд, Рейган, даже этот трусливый cabron[43] Картер – все они «сочувствовали», но Кастро все еще сидит в Гаване и толкает речи, а ваши федералы хватают наших людей каждый раз, когда те пытаются купить оружие.

– Ну, ты не можешь обвинять Никсона за то, что он наплевал на вас после Уотергейта.

– Это его вина, а не наша. Моих людей попросили произвести взлом. Они сделали прекрасную, чистую работу. Кто мог знать, что в Белом Доме не хватит ума позаботиться о вашингтонской полиции, или решимости убрать людей из страны, когда дело повернулось к худшему? Любители! Головотяпы! – Голос Рамиреса был полон презрения. – Конспирация – это серьезное занятие, а не игра, которой вы балуетесь, пока идет дождь, вместо бейсбола. – Он улыбнулся. Его зубы, белые и ровные, как солдаты в строю, блеснули под пышными усами. – Итак, девушка, – сказал он, возвращаясь к делу. – Я следил за ней. Между прочим, занятие не из неприятных.

– Верно. Скорее наоборот.

– Мы поставили "жучок" на ее телефон. И сеньору Вольфу тоже. Тебе это известно. Ты получил записи.

– Да. Там нет ничего интересного.

– Что ж, это не наша вина, экселенц. Ты приказал прослушивать телефон, мы прослушиваем телефон. О чем они говорят по телефону, от нас не зависит. Это как рыбалка. Ты забрасываешь удочку, и можешь вытащить миногу, или акулу, или ничего.

Роберт кивнул. Он знал, что лучше не язвить над умствованиями Рамиреса. Во-первых, Рамирес знал, о чем говорил, а во-вторых, он был опасным человеком, и не только из-за своего пылкого латинского темперамента. Даже среди самых "крутых парней", контрактников ЦРУ, посылаемых с тайными миссиями в Никарагуа, убийц с лицензиями, которые организовывали "политические" налеты в Сальвадоре, тайных борцов с терроризмом, что были неотличимы от террористов (и очень часто являлись одними и теми же людьми), к Рамиресу относились, как к ручной гранате со взведенной чекой. Рамиресу было "поручено" формировать отряды боевиков, все еще действующие на Кубе, о нем ходили слухи, будто это он "предоставил" Ли Харви Освальда для убийства Джона Кеннеди, хотя кому он его предоставил, не произносилось даже шепотом, и были люди, которые клялись, что его видели над телом Альенде с винтовкой в руках сразу после убийства.

У него была такая страшная репутация, что мало кто осмеливался его нанимать, и решение Роберта использовать его в президентской кампании отца стоило Артуру Баннермэну, в глазах многих политиков, шанса на Белый Дом. Рамирес и его люди прослушивали телефоны, отключили вентиляцию в номере Хьюга Скотта, прокололи шины у лимузина Ричарда Никсона, так, что он опоздал на свою главную речь, подсылали проституток заманивать ключевых делегатов в особые номера, где их снимали на видеопленку для последующего шантажа, и ходили слухи, будто они подбросили ЛСД в пунш в штаб-квартире Стассена.

Благодаря Роберту, Рамирес заработал на кампании Баннермэна свыше миллиона долларов, а его деятельность привлекла к нему внимание команды Никсона, а затем, постепенно, к ведущей роли в деле Элсберга, Уотергейтском скандале, и неудачной попытке взорвать Институт Брукингса. Хотя по природе он не был склонен к благодарности, Рамирес сохранил в своем мозолистом сердце слабость к Роберту, который привел его к великим делам, и, при условии подходящей оплаты, не было почти ничего, чего бы он для Роберта не совершил – или не устроил возможности совершения, ибо ныне Рамирес более посредничал в преступлениях, чем был преступником сам, приобрев, на американский манер, агентство по недвижимости в Майами, дилерское представительство "Мерседес-Бенц", несколько ресторанов в Кубинском Майами, полдесятка офисных зданий, процветающий мотель, и авиационную компанию, специализировавшуюся на лизинговых полетах в Колумбию и обратно. Он подумывал о приобретении банка в Форт-Лодердейле, небольшого, но с исключительными потенциальными возможностями, и правильно угадал, что намек на рекомендацию от Роберта Баннермэна может творить чудеса с Банковской Комиссией штата Флорида.

– Я обыскал ее квартиру, – продолжал Рамирес.

– И?

Новая улыбка, словно Рамирес только что узрел давно потерянного друга.

– Я бы сказал, что у нее утонченный вкус по части нижнего белья. Что меня всегда интриговало в американских женщинах, так это присущий им с к р ы т ы й эротизм. Понимаешь, в моей культуре, эротика – на поверхности, из-за климата. Женщины обнажают плечи, носят облегающие платья, и так далее. Из-за жары скрыть можно очень малое. Но здесь никогда не угадаешь, что прячется под плащами и свитерами. За пуританским фасадом – сплошные фантазии из нейлона и кружев. Откровенно говоря, это никогда не устает меня восхищать.

Воззрения Рамиреса на американских женщин вряд ли были тем, что Роберт хотел бы услышать посреди ночи на детской площадке у Ист-Ривер.

– А документ? – отрывисто спросил он.

– Ни следа, – бодро сказал Рамирес. – Я говорил тебе, что выйдет промашка. – Он самодовольно хохотнул.

– Ты уверен? – с подозрением спросил Роберт.

Рамирес был оскорблен, но вежливо улыбнулся, дабы показать, что готов простить Роберту то, чего, безусловно, не простил бы никому другому.

– Я профессионал, экселенц, – его голос был полон обиды. – Я могу сказать тебе, что молодая леди принимает пилюли, носит лифчик размера 34-б, имеет шесть тысяч долларов на чековой книжке просроченные водительские права от тата Иллинойс, но куда делся документ, этого я сказать не могу.

– Извини.

– Между друзьями нет нужды в извинениях, – произнес Рамирес тоном, намекавшим, что Роберт – не из тех друзей, что он имел в виду. – Итак, что будем делать дальше?

– Продолжать искать.

Рамирес пожал плечами.

– А если не найдем?

– Господи Иисусе! – сказал Роберт. – Не знаю. Букер полностью провалился, этот сукин сын в белых перчатках! А время уходит.

– Тебе следовало бы жениться на ней, экселенц. Это разрешит все проблемы.

Роберт с горечью рассмеялся.

– Думаешь, это не приходило мне на ум? Но я не уверен, что это законно… Я приложил массу усилий, чтобы завоевать ее, Бог свидетель, но она на редкость упряма… Нет, ты должен найти проклятый документ, и все тут. – Он закурил, и бросил пачку из-под сигарет в детскую песочницу, явному неудовольствию Рамиреса. – Если не найдешь, тебе просто придется ликвидировать ее, – сказал он, и снова засмеялся.

Рамирес не рассмеялся в ответ.

Алекса не ожидала, что связаться по телефону с Элинор Баннермэн будет легко, и ожидания ее не обманули. Слуги по очереди сообщали, что она "не может подойти", по той или иной причине. Алекса продиктовала номер своего телефона и стала ждать. Через час она решила, что понапрасну тратит время. Не лучше ли взять напрокат автомобиль, поехать в Кайаву и встретиться с миссис Баннермэн? Подобная перспектива вселяла страх, но выбора, вероятно, не оставалось. Однако, если старая леди не хочет говорить с ней, нет причин полагать, что она захочет увидеться.

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть, и она осторожно подняла трубку, почти надеясь, что это кто-то другой – но нельзя было не узнать этот резкий голос и тон праведного негодования.

– Как я понимаю, вы хотите поговорить со мной. – сказала Элинор.

– Я д о л ж н а, – Алекса прилагала все усилия, чтобы сравниться в твердости с миссис Баннермэн, но чувствовала, что хватит ее ненадолго. – Это необходимо нам обеим, – добавила она.

– Теперь, когда так называемый брак Артура стал, благодаря вам, публичным достоянием, я полагаю, что нам больше приличествует общаться через адвокатов.

– Не думаю, миссис Баннермэн, что э т о может быть передано через адвокатов. Речь идет о Роберте.

– Все, что касается Роберта, вы могли бы сказать ему лично, не так ли? Он – взрослый мужчина.

– Миссис Баннермэн, я не могу говорить с ним, не об этом… это для меня очень трудно.

– Честность никогда не бывает трудной.

Алекса позавидовала абсолютной уверенности миссис Баннермэн в своей вечной правоте, и способности ответить на любой вопрос. Было легко понять, почему Артур, даже когда он выставлял свою кандидатуру в президенты, всегда покрывался холодным потом, при сообщении, что ему звонит мать.

– Перед тем, как… отойти, Артур оставил мне некоторые бумаги.

– Он не отошел, не ушел, и не вышел. Он умер. В моем возрасте я не допускаю эвфемизмов для смерти. Какие бы бумаги он вам не оставил, они принадлежат семье, и должны быть возвращены. Пусть ваш адвокат перешлет их де Витту или мистеру Букеру.

– Артур был против этого, миссис Баннермэн. То, что он мне оставил – это рапорт полиции штата о гибели Джона Баннермэна.

Последовало долгое молчание, нарушенное лишь тем, что Алексе показалсь вздохом, но это могли быть помехи на линии.

– Глупец, – сказала миссис Баннермэн более резко, чем обычно, затем снова умолкла.

– Вы знаете, что в нем?

– Понятия не имею, – фыркнула миссис Баннермэн, ее энергия явно восстановилась. – Все, что я знаю – вы стараетесь уничтожить нашу семью. Если вы намерены шантажировать меня данным документом, предупреждаю: не стоит и пытаться.

– Я совсем не собираюсь шантажировать или уничтожать вашу семью. Это Роберт пытается шантажировать м е н я, вот в чем дело! Он посылал Букера в Иллинойс, чтобы пригрозить моей матери.

– Вашей матери? – воскликнула миссис Баннермэн, точно удивилась, сто что у Алексы она есть. – Я предупреждала Роберта, чтобы он держался от этого подальше. Вы с кем-нибудь обсуждали этот документ?

– Нет. – Алекса помолчала. – И добавила: – Еще нет.

– Возможно, вы более разумны, чем я считала. – Пауза. – Вам лучше сразу приехать сюда.

– Что ж, если это удобно…

– Это не вопрос удобства. Если вы приедете, это будет совсем не удобно, поскольку я ожидаю сюда всю семью, но это необходимо. Я жду вас сегодня вечером, не позднее шести. Разумеется, вы останетесь ночевать. После обеда будет слишком поздно возвращаться в город. – По тону миссис Баннермэн было ясно, что это приказ. – Не думайте, будто это значит, что я принимаю ваши претензии, – добавила она. – Просто я делаю то, что считаю лучшим в интересах семьи.

– Так же, как я.

– Мне трудно в это поверить, – мрачно сказала миссис Баннермэн, и повесила трубку.

– Надеюсь, эта комната удовлетворит вас, мэм, – сказал пожилой дворецкий-англичанин. – Здесь останавливался герцог Бедфордский, нынешний, конечно, не его отец. И полковник и миссис Линдберг, хотя это было до меня. – Он слегка повел головой в сторону фотографии в серебряной рамке, где молодой Одинокий Орел[44] и его жена стояли с робким видом на лужайке в Кайаве между Элинор Баннермэн и ее мужем. Рядом с Патнэмом Баннермэном стоял маленький мальчик, который, как догадалась Алекса, был Артуром. К своему разочарованию, она не разглядела никакого сходства между мужчиной, за которым была замужем, и улыбающимся ребенком в старомодных штанах до колен и длинных носках.

Горничная, которая прибыла сразу после того, как дворецкий поспешил ретироваться, тоже называла ее "мэм" и выражала надежду, что она довольна комнатами. Алекса подтвердила это – в конце концов, они были достаточно хороши для миссис Линдберг и герцога Бедфордского, и совершила краткую экскурсию: небольшая столовая с видом на бесконечную лужайку, за которой сквозь оголенные ранней зимой деревья просвечивала река Гудзон, спальня с необъятной кроватью, из тех, на которых рождаются, рожают и умирают, ванная, удобная, но без особой роскоши, из чего явствовало, что Баннермэны и их гости не принадлежат к людям, проводящим здесь больше времени, чем необходимо.

– Обед будет в восемь, – сказала горничная, глядя в пол. – Коктейли подадут в нижней гостиной в семь. Я вам нужна, чтобы помочь вам одеться?

– Одеться?

– О, это не формальный обед, мэм. Старая миссис… я имею в виду миссис Баннермэн, всегда надевает к обеду длинное платье, но черные галстуки для джентльменов не обязательны.

– Думаю, что смогу справиться сама.

– Если вам понадобится помощь, просто позвоните. Звонок возле постели. Или если вы захотите принять ванну. или еще чего-нибудь… Меня зовут Люсиль, мэм, и я приставлена к вам. Не желаете ли чаю? Сейчас подходящее время дня.

Алекса глянула в окно, где под сумрачным небом быстро угасал свет. Несмотря на то, что на лужайке было достаточно места для нескольких футбольных полей, на ней не было видно ни одного палого листа. Алекса попыталась догадаться, какое количество садовников потребно, чтобы чистить аккуратные гравиевые дорожки, приводить в порядок необъятные лужайки, подметать бесконечные гранитные террасы и мраморные лестницы, подстригать мили зеленых изгородей…

В умирающем свете окрестности Кайавы обладали хрупким совершенством нарисованного пейзажа. Вдали, там, где лужайка встречалась с лесом, Алекса разглядела фигуру, движущуюся, словно возвращаясь домой с прогулки. Мужчина – она была уверена, что это был мужчина, по тому, как он шел, заложив руки в карманы пиджака, совсем, как Артур, остановился, повернулся к ее дому, и на миг задержался, глядя, казалось, прямо на ее окно, затем пошел через лужайку твердой неторопливой походкой, растворяясь в тени.

– Роберт Баннермэн здесь? – спросила она.

– Мистер Роберт приехал несколько часов назад. Из города, – добавила горничная, словно Нью-Йорк был отдаленным и таинственным местом, известным только Баннермэнам. Она опустила шторы и взбила несколько подушек – хотя вряд ли они в этом нуждались, но одного мимолетного взгляда было достаточно, что представления Элинор Баннермэн о домашнем хозяйстве были на сверхчеловеческом уровне, превышающем все нормальные стандарты.

– Чай – это прекрасно, – сказала Алекса.

После ухода Люсили Алекса зашла в ванную и разложила свою косметику. В Кайаве было нечто, угнетавшее ее – не столько размеры, думала она, сколько обстоятельство, что она была здесь посторонней, незваной гостьей. Даже если бы Артур остался жив и привез ее сюда, вряд ли бы она когда-либо почувствовала здесь себя дома. Кроме того, у нее было чувство, что Артур был, возможно, последним из Баннермэнов – за исключением Элинор, для кого Кайава представляла собой "дом" в полном смысле слова – и даже он предпочитал не жить здесь. Для его детей Кайава была уже частью фамильного прошлого – никто из них тут не жил, и не выказывал особого интереса к посещению. И однако, думала она, если бы Кайава исчезла, семья Баннермэнов не имела бы центра. Каждый из них, конечно, был бы богат, но исчез бы благоговейный страх, что вызывало их имя, связанный, отчасти, с владением этим великолепным роскошным королевством, где осенние листья убираются, как только они опадают, а повседневным обычаям Америки двадцатого века не придают значения.

Она услышала стук в дверьи крикнула: – Войдите! – Раздался звон серебряной ложечки о фарфор. – Спасибо… Люсиль, – сказала она, как всегда испытывая неловкость, когда говорила со слугами, особенно с т а к и м и слугами, словно застывшими в янтаре с прошлого века, или созданными в результате некоего эксперимента. Она не думала, что когда-нибудь привыкнет к услугам Люсиль или найдет с ней верный тон – а в Кайаве должна быть сотня или больше людей, подобных Люсили, посвятивших свою жизнь заботе о Баннермэнах и их гостях. Где они живут? Сколько им платят? Что происходит, когда они увольняются по старости? Кто занимается всем этим? Иначе это было бы все равно, что скоростной круизный корабль без офицеров. Баннермэны, предположила она, никогда не спрашивают о подобных вещах, и даже не замечают их.

Она вошла в столовую и услышала знакомый голос:

– С молоком или с лимоном?

– Что в ы здесь делаете? – спросила она. Ей следовало испугаться, возможно, даже рассердиться, но этого не произошло. Роберт был так похож на отца, что на миг показалось, что для него вполне естественно сидеть здесь, на софе, рядом с чайным подносом.

– Я не знал, что вы приехали, – сказал он, улыбаясь. – А когда услышал, забрал поднос у Люсили и принес его сам. Я не чураюсь порой физического труда. Человек из народа, знаете ли.

Хотел ли Роберт просто напугать ее подобной выходкой? – подумала она. Это было на него не похоже. Роберт разлил чай. Он все еще улыбался, но пристально смотрел на нее.

– Настоящий вопрос в том, что в ы здесь делаете? – сказал он.

– Ваша бабушка пригласила меня повидаться.

– Вот как? У меня такое впечатление, что это в ы захотели повидать ее. Из-за чего?

Знает ли он? Неужели Элинор ему рассказала? Алекса не могла в это поверить. Миссис Баннермэн вряд ли бы посвятила кого-либо в свои замыслы, даже Роберта, пока не ознакомилась с фактами.

– Из-за некоторых вещей вашего отца, – неубедительно произнесла она, надеясь, что Роберт не станет на этом останавливаться.

Так и произошло.

– Не означает ли это некоторую оттепель с вашей стороны? – спросил он, словно его лично это не касалось.

– Может быть. А о н а способна немного потеплеть? И вы?

– Я всегда открыт для переговоров, Алекса. В этом и состоит дипломатия.

Она сменила тему. Ей нужно было говорить с миссис Баннермэн, а не с Робертом.

– Это вы были в саду?

– Это не сад, дорогая Алекса. Это Большая Лужайка, в отличие от той, что за домом, е е и называют Садом, по каким-то причинам. Но – да, это был я.

В загородной одежде он выглядел как нельзя более лихо, хотя в действительности, в его облике не было ничего особо неформального. На нем был твидовый костюм, клетчатая рубашка с гладким галстуком, элегантные прогулочные туфли, выглядевшие так, словно вышли из рук лучших лондонских сапожников, и долго, тщательно полировались.

Он потянулся к блюдцу с нарезанным лимоном. Она покачала головой.

– С молоком.

– Вы следуете примеру Элинор, как я погляжу.

– Почему вы смотрели на мои окна?

– Почему? Потому что они были освещены. Прошло много времени с тех пор, как в этих комнатах кто-то останавливался. Это печально.

На миг на ощутила его печаль, поверила в нее. Она была почти готова передать ему документ, заключить мир, принять его условия, какими бы они ни были – но потом он отставил чашку, встал и подошел к окну.

– Вы ведь не хотите ничего этого, – сказал он. – Для чего же вы сражаетесь?

– Я не сражаюсь. Я исполняю желание вашего отца.

– Его желание? Я всю жизнь потратил, слыша об его желаниях. Теперь он мертв, а я все еще о них слышу. Хоть раз бы я хотел услышать о с в о и х желаниях.

Она не видела его лица, но голос звучал резко. Его хорошее настроение мгновенно исчезло, и в напряженности тона было нечто пугающее. Затем он повернулся к ней, вновь привел себя в доброе расположение духа.

– Я должен переодеться к обеду. Мы поговорим позже.

Она проследила, как он уходит, гадая, что означает его ироническая улыбка. Он настолько изощрился, скрывая свои чувства, что, похоже, порой сам не знал, каковы они. Пришел ли он с предложением мира, или просто из любопытства? Возможно, он сам не понимал, но, каковы бы ни были его намерения, он явно передумал и оставил их невысказанными.

У нее нет причин бояться его, твердила она себе, но тем не менее, достала из сумочки полицейский рапорт о смерти Джона Баннермэна, свернула и засунула в один из своих сапожков из телячьей кожи, а потом натолкала в сапожки бумажных салфеток, чувствуя себя страшно глупо. Однако, подумала она, если Артур предпочитал держать документ в тайне, она, по крайней мере, следует его примеру.

Она приняла ванну – неужели есть люди, которые всерьез вызывают для этого горничных? – и стала обдумывать выход к обеду. Она оденет темно-серое вязаное платье от Донны Каран, с вырезом не слишком глухим, но и не вызывающим, достаточно длинное, надеялась она, чтобы выглядеть респектабельным для миссис Баннермэн, и все же представлять интерес для Роберта. Она решила отказаться от всяких украшений. Миссис Баннермэн все равно затмила бы ее в этом отношении. Алекса лежала в ванной, чувствуя себя отрезанной от мира, и, пожалуй, наслаждаясь этим. Пресса никогда не нашла бы ее здесь. У нее нет никаких обязанностей. Люсиль и другие слуги позаботятся обо всех ее нуждах. До нее дошло, что в богатстве есть много выгод – хотя, конечно, она еще не б ы л а богатой.

Она услышала деликатный стук в дверь, затем голос Люсили, пока та развешивала свежеотглаженную одежду и шелестела оберточной бумагой. Ей было бы легко, подумала она, привыкнуть к такому образу жизни. Внезапно Алекса испытала стыд, даже вину, за то что беспокоится, как выглядит…

И в то же время, когда она одевалась, а Люсиль крутилась поблизости, чтобы помочь, если потребуется, она не могла не заметить, что никогда не выглядела лучше.

Алекса надела на палец бриллиантовое кольцо – она считала его своим обручальным кольцом, расправила плечи и отправилась на встречу с семьей – со своей семьей.

Миссис Баннермэн сидела посреди гостиной. На ней было вечернее платье до щиколоток, с длинными рукавами, из серебристо-серого муара. Алекса, у которой на такие вещи глаз был наметан, сразу распознала модель Баленсиаги. Несмотря на свой возраст, Элинор Баннермэн не одевалась, как старуха, но у нее хватало здравого смысла прикрыть то, что открывать не следовало. Длинные рукава скрывали ее руки и плечи, огромные браслеты отвлекали внимание от кистей, а бриллиантовое ожерелье в несколько нитей прятало добрую часть шеи и груди. На одни ее серьги семья из четырех человек могла безбедно существовать всю жизнь. И, хотя она не надела тиару, она сидела так прямо, что Алексе почти показалось, будто она видит ее на волнах превосходно причесанных серебряно-седых волосах, укладка которых, вероятно, заняла у горничных все время от полудня. Она пристально изучила Алексу с ног до головы, острые глаза схватывали каждую деталь без помощи очков.

– Подойдите и сядьте рядом, – сказала она. Вежливость ее голоса не скрывала того, что это приказ. – Выпьете что-нибудь?

– "Перье", благодарю вас.

– Вы не шокируете меня, если выпьете что-нибудь покрепче. Моя мать была трезвенницей. Я – нет.

– Я не боюсь вас шокировать. Я просто редко пью.

– Что ж, тогда все в порядке. Я не питаю к этому с л а б о с т и, как вы понимаете. Мой бедный брат был рабом пьянства. Конечно, в то время от мужчин его класса ожидалось, что они должны предаваться возлияниям, и он жил в соответствии с этим представлением. Счастлива сказать, что мой муж являл собой исключение. Сейчас, насколько я представляю, подобную роль играют наркотики. А вы принимаете наркотики?

Алекса была ошарашена. Миссис Баннермэн всегда выбирала лобовой подход.

– Нет. То есть, я пробовала марихуану, но мне не понравилось, как она на меня действует. Поэтому я их не принимаю.

– Я не сую нос в чужие дела. Мне просто интересно. В наше время так много приходилась слышать о наркотиках, но никто из тех, кого я знаю, их не принимает. Полагаю, Патнэм курит марихуану, учитывая богемный образ жизни, который он ведет. Он часто выглядит, как будто принял дозу, при тех редких случаях, что я его здесь вижу, но, может быть, у него такой вид просто из-за скуки. Если бы я спросила его, он бы, конечно, все отрицал. Вы не отрицаете. Я нахожу это интересным, хотя и не одобряю, разумеется.

– Не вижу смысла в том, чтобы лгать. В любом случае, в моем поколении, наверное, каждый пробовал наркотики, хотя бы раз, если вы считаете марихуану наркотиком.

– Не знаю, да или нет. Мой глупый внук Эммет поднял много шума, возглавив кампанию за то, чтобы "декриминализировать" марихуану – как я ненавижу эти новомодные слова! – но в наши дни Епископальная церковь, кажется, стала прибежищем психопатов и радикалов. Я могу вам порассказать такие истории о епископе Олбани, что вы просто не поверите. Но, впрочем, я припоминаю, что вы лютеранка, а у меня есть впечатление, что лютеранская церковь еще сохраняет какие-то остатки здравого смысла. Но я отвлеклась… А, благодарю.

Алекса взяла свою минеральную воду с подноса дворецкого. Миссис Баннермэн изящно отпила из прекрасного старинного бокала.

– Я всегда выпиваю бокал шерри перед обедом и бокал вина после обеда. – Похоже, миссис Баннермэн относилась к питию как к обязанности, исполняемой с точностью. – Мы сможем пообедать спокойно, – продолжала она, – только втроем. – Сесилия уехала в Нью-Йорк. Молодой мистер Букер – вы с ним знакомы – пригласил ее в театр. Или так она мне сказала. По правде говоря, с моей точки зрения, Сесилии не повредит немного поразмяться.

Природная разговорчивость миссис Баннермэн, а также инстинкт гостеприимства, казалось на время взяли верх над враждебностью, а может, она просто изголодалась по обществу, подумала Алекса. Кроме того, больше похоже было на то, что Сесилия уехала в город только для того, чтобы избежать встречи с ней. Миссис Баннермэн явно подумала о том же, поэтому добавила. – Возможно, к лучшему, что ее здесь нет. Учитывая ее отношение к вам.

– Я понимаю ее чувства.

– Не возьму в толк, как, – фыркнула миссис Баннермэн, возвращаясь к враждебности. Внезапно она уставилась на руку Алексы.

– Это кольцо Присциллы, – обвиняюще бросила она. – Оно хранилась в семье поколениями.

– Мне подарил его Артур. Оно было моим свадебным подарком.

Взгляд у миссис Баннермэн стал как у змеи перед броском. На миг Алекса решила, что старая леди попробует вернуть кольцо, но миссис Баннермэн сохранила власть над собой.

– Вы внесли в семью разлад и бесчестье, – сказала она с ледяным спокойствием, и это прозвучало гораздо страшнее, чем если бы она вышла из себя. – А теперь вы приходите с еще худшими известиями. В сравнении с этим факт, что вы носите кольцо, на которое не имеете права, вряд ли имеет значение. Давайте перейдем к делу. Что содержится в рапорте, скрыть который Артуру стоило стольких усилий? Джон вел машину, будучи пьян, и убил двух человек, равно, как и себя самого. Роберту еще повезло, что он выжил. Интересно, что может быть хуже этого?

– Гораздо хуже. – Алекса собрала всю свою храбрость. – Джон не вел машину.

Миссис Баннермэн отставила шерри и взглянула на Алексу.

– За рулем был Роберт. После катастрофы он поменялся местами с Джоном…

Миссис Баннермэн, казалось, не слушает. Ее лицо не выразило ни удивления, ни потрясения. Единственным признаком того, что она все слышит, было то, что ее щеки приобрели более багровый оттенок, чем создавали румяна. Она была в ярости, но на кого? Алекса приготовилась к атаке, однако ничего не случилось. Щеки миссис Баннермэн вновь сравнялась цветом с косметикой, и она подняла бокал недрогнувшей рукой.

– Роберт? – тихо спросила она.

Алекса кивнула.

– Вы уверены? Это документировано?

– Я могу показать вам рапорт по итогам следствия. Там все написано черным по белому. Не может быть никаких сомнений.

– Полиция может ошибаться. Большинство местных патрульных – просто глупые лентяи, не захотевшие остаться на родительских фермах. Или просто зарываются.

– Может быть, но здесь, похоже, не возникает никаких вопросов. Кроме того, Роберт р а с с к а з а л Артуру – признался во всем. Вот почему Артур должен был изъять рапорт из дела. Он скрыл все, что случилось, ради Роберта.

Миссис Баннермэн закрыла глаза. Когда она открыла их вновь, то взгляд ее был направлен не на Алексу, а словно устремлен в далекое прошлое.

– Быть главой семьи – нелегкая задача, – сказала она. – Артур, должно быть, считал, будто поступает правильно, но, конечно, ошибался – он поступал просто ц е л е с о о б р а з н о. И он не сказал мне, а это было глупее всего.

– Возможно, он не смог.

Легкий вздох. – Возможно. Возможно, я слишком много от него требовала.

– И вы никогда не догадывались?

– Конечно, нет, – фыркнула миссис Баннермэн. Затем помолчала. – У меня было сильное подозрение, будто от меня ч т о-т о скрывают, если уж быть совершенно честной, но я не знала, что. – она снова вздохнула. – Может быть, не хотела знать.

Она бросила на Алексу резкий взгляд.

– Трагедия в том, что пострадала память о бедном Джоне. Все эти годы мы жили с тем, что он совершил, а теперь вы утверждаете, что он ни в чем не виноват.

– И вы все обвиняли Артура за ссору с ним в ту ночь.

– Да. Что за тяжкую ношу взвалил на себя Артур! И совершенно напрасно. Скрыв одну трагедию, он создал другую – множество других. Ему следовало бы довериться мне.

– И вы бы его простили?

– Я бы простила каждого, кто сказал мне правду. И для кого в душе на первом месте интересы семьи.

– И Роберта?

– Я очень люблю Роберта, но Джон стоил двоих таких, как он. В любом случае Роберт редко говорит правду, и думает только о себе. Как ни ужасны эти известия, к сожалению, должна сказать, что услышанное меня отнюдь не удивило.

– И что вы собираетесь делать с этим?

– Вопрос безусловно в том, что в ы собираетесь делать.

– Я хочу, чтобы Роберт прекратил рыться в моей личной жизни и преследовать мою семью. Последнее более важно. Я не допущу, чтобы мою мать снова потревожили. Если это случится, я использую документ против Роберта.

– Я поговорю с ним.

– Я не хочу, чтобы мы были врагами.

– Врагами? Вы имеете в виду меня или Роберта?

– Я не хочу быть ничьим врагом.

– Я сожалею о том, что случилось, но рада, что вы предпочли прийти ко мне, а не обратиться к прессе. Не могу сказать, что вы мне нравитесь, но вы вели себя разумно, и я должна ответить тем же. А это больше, чем я когда-либо говорила Артуру. Что до Роберта, не думаю, что он вас простит, но он не пойдет против моей воли.

Реакция миссис Баннермэн была значительно более разумной, чем ожидала Алекса. Впервые она ощутила, что ее привлекает эта старая женщина – гораздо сильнее, казалось бы, чем членов ее собственной семьи – но она, в конце концов, не росла в Кайаве под надзором этих пронзительных и безжалостных глаз.

– Если бы я могла бросить все это, я бы бросила, – сказала Алекса. – Завтра же. Сегодня же.

– Вы размышляли об этом?

– Постоянно.

– Но не сделали. Почему? Меня это удивляет.

– Я делаю то, что от меня хотел Артур, вот и все. Я не могу отречься от этого. Ну, могла бы. Но я так решила.

У миссис Баннермэн вырвался тихий смешок. Беглая улыбка показалась на ее лице, сделав его значительно менее устрашающим, и на много лет моложе. Алексу осенило, что миссис Баннермэн будет только уважать тех, кто сумеет оказать ей отпор, на что никто из ее родных, похоже, не был способен.

– Сказано, как одним из Алдонов, – произнесла она с явным удовольствием. – Уолден? Алдон? Интересно, нет ли здесь какого-то дальнего родства? Вот вопрос из тех, над которым старый дурень Бакстер Троубридж может корпеть целыми днями.

– Предки моего отца приехали из Швейцарии. Не думаю, что какая-то связь имеется.

– Да. – миссис Баннермэн была явно разочарована. – А вот и Роберт. – Она улыбнулась, но глаза ее остались холодны.

Роберт вошел незаметно. Он переоделся в свой обычный темно-синий костюм. Лицо его все еще оставалось смуглым, хотя он провел больше недели в Нью-Йорке поздней осенью. Может, он пользуется лампой для загара? – подумала Алекса.

Он, нагнувшись, поцеловал бабушку, пожал руку Алексе, отошел и встал перед камином, в точности, как его отец, когда входил в комнату. Дворецкий подал ему поднос с бокалом и хрустальным графинчиком ровно на две порции.

– Я сегодня долго гулял, – сказал он. – И уже позабыл, как здесь красиво. Меня не волнует, если я больше не увижу тропической растительности. Если бы президент не настаивал, я бы не вернулся в Венесуэлу.

– Надеюсь, что ты бы поехал, куда бы он тебя не направил, – твердо произнесла Элинор. – Как бы сильно я не презирала этого человека.

– Я бы предпочел служить в Олбани, бабушка, – ответил Роберт. Потом подмигнул Алексе. – В душе бабушка – роялистка.

– Чепуха! Просто я верю в права собственности, вот и все. Как отцы-основатели.

Тон миссис Баннермэн был столь резок, что Роберт слегка встревожился.

– Я тоже, – сказал он. – Но времена меняются. Даже богатые должны приспосабливаться.

– Я не против п е р е м е н. Я против, чтобы ценности отбрасывали просто потому, что их тяжело сохранить. Это не перемена, а капитуляция.

– Разве умение думать о будущем – капитуляция? Какой смысл, к примеру, отказываться застраивать землю, которой мы даже не видели?

Простое упоминание о застройке вызвало два ярких пятна на старческих щеках миссис Баннермэн. И она вновь показалась помолодевшей, словно споры о том, что ее реально волновало, придавали ей новую энергию.

– Я не стану обсуждать это, Роберт, – сердито сказала она.– Я не позволю, чтоб это обсуждалось в моем доме.

План застройки Кайавы, вспомнила Алекса, был главным св списке преступлений Роберта в глазах его отца, и разделил семью Баннермэнов на враждующие фракции. Именно по настоянию Элинор Артур, наконец, вырвался из круга самообмана, чтобы вернуть себе полный контроль над состоянием, и услал Роберта в Венесуэлу, где он никому не мог навредить, кроме внешней политики США в Южной Америке, что, с точки зрения отца, было невозможно даже при талантах Роберта к разрушению.

Довольно странно – Элинор простила Роберта, который собирался застроить часть ее любимой Кайавы, и обвиняла Артура, который спас имение. И это был еще не конец, ибо Эммет де Витт разразился пламенной проповедью против безразличия Артура к социальным нуждам бедняков, что нашло отражение в газетах, и Артуру пришлось оплатить издержки застройщиков, исчислявшиеся миллионами, чтобы защититься от обвала судебных процессов и неутихающего гнева Барни Рота, самого могущественного строительного магната в Нью-Йорке. Спасение Кайавы стоило Артуру денег, личных неприятностей и ухудшения здоровья – и, однако, Роберт в глазах большинства людей все равно оставался жертвой.

– Как скажешь, бабушка, – покорно пробормотал он.

К счастью, спор был прерван дворецким, явившимся пригласить их к обеду, который, в основном, прошел в молчании, еще более пронзительном из-за всего окружения.

За полированным столом из красного дерева легко могло бы уместиться сорок человек. Когда в одном конце сидело всего трое, он казался еще больше, уходя вдаль, как взлетная полоса. На стенах, обшитых темными панелями, висели огромные, сумрачные полотна старых мастеров, по большей части голландские натюрморты с фруктами, овощами, битой птицей. Алекса знала их ценность – фактически знала их т о ч н у ю цену, поскольку Артур попросил ее проверить инвентарную опись семейной коллекции и сообщить данные – но здесь не было ничего, что могло подогреть ее аппетит. Мертвые фазаны, утки, рябчики, а также разная дичь – кролики, олень. дикий кабан, и неисчислимое количество рыб смотрели на нее из рам печальными, обличающими глазами. Был зажжен лишь один из шести канделябров, но на столе мерцали свечи, а в камине пылал огонь, так же, как похоже, и в любой комнате Кайавы. Стайка служанок сновала в полумраке из конца в конец столовой, словно гуси, собравшиеся в сумерках на поверхности пруда.

После обеда миссис Баннермэн,которая почти ничего не ела, пожелала спокойной ночи и удалилась, оставив Роберта и Алексу в гостиной. Старая леди не выказывала никаких признаков утомления, и до Алексы дошло, что уход ее был преднамерен. Возможно, она надеялась, что вдвоем они найдут общий язык, если им предоставить шанс. Если так, это была напрасная надежда. Блеск обаяния Роберта сегодня вечером поблек, может быть, потому что он выпил, а может, был не в настроении выторговывать компромисс.

– Вы с бабушкой, похоже, спелись гораздо лучше, чем я думал, – сказал он, сделав глубокий глоток. В его голосе слышалось раздражение, словно он чувствовал, что больше не контролирует ситуацию, а возможно, это просто была обида на то, что бабушка не сказала ему, зачем здесь Алекса.

– Я не боюсь ее так сильно, как представляла себе.

– Правда? Не многие люди могли бы сказать это. – Он сделал новый глоток, затем снова наполнил бокал из графина.

Она догадывалась, что Роберт гордится своим умением пить, но сегодня он, казалось, целенаправленно напивался, словно х о т е л потерять контроль над собой. – Чтобы не бояться бабушки, требуется смелость. – Он одарил ее улыбкой кинжальной остроты. – Но мы, конечно з н а е м, что смелость у вас есть.

– Почему вы так решили?

– Во-первых, потому что вы сюда приехали. И еще – нужно быть храброй, чтобы покинуть дом после того, что там случилось. Я восхищен подобной смелостью.

Она гадала, много ли рассказал ему Букер.

– Это была не храбрость.

– Вы перенесли ужасную трагедию, и сумели перешагнуть через нее. Э т о требует храбрости. Я знаю.

– Не знаю, что вы себе представили, но вам не следовало посылать Букера в Ла Гранж допрашивать мою мать. У вас нет на это права, Роберт. Она к этому не имеет отношения.

Он продолжал улыбаться, но это был всего лишь рефлекс человека, гордящегося своим самообладанием. Он не был пьян, но достиг состояния, когда уже не мог полностью скрывать свои чувства.

– Не думаю, что вы в том положении, чтобы осуждать других, когда дело касается того, чтобы лезть в чужие дела, – резко сказал он, затем рассмеялся быстрым, неловким смешком, и сменил тему. – Букер преступил свои инструкции. Я так же потрясен, как и вы.

Алекса взглянула на него.

– Я не хочу, чтобы моя мать страдала, – твердо заявила она. – И я все еще желаю достичь компромисса относительно состояния, но т о л ь к о в том, что, по моему мнению, одобрил бы ваш отец.

– Да? Что касается вашей матери, будьте спокойны. Но в перспективе вы не сможете скрыть прошлого, Алекса, каким бы оно ни было. Вы теперь знаменитость. Пресса раскопает это, рано или поздно.

– Не раньше, чем кто-либо укажет им, где копать. А если это кто-то сделает, Роберт, так я не единственная, кому придется беспокоиться о прошлом. Ваш отец позаботился об этом.

В тот же миг, когда она это сказала, Алекса осознала, что совершила ошибку.. Но было уже слишком поздно. Если у Роберта еще и сохранились сомнения, у кого документ, который отец так долго от него скрывал, то теперь он узнал правду. В первую секунду ей показалось, что он швырнет в нее бокал с бренди, настолько сильна была ненависть на его лице, но потом это выражение исчезло, как будто его никогда не бывало.

Она попрощалась, они вежливо пожали друг другу руки, Роберт был обаятелен и непринужден, как всегда, но, выходя из комнаты, она увидела его отражение в зеркале, висящем над камином, и его взгляд, преследующий ее.

В камине пылал огонь, и в комнате было тепло. Алекса открыла окно и услышала звук шин по гравию, голоса, а потом тишину, от которой отвыкла после всех лет в Нью-Йорке. Она посидела несколько минут у окна, как часто делала у себя дома. В Нью-Йорке можно услышать только шум, достаточно громкий, чтобы заглушить гул дорожного движения и прохожих на тротуарах. В детстве же она была способна различить все легкие, приглушенные звуки фермы, движение скота в стойлах, случайное мычание проснувшейся коровы, внезапный писк, когда кошка настигала свою жертву, ветер в кукурузе. Здесь тоже, если вслушаться, тишина была обманчива. Она слышала сухой шорох осенних листьев, взметаемых ветром, отдаленный собачий лай, перекличку сов.

На миг она странным образом почувствовала себя дома. Возможно, подумала она, дело в том, что в действительности она никогда не принадлежала Нью-Йорку, и любому другому городу. До нее донесся лай лисицы, звук, которого она не слышала годами, и ей было приятно6 что она еще способна его распознать. Дома лиса могла бы подкрадываться к курятнику, надеясь обмануть собак, здесь лисиц, возможно, подкармливали егеря, чтобы сохранить их живыми и здоровыми для охоты – однако лиса есть лиса, где бы она ни жила: в Кайаве, или графстве Стивенсон, Иллинойс. И это тоже она когда-то надеялась разделить с Артуром, тоже на свой лад сельским жителем. Он толковал, что вернется вместе с ней в Кайаву и останется здесь. Говорил о верховой езде, долгих пеших прогулках, о том, что возобновит жизнь сельского помещика, о которой всегда мечтал, до того как тяготы жребия Баннермэнов выбросили его в мир, чтобы найти себе место вне семьи. Она гадала, способен ли он был на это. Решила, что да, и что ей тоже бы это понравилось.

Затем, пока она вешала одежду, у нее внезапно возникло ощущение, будто что-то не так. Она испытала пронзительное чувство, что ее уединение грубо разрушено, и тот иррациональный страх, что охватывает порой по ночам даже самых разумных людей, например, например, когда выходишь из ванной, или идешь на кухню за стаканом апельсинового сока, и, хотя знаешь, что шторы опущены и дверь заперта на цепочку, внезапно чувствуешь себя одиноким и заброшенным, и спешишь обратно в постель, нырнуть под одеяло. Мгновение Алекса поразмыслили и осознала, что дело не в этом. У нее Было чувство, что вещи сдвинуты, хотя и слегка, что пока она обедала, ее комнату тщательно обыскали. Все было там, где она оставила, но не с о в с е м – словно здесь поработал полтергейст.

Она твердила себе, что ей мерещится, но странное чувство настаивало, что кто-то здесь побывал, тщательно, методически просмотрев ее вещи. Она не могла этого доказать, ведь она не принимала никаких предосторожностей, о которых пишут в романах – волос, искусно наклеенный там, где пришелец оборвет его, не заметив, одежда, сложенная специальным образом, чтобы легко можно было угадать, что ее двигали – и, однако, она з н а л а. Алекса запустила руку в сапожок, с облегчением вздохнула, обнаружив, что конверт на месте, и сразу почувствовала, что впадает в паранойю.

Ее осенило, что здесь, вероятно, прибиралась Люсиль, когда приходила разложить постель на ночь. Учитывая дух безупречного порядка, царивший в Кайаве, на это было весьма похоже.

И лишь когда она уже начала засыпать, то осознала, что в комнате остался запах табака, резкий, едкий, знакомый запах иностранных сигарет. Затем она уснула, и эта мысль покинула ее.

– Я на заправочной станции, в телефоне-автомате, – сказал Ромирес Роберту. Его голос был приглушен. – Здесь можно говорить безопасно.

– О чем нам говорить? Ты нашел проклятый документ?

– Еще нет.

– Теряешь хватку, – в ярости бросил Роберт.

– Я не могу найти то, чего нет, экселенц.

– Он з д е с ь, черт побери. Я это нутром чую.

– Nada, экселенц. Уверяю тебя.

Роберт вышел из себя. Он возлагал слишком много надежды на Рамиреса, и, как обычно, обманулся. – Не тычь мне своим "nada", – прошипел он. – Нашему соглашению – nada!

– Мы договорились…

– Хрен тебе! Я ожидал р е з у л ь т а т о в, Рамирес. Ты обосрался. Можешь попрощаться со своим проклятым банком. Никаких больше услуг. С этого момента сам разбирайся с Флоридской банковской комиссией, и департаментом по эмиграции тоже.

– Ты этого не сделаешь, – сказал Рамирес, словно констатируя факт. Отсутствие ярости в его голосе устрашало больше любой ярости – хотя, Роберт, казалось, этого не заметил.

– Ты будешь мне указывать! Делай, что я тебе велю, Рамирес, или тебе на голову свалится тонна кирпичей. – Роберт удовлетворенно бросил трубку.

Он не сомневался, что Рамирес удвоит свои усилия. Всегда можно положиться на жадного человека – опыт его этому научил.

Ночью Алекса решила, что утром уедет домой, чем бы ни был этот "дом". Казалось, не было смысла терпеть дальнейшую враждебность Роберта или его бабушки. Но, когда Люсиль принесла поднос с завтраком, необычайно роскошный, она обнаружила на нем конверт, который содержал краткую записку с извинениями от Роберта. Тем же размашистым почерком, что и отец, он сообщал, что сожалеет о своем поведении. "Мы с бабушкой", – писал он, – "оба считаем, что в интересах семьи будет лучше, если вы останетесь, возможно, на день или два, и посмотрите, не сможем ли мы найти некую общую почву, дабы избежать судебных баталий. Если вы считаете, что для этого есть хоть малейшая возможность, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ее использовать. Надеюсь, что вы предоставите нам этот шанс".

Послание было подписано "Искренне, Роберт Баннермэн", и ничто не отрицало искренности его тона. У Алексы мелькнула мысль, не продиктовала ли письмо миссис Баннермэн, но потом решила, что это не имеет значения. Письмо являло собой предложение мира, и этим не следовало пренебрегать. Она передала через Люсиль, что останется, и провела утро в одиночестве, прогуливаясь по имению, там, куда могла позволить себе зайти, отыскивая места, которые ей описывал Артур, и постоянно удивляясь, как много ей кажется знакомым по его описаниям, как будто она уже бывала здесь раньше.

Время от времени подъезжала машина – миссис Баннермэн предупреждала ее, что за ланчем должна собраться семья, поэтому, проследовав за дворецким в столовую, она приготовилась к самому худшему.

Так же, как очевидно, и все остальные, судя по их лицам – в особенности Сесилия, пышущая открытой яростью. Только миссис Баннермэн вела себя вполне непринужденно. Приезд Алексы совпал, к несчастью, с одним из тех редких случаев, когда старая дама собирала ближайших родственников под общей крышей, и она, как обычно, не пожелала изменить своих планов. Алекса была здесь гостьей, пусть и нежеланной, и к ней следовало соответственно относиться, нравится это хозяевам или нет. Ее присутствие за столом было столь же неоспоримо, с точки зрения миссис Баннермэн, как присутствие Сесилии, и, поскольку это был ее дом, никто не посмел с ней спорить. Алексе подумалось, что вероятно, таков присущий миссис Баннерммэн способ устанавливать – или насаждать – мир.

Миссис Баннермэн сообщила ей, что ланч будет "неформальный", что бы это ни значило, но если так, Алексе трудно было представить, на что может быть похож "формальный" ланч. Стол был роскошно убран, повсюду были свежие цветы, включая массивную вазу посреди стола, настолько загораживавшую обзор, что никто, кроме Роберта и Эммета, не мог разглядеть друг друга, не вытягивая шеи. Шеренга свеженакрахмаленных горничных старалась держаться вне поля зрения миссис Баннермэн.

Алкса выбрала платье из шерсти джерси, предположив, что "неформальность" для миссис Баннермэн означает нечто иное, чем для всего прочего мира, и с облегчением обнаружила, что не ошиблась. На Элинор был розовый костюм от Шанель с золотой вышивкой по жакету, в тон ему – розовые туфли, и дневные бриллианты. Роберт предстал в прекрасно скроенном блейзере и галстуке, обозначавшем членство в каком-то аристократическом обществе верховой езды, судя по множеству вышитых на нем золотом гарцующих лошадей, в то время как Букер, у которого был мрачный вид, был в своем обычном адвокатском костюме-тройке, явно не желая идти на риск, надев что-нибудь более "загородное" в обществе тех, кто мог распознать твид дурного качества с расстояния сотни ярдов. Патнэм стал причиной стычки, явившись к столу в старом твидовом пиджаке, и синих джинсах, и был отправлен наверх, переодеться в серые фланелевые брюки. Сесилия, как обычно, выглядела так, словно приобрела свои юбку и блузку по каталогу, и, вероятно, так оно и было. Как и все за столом, она пыталась создать впечатление, будто присутствие Алексы за столом есть нечто нормальное, просто игнорируя ее. Алекса еще не видела Эммета без облачения, но даже сойдя с амвона, он тщательно, хотя и эксцентрически подчеркивал свою принадлежность к церкви. На нем был гладкий черный костюм, очевидно обличивший в нем священника, но на случай, если у кого останутся сомнения, он еще носил высокий пасторский воротник над ярко-лазурной манишкой – или как там называлась деталь священнического облачения. Поверх нее, на цепи, выглядевшей так, будто ее изготовили из ключей для консервных коробок, висел грубо сделанный голубь мира и прекрасный старинный золотой крест. Глаза Эммета, увеличенные толстыми линзами очков, были одного цвета с манишкой. Он поднял суматоху при своем прибытии, требуя, чтоб его шофера-пуэрториканца посадили за стол, но у Алексы создалось впечатление, что он относится к этой идее не слишком серьезно, поскольку отказался от нее без всяких протестов.

– Иисус имеет столько же права сидеть за этим столом, как любой из нас, – заявил он, разворачивая салфетку.

Повисло испуганное молчание. Даже Роберт не осмелился отрицать эту истину.

Сесилия нахмурилась.

– Если бы Он явился, уверена, что мы бы пригласили Его к столу Эммет, но думаю, что имя твоего водителя произносится "Хесус". Я думала, мы покончили с этой темой.

– Я просто подчеркнул сходство.

– И очень глупое сходство, – брюзгливо подчеркнул Роберт. – Что бы мы сделали, если бы здесь явился Иисус, не имеет никакого отношения к приглашению пуэрториканского водителя такси, цыгана, попросту говоря – за семейный ланч.

– А была бы разница, если б шофер был белый?

– Ради Бога, Эммет, разумеется, никакой! Он – таксист, а не Сын Божий. Даже ты можешь видеть различие.

– Он – бедняк. Как и его тезка.

– При чем тут бедность, черт побери? Мы почитаем Иисуса за то, что он Сын Божий, а не потому что он был беден.

– Разве ты не считаешь важным, что Господь решил, дабы Его Сын родился в бедности, когда он мог так же устроить, чтоб он родился принцем?

– Возможно, – сказала миссис Баннермэн резко, но без признаков гнева. Она явно считала, что Эммету нужно оказывать снисхождение, как слабоумному ребенку. – Не нам угадывать помышления Господни. В любом случае я не позволю, чтоб за столом обсуждалась религия.

Адамово яблоко Эммета жестоко задергалось. Вероятно, виной был священнический воротник, но казалось, что шея у него длиннее, чем было бы нужно.

– Как пожелаешь, бабушка, – покорно сказал он. – Конечно, я всегда считал, что слуги всегда должны есть вместе с нами. Все мы равны перед очами Господа.

– Это не религия, это политика, – фыркнула миссис Баннермэн. – Обсуждать политику за столом я тоже не позволю. особенно, радикальную политику.

Суп, как почти все в Кайаве, требовал к себе полного внимания. Это было своего рода желе, подавашееся с бесконечным числом сопроводительных ингредиентов – ломтиками лимона, сметаной, черным перцем, красной икрой – так что каждый раз, когда казалось, что уже можно есть, перед тобой вновь возникала официантка с очередной серебряной тарелкой. За исключением Эммета, который хлебал его так, будто не ел несколько дней, прочие Баннермэны дружно игнорировали суп. Из вежливости, и потому что не желала услышать нотацию от миссис Баннермэн, Алекса решилась попробовать, и обнаружила, что не в силах ни с чем отождествить этот вкус.

– Простая сельская еда, – сказала миссис Баннермэн, как будто они все наслаждались ей. – Сегодня такой прекрасный день, что я подумала, не устроить ли нам пикник, на французский манер. Твоя мать, Сесилия, любила такие вещи. Она обожала Францию, бедная женщина.

– Я ничего такого не помню, – упрямо заявила Сесилия, не склонная к любезностям.

Почему "бедная женщина"? – удивилась Алекса. Потому что она умерла молодой – во всяком случае, моложавой, – или потому, что она не могла жить во Франции? Артур, насколько она помнила, ненавидел Францию и в особенности французскую кухню. Если Присцилла обожала Францию, вряд ли она могла выбрать спутника жизни, менее способного разделить ее страсть.

– Сесилия, когда ты возвращаешься в Африку? – спросил Эммет. От кого-либо другого этот вопрос прозвучал бы грубо, но манеры Эммета, вкупе с его клерикальной одеждой, придавали ему вид простака, чьи вопросы всегда лишь невинны и непосредственны.

– Надеюсь, скоро, Эм. Как только смогу.

– Конечно, ты не приносишь там никакого добра. Бесполезно просто п о м о г а т ь людям, не организуя их для борьбы с угнетателями. Им следовало бы выступить маршем против империализма и колониализма, вместо того, чтобы позволять кормить себя с ложечки.

– Большинство из них слишком слабы, чтобы стоять, Эм, не то, что маршировать. И п р о т и в кого им устраивать демонстрации? Они уже получили антиколониальное, антиимпериалистическое, черное правительство, и оно заморило их голодом. Попросту говоря, ты ничего об этом не знаешь.

– Я знаю, что такое несправедливость.

– Сомневаюсь… В любом случае, ты ничего не знаешь об Африке.

– Дядя Эдвард любил Африку, – сказала миссис Баннермэн, с ее обычной манерой оборачивать каждую тему в русло семейной. – Он полжизни провел на сафари. Туземцы его обожали. Кажется, они назвали в его честь озеро, или водопад, я уже забыла что. Полагаю, сейчас все изменилось. – она кивнула дворецкому, чтобы тарелки с остывшим супом унесли. – Все погубили миссионеры, – мрачно произнесла она. – Во всяком случае, так считал Эдвард.

Ни Сесилия, ни Эммет, похоже, не собирались защищать миссионеров, отметила Алекса, но ее тут же отвлекло прибытие огромной серебряной вазы, прикрытой крахмальной белой салфеткой, которую на серебряном подносе внес сам дворецкий. Поскольку Алекса была гостьей, ее полагалось обслужить первой, и она не могла угадать, что ее ждет. Ваза сама по себе не давала никакого ключа – ее содержание могло быть холодным или горячим, твердым или жидким, мягким или черствым. Поскольку только что подавался суп, казалось, вряд ли это будет что-то жидкое, но у миссис Баннермэн о многих вещах было крайне эксцентрическое представление, и, возможно, она считала, что за горячим супом должен следовать холодный.

Алекса не хотела ни спрашивать, ни выставлять себя дурой, но дворецкий уже стоял рядом с ней, его лицо слегка покраснело от натуги, ц пока он держал тяжелое серебро. На подносе не было ни ложек, ни вилок. Забыл ли он о них, удивилась она, или полагается есть руками? Надеясь, что не станет жертвой жестокого розыгрыша, она осторожно приподняла край салфетки и запустила туда руку. Что бы там ни было, оно оказалось холодным, круглым и скользким. Она взяла это, надеясь на лучшее.

– Крутые яйца, мадам, – сказал дворецкий, как раз тогда, когда яйцо выскользнуло у нее из пальцев и покатилось по столу к Роберту.

Он поймал его и, улыбаясь, вернул ей.

– Дедушка очень любил крутые яйца, – объяснил он, первый человек за столом, который признал ее присутствие. – Это нечто вроде традиции за ланчем.

Она заметила, что все осторожно взяли по яйцу, посолили и стали есть, за исключением миссис Баннермэн – вряд ли можно было представить, что что-либо способна есть руками.

– Некоторые традиции стоит сохранять, – вклинился Эммет. – А другие – нет. Думаю, мы слишком сильно уважаем традиции, я, конечно, не яйца имею в виду. Хотя это расточительство – варить десятки яиц на семь человек, когда целые семьи голодают.

– Эм, их наверняка съедают слуги, – сказал Патнэм. – Возможно, делают их них салат.

– Бедные едят объедки богатых? Таково твое представление о социальном сосуществовании?

– Ради Бога, Эм, заглохни. Слуги здесь отнюдь не бедные. – Патнэм уставился на кузена так, словно впервые его заметил. – Что это за кошмарная цепь у тебя на шее?

Эммет напыжился, как нелепая птица, поправляющая взъерошенные перья.

– Ее сделал один из узников, находящийся в наиболее суровом заключении в тюрьме Аттика. Я ее регулярно посещаю.

– И тебя в п у с к а ю т?

– Не могут не впустить. Я священник. Несчастный, который подарил мне эту цепь – политический заключенный.

– И за что он сидит?

– Он обвиняется в захвате бронированного автомобиля. Еще одна жертва системы.

– Это не тот парень, который застрелил двух охранников и полицейского? – спросил Патнэм. – Мохаммед как-то там?

– Он теперь Эндрю Янг Смит. Он снова обратился в христианство. Замечательный человек, приговоренный расистским обществом за акт самозащиты.

– А я думал, он убивал охранников, сознательно и жестоко. Заставил встать на колени, сковал наручниками и затем выстрелил каждому в затылок. Так, помнится, было написано в "Таймс".

– "Таймс" – орган истеблишмента. Ни одному слову этой газеты нельзя верить.

– Твой дед считал так же после 1932 года, когда "Таймс" выступила за Фрэнклина Рузвельта – сказала миссис Баннермэн, уверенно уводя беседу туда, куда хотела.

Эммет заколебался, словно собирался сказать, что его критика "Таймс" основана на точке зрения, сильно отличавшейся от дедовской, и Алекса почувствовала, что все – даже Роберт, который старался игнорировать большинство высказываний Эммета, словно считал спор с ним ниже своего достоинства – с надеждой ждут, что Эммет навлечет на себя гнев миссис Баннермэн. Эммет, очевидно, тоже подумал о последствиях, и позволил теме увясть. Взамен он обратил свое внимание на Алексу, явно считая своим христианским долгом вовлечь ее в беседу.

– Вы очень молчаливы… Алекса, – сказал он, как и все остальные, угадав единственно верный способ к ней адресоваться. – Конечно же, дядя Артур делился с вами своими взглядами?

– Разумеется. У меня, однако, есть и собственные.

– Некоторые включают бессмысленную трату денег на музей.

– Артур не считал ее бессмысленной.

– Но, раз у вас есть собственные взгляды, что вы думаете?

– Я думаю, он имел полное право позволить себе осуществить свои планы.

Эммет глянул на нее сверху вниз – истое воплощение протестантской честности.

– Это уклончивый ответ. Я думал о вас лучше. Если суд решит в вашу пользу – а молюсь, чтобы Господь этого не допустил, неужели вы воплотите в жизнь безумства дяди Артура, как он от вас хотел, вместо того, чтобы использовать деньги более разумным образом? В конце концов, Алекса, дети голодают и в Нью-Йорке, не только в Кампале.

– Он это знал, Эммет. И я тоже знаю. Такова и была цель Артура – он хотел, чтобы богатство и п о л ь з о в а л о с ь. С его помощью он хотел изменить жизнь людей. Музей – только часть этого замысла. И в нем нет ничего экстравагантного. Если сочетать музей с офисным зданием, и иметь площадь и много полезного пространства, то стоимость музея будет почти равна налоговым льготам, которые принесет офисная часть. Мы все это разработали. Затем, если получить лицензию на репродуцирование произведений искусства, и запустить их в крупномасштабную продажу, например, с почтовым каталогом, музей должен окупить себя. Артура очень волновало последнее обстоятельство – "принести искусство людям" – вот чего он хотел. Полагая, что когда весь комплекс начнет приносить доход, деньги можно использовать для какого-нибудь благотворительного фонда. Не вижу, почему бы нет.

Какое-то время длилось молчание, словно все обдумывали сказанное про себя, без видимого энтузиазма, пока Эммет не спросил:– Это идея дяди Артура, или ваша?

– Ну, моя… в последней части.

– Это очень проницательно, – сказал Эммет с оттенком восхищения. – Честно говоря, у меня была примерно та же идея. Я хотел продать воздушные права Епископальной церкви святого Иакова, и использовать выручку для основания благотворительного фонда, но, вынужден признать, что Земельная Комиссия и архиепископ, как обычно, встали на пути прогресса.

– Я думал, что тебя остановили твои же прихожане, – сказал Роберт. Его лицо, как всегда, было спокойным, но глаза выдавали ярость. Эммет в своем неуклюжем маневре напоролся на вопрос о музее, и дал Алексе шанс предстать разумной и интеллигентной.

– Признаю – отношение прихожан было, в основном, не христианским, – ответил Эммет. – К счастью, им было мало, что возразить.

Эммет, заметила Алекса, разделял семейное отношение к оппозиции – сочетание надменности и высокомерного упрямства. Его воззрения могли быть самыми левыми среди Баннермэнов, но взгляд на мир – тот же самый: он знает, как лучше, а тот, кто с ним не согласен, имеет несчастье ошибаться.

Он положил себе кусок лосося с блюда, где лежала целая рыба – приготовленная, разделанная, а затем искусно сложенная, уже без костей, так, что казалось, будто она покоится среди зелени свежепойманной. Алекса к ней не притронулась, отчасти из свойственной уроженцам Среднего Запада нелюбви к рыбе, отчасти потому что ей было отвратительно есть что-то, сохранившее голову, глаза и хвост. У де Витта не было подобных предрассудков, а может, он просто был голоден. Он ел быстро, словно опасался, что Роберт может в любой момент отобрать у него тарелку.

– Искусство для людей, – произнес он между глотком. – В этом есть определенный смысл. Не то, чтобы я вообще любил музеи, но решение сочетать корысть и культурный снобизм, чтобы добыть деньги для бедняков – это интересно. Я хочу сказать, если как следует вдуматься, разве не то же происходит с Нью-Йорком? Те, кто сделал состояние на недвижимости, пытаются купить благосклонность общества. И есть ли для этого лучший путь, чем искусство? – Несколько мгновений он жевал лосося – в детстве его явно учили, что пищу, прежде, чем проглотить, следует прожевать по меньшей мере десять раз. – Знаешь, Роберт, сказал он, наконец воздав должное лососю, – у молодой леди есть голова на плечах. Это лучшая идея, чем я слышал от родных за много лет.

Последовала долгая пауза – затишье перед бурей, затем Роберт произнес тихо, но очень четко: – Заткни пасть, Эммет.

– Не разговаривай так со своим кузеном, Роберт, – сказала миссис Баннермэн тоном, предполагавшим, что ее внукам не больше десяти лет.

– Я не позволю Эммету совать нос в мои дела, – сказал Роберт. – Или читать мне проповеди. Я не нуждаюсь в поучениях в моем собственном доме.

Лицо Эммета, обычно красное, побелело.

– Это не т в о й дом, так же, как не твои деньги, – заявил он. – Трест принадлежит семье.

– Мой отец унаследовал его от с в о е г о отца.

– Да, и хотя я питаю гораздо больше уважения к дяде Артуру, чем ты, не думаю, чтоб он хорошо справлялся с налагаемым им обязанностями – хотя и по другим причинам, чем ты. Однако, надо отдать ему должное, он не относился к состоянию, как к своему личному. Он рассматривал его, и вполне справедливо, как нечто, принадлежащее семье, как богатство, которое должно быть использовано ради добра и на пользу всем нам.

– Я не желаю, чтоб ты критиковал отца, – перебила его Сесилия. – особенно перед посторонними.

Эммет приложил все усилия, чтобы оправдаться, не отступая от своего, пока Роберт старался перехватить взгляд Сесилии и утихомирить ее.– Я не критикую его, Сесилия, – сказал Эммет. – Он делал все, что мог. Я всегда это утверждал, не только за этим столом. Возможно, этого было недостаточно, вот и все. А что до Алексы, вряд ли ее можно назвать "посторонней".

– Для меня она посторонняя. Я здесь только потому, что бабушка попросила, иначе я бы не села с ней за один стол.

– Я не посторонняя, – твердо сказала Алекса. – Миссис Баннермэн пригласила меня сюда. Ваш отец был женат на мне. Не существует закона, обязывавшего бы нас любить друг друга, но я не собираюсь исчезать только для того, чтобы доставить вам удовольствие.

Нервы Сесилии уже посылали мелкие штормовые предупреждения, судя по тому, как она вертела столовую утварь и передвигала перед собой бокалы взад-вперед. Ее кожа, все еще дочерна загорелая, пошла пятнами, веки отекли, словно она страдала от сенной лихорадки. Букер время от времени тянулся через стол, чтобы осторожно похлопать ее по руке, но не преуспел в этих попытках успокоить ее. Она стряхнула его руку и резко сказала:

– Прекрати!

Он покраснел и спрятал обе руки под скатерть.

– Знаете, отец должен был быть с вами очень откровенным, – сказал Патнэм, словно последние несколько минут его мысли блуждали где-то в стороне от общего разговора. – Если бы он объяснил нам свой замысел столь же разумно, как Алекса, не думаю, чтоб он вызвал столько возражений. Я вспоминаю, как много лет назад, когда он впервые стал задумываться о музее, я говорил с ним о коллекции фото-журналистских работ, и он, казалось, очень заинтересовался. Позднее он уже не возвращался у этому разговору. Он знал, что мы против его проекта, поэтому попросту скрыл его от нас. Я думал, что он утратил интерес.

Алекса не была уверена, являлся ли Патнэм ее союзником или нет, но у нее создалось впечатление, что он соблюдал определенный нейтралитет. Он не был настроен к ней враждебно – просто она воплощала одну семейную проблему, которой он бы предпочел избежать.

– Он не утратил интереса. И, разумеется, никогда не забывал о ваших фотографиях. Он их мне показывал. Он очень гордился вашими работами. Когда он снова стал помышлять о музее, первое, о чем он сказал мне – что он собирается выделить постоянную экспозицию фотожурналистики, как жанра искусства – он хотел назвать ее "Зал Живой Истории".

Рядом с ней вновь возник дворецкий с очередным подносом – на сей раз с какой-то большой битой птицей, поджаренной, разделанной и снова собранной в первоначальном виде, с головой и хвостовым оперением, расправленным, как при жизни. Алекса сделала отрицательный жест, удивляясь, почему шеф-повар, похоже, считает, что каждое блюдо должно выглядеть как продукт таксидермии. Лучше бы она съела крутое яйцо.

В синих глазах Патнэма выразилось сомнение.

– Он действительно все это планировал? Я представления не имел.

– Потому что он так решил. Хотя вообще-то он хотел, чтобы вы в этом участвовали.

– Почему же он никогда не упоминал об этом?

– Он был очень гордым человеком. И считал, что вы все против него. Он не хотел, чтоб вы решили, будто он вымаливает у вас поддержки. По крайней мере, мне кажется, что он так думал. Об этом он мне ничего не говорил.

– Ради Бога, Пат, – сказал Роберт. – Ты как пес Сесилии. Стоит бросить тебе кость, черт побери, и ты доволен. Меня уже тошнит от разговоров о проклятом отцовском музее.

– Будь любезен, не сквернословь за столом, – заявила миссис Баннермэн.

Роберт, казалось, был на грани взрыва – он, в конце концов, был взрослым человеком, и, в довершение ко всем проблемам, ему отнюдь не доставляло радости, когда с ним обращались, как с ребенком. Но, когда дело касалось его бабушки, он, похоже, обладал геркулесовыми силами самообладания. Он вздохнул и выдал свои чувства лишь тем, что глянул на дворецкого с такой свирепостью, что бедняг а чуть не выронил поднос.

– Что ж, есть вещи и похуже, чем музей, – дерзко произнес Патнэм. – По крайней мере, отец хотел что-то с д е л а т ь. Оставить свою метку.

– Оставить свою м е т к у? – Сесилия возвысила голо, заставив Букера напрячься, как сторожевого пса в стойке. – Почему каждый в этой семье должен оставить свою метку? Первое, что люди говорят нам: "Что ж, это очень хорошо – родиться Баннерманом, с такими-то деньгами, но что вы собираетесь д е л а т ь со своей жизнью?" Посмотрите на отца. Он н е д о л ж е н был выставляться в президенты. Мама умоляла его не делать этого… А она была уже больна. Вот чего я ему никогда не прощу, как бы сильно я его ни любила. Как и того, что он не приехал домой, когда она у м и р а л а.

– Сеси, он мог не понимать, что она умирает. Ты это знаешь. – Букер бросил взгляд в сторону Роберта. Предупреждение? – подумала Алекса. Или просьба упокоить Сесилию? Все, кажется, забыли о ее присутствии, даже Сесилия, которая явно погрузилась в старые семейные обиды.

– Сеси, – произнес Роберт тем ровным тоном, каким обычно успокаивают лошадей, очень раздельно выговаривая слова. – Давай не будем ворошить это снова.

Но Сеси нельзя было остановить.

– Я этого никогда не пойму! Мы его известили, а он не приехал.

– Если бы он приехал, ничего бы не изменилось.

– Для нее изменилось бы, Роберт! Ты знаешь, что изменилось бы. Ты передал ему сообщение, а он все равно уехал в Канзас-Сити, или куда-то там еще, выступать перед Молодыми Республиканцами, и она умерла, не повидавшись с ним.

– Сеси, это была президентская кампания. Мы это проходили тысячу раз. Ты должна понять, каково приходится во время кампании.

– Все равно, ты передал ему вызов, а он им пренебрег.

– Он им не п р е н е б р е г. Он просто недооценил его срочность. Считал, что обязан произнести речь. И если бы в ту ночь в Канзас-Сити не было снегопада, он бы успел вовремя.

Алексу осенило, что в сдержанных фразах Роберта не слышится всей правды. Она знала, что Артур очень переживал, что не вылетел немедленно к умирающей жене, но он также намекал, что это была не его вина. Здесь была еще одна преграда между ним и Робертом. Неужели Роберт не известил отца? Или утаил срочность вызова, потому что хотел, чтоб отец произнес эту речь? Это возможно, но тогда почти неоспоримо, что Артур принял вину на себя, и защитил Роберта, как он поступал всегда. Иначе невозможно объяснить, почему Роберт готов защищать поведение отца при данных обстоятельствах, хотя и без энтузиазма. О н был за это ответственен, и отец принял на свои плечи тяжесть его вины, и что гораздо важнее, тяжесть молчания.

На миг их взгляды скрестились, и она заметила в его глазах проблеск страха, словно он подозревал, что отец рассказал ей правду. Затем он повернулся к Сесилии.

– Нет смысла вспоминать старые беды, Сеси, – сказал он почти умоляюще. – У нас полно новых.

Но Сеси, раз уж она погрузилась в свои обиды, нелегко было отвлечь.

– Дело в том, – продолжала она, что он считал, будто обязан что-то кому-то доказать. Будучи Банннермэном, он не мог просто сидеть дома и оставаться с мамой, когда она заболела. Ему не следовало лезть в политику. Вся семья была против этого.

– Это неправда, Сеси, – возразил Патнэм. – Роберт руководил его кампанией, Господи помилуй! Я был слишком молод, чтобы иметь свое мнение, но Джон был полностью за. Он был не согласен со взглядами отца, но все равно считал, что отец был бы гораздо лучшим президентом, чем Никсон, или Гарольд Стассен, и был прав.

Роберт хмыкнул, явно обрадовавшись, что Сесилия оставила в покое вопрос о смерти матери.

– Верно! – сказал он. – Я помню споры Джона с отцом о политике, так, словно это было вчера. Джон хотел, чтобы он выступил за мир, помните? Отец негодовал. Но. знаете, он во многом принимал советы Джона. Экология, гражданские права, охрана окружающей среды – он мог сидеть и слушать часами рассуждения Джона на любые темы, кроме холодной войны и Вьетнама. Джон заставил его прочесть книгу Рейчел Карсон, и почти обратил его в свою веру. Конечно, это было не трудно – отец всегда бы предпочел очистить реку, чем выстроить химический завод, и не уважал никого в большом бизнесе. "Жадные ублюдки", – называл он их. "Они продадут наши национальные парки – или своих матерей – за то, чтоб цены на их акции подскочили на один пункт", – говорил он. Нет, я бы не сказал, что Джон был п р о т и в выдвижения. Он надеялся окончательно убедить отца к тому времени, когда тот попадет в Белый Дом.

– Я сознавал, что он прислушивается к Джону. Мне казалось, они все время ссорятся.

– Ну, ты был слишком мал, Пат. Ты не знал. Джон был единственным, кто мог поспорить с отцом и настоять на своем. – И добавил с улыбкой. – Мне очень недостает Джона. – Он выглядел совершенно искренним.

– Нам в с е м его недостает. – Теперь голос Сесилии дрожал. – Отец хотел, чтоб о н тоже оставил свою метку. И видите, что получилось.

– Это был несчастный случай, Сеси. И хватит об этом. – В голосе Роберта послышалась тревога, словно он сожалел, что позволил развиться разговору о Джоне. – Мы говорили о музее.

– К черту музей! Это еще одна из грандиозных отцовских глупостей, памятник себе, в котором он не нуждался. Он не мог позволить, чтоб все шло своим порядком. Если бы он не настоял, чтобы Джон вернулся в Гарвард…

– Сеси, п о ж а л у й с т а! Не сейчас.

– Не сейчас? Почему не сейчас? – Сесилия глянула на Алексу. – потому что о н а здесь? Вот как? Это, конечно, последний удар. Мы должны сидеть за столом в нашем собственном доме с какой-то девкой, которую отец вполне мог подобрать на улице, из того, что мы знаем.

Алекса была слишком потрясена, чтобы отреагировать, но по крайней мере четыре голоса возопили: "Сесилия!", с различной степенью ужаса, в то время, как Эммет прикрыл глаза, словно был в молитве. Голос миссис Баннермэн имел наибольший вес – не достаточный, однако, чтобы помешать Сесилии отшвырнуть салфетку и броситься вон из комнаты, хлопнув за собой дверью. На пути она едва не столкнулась с дворецким, вплывшим в столовую с очередным серебряным подносом. Алекса отчаянно надеялась, что не увидит там голову какого-нибудь животного. Молочный поросенок или телячья голова, подумала она – это больше, чем она может вынести, и даже хуже, чем оскорбление Сесилии.

– Я пойду, поговорю с ней, – сказал Букер, поднимаясь из-за стола.

Миссис Баннермэн окинула его ледяным взглядом.

– Ничего подобного вы не сделаете, мистер Букер. Здесь не кафетерий, или как это у вас называется. – Краем глаза она заметила, что Эммет также встает. – И ты тоже, Эммет,– бросила она.

– Но нервы Сесилии… – пробормотал Эммет.

– Чепуха. Сядь. Это своим м а н е р а м она должна уделять больше внимания, а не нервам. Она всегда была капризным ребенком, и теперь, уже став взрослой, все равно ведет себя, как капризное дитя. Позже я поговорю с ней сама. Вы мало едите,– сказала она, внезапно переключив свое внимание на Алексу. – Надеюсь, вы не из тех глупых молодых женщин, что вечно сидят на диете? – Ее тон был, как обычно, ледяным, словно Алекса оскорбила повара.

– Я не очень голодна, спасибо.

– Если вы нездоровы, вам следует вздремнуть после ланча, – тон миссис Баннермэен предполагал, что это приказ.

– Вообще-то, думаю, я должна сделать несколько звонков.

– Звонков? – Миссис Баннермэн, казалось, удивилась. – Ах, да, т е л е ф о н н ы х звонков. Воспользуйтесь кабинетом. Там есть телефон, вам будет удобно, и никто вас не потревожит.

– Я думал, Алекса, что после ланча мы могли бы поговорить, – сказал Роберт. – Если вы не против.

– Конечно, она не против, – заявила миссис Баннермэн, глядя на Алексу. – Можете убирать, – сказала она дворецкому, когда он, приоткрыв дверь, заглянул в столовую.

Алекса изучала лежащую перед ней утварь, надеясь, что трапеза близится к концу. Судя по тому, что подали только ложки, а вилки убрали, следующая перемена, если повезет, будет десертом.

– Если мы собираемся обсуждать что-то в деталях, думаю, мне следует вызвать мистера Стерна,– твердо сказала она.

Миссис Баннермэн кивнула. Реплика Алексы была адресована Роберту, но его бабушка имела привычку отвечать прежде остальных, как третий игрок на теннисном корте, который стремится перехватить мяч у противников.

– Конечно, вы вольны пригласить, кого пожелаете.

Настал момент тишины, когда прибыл десерт – огромный, разукрашенный пудинг, сердцевину которого составлял карамельный крем. Алекса, которая не любила сладкого, отрицательно покачала головой, и заметила, что миссис Баннермэн, несмотря на критический отзыв о диете, сделала то же самое. Букер, явно боясь показаться невежливым, взял маленький кусочек, Роберт нетерпеливо отмахнулся от дворецкого, зато Патнэм наполнил свою тарелку, как жадный школьник. Миссис Баннермэн одарила его улыбкой.

– Gateau Saint-Honore, – сказала она. Ее французское произношение было устрашающе совершенным. – Насколько я помню, в детстве это было одно из твоих любимых блюд.

– Еда для младенцев, – с презрением сказал Роберт. – Я думал, Пат, ты это уже перерос.

– Некоторые вещи, Роберт, перерасти невозможно.

– Увы. – Взгляд Роберта проследовал за дворецким, когда тот покидал столовую. Алексу осенило, что Баннермэны соотносят свои разговоры с передвижением слуг, с чувством меры которое сделало бы честь профессиональным актерам. Вопросы, которые нельзя было обсуждать в присутствии слуг, откладывались, пока они не покинут комнату, каким-то коллективным инстинктом. Миссис Баннермэн, казалось, точно знала, сколько именно минут пройдет до того, когда они вернутся. При этом в беседе никогда не возникало разрывов и неловкостей – миссис Баннермэн умело направляла ее в безопасное русло, и держала там, сколько следует, используя свои неисчерпаемые ресурсы по части незначительной болтовни.

Дверь за дворецким закрылась, и Роберт повернулся к Алексе, вмиг забыв о пристрастиях Патнэма к еде. – Нам нужно поговорить до того, как мы соберем наших юристов. Конечно, без спешки. Когда вам будет удобно.

Алексе показалось странным, что Роберт, похоже, готов позволить событиям развиваться медленно, притворяясь, будто она – гостья на загородном уик-энде. Считает ли он, что промедление даст ему преимущество, и если так, то почему? Возможно, просто оттого, что здесь его дом, его "почва", как выразился бы Саймон. Ей подумалось, что Саймону стоит позвонить точно так же, как и адвокату.

Роберт кивнул, положив конец дальнейшей дискуссии, когда появился дворецкий – наконец! – с кофе.

– Прекрасная погода, – произнес он, словно разыгрывая гостеприимного хозяина. – Стыдно не воспользоваться этим. Алекса, вы ездите верхом?

– По настоящему – нет.

– Ты мог бы подумать об охоте, Роберт, – сказала миссис Баннермэн. – Соседям было бы приятно снова увидеть Баннермэна в поле. Хотя, должна признаться, все изменилось к худшему, когда во главе охоты стоял твой отец. Здесь понастроила загородных домов толпа нью-йоркских юристов и брокеров. Большинство из них кошмарно сидит в седле, и обладает еще худшими манерами. А женщины! Мордастые, размалеванные блондинки, гоняющиеся за мужьями.

Роберт улыбнулся. – Как раз то, что мне нужно, бабушка.

– Ах, оставь! В любом случае, это был бы красивый жест. Предполагается, что это наши охотничьи угодья, знаешь ли.

– Не знаю… Вряд ли у меня есть подходящая одежда.

– Все твои охотничьи принадлежности наверху. Мейтланд может их в момент для тебя приготовить.

– Возможно. Вообще-то, должен сказать, чего бы мне хотелось, раз уж я здесь в это время года. Я бы скорее предоставил лисиц нью-йоркским юристам и их мордастым дамам, и подстрелил бы несколько фазанов. Я соскучился по этому. За исключением поло и соккера, венесуэльцы мало занимаются спортом, в том смысле, как мы это понимаем. Президент республики однажды пригласил меня на охоту, но это просто означало плюхать вниз по какой-то жуткой тропической реке в каноэ, убивая все, что движется по берегам. Я спорт понимаю иначе. И с удовольствием провел бы день в поле.

– Тогда поговори с Мак-Гиверни. Он у м и р а е т от желания что-нибудь подстрелить. И вечно жалуется, что округа переполнена фазанами. С другой стороны, он не мешает им размножаться.

– Как ты, Патнэм? – бодро спросил Роберт. – Посоревнуемся? По пять долларов за птицу?

– Вряд ли, Роберт. Я годами не держал в руках ружье. И, если ты помнишь, никогда особенно не любил охоту.

– Однако ты был чертовски хорошим стрелком. Ну, давай! Это пойдет тебе на ползу.

– Ну, ладно. – Патнэм неохотно покорился неизбежному, как всегда в разговорах со старшим братом.

– Алекса, вы к нам присоединитесь? – спросил Роберт.

– Я не знаю, долго ли здесь пробуду.

– Мы устроим охоту завтра, если погода позволит. Прекрасно проведете время, обещаю вам.

– Что ж, может быть, – сказала она, поддаваясь напору энтузиазма Роберта. Из-за его манеры смотреть прямо на нее, когда он говорил, ей почему-то трудно было ему противостоять. Кроме того, она сохранила милые сердцу воспоминания, как блуждала вслед за братьями по кукурузным полям, а собаки весело бежали впереди.

Странно, подумала она, но ее гуманность по каким-то причинам не распространялась на фазанов. Ей никогда особенно не нравилось их есть, и она была согласна с отцом, что мясо у цыплят гораздо вкуснее, а убивать их гораздо легче. Однако, охота была одним из редких развлечений, которые она могла разделить с братьями, и она всегда радовалась, изо всех сил стараясь примериться к их широкой походке, таща в сумке за спиной тяжелый термос – потому что ранним утром, когда они выходили, бывало очень холодно, и землю покрывала тонкая серебристая корка льда, хрустевшая под их ногами, и таявшая, как только солнце показывалось над горизонтом.

– Если вы хотите, – сказала она, – конечно.

– Прекрасно. – В его голосе было такое облегчение, что на миг она удивилась – что бы он сказал, если она отказалась.

Только после того, как оказалась в кабинете, Алекса осознала, что, должно быть, в этой самой комнате Патнэм-старший приводил к порядку Артура, а Артур – своих детей, что именно здесь произошла его последняя роковая ссора с Джоном.

Она уселась за стол, чувствуя себя карлицей. Кир Баннермэн был высок, и мебель заказывал соответственных размеров. Поверхность стола блестела – шесть на три фута старинной выделанной кожи. Здесь когда-то Кир, без сомнения, склонялся над своими гроссбухами, а Патнэм-старший пытался растратить свой миллиард долларов. В детстве этот стол произвел на Артура такое впечатление, что он решил, когда вырастет, не даст ему поймать себя в ловушку. На столе стоял телефонный аппарат без кнопок и переключателей линий, из тех, что можно увидеть по телевизору по ночному каналу, передающему фильмы сороковых годов.

Она набрала номер Стерна и он сразу ответил.

– Где вы были, Господи помилуй? – спросил он.

Она объяснила, что выехала из квартиры Саймона.

– Об этом я знал. Я говорил вам, чтоб вы вообще там не поселялись. Это как дело о разводе – на старомодный лад, до этих проклятых новых беспристрастных законов, когда внешний декорум значил больше, чем фактическая сторона. Муж переезжал в "Хэмпшир Хауз", жена оставалась у себя на квартире, обе стороны нанимали частных детективов, и предполагалось, что до той поры, когда все бумаги будут подписаны, каждый обязан жить в целомудрии. Разводы были чертовски более интересны, когда были связаны с сексом и деньгами, а не только с деньгами. Почему вы не вернулись в свою квартиру?

– Там репортеры. Я не хотела, чтоб у меня брали интервью.

– Что ж, разумно. Где вы сейчас?

– В Кайаве.

– В Кайаве? Вы с ума сошли.

– Мне нужно было кое-что обсудить с миссис Баннермэн. Семейные дела. – Она гадала, не рассказать ли Стерну о смерти Джона, но решила, что в данный момент лучше, если это останется между ней и Элинор.

– Семейные дела? Это не ваша семья. Во всяком случае, пока. Если не будете говорить мне, что вы делаете, не понимаю, как я могу вас представлять.

– Знаю. Я была не права. Но я обязана была так поступить. В любом случае, это сработало.

– Она говорила с вами? Каково было ее отношение?

– Если бы все остальные были столь же разумны…

– Остальные? Кто здесь? – в его голосе прозвучала тревога.

– Патнэм. Сесилия. Эммет де Витт. Роберт.

– Р о б е р т? Мой Бог, Алекса, будьте осторожны.

– Осторожна? В чем?

– Для начала – в словах. И во всем, что вы делаете. Как атмосфера?

– Ну… немного напряженная. Единственный человек, который представляет реальную сложность – это Сесилия. Я думаю, миссис Баннермэн хочет, чтоб мы пришли к соглашению. Фактически, я звоню, чтобы спросить, в состоянии ли вы приехать, чтобы мы могли сесть и все обсудить.

– Соглашение? Я бы сказал, что у нас чертовски выгодная позиция, и мы в нем не нуждаемся. Думаю, мы победим в суде, в открытой борьбе. И ничто на свете не доставит мне большего наслаждения, чем возможность увидеть при этом лицо Кортланда де Витта.

– Это меня и беспокоит. Не уверена, что я х о ч у победить подобным образом. Нет, если семья готова принять желание Артура.

Голос Стерна стал осторожным.

– Что ж, полагаю, от беседы не будет вреда, если она непредвзята. Что говорит Роберт?

– Он, кажется, не возражает против соглашения. По правде говоря, он отнесся к этому вполне разумно.

Последовала долгая пауза.

– В о т к а к? – произнес Стерн. В его голосе была некая сдержанность, словно он хотел сказать больше, чем мог. – Мне лучше приехать к вам немедленно.

Саймон, когда она с ним связалась, также был встревожен и проявил еще большую осторожность.

– Я пытался тебе позвонить, но этот проклятый номер нигде не значится. Я обращался в офис Баннермэнов, в Фонд, везде, куда мог, однако никто, похоже, не знает, как дозвониться до Кайавы, а может, они просто не желали попытаться. Я уж думал, тебя схватили и заточили в башню, как Узника Зенды. Ты могла бы позвонить, черт возьми.

– Я не знала, что ты беспокоишься.

– Конечно, я беспокоюсь. Ты на вражеской территории. Хотя вряд ли ты можешь сильно пострадать от старой леди. По крайней мере, пока Роберта там нет.

– А он здесь.

– Господи Иисусе! Он здесь? Пожалуйста, будь осторожна.

– В чем?

– Не по телефону. Этот чопорный сукин сын Букер тоже здесь?

– Он приехал вместе с Сесилией. Не знаю, какой он чопорный, но он оказался гнусным скользим фискалом.

– Что ж, с ним тоже будь осторожна. Слушай, мне лучше приехать. Буду к обеду, о’кей? Может, раньше. Позаботься, чтоб на меня не спустили собак, и так далее.

– О’кей. Но я должна попросить миссис Баннермэн.

– Не проси ее, Алекса. Окажи себе большую любезность и начни р а з г о в а р и в а т ь с ней. Это твой дом, а не ее, помнишь?

– Я так не думаю. И конечно, так не думает она.

– Тебе лучше начать.

– Между прочим, мистер Стерн тоже приезжает.

– Отлично. Звучит так, будто ты чего-то достигла. Я сейчас позвоню ему и сам его привезу. И, Алекса… держи рот на замке, пока мы не приедем.

Он резко бросил трубку. Алекса собиралась было сказать, что не уверена, будто Линкольн Стерн получит удовольствие от гонки от Манхэттена до Кайавы со скоростью сто миль в час, но не успела. Она все еще держала трубку, когда услышала зуммер, а потом клацанье. Неужели Саймон раз в жизни оказался прав, и кто-то подслушивает ее телефонные разговоры?

И опять она решила, что это паранойя.

Ближе к вечеру стало холодать, как бывает поздней осенью, но Роберт не надел пальто, и, казалось, не замечал холода. Он шел впереди, широким шагами, в точности, как отец, глубоко заложив руки в карманы пиджака, в то время, как Алекса старалась поспевать за ним, сожалея, что на ней туфли на высоких каблуках.

– Бабушка, похоже, в чем-то вам симпатизирует, – сказал Роберт.

– Я не заметила.

– Правда? Однако в этом есть смысл. Она сама когда-то была чужой в этой семье, если вспомните – молодая женщина, чертовски привлекательная, приехавшая в Кайаву краснеющей невестой Патнэма-старшего – хотя я не верю, что Элинор действительно краснела. А вы?

– Не думаю, чтоб мы были так уж похожи. Для начала, она приехала не с фермы на Среднем Западе.

– Да. Она была из Алдонов, а об Алдонах мы знали все. Если ей верить, так фамилия Бога – Алдон. И кто знает? Может, это и правда? Это объяснило бы, почему мир так хреново устроен. В любом случае, Алдоны не были богаты. У них "были деньги", как принято выражаться. И им не нужно было зарабатывать на жизнь. Вместо этого они с л у ж и л и. Вы знаете, что одно время в дирекции государственного департамента по телефонной связи служило не меньше семи Алдонов? Фрэнклин Рузвельт однажды пожаловался, что если туда попадет еще один Алдон, всему департаменту придется перебираться в Бостон, чтобы избавить их от ежедневных поездок. – Он рассмеялся, и вороны в лесу отозвались хриплым эхом. – Но состояния у Алдонов не было, – продолжал он. – И, конечно, у них не было ничего подобного Кайаве. Возможно, они и не хотели ничего подобного Кайаве, если вдуматься. Кто стал бы их винить? Он махнул рукой в сторону дома, видневшегося позади, когда они пересекли сад. Его необъятные очертания озаряли последние лучи заката. Дом был так огромен, что один из первых астронавтов, уроженец графства Датчесс, сумел разглядеть его с орбиты Земли в телескоп, и сообщил об этом по телевидению, причем никто не удивился.

– Можете забрать эти проклятые штуковины в свой музей, – сказал Роберт, указывая на горизонт, где стальные конструкции работы Александра Калдера, каждая размером с приличный дом, высились на фоне темнеющего неба, как гротескные космические пришельцы в голливудской космической эпопее. Между ними благодушно бродили коровы. – Отец не мог найти другого места, где их поставить. Бабушка не разрешила помещать их там, где их можно было видеть из дома, поэтому ему пришлось установить их на пастбище. Полагаю, эти штуки стоят денег?

– Я не судья. Саймон бы знал точно. Но, безусловно, много денег. Миллионы. Сколько именно, сказать не могу. – Неужели Роберт смирился с музеем? – удивилась она. Похоже, так. – Я возьму их. Артур собирался поставить одну или две на площади перед музеем.

– По ним здесь никто не будет скучать, кроме коров. – Он сделал паузу, бросив на пастбище косой взгляд. – Предположим, вы построили ваш музей. И что потом?

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Этого хотел отец – свой проклятый музей, еще одного белого слона от культуры в Нью-Йорке. Но этого хотел о н. Чего хотите в ы?

– Он хотел гораздо большего, чем музей, и вам об этом известно. Я тоже хочу всего этого, Роберт – и хочу, чтобы меня признали вдовой Артура. После этого, наверное, я как-то устрою свою жизнь. По правде, я не думала об этом.

– Что ж, вам следовало бы подумать, – резко сказал он. – Например, вы собираетесь переехать в квартиру отца и занять место в светском обществе Нью-Йорка? Просто носить фамилию Баннермэн недостаточно, знаете ли. Вам придется давать подобающие приемы, связать свое имя с положенными благотворительными акциями, обхаживать всех grandes dames и светских журналистов, соответственно одеваться, носить фамильные драгоценности. Это будет не трудно. Вы войдете в свет, имея красоту, деньги и хорошее имя. Какого черта вам еще нужно? Множество людей отдали бы зеницу своего ока за то, что вы уже имеете. Или п о ч т и имеете. Господи! Приложите немного усилий – и вы заставите Брук Астор выглядеть в сравнении с вами нелепым старым чучелом. Молодая, красивая, богатая – вы станете королевой Нью-Йорка!

– Не думаю, чтоб я этого хотела, – сердито ответила она. – Мне двадцать четыре года. Мне нужна ж и з н ь, возможно, семья и дети, все то, чего хотят нормальные люди.

– Н о р м а л ь н ы е? Если вы хотите нормальной жизни, вы решили войти в чертовски неподобающую семью. Нормальные люди не предъявляют претензии на миллиард долларов и не строят музей посреди Манхэттена. Если вы думаете, что какой-нибудь хороший нормальный парень женится на вас, когда вам прискучит ваше проклятое скорбное вдовство, забудьте об этом. Деньги творят с человеческой жизнью странные вещи. Вспомните Санни фон Бюлов, и что с н е й случилось.

– Роберт, я не наследница в поисках титула. С тех пор, как я уехала из дома, я сама зарабатывала себе на жизнь.

– Да? Но потом вы встретили отца, и все несколько изменилось, не так ли? Вы не в том положении, чтоб читать мне лекции об унаследованнном богатстве. – Он остановился и посмотрел на нее – не то, чтобы враждебно, но оттенок враждебности все же проглядывал из-под покрова небрежного обаяния, словно он только что, в первый раз заметил, что она может прекрасно приспособиться здесь в Кайаве, или что ее красота и ум могут быть страшным оружием. Его улыбка была безупречной, но автоматической – ее нельзя было назвать ледяной или угрожающей, она просто не выражала ничего, кроме минутной неуверенности в себе, которую он поспешил скрыть.

– Ладно, – сказал он. – Это все ваши дела, не мои. Бабушка желает соглашения, – тут же добавил он. – Она хочет, чтобы все совершилось как можно тише и быстрее.

– А вы?

– У меня, кажется, не так много выбора, как вы считаете? Настоящий вопрос в том, сможем ли мы сотрудничать друг с другом.

– Надеюсь, что сможем.

Он не ответил. Перед ними начиналась лестница. На ее вершине, полускрытое деревьями, виднелось странное здание, напомнившее Алексе домик-пряник из сказки.

– Кукольный Дом, – сказал Роберт. – Я почти забыл о нем.

– Что это?

– Прадедушка построил его после рождения Кэтрин и Элизабет. Наверное, его можно назвать детской. Все половинного размера, по росту ребенка.

– Я бы хотела посмотреть на него. Он открыт?

Роберт заколебался.

– Да, – сказал он. – Наверное.

Он поднялся по ступеням и нашарил ключ за резным косяком. Несмотря на свои колебания, Роберт точно знал, где его искать.

– Все еще на том же месте, – сказал он. – В Кайаве ничего не меняется.

Он отпер дверь, пригнулся, вошел и включил свет. Алекса последовала за ним, с изумлением поняв, что оказалась в пряничном домике Гензеля и Гретель. Впечатление было несколько бредовое – мебель была слелана на детей, но обстановка дома была пугающе полной, с занавесками на крошечных окнах, миниатюрным столом, даже полностью экипированной кухней, – где все было подходящего размера для девочек шести-семи лет. На миг ей показалось, что в дверях сейчас появится Белый Кролик, поглядывая на часы[45].

Она ожидала, что здесь будет сыро и пыльно, но, как везде во владениях Баннермэнов, невидимая рука поддерживала тут безупречный порядок, словно дом использовался каждый день. Ряды кукол, по большей части старомодных, заполняли безупречные полки. На столе стоял миниатюрный чайный сервиз. В небольших застекленных шкафах хранились детские книги и игры. Потолок был ярко расписан цветами и птицами. Общий эффект, подумала Алекса, словно она оказалась внутри часов с кукушкой. Она наклонилась и выглянула в окно. Детская была выстроена на холме, и оттуда открывался прекрасный обзор. Алекса могла разглядеть все главное здание, и даже, сосчитав все этажи и окна, собственные комнаты.

За спиной она чувствовала присутствие Роберта – ощущение, усиленное теснотой. По какой-то причине, кукольный домик казался уже не забавным, а зловещим. Она никак не могла избавиться от мысли, что здесь можно устроить укрытие, и вряд ли случайно ее окна так хорошо видны отсюда. Внезапно ей показалось, что она в ловушке.

Две ярких вспышки отразились в зеркала не стене и исчезли.

– Машина, – к ее облегчению сказал Роберт. – Наверное, приехали ваши друзья. Нам лучше уйти.

Она кивнула. Задалась вопросом, не страдает ли она клаустрофобией – хотя для этого дом был не настолько мал. Однако они с Робертом, казалось, полностью заполняли его, словно были великанами.

Алекса пошла к двери, пока Роберт опускал штору. На фоне крошечной мебели он выглядел до жути большим.

– Не думаю, что за последние тридцать лет здесь бывал кто-то, кроме слуг. Типичная баннермэновская глупость, вроде дедушкиного чайного домика – я покажу его вам завтра.

Он открыл перед ней дверь и выключил свет, но не раньше, чем она краем глаза заметила прямо за ним набор не слишком уместных здесь предметов на полке между двумя куклами – одна в викторианской ночной рубашке, другая в кружевном вечернем платье, обе с широко распахнутыми фарфоровыми глазами той же пугающе яркой синевы, как у Баннермэнов: новейший мощный бинокль ночного видения, защитной окраски, диктофон, и две пачки "Голуаз" рядом с пепельницей, полной окурков.

Линкольн Стерн взирал на нее с высоты своего роста, заложив большие пальцы за подмышки жилета, пока расхаживал по комнате, в точности, как если бы она была враждебным свидетелем.

– Вы столь же упрямы, как Баннермэны, – сказал он. – У нас прекрасная, сильная позиция. Пусть они опротестуют завещание. Время! Вот, что побеждает в таких делах. Вспомните девицу Рокфеллер, которая вышла замуж за маркиза де Кюва, а потом оставила все состояние любовнику своего мужа – процесс тянется годами, их дети уже в средних летах, а половина свидетелей умерла. Та сторона, которая проявит больше терпения, получит львиную долю, помяните мои слова.

Он осушил стакан скотча, как только приехал, но его лицевые мускулы все еще оставались оцепеневшими, словно он сидел, стиснув зубы всю дорогу от города до Кайавы. Она уже забыла, какое впечатление производит на непосвященных манера Саймона вести машину. Сейчас Стерн уже приходил в себя, но вначале он выглядел так, словно в любой готов упасть на свои костлявые колени и облобызать землю в благодарность за то, что он все еще жив, как древний пилигрим, достигший, наконец, берега, после многих месяцев в море. Глаза его все еще сохранили отсутствующее выражение человека, в течение двух часов видевшего перед собой неминуемую смерть. Позади него не диване развалился Саймон.

– Я хочу заключить сделку, – сказала Алекса. – Немедленно.

Стерн одарил ее отеческой улыбкой.

– Конечно, хотите, – мягко произнес он. – это вполне естественно. Но это крайне сложная задача. И я только слегка копнул поверхность. Здесь замешаны сотни миллионов долларов. Даже если де Витт будет сотрудничать – а он не будет, пока мы не заставим его через суд – пройдут годы, прежде чем можно будет прояснить картину, и Бог знает сколько, чтобы составить документ, который вы, по моему мнению, сможете подписать.

– Я не хочу ждать годами.

– Алекса, нам нужно хотя бы иметь точное представление об активах. Иначе это будет верх непрофессионализма. Зачем спешить? Вы говорите так, словно чего-то боитесь.

Алекса задумалась.

– Я боюсь, – призналась она. – Не знаю, почему. Может, все из-за этого дома. – она помолчала, глядя в окно и вспоминая Артура. – Я думала, мы чудесно будем жить вместе, – грустно сказала она. – О, я все знала о возрастной разнице, но думала, что справлюсь с этим. Мы бы путешествовали, мы бы строили музей, заново открыли бы дом на Палм-Бич, я бы сделала его счастливым. Я хочу сказать – разве это было невозможно? Я была не права?

– Вовсе нет, – с моей точки зрения. Учитывая возраст вашего покойного мужа, он был крайне счастливым человеком, раз встретил вас. И вы правы – если бы он остался жив, бедняга, вам бы ничего не понадобилось знать о трастах или о сделках с его родными. Каковы бы ни были его намерения, а я думаю, что он был настроен слишком оптимистично, подозреваю, что его родные остались бы для него еще более отчужденными, чем раньше, и что он решил – вполне разумно – жить для себя вместе с вами, вместо того, чтобы беспокоиться о них. Однако, этого не случилось. Он оставил вам свои проблемы, и, возможно, свое богатство. Что вы с ними сделаете, зависит от вас.

– Две недели я пыталась найти в этом смысл. Мне казалось, что делаю то, чего он от меня хотел. Что сделал бы он сам. Но я не могу изменить то, что Артур сделал, или не сделал для своих детей, задолго до моего рождения.

– Верно. Но это не имеет отношения к вашим правам на состояние.

– Нет, имеет. Оно не м о е. Оно семейное. Роберт спросил меня, что я собираюсь делать всю оставшуюся жизнь, и я поняла, что не в состоянии ответить.

– Ты беседовала те-а-тет с Робертом?– вопросил Саймон из глубины софы. – Умно ли это?

– Да. Я не могу просто игнорировать его. Во всяком случае, он прав. Чем скорее все будет кончено, тем скорее мы все можем разъехаться и делать то, что хотим.

– А что ты собираешься делать, Алекса? – спросил Саймое.

– Во первых, перестать скрываться. Я прячусь уже две недели, и с меня хватит. Вы знаете, что Роберт посылал этого гада Букера допрашивать мою мать и шнырять вокруг Ла Гранжа?

Стерн, казалось, был доволен.

– Меня удивляет, что мистер Букер занялся этим сам. Следовало бы ожидать, что он наймет детективов. Кстати, что конкретно он искал?

– Всю грязь, которую можно найти. Но когда я услышала, что он приезжал и говорил с моей матерью, я поняла, что знаю достаточно, чтобы все могло зайти слишком далеко. Я хочу положить этому конец. Я устала скрывать свои семейные тайны, и не хочу больше знать о тайнах Баннермэнов. Кто знает? Может, Роберт будет замечательным губернатором, если он этого хочет.

Стерн покачал головой.

– Он хочет быть президентом, – мрачно сказал он. – Боже избави! Олбани никогда его не удовлетворит. Алекса, я понимаю ваши чувства, но вы не должны им поддаваться. С моей точки зрения, суд подтвердит законность ваших притязаний. В худшем случае, если Баннермэны припрут вас к стенке, вы все равно сможете претендовать на часть состояния. Кто знает? Двадцать, тридцать миллионов долларов, может, и много больше.

– Я не х о ч у, чтоб состояние дробилось, – твердо сказала она. – Артур бы этого никогда не позволил. Именно этого он и старался избежать.

Стерн глубоко вздохнул.

– Вы под сильным влиянием стресса. Это не то состояние рассудка, в котором принимаются решения, не говоря уж об уступках.

Саймон хмыкнул.

– Мистер Стерн, по-моему, вы упустили из внимания главное. Алекса начинает верить, что это ее семья, потому-то ей так трудно с ними бороться. Разве не так?

– Не знаю, Саймон. Пожалуйста, заткнись.

– Ты заставила меня проделать весь этот путь, только для того, чтобы приказать заткнуться? Я полагал, тебе нужен мой совет. И совет мистера Стерна.

– Я хотела твоей поддержки. Как друга.

– Ага. Что ж, я бы тебя поддержал, если б считал, что ты поступаешь правильно, но, честно говоря, я думаю, у тебя ум зашел за разум. Если ты дашь Роберту знать, что желаешь заключить сделку, он сочтет это признаком слабости, вот и все. Он будет соглашаться со всем, что ты скажешь, а сам шаг за шагом захватит контроль, пока не выпихнет тебя вон. Если ты ему угрожала – а я надеюсь, что у тебя хватило ума этого не делать, Роберт нанесет ответный удар, настолько жестокий, насколько сможет. Мистер Стерн абсолютно прав. Артур оставил состояние тебе, к добру или к худу. Пусть Роберт это оспорит. Подожди, пока о н не запросит сделки. Он это сделает, рано или поздно. У него не будет выбора.

– Хороший совет, – проворчал Стерн. – Вы сидите прочно. Зачем вскакивать?

Она стиснула зубы. Утешительные советы, казалось, были специальностью Стерна.

– Я н е сижу прочно. Фактически, я нигде не сижу. Я не могу даже найти себе жилище, если не хочу увидеть свое фото – и адрес – на первой полосе "Нью-Йорк Пост". Роберт, кажется, чувствует, что мы должны сотрудничать, как-то разделить контроль, и, пока желания Артура будут уважаться, я на это согласна. Я не хочу судебной войны, не хочу большой огласки. Поговорите с Кортландом де Виттом, мистер Стерн. Узнайте, что у него на уме. Если нечто такое, что можно обсудить, я готова.

– Это ослабляет нашу позицию. Неизмеримо ослабляет.

– Меня это не волнует. Просто сделайте это. Он, вероятно, сейчас в библиотеке.

– Я думал, э т о библиотека, – сказал Саймон. – Здесь достаточно книг.

– Это кабинет. Здесь есть библиотека, гостиная, столовая, Бог знает, что еще. Где-то есть бальный зал, хотя я его еще не видела.

Она позвонила дворецкому, чтобы тот указал Стерну дорогу.

– Я сделаю, как вы хотите, – сказал он. – Постараюсь выяснить, можем ли мы что-либо обсудить без предубеждения к нашей позиции. Мы исследуем возможности, не более – жестом он изобразил, насколько ненадежны эти возможности, словно бы раскатывал оладьи. На миг он замолчал, возвышаясь над ней, выражение его лица было столь же меланхоличное, как у его тезки Линкольна. – Скажите мне, однако, – произнес он, – вы д о в е р я е т е Роберту? Я должен знать.

Она смотрела на огонь. Обитая панелями комната была темной, но отнюдь не мрачной. Ряды кожаных книжных переплетов поблескивали на полках, картины на стенах были подсвечены.

Довольно странно, но это была одна из тех редких комнат, виденных Алексой, где не было фотографий, ни каких-либо памяток Кира Баннермэна. Взамен здесь был маленький, и не слишком искусный портрет матери Патнэма-старшего, написанный, когда она была еще молода, возможно, до того, как Кир сколотил свое состояние или только начинал его создавать. Ее волосы были туго стянуты на затылке, открывая резкие брови, закрытое черное платье застегнуто еще более глухо, чем требовали обычаи времени, и она не носила никаких украшений. У нее был тот же рот, что у Роберта, и нечто в его выражении, в сочетании с темными глазами под густыми бровями, ясно говорило, что эта женщина легко не сдается, и, что если бы она дожила до старости, то стала бы столь же устрашающей, как Элинор.

– Я так думаю, – сказала Алекса, глядя на портрет. Женщина на нем сумела скрыть от художника большую часть правды о себе, но улыбка на ее губах была двусмысленна, намекала на нечто тайное и весьма сложное. Точно так же, по большей части, улыбался Роберт – улыбкой приятной, но не вполне убедительной, и нелегко поддающейся истолкованию. И все равно, Алекса решила принять его – и его улыбку – как данность. – Я обязана доверять ему. Он – сын Аотура.– Но она не могла забыть того, что видела, или думала, что видела – в Кукольном Доме.

Обед не стал более праздничным от присутствия де Витта, который просто брызгал самодовольством и метал на Стерна с Саймоном свирепые взгляды, хотя, к общему облегчению, Сесилия отсутствовала, сославшись на мигрень. Миссис Баннермэн выразила неодобрение подобному проявлению слабости, запретив дворецкому отнести Сесилии поднос.

– Если у нее мигрень, она, конечно, не будет есть, – удовлетворенно фыркнула она, ясно дав понять, что, как ни велика Кайава, возможно, даже ни одна чашка чая не покинет кухню без ее ведома.

По каким-то причинам, известным только ей, миссис Баннермэен принялась хлопотать над Саймоном, как только он появился перед обедом вместе с Алексой и Линкольном Стерном.

– Вы, должно быть, измучены после столь долгого путешествия, – сказала она, когда он пожал ей руку. Она говорила очень медленно и отчетливо, подчеркивая каждый слог, словно давала урок произношения.

– Ну, не совсем, – смиренно ответил Саймон. – Я отдохнул, и прекрасно себя чувствую.

– Вы молоды. Ваши силы восстанавливаются быстро. Меня бы перемена климата раздражала, но вы, полагаю, к ней привыкнете.

Изумленный, но польщенный столь неожиданной любезностью, Саймон стал озираться в поисках помощи, однако не нашел ее.

– Вообще-то, здесь не такая большая разница, – сказал он.

– Надеюсь, вас удобно устроили, мистер Вольф, – она произносила скорее "Вульф" на немецкий манер, придавая звучанию нечто иностранное и экзотичное. – Если вам что-то понадобится, дайте мне знать, и я объясню слугам.

– Думаю, я сам справлюсь, миссис Баннермэн, спасибо вам.

– Какой стыд, чт оздесь, в Америке, никто не знает иностранных языков, в то время, как большинство иностранцев говорит на таком х о р о ш е м английском. Ужасно жаль, а вы как думаете?

– Возможно, – с отчаянием произнес Саймон.

– Вы слишком добры. За обедом садитесь рядом со мной. Если вы чего-то не поймете, вы должны спросить у меня. Алексе бы следовало дать мне знать, и я бы велела повару приготовить для вас что-нибудь особенное, чтобы чувствовали себя как дома. А может быть, на завтра, если вы останетесь..

– Она думает, что я иностранец, – прошептал Саймон на ухо Алексе.

– Не знаю, почему. Я просто сказала, что ты занят в художественном бизнесе.

– Возможно, она считает, что все дилеры от искусства – иностранцы, – сказал Саймон, но прежде, чем он успел развить тему, миссис Баннермэн, разыгрывая безупречную хозяйку, снова подозвала его к себе, дабы подвергнуть его допросу с пристрастием по поводу ценности картин Баннерэнов. Она говорила так медленно и четко, и делала так много пауз, на случай, если понадобится повторение, что казалось, будто она разговаривает с ребенком.

Была ли миссис Баннермэн эксцентрична, или она просто развлекалась за счет Саймона? – спросила себя Алекса. Трудно было определить. Саймон был перед ней в таком страхе, что постепенно покорно начал, ради ее удовольствия, изображать европейца, так, словно он мог каждую минуту поклониться и поцеловать ей руку, или попросить на завтрак холодную ветчину и сыр.

– Я должен с вами поговорить, – сказал Букер.

Алекса повернулась и оказалась с ним лицом к лицу, впервые после ее прибытия.

– Не представляю, чтоб вы могли сказать то, что я хотела бы услышать. Если это очередное извинение, я в нем не нуждаюсь.

– Что ж, я обязан перед вами извиниться, но говорить хотел не об этом.

– К черту ваши извинения, Букер! Вы шныряли по всему Ла Гранжу, шпионя за мной, вы вломились в дом моей матери, а после того, как явились ко мне выказать свое с о ч у в с т в и е, отправились копаться в грязи к Брук Кэбот. Я вам доверяла! Вас следовало бы лишить адвокатских прав!

– Я могу понять ваши чувства.

– Сомневаюсь. Мне теперь ясно, почему Сесилия сбежала в Африку, чтобы не выходить за вас. Я бы на ее месте сбежала на Северный полюс.

– Пожалуйста, выслушайте меня. Я с о г л а с е н с вами. И прошу прощения. Вы должны уехать.

Она уставилась на него.

– Что значит "должна уехать"? О чем вы говорите?

– Просто поверьте мне на слово. Роберт не собирается заключать с вами сделку. Я нутром это чувствую.

– Мистер Стерн говорит мне иное. И главное, Р о б е р т говорит мне иное. В любом случае мне ненавистно слово "сделка". Мы стараемся прийти к соглашению, которое избавило бы обе стороны от дорогостоящего процесса и малоприятной огласки. "Сделка" – слово дешевое и грязное. – Она сделала паузу. – А может, оно просто кажется дешевым и грязным, когда исходит от вас.

– Я понимаю, вам не нравится то, что я сделал. Мне самому это не нравится. Но кто бы сам захотел этим заниматься? Вы задавались этим вопросом?

– Да. Роберт уже принес свои извинения. И также подчеркнул, что вы намного превысили свои полномочия. Он был потрясен тем, что вы приходили к моей матери.

– Потрясен? Вовсе он не был потрясен. Послушайте: возвращайтесь в Нью-Йорк. Пусть здесь останется Стерн. Уезжайте после обеда. Саймон сможет вас отвезти. Или я вас отвезу.

– Не имею ни малейшего намерения уезжать. Думаю, вы просто затеваете интригу, потому что Сесилия вас попросила, а может, потому что вы прирожденный интриган. Или вы рассчитываете получить с этого какую-то личную выгоду.

– Алекса, вы совершаете ошибку.

– Я не помешаю? Какую ошибку? – Роберт возник на достижимом пространстве, как сверкающий крейсер, входящий в порт, минуя меньшие, маломощные суда.

– Мы говорили о талантах мистера Букера, как частного детектива, – сказала Алекса.

Роберт рассмеялся, хотя бросил на Букера взгляд, от которого у несчастного запотели очки.

– Что было, то сплыло. Первое правило политика: забудь о том, что случилось вчера. Букер сказал вам, что мы со Стерном приятно поболтали?

– Нет, не сказал.

– А должен бы. К нам присоединился де Витт, и мы достигли некоторого реального прогресса. Не могу сказать, чтоб от де Витта было много пользы, но когда она от него была? Букер, будь хорошим мальчиком, оставь нас на минутку? Будь любезен.

Букер неохотно починился.

– Не забывайте, что я вам сказал, – произнес он, как ей показалось, с отчаянной настойчивостью.

– Сказать по правде, я подошел к вам именно из-за Букера, – заметил Роберт. – Он намного превысил свои полномочия при поездке в Ла Гранж, а теперь ведет себя на очень опасный лад. Если бы не моя сестра, я бы давно от него избавился. Конечно, она не выйдет за этого несчастного, но также не хочет его отпустить. И мне пришло в голову спросить, не было ли между вами чего-либо личного?

– Личного? Конечно, нет. Я познакомилась с ним только две недели назад, на похоронах вашего отца. А почему вы спрашиваете?

– О, я думаю не о в а с, я думаю о нем. С самого начала, прямо на этих похоронах, Господи помилуй, я думаю, он положил на вас глаз. Его легко понять, но это – чертовски дурной тон. Вы, возможно, даже этого не заметили, учитывая обстоятельства, но я заметил. Он – странный парень, Букер. Когда вы ему не ответили – а какого черта вы были должны? – он настроился против вас, причем очень резко. Боюсь, мне придется взять его на короткую сворку. Ему просто нельзя доверять. – Он вздохнул. – Бабушке, похоже, понравился ваш друг Саймон.

– Она думает, что он иностранец.

– Ну, конечно, в каком-то смысле он и е с т ь иностранец, верно? Так же, как Букер. И в этом – его проблема. Он годами был неотделим от семьи – или все равно, что был – и однако, он по-прежнему не п р и н а д л е ж и т ей. Послушайте, ваш Стерн и де Витт собираются затратить весь завтрашний день на составление документа. Полагаю, Стерн объяснит вам все после обеда. Мы проведем весь завтрашний день в поле – погода ожидается великолепная – и, кто знает? Возможно, когда мы вернемся, то сможем уже поставить свои подписи. И, что более важно, жить с этим.

– Букер исключается?

– Честно говоря, я думаю, что так вернее. Чем скорее он вернется в Нью-Йорк, тем лучше. Кроме того, Стерн не захочет быть в меньшинстве. Если при де Витте будет Букер, Стерн вызовет кого-нибудь из своей фирмы, и в результате у нас будет десять юристов, выполняющих работу двоих. Когда все будет кончено, нет причин, почему бы нам не узнать друг друга немного лучше. Многое зависит от того, захотим ли мы оба установить между собой хорошие отношения. Мы сможем вступать в разногласия – уверен, что так и будет, время от времени, но как друзья, как равные?

– Это именно то, чего я хочу. Ничего больше. Или меньше.

– Прекрасно. – Роберт похлопал ее по плечу. – Мы замечательно уживемся друг с другом. – Он обвел комнату взглядом. – Эммет, – вздохнул он. – Господи, как бы позабавился Джон, видя его здесь. Он обычно дразнил бедного Эммета, как тореадор – быка! – Роберт глотнул виски и скривился. Неужели он сильно пьет? Как многие крупные мужчины, в том числе его отец, он, казалось, был способен поглощать большое количество алкоголя без видимых последствий, но до Алексы впервые дошло, что, когда бы она его ни видела, он либо допивал бокал, либо начинал новый. – Джон любил Эммета, – произнес он так, словно это был великий подвиг, почти проявление святости. – Конечно, Джон всех любил, – добавил он с оттенком не то презрения, не то зависти. – И к нему тоже все хорошо относились, бедному сукиному сыну. – Он покачал головой. – Бабушка его обожала, считала безупречным.

– Почему "бедному сукину сыну"? Я думала, вы тоже хорошо к нему относились.

– Поправка. Я л ю б и л его. "Бедный сукин сын", потому что он умер. Худшего невезения нельзя и представить.

– Это все еще мучает вас, после всех лет?

Он кивнул.

– Когда я здесь, я думаю об этом. Вот одна из многих причин, по которой я не часто здесь бываю. Вы можете это понять. Наверное, вот почему вы не ездите домой, правда?

На миг она взглянула на него, гадая, о многом ли он догадался, и что важнее, о чем он пытается сказать.

– Вы имеете в виду самоубийство моего отца? – спросила она, удивившись, что сумела произнести это слово. – Да. Вот причина, по которой я не возвращаюсь. Но Джон не совершал самоубийства, верно? Это был несчастный случай.

– К о н е ч н о, это был несчастный случай, – яростно произнес Роберт. Его глаза сузились, он пристально вглядывался в нее, словно пытаясь запомнить ее черты. Он был похож на свидетеля, которому предъявили полицейские фотографии, и сосредоточенно пытавшегося определить, на которой нужная женщина. – Вы были со своим отцом, когда это случилось, так мне рассказывал Букер? – он взял ее за руку и крепко сжал. – Ужасно.

– Я не хочу говорить об этом, Роберт.

– Нет, нет. Здесь есть сходство, которое я пытаюсь объяснить. Я был с Лжоном. Сидел рядом с ним. Мы оба знаем, каково это. Каждый из нас прошел через одно и то же испытание.

– Может быть. Я действительно не хочу говорить об этом.

– Я могу это понять. Никто никогда не хотел говорить о смерти Джона, особенно со мной. Отец фактически дал обет молчания, как будто ничего не случилось. И однако он рассказал вам об этом. Он поведал вам всю историю? Обрисовал сцену? Бедный Джон, пьянеющий с каждой минутой, в этой самой комнате, отец, впадающий в ярость, пока бабушка, как обычно, притворяется, что все совершенно нормально, это просто обычная предобеденная болтовня, только пусть кто-нибудь выйдет и велит Мэйтланду попридержать слуг на несколько минут, и не подавать обед, пока она не позвонит.

Роберт пьян, – решила Алекса. Пьян и зол, но все еще держит себя в руках. Ему должна была быть противна встреча со Стерном, противна обязанность быть любезным, пока он торговался за то, что в душе он считал своим законным наследством, дать место в семье посторонней, признать, наконец, факт, что в случае длительного процесса он может проиграть… Он надеялся, что она может сломаться под давлением, или что Букер сможет добыть нечто, достаточно весомое, чтобы заставить ее сломаться – и вот теперь все кончено, или почти – и самое горькое, что он должен сознавать – и сознает, конечно – что только благодаря ее желанию заключить соглашение, он способен сохранить свое положение и место в семье, что он принимает свою частичную победу из ее рук, как дар, тогда как она еще сохраняет козырную карту.

– Он рассказал мне об этом. Обо всем. Он доверял мне, Роберт. Больше, чем мой родной отец. Больше, чем кто-либо на свете.

Он улыбнулся, или попытался, ибо его выражение скорее походило на гримасу, возможно, из-за опьянения.

– Ах, – сипловато сказал он, – доверие! Чудесная вещь! Я вам завидую. – Гримаса уступила место обычному любезному выражению. – Сам я не умею доверять людям. Или так мне говорили.

– Вы могли бы научиться.

– Может быть, – он громко рассмеялся, и смех его показался ей скорее зловещим, чем веселым. – Однако, мне, возможно, понадобится рука помощи, – он подмигнул.

По возможности вежливо, она отступила подальше от него. Наверное, потому что она не пила сама, люди, излишне пьющие, действовали ей на нервы – и кроме, того, замечание Роберта о доверии напомнило ей о документе – она еще не решила, как поступить. Несомненно, это и было у Роберта на уме. К о н е ч н о, он не мог доверять ей, пока документ у нее, но могла ли она доверять Роберту настолько, чтобы его отдать? Она, разумеется, могла бы его скопировать, но вряд ли это могло быть расценено, как акт доброй воли.

Е с л и между ними все сложится хорошо, к о г д а (она была оптимисткой) она научится доверять ему, тогда она отдаст документ.

Тем временем, разумней и безопасней будет сохранить его у себя.

Засыпала она с трудом. Ее тревожил не обед, за которым она съела очень мало, и не застольная беседа, где доминировала миссис Баннермэн, объяснявшая Саймону американские обычаи, историю и фольклор, но неожиданная реплика Роберта.

Неужели он и впрямь думает, что между ними есть что-то общее – два человека, погубивших тех, кого любили, оба признали это "случайной смертью", хотя фактически, – пусть этим словом никогда не обозначалось то, что произошло между ней и отцом, это были убийства? Роберт небрежно вел машину, и это стоило жизни его брату и еще двум невинным людям.

Она… но она отказывалась осознать, что она сделала, запрещала своим мыслям даже принять это направление.

Огромный дом вокруг нее стонал и трещал, полный мелких, странных шумов, как корабль в море. Удивительно, подумала она, что такое большое и прочное здание способно так же скрипеть по ночам под ветром, как старый фермерский дом. Она слышала треск дерева, когда температура понижалась на несколько градусов, шелест ветвей у крыльца, гудение воздуха в батареях, где-то вдали шум насоса или вентиляции, тихие шаги служанки, совершавшей ночной обзод, ибо здесь всегда кто-нибудь круглосуточно находился на страже, как в гостинице, и нажав кнопку звонка на ночном столике, можно было вызвать горничную – в любое время, на случай, если захочется выпить чашку чаю, или какао, или просто, как это бывало с миссис Баннермэн, узнать, который час.

Завтра, решила она, когда с делами будет покончено, она немедленно уедет, позвонит Стерну или Саймону снять ей номер в одном из самых уединенных городских отелей, скажем "Дорсет", или "Хэмпшир Хауз", и на время исчезнет из виду. Постепенно, шаг за шагом, она вернется к нормальной жизни.

Нет, чтобы быть точной, она начнет н о в у ю, ибо жизнь уже не будет той же самой. Ей нужен офис, чтобы управлять постройкой музея – в этом мог бы помочь Саймон. Со временем, вероятно, она будет признана, как миссис Баннермээн, а миссис Баннермэн доступно почти все. А потом? Она отказывалась заглядывать дальше.

Она закрыла глаза и внезапно услышала шум шагов по гравию во дворе, и человеческие голоса. Они звучали приглушенно, но ей показалось, что это мужчина и женщина. Потом они стихли, и Алекса уснула, повторяя себе, что нет причин полагать, будто говорили о ней.

– Это позорная капитуляция, Роберт, и ничто иное.

– Это здравый смысл, Сеси, – устало сказал Роберт. – Мне это нравится не больше, чем тебе.

– Она – мелкая шлюшка и интриганка, и ты ей подчинился. Никогда бы не подумала, что доживу до такого дня.

Роберт вздохнул. Они прошли до усыпанного гравием двора и повернули назад. В темноте он не видел выражения ее лица, но глаза ее блестели, словно она плакала.

– Если мы начнем процесс, Сеси, – терпеливо объяснял он, – она может победить. Отец б ы л женат на ней.

– Я отказываюсь в это верить. Или примириться с этим.

– Вера тут ничего не изменит. Букер считает брак законным.

– О, я бы просто у б и л а Мартина! – даже в лунном свете глаза Сесилии полыхнули яростью. – Он совершенно б е с п о л е з е н. Не представляю, как я могла когда-то даже допускать мысль о замужестве с ним. Но т ы, Роберт, т ы – вот кто меня по настоящему разочаровал. Ты позволил ей обойти себя, только потому что она – смазливая девица! – Она сделала паузу. – С обывательской точки зрения.

– Ну, в этом ты совершенно не права, Сеси. Мне вполне нравится, как она выглядит. Рамирес – помнишь его? – даже предложил, чтоб я женился на ней! – Он рассмеялся. – Действительно, неплохое решение проблемы.

– Это отвратительно!

– Я шучу, Сеси.

– Не нахожу это смешным. Тебе следовало бы д е л а т ь что-нибудь, Роберт, вместо того, чтобы обмениваться шутками со своими кубинскими друзьями.

– Это не так легко, Сеси. Она умнее, чем ты можешь поверить. В ее руках есть некие документы, которые я бы очень хотел заполучить назад.

– Ты хочешь сказать, что она ш а н т а ж и р у е т тебя, Роберт? Это причина твоей бесхребетности?

– Нет, Сеси, совсем не шантажирует. "Угрожает" – более точное слово.

– Чем?

Теперь он пожалел, что затронул эту тему. Если Сесилия узнает правду о смерти Джона, она никогда не простит его, а этого он боялся гораздо больше, чем того, какое действие возымеет это открытие на его политическую карьеру.

– Там замешаны политические дела, – сказал он по возможности спокойно. – Документы дал ей отец. Необдуманно.

– Разве Рамирес не может их вернуть? Ты обычно утверждал, что он может все.

Сесилия познакомилась с Рамиресом, едва выйдя из детского возраста, в те давние дни, когда он был еще патентованным героем твердолобых патриотов, которые считали, что высадка в Бухте Свиней была бы успешной, если бы у Джона Кеннеди хватило мужества организовать прикрытие с воздуха.

Таковы были в те времена и взгляды ее отца – как многие богатые американцы, Артур Баннермэн счастлив был принимать у себя в доме лихого кубинского героя и выписать чек на на la causa[46]

Последующий откат Рамиреса в мир политических преступлений и убийств по контракту ускользнул от внимания Сесилии. При тех редких случаях, когда упоминалось его имя, она все еще говорила о нем, как о латиноамериканском антикоммунистическом сэре Галахаде[47] – репутация, которую он потерял так же быстро, как приобрел.

– Он тоже провалился. Мы обменялись самыми резкими словами.

– Подкинь под него хворосту, Роберт! Отец часто говорил, что если бы у братьев Кеннеди не сдали нервы, Рамирес смог бы войти в Гавану, и заставить Кастро собирать чемоданы.

– Сеси, отец изменил свое мнение, когда ты еще каталась на пони. Бог свидетель, я сделал все, что мог. Я даже привез Рамиреса сюда, поместил его в местной гостинице, но он ничего не добился.

– Он з д е с ь?

– Забудь, что я тебе сказал. Чем меньше ты знаешь об этом, тем лучше. Все под контролем.

– Что ж, тогда вели ему пошевеливаться, – резко сказала Сесилия.

Роберт жалел, что вообще согласился обсуждать дела с Сесилией. Он должен был знать ее лучше, чем предполагать, что она когда-либо даст ему благословение на компромисс с Алексой.

– Сделаю все, что в моих силах, – мрачно произнес он, чтобы положить конец беседе.

Сесилия взяла его за руку.

– Никто не может просить большего, – прошептала она.

Репутация Сесилии, как слабой женщины, была догматом, принятым на веру всей семьей, за исключением самой Сесилии, которая знала правду. Она считала, что в ином веке она сумела бы справиться с ролью римской матери, или сестры, или жены – во всяком случае, одной из тех суровых, непорочных героинь, что указывают пути долга мужчинам своей семьи.

С ее точки зрения, никем не разделяемой – Роберт был слишком мягок, себе во вред. Она обвиняла себя, за то что бежала в Африку, чтобы спастись от семьи и богатства, оставив его одного перед лицом враждебного мира. Если бы она осталась дома, то убедила бы его не пытаться отобрать Трест у отца – или, если бы он все же сделал это, поддерживала и укрепляла его дух, так, чтоб он преуспел. Теперь она убеждала себя, что Роберт дал слабину, из-за того, что эта девица воспользовалась его душевной добротой, что Рамирес, возможно, просто уклоняется от того, что он обязан был сделать.

Она думала об этом, пока раздевалась и проскальзывала в хлопковую ночную рубашку, вновь наслаждаясь чувством прохлады после всех этих лет в Африке. Однако, это был ее долг, точнее, предназначение – быть там, помогать бедным, а Баннермэны всегда исполняют свой долг, не жалуясь. Если ничего другого не остается – так учила ее бабушка. И это было главным удовлетворением ее жизни – возможно, подумала она без горечи, и е д и н с т в е н н о е.

Если Роберт не может приказать Рамиресу сделать то, что он обязан сделать, она возьмет это на себя. Это тоже ее долг. Она потянулась к телефону и набрала номер.

Компания, собравшаяся к завтраку, не лучилась счастьем, но Роберт, для которого сама идея охоты была на первом месте, делал все возможное, чтобы оживить картину, подобно преданной жене из пригорода, которая чувствует, что важный домашний прием плохо начался, и видит, как шансы ее мужа на продвижение по службе исчезают, по мере того, как беседа спотыкается и замирает. Не привыкший обычно рано вставать, Роберт двигался по столовой, сыпал шуточками, с энтузиазмом пожимал руки и сообщал каждому, какой будет прекрасный день. И действительно, день обещал быть великолепным, по крайней мере в том, что касалось погоды. Природа приложила все усилия, чтобы соответствовать стандартам Баннермэнов. Прелестный, бледный осенний туман развеивался, открывая тонкий ледок, который таял в первых лучах солнца, из-за чего опавшие листья выглядели так, будто они были свежеокрашенны за ночь, специально для этого случая. На дальнем конце Большой Лужайки мирно паслись полдесятка ланей. Их шкуры в рассветных лучах, казалось, сбрызнуты оранжевым.

– Единственный с м ы с л во всем этом – завтрак, – простонал Патнэм, усаживаясь рядом с Алексой.

Действительно, на буфете, в дальнем конце столовой выстроился ряд надраенный серебряных блюд, как в ресторане роскошного пассажирского парохода. День охоты в семье Баннермэнов протекал по образцу, твердо заданному в прошлом столетии. Небольшая армия невидимых слуг вставала задолго до рассвета, готовя обильный завтрак, собирая корзины для пикника, укладывая ружья и амуницию в автомобили, выводя собак, даже приносили фазанов в клетках с дальнего конца поместья, где их выращивали, просто на случай, если количество птиц, которых можно поднять в поле, будет недостаточным. Ни одна мелочь не была упущена.

– Вы не едите? – спросил Патнэм.

Алекса глянула в тарелку и содрогнулась при виде яиц, ветчины, сосисок и оладий.

– Это напоминает мне детство, – сказала она. – Только тогда завтрак подавался в три часа утра, а не в шесть.

– Я и забыл, что вы – продукт сельскохозяйственной полосы, – заявил Патнэм. Его жизнерадостность действовала ей на нервы. – А ведь, если вдуматься, вещей, которых я не з н а ю о вас, гораздо больше, чем з н а ю – за исключением того, что читал в газетах, а, будучи журналистом, я понимаю, что верить им нельзя.

Алекса с трудом пыталась проявить внимание.

– Но вы, однако, больше не работаете, как журналист? – спросила она.

– Откуда вы знаете?

– Ваш отец сказал.

– А! Все время забываю. Увы, нет.

– Почему?

– Мне ничего не хочется снимать. Я делал репортажи о войне. А после того, как вы повидаете войну – н а с т о щ у ю войну – все прочее кажется скучным, бессмысленным, блеклым. Президентские кампании? Черт с ними со всеми. – Он накинулся на завтрак, словно полный желудок мог его подбодрить.

Алекса потягивала кофе, пока Патнэм полировал тарелку последней оладьей, с несколько угрюмым видом человека, который с нетерпением ждал сытного завтрака, а теперь, когда его съел, проведет весь день, кляня себя за поглощенные калории и холестерол.

– Зачем мы здесь собрались? – спросила она

– Зачем? Я задаю себе тот же вопрос. Наверное, потому что Роберт этого от нас захотел. Как обычно.

– И для вас этого достаточно? Вам хватает этой причины?

– Как правило. Может быть, до сих пор. Послушайте, он мой брат, что бы вы о нем не думали. Если ему хочется разыгрывать сельского сквайра – в основном, подозреваю, чтобы произвести впечатление на вас – при том, что он дома впервые за последние четыре или пять лет, прекрасно, пусть его. Кто я такой, чтобы портить ему удовольствие?

– Вы считаете, что он затеял все это из-за м е н я?

– Не совсем, но – да. Ему нравится ставить все вверх дном, а в Кайаве для этого мало возможностей. Роберт не умеет сидеть сложа руки, поэтому перспектива провести весь день, разговаривая с вами о делах – это больше, чем он может выдержать. Он любит организовывать людей, что-то затевать, чтобы все были все время заняты. Он стал бы чертовски хорошим полководцем, если бы мог скакнуть из рядовых прямо в четырехзвездочные генералы. Я хочу сказать – п о с м о т р и т е на него! Он в своей стихии. Слуги были на ногах всю ночь, перевернули половину имения, чтобы было достаточно птиц. Он даже пригласил некоторых местных землевладельцев, людей, которых он в действительности презирает. Это демонстрация, что Кайава все еще принадлежит ему, а не вам, вот и все.

– Я никогда и не считала ее своей.

– Что ж, если верить завещанию отца, она ваша. И на здоровье, если б это зависело от меня. Господи, а вот и де Витт, прямо как на рекламе "Дакс Анлимитед".

Столовая теперь была переполнена. Появилась Сесилия, в твидовой юбке и нескольких свитерах, с чрезвычайно сердитым видом. Де Витт и впрямь выглядел как на иллюстрациях к каталогу дорогой спортивной одежды – в камуфляжных брюках, тяжелых ботинках, куртке цвета хаки, изукрашенной замшевыми кармашками, патронташами, ремешками, кожаными шнурками, чтобы привешивать добычу, и подбитой кожаными же подушечками для смягчения отдачи. На шее, на цепочке у него висели запасные очки, а на голове была зеленая тирольская шляпа.

Алекса отметила, что здесь на охоту не надевали вельветовые брюки и пуховики, не следовали здесь также и принятому на Среднем Западе обычаю надевать на охоту красное. Роберт, погруженный в беседу с де Виттом, был в прекрасно сшитом твидовом костюме, так же, как и его соседи, большинство из которых взирали на хозяев с благоговейным страхом, когда не косились украдкой на Алексу. Даже Букер был в твидовом костюме, хотя, каким-то непостижимым образом, ткань и покрой его твида казались дурно выбранными, а может, его одежда была просто слишком новой. Алекса гадала, во что будет одет Саймон. Он, вероятно, проспал.

Патнэм подмигнул ей.

– Вы тоже заметили, – сказал он, глядя на Букера и явно прочитав ее мысли. – Богатые ставят замшевые заплаты, когда их одежда протрется. Это экономия – не стоит выбрасывать хороший костюм, пока его еще можно носить. Они никогда не купят н о в ы й костюм с замшевыми заплатами, просто таков стиль. Бедняга Букер никогда не поймет разницы. Нужно родиться богатым, чтобы определить тонкую грань между поношенной одеждой и обносками.

– Я думала, что они с де Виттом сегодня будут работать. Мне известно, что мистер Стерн ожидает де Витта.

– И он его дождется. Де Витт, вернется, самое позднее, к десяти – сельский джентльмен, разрумянившись лицом, готовый к деловому разговору после пары часов аристократического спорта. Де Витт любит охоту не больше, чем я, но это часть его имиджа. Он каждый год ездит удить форель, поднимает из-за этого много шума, но я не верю, чтоб он получал от рыбалки хоть какое-то удовольствие. Если он поймает рыбу, он, возможно, даже не знает, что с ней делать. А вот и Роберт, готовый к бою.

– Нам повезло! – сияя, возгласил Роберт.– Прекрасный день! – Он говорил так, будто он устроил это лично для нее, наравне с завтраком. – Хорошо спали? – Алекса ожидала злорадства, теперь, когда она перестала представлять для него угрозу, но его лицо не выражало ничего, кроме доброжелательности.

– Мне никогда не составляло труда заснуть, – заявил Патнэм. – Вот проснуться – другое дело.

– Причем тут ты? Я обращаюсь к Алексе.

– Честно говоря, я спала довольно плохо, – сказала она. – Не знаю, почему.

– Наверное, слишком беспокоились.

– Нет, дело не в этом. У меня было такое чувство, что по дому бродят призраки. Я не хочу сказать – буквально, в подобные вещи я не верю – но словно бы кто-то был там, в комнате.

Роберт рассмеялся.

– Призрак? Это вряд ли можно предположить. Никаких призраков рода Баннермэн не существует, если только бабушка не вызывает их по ночам, никому не сказавшись Готовы ехать?

Она кивнула.

– Я попросил приготовить вам винтовку двенадцатого калибра. Кстати, это английское ружье моей матери. Подойдет?

– Я не собираюсь стрелять.

– Мне казалось, я где-то слышал, что вы хорошо стреляете. – он улыбнулся понимающей улыбкой, словно они делили некую тайну. – Жаль, поскольку егерь потрудился ее для вас вычистить. А ты, Пат?

– Сбрось меня со счетов. Я возьму камеру. Может, сделаю репортаж о кровавых развлечениях богачей.

– Ничего подобного ты не сделаешь, Пат. Это приказ.

– Я шучу.

– Я не воспринимаю такие заявления, как шутку. Я воспринимаю их, как угрозу.

– Господи, Роберт, взгляни на это со светлой стороны. Завоюешь голоса Национальной ассоциации охотников.

Чувство юмора Роберта не распространялось на Патнэма, а может и на аспект охоты на фазанов как пиар-акции. С минуту он глядел на Патнэма, потом покачал головой, словно отвергал серьезный совет.

– Я в любом случае получу их голоса, – сказал он, взял Алексу под руку и повел ее из комнаты. – Сам я спал, как младенец, – гордо произнес он. – Как всегда.

Странно, что он это сказал, подумала она. Он не был похож на человека, который хорошо выспался. Под его глазами были темные круги, он порезался при бритье, и в его поведении чувствовалась определенная напряженность, словно он вовсе не ложился. Он выглядел, решила Алекса, как человек, который всю ночь кутил, а потом принял таблетки, чтобы днем продержаться на ногах. Даже его кожа была бледнее, чем обычно. Алекса удивилась, почему.

Из мрака холла возник Саймон, держа в руках чашку кофе и глядел сквозь дверь на холодный, яркий солнечный свет так, словно тот падал нарочно, чтобы его раздражать. На нем были стильная черная кожаная куртка, серые фланелевые брюки и темные очки, и выглядел он так, будто направлялся на рок-концерт или только что вернулся оттуда.

– Господи, как рано, – произнес он.

– Ты пропустил завтрак.

– Не пропустил. Ты забыла – я никогда не завтракаю. И не уверен, стоит ли в этом участвовать.

Ей не составляло труда догадаться, как Саймон провел ночь. Сельский обычай рано ложиться спать ничем не мог привлечь человека, который обычно бодрствовал до трех-четырех часов, а вечера свои любил проводить там, где больше всего шума и ярких огней. Только мощная доза какого-нибудь наркотика, из тех, что он сейчас принимал, плюс пара таблеток снотворного, могли помочь ему провести ночь в скучном одиночестве, и лицо его было столь бледным, что соседи Баннермэнов, которые проверяли, на месте ли их шляпы, перчатки, шарфы и карманные фляжки, уставились на него так, будто это действительно был призрак Кайавы.

Он достал из кармана две синие капсулы, бросил их в рот и запил черным кофе.

– Против аллергии, – объяснил он, на миг прикрыв глаза. Вздрогнул, внезапно став еще бледнее, если это было возможно, и вздохнул. – Не уверен, что должен ехать туда, где вся эта пыльца.

Роберт взял его за руку и потянул к двери.

– Чепуха, – сказал он. – Вы д о л ж н ы поехать. Алекса может расстроиться, и я тоже. В любом случае, никакой пыльцы уже месяц как нет. Вообще ничего нет, кроме прекрасного свежего воздуха.

Алексе показалось странным, что Роберт так настойчив. Ей трудно было представить, что его действительно беспокоило, поедет или нет с ними Саймон, но, удивительно, похоже, что это его действительно заботит. Как директор круиза, он решил вовлечь в свои планы всех и каждого, и умел добиваться согласия, хотя бы и неохотного. Словно бы он желал, чтоб вокруг присутствовало как можно больше народа, и даже пригласил соседей, которых, как она правильно догадалась, избегал годами. Они, казалось, не могли прийти в себя от изумления, и так нервничали в присутствии Роберта, что выглядели стайкой мелких рыбешек в обществе акулы. Ясно – что бы весь прочий мир не думал о Роберте, его соседи-землевладельцы относились к нему с осторожностью, возможно, по предыдущему опыту общения, и создавалось впечатление, будто они опасаются от него какого-то жестоко розыгрыша.

– Несколько часов на свежем воздухе пойдут вам только на пользу, – сказал Роберт, подталкивая Саймона к одной из машин, и Саймон, чья сила воли по утрам достигла полного упадка, мрачно покорился.

Роберт усадил Алексу рядом собой в открытый джип, и повел маленький караван вниз по дороге.

– Вы знаете, как это делается? – выкрикнул он.

Она покачала головой. Вокруг них простирались леса во всем многообразии ярких красок, и воздух был так чист, что пологие холмы Кэтскилла, которые должны были быть отсюда за тридцать-сорок миль, на той стороне Гудзона, казались так близко, что до них можно было рукой подать. Высоко над головами большая стая гусей с шумом летела к какому-то фермерскому полю. Алекса удивилась, как она вообще была способна жить в городе, и в то же время знала, что это иллюзия, что после недельного пребывания здесь ей будет столь же легко вернуться в Нью-Йорк, как Саймону.

– Там, откуда я родом, – выкрикнула она в ответ, – люди заходят в кукурузное поле и пускают впереди себя собак – спугивать птицу. Это не очень сложный вид спорта.

– Здесь примерно то же самое. – Он указал на гряду деревьев, в основном, сосен, смешанных с ярко-красными кленами. – На дальней стороне будут загонщики, они двинутся через кусты, чтобы погнать птицу на нас. С этой стороны будут собаки с псарями – отыскивать птицу. Если повезет, то множество фазанов поднимется из-за линии деревьев – прямо над головой, с большой скоростью – держу пари, здесь лучшая охота на птицу, а я стрелял рябчиков в Шотландии, голубей в Южной Каролине, жаворонков в Испании, и уток на Аляске… Вот мы и на месте.

Он остановился в чистом поле, напоминавшем военный бивуак. Здесь стоял примерно десяток пикапов и автофургонов, небольшой навес, даже переносной туалет. Человек пятнадцать-двадцать, по большей части с собаками, дожидались, пока двое слуг из имения разместят под навесом бар и запасы кофе и чая. Роберт помог Алексе выйти из Джипа и подал ей твидовую охотничью куртку.

– Дома мы носим красное, – сказала она.

Он рассмеялся. – Здесь это вряд ли необходимо. Все проверено. Вы присматриваете за своим соседом, а он за вами. Здесь в кармане есть шарф, его вы можете повязать на голову. Иначе вы замерзнете, и вдобавок шарф поможет приглушить шум.

Она достала шарф – прелестное кашемировое изделие от Гермеса, в цвет перьев различных птиц, обмотала им голову и завязала на шее. Ей подумалось, что оливково-коричневая куртка и буроватый шарф могут служить отличным камуфляжем, но ясно было, что охотничья одежда на Востоке была предназначена для того, чтобы сливаться с местностью, а не составлять с ней яркий контраст. Как во многих других отношениях, богачи желали оставаться невидимыми, даже в своих развлечениях.

Мак-Гиверни, главный егерь, вряд ли привлек бы к себе внимание леди Чаттерлей, решила она. Здесь он чувствовал себя, как дома – крупный, мощный мужчина, с пронзительными глазами рейнджера и кирпично -красноватой кожей, которая вырабатывается жизнью на открытом воздухе и пьянством. Рукопожатие у него было, как у медведя.

– Мистер Артур был хорошим стрелком, – сказал он и погрузился в молчание, оставив Алексу гадать, было ли это своего рода соболезнованием, или это единственно применимая для него форма признания ее вдовой Артура.

– Не в то время, когда я видел его на охоте, – заметил Роберт.

Но егерь явно не испытывал страха перед Робертом.

– Это были не лучшие его дни, мистер Роберт. В расцвете лет он был лучшим стрелком в э т о й семье.. Он полез в свою машину, достал ружье, расчехлил и протянул Алексе. – Вы знаете, как держать винтовку?

– Я не собираюсь стрелять, – твердо сказала Алекса.

Мак-Гиверни пожал плечами. – Воля ваша. Миссис Артур – п о к о й н а я миссис Баннермэн, обожала стрелять, когда ее удавалось отвлечь от лошадей, не правда ли, посол? Мистер Артур по-настоящему гордился ей на охоте. Держитесь поближе ко мне, я о вас позабочусь, – обратился он к Алексе.

– Я сам присмотрю за молодой леди, Мак-Гиверни.

– Как скажете, посол, – сказал Мак-Гиверни с оттенком неприязни, передавая Роберту ружье. Он обошел собравшихся, как сержант, инспектирующий свою роту, разбил всех по двое и приставил к каждой паре псаря с собакой. – Те, кто не будет стрелять, – сказал он, – держитесь позади стрелков, там, где мы сможем вас видеть.

Они сформировали неправильный строй, попарно. Саймон, отметила Алекса, взял себе ружье, очевидно, решив, что раз уж он здесь, ничего не пропустить. Насколько ей было известно, раньше он никогда не охотился, и, хотя он имел привычку носить с собой пистолет, Алекса всегда полагала, что он делает это ради психологической поддержки, поскольку никогда из него не стрелял. Она догадывалась, что единственная причина, по которой он взял винтовку, было нежелание оставаться с другими зрителями – а может, он просто хотел позлить де Витта, которого выбрал своим партнером. Но нет, подумала она, Саймон достаточно умен, чтобы предоставить стрельбу де Витту, и заработать очки в качестве хорошего спортсмена.

Они двинулись не спеша вперед. Впереди зигзагами бежала собака – старый лабрадор с седеющей шерстью, слишком опытный, чтобы впадать в возбуждение на охоте, и явно способный обойтись без произносимых шепотом команд и свистков своего владельца, медвежеватого старика, у которого был такой вид, будто он спал со своей собакой в одной конуре.

– Кто это? – тихо спросила Алекса у Роберта.

Он покачал головой. – Один из местных. Мак-Гиверни собирает их, когда нуждается в их помощи. Мы только в девяноста милях от Нью-Йорка, но это настоящая сельская местность. Здесь есть люди, которые не станут есть мясо, если это не браконьерски подстреленный олень… Приготовьтесь!

Собака теперь достигла линии деревьев, в пятидесяти ярдах от стерни, и на миг сделала стойку. Ее хозяин сунул в рот ком жевательного табака и произнес: "Подойдите ближе". Роберт взял ее под локоть, и вместе они побежали вперед, спотыкаясь о кочки и рытвины, затем раздался такой шум, будто взлетела ракета, и прежде, чем она определила направление шума, Роберт вскинул ружье и дважды выстрелил. Алекса даже не увидела фазана, пока тот не упал с тяжелым стуком. Собака, явно не желавшая тратить энергию понапрасну, лениво потрусила к птице и принесла ее хозяину в зубах.

– Как там, Мак-Гиверни? – крикнул Роберт через плечо.

– Цельтесь им в голову, мистер Роберт, так их будет удобнее есть. Не стоит ломать зубы о пулю. Ваш папа обычно стрелял так, что на мясе никогда не было ни отметины.

Роберт помрачнел.

– Черт, – пробормотал он сквозь зубы. – Спорим на два цента, что…– На что он собирался потратить два цента, потонуло в раскате шума. С другой стороны рощи Алекса слышала собачий лай, голоса людей, случайные крики фазанов, в то время, как прямо перед ними фазаны сами бросались под шквал выстрелов. Это было так, как будто здесь разразилась небольшая, но яростная война, и внезапно ее замутило. Она закрыла глаза, и увидела отца, лежащего на полу. Его руки были прижаты к груди, словно он пытался остановить кровь, зажать ее ладонями, его глаза широко открыты, лицо уже побелело – смертной бледностью. Она не заметила мгновения, когда он умер, и возможно он, к счастью, тоже. Он просто соскользнул из одного состояния в другое. Она чуяла знакомый запах пороха, слышала знакомый грохот ружейных выстрелов, хотя здесь выстрелы звучали не так громко, как в замкнутом пространстве. Она почувствовала, что дрожит, ее охватила слабость, словно грохот выстрелов проникал прямо в мозг.

– Что, черт побери, с вами происходит? – спросил Роберт, опустив ружье.

– Я не могу здесь больше оставаться. Это была ошибка. Я должна уйти.

Он схватил ее за руку.

– Вам что, плохо? Ведь это только птицы. Их для того и разводят.

– Я не могу этого объяснить. Я должна уйти отсюда.

Роберт мгновение помедлил, словно обдумывал проблему, затем Взял ее под руку.

– Идемте, – сказал он. Потащил ее к лесу, и остановился у выросшей передними низкой каменной стеной. – Посидите здесь. Я перейду рощу и организую машину, чтоб отвезти вас домой. Так будет безопаснее, чем возвращаться туда, где стреляют.

Ей вовсе не казалось, что так безопасней. В тот миг, когда они вошли в лес, они сразу стали невидимы для стрелявших в этом направлении – и фактически, стреляные гильзы уже падали сверху, однако, Роберт, казалось, знал, что делать, и она была слишком испугана, чтобы спорить. Он помог ей перебраться через стену и указал вниз, на короткий, крутой склон, усеянный сухими сосновыми иглами, под которым громоздились камни. – Спускайтесь туда. Сидите и ждите. Я пойду по тропинке. Отдыхайте.

Алексе не хотелось оставаться одной. Она догадывалась, что дальнего конца рощи не больше ста ярдов, и ей стало стыдно за внезапный приступ паники. Теперь, когда она не видела мертвых птиц, то чувствовала себя лучше.

Потребовал бы Артур, чтоб она взяла ружье, или стреляла в фазанов? Нет, решила она. Он никогда не давал ей почувствовать, будто ждет от нее, чтоб она жила в соответствии с привычками его первой жены в чем бы то ни было. Она улыбнулась про себя: второй раз она подумала о себе, как о "второй жене" Артура Баннермэна -

безусловный признак, что она, наконец, начинает принимать свою роль, даже если другие еще к этому не готовы.

Роберт стоял в нескольких шагах от нее, держа ружье на плече. Его лицо, без видимых причин, выглядело крайне озабоченным. Алекса вздрогнула, не зная, почему. Она взглянула вверх, предположив, что туча закрыла солнце, но небо над осенней листвой было ярко-синим.

Роберт поколебался, словно хотел что-то сказать, затем повернулся и пошел по тропинке, быстро исчезнув за деревьями. Алекса ощутила себя одинокой и брошенной. Потом напомнила себе, что он, вероятно, прав – ей будет безопаснее, если она спустится вниз по склону, чем если останется стоять на гребне. Выстрелы сейчас раздавались ближе, и дробь периодически била по листве над ее головой, но у нее не было реального чувства опасности

Она двинулась вдоль разбитой каменной стены, ее ноги скользили по вырым палым листьям. Сразу за тропинкой камни в беспорядке валялись вокруг какого-то большого хвойного дерева – голубой ели – догадалась она. На ее родине такие деревья не росли, и оно чем-то напомнило Алексе картинку в детской книжке – ветки у него были такие густые и пушистые, что оно выглядело, как плотный конус – дерево гномов, эльфов и великанов. Когда-то здесь стоял дом – она видела очертания фундамента и рядом с деревом – каменную стену, теперь заросшую терновником. Алекса обогнула ее, потом на миг остановилась.

Вдруг по ее коже побежали мурашки. Она действительно чувствовала, как под шарфом волосы на ее затылке встают дыбом, пока она стояла. не в силах ни вздохнуть, ни двинуться, словно оцепенев. Она уверяла себя, что не стоит глупить – это всего лишь запоздалая реакция на шок от выстрелов, мертвых птиц, внезапного воспоминания о смерти отца. Алекса сделала глубокий вздох, но к запаху хвои примешалось что-то еще, что-то, от чего ей стало еще больше не по себе, знакомый едкий дымок, который вряд ли был здесь уместен.

Она сделала новый вздох, потом до нее дошло, что это дым сигареты, но не обычной сигареты. В запахе было нечто иностранное, более крепкое и резкое, чем в любом из известных ей американских сортов. Затем она узнала безошибочный запах "Голуаз", и в тот же миг вспомнила, что чувствовала этот запах у себя в комнате, будто некто, куривший "Голуаз", побывал там, пока она обедала.

И как только она осознала, что кто-то был у нее в комнате, то поняла, что не одна. До нее дошло, что она еще на гребне, а за деревьями палят полдесятка стрелков. Конечно, вероятность быть подбитой очень мала, она это знала – охотники целят вверх, когда птицы вспархивают над ними, а не между деревьев, но всегда есть возможность случайного выстрела, когда кто-то в излишней спешке нажмет на курок, или затвор окажется взведен, когда стрелок будет считать, что он спущен.

Она прижалась спиной к каменной стене и стала спускаться по склону. Затем, словно страх усилил ее чувства и заморозил все вокруг в молчании, заглушив выстрелы и лай собак, она с абсолютной ясностью услышала лязг ружейного затвора. Кто-либо другой мог его не расслышать, ибо он был не так уж громок, или с чем-то спутать, но она слышала тот же самый тихий, зловещий, смертоносный, роковой лязг в полной тишине, перед тем, как нажала на курок и выстрелила в отца, слышала его с такой же громкостью, как лавину или раскат грома, не чувствуя даже, как ее пальцы передергивают сталь затвора. Она не чувствовала его режущих краев, не замечала даже напряжения в своих пальцах, ибо затвор был устроен так, что взвести его можно было только с определенным физическим усилием. Она просто слышала лязг, так как, должно быть, и отец, за долю секунды до того, как ее оглушил более страшный звук…

В ее памяти один звук предшествовал другому. Она не д у м а л а об этом – она вообще не думала, но какой-то глубинный рефлекс заставил ее предчувствовать выстрел. Она обернулась, как раз вовремя, чтобы заметить человека, поднимавшегося из-за каменной стены вокруг старого колодца, и вовсе не удивилась, увидев, что он прижимает к плечу винтовку.

Она видела его с неестественной четкостью: смуглое лицо, темные очки, черные усы, на голове – вязанная шапка, похожая на матросскую, но камуфляжных цветов, рот решительно сжат, а может – в раздражении, что она так быстро среагировала, ибо он явно намеревался выстрелить ей в спину. "Mierda!" [48] – расслышала она его голос, и в том, пожалуй, был какой-то смысл, поскольку было в его внешности нечто латинское – вызывающе мужественная пышность усов, слабые челюстные кости, оливковая кожа, – нечто безошибочно тропическое, более сочетаемое с пальмами, чем с соснами и кленами, среди которых он прятался.

Эти мысли отчетливо пронеслись в ее мозгу, когда она бросилась на землю, и все еще не исчезли, когда она услышала выстрел и ощутила, как будто воздух над ее головой срезали раскаленным ножом. Она знала, что нельзя вскакивать и бежать, и в любом случае у нее не было силы в ногах, что, возможно. и спасло ей жизнь, поскольку инстинкт, требующий вскочить и бежать прочь от смерти совершенно естественен, и это, конечно, погубило бы ее. Вместо этого она прокатилась дальше по косогору, скользнула в неглубокий, забитый листьями овражек. В следующий миг перед ней взметнулся фонтанчик из листьев, грязи и камешков, когда вторая пуля ударилась в землю в нескольких дюймах от ее лица

– Сука! – выкрикнул неизвестный, на этот раз по-английски. Она перелезла через край овражка, и, оттолкнувшись изо всех сил, покатилась по скату холма. Листья были скользкие, а склон – круче, чем казался, и она быстро съезжала вниз, уже по инерции, ударяясь о камни и разрывая о колючки одежду. Ее лицо жалили многочисленные царапины и порезы,и она могла лишь надеяться, что представляет собой по возможности трудную мишень – в любом случае, следующая пуля прошла рядом с ее бедром. Она почувствовала ожог, и даже несколько точечных уколов острой боли, и поняла, что ее зацепило – но к этому времени она уже почти преодолела досягаемость выстрела. Она сделала отчаянный бросок к кустам, заметив, что одна из пуль прошла так близко, что дробины распороли ее пуховик, разбрасывая вокруг нее перья, словно она была подбитой птицей.

Теперь она двигалась быстрее, и к тому времени, когда над ее головой свистнула следующая пуля, она была уже в кустах и, пригнувшись, рванулась вперед, продираясь сквозь заросли, падая, обдирая колени, снова поднимаясь, пока не достигла дренажной канавы, в которую плюхнулась с громким всплеском, перемазавшись грязью и илом.

Она осознала, что всхлипывает, плачет, хватает воздух ртом – короче, производит слишком много шума. Она преодолела почти пятьдесят ярдов, скатившись по склону холма, как на салазках, и теперь, наконец, нашла какое-то укрытие, в котором могла спрятаться, если заставит себя не шуметь. Она могла или лежать неподвижно в грязи, и надеяться, что неизвестный не последует за ней вниз, а если последует, не найдет ее – или двигаться дальше… Внезапно ей представилось, как он стоит над ней, и целится в голову, и кожа на ее затылке съежилась, словно она чувствовала, что мушка ружья уперлась прямо в основаеие ее черепа. Она слепо задвигала руками и ногами, и вскоре обнаружила, что, ввинтившись еще глубже в спутанные заросли ежевики, скользит все быстрее и быстрее по пологой дорожке. Это, должно быть, было русло ручья, заполнявшегося после дождя, или при таянии снега. Оно было каменистым, и передвижение Алексы было бы весьма болезненным, если бы страх не оказал анестезирующего действия. Она протиснулась между двумя мшистыми валунами и остановилась перевести дыхание.

Прямо перед ней, почти на расстоянии вытянутой руки, на нее удивленно смотрела гончая, очевидно забежавшая сюда попить. Алекса не двигалась, надеясь, что собака не залает. Но вид человеческого существа, хотя бы и лежащего, несомненно напомнил животному, что оно не выполняет своего задания. Собака бросила на Алексу взгляд, полный презрительного извинения, и, повернувшись, поспешила назад, к своему хозяину.

Алкса не могла двинуться, даже если бы и хотела. Она достигла за последние тридцать секунд – а с того момента, как неизвестный сделал первый выстрел, вряд ли прошло больше, она достигла такой паники и изнеможения, что готова была лежать и позволить убить себя, если он ее найдет.

Она услышала, как он пробормотал "Дерьмо!" – ужасающе близко и принудила себя не кричать, задержав дыхание, словно бы плыла под водой. Затем его шаги захрустели по хворосту в противоположном направлении, быстрее и быстрее, пока не стало ясно, что он забросил погоню и убегает сам.

Алекса пролежала несколько минут, словно обстоятельства давили на нее, столь же тяжело, как окружавшие ее валуны. Кто-то – тот же человек, что обыскивал ее комнату – совершил целенаправленное и жестокое покушение на ее жизнь. Это было так трудно представить, что она с трудом могла заставить себя принять случившееся, и теперь, когда она была в безопасности, ее мучило чувство вины, словно она была маленькой девочкой, изобретающие всякие невозможные опасности, чтобы объяснить, почему у нее порваны джинсы, или почему она опоздала в школу. Но боль в бедре, теперь, когда была способна ощутить ее, была, без сомнения, реальна, и когда она дотронулась до раны, то передернулась.

Если несколько дробин могли сделать такое с нежизненно важной частью тела, то что было бы, если бы весь заряд попал ей в спину с близкого расстояния? Но, конечно, кто-кто, а она з н а л а, даже слишком хорошо, что было бы. Она бы рухнула ничком на землю, и кровь хлестала бы из раны в спине величиной с тарелку. Смерть не обязательно могла наступить мгновенно, но не заставила бы себя долго ждать.

А когда бы ее нашли? Когда бы ее нашли, то естественно пришли бы к выводу, что шальная пуля, когда кто-то случайно взял слишком низкий прицел, подбила ее, когда она стояла на гребне холма – глупейшая позиция, конечно, когда по ту сторону идет стрельба, как раз та разновидность глупости, на которую способна городская девица.

Опытный полицейский, возможно, даже коронер, мог бы удивиться серьезности ранения, и допустить мысль, что выстрел был сделан в упор, но несчастные случаи на охоте не расследуют с особой скрупулезностью, особенно, когда в них замешаны богатые. Всегда существует вероятность, что кто-то вломился в чащу, чтобы наугад выстрелить в птицу на земле – подобное случается, даже среди людей, хорошо знающих, что так делать нельзя. Полиция штата, безусловно, захочет защитить Баннермэнов от неудобств, связанных с тщательным расследованием – и что тут расследовать? Она забежала в лес и оказалась на линии огня, пока Роберт Баннермэн подыскивал транспорт, чтобы вернуть ее домой. Он посоветовал ей спуститься вниз по склону, где она была в безопасности, и его не было рядом с ней, когда прогремел выстрел.

Она прикусила губу. Как сценарий для ее убийства, несчастный случай на охоте был практически безупречен. Если бы она не среагировала инстинктивно на лязганье затвора, то уже лежала бы на земле, менее, чем в ста ярдах отсюда, на вершине холма, мертвая. Внезапно ее осенило, что единственная причина, почему она еще жива – просто ее предполагаемый убийца хотел, чтоб ее смерть выглядела случайной. Он не был заинтересован в том, чтобы выслеживать ее в укрытии и простреливать ей голову. Не сумев изобразить несчастный случай, он не был уверен, что ему делать дальше, что объясняло неохоту, с которой он ее преследовал.

Ей было больно, ее одежда была мокрой, рваной, облепленной листьями и грязью, но это было несравнимо с сознанием, что подстроить все мог только один человек. Она никак не могла заставить себя поверить, что Роберт, с которым она уже почти достигла соглашения, все это время планировал ее убийство – однако другого объяснения не было.

Ей трудно было поверить, что все это вообще случилось, теперь, когда все было кончено, но она могла видеть пустые стреляные гильзы, лежащие среди палой листвы, поблескивая под лучами солнца, и чувствовала, как теплая кровь струится по ее ноге. Минуту назад неизвестный человек хладнокровно пытался ее убить, и это был факт, столь же реальный и непреложный, как окружающие деревья.

Ее сознание металось в поисках других объяснений – что это была ошибка, кто-то, возможно, намеревался просто напугать ее и слишком далеко зашел, или ее приняли за кого-то другого, возможно даже, что стрелок был психопатом, каким-нибудь маньяком, поджидавшим любого, кто появится на расстоянии выстрела, как те "снайперы", о которых пишут в газетах – но она знала правду. Убийца поджидал ее, и следил за ней – она вспомнила полевой бинокль в кукольном домике – даже когда она была у себя в комнате.

Она не представляла, что делать. Вызвать полицию? Но здесь не Нью-Йорк. Она не могла просто набрать 911 и ждать прибытия патрульных или детектива. Ей пришлось бы возвращаться в дом, вызывать местных полицейских, ждать их приезда, затем снова вести их сюда и объяснять, что случилось – а к этому времени, без сомнения, стреляные патроны уже исчезли бы. От нее стали бы требовать свидетелей, и в конце концов, все свелось бы к ее слову против слова Роберта, если бы она зашла настолько далеко. Решилась ли бы она и впрямь заявить парочке местных деревенщин, что посол Соединенных Штатов в Венесуэле, правнук Кира Баннермэна, кандидат в губернаторы, подослал какого-то южноамериканского террориста застрелить ее, и стала бы ждать, чтобы они ей поверили? Она в этом сомневалась. Стерн мог бы поверить ее рассказу – и даже, возможно, Букер – но не местные полицейские, особенно перед лицом самого посла Баннермэна, с его холодными глазами, надменной улыбкой, и небрежной, естественной властностью, словно он был рожден для того, чтобы отдавать приказы нижестоящим – как фактически и было бы в данном случае. Ей было бы нелегко убедить л ю б о г о, что он пытался убить ее, не говоря уж о местных служителях закона.

Она услышала шум машины, медленно передвигающейся по рытвинам за деревьями – вероятно, Роберт возвращался с пикапом и водителем. Ожидает ли он найти ее мертвой, на гребне, рядом с каменной стеной – явную жертву прискорбного несчастного случая? Что он скажет, когда увидит, что она жива? Но более важно – что скажет она? Прямо обвинит его в убийстве? Она не была уверена, будто знает, как об этом сказать, не была даже уверена, что с м о ж е т это сказать. Прежде, чем что-то предпринимать, решила она, ей нужна помощь.

Она вскарабкалась по склону и углубилась в кусты, неуместным образом молясь, чтобы не зацепить какой-нибудь ядовитый плющ, перелезла через каменную стену и оказалась на тропинке, ведущей в поле, охая от боли в ноге. Рядом она услышала выстрелы и множество голосов. Сквозь слезы и спутанные волосы она различила бегущие к ней фигуры. Кто-то негодующе воскликнул: "Проклятая идиотка!". Затем из тумана материализовался Саймон, обхватил ее и спросил:

– Ты что, Христа ради, стараешься, чтоб тебя убили?

Она рассмеялась высоким, пронзительным смехом, граничащим с истерикой, – казалось, он исходил откуда-то со стороны, без ее контроля. Затем она вцепилась в куртку Саймона, – ее пальцы впились в мягкую кожу, – дрожа так, словно вынырнула из ледяной воды, и прошептала очень тихо, так, словно сама себе не верила:

– Кто-то только что пытался меня убить.

И как только прозвучали слова, она испытала прилив облегчения, ив то же время, внезапный приступ слабости, столь ошеломляющей, что потеряет сознание или упадет.

Она закрыла глаза. Услышала голос Букера, полный сочувствия, а может быть, тревоги, испуганное кудахтанье де Витта, похожее на птичье, а потом она оказалась в машине, подскакивающей на колдобинах на обратном пути в Кайаву.

– Мне нужен номер медицинской страховки, основные медицинские и гражданские сведения, – твердо заявила дама за столом.

– Ради Бога! Она р а н е н а! – сказал Саймон. Они с Букером доставили Алексу прямо в отделение неотложной помощи местной больницы, несмотря на ее протесты, по пути нарушив все скоростные ограничения. Саймон был безупречен, когда удовлетворялся его вкус к драматическим ситуациям, а винтовочная рана, хотя бы и небольшая, относилась как раз к тем приключениям, от которых он просто расцветал. Он вел машину, попутно объясняя Букеру, как наложить совершенно ненужный жгут из заемного шарфа Алексы. Они внесли ее, все еще протестующую, но уже более слабо, в приемную больницы, но их драматическое появление не произвело никакого эффекта на регистраторшу.

– Если она может стоять, то сможет заполнить карту, – фыркнула она.

– Она н е м о ж е т стоять.

– А мне кажется, что может.

Букер отодвинул Саймона в сторону.

– По -моему, вы не понимаете, – сказал он. – Это миссис Артур Алдон Баннермэн.

Глаза женщины распахнулись шире очков. Она сдернула их, предоставим очкам болтаться на цепочке поверх обильного бюста.

– Боже милосердный, что же вы сразу не сказали? Конечно, мы сможем заполнить бумаги позже. – она поспешно покинула свой пост, и через миг появились доктор и две медсестры с каталкой, уложили туда Алексу и срочно вывезли ее сквозь большие вращающиеся двери.

– Вам нельзя сюда заходить, – сказал доктор Букеру и Саймону, двинувшимся вслед.

Букер даже не замедлили шага.

– Я – поверенный семьи Баннермэнов. А этот джентльмен – доверенный деловой компаньон миссис Баннермэн.

– Ах, в этом случае… Что ж, оставайтесь, и старайтесь ничего не трогать.

Алекса лежала неподвижно, пока ее перемещали на операционный стол, и закрыла глаза, когда зажглись яркие верхние лампы. Раны не казались ей серьезными, но она была рада, что оказалась здесь, как отсрочке перед дальнейшим решением. Сможет ли она обвинить Роберта, лицом к лицу, в покушении на убийство? И, однако, ей придется это сделать – вряд ли она сможет игнорировать случившееся. И что помешает ему повторить попытку? Она мигнула, когда врач разрезал ее джинсы и стал смывать грязь.

– Пунктирные раны, – сказал он. – Похоже на дробь. В основном поверхностные, но несколько глубоких. Я сделаю вам местную анестезию – будет немного больно. Потом мы все удалим.

– Она в опасности? – спросил Саймон.

Врач рассмеялся.

– Раны довольно далеко от сердца. – Потом он вспомнил, кто его пациентка, и придал лицу более серьезное выражение. – Нет, вне опасности. У молодой леди останется несколько шрамов, но ничего такого, с чем бы не справился косметический хирург, если они будут ее беспокоить. Начнем.

Она почувствовала, как под кожу входит игла.

– Хорошая девочка, – сказал врач. – Я оставлю вас на несколько минут, пока наркоз подействует. Кстати, вы уже известили полицию?

– Полицию? – переспросила она.

– Это винтовочная рана. Полиция должна быть извещена. Таков закон.

Букер кивнул.

– Уверяю вас, доктор, мы позаботимся о формальностях. Конечно, как вы можете представить, мы бы хотели избежать любой огласки.

– Разумеется, – устало сказал врач. – Спешить не обязательно. Я скоро вернусь.

– С чего вы взяли, что он немедленно не побежит звонить в полицю или газетчикам? – спросил Саймон.

Букер указал взглядом на скромную табличку на стене. Она гласила: "В память Джона Алдона Баннермэна – дар Артура Алдона Баннермэна".

Он мрачно улыбнулся.

– Ирония судьбы. Именно сюда привезли Джона после автомобильной катастрофы. Он, конечно, был уже мертв, но они сделали все, что было в их силах, хотя оборудование у них было довольно примитивное. Поэтому Артур купил для них новое и современное оборудование. Здесь, вероятно, лучшее отделение неотложной помощи между Нью-Йорком и Олбани. И фамилия "Баннермэн" здесь сохраняет магическую силу. – Он снял очки и протер их. – Так что случилось?

Алекса чувствовала, как боль в ноге стихает. До этого ей было холодно, теперь она ощутила тепло, даже жар, и расслабилась.

– Я вам говорила. Какой-то человек пытался убить меня.

Букер снова надел очки. Его лицо было суровым и беспристрастным. Неожиданно он показался ей много старше.

– Вы уверены, что это не была случайность?

– Случайность? Он стоял рядом и целился в меня. И попал бы, если б я не бросилась на землю. А когда промахнулся, то продолжал стрелять.

– Сколько было выстрелов?

– Кажется, четыре или пять.

– Вы не помните точно?

– Конечно, нет. Я была до смерти напугана. И какое это имеет значение?

– Для меня – имеет. Видите ли, если б вы сказали неправду, то назвали бы точное количество выстрелов.

– Я не лгу.

– Знаю. Вы сказали, что в этом человеке было нечто, напоминающее испанца?

– Испанца? Да, наверное.

– А мог бы он быть кубинцем? – выражение лица Букера внезапно изменилось, словно он нечто вспомнил.

– Возможно. Он сказал что-то по-испански, когда промахнулся. Это прозвучало, как ругательство.

– Вы бы узнали его, если б увидели его снова?

– Надеюсь, что не увижу. Но думаю, что, вероятно, узнала бы. Он курит какие-то иностранные сигареты.

– "Голуаз", – сказал Букер. – Он примерно моего роста, крепкого телосложения, с орлиным носом, густыми темными усами, обычно носит темные очки?

– Вы знаете этого человека! – воскликнула она. Попыталась сесть, но из-за головокружения снова легла.

Букер помедлил с ответом.

– Возможно, – мрачно заметил он.

– Кто он?

– Его фамилия Рамирес. – Букер угрюмо вздохнул. – Я в рискованном положении, Алекса. Как юрист, я обязан защищать своего клиента, но не думаю, чтоб это распространялось на подобные дела. Рамирес работал на Роберта. Они долгое время общались. И до сих пор сохранили близкую связь.

– Насколько б л и з к у ю? – спросил Саймон.

Букер взглянул на свои заляпанные грязью ботинки.

– Думаю, здесь я должен вспомнить об обязанностях перед клиентом. Давайте скажем – достаточно близкую.

– Достаточно близкую, чтобы убить меня? – спросила Алекса.

Букер кивнул. – Может быть.

– Я все еще не могу поверить, что он к этому причастен. Что угодно, только не у б и й с т в о.

– Мне самому трудно принять, что Роберт настолько г л у п или настолько зол. Честно говоря, боюсь, что за это ответственен я. Видите ли, я не сказал Роберту всего, что узнал в Ла Гранже, или о чем догадался…– он деликатно кашлянул, – о вашем отце, и так далее. Я думал, что спасаю вас от м о р а л ь н о г о убийства. – Он нахмурился. – Я не сознавал, насколько далеко он способен зайти, если я не принесу ему добычу.

– Добычу?

– То, из чего он мог извлечь пользу. Факты о вашем браке. О вашем отце.

– Каком браке? – спросил Саймон. – И при чем тут ее отец?

Открылась дверь, и вошел врач в сопровождении медсестры. Теперь, когда им было известно, кто такая Алекса, с ней обращались, как с некоей драгоценностью.

– Закройте глаза, миссис Баннермэн, – предложил врач. – Думайте о чем-нибудь приятном.

Она попыталась. По правде, операция вовсе не была болезненной, хотя прикосновение инструментов вызывало у нее тошноту. Она слышала металлическое клацанье, всякий раз, когда врач бросал дробину на поднос, однако, несмотря на его совет, ни одной приятной мысли не приходило ей на ум. Она, конечно, знала, что Букер был послан раскопать всю грязь, какую сможет найти в ее прошлом, но она никогда не представляла, что он способен не довести свои открытия до Роберта. Теперь она поняла, наконец, стратегию Роберта: тянуть время, притворяясь, что он согласен разделить контроль над состоянием, выстроить против нее обвинение, чтоб он мог либо шантажом принудить ее к повиновению, либо уничтожить ее через прессу – а если ничего не получится (как и случилось), просто ликвидировать ее. Она обманулась в его характере, который, должно быть, всегда являл собой сочетание двуличности и полной безжалостности.

Артур предупреждал ее об этом, но на убедила себя, что он преувеличивал. Должна ли она теперь бежать, уехать куда-нибудь, может быть, в Европу, и предоставить всем заниматься юристам? Но это значит – оставить Роберта безнаказанным за убийство, или хотя бы покушение на убийство. И что мешает ему повторить попытку?

– Сейчас будет немного неприятно, – услышала она слова доктора, и в следующий миг ощутила боль, такую резкую, что должна была сдержать дыхание, чтобы не закричать. Она открыла глаза и увидела, как врач склонился над ней: на его бровях блестели капли пота, глаза были сильно увеличены мощными очками, хирургические перчатки покрыты кровью. Яркие лампы ослепляли ее, вызывая головную боль, но она предположила, что худшее уже позади. Она перевела дыхание, закрыла глаза, а затем почувствовала еще более острую боль, проникающую в ногу все глубже и глубже.

Внезапно она вообще перестала что-либо чувствовать. Увидела – или подумала, что видит – сквозь пелену тумана Артура. Одетый в свой обычный темно-синий банкирский костюм, он стоял рядом, глядя на нее с выражением сочувствия. Однако в его лице было не только сочувствие, но что еще – суровость, даже некая нетерпимость.

Она потянулась, чтобы дотронуться до него, и ощутила рукопожатие. И сразу осознала, что рука – не Артура. Она была меньше, много меньше, с длинными, тонкими пальцами, изысканно холеная рука, под кожей которой, однако, уже проступили старческие пятна.

– Я выехала сюда, как только узнала, – сказала Элинор Баннермэн.

– Простите меня. Я думала, что это Артур.

– Да?

– Мне действительно казалось, что он был здесь.

– Конечно. – Ее голос стал более мягок – даже удивительно. – Я тоже иногда видела своего покойного мужа – многие месяцы после его смерти. Заходила в спальню, а он уже был там, лежал в постели в очках для чтения. – Она сделала паузу и грустно добавила. – А потом он исчезал.

В висках у Алексы стучало. Ей было трудно сосредоточиться на том, что говорит миссис Баннермэн.

– У нас давно уже не было несчастных случаев на охоте, – продолжала та. – Ни разу с тех пор, как Вилли Очинклек, глупец, подстрелил загонщика. Вам больно?

– Не очень. Немного неприятно.

– Я думаю. Но вы не выглядите, как те, кому "немного неприятно". Скорее, как те, кто испытывает сильную боль. Это видно по глазам. Боль, я имею в виду. Тут не ошибешься. Как у лошади, сломавшей ногу. Я видела то же выражение в глазах первой жены Артура, бедняжки, когда она умирала от рака.

– Я не испытываю такой боли, миссис Баннермэн.

– Да? Прекрасно. Но тогда – какую же боль вы испытываете?

– Не знаю, смогу ли я сказать вам.

Миссис Баннермэн постучала длинным, полированным ногтем по запястью Алексы, словно птица поскребла когтем.

– Думаю, вы д о л ж н ы. Мистер Букер стоит у лестницы с очень мрачным выражением лица. Я знаю, что значит, когда у юристов мрачный вид. Как и врачи, они не любят сообщать дурные новости. Поскольку здешний доктор – подобострастный мелкий подхалим, но вполне компетентный, я полагаю, сказал мне, что ваши раны поверхностны, и он не ждет осложнений, плохие новости вряд ли касаются вашего здоровья.

Алекса собралась с мужеством.

– Это не был несчастный случай.

Миссис Баннермэн не выказала ни удивления, ни потрясения.

– Ясно, – сказала она.

– Какой-то человек пытался меня убить. Он прятался в старом колодце, у каменной стены…

Миссис Баннермэн кивнула.

– Знаю это место. Насколько я помню, у колодца большая голубая ель. Но что вы там делали? Мы не стреляли фазанов в лесу.

– Туда отвел меня Роберт.

Последовала долгая пауза.

Миссис Баннермэн нажала кнопку вызова медсестры, которая незамедлительно просунула голову в дверь.

– Будьте любезны, принесите нам чаю.

Медсестра, пухлая молодая женщина, казалось, готова была заявить, что она – не служанка, но один взгляд на миссис Баннермэн заставил ее передумать.

– Чаю? – спросила она так, будто это было нечто экзотическое. – Я не уверена…

– Благодарю вас, – твердо произнесла миссис Баннермэн, и медсестра исчезла. – Так вот почему мистер Букер выглядит столь мрачно.

Спокойствие миссис Баннермэн изумило Алексу. Дошло ли до нее? Поняла ли она, в чем Алекса обвиняет Роберта? На миг ей подумалось, не выжила ли миссис Баннермэн за одну ночь из ума, как это порой бывает со стариками. Однако стоило лишь взглянуть ей в глаза, чтобы понять, что ее отнюдь не поразил маразм. Она казалась даже более спокойной, чем обычно, словно предполагаемый убийца был всего лишь мелкой неприятностью в упорядоченном образе жизни Кайавы, вроде чашки, разбитой горничной, или старого дерева, поваленного бурей.

– Вы уверены, что этот человек стрелял в в а с?

– Абсолютно уверена. Я видела его лицо.

Миссис Баннермэн вздохнула. Выражение ее лица было непроницаемым, словно она готовилась услышать еще худшее известие, как, без сомнения, делала всю жизнь.

– Вы его знаете? – спросила она.

– Нет. Но я знаю, кто он.

Раздался стук в дверь, и возникла медсестра с подносом. Миссис Баннермэн поблагодарила ее, хотя на поднос взглянула так, будто никогда не видела чая в пакетиках. Как только медсестра вышла – а она, похоже, спешила удалиться от миссис Баннермэн как можно быстрее – Элинор налила две чашки чая и протянула одну Алексе. Из своей она отпила с выражением аристократического отвращения. – Это не то, к чему следует привыкать, не правда ли? – спросила она. – Впрочем, неважно. Что вы собираетесь делать?

– Я должна сначала подумать.

– Я тоже так считаю. Вы уже сообщили в полицию?

– Пока нет.

Дверь отворилась, и, нервно улыбаясь, заглянул доктор.

– Думаю, пациентке сейчас нужно немного отдохнуть, – извиняющимся тоном сказал он.

Миссис Баннермэн бросила на него ледяной взгляд.

– Лучше займитесь своим делом, – фыркнула она. – И конечно, простой факт, что вы доктор, не освобождает вас от обязанности стучать в дверь, перед тем, как войти в комнату к дамам.

– Ну… нет. Я хотел сказать – да. Конечно, я могу зайти позже.

– Вот именно.

Дверь захлопнулась.

– Экий нахальный человечишко, – сказала миссис Баннермэн. – Однако, он, вероятно, прав. Вам нужно отдохнуть.

– Со мной все в порядке.

– Мне кажется, у вас лихорадка, – заявила миссис Баннермэн с властностью, делавшей ее мнение непререкаемым. – Вы не считаете возможным, что это была выходка анархиста или сумасшедшего?

– Нет, я так не думаю.

Миссис Баннермэн словно бы смотрела вдаль.

– Я тоже. В таком случае, ваш долг – заявить в полицию.

– Знаю.

– Я в этом уверена.

– Но я не хочу обращаться к ним с тем, чего не могу доказать.

Миссис Баннермэн уставилась на нее, не мигая,

Алекса помолчала.

– Правда в том, что я не уверена, хотела бы я пойти к ним, даже если б у меня были доказательства. Нет, если это повредит семье.

Миссис Баннермэн кивнула.

– Такое решение нелегко принять. И нелегко исполнить.

– Я уже принимала его раньше. Или его приняли за меня, когда умер мой отец.

Миссис Баннерэн не выражала удивления. Она просто ждала, подняв брови.

– Я не перестаю спрашивать себя, что бы сделал Артур, – продолжала Алекса. – Или чего бы он ждал от меня.

– Я не верю, чтоб он захотел, чтобы семья переживала новый позор огласки. Нет, если этого можно избежать.

– А этого м о ж н о избежать?

– Я так думаю, – прошептала миссис Баннермэн. – В семье, подобной нашей, многие вещи лучше сохранять в тайне. Это огромная ответственность. Которую мне пришлось нести долгие годы. На миг она умолкла, словно думая о прошлом. – Конечно, справедливость должна восторжествовать. И зло должно быть наказано, даже если нам придется сделать это самим, без помощи полиции и суда.

– Не уверена, что знаю, как это сделать.

– В данном случае, по-моему, вам нужно просто следовать намерениям Артура, – отрывисто сказала миссис Баннермэн.

Она накинула на плечи переливчатое пальто. В тусклой и тесной больничной палате оно выглядело неким великолепным средневековым костюмом из музейной экспозиции, напоминавшем о давно забытой эпохе роскоши и блеска.

– Это нелегкая задача. Вам было бы лучше, если бы вы отказались.

– Знаю. Но я не могу.

– Почему?

– Потому что я обещала Артуру,

– Он умер, – резко сказала миссис Баннермэн, так, словно смерть была проявлением слабости. – Вы же не думаете, что он будет ждать вас на том свете, дабы спросить вас, построили ли вы его дурацкий музей, или в каком состоянии бюджет Фонда?

– Нет, в это я не верю. Но обещание есть обещание.

Миссис Баннермэн открыла дверь.

– Что ж, тогда вам лучше немного отдохнуть. Надеюсь, завтра вы будете в состоянии покинуть больницу. Я пришлю за вами свою машину.

– Не уверена, что я хочу возвращаться в Кайаву. Не так скоро.

– Чепуха, – парировала миссис Баннермэн, стоя в дверном проеме. – Куда же вам еще возвращаться?

Роберт весь взмок, пока мысленно прокручивал ситуацию. Дела обернулись к худшему. Полный раздрай. Нужно проглотить пилюлю и смириться. Еще не все потеряно, убеждал он себя, хотя чувствовал в желудке странную пустоту – не столько от страха, сколько от дикой ярости на Рамиреса, преступившего свои инструкции. Он что, с ума сошел? По какой извращенной логике он пришел к выводу, что Роберт хочет, чтоб он совершил убийство?

Не оставалось ничего, кроме как сохранять хорошую мину при плохой игре, решил Роберт. Перевари это, и живи, чтобы завтра дать ответный бой – ничто не учит этому лучше политики. В конце концов, что может с д е л а т ь проклятая баба? Обратиться в полицию? Свидетелей не было. В нее стрелял неизвестный, возможно, браконьер, застигнутый врасплох, или беглый каторжник – в графстве Датчесс, которое славится бесчисленным количеством тюрем и лечебниц для опасных психопатов, всегда есть беглые каторжники. Он уходил поискать для нее машину, когда ей стало дурно, а когда вернулся, она исчезла. Слышал ли он выстрелы? Конечно, слышал. По ту сторону леса десять человек стреляли по фазанам. Нет причин, чтобы кто-нибудь связал с ним преступление Рамиреса, твердо сказал он себе.

Роберт припарковался возле больницы, вышел из машины и придал лицу выражение сочувствия. Он не остановился у конторки для посетителей – в конце концов, он был все равно, что владелец больницы. На втором этаже, в коридоре, он обнаружил Букера и Саймона, расхаживавших взад-вперед, как пара будущих отцов. Оба они, казалось, не были рады его видеть, но иного он и не ожидал. От Букера, решил он, придется избавиться. Он умен, но просто не понимает, что такое в е р н о с т ь, сказал себе Роберт, да и где ему понять? Нужно быть верным своему классу, а Букер к нему не принадлежит, не принадлежал с самого начала.

– Как она? – спросил он.

Букер глянул на него с неловкостью, Саймон – враждебно. На миг казалось, что они преградят ему путь к дверям, затем Букер кашлянул и сказал:

– Ей лучше. – Он сделал паузу. – Я не уверен, что она хочет тебя видеть.

– Почему, черт побери? – произнес Роберт с выражением изумления, даже обиды.

– Есть причины считать, что это не был несчастный случай.

– Ну, к о н е ч н о же, был! Совершенно ясно, что мы имеем дело с психопатом или беглым каторжником. Он мог так же выстрелить в любого из нас. Если бы я не отошел от места, где он прятался, чтобы поискать машину для Алексы, он бы, вероятно, выстрелил в меня. Все это грубейшее беззаконие. Кто бы мог поверить, что на территории Кайавы скрывается вооруженный маньяк? В дни моего деда такого случая не могло быть.

– Почему вы так уверены, что это психопат?

– А кто еще это мог быть? – Роберт не задержался для ответа. Он толкнул дверь и вошел.

Алекса лежала, опираясь на подушки, ее глаза были закрыты, и на миг ему померещилось, что она мертва. Потом он понял, что принял желаемое за действительное, и кроме того, глядя на нее, он отнюдь не желал видеть ее мертвой, как бы это ни было ему выгодно. Она была потрясающе красивой женщиной, без сомнения, несмотря на царапины на лице и руках. Не в первый раз он подумал – какая жалость, что они не встретились при других обстоятельствах.

– Я пришел, как только смог, – сказал он.

Алекса открыла глаза. Она, казалось, не особенно удивилась, увидев его, и не испугалась. Роберт испытал облегчение. Он не предполагал, что она завизжит, или сделает что-то подобное, но никогда не знаешь, чего ждать от женщины, и у него не было желания попадать в неловкую ситуацию.

Затем до него дошло, что, вероятно, было бы лучше, если бы она завизжала. Взгляд ее серых глаз был холоден, отстранен и безжалостен.

– Что случилось? – спросил он, усаживаясь рядом. Он был достаточно близко, чтобы коснуться ее руки, но решил этого не делать.

– Меня пытались застрелить, – спокойно сказала она.

– Этоя слышал. Но кто? Почему? – она промолчала. Дурной знак, подумал он. – Вы уже дали его описание полиции? Чем скорее это будет сделано, тем больше шансов, что его схватят.

– Еще нет.

– Этим мог бы заняться Букер, черт бы его побрал, – негодующе сказал он, – вместо того, чтобы болтаться по коридору. Я сам этим зайусь. Если вы не против, я могу связаться отсюда с полицией штата через несколько минут. – Это бы ничего не изменило. Он знал, что Рамирес мог свихнуться, или утратить меткость, но он мастерски учитывал ситуацию, а бегство было первым, что он продумывал при любом задании. Сейчас он, должно быть, уже дважды переменил машины, и далеко на пути в Канаду или в Нью-Йорк, по окольным дорогам. Вероятно, с ним женщина. Одно из его правил: полиция никогда не обращает внимания на мужчину и женщину в автомобиле. Их традиционно принимают за супружескую пару, не вызывающую ни подозрений, ни расспросов.

– Не думаю, что его сумеют найти, – сказала она. – А вы?

– Это зависит от того, насколько ясно вы его разглядели. – Если повезло, Рамирес не должен был позволить ей увидеть свое лицо. Роберта все еще ставило в тупик, как этот тип смог захватить инициативу в свои руки. Однако смог же! Но, пока нет доказательств, будет только ее слово против его слова, хотя симпатии будут, конечно, на ее стороне, это по-прежнему остается словом охотницы за деньгами, полного ничтожества, против посла Соежиненных Штатов.

– Я разглядела его совершенно ясно. Это не то лицо, которое можно забыть.

Черт! – подумал он. Рамиресу следовало надеть горнолыжную маску. Но, конечно, он был слишком уверен в себе, психованный сукин сын!

– Тем важнее поспешить, прежде чем этот тип смог далеко уйти. Бог знает, в кого он выстрелит снова, если он сумасшедший.

– Мне он не показался сумасшедшим, Роберт.

– Не представляю, как он мог проникнуть в имение незамеченным. После смерти Кира мы не держали охраны. Что ж, времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними.

– Не знаю, Роберт, как он проник в имение, но знаю, где он скрывался. В Кукольном Доме. Когда мы там были, я видела его сигареты и бинокль.

– Вы ошибаетесь, – сказал он, желая, чтоб она была менее наблюдательна. – Как бы он мог туда забраться? Я не заметил никаких следов взлома.

– Их и не могло быть, если кто-то сказал ему, где найти ключ, не так ли?

– Это звучит надуманно.

Она кивнула. Выражение ее лица было трудно определить. Скорее, на нем о т с у т с т в о в а л о всякое выражение, и это действовало Роберту на нервы.

– Это надуманно, – согласилась она. – Кстати, Элинор была здесь несколько минут назад.

Он был изумлен, и с трудом сумел это скрыть. Он рассчитывал сначала повидать Алексу, затем вернуться в Кайаву и преподнести Элинор свою версию событий, прежде, чем это сделает кто-то другой. Мысль о том, что бабушка сидела здесь и болтала с Алексой, повергла его в холодный пот.

Она взглянула на него без злобы, подумал он, даже с определенным намеком сожаления, как женщина, желающая сказать последнее прости тому, кого при других обстоятельствах могла бы полюбить.

– Роберт,– мягко сказала она, – вы знаете, что случилось, и я знаю, что случилось. Элинор тоже знает.

– З н а е т? Тогда мы не знаем ничего, – взорвался он.

– Я знаю столько, сколько мне нужно. – она помолчала. – В первую очередь, фамилию этого человека. Рамирес. Вам это ничего не напоминает? Тот, кто работал на вас в Майами.

Он моргнул.

– Рамирес? – переспросил он, словно ему стоило огромного туда произнести эту фамилию.. – Это было так давно… Я не могу вспомнить всех, кто работал в кампании отца.

– Роберт, – тихо проговорила она. – Я все знаю о Рамиресе. Ведь это он обыскивал мою комнату? Человек, который курит эти мерзкие сигареты. Вы использовали его в Майами, и это стоило Артуру номинации. Видите ли, ваш отец рассказал мне все. Когда Рамирес не смог найти нужный документ, вы велели ему убить меня, верно?

Ее голос был столь тих и спокоен, что прошло две или три секунды, прежде чем он осознал полное значение ее обвинения.

– Господи Боже! – возмущенно закричал он. – Вы просто переутомились. Это можно понять. Но я не представляю даже, о каком документе вы толкуете. И с чего вы решили, что я хочу вас убить? Я, знаете ли, не состою в мафии.

– Верно. Насколько я знаю, о н и обычно не убивают женщин. Я бы отдала вам документ, Роберт. Если бы мы заключили соглашение, как я хотела, я передала бы его вам, чтоб вы его сожгли, или заперли, или сделали с ним что угодно. Знаете, я даже не сняла с него копии. Я бы даже не в з г л я н у л а на него, если бы вы не послали Букера в Ла Гранж допрашивать мою мать.

– Я ничего такого не делал.

– Слишком поздно лгать, Роберт. Как только я сообщу имя и описание внешности Рамиреса полиции, его начнут искать, а когда найдут, он заговорит. Вы это знаете. Он не захочет провести двадцать лет в тюрьме, или позволить депортировать себя на Кубу только для того, чтобы защитить вас, верно?

Роберт чувствовал себя так, словно ему накинули удавку. Откуда она столько знает о Рамиресе? Снова Букер. Он был в этом уверен.

– Значит, вы еще не обращались в полицию? – спросил он, стараясь, чтоб это прозвучало небрежно.

– Пока нет. – Ее голос был холоден.

Теперь он знал, что его может спасти только правда. Он в ее власти.

– Хорошо. Рамирес работал на меня, – признал он. – Я хотел добыть этот проклятый полицейский рапорт. Однако у меня не было ни малейшего намерения повредить вам. Неужели вы можете в это поверить? – Впервые в его голосе прозвучала мольба.

– А почему нет?

– Потому что вы меня знаете.

– Да. Я вас знаю, Роберт. – Ее ярость вырвалась наружу. – Я думаю, что вы, наконец, сказали правду. Думаю, вам бы х о т е л о с ь, чтоб меня убили, может и сейчас хочется, но не верю, что у вас есть храбрость, чтобы сделать это, возможно, даже приказать кому-то другому сделать это для вас.

– Это не вопрос храбрости.

– Да? Чего же тогда? Этики? Морали? Разборчивости в средствах? – Она помолчала. – Я собиралась кое-что рассказать вам, Роберт, нечто, способное вас удивить – то. на что у меня никогда не хватало мужества рассказать вашему отцу. Вы послали Букера искать все, что можно, ко мне на родину, но не думаю, чтоб он дал вам то, чего вы хотели. А если дал, вероятно, не рассказывал историю полностью. Видите ли, когда мне было семнадцать лет, мой отец пытался напасть на меня.

– Господи Боже! – про себя Роберт проклинал Букера. Он должен был знать! Как он мог поверить, что Букер вернулся без сведений?

– Я понятия не имел, – неловко произнес он.

– Ну, вы могли бы догадаться. Ведь Букер обязан был рассказать вам ч т о-н и б у д ь, даже если он не отработал ваши деньги полностью. Я расскажу вам правду, Роберт. Отец был одержим мною – не мог отвести от меня взгляда, не мог выпустить меня из рук, даже когда я была маленькой девочкой. Я знала, что это плохо, но не понимала, что с этим делать. Дети никогда не понимают, верно? Поймите меня правильно. Отец никогда по настоящему не преследовал меня, но он этого х о т е л, и я это знала. Хуже всего, со временем, когда я стала старше, лет тринадцати, четырнадцати, я сама этого захотела, или мне так казалось. Он пытался подчинить себе мою жизнь – я имею в виду, больше, чем большинство родителей. Поэтому я убежала.

– Об этом я все знаю.

– Да? Может быть. А может, и нет. В любом случае, Роберт, это не имеет значения. Когда меня вернули домой, отец был в ярости. Он копил ее день за днем, и однажды вечером, в конторе, рядом с амбаром, все что ни накопилось в нем, должно быть, вырвалось, и он попытался… изнасиловать меня.

– Ужасно, – механически произнес он, гадая, к чему она ведет. – И что вы сделали?

Она посмотрела на него и улыбнулась – двусмысленной улыбкой Моны Лизы, за которой могло ничего не таиться.

– Я выстрелила в него, Роберт. Дважды. В грудь.

Этого было больше, чем достаточно, и он это знал. Если бы Букер рассказал ему всю историю, осознал Роберт, ему не пришлось бы прибегать к услугам этого головотяпа Рамиреса. С другой стороны, зачем она рассказывает ему об этом сейчас?

– Все, что я пытаюсь объяснить вам, Роберт – вы должны покинуть Кайаву, покинуть страну, и оставить меня в покое. Иначе я убью вас. Я уже убивала раньше, того, кого я любила. Вас я н е л ю б л ю, поэтому сделать это будет гораздо легче. Я понятно выразилась?

– Это смешно, – заявил он, но нечто в этой холодной улыбке говорило ему, что она вовсе не шутит.

– Нет. Мой отец, знаете ли, тоже думал, что я не спущу курок. Хотела бы я, чтобы я этого не смогла. Но я смогла.

– Я не позволю мне угрожать.

– Это не угроза. Это обещание. Всего лишь маленький секрет между нами обоими.

Он долго молчал. Его глаза выдавали, что он ей верит. Виной этому была не столько угроза, сколько окончательное сознание, что он проиграл.

– Ясно. Что ж, мне лучше удалиться. Вы, полагаю, собираетесь вернуться в Кайаву?

– Не думаю, чтоб вас касалось, что я собираюсь делать, но – да. Пока. Потом я перееду в квартиру Артура. Она для меня слишком велика, но довольно глупо было бы оставаться в моей собственной.

– Видимо, да. – В его голосе отсутствовал всякий интерес.

– Наверное, Роберт, мы с вами очень долго не увидимся. Думаю, так лучше, не правда ли? И пожалуйста, не забывайте, что я вам сказала. Я это сделаю. Я всегда исполняю обещания.

Он встал. Странно, подумала она, но внезапно он совсем перестал напоминать ей Артура. Наверное, внешнее сходство не исчезло, но она его больше не в и д е ла. Он даже показался ей меньше ростом, словно поражение заставило его съежиться.

– Вы собираетесь обращаться в полицию? – спросил он, понизив голос, почти умоляюще.

– Я еще не решила. Мне нужно подумать, что будет лучше для семьи.

Мгновение он постоял в дверях, потом кивнул.

– А документ?

– Думаю, я сохраню его, Роберт, – мягко сказала она. – Исключительно ради безопасности.

Он смотрел на нее, словно видел впервые. Казалось, это его почти забавляет.

– Странно, – заметил он. – когда вы это сказали, то заговорили совсем как Элинор. – Он мрачно усмехнулся, откашлялся, словно собирался добавить что-то еще, но передумал, кивнул ей и вышел.

Несколько минут она лежала, стараясь не думать о том, что ей делать. Услышала, как отворилась дверь, но не открыла глаз.

– С вами все в порядке? – донесся до нее голос Букера.

– Да, – беззвучно произнесла она.

– Когда вам станет лучше, должен ли я вызвать полицию?

Она долго не отвечала, и, наконец, покачала головой, удивившись, сколько усилий это потребовало.

– Нет, Мартин. Не думаю, что нам это нужно. – Она сделала паузу. – Считаю, что мы сохраним все в кругу семьи. – Затем она закрыла глаза и позволила себе уснуть.

Она сделала то, чего хотел бы от нее Артур. То, что бы сделала Элинор.

Она была довольна.

Машина миновала длинную аллею, остановилась перед крыльцом на устланном гравием овальном дворе. Шофер открыл дверь, и Алекса вышла. Тишина стояла ошеломляющая – огромный дом высился, словно он был безжизнен, заброшен. Единственным звуком были ее шаги по гравию. У входа ее ждал дворецкий, чтобы принять пальто. Она не могла вспомнить его имя. Нужно научиться подобным вещам. Артур как-то сказал, что большинство людей могут себе позволить то и дело забывать имена, но Баннермэны – нет. Люди ждут от Баннермэнов большего, или чувствуют, что те должны чем-то платить за привилегию своего богатства.

В холле – огромном, пустом зале, где всегда пылал камин, как некий вечный огонь, стоял Патнэм, в окружении своих сумок, больше похожий на школьника, возвращавшегося с каникул, чем на взрослого Баннермэна.

– Вы уезжаете? – с сожалением спросила Алекса. Она недостаточно знала Патнэма, но то, что она нем узнала, ей нравилось.

– Мне нет причин оставаться. Роберт уехал в спешке, и был весьма взволнован. Я полагаю, вы двое не собираетесь быть партнерами?

– Партнерами?

– Разделить контроль над Трестом. Кстати, ваш адвокат, забыл его фамилию, все еще здесь. Вам придется оплатить жуткий счет.

– В общем-то, Пат, мы с Робертом достигли соглашения.

– Да?

– Я собираюсь делать именно то, чего хотел ваш отец. Роберту придется с этим смириться.

– Ясно. Что ж, я никогда не возлагал особых надежд на ваше с Робертом сотрудничество. Это на него не похоже – так легко сдать позиции, однако… всякое бывает. Между прочим, что случилось там, в лесу?

– Мелкий несчастный случай.

Он поднял брови.

– Еще одна семейная тайна. Нет, не рассказывайте мне ничего, пожалуйста.

– Здесь нечего рассказывать.

Он бросил на нее проницательный взгляд, затем кивнул.

– О’ кей. Так всегда принято у Баннермэнов.

– Мы еще увидимся?

– Наверное. Вы собираетесь заниматься музеем?

– Да.

– Тогда и поговорим. – Снаружи послышался шорох шин по гравию.– Это моя машина. – Он пожал ей руку, крепко и официально. – Все хорошо. – Он сделал паузу, словно ему хотелось сказать что-то еще. – Знаете, никто не хочет всего этого, – тихо произнес он, оглядывая холл. – О, конечно, для Кира и для моего деда, в этом было все, в этом и в Б о г а т с т в е, – слово "богатство" он выговорил с иронией, словно бы с большой буквы. – Вечно это проклятое богатство. Может быть, нам н у ж е н человек со стороны. Отец, вероятно, добился верного решения, хотя и ошибочным путем, – вы понимаете, что я имею в виду? Или случайно – кто знает?

Он нагнулся – легко было забыть, как он высок, поскольку он не обладал ни представительностью отца, ни надменной осанкой Роберта – и поцеловал ее в щеку.

– Удачи вам, – прошептал он. – Надеюсь, что мы узнаем друг друга лучше.

Она смотрела, как он уходит – прекрасный, талантливый человек, который, безусловно, мог бы достичь в жизни большего, если бы не получил с рождения трастовый фонд, приносящий ежегодный доход в несколько сотен тысяч долларов, не облагаемых налогом. Потом поднялась наверх и постучала в дверь Элинор Баннермэн.

– Войдите! – Голос был резок, как всегда, но сама Элинор выглядела постаревшей. Сидя у камина, в элегантно обставленной комнате, она словно приобрела хрупкость своей любимой коллекции фарфора. – Сядьте рядом со мной, – сказала она. На сей раз это была просьба, а не приказ. – Патнэм уехал?

– Да.

– Сесилия, полагаю, тоже скоро уедет.

– Обратно в Африку?

– Похоже, так. Конец надежд для мистера Букера. Какими бы они ни были. Вы рассказали Патнэму, что произошло?

– Нет. Не вижу в этом смысла.

– А о роли Роберта в гибели Джона?

– И здесь я не вижу причин изменять то, что сложилось. Долгие годы Патнэм и Сесилия верили в вину Артура. Мне кажется, в конце концов они почти простили его – а Патнэм, безусловно, простил. Пока Роберт будет вести себя, как подобает, зачем сталкивать их с правдой о столь давних событиях? Что бы из этого вышло хорошего?

– Сесилия, во всяком случае, могла бы отнестись к вам лучше, если бы узнала правду. Она м о г л а б ы простить вам, что вы отобрали то, что она считает наследством Роберта.

– Да. Возможно. Или бы еще больше меня возненавидела. Зачем разрушать ее веру в брата? Артур принял на себя вину Роберта, пока был жив. Разве он не может продолжать нести ее, когда он умер?

Старая дама кивнула. Впервые с тех пор, как Алекса увидела ее, старшая миссис Баннермэн выглядела усталой.

– Это мудрое решение, – сказала она тихо, почти шепотом. – Возможно, Сесилия никогда не простила бы вас. Не стоит ждать чудесного примирения. В этом, кстати, нет большого вреда. Ее неприязнь к вам может даже подтолкнуть ее начать жить реальной жизнью для себя – кто может угадать? – Она помолчала, потом положила руку поверх рукм Алексы. Ее кости были так хрупки и изящны, словно сделаны из стекла. – Настоящая тяжесть – не управление Трестом. Настоящая тяжесть – это знание, что другие недостаточно сильны, чтобы знать, и жизнь с этим знанием, храня в себе то, что они н е должны знать. Артур обладал такой силой, хотя, Боже мой, чего это ему стоило! Он сохранил тайну Роберта, даже от меня. И я за свою жизнь хранила много тайн. Кто знает? Возможно, лучшее, что вы можете сделать для Сесилии, это позволить ей сохранить иллюзии насчет Роберта. Если ей нужно любить его и ненавидеть вас, вам просто придется это принять.

– Это печально.

– Как почти все в жизни. Я говорила с Робертом. Не думаю, что вам стоит его опасаться. Больше не стоит. И это тоже печально. Я люблю Роберта, и не скрою от вас, что надеялась увидеть, как он займет место отца. Но он не смог. Дело, конечно, не только в завещании. Это просто бумага, подножный корм для юристов.

– Что он будет делать?

– Пока вернется в Венесуэлу, где он служит. Потом, вероятно, последует другое назначение. Я не верю, что он будет добиваться номинации от своей партии на губернаторский пост. Может быть, в следующий раз, когда все устоится. Думаю, немного путешествий и работы пойдут ему на пользу. А вам лучше перебраться в город. Я велела де Витту и мистеру Букеру начать собирать для вас необходимую информацию. Вам многому придется научиться.

– Я уже многому научилась.

Миссис Баннермэн отвела руку. Она сидела спокойно, сдвинув лодыжки, сложив ладони на коленях, с отстраненным выражением лица, словно достигла некоего примирения с собой, или, возможно, с прошлым.

– Но столь многому, как вы должны, – грустно сказала она. – Далеко нет.