Божий Суд

XI

После цифры семь, как известно идет цифра восемь.

Завет восьмой — "Не укради".

Виновен!

Виновен, Господи, и в этом! Воровал и брал без спроса!

Сколько, оказывается, я перетаскал сладостей и вкусностей из всяких укромных местечек, в которых моя мать надеялась сохранить их до праздника. А в более зрелом возрасте я воровал яблоки в чужих садах. А в тринадцать будучи на рыбалке со старшим братом, я участвовал в изъятии рыбы из чужой сети. А потом я многократно рвал цветы на клумбах, чтобы дарить их знакомым девушкам.

А еще я часто ездил в общественном транспорте без билета, чем наносил финансовый ущерб государству. Так что с кражами я был знаком с детства.

Я воровал и в армии. У меня пропадали вещи: мыло, зубная паста, значки, полотенца, гимнастерку как-то увели. И я, дабы восполнить утерянное, заимствовал аналогичные предметы у других сослуживцев. Причем, значок «Гвардия» я воровал со взломом, вскрывая отверткой тумбочку стола в кабинете начальника мобилизационного управления штаба корпуса. Тот еще был деятель!

А уж как я развернулся, когда стал работать! Я заимствовал на работе инструмент, я брал на память и для пользы дела запчасти. Я падал так низко, что тащил домой даже канцелярские принадлежности и бумагу. А уж когда мы с супругой приобрели садовый участок, я стал интересоваться и стройматериалами, которые плохо лежали. Как сейчас помню, с одной из строек я упер пустую столитровую бочку, а с другой вывез деревянные ящики из под установленного там нового оборудования. А спирт! Это же песня! Будучи несильно пьющим мужчиной, я лет восемь не покупал водки, поскольку регулярно получал спирт для протирки контактов. Ну уж не помню сколько там доставалось контактам, а вот мне на праздники и для сугреву хватало.

Так что виновен! Воровал.

Деньгами правда брезговал. Чужие деньги не трогал. Драгоценности тоже. И собственность не присваивал. Вот такой был чудак. Банки там всякие, нефтяные вышки, золотые прииски, железные дороги, заводы и фабрики меня не интересовали. Так что, вор я был какой-то мелкий, не разбогател на своих кражах.

Валерий скороговоркой перечислил все подобные мои преступления, а я, посмотрев наверх, увидел как на чаше грехов появился еще один кожаный мешочек. Под воздействием нового груза стрелка весов чуть колыхнулась, да так и осталась практически на месте.

Видно не посчитали грехи эти серьезными.

Закончив с воровством, мой обвинитель перешел к лжесвидельствам и клевете.

Тут тоже было не слишком много обвинений. Нельзя сказать, что прожил я жизнь, не сказав ни слова неправды, но и на патологического лгуна я не тянул. Ну девушек слегка обманывал, желая выглядеть в их глазах поинтереснее, ну в школе чуть привирал, пытаясь получить оценку повыше. В институте шпаргалками пользовался, а начальнику на работе мог желаемое за действительное выдать.

Было, было такое. Но так, чтобы ложь моя кого-нибудь погубила, чтобы сказанное за спиной слово оказалось лжесвидетельством, клеветой или оговором, не было за мной такого. Никого я не пытался облить грязью, хоть и были рядом люди мне неприятные. Что и отметил Валерий в своей речи.

Я естественно был согласен с такой его оценкой. Еще при жизни я понял, что лгать грешно, ну а поскольку говорить правду не всегда было этично и выгодно, я просто старался порой ее скрывать, что хотя и тоже было грехом, но уже не таким тяжким, как сама ложь. Хотя и этот грех Валерий упомянул в своем обвинительном заключении.

Тут же были добавлены и несколько случаев, когда я не сам врал, а других подбивал ко лжи. Говорил им, что, как и кому надо говорить, чтобы избежать ответственности или добиться нужного результата. Это тоже грех. И за него тоже полагалось отвечать…

И новый мешочек появился на божественных весах, и еще чуть сильнее наклонилась их стрелка в сторону опасного красного сектора.

Судебное разбирательство шло к концу. Мы приступили к последнему десятому завету. За него судят завистников, мздоимцев и жадин. И по нему Валерий хотел признать меня виновным.

Он, правда, не инкриминировал мне зависть. Этот порок как-то минул меня стороной. Не приходилось мне завидовать кому-либо, не было к этому склонности. Не желал я чужой жены, чужих богатств, чужого имущества. Наоборот, к концу жизни я стал понимать, что чем меньше у тебя вещей, тем проще жить. Большие деньги, большие богатства закабаляют человека. Он вынужден им служить, он вынужден их беречь и приумножать, ибо безумная их трата — тоже грех, грех мотовства. Грех не менее постыдный, чем грех стяжательства. Но, слава богу, этих пороков я избег.

А вот в мздоимстве признаться пришлось. Как-то по молодости, работая в сфере услуг, я вдруг узнал, что если быть более

"отзывчивым" на просьбы людей и в нарушение инструкций выполнять некоторые дополнительные просьбы клиентов, можно неплохо заработать. И сейчас на суде мне пришлось признать тот факт, что бес стяжательства овладел мной тогда. К счастью, на непродолжительное время. В один прекрасный момент я вдруг понял, что те клиенты, которые не просили меня о дополнительных услугах и не предлагали мне за это деньги, стали меня раздражать. Они мне не нравились, мне хотелось «добреньких», сующих мятые трешки и пятерки. Мне уже не хотелось быть бескорыстным и делать что-то "за так". Мне уже мало было законной зарплаты, я хотел постоянного побочного дохода, хотя особой нужды у меня в нем не было — я ведь не голодал, не холодал. По счастью, у меня вскоре появилась возможность сменить это место работы на такое, где не надо было вымогать деньги из окружающих, и я, осознав этот засасывающий и липкий грех, овладевающий мной, решил устроиться туда.

Не проще было разобраться нам и с жадностью. Наверное, только здесь, на Высшем суде можно было определить ту тонкую грань, ту черту, за которой экономность переходит сначала в скупость, а потом и в жадность. Ведь скупой и жадный жаден не только до денег, до которых здесь, на Божьем суде, нет никому никакого дела. Кому здесь нужен презренный металл и разноцветные, хрустящие бумажки, символизирующие богатство и преуспеяние на грешной

Земле. Хуже, что жадность к деньгам приводит к черствости и скупости на доброту и бескорыстие. И я тоже был не слишком щедр к окружающим. Я не считал бескорыстие пороком, но и не считал его достоинством, а это- грех. Я не всегда был добр к окружающим, я не всегда был к ним внимателен и участлив в их бедах и проблемах. А это тоже грех. И Валерий старательно перечислил все мои подобные грехи. И пусть все они были незначительны в отдельности, но их было много, и в сумме все это тянуло еще на один кожаный мешочек для левой чаши весов.

В итоге стрелка моих весов заметно склонилась влево, но по счастью до опасного красного сектора немного не дотягивала. Для обычной души это значило победу! Ни до уровня насекомого, ни до уровня животного ее уже не опустят. Ее могут, стерев все полученные знания и навыки, вселить в новое человеческое тело. А это означало новую жизнь, и, быть может, новый шанс стать избранным. Но я-то уже был избранным и для меня этот результат был явно недостаточным. Единственное, что могло меня спасти, это добрые дела, сделанные мной при жизни. Мне представлялась возможность вспомнить и перечислить все их. Тогда и на правую чашу весов положат кожаный мешочек, и стрелка весов может перейти в желанный зеленый сектор!

Валерий, объявивший мне об этом, смотрел на меня с любопытством.

А я судорожно попытался вспомнить, хоть что-то, за что меня бы с благодарностью помянули бы на грешной Земле. Но чем больше я размышлял о прожитой жизни, тем меньше у меня оставалось надежд припомнить хоть что-нибудь, достойное называться добрым поступком. И не потому, что я был каким-то необыкновенным злыднем, просто все хорошее, что я кому-либо делал, было настолько естественно, что похваляться им было так же нелепо, как тем, что просыпаешься по утрам или тем, что ешь, когда голоден.

Об этом я и сказал:

— Высокий суд, прежде чем говорить о себе, я хотел бы рассказать о других. Пользуясь предоставленной возможностью, я бы сначала хотел попросить за других.

В прожитой мной жизни были случаи, когда мне бескорыстно помогали разные люди. Причем делали они это не потому, что выполняли служебный долг, возложенный на них государством или работодателем, и не потому, что я их об этом просил. Достаточно вспомнить тех незнакомых мне водителей, что без всякой инициативы с моей стороны сами останавливались на шоссе и предлагали меня подвезти до нужного мне места. И при этом не один из них даже не завел разговора о деньгах. Сейчас я припоминаю, трех таких водителей, а возможно их было больше, а были еще и другие люди, помогавшие мне в иных случаях. И было их много. И мне бы хотелось, чтобы добрые дела всех этих людей не забылись и были по достоинству оценены на вашем Суде.

Что же касается меня, то я, пожалуй, откажусь от своего права на защиту. Не потому, что меня не волнует моя судьба и мне безразлично, как со мной поступят. Просто я не могу вспомнить ни одного поступка, доброго поступка, который я делал бы именно по своей доброте. Да, я уступал место в общественном транспорте людям пожилым и женщинам с детьми на руках, но не потому, что это было моим душевным порывом, а потому, что так было принято в том обществе, в котором я жил. И вежливым и пунктуальным я был по той же причине. Поэтому, если и делал я что-то достойное для других, так это потому, что придерживался общепринятой морали и внушавшихся мне сызмальства заветов божьих, а вовсе не потому, что мне хотелось сделать добро людям. Почему я и считаю, что нет никакой моей заслуги в том, что я делал что-то хорошее. Я отказываюсь от защиты.

Защитил меня Валерий. Перед своей речью он прикрыл лицо руками, а когда ладони опустил, передо мной стоял другой человек, чем-то похожий на писателя Чехова. По-моему, даже в пенсне. Он покашлял в кулачок и, чуть картавя, начал свою речь:

— Высокочтимый суд, позволю обг-г-атить ваше внимание на то, что наш подсудимый ничего для себя не пг-г-осит.

После этой высокопарной фразы я понял, кого он мне напоминает — адвоката времен царской России. И тут я сразу его раскусил. Валерий прошел четвертый свой этап, связанный с развитием творческих данных, видимо, как театральный актер. Отсюда вся его страсть к смене облика. И его можно было понять. В этом потустороннем мире у душ обслуживающего персонала было не так много развлечений. И, меняя свои маски, Валерий нашел себе своеобразную отдушину. И суровый Жеглов, и добродушный адвокат — это просто роли, которые он пытается хорошо сыграть.

Я уже не скорбел о том, что он был ко мне так строг. Тем более, что на его месте точно также должен был поступить и я.

А Валерий тем временем продолжал распинаться о моей скромности. Бросив картавить, он незаметно перешел на деловой тон и будничным голосом сообщил о тех фактах, когда я действительно оказался добр к окружающим. Не скажу, что их, этих фактов, было так уж много, и не стану расписывать конкретно, в чем они заключались, но они были. И на правой чаше весов действительно появился мешочек из кожи. Сначала он был невесом, а потом стрелка под его воздействием заскользила вверх и, поколебавшись, застряла строго посередине — на граничной черте.

Я же в этот момент почувствовал облегчение. Именно так — физически. Входя в этот зал, я чувствовал какую-то тяжесть в плечах, какой-то груз давил на меня сверху, а теперь я вновь приобрел необыкновенную душевную легкость. И я понял почему. Все мои грехи, все мои дела лежали там, наверху, на чашах весов. Сейчас результат оценят и мне вынесут вердикт…

И опять, как оказалось, я поторопился. Я услышал бы вердикт, если бы был на этом суде новичком, но я был избранным третьей категории и Высший суд должен был оценить еще и то, как я выполнил задание.

Валерий, принявший более привычный мне облик, вытянул вперед левую руку. Из ничего в его руке появились листки бумаги. Я не видел, что на них было написано, но меня осенило: это были мои рукописи.

— Высокий суд, вот то, что успел сделать подсудимый за свою жизнь. Здесь 70 написанных им стихотворений, десяток повестей и три романа. Божественная экспертиза провела их анализ и пришла к выводу, что идеология произведений в общем-то совпадает с требованиями общечеловеческой морали и священных заповедей. В них нет пропаганды зла и ненависти. И прочитавшие их получили заряд добра и надежды на лучшее…

Я с надеждой вслушивался в слова Валерия, но вывод, который он сделал, меня огорошил.

— Но, тем не менее, я считаю, что подсудимый не выполнил возложенной на него задачи…

Теперь рукописи мои в его руке исчезли, а появился такой знакомый желтый листок судьбы.

— Он ведь так и не удосужился сочинить хоть одну мелодию и записать хотя бы одну ноту.

Оп-ля! Оказывается, моим предначертанием на Земле, моим заданием должно было быть сочинение музыкальных произведений!

Из дальнейших пояснений Валерия следовало, что я должен был стать достаточно известным композитором. Ведь мне даже дали возможность родиться в семье самодеятельного музыканта — мой отец играл на трубе в духовом оркестре. И именно он должен был дать мне толчок к изучению музыки. Но судьба полагает, а жизнь располагает. Получилось так, что намаявшись с приобщением к баяну моего старшего брата, который добросовестно врал отцу, что ходит в музыкальную школу, а сам проводил это время с друзьями, родитель мой не захотел повторять ошибку, и решил, что меня он никуда записывать не будет. Тем более, что оркестр распался, а у него самого появилось новое увлечение- театр. Театр тоже был самодеятельный, при дворце железнодорожников, но пьесы ставил сильные, особенно для того времени, а было самое начало 70-х годов. Ставили Володина, Вампилова, Брагинского и даже как-то раз замахнулись на "Вестсайдскую историю". Может, именно это новое увлечение отца и попутное чтение качественной драматургии сказалось в какой-то мере на мне и объясняет, почему я выбрал именно путь литератора, а не музыканта? Хотя, надо признать, в юности мечталось мне все же научиться играть на гитаре, барабанах и ионике — сказывалось влияние популярных в то время ВИА, — но, напуганный рассказами приобщенных к музыкальному образованию одноклассников о нудном сольфеджио, о монотонной долбежке неинтересных детских и классических произведений под присмотром строгих педагогов, о странном наборе предлагаемых к изучению инструментов, куда входили скрипочки, флейты, домры и фортепиано, вместо тех, что меня интересовали, я все же не решился направить свои стопы в ближайшую музыкальную школу.

Однако желание творить, заложенное внутри меня, все же сказывалось. И в том же возрасте отрочества я начал сочинять стихи.

Этим грехом страдают многие, но потом переболевают и становятся приличными людьми. А я же, терзаемый даром творчества, несмотря на лень стал еще и пописывать прозу. А тут еще наука не стояла на месте — начался компьютерный бум. Процесс литературного творчества заметно облегчился. Нет, не в смысле, что придумывать новые сюжеты стало легче. Отнюдь. Но техническая сторона: печатать рукописи, править тексты да и оформлять их стало намного проще и удобнее. Я забросил ручку и сел за клавиатуру. Может, я при своих талантах и в литературе бы мог добиться известности, но существовавшая тогда система издания книг мне в этом явно препятствовала.

Чтобы тебя кто-то прочел, надо было унизительно долго и настойчиво пробивать лбом двери литературных редакций и издательств, расположенных, как правило, в столице. Я же жил хоть и в большом городе, но слаборазвитом в литературном плане. Там можно было заниматься бизнесом и производством, но в культурном плане это было провинциальное местечковое болото. Две с половиной редакции, одно- единственное книжное издательство, замшелый союз писателей и бесконечная борьба за денежного спонсора — вот и весь литературный процесс. Я уже было собирался умереть в безвестности, поскольку годами биться головой о дубовые столы издателей мне не хотелось. Но тут наш многострадальный мир опутал Интернет, и я понял, где может жить мой читатель. И он действительно нашелся. Уже по истечению первого года мои произведения, размещенные в сети, прочитало больше тысячи человек…

И вот теперь выяснилось, что всю жизнь я занимался не тем, чем должен был. Обидно.

Стрелка весов в вышине задрожала и лениво стала клониться влево.

Я прощался с тем, что я избранный.