Божественные тайны сестричек Я-Я

18

Сидда уселась в телефонной будке и принялась размеренно дышать.

Ты взрослая.

«Считаю ли я, что мама до сих пор ответственна за мою жизнь? Только потому, что она дала мне физическое существование? Поэтому обязана дать духовное рождение? Разве я не простила ее за стремление вырвать меня из теплого, уютного, безопасного чрева и швырнуть, негодующую и орущую, в жестокий, злобный, великолепный, сияющий мир? Может, я ожидаю от Коннора того, что не могла или не хотела сделать мама? Боюсь, что не заслуживаю его? Боюсь, что он бросит меня, если окажусь недостаточно хороша?»

Он набрала номер Коннора. И насчитала пять звонков, прежде чем услышала автоответчик: «Привет. Коннора Макгилла и Сидды Уокер сейчас нет дома, но мы рады вашему звонку».

Звук его голоса воспламенил ее.

— Привет, Корабль Грез, — тихо сказала она в трубку. — Хьюэлин, Собачий Правитель, скучает по тебе. Уже поздно. Пахнет сосновой смолой и дикими розами. И никаких метеоров. Неужели все истории о звездном-звездном небе просто сказки?

Она чмокнула губами, изображая поцелуй, и повесила трубку.

Где Коннор? В театре или в здании оперы? Или веселится без нее на всю катушку в каком-нибудь модном местечке? «Дура. О чем ты думала, бросая его вот так?»

Возвращаясь вместе с Хьюэлин домой, Сидда вдруг поняла, что вспоминает о собственных днях рождения. И вспомнила, какими были эти утра в середине зимы на плантации Пекан-Гроув.

В такие минуты первым, что она слышала, были голоса Виви, Малыша Шепа, Лулу и Бейлора, поющие «С днем рождения».

Обычно это происходило так рано, что и поля и байю еще были окутаны темнотой. Бейлор и Лулу, так и не проснувшись до конца, терли глаза и фальшивили, стоя перед ней в помятых, перекрученных пижамах. Малыш Шеп, заряжавшийся энергией с того момента, как открывал глаза, уже подпрыгивал в дверях спальни. Сидда смотрела на людей, которых любила больше всего на свете. На лица, освещенные огоньками свечей именинного торта, который держала Виви. На свою мать, все еще не снявшую розовую ночную сорочку. Ее лицо по утрам обычно лоснилось от крема «Бьютери», и Сидда жадно втягивала ноздрями запахи этого крема и горящих свечей, ощущала мягкость бязевых простыней и тяжесть одеял. Только вот запаха отца не ощущала, потому что его никогда не бывало в такие дни. Где он был? Спозаранку уходил в поле? Спал? Или отсиживался в лагере для утиной охоты, своем втором доме?

Сидда садилась на постель, широко открывая рот при виде несравненной красоты огоньков крошечных праздничных свечей, разгонявших полумрак комнаты. Закончив петь, Виви целовала Сидду и шептала на ухо:

— Я так рада, что ты у меня есть!

Иногда ее голос был хриплым от сигарет или слез. Или от того и другого сразу. Напряжение в голосе было так заметно, что резонировало в пробуждающемся теле дочери. Порой Виви настолько мучило похмелье, что она морщилась от головной боли во время пения. Спустя год, после странной болезни и бегства Виви, в день рождения Сидды ее глаза были такими красными, а голос таким слабым, что паника угрожала вот-вот вырваться на волю. Даже в детстве Сидда понимала, каких усилий стоит матери петь, держать на рассвете украшенный розами торт и шептать:

— Сиддали Уокер, я так рада, что ты у меня есть!

И сейчас, вспоминая пение братьев и сестер, Сидда никак не могла понять, почему жизнь так их развела. Если не считать Бейлора, они совсем не общались друг с другом.

Малыш Шеп, Лулу и Бейлор взбирались к ней на постель и ждали, пока Сидда задует свечи и задумает желание. Потом Виви вновь зажигала свечи, а Сидда опять их гасила, на этот раз с помощью остальных присутствующих. Виви выходила, чтобы принести поднос с красивыми фарфоровыми десертными тарелочками, вилками и высокими хрустальными стаканами с молоком. Они включали лампу на тумбочке, и Сидда жадно совала в рот самую большую розу на торте. Оставшиеся цветы она великодушно распределяла между младшими. В такие дни Виви поощряла полное сибаритство, и простое сознание того, что в свой день рождения можно ни с кем не делиться, невольно заставляло быть щедрой. Пока дети лизали сахарные розы, Виви брала с них слово ни о чем не говорить отцу. Большой Шеп считал безнравственным есть торт в постели с самого утра, называя это завтраком шлюхи. Но остальным не было до этого дела. Счастливые маленькие шлюхи, они не вспоминали о необходимости припрятать лакомый кусочек на потом. Потому что знали о манере Виви заказывать в кондитерской на дни рождения не один, а два торта. Один — для утренней оргии, а второй — для праздничной вечеринки.

Виви много делала для того, чтобы дети навсегда запомнили свои дни рождения. Она словно заключила с собой договор, в котором поклялась сделать все возможное, чтобы не разочаровать именинника.

Бредя по тропинке вдоль озера, Сидда время от времени спотыкалась о толстые, торчащие из земли древесные корни. И хотя она несла фонарик, да и свет луны был достаточно ярок, живость воспоминаний и яркость образов вытеснили из головы все мысли об осторожности.

Здесь, на полуострове Олимпик, она чувствовала себя в безопасности. Девочкой в Спринг-Крик Сидда часто бродила по ночам, хранимая ручейками, соснами и цикадами. После долгих лет жизни в городе было настоящим утешением чувствовать, как расслабляются плечи. Какое это счастье — не оглядываться каждые пять минут, чтобы проверить, не стоит ли кто сзади, готовый напасть!

Она вдруг подумала о семинаре по теории драмы, который посещала в аспирантуре. На семинаре обсуждались пороговые моменты на сцене. Те самые, когда актер оказывается вне времени. Когда ты захвачен, пойман, настолько поглощен тем, что делаешь, что времени больше не существует.

И сейчас она поняла, что эти зимние утра в ее дни рождения и были пороговыми моментами. Мама знала, как этого добиться. Несмотря на… а может, и благодаря эмоциональной акробатике мама научила ее искусству восторгаться.

«А какими были мамины дни рождения в детстве? Каким было шестнадцатилетие? Принесла ли ей Багги торт в постель? Трудно представить такое. Что же случилось? Перетекает ли в нашем роду вязкий клей ревности и зависти от матери к дочери, невидимый и такой же смертоносный, как рак?»

Сидда не хотела думать о зависти и Виви, хотя и психоаналитик, и друзья советовали получше в этом разобраться. Она просто терпеть не могла слова «зависть» и суеверно боялась его произносить.

Но сейчас чем сильнее она старалась выбросить из головы определенные мысли, тем меньше замечала сладостный летний, напоенный ароматами сосны воздух. Розовые и голубые фантазии испуганно вспархивали. Оставались только прежние серые думы, неотступно следующие по пятам, цепляющиеся за ноги.

Ты больше не ребенок.

Впервые истинное значение слова «зависть» ударило в лицо на премьере первой пьесы профессионального драматурга, которую ставила Сидда. «Смерть коммивояжера» Артура Миллера шла глубокой зимой, в «Портленд стейдж компани» штата Мэн. День премьеры совпал с ее двадцатичетырехлетием.

Виви прилетела в Бостон, а друг Сидды привез ее в Портленд. Сидда репетировала с труппой до упада, едва ли не до первого звонка, и увиделась с матерью всего за час до начала. Все, казалось, шло лучше некуда. Никаких тревожных признаков. Виви позаимствовала у Тинси шубу и забавлялась, кутаясь в нее и вопрошая голосом Дитрих:

— Что чаще всего становится легендой?

Премьера прошла неплохо, хотя Сидда старательно делала заметки и назначила репетицию на следующий день, чтобы внести кое-какие изменения в мизансцены. Она еще не начала понимать, как важно иногда отойти в сторону и позволить спектаклю встать на ноги самостоятельно.

Один из членов совета театра, владевший огромным викторианским домом, выходившим на гавань, устроил банкет в честь премьеры. Не слишком плохое вино и много дешевой еды из ближайшей бакалеи. Актеры были счастливы, атмосфера царила теплая и дружеская, в камине горел огонь, гитарист в гостиной играл классические мелодии. Труппа и технический персонал, спонсоры и совет директоров театра были довольны постановкой, и Сидда, у которой кружилась голова от облегчения, гордилась и нервничала одновременно.

Виви уложила в чемоданы три бутылки «Джека Дэниелса», обычную норму на время путешествий. В ночь премьеры она сунула в сумочку серебряную фляжку. Это первое, что заметила Сидда. Это и еще упорный отказ матери снять шубу. После этого она стала исподтишка наблюдать за матерью, гадая, когда произойдет взрыв. Приезд матери устраивал Большой Шеп. Позвонил Сидде и рассказал, как сильно рвется Виви на первую постановку дочери. Сидда согласилась ее принять, несмотря на сомнения. В конце концов, это дебют, пусть и в дальнем северном штате, и она хотела, чтобы мать была рядом. Чтобы гордилась дочерью.

В детстве, бывая на вечеринках я-я, Сидда часто видела, как женщины исполняют свои номера: песни с подтанцовками, спетые чуть-чуть фальшиво, в стиле сестер Эндрюс[56].

Виви брала себе роль Пэтти: строила рожицы, закатывала глаза и приплясывала на месте. Сидда, притаившись у двери чулана, жадно наблюдала за каждым жестом.

— Ну как мы тебе, мивочка? — спрашивала обычно Виви. — Какие-нибудь режиссерские указания?

У Сидды неизменно находилось очередное предложение, и иногда леди к нему прислушивались. Тогда ее охватывали восторг и сознание собственного могущества и восхитительной власти. Позже, в задымленной гостиной, окруженная взрослыми, под звяканье льда в хрустальных коктейльных стаканах, Сидда наблюдала, как воплощается в жизнь ее идея, и от волнения лишалась дара речи. Она по-прежнему не знала, как объяснить свое состояние. Страсть к театру и запутанные отношения с матерью пересекались в не имеющем названия месте души Сидды.

На вечеринке она позаботилась представить Виви как можно большему числу собравшихся. Но людей было много, и вскоре их разлучили. Когда директор театра предложил тост за Сидду, а хозяин внес торт, украшенный сделанными из глазури масками трагедии и комедии, Сидда смущенно вспыхнула. Но сказала несколько слов, поблагодарив актеров и свою команду, пошутила насчет трудностей, связанных с постановкой пьесы великого Артура Миллера, и объявила вечер лучшим из всех дней рождения, которые у нее были. И совершенно забыла упомянуть о Виви.

После, стоя у камина и разговаривая с главным осветителем, молодым англичанином, она заметила собравшуюся у окон толпу.

Уэйд Конен, создавший костюмы для спектакля, подошел к Сидде и тихо спросил:

— Мама увлекается выпивкой?

Сидда сильно покраснела.

Уэйд, светловолосый симпатичный мужчина, большой шутник, изумительно пародировавший Дайану Росс, прекрасно относился к Сидде и все пытался уговорить ее вместе с ним поднимать гири в местном тренажерном зале, утверждая, что режиссеру полагается быть мускулистым. Сидда надеялась, что им выпадет удача снова работать вместе и что они подружатся.

— Ее любимый яд?

— Бурбон, — пояснила Сидда. — Хороший бурбон.

— Мой старик травился хорошим скотчем.

— Меня тошнит от запаха бурбона, — призналась Сидда.

— Попытаюсь всучить маме кусочек торта, — решил Уэйд. — А пока попробуй коктейль из креветок и помни: сегодня твой день рождения.

— Спасибо, Уэйд, — поблагодарила она, целуя его в щеку. — И еще спасибо за то, что столько трудился над костюмами. Никогда не забуду, как мы изворачивались, чтобы уложиться в бюджет. Ты поразителен.

— Это еще что! Вот видела бы ты мою коллекцию вечерних платьев из магазинов «Армии спасения», солнышко!

Сидда болтала с супругами, задававшими вопросы о роли женщины в театре, когда, перекрывая шум, раздался высокий голос матери. Сидда закрыла глаза и прислушалась. Ей были знакомы эти звуки: какофония, спровоцированная пятью порциями бурбона.

Перед камином, счастливая оказаться в центре внимания, Виви картинно вышагивала, волоча за собой шубу Тинси. Голова откинута в гротескной имитации величия, манерный акцент напоминает о Талуле.

— Не следует позволять детям ставить пьесы, — говорила она. — Не следует позволять детям прикасаться к американской классике вроде Артура Миллера.

Вертя в шубу в руках, то кокетливо кутаясь в нее, то вновь сбрасывая, так, что она едва не падала в огонь, Виви свысока взирала на толпу. Сидда пробилась вперед, и мать пригвоздила ее к месту пьяным взглядом:

— И вообще, кто разрешил тебе ставить пьесу?

Тут же воцарилась полная тишина.

Сидда закусила губу и шагнула к матери.

— Я задала тебе чертов вопрос, Сиддали Уокер, — с трудом выговорила Виви, едва ворочая языком.

Сидда остро ощущала взгляды собравшихся. Комната внезапно показалась душной и жаркой, словно жизнь в ней замерла.

— Никто, мама, — мягко ответила она. — Меня пригласили.

— О, извини! — громко воскликнула Виви. — Тебя пригласили? — И, широким жестом обведя комнату, вызывающе объявила: — Слышали? Ее пригласили.

У Сидды на глазах выступили слезы, но она держалась. Будь она проклята, если сломается сейчас, на глазах у всех.

Глубоко вздохнув, она повернулась к двери.

В этот момент на сцене появился Уэйд Конец с тарелкой еды.

— Знаете, — сказал он Виви, многозначительно улыбаясь, — я умирал от желания застать вас одну. Мне непременно нужно сказать вам кое-что. Только вам и ни одной живой душе в этой комнате.

Застигнутая врасплох Виви уставилась на него с детским удивлением.

— Что? — спросила она. — Что именно вы не можете никому больше сказать?

— Следуйте за мной, — драматическим шепотом попросил Уэйд, беря ее за руку. — Это строго между нами. И попробуйте креветочный коктейль. Просто божественно!

Сидда с изумлением наблюдала, как мать покорно идет за Уэйдом, явно счастливая быть рядом с ним и явно безразличная к дочери.

Этой ночью Сидду держала на плаву дружба коллег. Едва Уэйд и Виви исчезли, исполнительница роли Линды Ломен разразилась ирландской песней, выученной, по ее словам, у педагога по актерскому мастерству, который когда-то встречался с Джеймсом Джойсом.

Потом Шон Кавано, стареющая экс-звезда телевидения, создавший образ трогательного и героического Уилли Ломена, обнял Сидду за плечи.

— О, куколка! — прошептал он. — Церковь ошибается. Отчаяние не худший из смертных грехов. Зависть — вот что страшнее всего. — И он почтительно, словно перед членом королевской семьи, склонил голову перед Сиддой. — Потрясающая премьера, мисс Уокер. Спасибо за ваши бесценные указания. Похоже, у вас прекрасная наследственная склонность к драме. Только помните: голову вверх, а локти — в стороны.

Этой ночью Сидда одна возвращалась домой в старый деревянный дом, который временно делила с Уэйдом Коненом и другими дизайнерами. Ночь выдалась до жути холодной. Уэйд, сидя за кухонным столом, говорил по телефону. Заметив Сидду, он улыбнулся, послал воздушный поцелуй и указал наверх. Поднявшись и открыв дверь спальни, она увидела спящую Виви. Та успела переодеться в ночную сорочку, снять косметику и нанести на лицо увлажняющий крем.

Сидда долго смотрела на мать. Всегда, что бы там ни случилось, она первым делом позаботится о своей внешности. «Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешников».

В кухне было тепло, из радиоприемника неслась старая мелодия Стиви Уандера.

— Спасибо, — просто сказала Сидда, коснувшись его плеча.

— Используй это, — посоветовал Уэйд.

— Точно, — кивнула Сидда, вспомнив, сколько раз повторяла актерам слова Станиславского, требовавшего использовать в жизни все, что помогает создавать искусство.

Она села за кухонный стол. Очень хотелось остаться спокойной. Бросить циничную шутку или процитировать Шекспира. Но вместо этого она разразилась слезами.

Уэйд Конен налил ей стакан бренди.

— Театр. Чудесный театр. Он как семья для всех сирот на свете.