Божественное свидание и прочий флирт

БУЛАВАЙО (Южная Родезия, 1959 год)

— Там, — оживилась она. — Это там. Во-о-он там. Теперь видишь?

Он смотрел в том направлении, куда она показывала. Но мог разглядеть лишь небольшой участок темно-зеленого цвета и слившиеся с ним, наполовину скрытые растительностью и расстоянием размытые белые пятна — здания, как он предположил. Невиданная сила закругленных гранитных валунов вознесла их над равниной позади этого зеленого массива.

— За деревьями? — спросил он. — За эвкалиптами?

Она кивнула.

— Да-да. Верно.

Он улыбнулся.

— Хорошее должно быть место. Выглядит так, словно там полно воды.

— Здесь всегда было зелено. Даже когда нагрянула та ужасная засуха, помнишь, пять или шесть лет назад…

— Шесть, — прервал он. — В тот год я уехал за границу.

— Да, где-то так. В любом случае, тогда с водой была напряженка. Поговаривали даже о нормировании воды в Булавайо. Все сады засохли. Вымерли.

Он резко повернул руль, чтобы увернуться от каменного выступа, торчащего почему-то прямо посреди грязной дороги.

— Чистое бритье, — сказал он. — Вовремя я его заметил.

— Что?

— Каменный выступ. Однажды на одном из таких камней у меня отлетел маслосборник неподалеку от Гванды. Масло текло как из крана.

Она начала ерзать на сиденье, всматриваясь в облако пыли, поднявшееся позади машины.

— Надо будет заставить отца выровнять дорогу. У него есть плуг для земляных работ.

Он хмыкнул.

— Да, хорошая идея. Но один каменный выступ убираешь, а ниже идет следующий. «Лендровер» — единственный выход. У твоего старика есть «лендровер»?

— Да.

Несколько минут они ехали молча. Впереди дорога неожиданно повернула в сторону влей,[1] где преобладали зеленые огороженные участки и высаженные рядами деревья. Вот теперь фермерский дом был хорошо виден — белая колоннада веранды, соломенная крыша, красный сполох бугенвиллеи. С этого места пошла более ровная дорога, и последние несколько миль он ехал на большой скорости. Ему нравилось промчаться вплоть до самого дома, а потом резко затормозить перед верандой. Повсюду в стране это делали с шиком, и он всегда считал, что приезжать надо решительно. А сегодня в связи с предстоящей встречей ему как никогда нужна была решительность. Неплохо бы пропустить несколько кружек пива. Две или, может, даже три. Смелость во хмелю, вот как они это называли. Почему бы и нет?

Сидя на веранде вместе с ее родителями, когда те украдкой поглядывали друг на друга, делая вид, будто это не так, он подмечал каждую мелочь. Ее мать выглядит старше отца, думал он. Хотя для жен фермеров это обычное явление. Вероятно, непогода подбирается к их лицам быстрее, чем к мужским; они становятся обветренными, жесткими, подобно лицам тех австралийских женщин, которые всю жизнь провели в дикой местности, но, впрочем, не так уж и плохо. На лице отражалось все: дети, домашнее хозяйство, роды, секс… Неужели в этом высохшем силуэте, чопорно одетом в легкое ситцевое платье, еще теплится страсть? А у него, громоздкого и скучного? Вот уж точно, нет.

— Майкл?

Он взглянул на нее. Она что-то ему говорила.

— Тогда, может, чашку чаю? Мама спрашивает.

Он посмотрел на нее с надеждой.

— А ты что будешь?

— Может, пиво? — предложил ее отец, улыбаясь. — Жарко сегодня.

Он с радостью согласился и сел к нему поближе, пока обе женщины находились в доме. Ненадолго воцарилась тишина. Да, чувствовалась некоторая неловкость, хотя после пива должно стать легче.

— Энни рассказывала, что вы — учитель. Математика?

Довольно странно слышать у фермера такой голос — безударный, тихий. Похож на голос его отца — упреждающий, присущий только судье. От Энни он знал, что ее отец окончил колледж в Кейптауне, где изучал что-то необычное — кажется, археологию.

— Да. Математика, но больше физкультура. Я там работаю уже два года.

Фермер улыбнулся и энергично закивал, как будто подтвердилась какая-то его догадка.

— Одно время я был заведующим школой.

Вот так сюрприз. Энни не говорила об этом; она вообще очень мало рассказывала о них. Все время интересовалась его семьей, расспрашивала о его родственниках, словно в ее собственной семье не было ничего интересного.

Он взял бутылку пива и наполнил высокий стакан.

— С тех пор прошло уже несколько лет. Наш сын, которого, как вы знаете, мы потеряли, там учился.

Ему это известно. Однажды Энни упомянула о своем умершем брате, но вскользь, точно так, как сейчас ее отец. У Майкла уже не осталось никого из близких, поэтому ему было трудно что-то сказать по этому поводу, но он не раз замечал, что в семьях обычно не говорят об умершем, особенно если это был очень близкий человек, дабы не бередить рану. Слова фермера смутили его. Что можно сказать о чужом покойном сыне?

Но этого и не потребовалось.

— Сначала мне школа понравилась. Казалось, там хорошая атмосфера. Вы, вероятно, тоже это почувствовали?

— Да.

— А кто ее создает? Как вы думаете?

На самом деле он никогда об этом не думал. Ему нравилась школа, но он никогда не анализировал почему. Он был там счастлив, вот и все.

— Хороший коллектив, наверное. — Еще не закончив фразу, он понял, что она звучит банально. Инстинкт подсказывал, что интеллект у этого пожилого мужчины на порядок выше, чем у него. А какой проницательный взгляд, думал он; да, этот фермер, живущий здесь, среди своего стада, гораздо умнее, чем можно было ожидать.

— Разумеется, — сказал отец Энни. — Один или два человека могут создать определенную атмосферу в учебном заведении, не правда ли? — И после паузы добавил: — А также традицию. Это стоит помнить, даже сегодня.

— Конечно.

— Кто-то считает, что о традиции говорить старомодно. Запрещенное слово. Что вы думаете об этом?

Внутри росло раздражение. Что он думает? Да и думает ли об этом вообще? Хозяин взглянул на гостя насмешливо.

— А я все еще верю в традицию, — признался фермер. — До определенной степени. Понятно, что вокруг хватает ерунды, но без традиции мы бы просто плыли по течению. А она придает нашей жизни чуть больше… четкости.

Отец Энни ждал ответа или, по крайней мере, какого-нибудь комментария. Традиция?

— Ведь они верят в традицию, не так ли? — Он указал жестом на конюшни за лужайкой.

Двое мужчин выводили оттуда лошадей; оба были в синих комбинезонах, сшитых на скорую руку, и ветхих поношенных шляпах — вряд ли сыщешь шляпы длиннее.

Фермер рассмеялся.

— Эти африканцы? Да. Для них традиции очень важны. Очень. К тому же они суеверны. Думаете, в этом состоит их отличие?

Он протянул руку за пивом, которое стояло перед ним на деревянном столике из муквы, и затем сам ответил на свой вопрос:

— Вероятно.

Мужчины, выводившие лошадей, остановились. Один из них наклонился, чтобы поднять переднюю ногу коня, и взглянул на подкову. Потом он ослабил повод и хлестнул жеребца сбоку по шее. Другой тоже отпустил свою лошадь и громко крикнул. Кони, отпрянув, понеслись по загону легким галопом.

— Там им раздолье, — сказал фермер. — В здешних местах это два самых лучших скакуна.

Молодой человек не сводил с коней глаз, пока те бежали в высокой, по колено, коричневой траве загона, используемого как пастбище. Гораздо проще ни во что не ввязываться, думал он. Остаться холостым и прожить жизнь в квартире для школьного персонала. Разве это не представлялось ему более естественным? Неужели он действительно хочет жениться? Он смотрел на отца Энни, а в голове крутилось одно-единственное слово — тесть, тесть. Оно звучало странно и неуместно. Он никогда не сможет его так называть. Это у других людей есть тести, и у них же были жены.

— Он безумно хорош собой. Нам он понравился. Могу тебя уверить, что отцу он тоже понравился. Я это сразу почувствовала.

Мать взглянула на Энни и увидела, как у той зарделось лицо от смущения.

— Я всегда была уверена в том, что ты приведешь стоящего человека. Ни на секунду в этом не усомнилась.

На мгновение воцарилось молчание. Дочь смотрела в пол, поглощенная узором на циновке возле ног.

— Когда можно будет рассказать об этом людям? — спросила мать. — Надеюсь, нам не придется долго ждать.

Теперь заговорила Энни:

— В любое время. Можете рассказать хоть сейчас.

— Вот и хорошо.

Они снова умолкли. Снаружи донесся звук дизельного генератора. Мать поднялась со стула и подошла к окну. Ничего не было видно; кромешная ночная мгла и квадрат света от окна.

— Ах, как жарко! Временами я сожалею, что мы не живем на Мысе или Восточном Нагорье. Где угодно, только не в Матабелеланде.

— Мы хотим пожениться через полгода, — сказала она матери в спину.

— Прекрасно. Достаточно времени, чтобы все подготовить. Так много надо успеть сделать.

— Мы подумали, что собор в Булавайо…

— …как раз подойдет. Ну конечно же. Не будет никаких трудностей. Можно позвонить туда утром.

Мать повернулась к ней.

— Моя дорогая, я не знаю, как это сейчас происходит у других, жизнь так изменилась. У людей теперь такие разные взгляды…

Глядя на мать, она заметила, что на ее выцветшем платье с одного бока отпоролся подол.

— Понимаешь, в наше время мы, как полагалось, ждали… в общем, никто не позволял мужчинам… Но потом, когда уже помолвлены, все становится иначе. Позволено больше.

Дочь не проронила ни слова, в душе желая, чтобы мать прекратила говорить, но та не унималась.

— У помолвленных пар появляется некоторая свобода действий. Только, моя дорогая, пожалуйста, будь осторожна. Это все, что я хочу сказать. Помни, что зачастую жизнь преподносит сюрпризы, и тогда… Ну, тогда все может зайти дальше, чем следовало, и позже ты будешь сожалеть…

— …что, в результате не наденешь подвенечное платье — зачем ходить вокруг да около?

Мать улыбнулась, напряжение исчезло.

— Верно, — сказала она. — Именно так.

Мать от них ушла, когда ему было одиннадцать. Он знал, что родители часто ругаются, слышал их разговоры на повышенных тонах и видел напряжение на лицах, когда они бывали вместе, но думал, что так живут все. Он знал, что в других домах тоже бывали скандалы, что другие родители порой могли вцепиться друг другу в горло, и еще он знал, что бывает нечто такое, что называли разводом, и это случалось в других семьях и приводило к сложной жизни на два дома, два автомобиля и раздельные выходные дни. Однако, когда она внезапно покинула их, сдержанно, безмолвно поцеловав его перед сном, он к этому был не готов.

Утром отец вошел в комнату, чтобы его разбудить, и стоял там, взволнованный, закутавшись в халат.

— У меня печальные новости, Майкл, — тихо сказал отец. — Твоя мать от нас ушла.

Он лежал тихо, уставившись на потолок, думая о том, как бы притвориться спящим, чтобы отгородиться от этой вести. Но отец стоял рядом, не сводя с него глаз, и он должен был что-то ответить.

— Когда она вернется? — спросил он.

— Боюсь, что никогда. Она ушла к другому. Они уехали жить на север, в Найроби. Мне жаль.

Вот и все, что было сказано. Они никогда больше не говорили о матери; он не касался этой темы, чувствуя боль отца; отец же, смущенный и не в силах видеть переживания сына, просто делал вид, что ничего плохого не произошло.

Вести домашнее хозяйство было совсем не трудно. По магазинам ходила домработница-африканка, и она же следила за работой двух горничных. Все ладилось. Одежда выстирана и отутюжена, начищена обувь и застелены кровати. Это не подвергалось сомнению; все шло своим чередом.

Его отец — адвокат — весь день проводил в офисе, но всегда возвращался к ужину и никогда не уходил на ночь. По выходным они вместе плавали в озере или отправлялись в горы, что окаймляли город на юге, разводили костер и жарили сосиски и бекон. Во время школьных каникул отец брал его с собой порыбачить на Замбези, это увлекательное приключение оба с нетерпением ждали в течение многих месяцев.

Так он и вырос в доме, который те, кто знал о прелюбодеянии и отъезде его матери, называли «грустным» или «жалостным», но для самого Майкла этот дом был вполне надежным.

Однажды, когда ему уже исполнилось семнадцать, он возвращался днем домой после игры в регби и увидел сине-белую полицейскую машину, припаркованную на подъездной дороге. Прямо перед домом стоял сосед; он пристально посмотрел на Майкла, а затем быстро пошел через лужайку ему навстречу.

Отец, сообщил сосед, попал в аварию. Получил серьезные телесные повреждения, нет, хуже; очень жаль, но ему уже ничем нельзя помочь. Фактически его убили. Все скорбят об этом.

Водитель другого автомобиля был пьяным. Он работал на железной дороге и до утра кутил в клубе для железнодорожников, а потом несся вниз по Родес-стрит, не глядя на светофоры. Он сбил велосипед уличного разносчика продуктов, после чего на перекрестке врезался в отца. Пьяный остался невредим.

Больше Майкл ничего не слышал. Все последующие дни он пребывал в оцепенении; в церкви он сидел на жесткой скамье, опустив глаза, как будто всецело был поглощен желанием перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Когда подошло время вставать, деловой партнер отца, сидевший рядом, осторожно тронул его за рукав. Майкл не смотрел на гроб, которого просто не видел, но слышал запах цветов, тошнотворный аромат белых лилий, и слова:

— Твой отец был нашим братом во Христе, он был хорошим человеком, справедливым, у него случались разочарования в жизни, но он их преодолел. Кое-кто из здесь присутствующих, в том числе и я, служили вместе с ним в Западной пустыне, мы помним товарищество тех дней. В памяти каждого из нас он остался великодушным человеком, всегда приходящим на помощь другим. Именно так надо жить: быть честным с друзьями, преданным стране и добрым к слабому. Последуем же его примеру.

Отец был советником миссии в южной части города, и священники настояли на том, чтобы похоронить его там. Печальным эскортом они шли мимо теннисных кортов местного клуба, мимо хижин первых служащих фермы к миссии и месту погребения, обнесенному шаткой стеной. Был полдень, налетел горячий ветер и с земли поднялись в воздух маленькие клубы красной пыли. Он закрыл глаза. Отец как-то водил его к захоронениям первых миссионеров. Там была одна могила, надгробный камень на которую так и не установили — вот что значит попасть в черный список, — и он сиротливо валялся поодаль, возвещая: «ЧАРЛЬЗ ХЕЛЬМ, МИССИОНЕР, ДРУГ МАТАБЕЛЕ». Майкл открыл глаза и уставился на этот камень, а рядом, несмотря на бездну опустошающей боли, хоронили его отца.

Звучавшие фразы, казалось, эхом отзывались в пустоте раскаленного добела небесного свода: «Человеку, рожденному женщиной, для жизни отведено короткое время… В уверенности и надежде на воскрешение и продолжение мирской жизни». Потом — тишина, и церковный хор, облаченный по такому случаю в белые одежды, запел «Боже, благослови Африку».

Близилось окончание школы, и партнер отца, назначенный опекуном, предложил Майклу пожить у него в семье до конца экзаменов, так будет лучше, рассудил он. Финансово обеспеченный, Майкл мог выбирать любой университет и изучать то, что пожелает. Отец окончил Кембридж, а потому решили, что и для него это наилучший вариант. Он мог поступить в колледж, где учился отец, и будь тот жив, непременно одобрил бы такой выбор; к тому же это удачное место для изучения математики, предмета, в котором он блистал знаниями.

— Не уверен, что мне понравится Англия, — сказал Майкл опекуну. — Я никогда там не был.

— Тебя там ожидает беззаботная жизнь. Подумай об этом! Будешь жить в Кембридже. Играть в крикет и регби. Великолепная архитектура, друзья, все возможности для развития мышления. Не говоря уже об английских пабах. Бог мой, если бы я был на твоем месте!

Сначала Кембридж показался ему, иностранцу, холодным и недружелюбным, и до боли в сердце он тосковал по Африке. Небо низкое, не то что дома, как будто недостает воздуха, пространства. Кругом были люди, много людей, но он чувствовал себя таким одиноким, как никогда прежде. Родственники отца, жившие в Норфолке, на выходные приглашали его к себе в гости, но из-за их английской чопорности он постоянно ощущал неловкость.

Писать письма было некому, кроме как опекуну. Об отъезде он известил мать, и тогда последовал телефонный звонок, но она говорила натянуто. Он подумал, что она чувствует за собой вину, и ему стало ее немного жаль.

Он подружился с теми, кто был в таком же положении. Несколько австралийских парней и девочка из Новой Зеландии. По пятницам они вместе ходили вечером в паб, а однажды поехали в Лондон, побродить по Уэст-Энду. Постепенно их круг общения расширился, появились новые друзья.

Он вдруг заметил, что стал популярным. Женщинам нравилась его внешность. Он легко мог вскружить им голову, о чем, конечно, догадывался, однако не придавал этому никакого значения. Его приглашали на танцевальные вечеринки в колледже, и он шел туда, но редко отвечал взаимностью на знаки внимания, которые ему оказывали.

— Майкл, не могу тебя понять, — как-то заметил один из его соседей. — Похоже, тебе мало кто нравится, это правда?

Он выглядел озадаченным, поскольку проявлял к противоположному полу такой же интерес, как и все.

— Ты даже не замечаешь тех девчонок, которые готовы пасть — да, именно так! — к твоим ногам. Знаешь, у тебя их может быть сколько угодно. Каждую неделю новая! Каждую ночь! Стоит тебе только взяться за дело.

Он улыбнулся.

— Тогда не останется времени ни на что другое, ты об этом не думал?

И тут приятель посмотрел на него в упор.

— А тебе вообще девчонки нравятся?

Он был удивлен.

— Да. Нравятся.

— Ты уверен?

Он кивнул.

— Не все, конечно. Некоторые нравятся больше других.

— Ну, понятное дело.

В последний год обучения он сошелся в колледже с группой ребят, известных своей бурной жизнью. Об их вечеринках ходили легенды, но ему ни разу не доводилось там бывать. Неожиданно под дверью он нашел приглашение на коктейль.

Все гости были одеты официально, и он почувствовал неловкость за свой неприглядный костюм и коричневые туфли, но хозяин вечеринки занял его беседой, да и напитки полились рекой. Все были безукоризненны, элегантны; признаки щедрого денежного содержания — налицо; декоративный графин с серебряной крышкой; тяжелые хрустальные бокалы; серебряный портсигар с гравировкой.

— Расскажи, как это происходит в Африке?

— Что «это»?

— Общение, дом. Ведь ты живешь в одном из тех высокогорных мест для белых, ну, знаешь, бунгало, прислуга и все прочее?

— Думаю, все точно так же.

— Кто-нибудь чистит тебе ботинки?

— Да.

— Утром вы выходите к завтраку, и еду подают на серебряных подносах? Блюдо из рыбы, риса, яиц, и все, что к нему полагается?

— Так живут немногие. Большинство живет иначе.

К ним присоединился один из гостей.

— Но это несправедливо, не правда ли? Прислуге платят мало, ведь так?

— Да, так. И это действительно несправедливо.

Собеседник был разочарован.

— Думаю, ты мог бы попытаться оправдать такое положение. Непременно есть оправдание. А как же Бремя Белого Человека?

— Извини их, Майкл, — мимоходом заметил хозяин вечеринки. — Они не понимают собственной бестактности, когда говорят людям о том, что те живут в несправедливом обществе. О, небо! Кто этого еще не знает, скажите мне? Услышьте же нас!

Спустя две недели он снова получил приглашение, и после этого еще. На каждой вечеринке были новые люди, но принадлежащие к тому же кругу. Менялись лица и имена, а беседа неизменно приобретала те же очертания. Он понял, что снискал особую благосклонность, ибо его единственного желали видеть всегда.

Как-то хозяин вечеринки сказал ему:

— С тобой приятно общаться, Майкл. Ты не похож на ядовитых жителей этих мест. Ты такой… такой прямой. В лучшем смысле слова. Такой непосредственный. Не сноб, или позер, или что-то в этом роде. Ты просто совершенство, понимаешь? Само совершенство!

Они остались одни, бутылка рейнвейна на столе была полупустой.

— Найдется ли приют человеку, вроде меня, в таком месте, как Булавайо? Чем я мог бы там заняться? Не отвечай! Не отвечай! Просто пей!

Он наклонился через стол и наполнил бокал гостя.

— Я достаточно выпил. Это уже вторая бутылка.

— Но тебе полезно, ведь это же немецкое вино! Знаешь, оно совсем слабое. Можно безболезненно выпить две, три бутылки.

Он опустошил бокал и откинулся на спинку дивана.

А потом отрывисто бросил:

— Не иди сегодня домой. Оставайся здесь.

Майкл взглянул на хозяина вечеринки, который уже стоял на ногах с бутылкой в руке. Тот выдержал его взгляд и улыбнулся. Что он имел в виду?

Майкл вскинул голову.

— Нет. Я должен идти.

— Почему? Оставайся. Чего тебе стоит? Слушай, какая разница, что ты там себе вообразил. Это не имеет никакого значения. Совсем не важно. Оставайся.

Майкл встал, слегка покачиваясь.

— Я не хочу, — сказал он. — Просто не хочу оставаться.

И пошел к двери. Хозяин вечеринки поставил бутылку, взял сигарету из серебряного портсигара и рассмеялся.

— Южная Родезия! Ну, точно, Южная Родезия!

Майкл остановился.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— В том-то и дело. Ты так и не выбрался из своего болота, вот и все.

Майкл ничего не ответил. Лишь молча посмотрел на него, ошеломленный.

— Хочешь кое-что скажу, Майкл? Родос был гомосексуалистом, если ты этого не знал. Сам Родос! Забавно, не так ли? Они должны указать об этом на его памятнике. Я могу это понять, а ты?

Приглашения прекратились. Разумеется, он со всеми виделся, в том числе и со своим потенциальным соблазнителем; Кембридж был слишком маленьким местом, чтобы избежать встреч. Улыбки, взмахи рукой — как будто ничего не случилось, но для Майкла изменилось все. Казалось, привычный мир рухнул, преподаватели, студенты, вся система ценностей цивилизованного, умного общества — все было пронизано низостью духа. И имя ему лицемерие. Эти люди ничем не отличались от сельских пьянчужек и неверных супругов Булавайо.

— Ты покинул своих новых друзей. Что-то не сложилось? Не смог выпить достаточной дозы вина?

— Нет, они сами перестали общаться со мной. Но меня это мало волнует.

— Что ж, хорошо.

— Тебе они не нравятся?

— А кому они нравятся? Как ты думаешь, зачем ты им был нужен?

Майкл взглянул на друга. Если бы он только знал; неужели остальным все было понятно?

— Возможно, они просто ошиблись во мне.

Друг рассмеялся.

— Тоже вариант. Обратились не к тому человеку. Довольно забавно. Могу себе представить их разговор: «В конце концов, он не игрок! Мой дорогой, можешь мне поверить!»

Майкл с удвоенной силой окунулся в учебу, без малейшего отчаяния по поводу своего нынешнего положения в обществе. Наставники его поддерживали и даже намекали, что ему стоит продолжить заниматься научно-исследовательской работой. Задумано много проектов по прикладной математике, и для их воплощения нужны люди; возможно, какой-нибудь из этих проектов его заинтересует.

Соблазн был велик. Прими он это предложение, и ему на три года обеспечена благополучная жизнь в Кембридже в проекте с хорошим финансированием. Он уже почти согласился, но однажды днем, в маленькой деревне за пределами Кембриджа, куда они с друзьями приехали позавтракать в пабе, увидел небо, которое напомнило ему об Африке. Он застыл на месте и уловил тот единственный, будоражащий воспоминания запах — запах пыли, прибитой дождем. На одно мгновение по счастливой случайности на плоскую, спокойную часть Англии попала частичка Африки, в виде воздуха и воды, и его сердце встрепенулось.

Он отказался от гранта на проведение научно-исследовательской работы, что немало удивило его наставников.

— Вряд ли нечто подобное может повториться, — сказал ему один из преподавателей. — Если вы серьезно относитесь к математике, тогда пришло время принять решение.

— Я уже все решил.

— Вы совершаете ошибку. Там для вас нет ничего. И не может быть!

Он прикусил губу. Что мог знать об Африке этот человек с утонченными, академическими манерами? Майкл хотел многое сказать; объяснить, что невозможно отречься от порыва души, но вместо этого пробормотал что-то невнятное о каких-то обязательствах перед своим городом. Наставник, заставив его умолкнуть, выдал еще несколько сентенций, и он понял, что уже вычеркнут из числа кандидатов. Ему предложили пропуск в тот мир, который, по мнению наставника и иже с ним, был самым лучшим, куда все стремились попасть, а он, неблагодарный, его отверг.

Прошло несколько недель, и он получил письмо от директора частной школы для мальчиков, расположенной в окрестностях Булавайо. Директор узнал, что он вот-вот получит высшее образование, и потому решил предложить ему место учителя. Какой позор, что подающие надежды молодые люди практически никогда не возвращаются обратно в страну; сможет ли он доказать, что это вовсе не так?

Принимая предложение, Майкл написал ответное письмо. Опустил его в обычный почтовый ящик, а не в коробку почтальона колледжа, и когда оно проскользнуло внутрь, он тотчас почувствовал, как увеличилась пропасть между ним и Кембриджем. Здесь его теперь ничто не удерживало; было интересно, но не более. Эта холодная, маленькая страна больше ничего не значила для него.

Он расслабился.

— День прошел великолепно, Майкл. Так славно все получилось.

— Благодарю вас. — Он пожал протянутую отцом Энни руку. — Я тоже так считаю. Спасибо.

— Теперь вы — семья. И не меня нужно благодарить.

Он слегка наклонил голову, признавая смущающий комплимент.

— И все-таки я вам благодарен. И знаю, что Энни…

Фермер улыбнулся.

— Детям надлежит дать хорошее напутствие. Что бы там ни было, я уверен: с тобой она будет в безопасности.

— Разумеется.

Майкл украдкой посмотрел на часы. Через тридцать минут отправление поезда, а им еще предстоит найти свой вагон, рассчитаться с носильщиками и уладить все остальное.

— Да. Уже пора. — Он повернулся и подозвал одного из официантов. — Я скажу ему, пусть дадут знать водителю. На дорогу уйдет не больше десяти минут.

Снаружи, на лестнице здания муниципалитета, гости выстроились в линию, приготовившись к их выходу. Многие держали в руках картонные коробки с конфетти, и кое-кто из детей уже начал раскидывать цветные кружочки. Он выглянул и вздрогнул.

— Ты готова?

Энни стояла рядом с ним в платье, которое он помогал ей выбирать в Мейклсе, и шляпе, которую мать купила ей в Солсбери. Она держала его под руку, игриво пощипывая.

— Давай обнимемся, — обратилась она к подошедшей матери.

Он никогда не замечал между ними какого-либо признака привязанности, но теперь они заключили друг друга в объятия. Мать гладила ее по спине, шепча что-то на ухо.

Отец улыбнулся и подмигнул ему заговорщически:

— Мне говорили, что женщина всегда остается со своей матерью. Взгляни на это.

Затем она повернулась к отцу, чтобы обнять его. Майкл заметил слезы в ее глазах и горящие от румянца щеки. Буквально несколько секунд отец мягко прижимал ее к себе, а потом отстранился.

— Вы опоздаете, — сказал он. — В любом случае, помни, примерно через неделю мы навестим вас.

И тут она разрыдалась.

— У вас все будет в порядке? С вами ничего не случится?

Родители засмеялись.

— Ну, конечно же, милая. Глупышка. У нас все было в порядке в течение многих лет. Все годы.

Потом в автомобиле она прильнула к нему, и они поцеловались. Он уловил запах незнакомых ему духов — дорогих, экзотических. Убрал волосы, упавшие ей на глаза, и ослабил свой галстук. Она игриво прикоснулась к его груди.

— Неделю, — сказала она. — Целую неделю вдвоем, и ничего не делать, только любоваться водопадом.

— Потрясающе! — отозвался он.

Автомобиль тронулся с места. Некоторые из гостей продолжали стоять у ворот автостоянки, приветствуя молодоженов. Двое парней умудрились постучать по крыше машины; он помахал им рукой и улыбнулся.

Люди провожали автомобиль взглядом. Велосипедист, переезжавший на другую сторону дороги, чернокожий мужчина в порванной потертой одежде цвета хаки и ветхой кепке, заглянул внутрь: лицо его оставалось безучастным, но он не мог оторваться от невесты, как будто был ослеплен блеском ее платья.

Спустя несколько минут они уже были на станции. Водитель затормозил, вышел и подозвал свистком носильщика, чтобы тот взял чемоданы. Затем они направились к платформе и стали читать список пассажиров спального вагона в местном поезде. Странно было видеть строку с их именами; Энни коснулась его руки:

— Вот — мы. Муж и жена!

Пока поезд выезжал из города, Майкл сражался с толстой кожаной защелкой на окне в коридоре. Наконец тяжелое окно опустилось и он смог высунуться. Прохладный вечерний воздух действовал отрезвляюще. Уже стемнело, поезд, покачиваясь, медленно двигался вперед, были видны горящие огни африканских поселков, стройными рядами подходившие к краю невозделанных земель, и плоские равнины Матабелеланды. Уже вдали от города железнодорожная линия плавно делала поворот, и, когда поезд шел по изгибу пути, он увидел огненный хвост локомотива. Словно светлячки в непроглядной ночной мгле мелькали вылетающие искры. В других окнах можно было различить темные силуэты пассажиров. Он оставил окно открытым ради притока свежего воздуха, даже если вместе с воздухом налетит угольная пыль от паровоза. Прежде чем войти в купе, он постучал. В ту минуту, когда он входил, она укладывала платье в чемодан.

— Я могу тебе чем-то помочь?

Она покачала головой.

— Все в порядке. Пижаму я положила на твою полку. И там же зубная щетка.

Ее ответ прозвучал так странно. Неужели это и есть брак — говорить о мелочах: твоя еда готова, не забудь свои ключи, ты не видел мою ручку и так далее? Неужели и они будут говорить о том же? А если нет, тогда о чем?

Он сел. Приходило ли ей в голову, что он мог спать раньше с другой? Она бы так не поступила — он был уверен в этом, — и в своих отношениях они никогда не заходили далеко. Она была девственницей, он это знал. Он взглянул на нее: теперь она — его жена. В университете мужчины часто болтали о сексе, но ему претила подобная непристойность и грубость. Будет ли у них так же, как обычно бывает: смущение, страстное физическое желание, пустые слова? А что еще может произойти? Потливость от соприкосновения тел? Невнятное бурчание о том, что на койке, узкой для одного, невозможно поместиться вдвоем?

Энни улыбнулась ему. Она тоже волновалась; он мог это понять. Надо что-то сделать, чтобы помочь ей. Он огляделся: свет — выключить свет. Тогда можно будет раздеться в темноте и оградить друг друга от смущения.

Он поднялся, и тут она дернулась.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не собираюсь обижать тебя.

Она засмеялась.

— Я не думала…

Он выключил свет, но над дверью появился яркий луч ночного освещения. Там тоже должен быть выключатель, вот только где?

Они завтракали в качающемся вагоне-ресторане, глядя на проносившиеся мимо окрестности. Деревья здесь были выше и намного гуще кустарник; страна рогатого скота осталась позади, но все равно это дикие земли, территория слонов. Со своего места он наблюдал за появлением утренних солнечных лучей над сводом деревьев в лесу. Ему знакомы такие места. Во время трехмесячной военной подготовки он ходил на патрулирование точно в таком же селении, как это. Десять дней тогда они провели в лагере, отрезанном от внешнего мира, отрабатывая стрельбу по мишени, и с каждым днем становились все более грязными, когда пробирались ползком в траве шести футов высотой, во время тщательно разработанной игры повзрослевших бойскаутов. Вскоре на горизонте, над морем раскачивающихся верхушек деревьев появилось облако водяной пыли. Он предложил ей перейти на его место — оттуда был лучше вид, но железнодорожная колея внезапно сделала поворот, и снова все закрыл лес.

— Еще полчаса, — сказал он. — Самое большее.

Она возвратилась в купе, чтобы сложить вещи, а он остался сидеть за столом. Налил себе кофе и неподвижным взглядом уставился на скатерть. Он чувствовал себя пойманным в ловушку, как тогда, когда впервые попал в школу-интернат. Туда его привез отец, и он знал об абсолютной невозможности побега. Те же ощущения нахлынули и сейчас: наверное, даже тюремные стены и колючая проволока не смогли бы так зажать.

— Не жди удовольствия от медового месяца, — цинично заявил ему коллега. — Никому еще это не удавалось.

К счастью, чувство подавленности вскоре улетучилось. В тот вечер, когда они сидели на террасе отеля, глядя, как последние лучи уходящего солнца гасли в облаке водяной пыли, он снова смог расслабиться. Во время коктейля к ним присоединилась еще одна молодая пара, чей номер находился в том же крыле отеля. Муж работал инженером в фирме, ведущей разработки золотых приисков; жена — бухгалтером в Булавайо. Их присутствие, похоже, подействовало на Майкла как катализатор. Да, в компании ему лучше, думала Энни; компанейский человек. Разумеется, это не столь важно, ибо она тоже любила компанию и с удовольствием общалась с людьми. Правда, медовый месяц, как ей казалось, предполагает уединенность, впрочем, все впереди. В будущем их ждут многие годы совместной жизни, когда они будут только вдвоем, но в этот день почему-то нахлынули неприятные мысли, непрошеные. Она представила его умирающим, прямо здесь, у водопада, возможно, споткнулся в мокром после дождя лесу о каменный выступ на краю ущелья и упал в реку с высоты ста футов. Когда-то она читала о несчастье, случившемся с одной парой во время медового месяца, и тотчас перед глазами предстала ужасная картина. Возвращение, безутешная вдова, сочувствие родителей, она хранит имя умершего мужа и воспоминания о совместной жизни, длиною в несколько часов. Изо всех сил она гнала от себя эти мысли, как когда-то, десятилетней девчонкой, пыталась рассеять страхи о смерти родителей.

Они сидели на свежем воздухе, пока им не стали досаждать первые москиты. Тогда они зашли внутрь и приняли ванну перед ужином. И хотя в тот вечер у них не было никакой договоренности о встрече, пара, с которой они познакомились, снова возникла на горизонте, пригласив их за свой столик. Энни ощутила мимолетную волну гнева, но подавила в себе это чувство и настроилась на приятный вечер. Было заказано вино; она быстро захмелела, почувствовав легкость, почти головокружение. Бухгалтер из Булавайо раскраснелась, пронзительно смеясь всякий раз, когда ее муж отпускал шутку. Майкл пил пиво, не отставая от нового знакомого.

К десяти часам все другие посетители разошлись, и несколько терпеливых официантов, слишком покорных, чтобы возражать против продления рабочего дня, обслуживали уже только их. Когда они поднялись, чтобы уходить, официанты стремглав бросились убирать скатерть и пустые стаканы. Пожелав друг другу доброй ночи, обе пары вернулись в свои номера. Войдя в комнату, она скинула туфли и бросилась на кровать. Какое-то мгновение он стоял у двери, как будто колеблясь.

— Боже, как я устал, — сказал он. — Готов спать бесконечно.

Она посмотрела на него.

— Почему бы и нет? Ты в отпуске.

Он прошел в другую часть комнаты.

— Я и правда устал, — повторил он. И затем, как будто его внезапно осенило, добавил: — Почему бы мне не устроиться сегодня на диванных подушках? На полу? Вот тогда мы оба выспимся.

Она не шевелилась. Лежала с закрытыми глазами, будто заснула, но потом он заметил, как она наблюдает за ним. Он запрокинул назад голову и рассмеялся.

— Не принимай мои слова всерьез, я пошутил.

У нее вырвался короткий смех.

— Понятно, — сказала она. — Да я и не думала, что это серьезно.

Школа находилась в тридцати милях от Булавайо. Здание было возведено в тридцатые годы, когда у тех, кто хотел посылать своих сыновей в Трансвааль или Наталь на обучение в престижных школах для мальчиков, появился спрос на частное образование. За образец взяли систему обучения английской публичной школы, а на работу принимали мужчин с дипломами Оксфорда и Кембриджа. После войны приток таких дипломированных специалистов уменьшился, в то время как благосостояние плантаторов табака и владельцев ранчо заметно улучшалось. Расширение школы предполагало привлечение специалистов с дипломами южноафриканских университетов, второе поколение выходцев из Южной Родезии; невзирая на мнение родителей, директор школы на этом настаивал.

Место для школы было выбрано удачно. Ее построили на земле, подаренной первому совету директоров школ богатым владельцем ранчо, который в своем жесте видел возможность поддержать образование для трудновоспитуемых отпрысков. Земли было предоставлено намного больше, чем школа могла использовать, несколько сотен акров, очищенных от низкорослого кустарника, в той стороне, где раскинулась цепь холмов. На фоне простиравшихся вокруг жарких равнин это место было здоровым, сухим и более прохладным. После того, как построили задания, посадили эвкалиптовые деревья, и теперь в самый жаркий сезон года они давали желанную тень. Были разбиты игровые поля, орошаемые водой из заросшей тиной реки, протекавшей в миле от главных зданий и маленькой фермы, которой управляли члены школьного клуба сельского хозяйства.

Ближайшее селение находилось на расстоянии десяти миль, в том месте, где на пересечении дорог, ведущих на юг к Лимпопо и к южноафриканской границе, было несколько магазинов. Там располагалась миссионерская школа с двумя немецкими священниками и несколькими африканскими преподавателями, и неподалеку — маленький золотой рудник, последняя работающая в этом районе шахта. Вокруг самой школы среди кустарника оставались старые выработки более ранних шахт, опасные, неприкрытые стволы и туннели, некогда проложенные в твердой красно-белой земле.

В связи с женитьбой Майкла переселили в напоминающий барак, длинный, низкий дом для младшего персонала неподалеку от поля для игры в регби. Это бунгало было здесь одной из самых ранних построек, и, по мнению коллег, оно могло послужить первой ступенькой в решении жилищного вопроса семьи. Как только начинало пригревать утреннее солнце, крыша из рифленого железа громко возражала против стягивающих ее болтов; ванна — древняя бадья на лапах с когтями, принесенная из разрушенного дома в Булавайо — была неудобной изначально, а в кухне постоянно наблюдалось нашествие муравьев. Впрочем, Энни в силу своего характера относилась к этому стоически и привела всех в изумление, сказав, что предпочтет остаться здесь, даже если появится дом получше.

Майкла быт, похоже, вообще не волновал. Он проклинал муравьев, подсыпая им недействующие яды, и сожалел о том, что веранда впускает солнечные лучи в самое неподходящее время, но для него дом был тем местом, где можно есть и спать, а не воплощать свои фантазии или эмоции. Он превратил смежную со спальней комнату в кабинет и там писал письма или заполнял бланки отчетов на каждого мальчика; остальную часть времени он всегда, казалось, был в школе или в гостях у других сотрудников.

Энни изо всех сил старалась создать уют в доме. Она читала книги по домоводству и шила занавески на окна; часть мебели заменила той, что подарили родители, украсила стены картинами из маленького художественного магазина в Булавайо. В основном это были репродукции Констебля и Тернера — символ той культуры, к которой, как все знали, принадлежали Энни с Майклом и которая стала причиной их пребывания здесь, в Африке, но под горячим куполом неба среди клубов пыли она казалась такой далекой, такой неправдоподобно красивой.

Майкл почти не замечал картины; они его не тронули. Если он когда-либо решится определить свой идеал красоты, то им могли бы стать долина Мыса Доброй Надежды на фоне высоких голубых гор и сельский дом внизу на склонах.

Семейную жизнь они обустраивали нелепо. Энни постоянно крутилась по дому и больше ничем не заполняла свои дни, хотя прекрасно знала, что наступит время, когда будут сшиты все занавески, а гостиная полностью украшена, и что тогда? Стряпней и уборкой кухни занимался повар-африканец; переложить ответственность за кухню на свои плечи было немыслимо. Тогда что же ей оставалось делать?

Она решила жить так, как другие жены. Женщины здесь были разделены на две группы: те, что постарше, которые вместе пили кофе по утрам и играли в бридж, и те, что помоложе, у которых были маленькие дети. Энни пробовала играть в бридж, но игра ее не увлекла, да к тому же ей никак не удавалось запоминать карты, вышедшие из игры. Она прекратила играть в бридж и стала общаться с молодыми мамами; но их заботы казались ей второстепенными, да и они ждали, когда Энни забеременеет, чтобы разделять их интересы.

Самым нежеланным днем недели было воскресенье. В будние дни Майкл мог с головой погрузиться в свои школьные обязанности и найти повод сбежать из дома; по субботам он проводил спортивные соревнования для мальчиков, что позволяло ему уйти на весь день, и занимался далекими от школьных игр делами в Булавайо. Но в воскресенье по школьной традиции мальчики либо оставались в общежитии, предоставленные самим себе, либо отправлялись в поход по окрестностям. Она сидела дома с Майклом, читая или слушая его отчеты, вскоре ему становилось не по себе, и он уходил на прогулку. Как-то она предложила ему свою компанию и один раз пошла вместе с ним, и еще раз, но затем поняла, что ему хочется побыть одному. Он убегал вперед и потом, не скрывая раздражения, ждал, когда она его догонит. Она перестала гулять с ним, сидела обычно на веранде, листая журнал или разгадывая кроссворд из «Хроники Булавайо», и с нетерпением ожидала его возвращения. Она нуждалась в присутствии Майкла, даже если он, казалось, был безразличен к ее обществу. Она любила просто сидеть и смотреть на него, наслаждаясь его красотой. Он был для нее красивым животным — молодой рыжевато-коричневый лев, или, возможно, леопард, который бродит по ее жизни всегда настороже. Его отчужденность она воспринимала не иначе как возмужание, непохожесть и не смела даже надеяться, что он угомонится подобно домашнему коту.

Не дождавшись приглашения, ее родители все-таки решили их навестить. По возвращении в Булавайо из медового месяца ей довелось с ними увидеться, но несколько недель спустя она уже не спешила звать их к себе домой. Теперь у нее была своя, взрослая жизнь, и они войдут в нее скорее как гости, а не как родители.

Она устроила все так, чтобы родители приехали на ужин в субботу и переночевали перед тем, как утром возвращаться на ферму. Они приехали на машине, полной подарков; всякий хлам для дома, вяленое мясо куду (винторогой антилопы), которую отец подстрелил на ферме, книги ее детства, надписанная ею Библия, приз за участие в соревнованиях по плаванию, альбом о балете. Она посмеялась над этими памятными сувенирами, но втайне была довольна.

Вечером они вчетвером сидели на веранде. Беседа в основном шла о доме и школе. Отцу Энни хотелось узнать подробности судьбы тех проектов, в которых он когда-то участвовал как директор школы: новые учебные корпуса, расширение игровых полей, новый директорский дом. После ужина, когда заговорили о друзьях семьи, которых Майкл не знал, беседа потеряла для него смысл. Какое-то время он слушал общую болтовню, а потом, сославшись на усталость, отправился спать.

— Скажи, ты счастлива в роли замужней женщины? — спросил ее отец. — У тебя все ладится?

Она старалась не смотреть ему в глаза.

— Конечно. Все совершенно иначе. Этот дом, это место, все…

— Но ты счастлива? — упорствовал он.

Тогда вмешалась мать.

— Ну конечно же счастлива. Просто все для нее по-другому. По-новому.

— Прости, — сказал отец, улыбаясь. — Я только хотел понять, все ли в порядке. Мне небезразлична жизнь моей девочки. В этом нет ничего предосудительного.

Он натолкнулся на неприязненный пристальный взгляд жены и отвел глаза в сторону.

— Прости, милая. Я не хочу ничего выпытывать. Наша семья теперь стала такой крошечной… Ты — наша самая большая драгоценность… — Он умолк. Воцарилась тишина.

Отец сложил руки на коленях, мать рассматривала потолок. Сидя рядом, Энни склонилась к отцу и обняла его.

— Если что-нибудь будет не так, я тотчас вам об этом сообщу, — заверила она. — Не волнуйтесь. Обещаю, что все расскажу.

Спустя несколько недель после этого посещения Майклу предстояло сопровождать школьную команду в Булавайо на соревнования по регби. Никогда прежде она не ездила с ним на такие мероприятия, но оставаться в субботу одной было невыносимо, и она попросила Майкла взять ее с собой. До города они ехали молча; она решила, что Майкл думает о предстоящей игре, которую, как он заявил, они наверняка проиграют, поэтому она оставила всякие попытки занять его беседой. Приехав в школу, где проводились соревнования, он поставил машину на стоянку под палисандровым деревом и не терпящим возражений тоном сказал:

— Я уверен, что тебе будет скучно. Ты же знаешь, тут только регби.

В его словах чувствовалось негодование. Ему кажется, что я навязываюсь, думала она. Мне не следовало приезжать сюда.

— Я знаю, — ответила она беспечно. — Но даже в регби бывают интересные моменты.

Он пожал плечами, открывая дверцу, чтобы выйти.

— Только когда знаешь правила. — Пауза. — А ты, разве ты их знаешь?

Она улыбнулась.

— Некоторые. Оффсайд. Блокировка. И тому подобное.

Он вышел из автомобиля.

— Можешь посидеть на трибуне, если тебя это устроит. Там места для зрителей.

Трибуна представляла собой маленькое, шаткое возвышение под высаженными в ряд деревьями возле игрового поля. Энни предполагала смотреть игру вместе с ним, сидя рядом — это было основной причиной ее приезда, — а где же тогда будет он? Неужели он уйдет? Прибыл автобус с мальчиками, и юные регбисты высыпали гурьбой, а потом все направились в раздевалку. Майкл шел с ними, находясь в центре восхищенных взглядов. Она слышала, как он смеялся над тем, что сказал один из мальчиков, и как он похлопал по плечу в знак одобрения другого; исключительный случай.

Всю игру он сидел на корточках у края поля, что-то выкрикивая своей команде, подгоняя их. Во время перерыва между таймами он мельком взглянул на нее и нерешительно помахал рукой, но это было единственный раз. Она старалась сосредоточиться на игре, чтобы впоследствии суметь сказать ему хоть что-то, но ничего не понимала. Она решила, что его команда проигрывает, поскольку большую часть времени мяч находился на стороне противника, но у нее не было ни малейшего понятия о том, какой счет.

В конце матча она спустилась с трибуны и направилась к тому месту, где он стоял вместе с небольшой группой преподавателей из школы. Увидев ее приближение, он нахмурился и отошел от коллег.

— Ну, как тебе? — спросил он с безучастным видом. — Понравилось?

— Да, жаль только, что мы проиграли. Мальчики очень старались.

Он фыркнул.

— Мы не проиграли. Мы выиграли.

Она насупилась.

— Мне казалось, что я начала все понимать. Ты уверен, что мы выиграли?

— Разумеется. — Он взглянул на часы, а потом, через плечо, на других мужчин.

— Уже пора возвращаться назад? — поинтересовалась она. — А что, если нам поужинать в Булавайо? Можно было бы посмотреть кино в «Принцах». Интересно, что здесь идет.

Он потупил взгляд.

— Ну… знаешь, я предполагал обсудить игру… — Майкл указал в сторону коллег. — Посидеть недолго в пабе. А ты… ты могла бы навестить Маршаллов или кого-нибудь еще. Они наверняка дома. Как обычно.

У нее перехватило дыхание.

— Ты надолго? — спросила она.

Его лицо посветлело.

— Нет. Может, на час. Или около того.

Она почувствовала, как внутри закипает гнев, и, пока говорила, у нее сжималось горло.

— Как мне узнать, когда зайти за тобой?

Он подумал немного.

— У меня есть идея. Поезжай домой сама, как появится желание. Так будет проще всего, правда? Я вернусь с Джеком или с кем-нибудь еще.

Он смотрел на нее с надеждой. Несколько секунд она колебалась, поскольку понимала, что вот-вот он станет агрессивным. Оно того не стоило, даже если она сумеет ему противостоять.

— Хорошо. Пусть будет так, раз тебе хочется.

Он походил на школьника, получившего разрешение гулять целый день.

Наклонившись вперед, он легонько взял ее за плечи и поцеловал. Она почувствовала на своей щеке его плотно сомкнутые губы; бесстрастные; едва уловимый запах крема для бритья; вялое прикосновение рук через ткань платья. А за спиной Майкла качались от легкого дуновения теплого ветра макушки деревьев и резвились мальчики в ярких футболках.

Она вернулась к автомобилю. Долго возилась с замком, пока не открыла дверцу; руки дрожали, дыхание стало прерывистым, но она сдерживала слезы, ибо знала: дай им волю, и они хлынут потоком. Он уже собрался уходить и не видит ее, но вокруг много людей. Она посмотрела, как мальчики бросали друг в друга мячом, и поняла, что ненавидит их. Грубые, агрессивные, неотесанные; от них исходило то, что для нее было неприятно физически. Она не представляла себе, как эти подростки могут быть для кого-то желанными, хотя знала, что есть женщины, которые считают иначе. В ее глазах они были вульгарными, таящими в себе опасность животными, дикарями.

К тому времени, когда она добралась до фермы, уже стемнело. Поднявшись на пригорок среди болотистой равнины, она увидела свет в окнах фермерского дома и помчалась туда, «притопив» педаль скорости и ударяясь бампером о дождевые рытвины, появившиеся на разбитой дороге. Как только она остановилась перед домом, в двери показался отец с огромным электрическим фонарем. Он направил свет на открытую дверцу автомобиля и пошел навстречу.

— Что-то случилось?

Отбросив со лба волосы, она вышла из машины. Почувствовала на коже налет белой дорожной пыли, отчего появилось нестерпимое желание принять ванну.

— Нет, все в порядке.

Отец направил луч фонаря внутрь автомобиля, чтобы увидеть, нет ли там еще кого. Он не сказал ни слова, но в воздухе повис немой вопрос.

— Майкл в Булавайо вместе с командой, — объяснила она. — Он не смог вырваться. Поэтому я решила сама заехать, вас повидать. Переночую, а завтра поеду назад.

Отец смягчился.

— Ты же знаешь, мы всегда рады, когда ты здесь. Оставайся до тех пор, пока можешь.

Она поняла, что такое приглашение означало нечто большее, чем сказано; если она захочет уйти от мужа, они радушно примут ее — вот о чем он говорил. На какой-то миг она почувствовала негодование оттого, что ее брак терпит неудачу. Но тут она заметила в дверном проеме силуэт матери и представила картину, когда по вечерам они одни в своем беспорядочно выстроенном доме, и им ничего не остается делать, кроме как думать о покойном сыне и дочери, которую удается видеть один раз в месяц.

Она больше ничего не сказала о причине своего приезда. Вряд ли родителей удовлетворит ее объяснение, но это не имело значения; она не хотела обсуждать эту тему, пусть держат свои сомнения при себе. Это вполне подходит для тех отношений, которые сложились между ними, тех отношений, что никогда не предполагают равенства взрослых людей. Как и прежде, ребенком, она скрывала от них истинное положение дел, так и сейчас, продолжала гнуть ту же линию. Обе стороны об этом знали и стремились поговорить, но соглашались с тем, что такое откровение немыслимо.

Они уже поужинали и, пока она ела, сидели вместе с ней в гостиной за столом. Говорили о ее доме, о перестановках в нем, о друзьях семьи — беседа, не содержащая никаких свежих новостей, если и впрямь что-нибудь не случится; потом перешли к делам на ферме. Начался этот разговор еще раньше, и теперь они вновь вернутся к нему за завтраком. Она знала, что отец любит порассуждать о политике, но последняя речь Веленски или действия Уайтхеда мало волновали ее, и потому она не могла сказать что-нибудь такое, что заинтересовало бы его.

После ужина лучше всего сразу принять ванну и лечь спать. Около получаса она лежала в теплой дождевой воде из резервуара, размышляя о том, что же Майкл подумает, вернувшись, когда обнаружит пустой дом. Вдруг он решит, что она попала в аварию, возможно, надо позвонить кому-нибудь из соседей, чтоб оставили записку в двери, но тут же сама отклонила эту идею. В конце концов у нее есть гордость; пусть удивится, пусть помучается.

На следующий день, возвращаясь домой, она переживала о том, что он ей скажет, и приготовилась защищаться. Противостояние всегда вызывало у нее неприязнь, поэтому обычно она предпочитала идти на компромисс или отступала, но в этом случае готова была бороться. Мысленно все отрепетировала; если он начнет с претензий, ну, тогда она сможет ему ответить.

Она припарковала автомобиль возле дома и вошла через черный ход. Ни в гостиной, ни в спальне — ни малейшего признака присутствия Майкла. Постель на кровати была смята и открыт платяной шкаф, но больше — ни намека на его местонахождение. Было воскресенье, поэтому в школе ему нечего делать. Она приготовила себе чай и устроилась на веранде. Теперь она почувствовала беспокойство: неужели он ее бросил?

Она допила чай и решила пойти к соседям, чтобы расспросить, может, они его видели. Ее приветливость вызвала у них странную реакцию. Что-то было необычное в поведении соседа, оттенок удивления или даже уклончивости.

— Он вышел на прогулку, — сказал ей сосед. — По крайней мере, я так думаю.

Она почувствовала облегчение.

— Понятно.

Надо было дать хоть какое-нибудь объяснение.

— Этой ночью я осталась в Булавайо, точнее, поехала к родителям на ферму.

Сосед колебался.

— Так вас не было рядом с Майклом?

— Нет. Я же говорю, что ночевала на ферме. — Теперь она точно знала: что-то произошло. Она уже сожалела о своем гневе и думала только о Майкле. Неужели авария?

— Что-то случилось?

Сосед выглядел обеспокоенным.

— Вчера, — не терпелось ей, — он пошел с Джимом и Полом, они что, напились? — В этом не было ничего предосудительного. Все пили, порой слишком много.

— Он натворил много больше, чем просто напился, — покачал головой сосед. — Он взял ящик пива и отдал мальчикам.

Энни засмеялась.

— И все?

Сосед удивленно смотрел на нее.

— Все?

— Да. Конечно, ведь это не то, что… если бы он напал на кого-нибудь или совершил какое-то преступление.

Жена соседа пожала плечами.

— Только не думайте, что это пустяки. Директор разъярен. Мальчики пили пиво! Потом они начали буйствовать. Пришлось пустить в ход два огнетушителя, прежде чем их смогли усмирить.

Она слышала, как Майкл вошел в кабинет. Он должен понять, что я дома, думала она; он ведь увидит автомобиль. Несколько минут она продолжала сидеть в гостиной, а потом вдруг встала и стремительно направилась в его комнату. Он сидел за столом, играя с карандашом, и даже не взглянул на нее, когда она бросилась к нему, чтобы обнять.

— Ну, вот мы и вместе.

Он молчал, продолжая крутить в руках карандаш.

— Мне очень жаль, что все так получилось, Майкл. Правда.

Он посмотрел на карандаш, а потом спокойно спросил:

— Где ты была?

— На ферме. Я поехала туда, потому что тебя тяготило мое присутствие. — Она вздохнула. — Теперь сожалею, что уехала. Я не хотела оставить тебя одного в беде.

В его голосе не было досады.

— Я попал в неприятное положение, — сказал он через некоторое время. — Все превратилось в сплошной ад.

— Джоан рассказала мне. — Она сделала паузу. — На мой взгляд, это больше похоже на бурю в стакане.

— Вероятно, меня попросят уехать отсюда. Ты ведь знаешь, директор…

Возможно… Но потом она пришла к заключению, что даже такой напыщенный человек, каким был директор, должен заставить себя простить. Ну что за трагедия, если мальчики выпили несколько бутылок пива? Дома они делают это регулярно — незаметно стащат бутылку из кладовой и разопьют с отцом напополам. В жаркие месяцы вся страна налегает на холодное пиво.

Прошло нескольких неловких минут, она больше ничего не говорила, и ее рука все еще лежала на его плече. И тут, сначала почти незаметно, она почувствовала, как он осторожно высвобождается.

В тот же вечер он пошел к директору школы, не забывая ни на секунду о глазах, которые будут следить за ним и злорадствовать — как он подозревал — при виде его волнения. Словно школьник, который обещает вести себя прилежно, думал он.

Между тем прием был радушный.

— Я очень сожалею о том, что случилось вчера вечером.

Директор снял очки и стал излишне усердно протирать их.

— И я тоже. Боюсь, иначе, чем позором, это не назовешь.

— Знаю. Я слишком много выпил в Булавайо.

— Понятно. Но это, разумеется, не самое главное. Вопрос в том, смогут ли мальчики после всего случившегося вас уважать.

Он понял, какое будет принято решение — увольнение.

— Трудно работать на той же должности после того, как учитель скомпрометирован, — продолжил директор. — Мальчики почувствовали уязвимость…

Как и вы, думал он. И вдруг его охватила тревога: он осознал, чем чревато увольнение. В Булавайо ему не найти работу, вероятно, в Солсбери тоже; слишком маленькой была страна, чтобы позволить людям начинать все по новой. Он должен умолять о смягчении наказания; ему необходимо сочувствие этого человека.

— Я полностью во всем раскаиваюсь. Как вы понимаете, мне сейчас очень трудно.

Директор школы поднял бровь.

— Вам трудно? Откровенно говоря, меня это несколько удивляет. У вас было все для того, чтобы преуспевать — хорошая работа, перспективы, очаровательная жена.

Лицо Майкла приняло презрительное выражение; он почувствовал жалость к себе и не смог это скрыть.

— Видите ли, мой брак… немного пошатнулся.

Директор школы был в нерешительности.

— В вашем браке не все ладится?

— Да, — подтвердил Майкл.

— У всех в жизни бывают подъемы и спады, — заметил директор. — Вы должны это понимать. И надо спокойно переживать неприятности. — Он показал куда-то за окно. — Там во всех домах люди испытывают те или иные супружеские трудности. Это — жизнь.

Не подействовало. Майкл задумался на мгновение, а потом произнес:

— Есть кое-что хуже. Я… Понимаете, я не могу заниматься любовью с женой. Это неосуществимо.

Какой-то миг выражение лица у директора оставалось без изменения, но потом он потерял самообладание. Казался потерянным, как будто внезапно у него из-под ног ушла земля.

— Дружище… Поверь, мне ужасно досадно такое слышать. Ты понимаешь… Ты… — Он умолк.

Такого с ним не бывало, размышлял Майкл. Теперь инициатива полностью перешла в его руки.

— Речь не идет о чем-то физическом, думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Что-то происходит у меня внутри, на уровне восприятия. Вероятно, это психологический барьер.

— Понимаю. — Директор притих, глядя в сторону. Стоя у окна, он что-то чертил по слою пыли на подоконнике, а потом снова заговорил: — Полагаю, это меняет дело. Должно быть, вы… Вы испытываете очень сильное напряжение. Или нечто подобное…

— Да, вы правы. Это так.

Директор сделал глубокий вдох и посмотрел Майклу в глаза, все еще борясь со смущением, но уже восстановив в памяти смысл разговора.

— Я готов забыть о вчерашнем случае, — сказал он. — При условии, что вы постараетесь разобраться со своими трудностями. Как насчет врача? Вы говорили с кем-нибудь об этом?

— Нет.

«Не говорил даже жене», — мысленно добавил Майкл.

— Да, кстати, я знаю одного врача в Булавайо. — Голос уверенный, чувствуется готовность руководить, бороться, ведь директор школы, столкнувшись с кризисной ситуацией, должен что-то предпринять. — Специалист в этих… проблемах с нервами. Я ему позвоню. Уверен, он вас примет. Доктор Либерман. Очаровательный парень. Еврей. Очень сообразительный.

Майкл не рассказал Энни о произошедшем разговоре, сообщил только, что его извинение принято и недоразумение исчерпано. Ни словом не обмолвился о враче; свою несостоятельность в роли мужа он не признавал: она заговорила с ним об этом, когда они вернулись из путешествия к водопаду, просто хотела узнать, что делает не так… но он вышел из комнаты. С тех пор она его больше не трогала, и все стало походить на не признаваемое пациентом заболевание раком — ничего не говоришь, но озлобленность растет и распространяется повсеместно.

Он уже сожалел о своей исповеди директору школы. Мысленно возвратившись к тягостным минутам в его кабинете, Майкл был поражен нелепостью результата. Если директор серьезно верил, что он пойдет на прием к врачу в Булавайо, тогда получается, что это условное наказание. Как будто его изначально осудили за преступление, но потом отпустили на свободу с условием принудительного лечения. Он читал, что в судах эту меру наказания применяют к таким людям, как извращенцы-вуайеристы или эксгибиционисты — ужасный, вызывающий презрение проступок оставляют без осуждения в обмен на курс шоковой терапии электрическим током, после которого у человека появляется отвращение к содеянному, или на медикаментозное лечение, подавляющее либидо. И он согласился.

Майкл решил не ходить к врачу, но ему принесли записку с номером телефона и адресом, и он позвонил туда исключительно из любопытства. Кто-то в приемной врача отрывистым, монотонным голосом, свойственным жителям Йоханнесбурга, сообщил о том, что его примут на следующей неделе.

Чем ближе был день назначенного визита к врачу, тем больше усиливалась нервозность Майкла. В то утро он проснулся в пять часов и помчался в ванную, где его стошнило. Он наклонился над унитазом, колени — на холодных каменных плитах пола, в носу — аромат сильного дезинфицирующего средства. Я не должен этого делать; я никому не должен об этом говорить. Я могу солгать. Можно все время лгать.

Он все-таки поехал к врачу, оставив автомобиль на Борроу-стрит возле здания, где проводились консультации. У двери кабинета хирурга он замедлил шаг. Еще не поздно остановиться, повернуть назад и пойти в бар отеля «Селбурн», но Майкл решился нажать на кнопку звонка — во всяком случае, он ничего не потеряет, если его осмотрит этот доктор Либерман.

Минут десять он провел в маленькой комнате ожидания, пока не открылась дверь и доктор Либерман не позвал его в свой кабинет. Доктор был слегка тучным мужчиной, седым, в старомодных очках без оправы. Он пригласил Майкла войти и жестом указал на стул возле его стола. Нет никакой кушетки, подумал Майкл.

Когда он сел, доктор ему улыбнулся и начал консультацию с вопросов о школе и работе. Вопросы были непринужденными и обезоруживающими. Майкл отвечал на них в форме диалога, заметив, как они постепенно перешли к его жизненному опыту и чувствам. К тому времени, когда долгий разговор близился к концу, он расслабился в компании доктора и говорил весьма искренне. Впрочем, о причине такой консультации ни слова не было сказано; особенно радовало, что все проходило в виде светской беседы, может, даже слишком светской, как он думал.

Они встретились на следующей неделе и той, что шла за ней. Во время второго визита была затронута сложная ситуация Майкла, хотя все еще косвенно. Он заметил, что доктор запомнил и использовал его собственные иносказания и не говорил напрямую о том, что на самом деле привело Майкла в кабинет психиатра. Шел разговор о его «опасениях» и «супружеских трудностях», однако ни о чем конкретно.

Но во время третьей беседы, как показалось Майклу, что-то изменилось. Доктора Либермана уже меньше, чем прежде, устраивали общие фразы, и он перешел к вопросам более прямым, более глубоким. Он захотел узнать, как Майкл относится к Энни — находит ли ее привлекательной? Ждет ли с нетерпением встречи с ней, находясь вдали? Что ожидал от нее, когда женился? Разумеется, эти вопросы остались без ответов, вернее, не было таких ответов, которые устроили бы доктора Либермана. Да, он считал ее привлекательной, но уже по тому, как Майкл это произнес, стало понятно, что его ответу недостает убедительности.

Доктор Либерман заметил нерешительность пациента и спокойно ожидал дальнейшего разъяснения.

— Она очень привлекательная женщина. Так часто о ней говорят. Мне повезло. — Майкл колебался; дольше, чем следовало. — У нее прекрасная фигура. Она в хорошей форме.

— Вы находите ее сексуально привлекательной?

— Конечно. — Он снова притих. Глаза врача, понимающие, пронизывающие, были прикованы к нему. Они видели, когда он лжет, Майкл знал это.

— И все равно вы не можете заниматься с нею любовью?

— Нет. — Это второе признание, в отличие от сделанного в кабинете директора школы, не было актом отчаяния. Оно прозвучало ровно, как бывает, когда мужчина признает свою неправоту.

— Вы думаете, что с другой женщиной смогли бы заниматься любовью?

Майкл резко встал. На какое-то мгновение доктор Либерман забеспокоился, подумал, что его пациент сию же минуту захочет сбежать, но он просто подошел к окну. И стоял там, глядя сверху на улицу. Они находились на пятом этаже, под самой крышей здания, а внизу бежала улица, широко раскинувшись, прямо к коричневой окраине города. Майкл заговорил очень тихо, но этого было достаточно, чтобы доктор услышал:

— Нет. Скорее всего, нет.

Ей он сказал, что провел эти дни в городской библиотеке, готовил новые курсы к следующему году. Она не верила ему; не было никаких записей или объяснения того, что представляли собой эти новые курсы. К тому же он давно уже не проявлял интереса к предметам умственного труда, ему больше нравилось быть учителем физкультуры, а все прочие обязанности он воспринимал как неизбежную рутинную работу. Тотчас на ум пришло предположение, что у него в Булавайо любовная связь и свою страсть, в которой ей было отказано, он проявлял где-то в другом месте. Она представила, как он проводит время в городе в каком-нибудь отеле вместе со скучающей женщиной из богатого предместья, возможно замужней, которая восхищается им, как красивой игрушкой судьбы.

Беседы с доктором Либерманом никак не повлияли на его отношения с женой. Они были вежливы друг с другом, но он явно скучал. Иногда разговаривали, но только по пустякам, а их брачное ложе оставалось таким же бесплодным, как и прежде. Он не предложил никакого объяснения и не проявил чуткости; оскорбленная, она замкнулась в себе, избегая компании других женщин, проводя свои дни за чтением или слушая радио, начиная писать, но редко заканчивая, письма школьным друзьям, с которыми давно уже не общалась.

Появилось такое чувство, будто причина всех несчастий кроется в ней самой, якобы в его холодности ее вина. Сидя перед зеркалом в спальне, она рассматривала свое лицо, а в ванной тщательно исследовала свое обнаженное тело. Что в ней не так? Почему она не может пробудить в нем страсть? Она решила, что слишком простовата для него, и устроила «набег» на косметический отдел в самом крупном магазине города; тратила деньги на одежду; на полу в ванной делала упражнения, чтобы похудеть. Но ее шансы, казалось, были ничтожными. Круглолицая; глаза неправильной формы; грудь маленькая; кожа обветрена.

Думая о том, как развивается любовный роман Майкла, она постепенно пришла к мысли, что только ревность поможет оторвать его от возлюбленной в Булавайо. Ей надо найти себе любовника. Завести любовную связь. Она позволила бы ему это предположить, потом удивиться, а затем не потрудилась бы ничего скрывать. Как ему станет неловко; все мужчины именно так реагируют на измену жены. Для Энни появление любовника имело дополнительную привлекательность. Мысль о том, что она, замужняя женщина, все еще была девственницей, впивалась, словно жало осы. И если причиной асексуальности их брака была ее неопытность, тогда она могла принять меры, чтобы все исправить. У нее появится опыт, который можно будет использовать, с тем чтобы соблазнить его.

Она никому об этом не говорила. Прежде всего из гордости, даже если здесь не было ее вины. Но другие могли думать иначе. Обычно муж не занимается любовью с женой, так как не находит ее привлекательной. И в этом вина жены. Значит, она препятствовала ему; отталкивала его; делала что-то неправильно; что бы там ни было, но во всем виновата жена. Вот так рассуждали люди, и то же самое они думали бы о ней. И даже если у него любовная связь на стороне — а вероятней всего это правда, — они будут думать, что он стал заглядываться на другую женщину, поскольку она делала что-то не так. Уж очень свежими были их брачные узы, чтобы успеть наскучить.

Поэтому она держала свои мысли при себе, однако вскоре нести такое бремя стало невыносимо. Надо было поговорить, кому-то открыться, убедиться в том, что это у него не все ладно, а не у нее. Она обратилась к давней подруге. Они учились вместе в школе, и, хотя со времени свадьбы редко виделись, дружеские отношения у них всегда были близкими, без церемоний. Прежде они могли, не таясь, говорить об интимных отношениях с парнями.

Они решили вместе пообедать. Доступных ресторанов было немного, и ее подруга, Сьюзен, выбрала тот, что находился на верхнем этаже отеля «Виктория», невыразительного здания коричневого цвета, впрочем, лучший из тех, что город мог предложить. Они сидели за столиком у окна, откуда открывался вид на город и на равнины за его пределами. Сьюзен выплеснула свои чувства, как всегда бывало во время их встреч, и засыпала ее вопросами. Какой у нее дом? Купила ли она шторы? Перевезла ли с фермы какую-нибудь мебель? Доволен ли Майкл работой? Что собой представляют соседские жены?

Она отвечала с той долей энтузиазма, на какую была способна. Описывала дом, что сделала в нем, и Сьюзен кивала в знак одобрения; а затем рассказала некоторые пикантности о соседских женах, и Сьюзен заговорщически хихикала.

Потом официант принес две тарелки с грудкой гвинейской птицы, и они, ненадолго умолкнув, приступили к деликатному занятию — отделению маленьких кусочков темного мяса от крошечных костей.

— Я хотела бы поговорить с тобой кое о чем, — наконец решилась Энни. — На самом деле все не так просто.

Услышав ее изменившийся голос, Сьюзен подняла глаза.

— Ты же знаешь, мы можем сказать друг другу все. Я тебя слушаю.

Энни нерешительно отложила нож и вилку и начала говорить, подбирая слова, чтобы объяснить необъяснимое:

— Майкл… Понимаешь… Майкл больше не уделяет мне внимания. В постели наш брак потерпел полный крах.

Она наблюдала за выражением лица подруги. Сьюзен зарделась, но затем успокоилась. Энни была потрясена: она все-таки смогла заставить себя произнести это.

Какое-то время обе молчали. Но близкие, как между сестрами, отношения помогли им продолжить беседу:

— Ты находишь, что он плох в постели? На самом деле? Знаешь, у многих мужчин так бывает вначале. Между нами говоря, у парня немного быстрее все получается в большинстве случаев, вернее, все время. Они не понимают… не умеют…

Энни вскинула голову.

— Никакой поспешности нет и в помине. У него просто ничего не получается.

Сьюзен не была готова к такому повороту и почти с открытым ртом смотрела на подругу.

— Ему надо пойти к врачу. Возможно, он не в силах справиться…

— Это не так. Я знаю, что с ним все в порядке. Понимаешь… — Она оборвала фразу. — Думаю, мне следует объяснить. До того, как пожениться, мы не прошли через все, если можно так выразиться, но я знаю, что он на это способен…

— Стало быть, ему этого не хочется? Никогда?

— Никогда.

Вопрос прояснился, и они почувствовали себя свободней. Потекли слезы — Энни не могла взять себя в руки, — но сидящие за соседними столиками ничего не заметили. Подруга протянула носовой платок, и несколько минут спустя разговор возобновился. Сьюзен слегка тронула ее за запястье, а потом держала за руку в знак утешения, когда признания хлынули потоком.

Она рассказала, что поговорить с ним на эту тему так и не удалось, ибо он каждый раз выходил из комнаты, и у него постоянно такой вид, будто нет никаких затруднений. И насчет того, любит ли она его еще — да, любит, хотя расстроена и рассержена.

Тогда они затронули тему предполагаемого любовного романа. Сьюзен сказала, что это вполне возможно.

— Мужчины не могут обойтись без секса, — заметила она. — Они только виду не подают. Тем не менее занимаются этим постоянно. Вполне возможно, что он с кем-то встречается. Разузнай, кто это.

— Я не хочу ни во что вмешиваться, — призналась Энни. — Хочу лишь заставить его обратить на меня внимание.

— Найди себе любовника. И пусть ему станет об этом известно. Заставь его сделать выбор.

Она испытала облегчение, когда ее подруга пришла к такому же решению; почувствовала поддержку. А Сьюзен могла помочь. Могла познакомить с кем-нибудь подходящим — она знала многих мужчин в Булавайо, к тому же одиноких. Они с мужем были членами клуба, в котором состояли сотни холостяков.

Наконец доктор Либерман сказал:

— Видите ли, вы находитесь в весьма затруднительном положении. Думаю, не так просто будет с этим справиться.

Майкл посмотрел на доктора, чья привычка перекладывать ручку с позолоченным колпачком из одной руки в другую, выводила его из себя. Уже больше получаса мы топчемся на месте, думал он. И как всегда бессвязные обсуждения, нечеткие вопросы, прощупывание, смутные намеки.

— Но ведь вам это под силу, разве не так? — спросил раздраженно Майкл, тут же пожалев о тоне своего замечания, и начал извиняться, но доктор Либерман отмахнулся от извинений.

— Не стесняйтесь говорить. Будет намного лучше. Но сейчас я имею в виду то, что это очень сложный вопрос — справиться с вашими чувствами. Они слишком глубоко проникли в психику. На проведение такого анализа, как полагают некоторые мои коллеги, уходят годы.

— А сколько уйдет у меня?

Доктор Либерман улыбнулся.

— Вы могли бы с этим справиться, насколько я знаю. Понимаете, я не психоаналитик. И не признаю диктат из Вены. Все, что я могу сделать, так это определить местонахождение проблемы и понять, способны ли вы сами ей противостоять. В противном случае, необходимо определить, как жить с этим дальше.

— И вы мне поможете?

Доктор поднял глаза к потолку. Оставил в покое ручку.

— Подозреваю, что это будет не просто. Видите ли, причина кроется в вашем психосексуальном развитии, а такие проблемы очень трудны. Вероятно, можно было бы попробовать тот способ, которым вы отвечали на самые ранние сексуальные побуждения. Но здесь и впрямь надо бы копнуть глубже, и даже тогда не рискну утверждать, что помогу вам. Кстати, хотите заняться любовью с женой?

Этот вопрос никогда прежде не звучал, и Майкл был застигнут врасплох. Тем не менее после небольшого колебания ответ появился сам собой:

— Нет. Не хочу.

Доктор Либерман вздохнул, хоть это и противоречило его правилам.

— Ну, вот и вся ваша суть, — сказал он. — В том-то и дело. Я мог бы спросить, зачем же вы тогда женились на ней, но не стану. Кстати, подумайте хорошенько, а хотите ли вы, чтобы я помогал вам. Не знаю, удастся ли мне заставить вас желать женщин. Я мог бы помочь вам понять, почему вы не желаете их — если все именно так, — но вряд ли сумею изменить ваши истинные побуждения.

— Кажется, у меня нет никаких побуждений. Или, по крайней мере, ничего подобного.

— Вы уверены? Вообще-то у всех есть побуждения. Просто они могут быть подавлены.

Майкл притих, избегая пристального взгляда доктора.

— Мне не известны такие случаи. Не думаю…

Доктор Либерман вскинул голову, почти сердито.

— Все свои побуждения вы хорошо знаете. Но отвергаете их, вот и все. Вы скрываете их от себя и от меня, когда до этого доходит.

Позволив выплеснуться потоку слов, он умолк. Иногда такое откровение необходимо, но нельзя забывать и об осторожности. Природа человека очень хрупка, и можно снести этот карточный домик, если действовать неосмотрительно.

— Что же тогда они собой представляют?

Майкл произнес вопрос с вызовом, как уже случалось прежде, и это был хороший знак. Доктору удалось задеть его за живое. Но если он сказал, о чем думает, то теперь постарается пойти на попятную. Возможно, он был разгневан потому, что неподдельно страдал.

— Я предпочел бы, чтобы вы размышляли о них и говорили мне, — сказал доктор спокойно. — Если я буду каждый раз пояснять, о чем думаю на данной стадии, то могу вас расстроить. К тому же я не застрахован от ошибки. В любом случае, анализируя происходящее самостоятельно, вы легче придете к пониманию самого себя. Я буду вас только направлять.

Они временно зашли в тупик. Доктор Либерман посмотрел на часы, и Майкл понял его намек. Он встал.

— Увидимся на следующей неделе.

Доктор Либерман кивнул, сделав пометку в своем ежедневнике.

— Подумайте над тем, о чем мы сегодня говорили. Может, у вас появится желание что-нибудь мне рассказать. А может, и нет. Посмотрим.

Как всегда, он спешно покидал здание, быстро спускаясь по лестнице с опущенной головой, чтобы никто его не узнал. Разумеется, могли быть и другие причины для того, чтобы находиться здесь, не только прием у психиатра, но на табличках с аккуратно написанными именами врачей он видел только одно имя.

Была суббота, приближалось время обеда, и все заведения в городе закрывались на выходные дни. Он прошел к своему автомобилю и открыл дверцу. Оттуда дохнуло жаром, и ему пришлось подождать несколько минут, прежде чем он смог удобно расположиться на водительском месте. Руль обжигал при прикосновении, но он терпел, пока автомобиль не тронулся.

На выходные в школе наступало затишье, так что Майкл не был занят. Можно отправиться домой и посмотреть матч по крикету или остаться в городе. Пойти пообедать, сходить в кино, сделать что-нибудь. Полная свобода; он сбежал на некоторое время от доктора Либермана и его инквизиции и теперь принадлежал сам себе. Можно следовать своим побуждениям, как назвал их доктор Либерман. Делать, что хочется. Почему бы и нет?

Майкл обрадовался этой мысли. Да, надо пообедать, пойти в кино и после заглянуть в бар. Там всегда найдутся друзья, чтобы вместе выпить. А если засидится допоздна — ну, тогда останется в городе.

Он выбрал фильм. В кинотеатре было прохладно, и он наслаждался ностальгическим запахом промасленной воздушной кукурузы и бархатного занавеса, который витал в таких местах. Ему нравилась темнота, уединенность; недолгая остановка времени и действительности.

Потом он оставил автомобиль на стоянке и пошел в отель «Сельбурн», где в баре, куда он порой наведывался, заметил несколько знакомых лиц. Там бывали люди, с которыми он не имел ничего общего: мужчины, жившие в пригородных кирпичных домах с деревянными пропеллерами над камином в гостиной — трофеями военной службы; агенты по продаже недвижимости, пришедшие выпить вечером подальше от семьи; разведенные мужчины с сеточкой морщин вокруг глаз от тревоги и разочарования; напыщенные спортсмены. Но среди этих непрестанно курящих людей с раздутыми от пива животами царил легкий дух товарищества, и Майкл ощущал там себя комфортно. Воспитание и Кембридж безвозвратно подняли его над этим миром, однако настоящий Булавайо был именно здесь.

Он выпил несколько кружек пива, после чего почувствовал себя спокойно, расслабленно. Выйдя из бара, он вернулся к автомобилю и поехал в сторону железнодорожного вокзала. Стемнело, на улицах зажглись огни. Кругом были люди, кто-то бесцельно слонялся, несколько белых дам с «хвостом» из скучающих отпрысков разглядывали витрины магазинов; разъезжали африканцы на велосипедах; толстые сельские женщины, с детьми, привязанными лоскутами ткани к спине, болтали без умолку и одновременно жевали тростниковый сахар.

Он притормозил и заехал на стоянку. Улица была ему незнакома, так как находилась вдали от центра, и здесь в магазинах торговали африканцы. Они продавали одеяла, велосипеды, дешевые картонные чемоданы. Это был район индийских торговцев, которые стояли в дверях и жевали бетель, в то время как их жены, одетые в сари, ходили внутри магазинов, выслеживая воров и пронзительно ругая чернокожих работников.

Выйдя из автомобиля, он пошел вниз по улице, беззаботно рассматривая дешевые товары. И тут, вдруг, рядом оказалась она. Появилась из какого-то дверного проема, он и не заметил когда.

— Прекрасный вечер, не так ли? — произнесла она.

Он посмотрел на нее. Цветная женщина, но достаточно светлая. Говорит с носовыми переливами, которые отличали этих людей, — необычной интонацией то вверх, то вниз.

— Да, в самом деле, — ответил он.

Она улыбнулась ему. У нее выразительные, красивые черты лица, заметил он, но толстый слой красной помады все портил. Они никогда не знали в этом меры; вот в чем беда. Слишком много показного блеска.

— Чем вы сейчас заняты? — спросила она. — Не хотели бы выпить кофе?

Он остановился. Приглашение прозвучало настолько открыто, неожиданно; он мысленно представил, о чем с ней будет говорить. Прекрасный способ привлечь внимание — пригласить на чашку кофе, но в форме светского предложения. Такое не могло оскорбить.

Он повернулся и пристально посмотрел на нее.

— Я сейчас свободен, — сказал он. — Где ваш дом? Тут рядом?

Она улыбнулась ободряюще.

— Недалеко отсюда. Сразу за углом. Это дом моей сестры. Она в отъезде, я присматриваю за домом.

Они шли молча. Ему хотелось завязать непринужденную беседу, но он не знал, с чего начать. Впрочем, похоже, ей не нужны были слова, так как между ними уже возникла довольно странная теплая близость.

— Вот мы и пришли. Это здесь.

Так и есть. Низкое бунгало с жестяной крышей, полоска сада в шесть футов, маленькое дерево франжипаны,[2] веранда с двумя обитыми железом креслами, входная дверь с «глазком».

Они вошли.

— Располагайтесь в гостиной. Я поставлю чайник.

Она исчезла в конце узкого коридора, а он направился в комнату, на которую она показала. Комната была маленькой, с низким потолком из прессованной жести и полом, облицованным красной плиткой. Ощущался запах полироли, которую обычно использовали для таких полов — тяжелый запах воска, напомнивший ему спальни в школьном общежитии.

Там было мало признаков комфорта. Стол с кружевной скатертью, потертое мягкое кресло зеленого цвета, кровать с раскиданными подушками, чтобы походила на диван. На комоде фотография в рамке — на фоне дома стоит девочка в платье с оборками.

Он сел на диван и стал рассматривать потолок, отделку на жестяном карнизе, мелкие крапинки.

— Хороший дом, правда?

Она появилась в дверном проеме с сигаретой, свисающей изо рта.

— Это стоило моей сестре кучу денег, — сказала она. — На самом деле красивый дом. Классный.

Он кивнул.

— Хороший дом.

Она смотрела на него в упор.

— Чем вы занимаетесь? — спросила она. — Работаете на железной дороге?

Он улыбнулся.

— Нет. Я учитель.

Она вытащила изо рта сигарету.

— Учитель? Вы не шутите?

Он покачал головой.

— Математика. Крикет.

— Боже.

Наступила тишина. Она все так же пристально его рассматривала, но теперь, войдя в комнату, подошла к окну и задернула занавески.

— Это оградит нас от посторонних глаз, — сказала она. — Знаете ли, по улице ходят разные люди. Некоторые так и норовят бесплатно заглянуть в биоскоп.

Он наблюдал за ней. Докурив сигарету, она погасила ее в пепельнице. Пепельницей служила миниатюрная хромовая модель аэроплана на веретенообразной подпорке. В стране такого добра было полно.

Она стояла перед ним, густо накрашенные красной помадой губы приоткрылись, обнажив белоснежные зубы.

— Вам ничему не надо поучиться, мистер Учитель?

Он смотрел, как она расстегивает блузку и, извиваясь, выбирается из джинсов. Она бросила одежду в сторону, словно довольная тем, что от нее освободилась.

— Нравится, мистер Учитель? А вот так?

Она наклонилась к нему, и ее руки оказались у него на груди. Он почувствовал свое сердце, услышал, как оно бьется. Она накрыла его грудь руками, затем стала передвигать их вниз, проскользнув пальцами под пояс брюк.

— Итак, мистер Учитель. Нам предстоит…

— Не надо…

— Отчего же?

— Просто не надо.

— Вы боитесь или что-то другое? Вы хотите как-то иначе? Я многое знаю, очень многое. Скажите мне. Не стыдитесь.

У нее была кожа цвета меда и длинные ноги. На мгновение он представил, какое удовольствие таили ее гибкое тело, точеные ноги, округлые формы… Он закрыл глаза.

— Ты не можешь сделать вид… — Тут он запнулся.

— Вы просто скажите мне. Девочки умеют быть разными.

Осторожно отодвинув ее руки, он поднялся.

— Я заплачу, — сказал он. — Вот, держи. Этого достаточно?

Она взяла деньги и сунула их за подушку.

— Я вам не нравлюсь, потому что цветная. Да?

Он покачал головой.

— Ничего подобного. Ты очень красивая.

— Тогда что не так?

Он развернулся и пошел к двери. Наблюдая, как он уходит, она закурила другую сигарету и, нагая, задумчиво проводила взглядом завиток дыма, плывущий вверх к потолку.

Энни отложила в сторону книгу. В школе было тихо; короткие каникулы означали, что большинство мальчиков разъехались, остались только те, кто не мог добраться домой по какой-либо причине или кого никто из одноклассников не пригласил к себе. Им часто поручали делать какую-нибудь работу вокруг школы и общежитий, что позволяло набрать баллы в трудном соревновании за образцовый дом.

Вот почему тот мальчик красил навес генератора. Он появился там еще вчера и работал очень медленно. Она наблюдала за ним с веранды; ему явно не нравилось это поручение. Он был старшеклассником, из тех, кто оканчивает школу в текущем году. Почему он не поехал домой? Разведенные родители?

Она взяла книгу, прочла несколько строк и снова отложила. Мальчик стоял позади навеса, оценивая то, что сделал.

Она поднялась и подошла к нему.

— Ну как работа, продвигается? Я наблюдала за тобой с веранды.

Он обернулся и улыбнулся ей.

— Медленно. Очень медленно. Из меня не получился художник.

Она перевела взгляд на навес.

— Да, заметно. Жаль.

Мальчик рассмеялся.

— Но я в самом деле стараюсь. Так только кажется, будто… все неровно.

Она посмотрела на собеседника. Он был высокий, с копной белокурых волос; интересное лицо. Она еще прежде, на школьных мероприятиях, обратила на него внимание. Он выделялся.

— А тебе не хочется сделать перерыв? — спросила она. — Я могла бы угостить тебя чем-нибудь на веранде. Может, холодного лимонада?

— Не откажусь, — ответил он. — Спасибо, миссис Андерсон.

Он пошел за ней следом к веранде.

— Да, кстати, как тебя зовут?

— Гордон, — сказал он.

— А имя?

— Джеймс.

Внезапно ее охватила беспечность.

— Послушай, не называй меня миссис Андерсон. Возникает такое чувство… Зови просто Энни.

На мгновение их глаза встретились, и она отвела взгляд.

— Как пожелаете, — сказал он.

Пока он пил лимонад, они беседовали. Он рассказал, что родители его живут в Северной Родезии, и это слишком далеко, чтобы ехать туда на время коротких каникул. У отца был бизнес в Лусаке и большая плантация чая возле Лилонгве, в Малави.

— Отец хочет, чтобы я управлял плантацией после окончания университета, — сказал он. — Но меня это не привлекает. Там ты словно на краю света. Невесть где. Я там сойду с ума.

— А чем бы ты хотел заниматься? Ты сам?

— Мне хочется жить в таком городе, как Кейптаун или Йоханнесбург. Работать на англо-американцев. В управлении шахтами.

Она задумалась о своем будущем. Они могут остаться здесь навсегда в окружении тех же самых людей, в строгом, убежденном в своей правоте сообществе. Что уж говорить о потерянном времени? Как ей справиться с душевной опустошенностью?

— Тебе повезло, — заметила она, — что ты способен на поступок.

Он взглянул на нее искоса.

— Думаю, вам повезло больше, — сказал он. — Я себя чувствую здесь так, будто нахожусь в тюрьме. А вы в любой момент можете уйти. Поехать в Булавайо, когда захотите. Можете делать то, что вам нравится. Я же не могу даже выйти за ворота без разрешения директора школы, а если и получу разрешение — куда мне податься?

Энни пристально смотрела на него. Раньше она не слышала от мальчиков таких речей, впрочем, ей никогда не приходилось с кем-нибудь из них беседовать, подумала она. Надо же, им знакомо страстное желание, крушение надежд. А для нее они всегда были аморфной массой, просто мальчиками. Хотя сейчас она разговаривала с молодым человеком, не с мальчиком.

— Ты хочешь сказать, что тебе все здесь ненавистно? — спросила она.

Он разглядывал свои руки с капельками краски на загорелой коже.

— Я так полагаю, — ответил он. — С трудом переношу это место. Просто хотелось бы выбираться отсюда чаще. Время от времени ездить в Булавайо, хоть на день. Я чувствую такой… такой зуд.

Она выглянула из-за колонн на веранде. Тяжелое, багровое небо вдали предвещало дождь. Такое небо она любила — вздымающуюся груду грозовых облаков. Вот уже подул теплый ветер, как первое предупреждение. Будет шторм.

— Я могу тебя взять в Булавайо, — сказала она. — Почему бы тебе не поехать со мной?

Он бросил на нее быстрый взгляд, и тут она увидела, как заблестели его глаза.

— Возьмете с собой? Правда?

— Да, — ответила она. — Почему нет? Кто-нибудь следит в школе за вашим присутствием?

— Это можно уладить, — заверил он. — Я уговорю кого-нибудь расписаться вместо меня за выполнение дневных поручений. Никто ничего не узнает.

— Тогда почему бы нам не поехать в Булавайо? — предложила она. — Я тоже всем сыта по горло.

Она заметила его колебание и предположила причину.

— Мой муж сейчас далеко, — сказала она. — Он уехал в Солсбери, чтобы договориться насчет соревнований по крикету на следующую четверть. Не волнуйся. Он не спрашивает меня о том, чем я занимаюсь.

В тот вечер она ужинала в гостиной в одиночестве, слушая радио. Передавали одну из тех бесконечных политических дискуссий, которые угнетающе действовали на нее: «Я считаю, что в этой стране есть только один путь развития. Только один. Мы должны взять африканцев под свою опеку и показать им, что Федерация может существовать, в чем есть интерес и у них. Главное — партнерство. Мы уже готовы признать, что другого пути нет. Если мы будем продолжать отрицать их участие в работе правительства, тогда рано или поздно начнутся волнения. Да, я имею в виду именно это. Бунты. Забрасывание камнями. Ничего хорошего из этого не получится. Вы не сможете обратить время вспять. Просто у нас больше нет поддержки Британской империи; нет, и всё, испарилась…»

Она выключила радио и продолжала сидеть перед полупустой тарелкой. Ей было тревожно, непривычно; как будто нездоровилось. Гроза прошла стороной; возможно, причина в этом. Воздух все еще оставался наэлектризованным, что угнетающе влияло на нее.

Она отодвинула тарелку, встала из-за стола и вышла из дома. Теплый тяжелый воздух был напоен сладостным ароматом белых лилий и белых цветов франжипаны. Небо напоминало бесконечное поле созвездий, наклоняющееся и качающееся от края до края.

Из окон домов для сотрудников школы струился призрачный свет, проникающий через занавешенные окна; виднелись огни школьных зданий, беспорядочно разбросанных чуть поодаль. Она вышла на дорожку, которая вела к школе, позабыв о предупреждениях Майкла, что ночью змеи особо опасны, тем более в жаркую пору.

Подойдя к дому, спряталась среди эвкалиптов, которые отделяли жилые помещения от игровых полей. Ей нравился эвкалиптовый запах и шуршание сухих листьев под ногами. В этом доме он жил и сейчас был там вместе с еще четырьмя мальчиками. Она стояла в тени деревьев, не смея подойти ближе, чтобы не рисковать быть узнанной на свету. Свет горит внизу и на этаже выше. Она видела комнату отдыха, но в ней никого не было. Стол для тенниса и буфет, стулья.

Она ждала. Позади раздался шорох, и она дернулась: змея? Что бы там ни было, оно исчезло, и воцарилась тишина. Она обернулась посмотреть, открыто ли окно, и вдруг поняла, почему ей так тяжело, почему она была сама не своя. Ее снедало желание снова увидеть Джеймса. Она его хотела. Энни закрыла глаза. Это невозможно. Надо себя побороть. Она не может себе такое позволить. Но где-то внутри появилось саднящее чувство, выворачивающее, безоговорочное. Она безумно хочет его.

Энни повернулась и сквозь темноту ночи поспешила домой. Она старалась не думать об этом, хотя знала, что уже решилась и не остановится. Они увидятся завтра. И поедут в Булавайо, как планировали.

Утром он пришел, и она почувствовала то же самое. Они шли вместе к автомобилю, потом ехали, и она чувствовала то же самое.

— Я не спросила, что ты собираешься там делать, — произнесла она. — Можно пообедать в одном месте, которое я знаю. «Орчард». Это на Маторос-роуд. Я бывала там прежде один или два раза.

— Мне бы это подошло, — откликнулся он. — Мне все равно, чем заниматься. Просто хочется выбраться отсюда. К тому же у меня не так уж много денег.

Она засмеялась.

— Я позабочусь об этом. У меня много денег.

— Так надоела школьная кормежка, — посетовал он. — Было бы здорово пообедать где-нибудь в другом месте.

Всю дорогу они болтали не умолкая. Он оказался непринужденным попутчиком, хорошим собеседником, рано возмужавшим юношей. Время от времени она украдкой поглядывала на него и чувствовала неодолимое влечение. Я хочу прикоснуться к нему, мысленно говорила она. Мне не терпится ощутить его. Как он на это ответит? Удивится ли, если я склонюсь к нему и положу ладонь на его руку, плечо? Скажет ли: «Послушайте, мне жаль, но…» Разумеется, он будет потрясен. Ведь она замужняя женщина.

Они пришли в «Орчард», и их провели к тому столику, который она заказала по телефону. Это был большой ресторан, располагавшийся в дальнем крыле отеля; устланный плиткой зал был затенен шпалерами, увитыми виноградной лозой и растениями гренадиллы.

— Как здорово! — воскликнул он. — Хороший выбор.

Появился официант.

— Я буду пить вино, — сказала она. — Ты не хочешь выпить чуть-чуть?

Какое-то мгновение он пристально смотрел на нее.

— Это против всех правил.

— Знаю. Поэтому и предлагаю тебе чуть-чуть.

Он смягчился.

— Конечно же. Пожалуйста, прошу вас.

Она сделал заказ, и на стол в маленьком ведерке со льдом принесли бутылку охлажденного белого вина. Наполнив бокалы, официант удалился.

— Вы очень добры, — заметил он. — Ночью я не мог заснуть, все думал о сегодняшнем дне.

Какое откровение! Ей хотелось ему признаться: «Со мной было то же самое. Я с нетерпением ждала этого дня».

Они встретились глазами и пристально смотрели друг на друга, и она знала, что им обоим уже все понятно. Наблюдая за ним, она поднесла к губам бокал и сделала глоток. Он глянул в сторону, потом снова на нее, и его губы слегка приоткрылись, словно он собирался что-то сказать.

Внезапно она наклонилась и коснулась его руки, лежавшей на столе. Он вздрогнул, будто от удара, но через мгновение его пальцы слегка сжали ее ладонь. Потом он убрал руку и протянул ей меню.

— Закажите что-нибудь для меня, — попросил он, — полагаюсь на ваш выбор.

Она взяла меню.

— Хорошо. Сейчас я что-нибудь выберу.

И тут он вдруг произнес:

— Понимаете, вы ведь замужем… я…

Она отвела глаза от меню.

— В моем браке не все гладко, Джеймс.

Он смотрел на скатерть.

— Я люблю Майкла. Просто иногда люди не подходят друг другу как муж и жена. Знаешь, такое случается.

Он кивнул.

— Понимаю.

— Давай не будем больше говорить об этом.

В конце обеда они очень долго пили кофе. Было почти четыре часа, когда они встали из-за стола. Она предложила немедленно возвращаться, чтобы никто не заметил его отсутствия.

— Мне не хочется уезжать, — сказал он. — Я бы лучше остался здесь.

— Я тоже. Но как бы не накликать беды.

— Все обойдется, — возразил он. — Беда пройдет стороной, верно?

Большую часть пути назад они проехали в тишине, но приятной тишине. На школьной дороге она надеялась миновать встречи с каким-либо другим автомобилем, не хотела, чтобы их видели вместе. Впрочем, вокруг было тихо и пусто.

Она припарковала машину за домом, и он вышел. Наступили сумерки, и кое-где в окнах горел свет.

— Мне надо возвращаться, — сказал он.

Она остановила его, коснувшись руки.

— Еще нет. Заходи.

И повела его в полутемный дом, через гостиную и коридор к спальне. Безмолвно впустив туда своего гостя, она закрыла за собой дверь. Потом повернулась и обняла его, скользнув рукой под воротник.

Мягко, медленно она направила его к кровати, и они упали на постель, не проронив ни слова. У него была такая нежная кожа, такая гладкая, его дыхание участилось от волнения.

— Давай убежим отсюда, — шептал он. — Уедем.

И повернул ее к себе, не убирая рук с теплой спины.

— Уедем отсюда? Куда?

— Куда угодно.

— Мы могли бы поехать на юг. Возможно, в Кейптаун.

Она рассмеялась.

— И что будем там делать?

— Вместе жить, — ответил он. — Когда мне исполнится восемнадцать, я получу деньги по завещанию дедушки. Нам надо продержаться только два месяца.

Она поцеловала его, слегка коснувшись, и убрала ему волосы со лба.

— Какая замечательная идея.

— Так что, поедем? Я позвоню отцу и скажу, что сыт по горло этим местом и уезжаю на некоторое время. В любом случае мне тут осталось пробыть всего несколько месяцев, и ничто меня больше здесь не держит.

— Позволь мне подумать.

Она откинулась назад, держа его в своих объятиях так, что их тела соприкасались. Ему было восемнадцать, почти; ей — двадцать четыре. Шесть лет. К тому же он еще мальчик, а она — женщина. Она подумала о реакции отца, когда тот услышит эту новость; мысленно представила предстоящий скандал. Да и как долго это могло продлиться? Возможно, пару месяцев, покуда не пройдет ощущение новизны, и тогда он задумается о своем будущем. Нет, она не могла на такое решиться. И не собиралась привязывать его к себе, этого красивого мальчика, ее игрушку.

— Уже поздно, — заметила она. — Тебе и правда пора возвращаться.

Когда он встал и начал одеваться, она мельком взглянула на него, последние мгновения драгоценной, уязвимой наготы.

А потом тоже поднялась и подошла к нему.

— Джеймс, — сказала она. — Когда ты вернешься к себе, не сердись на меня. Я собираюсь уехать отсюда, но только одна. Так что мы больше не увидимся. Нам нельзя видеться. Просто нельзя.

Он начал возражать, но она приложила палец к его губам, и он стих. Тогда она вывела его из дома и смотрела вслед до тех пор, пока он не исчез в ночной мгле.

Она возвратилась в дом и достала чемоданы из платяного шкафа. Складывала все без разбора, одежду вперемешку с бумагами, обувью, книгами. Когда чемоданы были уложены, она вытащила их, один за другим, к автомобилю и затолкала в багажник.

Дом она закрыла, но не на замок. Майкл должен вернуться завтра вечером, так что до тех пор ничего не случится. Ему это не понравится, думала она. Ну и пусть. Она освободила его от решения проблемы.

Энни села в машину и поехала вниз по школьной дороге, не спеша, чтобы не попасть в выбоины, которые появлялись внезапно и неожиданно. Медленно продвигаясь вперед, она увидела его вдалеке, он стоял у шоссе. Она сбавила скорость до уровня пешеходной ходьбы, и тут он подбежал к автомобилю.

— Я ждал вас, — выдохнул он. — Моя сумка лежит там, в кустах.

Он указал в темноту.

— Не уезжайте без меня, — умолял он. — Пожалуйста.

Она заглушила двигатель и погасила фары. Он наклонился к окну, чтобы прикоснуться к ней.

— Я люблю вас, — проговорил он. — По-настоящему.

Он не мог видеть, что она улыбается, оттого что в памяти снова возник тот образ, когда он был в ее объятиях, и лунный свет, проникший через окно, посеребрил его тело. Ну, разве это важно, если все продлится только несколько месяцев или даже недель? Она соблазнила его и теперь у него в долгу.

Он открыл дверцу и сел рядом, заключив ее в объятия.

— Вот-вот пойдет дождь, — сказала она. — Ты промокнешь.

— Мне все равно, — откликнулся он.

— Беги за сумкой, — предложила она. — Быстрей.

Он выпустил ее из объятий и умчался в темноту. Вскоре он вернулся, и они отправились в свое путешествие. Разразилась буря, хлынул дождь и засверкала молния, соединяя серебряными вспышками небо с землей. Энни заговорила, стараясь перекричать шум дождя, барабанившего по крыше автомобиля:

— Ты не забудешь, какой шел дождь, когда мы уезжали?

Он кивнул.

— Не забуду. Никогда.