Божественный и страшный аромат (ЛП)

4. ВИДКУН ХИРД

Двенадцатимиллиметровая пленка жужжит в проекторе. Напротив экрана Хан сидит на диване рядом с Мачееком и недоверчиво смотрит на квадратную чашку с кофе на квадратном блюдце. Он берет ложечку, чтобы размешать сахар, и с опаской подносит ее к чашке.

В кафе «Кино» всё либо стеклянное, либо белое. Стул, на котором сидит за проектором Йеспер — белый, стены звукоизолированной кабинки — стеклянные. Стеклянный экран, затянутый белой тканью, белый диван, на котором чувствуют себя не в своей тарелке Хан с Мачееком. Посреди кафе стоит чучело тигра-альбиноса в стеклянной витрине. Смотрите, ничего не разбейте — это вам дорого обойдется.

— Дай догадаюсь, — агент катает свою «Астру» между пальцами, разминая до нужной мягкости, — твой дизайн?

— Одного из моих учеников. Это место — как кинофильм: белый экран, а нас на него проецируют, понимаешь? Как вам? Вы как будто в кино, чувствуете?

— Ага. Не слишком уютно, — отвечает Хан.

— Да, пожалуй, немного нервирует, но мальчик талантлив. Ему нужно было сделать такой проект, с высокой видимостью. И это единственное место, где можно быстро раздобыть проектор. Так что, пожалуйста, постарайся быть более открытым, — Йеспер с тигром смотрят в сторону Хана. Стеклянные глаза тигра еще более светлого голубого цвета, чем у дизайнера.

— Эй, да я и так открытее некуда!

Мачеек достает из кармана пиджака блокнот и простой карандаш.

— Итак, — начинает Йеспер, — родственник одного из моих коллег работает оператором. Снимает документалки. Прошлой осенью он рассказал мне о своем новом проекте. С Ге́ссле. Конрад Гессле — слышали о таком?

— Он ведь снимает в основном о преступлениях?

— Не только. Йёста — так зовут оператора — говорил, что боится, и спрашивал меня, стоит ли вообще за это браться. У него, мол, тоже есть дети, и так далее. Дело в том, что этот фильм — вот тут я и заинтересовался — о Ви́дкуне Хирде.

— Боже мой!

— Только не Видкун Хирд!

— Погодите! Да, я знаю, мы это уже проходили, он был тогда в Арде, никак не мог быть в Ваасе, и всё такое. Но я всё равно решил за этим проследить, понимаете? И вот две недели назад Йёста пришел ко мне поговорить. Сказал, что они на грани прорыва. Они полгода просидели с Хирдом в Кронштадте…

— Да ладно!

— …такая у них стратегия: втереться к нему в доверие. Гессле ему понравился: северянин, белый как снег, начитанный, интересный оппонент. Ну так вот. Хирд хочет впечатлить журналиста, распускает перья. Хвастается. Гессле дал ему понять, что видел предостаточно таких вот маньяков с буйной фантазией, и Видкун Хирд вряд ли сможет его удивить.

— Да-да…

— Первые три месяца Видкун только намекает, разжигает интерес, бросается подозрительными датами, рассказывает о поездках на пляж. Гессле делает вид, что не обращает внимания, обсуждает с Видкуном философию, выход за рамки добра и зла — у меня тут всё записано, — Йеспер похлопывает папкой по стеклянному кубу стола, — и наконец Хирда прорывает.

Йеспер щелкает выключателем, и в сердце проектора загорается маленькая лампочка.

— Должен предупредить, — бросает он взгляд в сторону Хана. — Те из нас, чья профессия не связана с канавами и пропавшими детьми, могут принять некоторые слова Видкуна очень близко к сердцу.

Тереш, который в это время клал в свой черный кофе шестую ложку сахара, отставляет чашку. После заметной для всех паузы он берет и без того острый, как игла, карандаш, сует его в точилку и крутит, горько улыбаясь.

— Приятель, когда же ты поймешь? Канавы и пропавшие дети — это и ваша тема.

— Окей, — вздыхает Йеспер. — Канавы и пропавшие дети. Это и моя тема. Хан?

— Канавы и пропавшие дети? — Тереш с неожиданным воодушевлением поднимает в воздух свою чашку кофе, тягучего от сахара, и ждет.

— Skål! — восклицает Хан.

— Skål, — поддерживает Йеспер и вместе с водой отхлебывает из стакана кусочек лайма. Задумавшись, он жует ломтик, морщась от кислого вкуса.

— Йеспер, а пленка?

— Ах да…

На белом полотне появляется сверхчеловек, насильник, растлитель несовершеннолетних, бывший член фашистской партии НФД «Хьельмда́лль» Видкун Хирд. Одна его рука прикована наручниками к стулу, другой он картинно подпирает щеку: философ будущего знает, что его снимают. Имея это в виду, он поднимает подбородок с нордическими бульдожьими брылями под определенным благородным углом и так поглядывает сверху вниз своими глубоко посаженными глазами. Его волосы аккуратно зачесаны набок по моде тридцатилетней давности; он сидит, закинув ногу на ногу. Можно точно сказать, что Видкун — человек тщеславный. Он отказался войти в историю в тюремном комбинезоне с цветовой маркировкой и беседует с Конрадом Гессле, будучи одет в униформу чернорубашечников. И это было только одним из его многочисленных условий.

— Иные люди родятся лишь после смерти, — произносит он на староардском диалекте. Устаревшие слова добавляют деревенского очарования разговору о тонких вопросах современности. Шестизначные часы на столе показывают, что идет третий час интервью от двенадцатого августа.

— Видкун, вы знаете, что я защитил магистерскую диссертацию по староардскому? Я мог бы принести вам литературы по этой теме.

— О, это было бы очень любезно, Конрад. Сами знаете, что я думаю о выборе книг в местной библиотеке. — Оба понимающе смеются.

— Арда — изначальный язык нашего племени, — продолжает Видкун категоричным тоном. — На нём говорили охотники на мамонтов, населявшие равнины Катлы тысячи лет назад. Арда имеет явные преимущества в выражении краеугольных понятий мудролюбия: преимущества, коих нет у материковых языков. Арда — наша природа, нынешний ваасский — портовый ублюдок. Материковый выродок, провонявший Граадом. Этот искаженный язык не способен выразить истину. Все предложения в этой нечистой каше в конечном счете обозначают лишь одно: смешение народов. В грядущем столетии наш род вернется к исконному наречию. И тогда для мудролюбия настанет новый век!

— Вы много об этом говорили. Я также прочел ваши заметки на эту тему. Всё это очень интересно, но вам не кажется, что ваш сложившийся образ подрывает более тонкие аспекты вашего учения?

— Что? — глаза Хирда вспыхивают. Глубокие складки на его щеках становятся длиннее, а губы презрительно выпячиваются.

Конрад делает вид, будто не замечает его возмущения, и продолжает:

— Я вижу логику в ваших рассуждениях. Но не кажется ли вам, что людям будет сложно поверить в их научную обоснованность, учитывая, что они принадлежат осужденному насильнику?

— Для нашего народа соитие — это нечто совершенно иное, чем то, чем нас кормит под видом романтики современная социал-порнографическая пропаганда. Вы это знаете, Конрад. Однажды, когда бесполая мораль материковых народов приведет их к вымиранию, вы поймете, о чём я говорю.

— Давайте на минуту представим рядового гражданина…

— Рядовой гражданин отправляет свою дочь в одну школу с гойко и киптами, в эту расовую помойку, с самого детства. Рядовой гражданин отдает свое дитя на поругание этим рубероидам. Понятно, что может случиться, когда в такую школу попадают четыре девочки.

Конрад замечает, что за слова сорвались с губ философа, но не подает виду.

— Рядовой гражданин — это ваш потенциальный читатель. Рядовой гражданин выбирает, сработает ваше ви́дение или нет. Вы рассуждаете о национальном вопросе! Думаете, ни у кого не возникнет подозрений? Автор — фашист…

— Националист.

— …фашист и серийный насильник, приговоренный к пожизненному заключению в Кронштадте за по меньшей мере четыре убийства, а его книга — смесь историософии, евгеники и оправдания изнасилований!

— Всё это — история. История, Конрад. Вы умный человек, но гомосексуальная система образования вас испортила. Вы думаете, что историю вершат магистерские диссертации и, я не знаю…

— А что, по-вашему, ее вершит? — не отступает интервьюер. — Изнасилования?

Видкун выдергивает страницу из блокнота Гессле, прямо у него перед носом. В кадр врывается охранник в темно-синей форме и бьет соплеменника дубинкой по запястью. Хирд вскрикивает от боли, листок взлетает в воздух. Трехкратный номинант на премию Оскара Цорна, всемирно известный режиссер-документалист жестом останавливает охранника. Тот опускает дубинку, но остается на страже рядом с потирающим запястье заключенным.

— Ручку, — Видкун бросает сердитый взгляд в сторону Гессле.

Зажав письменный прибор в кулаке, заключенный торжествующе смотрит на охранника:

— Эй ты! Дай сюда мой листок.

Дубинка угрожающе поднимается в воздух, но тут Гессле вырывает новый лист и кладет его на стальной стол перед Хирдом.

— Теперь вы видите? Скрещивание. — Тщательно причесанные волосы Видкуна растрепались в схватке, перед глазами болтается одинокая светло-русая прядь. Прижав листок к столу запястьем, чтобы не скользил, Хирд пытается умостить на нём ручку; в его руке она выглядит острой и опасной. Наконец он теряет терпение: — Пожалуйста, освободите мне вторую руку. Я так не могу.

В ответ на просительный взгляд Гессле охранник снимает с пояса связку ключей. Теперь Хирд обращается напрямую к зрителю:

— Тысячи лет назад наши предки прибыли сюда, в земли на краю света. Они приехали на собачьих упряжках через бескрайнюю Серость. Лишь самые стойкие сохранили рассудок во время этого славного перехода. От слабых духом материковых особей они избавлялись, оставляя их Серости. Наши суровые предки без сомнений отделяли от стада тех, кто лишился разума. И в конце на землю Катлы ступили лишь дети Хо́кона и Гу́друн с чистой, неколебимой душой и несгибаемой волей. За полвека наши прародители истребили в Катле всех мамонтов. Они процветали. — Видкун Хирд торжествующе обводит пространство освобожденной рукой и начинает рисовать на листке крошечные точки.

— Это элементарный закон евгеники, Конрад, элементарный. Чем неблагоприятнее внешние условия, тем сильнее они понуждают человеческую особь к развитию. Эти заснеженные темные просторы… Человек не создан для жизни здесь. Уже для того, чтобы просто здесь выжить, нужно обладать чертами сверхчеловека.

Гессле внимательно слушает его, выжидающе подавшись вперед и заинтересованно кивая.

— Сверхчеловеческую сущность не ограничить рамками морали. Сверхчеловеческое начало — это мудрость плоти. Для него нет запретов, ему всё дозволено. Через кровь, во мраке ночи, из одной зимы в другую, передается оно между поколениями. В вас тоже есть черты сверхчеловека, Конрад.

Конрад кивает. Лицо Видкуна Хирда нездорово краснеет. Это что-то среднее между лихорадочным румянцем и аллергической сыпью.

— Все мы, включая вас, обязаны укреплять в себе это первобытное начало. Подобно тому как хищник укрепляет свои челюсти, разрывая мясо. Ответственность… На вас лежит ответственность перед потомками. Чтобы им тоже достались большие, сильные челюсти, которыми можно откусить много мяса.

Видкун умолкает и любуется своим творением с гордой улыбкой, которая совсем не идет к его лицу. В камеру еще не видно, что на рисунке, но Гессле поднимается со стула, чтобы взглянуть на листок.

— Удивительное создание. Средняя. Редкое сокровище.

Под жужжание проектора Йеспер достает из папки обернутую в пластик копию рисунка и кладет ее на столик. На бумагу аккуратно нанесено что-то вроде инопланетного созвездия, изящный узор из десятков точек.

Хан в ужасе открывает рот. Агент Международной полиции Тереш Мачеек с ледяным спокойствием делает запись в блокноте.

— Ты не представляешь, Конрад, как я ее трахал. Ты не представляешь… — успевает произнести Видкун Хирд, прежде чем Йеспер торопливо выключает проектор.

Июнь, двадцать лет назад.

В сосновой роще на холме возле пляжа — полумрак и прохлада. Над верхушками сосен палит солнце, но на песок под ними, пронизанный переплетенными корнями, падают только редкие пятна света, словно на золотистом дне океана. На миг под деревьями становится совсем тихо. Можно за сотню метров услышать, как хрустит вереск под башмаками идущих мальчишек, пока морской бриз не начинает снова шелестеть пологом из сосновых игл. Чуть покачиваются стволы деревьев — лабиринт темно-оранжевых колонн с золотыми прожилками солнца. Под ветвями плывет сладкий запах смолы. Пыльный аромат ромашки, горьковатый и терпкий, наполняет ноздри Тереша.

Вспыхивает спичка, и затяжка украденной у отца «Астры» сметает все запахи; струйка дыма ясно вырисовывается в одиноком луче солнца. Тереш валяется, подложив под голову ветровку. Лежа в солнечном пятне, он тренируется пускать кольца. Всего в нескольких километрах отсюда, в ближайшем поселке — дипломатическая вилла его отца. Благодаря этому дому, удобно расположенному рядом с пляжем, Тереш три недели назад, в начале летних каникул, внезапно стал популярным мальчиком.

Когда шаги остальных уже отчетливо слышны из-за холма, Тереш выдувает маленькое колечко дыма сквозь расползающееся большое кольцо.

— О! Получилось… — кричит он, тем самым разрушая свой шедевр.

— Что? — спрашивает одетый в шорты и матросскую рубашку Йеспер, поднимаясь на вершину. — Что получилось?

— Пустить одно кольцо через другое.

— Ты что, куришь?! — ужасается Йеспер.

— Хочешь? «Астра». Самые крепкие.

— Дай мне одну, Тереш, — кричит Хан, взбираясь на холм вслед за Йеспером. На шее у Хана на кожаном ремешке висит бинокль.

— Держи, — Тереш бросает пачку Хану, который суетливо пытается ее поймать. Высунув язык от напряжения, мальчик все-таки ухитряется не уронить пачку и подносит ее поближе к очкам.

— Отпад, — дает Хан профессиональную оценку коробке. На ней по небесно-голубому фону бегут белые звезды.

— Дурацкая привычка, — небрежно замечает Йеспер и, отвернувшись, начинает изучать растительность на соседнем пригорке.

— Это рубашка у тебя дурацкая. — Тереш лениво приподнимается на локтях и дает Хану прикурить от спички.

Прищурившись и по-капитански приложив ладонь козырьком ко лбу, Йеспер с занятым видом рассматривает лесную подстилку.

— Дурацкая, да? А вот Анни так не считает. Если что, она даже сделала мне комплимент. В последний день.

— Да ну?

Йеспер поворачивается к Хану. Тот неумело курит.

— Эй, Хан, помнишь, тогда в гардеробе Анни сказала, что у меня красивая рубашка?

— Ну да. Тереш, она правда так сказала.

— А Ферсен подскочил, как дурак, и за меня ответил Анни, что у нее красивое платье. И еще что-то про ее волосы. Вот была умора!

— Вежливость надо показывать при каждом удобном случае, — с улыбкой изрекает Хан, слегка закашлявшись от дыма.

— Погнали.

В скользящих под деревьями пятнах света трое мальчиков шагают к берегу. Хан неуклюжим щелчком выбрасывает сигарету и начинает крутить бинокль на ремешке. Рюкзак прыгает у него за плечами, когда он ускоряет шаг при спуске. Сбегая по склонам, мальчики перескакивают через кусты вереска; только Йеспер боится за свои белые штаны и степенно шагает с руками в карманах, как на семейной прогулке. По мере того как они приближаются к своему убежищу на обрыве, шум деревьев уступает шуму океана.

На бревенчатом ограждении — знак «угроза обвала»: человечек падает с крутого склона. Перейдя пешеходную дорожку и нырнув в кусты прямо под знаком, Хан объясняет Терешу: «Северное море, хотя и называется морем, в действительности океан: теоретически, в Серости оно переходит в море Игресса. Которое в свою очередь омывает берега Граада. Таким образом, Северное море является интеризолярным. То есть, в сущности, океаном. Это вопрос классификации».

Все втроем они уже третью неделю стараются разговаривать между собой как можно более академично. Они хотят произвести впечатление деловых людей, когда осенью вернутся в школу. Йеспер, осторожно пробираясь сквозь кусты вслед за ними, продолжает в том же духе: «В языках Катлы не существовало слов для океана, поэтому здесь всё называется морем».

С высокого обрыва перед ребятами открывается огромный зеленовато-синий водоем. В бледно-голубом небе тают облака, солнце отражается в воде яркой белой полосой. Океанские волны лениво и величественно омывают длинную полосу песка. Шарлоттешель. Ветер на мгновение стихает, и в лицо ударяет поток горячего воздуха. Над цветущим шиповником жужжат насекомые. Пляж изгибается в сторону моря длинной дугой, до самого отеля «Хавсе́нглар» на оконечности полуострова. На песке видны крохотные фигурки людей под красно-белыми полосатыми зонтиками.

Мальчики садятся на лужайке среди кустов шиповника, за которыми скрывается высокий песчаный обрыв. Тереш неоднократно рассуждал, как можно спрыгнуть с этого мягкого обрыва: лететь там метра три, а дальше приземлишься на песчаный склон, уже достаточно пологий, чтобы съехать по нему на пятках. Но Йеспер каждый раз начинал беспокоиться об одежде, а Хан просто пугался.

Вот и сейчас Тереш садится ближе всех к краю; Йеспер тем временем отбирает у Хана бинокль. В выпуклых насекомьих глазах прибора отражается солнце. Изображение людей на пляже внизу, летних северян с их полотенцами и зонтиками, усиливается в темной, прохладной стеклянной сердцевине. Так оно становится различимым для Хана с его очками на +7 слева и +4 справа. Бинокль Хан купил на свои деньги. В Ваасе, в магазине для охотников. Когда Йеспер устает держать бинокль, осматривая пляж, подходит очередь Тереша. Со следами от резиновых окуляров вокруг глаз и потемневшими от долгого прищуривания веснушками, он вынужден констатировать: «Рано, сейчас только десять. Еще не пришли».

Пока Хан и Тереш обсуждают сигареты — в Ваасе табак слабый, граадские крепче; Хан только восторженно кивает и поддакивает — Йеспер, как снайпер, нацеливает бинокль на пляж. В этот раз он не промахнется. Перекрестье останавливается на белом солнечном зонтике, но не находит на нём тех красных цветов, которые ищет. Вертикальные линии переползают через молодые семьи, рушащиеся замки из песка и лежаки с распростертыми телами загорающих, задерживаются на двух светловолосых девочках, а после скользят дальше — не они. Похоже, он забрался слишком далеко. Йеспер переводит фокус ближе. Где-то на отметке в двести метров в его сердце возникает знакомое смутное предчувствие — отсвет далекого созвездия, неизвестной галактики. Он машет друзьям, подавая им сигнал: что-то происходит. Хан и Тереш смотрят вниз, на пляж, прикрыв рукой глаза от солнца.

Йеспер подстраивает фокус цейлевских линз, и бледно-розовый туман перед его глазами превращается в живот. Дыхание подбрасывает объектив от пупка девочки к ее солнечному сплетению, где изогнутая линия ребер поднимается к кольцу, скрепляющему верх ее купальника. Белые ленточки на плечах туго натянуты, под трикотажем приподнимаются в такт дыханию бугорки грудей. Колесико между смотровыми трубками дважды щелкает, и в расширившейся зоне обзора девочка переворачивается со спины на живот на бежевом покрывале. Мелькают пепельные волосы и знакомые круглые щеки под солнцезащитными очками. Анни-Элин Лунд приподнимается на локтях и утыкается в журнал для девочек. Над ее маленькой попкой начинается причудливое созвездие родимых пятен, протянувшееся от крестца к лопаткам.

Ледяной ужас сочится наружу сквозь уплотнители стеклянной кабинки. Трое внутри пытаются сохранить поверхностное натяжение своего рассудка, которое с трудом поддерживали двадцать лет.

Хан передергивает плечами:

— Кто это знает? Кто? За всё это время я не прочел об этом ни слова. Про это нигде не сказано!

Тереш кладет карандаш на стол.

— Такие вещи называются контрольными данными. Их намеренно исключают из списка примет. Даже в официальных документах. Я все эти тридцать папок наизусть помню, и в них об этом ни строчки. А он это знает. Ты только посмотри!

Лицо Йеспера остается спокойным. Для него всё это уже пройденный этап.

— Вот почему этот Йёста пришел ко мне. Чиновники только пожали плечами. А он слышал от кого-то на работе, что я знал девочек. У них там все были в полной растерянности. От Хирда никаких объяснений так и не добились. Да, кстати, я не верю в эту историю. Хоть у Хирда там в принципе и были какие-то мальчики, ему больше по вкусу пышногрудые дочери Гудрун.

— Это точно не он, не сходится по времени! — кричит Хан. — За пять часов до того он был за шестьсот километров оттуда, покупал коленвал и уплотнительные… муфты, или я не знаю что еще, для своей чёртовой машины для изнасилований. — Из-за шума от постройки печально известной машины для изнасилований соседи Видкуна Хирда однажды вызвали полицию, и это стало для него началом конца.

Но всё же Хан поворачивается к агенту Международной полиции и испытующе смотрит ему в глаза:

— Тереш. Ты должен открыть эту папку. Продолжить расследование. Он откуда-то об этом узнал, и это единственная наша зацепка помимо тех писем. Ты должен это сделать.

— Ты не представляешь, насколько всё плохо. Сейчас худшее время, чтобы раскапывать старые дела. Поддержки от Му́нди больше нет, все на грани войны. Неизвестно, например, существует ли еще Ораньенре́йк. Меня уволят, если я снова в это полезу…

— Нет, Тереш, не может быть, чтобы вообще ничего нельзя было сделать! — сердится Йеспер; угроза мировой войны его не слишком волнует. — Вы ведь этим занимаетесь, это ваша работа. Так сделай это!

— Тихо, погоди! Конечно, я возьмусь. Я догадался, в чём дело, еще когда ты пригласил меня на встречу одноклассников. Ты же не думаешь, будто я правда поверил, что тебя одолела ностальгия? Я и так постоянно открываю эту папку, ты сам знаешь, она у меня не закрывается. Будем надеяться, что местная полиция нам не помешает. Конечно, они терпеть не могут международников. Но мало кто удосуживается проверить наши документы для допросов.

Хан хитро улыбается.

— Документы для допросов? Так ты все-таки едешь туда, в Кронштадт?

— Завтра.

— Приятно знать, что ты всё еще крут, Тереш.

Йеспер тоже улыбается, ему теперь неловко за раскрасневшиеся щеки и приказной тон.

— Круче некуда! Рад, что нашел что-то полезное.

Тереш соглашается:

— Очень полезное. Двадцать лет. Обычно через столько времени никакой надежды уже не остается.

— Выходит, надежда есть? — Йеспер задумчиво склоняет голову, всё еще слишком большую для его плеч.

— Да. Ты молодец, Йеспер. Отличная работа.

— Счет! — дизайнер интерьеров, который уже два года как отошел от дел, подзывает официанта, щелкая пальцами и указывая на стол. По вечерам ему хуже всего. Но сегодня всё по-другому. Этим вечером Йеспер может позволить себе конфеток. Маленьких дурацких конфеток. За окнами куба наступает ночь, и в ее темноте всё становится возможным. Даже то, что где-то в потайном закоулке этого мира, под вечным льдом озера Восток или в пустыне Эрг, где сгинул без следа Рамут Карзай, или глубоко в Легких Граада — где-то там еще можно их отыскать. Такими, какими они были тогда — детьми. И так снова стать ребенком самому. За облаками у подножия Корпус Мунди — стоит лишь отодвинуть завесу из крохотных капель воды, и сможешь до них дотянуться… Как хорошо, что вы не сдались! Все остальные понемногу о нас забывали, холодные звезды зажигались на ночном небе, темно-синий небосвод кружился над нашими головами, но мы знали, что вы всё еще ищете нас.