Инквизитор Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

Глава 16

И он оказался прав, им пришлось подождать, прежде чем монашек появился снова; на сей раз он, уже ничего не говоря, стал открывать ворота для господ военных.

А когда те въехали и слезли с лошадей, он сказал им:

— Госпожа Алоизия ждёт вас, господин барон.

— Госпожа Алоизия? — Волков удивился. — И кто же эта достойная женщина?

— Домоправительница монсеньора, — как-то странно отвечал монах, но скорее с уважением, чем с пренебрежением; он уже запер ворота и предложил: — Я провожу вас, господин барон.

— Домоправительница… — повторил за ним генерал и добавил: — Меня, кажется, ещё ни разу не принимали домоправительницы.

— Что это? Я не понял? — тихо и недовольно бурчал фон Готт. — Домоправительница вас, Рыцаря Божьего, принимать будет? Отчего же не прачка или не стряпуха?

Впрочем, Волков не был так спесив и готов был для дела потерпеть и приём домоправительницы. Главное — понять, как тут, в доме архиепископа, обстоят дела.

Оставив Кляйбера поить лошадей, генерал с фон Готтом пошёл за монахом по отнюдь не дешёвому мрамору лестниц, мимо больших окон и бронзовых канделябров на стене, и уже почему-то думал, что до архиепископа его сегодня не допустят, но тому очень хочется знать, зачем этот Рыцарь Божий к нему пожаловал.

И то, что его принимала какая-то домоправительница, лишь свидетельствовало в пользу его догадок. А госпожа Алоизия оказалась женой дородной и не юной, но при том, без всякой лести, генерал назвал бы ту женщину весьма интересной, а может даже, и привлекательной. А её вид, умный взгляд, строгое платье, прибранные волосы и дорогие кольца на пальцах ещё и сообщили ему, что эта домоправительница — дама безусловно из благородной фамилии. И посему он после поклона и представления сделал к ней шаг и жестом просил её руки для поцелуя, и та с улыбкой вежливости ему руку подала. Подала её с той обыденной простотой, на которую обычная домоправительница вряд ли способна, а потом и сказала:

— Рада видеть столь прославленного храбреца в нашем доме.

«Нашем? Бабёнка или оговорилась… или считает этот дом и вправду своим, и тем ещё и кичится».

— И чем обязаны мы, — продолжала госпожа Алоизия всё с той же простой вежливостью, — счастью видеть вас, барон?

Волков уже понимал, что эта женщина в этом доме… нет, она не просто им управляет. В данный момент она говорила как хозяйка дома и как имеющая право так говорить с ним. И поэтому по благоразумию своему он не стал уточнять её полномочия, а лишь сказал:

— Я хотел бы видеть Его Высокопреосвященство.

— Уж и не думаю, что это возможно, — вежливо сожалела она и уточняла: — Сегодня. А по какому же делу?

Тут генерал буквально почувствовал, как за его плечом хмыкнул оруженосец. Не услышал, а именно почувствовал, да и взгляд, коим домоправительница удостоила молодого человека, подтвердил его ощущения. Очень генералу захотелось взглянуть на фон Бока и сделать ему внушение. Конечно, он понимал оруженосца: с чего это глупой бабе спрашивать о цели визита Рыцаря Божьего к первосвященнику земли Винцлау. Её ли это вообще дело? Бабье ли оно? Но, в отличие от молодого фон Готта, умудрённый жизнью генерал уже всё понимал и поэтому спокойно ответил ей:

— Город Туллинген скрывает злобных колдунов Тельвисов, что держали в плену маркграфиню Винцлау; прокурор будет просить магистрат города о выдаче подлых, и я пришёл, чтобы просить Его Высокопреосвященство присоединиться к тому прошению, так как Леонид фон Тельвис и его — жена истинные душегубы, заслуживающие самого строгого наказания.

И тогда дама у него и спрашивает, вполне обоснованно:

— А отчего же инхаберин не прислала самого обер-прокурора, отчего же она прислала вас?

«Проклятая баба, я же не спрашиваю, почему эти вопросы задаёшь мне ты, а не архиепископ». Волков, опять же, не начал с нею пререкаться, а просто объяснил:

— Я Рыцарь Божий, я служил одно время при Комиссии города Ланна, и ведьм с колдунами в своей жизни повидал немало, я хотел убедить Его Высокопреосвященство, что Тельвисам не в замках сидеть, а место им как раз в подвалах да на допросах у святых отцов. Посему и приехал лично просить об аудиенции у архиепископа.

На это госпоже Алоизии возразить было нечего, она согласилась кивком головы, а после и говорит:

— Дело ваше богоугодное, безусловно, вот только Его Высокопреосвященство принять вас сегодня не сможет. Он не в городе, он уехал в поместье по делам неотложным, — и, предвосхищая вопрос генерала, сообщает: — И приедет не раньше следующей среды. Как приедет, так я ему о вашем визите сообщу.

— Может, мы сами к нему доедем? Ежели то недалеко будет, — вдруг из-за спины барона говорит фон Готт. Говорит он это негромко, только своему сеньору, но женщина расслышала его слова и неодобрительно взглянула на оруженосца, взглянула и ничего на то не сказала.

Может, те слова и к месту были, вот только говорить их нужно вовремя, без спеси и угрозы, а так только злил он женщину. И, кажется, второй раз за визит. А так добрые отношения со влиятельнейшими людьми не устанавливают. В общем, одно слово — дурень! Нужно ему будет потом сделать выговор.

А госпожа Алоизия и на генерала поглядела, и по взгляду её было видно, что поездки в поместье архиепископа она не одобряет: сказано вам, не видать вам первосвященника земли Винцлау до следующей среды. Чего вы ерепенитесь? К чему упрямство ваше? В общем, разговор был закончен. Он оказался очень короток, причём генерал своего не добился, с архиепископом не встретился, а вот она своё получила, про цель визита у него вызнала. Но кое-что и генералу удалось узнать.

Во всём её поведении Волков улавливал холодную, не женскую волю и такой же холодный ум.

И, почувствовав это, противиться женщине он благоразумно не стал. К чему ему наживать врагов? Ведь обещание, данное маркграфине, он выполнил, к архиепископу съездил, а то, что тот в отъезде, — ну что ж тут поделаешь? И тогда он стал ей кланяться.

И когда они спускались по красивым лестницам, барон и спрашивает у своего оруженосца:

— И чем же это вам госпожа Алоиза не пришлась?

— А чего это она нас принимала? Сама невесть кто, а мы ей ещё кланяемся, — он ухмыляется. — Ещё и горда при том без меры.

— Горда без меры? — барону не хотелось начинать объяснять ему, что женщина никогда бы себя так не повела, не имей она на то согласия и одобрения архиепископа. Он просто интересуется: — Фон Готт, а сколько раз я вам говорил, что вы болван?

— О-о… — отвечает тот и даже рукой машет, как от дела несбыточного. — Да разве то сочтёшь? Уже раз тысячу, наверное, или более того.

Оруженосец идёт чуть сзади, но генерал уже по его голосу знает, что тот ухмыляется.

— Тысячу! — Волков качает головой. — И что же, умнеть вы всё одно не собираетесь?

— А чего мне собираться, я и так не глупее многих. Вон Кляйбер читает еле-еле, а галантных слов и вовсе не знает, с ним разве что в конюшню не стыдно ходить, я-то всяко умнее, — нагло заявляет оруженосец. — А как вы… ну, таким-то мне всё одно не быть, чего же тогда упираться да стараться… К чему? Вон Хенрик всё хотел за вами поспевать, учиться всему от вас — и что? И всё… Без руки теперь.

— И к чему это вы Хенрика к глупости своей припомнили? — недоумевает генерал.

— Да к тому, что при военном ремесле оно всё равно, какая у тебя голова, умная или дурная, к примеру, арбалетному болту всё равно в какой башке застрять, а может даже, в умной ему и поинтересней будет.

Тут они вышли на улицу, и пока Кляйбер подводил барону коня, он, надевая перчатки, смотрел на оруженосца с укоризной и спрашивал:

— Господи, фон Готт, что вы, чёрт возьми, такое несёте?

— Вот, опять же, — фон Готт как будто кичится тем, что его считают глупым, — будь я умным — так пришлось бы и отвечать, а раз я, по-вашему, болван, так чего же вы речи мои понять берётесь? Нет, ни к чему это совсем.

— Первый раз вижу философа-болвана, — замечает Волков, садясь в седло.

Но больше, чем беспечная глупость оруженосца, волновало его совсем иное дело. Генерал почувствовал, что здесь, в Винцлау, нет у людей истинного пастыря. Нет голоса, который должен слышать каждый человек в этой земле. Мало того, что маркграфине не было на кого опереться, и то ещё не было главной бедой, как он полагал.

«Что же это за первосвященник земли, который позволяет женщине встречать гостей в доме своём и говорить от лица своего? Даже в отсутствие своё! И кто же она ему тогда, если не полноправная жена? Конечно, фон Готт тут был прав».

Волкову было неясно: пока в доме первосвященника заправляла какая-то баба, кто же тогда управлял его епархиями? Его епископами? Сам он, или есть у него доверенный прелат? Кардинал какой?

«Узнать бы надо, кто. Скорее всего, тот, кто служит по праздникам большим в кафедрале Швацца. Может, с ним поговорить, а ещё вызнать, кто из братии монашеской заседает в Трибунале».

В общем, в доме господнем земли Винцлау лада не было. После визита к архиепископу это генералу было ясно. Обо всех этих мыслях надобно было также доложить и курфюрсту, и святым отцам.

«Маркграфиня ещё говорила, что за все годы свои не может вспомнить ни одного аутодафе. Вот потому-то нечисть всякая, не зная воли и силы праведной, себя здесь так вольготно чувствует. Ещё надобно и про еретиков узнать; сдаётся мне, что и им здесь неплохо живётся».

В общем, у Волкова появилось много вопросов, часть из коих он уже сегодня вечером намеревался задать маркграфине за ужином. Во всяком случае, она знала о госпоже Алоизии, что по-хозяйски распоряжается в доме архиепископа, ведь дамы всегда знают всё, что касается других дам. Особенно если то касается дел альковных или семейных.

Они как раз проезжали по площади мимо здания имперской почты, и генерал сразу вспомнил о письме герцогу, что лежало у него на груди под колетом.

— Фон Готт, — позвал он, доставая письмо.

— Сеньор? — отзывался тот.

Волков протянул ему письмо, а потом указал на здание:

— Ребенрее, Вильбург, дом его высочества.

— Мне на почту идти? — оруженосец нехотя принял конверт. Тащиться в душное здание почты ему явно не хотелось. — Отчего же мне?

— А разве не вы только что на лестнице хвастались, что поумнее Кляйбера будете. Вы? Не вы? А, всё-таки это были вы… Ну, вот вам и работа по уму.

— О, ну да… — оруженосец скривил лицо, изобразив нечто среднее между улыбкой и гримасой сарказма. — Это было очень смешно, сеньор.

Тем не менее он бросает повод ухмыляющемуся Кляйберу и, спрыгнув с коня, уходит в здание почты. А пока его нет, генерал шагом едет в тени вдоль лавок. Место здесь дорогое, а лавки богатые, часть товаров выставлена для просмотра; он думает, что перед отъездом, нужно будет купить что-то жене, Брунхильде и Бригитт. Женщинам, как и детям, всегда нужны подарки, иначе они, как цветы без дождя, будут засыхать, стареть быстрее.

У одной лавки он останавливает коня, больно хороши в ней выставленные шелка — цветастые, яркие, лёгкие. Смуглый купец в отличной лёгкой одежде и небольшой шапочке встаёт с лавочки и с заметным южным акцентом спрашивает:

— Вам что-то приглянулось, добрый господин? — не дожидаясь ответа генерала, он берёт великолепную ткань насыщенного фиолетового цвета с блёстками золотой нити и встряхивает её. — Вот, поглядите, сеньор, это для молодой женщины; если она не будет худа, на её бёдрах при каждом её шаге ткань будет переливаться подобно морской волне.

Да. Да… Эти чёртовы южане уж знают, что нужно сказать, чтобы вызвать у человека в воображении надобную им картину. Этим болтунам в этом не откажешь. Он ещё не знает, кому он подарит эту ткань; конечно, она подойдёт Брунхильде, а может, и жене.

— Прикоснитесь, сеньор, — купец подносит ему ткань. — Только попробуйте, какова она на ощупь.

Волков снимает перчатку и прикасается к шёлку.

Да, конечно, жене… Она совсем недавно принесла ему третьего сына, надобно её порадовать. А от Брунхильды, кроме редкой минутной радости, только хлопоты, траты да раздоры. И он решает купить ткань жене, но прежде желает поторговаться, так как уверен, что этот мошенник, что всё ещё держит на руках роскошную материю, дёшево её не отдаст. И барон спрашивает у купца:

— А отчего же ты думаешь, что у меня хватит денег на это?

— О, сеньор! — Торговец смеётся. — Вы одеты на северный манер, но для северянина не так уж и плохо. С вами два человека при оружии, и они на хороших конях, это не говоря про то, что ваш конь стоит сто пятьдесят талеров. Разве вам для милой жены или подруги сердца будет жалко тридцати пяти монет?

— Тридцать пять талеров?! — возмутился Волков. — Да ты, братец, мошенник! Ещё десяток на пошив и всякие кружева, так сколько же будет стоить то платье? Не по-божески это.

— О нет, сеньор, нет… Такая красота и не может стоить дешевле. Представьте себе, что только добиралась эта ткань сюда к нам больше года, как же она может стоить дешевле? — тут он снова включает хитрость: — Тем более, как будет чувствовать себя ваша жена, когда расскажет своим знакомым дамам, что её муж покупает ей ткани по тридцать пять монет. Другие дамы будут умирать от зелёной болезни, от зависти, после такой её похвальбы. Уж поверьте мне, слава о вашей щедрости сразу разлетится среди других дам, разойдётся по всей округе. Будете потом купаться в женских улыбках и томных взглядах всех местных красавиц. Вы же знаете, как женщины падки до щедрых мужчин!

— Ладно, ладно… Понял я всё… — на него эти речи не действуют, но вот шёлк… Волков снова любуется переливающимся шёлком и предлагает цену: — За весь этот кусок — двадцать пять.

И к тому времени, как фон Готт наконец вышел из здания почты, они сошлись на тридцать одной монете. И, в общем-то, оба были довольны сделкой, так как торговец получил отличную прибыль, а генерал — приличный отрез роскошного шёлка для своей жены. Тем не менее, взвесив на руке ткань и почувствовав её лёгкость, он сказал торговцу на прощанье:

— Мошенник! Да ты продал мне это по весу золота, что ли?

— В десять раз дешевле, чем вы говорите! Не так уж этот отрез и невесом, — смеялся ему в ответ купец. — Но ваша женщина будет счастлива! А с нею будете счастливы и вы.