Инквизитор Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

Глава 4

Нанятая девица оказалась очень кстати, она сразу сблизилась с принцессой Оливией. Старательная и расторопная — правильно про неё сказала маркграфиня. Магдалена теперь, едва принцесса покидала карету, от неё и на шаг не отходила. И они при том находили темы для разговоров.

Казалось бы, пожилая маркграфиня, которой уже давно перевалило за тридцать, и молодая прачка, что может быть общего? А общего у них было то, что обе они были женщинами, и других женщин в отряде не было. И, конечно же, дорога, тяжесть её, трудности очень сближают. Теперь генералу не было надобности водить маркграфиню по нужде, да и всякие другие бытовые неудобства Магдалена взяла на себя.

На привале он пошёл проведать Хенрика и посмотреть его руку. Сам оруженосец был просто бел, как полотно, а кожа на руке была ещё белее. Сшита она была грубой ниткой, но, сразу видно, со знанием дела.

«Ладно, зашил неплохо, этот лекарь Голеб и вправду знал, что делал».

Он немного поговорил со своим оруженосцем, так как тому было всё ещё тяжело и, конечно же, больно. Но Волков знал, что в этой ситуации человеку нужно хоть немного участия. И он спрашивал Хенрика о боли: болит — не болит? Потом говорил, что в течение двух дней, как кожа схватится, так боль начнёт утихать. Это он тоже знал не понаслышке. А потом советовал то, что советовали когда-то ему: если болит — пей вино. Да, от боли он советовал молодому человеку пить вино, а от дурных мыслей — молиться.

— Пейте вино, Рудольф, пейте допьяна, — он очень редко звал своих оруженосцев по имени — ну, кроме Максимилиана, — но в этот раз это нужно было сделать. — Пейте, Рудольф, а как кончится, я велю прислать вам ещё.

Полдень, даже в тени тяжко было, Волков ужасно боялся, что у него снова застучит в ушах, снова станет нехорошо, поэтому сразу после обеда в душную карету садиться не хотел, но делать-то было нечего, принцесса торопилась. Она хотела видеть своих дочерей. Впрочем, торопилась не только она, все хотели побыстрее вернуться домой. И он, велев Гюнтеру принести кувшин с водой, облил себя немного. Рубаху, голову. Лишь после этого решился ехать дальше. А вот Карл Брюнхвальд был поистине двужильный. Стёганку и кирасу полковник не снимал даже после полудня. К его мятой и видавшей виды кирасе прикоснуться было нельзя — обожжёшься, так она раскалилась на солнце, а Карл словно и не замечал этого. Мало того, он и на молодых офицеров, что позволяли себе разоблачиться, смотрел взглядом нехорошим: это что это? Жарко вам? А людям вашим не жарко? Они ножками идут. А вы вон как: считай, в одном исподнем едете. Дорфус и Вилли, фон Готт тоже ехали в кирасах, но они-то молодые. А полковник по годам старше генерала был, и ничего. От жары не помирал. Ехал, ещё и покрикивал на нерадивых и отстающих. Он ещё и при первой их встрече показался Волкову очень сильным, знающим и требовательным командиром, а уж с тех пор ещё больше заматерел. О, как набрался Карл умений за последние годы. Удивительно крепкий был человек. А стал так и вовсе железным, и посему необыкновенно ценным.

Железный. Он держал всех подчинённых в кулаке, да так, что многие офицеры, даже заслуженные, за провинности или оплошности предпочитали иметь дело с самим генералом, нежели с ним. Даже наглого и зачастую, по пьяной лавочке фамильярного полковника Игнасио Роху мог на место поставить. Нет, не криком и не руганью. Обычными словами о стыде, об офицерском достоинстве или о том, как на Роху смотрят молодые офицеры. В общем, он и для этого одноногого смутьяна, который при всех спьяну мог лезть к Волкову обниматься, находил надобные слова.

В общем, под суровым оком полковника Брюнхвальда отряд тащился по жаре, а разъезды, высылаемые во все стороны от отряда, сообщали, что поблизости никаких добрых людей нет. Можно идти дальше.

Ещё задолго до вечера увидали они и Фейбен. Этот город был побольше Цирля, посады его утопали в садах, по дороге с холмов он выглядел очень живописно, зелено. А стены его и башни были тоже в хорошем состоянии. Всё-таки это войны так влияли на местные города. Всякий город озаботится стенами, коли три десятилетия подряд где-то рядом слоняются толпы опасных людей при железе, от которых лучше отгородиться хорошей стеной с глубокими рвами.

Наместник, полный человек по имени Эльберт, узнав о приезде маркграфини, вышел к ней навстречу и пригласил принцессу Оливию, Волкова и всех офицеров к себе на обед в дом. А на обеде он был высокопарен, много говорил всяких речей, в том числе о своей преданности дому Винцлау и лично Её Высочеству. И Волков умер бы на этом обеде от жары и скуки, если бы стол не был накрыт на террасе, которая продувалась хорошим сквозняком, и господам не подавался бы лёд и холодное вино из погребов.

А вот ночью ему снова было жарко, и снова спал он плохо. И был рад, что завтракать долго не пришлось, так как маркграфиня торопилась домой. На рассвете отряд пошёл дальше на восток, к Шваццу, и после полудня добрался до Пертизау. Через неширокую, но многоводную реку был построен великолепный мост. И назывался он почему-то Чёрным.

На том мосту легко разъезжались две самые большие подводы. Он был каменный, опоры под ним были мощны, посему мост легко выдержал бы любые пушки. Оба въезда на мост закрывали приворотные башни, которые в любой момент могли бы закрыть проезд через реку. Правда, гарнизонов в этих башнях не было. А были лишь упитанные чиновники с парой стражников, что собирали мостовый сбор с телег и прочих проезжих. Волков, глядя на нескончаемый поток подвод больших и малых, даже и представлять не брался, сколько за день эти чиновники собирали тут денег. Уж если у Тельвисов при их не очень богатой дороге были сундуки полны серебра, то у маркграфов Винцлау сундуки должны ломиться от золота. Он был в этом уверен.

— Скорей бы уже, — одними губами говорила принцесса Оливия, выглядывая в окно кареты. И потом, поворачиваясь к генералу, добавляла: — Как я хочу увидеть своих девочек!

Он понимающе кивал ей и мокрым платком вытирал себе грудь и лицо. А потом клал его на левую ключицу. Ему казалось, что от влаги платка ему легче. Мильке с кавалеристами остановил движение подвод и телег через мост и дал возможность пройти по нему отряду, каретам, пушкам и обозу. Чиновники, узнав, что через мост едет сама маркграфиня, — видно, Мильке им сказал, — выбежали из тени навесов ей кланяться. А за ними стали кланяться все возницы, что ждали своей очереди проезда по мосту. И когда карета с Её Высочеством перебралась через мост, её и там люди встречали поклонами. Любимая сеньора возвращалась домой. И маркграфиня, помахивая рукой из кареты людям, улыбалась.

Швацц.

Сразу после моста, едва карета въехала на небольшую возвышенность, так он и появился. Даже издали было понятно, что город не мал. И стены его впечатляли и высотой, и строгостью углов. Башни высокие и крепкие, такие ставят не просто так, такие башни ставят под артиллерию. И весь он был окутан зелёными облаками садов. И пока к нему ехали, так вокруг не было и клочка земли, что не был бы засажен виноградом или фруктовым каким деревом, и даже небольшие рощицы оливы, и те тут встречались, хотя казалось, что для них это слишком северный край. А ещё были здесь мельницы повсеместно, и ветряные, и на водном колесе у ручьёв и заводей виднелись. Край был богат, несомненно.

«Винцлау побогаче Ланна будет, — замечает себе генерал. — А уж про Ребенрее и говорить нечего». А ещё он увидел тут дороги. Кладка на них старая. Но генерал знал, что эти дороги, хоть и делались они тысячу лет назад, одинаково хороши и зимой, и летом.

Он не отрывал глаз от всего, мимо чего проезжал, думая, что бы у себя, в своей земле из увиденного использовать, а маркграфиня ему и говорит:

— Барон, дорогой, нет уже мочи терпеть, теперь давайте поедем вперёд с малым отрядом, ваши люди с этими пушками ещё до вечера шагать будут. А мы можем в карете с кавалеристами вашими уже через час у меня дома быть.

И сказала она это с просьбой в голосе, едва ли не с мольбой. Он знал, что хочет мать быстрее увидеть своих детей, да и самому ему, признаться, надоело сидеть в деревянном коробе в полуденной духоте да в дорожной пыли. Ему уже который день хотелось принять ванну. И он, подумав, что тут-то, почитай в её столице, принцессе точно ничего угрожать не может, оставил отряд на попечение Карла Брюнхвальда и согласился поехать вперёд.

И как въехали в город, генерал стал удивляться.

Швацц оказался город старый, стоящий на холмах, узкие улицы вели то вверх, то вниз, часто были извилисты. Во многих местах брусчатка просела, а иной раз из неё и камни побрали для каких-то нужд. Карету трясло. И много было в нем ручьёв, и устья ручьёв были забросаны хламом и камнями. Через те ручьи стояли плохие мостки. И дома не были белены. Уж разве бургомистр Вильбурга допустил бы такое? Хотя вывески… О, какие тут были красивые вывески. Произведения искусства истинные. Даже над кривой дверью затрапезной пивной, и над той висел отлично прорисованный большой и толстый монах, держащий в руке кружку пива, а под ним была надпись «Пивных дел мастер Шульц». Хороши были также кованные ограды, ковали их мастера. Розы выковывали, лилии. Хороши были и храмы, тут он ничего сказать не мог, красиво так красиво. Ратуша его впечатлила, была она сотворена большими зодчими. А ещё женщины были очень хорошо одеты, платья у них как раз под жару были — лёгкие, из тонких материй, а вовсе не из того толстого сукна, что делали платья на севере, эти платья даже вид имели какой-то легкомысленный, призывный, что ли, но вот сам город… Нет, Швацц ему не показался.

«Ланн роскошен, хоть и порой небрежен. Вильбург вычищен и вылизан, но без показного богатства». Швацц же напомнил барону богатого неряху или, может, господина, у которого нерадивые слуги не следят за его внешностью и чистотой платья.

Зато как светились глаза маркграфини, когда они въехали в городские ворота! А когда въезжали на большую площадь, на которой возвышался дворец, украшенный синими и алыми флагами, цветами дома Винцлау, так она и прослезилась даже, стала вытирать глаза платком; и когда он спросил, что с нею, принцесса лишь покачала головой: ничего. И отвернулась от него. Когда карета остановилась во дворе замка, встречали её всего несколько человек. В основном слуги, но был тут и важный господин. Был он полнокровен, весом, чревом велик и имел одышку; этот господин не постеснялся подать маркграфине руку, когда слуги открыли ей дверцу кареты и откинули ступеньку. И маркграфиня первым делом, выйдя из кареты, представила его Волкову.

— Граф Вергель, — она назвала его на старый манер. — Майордом дома Винцлау.

— Инхаберин, — вельможа низко кланяется ей.

— Граф, — тут принцесса указала на Волкова, — это мой избавитель, человек, спасший меня от колдунов Тельвисов, барон фон Рабенбург.

— О, от колдунов? — удивляется майордом. — Фон Тельвис оказался колдуном? Ну да, я что-то слышал… Про них ходили такие слухи. Но я считал, что это лишь дурные наговоры. Но нам рассказывали, что вы, после паломничества и молебнов, приняли приглашение графа Тельвиса и пребываете в его доме по собственной воле.

Он делает большие глаза, прикладывает руку к груди, выражая удивление.

Вот только генералу кажется, что это… не очень искреннее удивление.

— И кто же вам такое сказал? — сразу вспыхивает принцесса. И так как граф не торопится с ответом, она настаивает: — Ну же, граф, извольте ответить, кто сказал вам, что я гощу у Тельвисов по собственной воле?

— Это рассказывала нам ваша подруга госпожа ди Армачи, — отвечал ей майордом. — Она вернулась с кавалером Гейбницем и сказала, что у неё дела, а вы остались погостить в горах.

— Ах вот как! Погостить в горах? В горах, которые завалены трупами, — улыбается нехорошей улыбкой принцесса. — И, конечно же, это была моя дражайшая подруга, почти сестра, Бьянка Кастелло ди Армачи, кто же ещё? — и тут она словно вспомнила. — Так она вернулась с Гейбницем?

— Да, так и было, она вернулась с ним сюда и рассказала, что вы остались гостить у Тельвисов.

— Странно, — удивилась принцесса и взглянула на Волкова. — Я почему-то думала, что кавалер Гейбниц погиб.

— Нет, я видел его так же, как и вас, Ваше Высочество, неделю назад живым и невредимым. Были они тут, при дворе, — отвечал ей граф фон Вергель. — И он, как и госпожа ди Армачи, убеждал нас, что вы у добрых господ Тельвисов гостите.

— И граф, и графиня оказалась подлейшими колдунами и душегубами, — продолжала маркграфиня, и тут в её голосе послышался упрёк. Как будто она выговаривала графу. — И никто не справился обо мне, никто не пришёл мне на помощь, лишь по велению герцога Ребенрее один барон прибыл высвобождать меня из плена. Он лично дрался за меня с людьми колдунов.

— Жаль, что мне не выпала честь стоять с вами плечом к плечу, барон, — важно произнёс граф и поклонился.

— Граф, уверен, что будь у меня такой товарищ, мне было бы намного легче одолеть ту мерзкую банду, — в свою очередь отвечал ему с поклоном Волков, а сам при том думал: «А что же ты, толстяк, даже письма своей сеньоре не отправил? Не справился: может, ей надобно что?».

После этого короткого разговора принцесса, которая в дороге, кажется, повеселела, вдруг опять стала сурова. И произнесла:

— Пойдёмте в дом, господа. Граф, что с моими дочерьми?

— К сожалению, у госпожи Ирмы Амалии всё без изменений, Ваше Высочество, — отвечает майордом. — А госпожа Мария Оливия всё так же умна и подвижна. Всё вспоминала свою маменьку.

Маркграфиня начинает быстро подниматься по ступенькам дворца, а граф жестом пропускает Волкова вперёд: прошу вас, господин барон.