Божий Суд

IX

Когда и где я успел переодеться в это рубище — не знаю.

За портьерой меня ожидала кромешная тьма. Но вдруг она рассеялась, откуда-то сверху на меня пролился поток необыкновенного света. Он был ярок, но не резал глаз, он просто выхватывал меня из темноты. Посмотрев вверх на источник света, я понял, наконец, почему все подсудимые так пристально разглядывали невидимый прожектор. Там не было этого самого прожектора, да и, вообще, какого- либо понятного и объяснимого источника света. Там находились весы. Обыкновенные, казалось, весы с двумя чашами и стрелочкой посредине. И тут я все понял. На этих весах будут взвешивать мои прегрешения. Пока же чаши находились в равновесии.

Справа возник еще один столб света, выхватив из кромешной тьмы фигуру Валерия. Одет он был в лиловый балахон, напоминающий рясу, и вид у него был весьма серьезен.

— Высокий суд, Вашему вниманию представляется избранный третьей категории, претендующий на четвертую, — объявил он.

Судя по тому, с каким сердитым видом он это объявил, меня можно было расстреливать сразу, не тратя время на разбор моего дела. Такое начало не предвещало ничего хорошего.

— О том, как он справился со своим четвертым заданием, предоставлено судить Вам.

Теперь Валерий внешне напоминал Владимира Высоцкого в роли

Глеба Жеглова. Та же непоколебимая уверенность в правоте своего дела и полное неприятие врагов и оступившихся товарищей.

Мне даже стало неприятно от осознания того, что не так давно мы с ним мило беседовали в его кабинете, и я был с ним открыт и любезен, а он теперь катит на меня бочку непонятно за что.

— Начнем с жизненного пути подсудимого. С того, как он соблюдал заветы.

Упреки начались сразу же.

— Он не верил в бога, — провозгласил Валерий. — При рождении подсудимый был крещен по православному обряду, но в церковь не ходил, традиций и обрядов не соблюдал, если не считать того, что на пасху любил вкушать крашеные яйца, молитв не учил и не знал, и долгое время сомневался в существовании божественных сил и предначертаний в судьбе. Оправданием ему, в какой-то мере, могло бы служить то обстоятельство, что и родители его тоже были атеистами, или, по крайней мере, людьми не особо соблюдающими религиозные обряды. Так что в семье не было соответствующих традиций.

Но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, а неверие в Бога не является доказательством его несуществования.

Подсудимый, вы хотите, что-нибудь пояснить по этому вопросу?

Последняя фраза относилась явно ко мне. Взглянув вверх, на весы, я увидел, что на одной из их чаш лежит груз, сильно похожий на завязанный кожаный мешочек, а стрелка весов явно отклонилась от середины в сторону красного, опасного сектора.

Ну что тут можно было возразить, если все, что говорил Валерий, было чистая правда. Поэтому я согласился с обвинением.

— Да, я действительно с детства не верил в Господа Бога.

Признаюсь. Но я просто не верил в существование пожилого седобородого дедушки с золотым нимбом над головой, сидящего на облаке и, от нечего делать, бдящего за всеми и всем на свете. Я действительно всю жизнь не соблюдал никаких обрядов какой-либо из религий, и даже более того, готов вдобавок к прежнему обвинению сообщить и то, что я и детей своих не приучал верить в бога и соблюдать религиозные традиции. Прошу, Высокий суд, признать за мной и этот грех.

Хотелось бы еще добавить, что неверие мое продолжалось довольно долго. До тех пор, пока я вдруг не понял, что Бог есть, и часть его заключена в нас самих, в каждом из нас. Господь внутри нас, и именно поэтому все наши действия и помыслы ведомы Ему. И поэтому его невозможно обмануть и невозможно скрыть от него что-либо предосудительное. Ведь невозможно обмануть самого себя или скрыть от самого себя свои плохие поступки. И даже если тебя никто ни в чем не уличил, и ты сто раз считаешь, что ты прав, и даже если совесть тебя не гложет за содеянное, то это совсем не значит, что проступок твой окажется без каких-либо последствий.

Так я понял, что когда-нибудь придется отвечать за все, что я сделал, за все, что не сделал, за все мысли мои и за все мои желания. Одним словом, я осознал существование Бога духа. Но уж в то, что душа может воплотиться в любое тело, я уверовал еще быстрее. Что же касается обрядов, признаюсь, не соблюдал, молитв не знаю и напрямую к Господу поэтому не обращался. Чувствовал, что мне это не дано. Хотя единожды обращался к Всевышнему через посредника. Тогда очень опасно заболела моя дочь. Ее тогда поместили в реанимацию, и врачи долго не могли толком определить, чем же она больна. А девочке не было и полутора лет. Я готов был умереть вместо нее, но Господу не была нужна моя жизнь. И тогда я попросил помолиться за здоровье моей девочки одну свою знакомую девушку. Ее звали Юлией. Она была истинно верующая, я в этом не сомневался, и меня совсем не смущал тот факт, что она была не православной, как я, а евангельской христианкой. Уже тогда я не сомневался, что бог един, а разнообразие религий существует только для того, чтоб люди разных менталитетов могли уверовать в него. И я не сомневаюсь, что Юлия молилась за мою дочь, и, возможно, именно ее молитва спасла девочку. Поэтому мне бы хотелось попросить сейчас не за себя. Я готов ответить за все свои деяния.

Мне хотелось бы попросить Высокий суд за Юлию. Пусть ей зачтется на вашем суде та молитва за мою дочь, как добрый поступок.

У меня все по этому вопросу, — произнес я в заключение.

Валерий внимательно выслушал меня. И, выдержав нужную паузу, возобновил свою речь:

— Что же касается второго завета, то мы не можем предъявить подсудимому серьезных обвинений. Тут он в какой-то мере чист, поскольку за свою жизнь он хоть и увлекался различными идеями и людьми, их проповедующими, но, к счастью, ни разу настолько, чтобы объект интереса превратился для него в кумира. Так что мы не можем предъявить ему обвинение в этом. Но мы не можем и оправдать нашего подсудимого по этому пункту, поскольку идеи, которые он порой разделял и люди, на которых он хотел походить не всегда соответствовали высокой морали избранного.

И Валерий добросовестно перечислил все те моменты, когда я брал себе за образец поведения весьма отрицательных персонажей.

Упоминались в частности Остап Бендер и Энди Таккер. Правда он признавал, что привлекало меня в этих комбинаторах не жульнические их качества — обманывать окружающих я как-то не стремился, а их остроумие и практичный цинизм. Затем я хотел быть крутым рок музыкантом. Мечталось выйти на сцену и сбацать что-нибудь этакое, чтобы девушки завизжали от восторга. Было дело, желал такой славы. Потом я повзрослел и завидовал уже Дон Жуану, ну почему у него столько возлюбленных и так легко, а у меня кот наплакал, да и те даром не даются и не дают.

Если бы у меня было тело и нормальное лицо, я, быть может, покраснел за те мои мечтания, давно уже мной забытые. В данном же случае моей душе пришлось обойтись чувством неловкости.

Отрицать что-либо было бессмысленно и я полностью согласился с обвинением. Действительно, все было. Что ж делать, если только годам к двадцати пяти, я почувствовал себя самодостаточным и понял, что уже не нуждаюсь в кумирах. Многие не избавляются от этого порока до самой смерти.

Потом меня судили за клятвы. Не упоминайте божье имя всуе.

Так это звучало, когда-то давно, когда именами богов клялись и давали обещания. В той жизни, которую я только что завершил, уж не так часто кто-либо употреблял выражение типа "ей богу", или

"бог свидетель", но обещаний давалось не меньше, чем раньше и за каждое из них надо ответить. Особенно за те, которые ты не исполнил.

Когда Валерий стал зачитывать все те случаи, когда я что-либо пообещал, а потом не выполнил свое обещание, я возрадовался, что никогда не был политиком. Бог ты мой, я представил, как же долго и нудно уличают их именно за такие прегрешения. А мой же список оказался не слишком длинным. Мало того, оказалось, что выполненных мной обязательств было значительно больше, чем невыполненных, да и те были весьма и весьма незначительны. То обещал позвонить — и не удосужился, то обещал принести — да забыл или не нашел нужную вещь, то вынужденно обещал что-то сделать, а потом нашел отговорку, чтобы уклониться. Так что стрелка Судебных весов, качнувшись под действием еще одного мешочка на чаше грехов, если и отклонилась влево, так совсем на чуть-чуть. Да-а, не даром я большую часть этой своей жизни чувствовал, что не надо обещать людям того, чего не можешь исполнить…

С четвертым заветом проблем было больше. Согласно ему шесть дней в неделю должны быть посвящены трудам праведным, а седьмой — делам Господа. И если с первой частью завета у меня неприятностей было немного, лентяем я, вроде бы, не был, за трудовую шестидневку отчитаться смог бы без труда. То со второй частью проблем было поболее. Сказывалось атеистическое воспитание полученное в детстве. Мыслям о боге я уделял времени не более, чем ковырянию в носу. В церковь не ходил, нищим не подавал, пожертвований не делал. Мало того, в молодости из озорства и от природной игривости ума я охотно вступал в религиозные диспуты с верующими либо с людьми, считающими себя таковыми, пытаясь доказать им, что напрасно верят они в величие Господа, поскольку бога нет. И каяться бы мне за это по полной программе до скончания века, если бы здесь понимали этот завет также буквально, как понимают его некоторые верующие.

Действительно, когда-то давно, когда эти заветы были даны людям, жизнь их была неимоверно тяжела, заполнена опасностью и непосильным трудом, и главным тогда было элементарное выживание.

В то время был смысл в том, чтобы хотя бы раз в неделю человек отрывался от трудов праведных и посвящал это время отдыху и служению Господу. Но в мое время, в эпоху, когда жил я, это положение уже утеряло свой первоначальный смысл и его стали толковать более широко: ты живешь, тебе дано божественное право на существование, но не забывай хотя бы иногда благодарить Господа за этот дар и не ленись периодически отчитываться перед ним за дела и деяния свои. Думай над тем, угодны ли они Господу.

За нарушение этого завета особо сурово наказывают самоубийц. Душу того, кто добровольно отказался от божественного дара жизни, никогда больше не вдохнут ни в новое человеческое тело, ни в даже другой живой организм. Их удел прах.

Я умер естественным способом, но и такая смерть не спасла меня от неприятных вопросов. Ведь здесь спрашивают за все твои поступки и наказывают за проступки.

Валерий естественно начал именно с проступков и припомнил мне такое, о чем я и сам давным-давно забыл.

— Подсудимый, как вы объясните то, что делали 12 марта 1984 года?

Если бы мне задали этот вопрос при жизни, я бы, пожалуй, никогда не вспомнил этот ничем не примечательный пасмурный день.

Но здесь мне прояснили память настолько, что я без труда, отмотав прожитую жизнь как кинопленку, вспомнил все глупости, что совершил тогда.

Началось все со звонка Сашеньки. Это была очаровательная женщина с дивными белокурыми волосами, с которой мы тогда работали в одной организации, но в разных подразделениях, и которая позволяла мне неровно дышать в ее сторону. Естественно, что мне было приятно, что она вспомнила про меня, и когда Александра попросила о маленькой услуге, я немедленно согласился. О том, что ей требуется Сашенька сообщила при встрече. Позже, когда я уже уверовал в Господа, я бы такими глупостями заниматься не стал и ее отговорил, но тогда я был молод — мне было чуть за двадцать, а еще я был немножко влюблен в Сашу… В общем, она меня уговорила отомстить каким-то своим клиентам, чем уж они ей насолили — не знаю, но, видимо, достали они ее хорошо, если своему коварному ответу моя подруга решила посвятить весь выходной день. Я же должен был быть главным орудием ее мести.

Мы мотались с ней по городу, Сашенька указывала мне адреса, а я повреждал у этих незнакомым мне людей телефонные линии. Всего мы посетили с полдюжины домов. Я не знал этих людей и не имел к ним никаких претензий, но, тем не менее, я участвовал в этом мероприятии и устраивал им подобную гадость. Была суббота и до понедельника никто им ничего чинить бы не стал, два дня они были обречены сидеть без связи. Но самое плохое, что я потом никогда не раскаивался за этот свой поступок, совесть меня не мучила и спал я хорошо. Напротив, я относился к этому происшествию, как к забавному приключению, на которое я пошел ради прекрасных Сашенькиных глаз.

И теперь Валерий в своем обвинении упирал именно на это.

Ведь только своевременное раскаянье в своем проступке и какие-то попытки загладить свою вину могли быть для меня смягчающим обстоятельством, уменьшающим мою вину. А раскаянья-то как раз и не было. Я успешно забыл об этом происшествии на долгие годы, и вот только теперь мне о нем припомнили.

Таких глупых проступков, за которые мне пришлось отвечать, набралось у меня с десяток, если не больше, да еще по мелочи кое- что. Но надо заметить, что делал я их в основном по молодости, до того, как пришел к Богу.

Потом по традиции дали слово и мне. И я, не зная, как мне оправдаться за все за это, признал за собой и эти грехи. А вдобавок покаялся еще и в том, что был снедаем пороком трусости и нерешительности. Может, из-за этого я не всегда вел себя так, как полагается. И, как пример, рассказал Суду историю о том, что однажды шел я с работы по тихой малолюдной улице, как вдруг ко мне подбежала девушка лет двадцати пяти, попросившая проводить ее до трамвайной остановки. Из ее реплик мне стало понятно, что ее преследует какой-то мужчина и она опасается оставаться с ним наедине. Вскоре я услышал сзади шаги — это нас настиг ее преследователь. Оглянувшись, я увидел мужчину высокого, в меру крепкого, прилично одетого и совсем не похожего на грабителя или насильника, поскольку сей гражданин улыбался. Так глупо улыбаются женатые мужики, когда пытаются заигрывать с незнакомыми девицами. Видя, что девушка идет рядом со мной, он пристроился чуть сзади нас, всем своим видом давая понять, что просто так от девушки не отстанет. Тут-то и проявились мои выше перечисленные пороки. Я не осмелился обернуться к нему и строго спросить, в чем дело, дабы разобраться в происшествии на месте, я продолжал идти своей дорогой и, вежливо улыбаясь, внимал девушке. Мужчина тоже не пытался предпринимать каких-нибудь решительных действий, он просто шел чуть сзади и все так же игриво улыбался. Для себя-то я решил, что если мужик при мне начнет терзать девушку, я за нее вступлюсь, благо у меня с собой была сумка с инструментами, а среди оных имелся и молоток, хотя и средних размеров, но очень подходящий для обороны, но сам обострять обстановку я не решался. И, видимо, чувствуя эту мою нерешительность, то ли не доверяя моему невзрачному и не очень-то геройскому виду, девушка вдруг ускорилась и почти побежала вперед по улице. Следом за ней потрусил и мужчина.

И опять же я не попробовал задержать, притормозить его…

Вскоре они скрылись за поворотом, а когда я свернул в ту же сторону, то не увидел ни его, ни ее. Но при этом ниоткуда не доносилось и криков о помощи. Это обстоятельство конечно же немного успокоило меня, и я старался думать, что все наверное обошлось, ведь до трамвайной остановки оставалось всего метров сто. А может, не обошлось? Не знаю. Я так никогда и не узнал, что это были за люди, и почему тот мужчина преследовал девушку, и чем закончилась вся эта история.

Вот про этот случай я так и не смог забыть навсегда. И, всякий раз, вспоминая тот день, я испытывал какую-то неловкость, какое-то угрызение совести за то, что вел себя так несмело.

Но самое печальное, я совсем не уверен в том, что если бы вся эта история повторилась, я бы преодолел свою натуру и смог бы вести себя по-иному. Поэтому я хотел бы покаяться за этот свой поступок. Я ведь так и не знаю, прав ли я был в данном случае, или виноват.

Высказав все это, я воззрился на весы, желая увидеть, качнется ли стрелка куда-либо, чтобы хотя бы сейчас оценить свое тогдашнее поведение. Но стрелка весов осталась стоять незыблемо, оставив меня в неведенье, хотя я чувствовал, что меня выслушали с вниманием.

Валерий тоже ничего не сказал по этому поводу, хотя на лице его промелькнуло что-то вроде усмешки. Он просто перешел к следующему пункту обвинения:

— Высокий суд, что же касается следующего завета, то надо признать, что подсудимый в какой-то мере придерживался его. Он действительно уважал и почитал своих родителей. Трудно найти в его биографии моменты, когда бы он позволил себе ругаться с ними или сделал что-нибудь назло и в ущерб им. Почитал он, надо признать и других предков своих, хотя никогда и не видел их, поскольку все его деды и бабки умерли до появления его. А уважение и почитание прародителей своих подсудимым мы видим в том, что обвиняемый не поленился расспросить о них своих родителей и оставил детям своим, а в последствии и внукам небольшую рукопись о происхождении их рода. Человек ведь живет, пока его помнят, а это значит, что подсудимый обеспокоился тем, чтобы продлился век его предков.

Может он сам что добавит по этому поводу?

Произнеся последнюю фразу, Валерий поглядел на меня, и опять тень ухмылки промелькнула на лице его. Как будто он подготовил мне какую-то ловушку и ждал, попаду я в нее или нет.

Я на секунду задумался и, заглянув в глубины своего сознания, решил признаться во всем.

И я рассказал о том двойственном чувстве, что овладело мной, когда я узнал о смерти отца.

— … Мне было жаль его, он прожил лишь семьдесят один год, но в то же время и почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то, хоть в какой-то мере я смогу решить свой жилищный вопрос, станет посвободней жить моей жене и детям. И когда я осознал это облегчение, я испугался, а может в своем подсознании я с некоторого момента желал его смерти? Может такой страшной ценой, пожелав смерти близкому человеку, я вымолил себе привольную жизнь? Я до сих пор мучаюсь от того, что не знаю, что было первично: мое желание жить комфортно или смерть отца.

Почти такое же чувство облегчения я испытал и со смертью матери. У нее было тяжелое хроническое заболевание, и я в какой-то мере обрадовался, что она умерла так легко и внезапно, находясь на излечении в больнице. А облегчение я испытывал от того, что при подобном заболевании она не слегла, обезножив, дома. Что мне и жене моей не пришлось месяцами, а то и годами ухаживать за ней, за больной. Я боялся такой перспективы и не хотел этого. Может, именно это мое подспудное нежелание и плохо скрываемая боязнь трудностей, связанных с уходом на дому за больным человеком и укоротило ее век? Может и ее быструю смерть я вымолил у Бога?

Я не знаю ответа на эти вопросы, поэтому и прошу Высший суд дать оценку и моим желаниям, и моим мыслям в то время.

И впервые я услышал голос своего судьи.

— Хорошо, суд учтет вашу просьбу.

Голос моего судьи был безлик. Чиновничьим равнодушием веяло от него.