Большая Засада

Поселившись в Большой Засаде, негр Каштор Абдуим бросает вызов одиночеству

Окровавленная туша, пекари на голой спине, полная охотничья сумка на плече, кусок ткани на бедрах — Ошосси вышел из зарослей и направился в сторону реки. В солнечном свете Эпифания узнала зачарованного духа по его гордой осанке и любимой дичи — это хозяин лесов и диких животных. А накануне она видела издали в кузнице духа Шанго, высекающего огонь. Не важно, Шанго или Ошосси, неф Тисау Абдуим перешел поляну, вооруженный ножом и винтовкой.

В Дамском биде — широком бассейне, образованном течением, — Эпифания купалась, окутанная водой и легким ветерком, отдыхая после напряженной ночи. На камне лежала желтая туника, которую она только что постирала, и кусок мыла. В Баии, где она родилась, в доме тетушки Кеке на Семи Воротах, Эпифания остригла жесткие курчавые волосы и отдала свою голову во власть тщеславной Ошум. Ошум — жена духов Ошосси и Шанго, мать тихих вод. Эпифания задрожала, почувствовала холодок внутри, застучала зубами.

Охотник опустил ношу на землю чуть поодаль, там, где река расширялась: из смертельной раны в глотке кайтиту бежала кровь, окрашивая глину в красный цвет. Он снял с бедер тряпицу и положил рядом с охотничьей сумкой, винтовкой и ножом. Он сам сделал длинное и широкое лезвие, заточил его и закалил. Охотничья сумка из сыромятной кожи — тоже его работа, он использовал ее для мелкой дичи. Подняв руки, он окунулся в реку, чтобы смыть кровь, запачкавшую ему спину. Эпифания приподнялась, чтобы разглядеть получше.

Когда Тисау выплыл на поверхность, ему померещился сидящий посреди водопада лесной дух — конечно, это Ошум собственной персоной, хозяйка рек, посетившая отдаленную провинцию своего королевства. Прежде чем видение исчезло в солнечном сиянии, он приветствовал ее, приложив к голове кончики пальцев и выкрикнув приветствие Ошум: «Ora-ieiê ô». Но поскольку чары не исчезали, он пригляделся, помахал ей рукой и, чтобы начать разговор, попросил кусок мыла. Она встала, продемонстрировав фиолетовые острые соски, налитые груди, тонкую талию и пышные бедра. Ее черная-пречерная кожа отливала синевой. Негритянка Эпифания в расцвете лет — опасность, свободно гуляющая по дорогам какао от местечка к местечку, останавливаясь там, где побольше людей.

Она принесла мыло, балансируя на гладких и скользких камнях. Черное как смоль тело светилось — синие отблески на черной коже. Отдав мыло, она присела на корточки и застыла, глядя, как он намыливается. Вода стекала из ее лона. Эпифания — Ошум, жена Ошосси и Шанго.

Вернув то, что осталось от куска мыла, неф взял ее за запястье и посмотрел в глаза.

— Тисау, я о тебе слыхала… — прошептала Эпифания, покорно, без сопротивления позволяя увлечь себя.

Они нырнули вместе, сплетенными телами. Потом он увлек ее вверх по реке, прижимая к груди. Он плыл медленно. Их встреча была праздником. Эпифания уже не чувствовала усталости после ночи, полной клиентов. Когда они заметили на берегу тело кайтиту, она спросила, чтобы снова дать ему услышать и оценить низкий и томный ночной голос:

— Это твоя добыча, отец мой?

Тисау подтвердил кивком и, улыбнувшись, продемонстрировал удовлетворение: богатая добыча пришла в добрый час, как нельзя кстати. Дар Ошосси или Шанго, а кто знает — может, и подарок Ошала, духа, создавшего людей. В укромном уголке кузницы он поставил пежи, святилище, расставил святых: тут и лук со стрелами, и молот о двух головах, и пашоро, атрибут Ошала. Он объяснил причину своей радости:

— Завтра воскресенье.

— Ну и что с того? На этом краю света что воскресенье, что обычный день — все одно!

Эпифания приехала недавно и еще не знала местных обычаев и привычек. Их было не много, но каждое стоило усилий, требовало сноровки и особенно терпения, но когда Каштор Абдуим да Ассунсау брался за работу, назад он не отступал.

— Я потом тебе расскажу.

Он положил на камни побежденное тело матери тихих вод, посмотрел ей в лицо и коснулся живота, отмеченного длинными растяжками, но он не увидел их и не почувствовал. Он видел только задыхающийся, приоткрытый рот, усталые, полуприкрытые глаза, пушистый лобок, приятные на ощупь завитки. Вода набегала на зачарованных и снова отступала, течение уносило остатки мыла.

Целый день — тоска и скука. Негра Каштора Абдуим да Ассунсау по прозвищу Тисау, привыкшего, что вокруг всегда люди и всегда — праздник, одолела меланхолия. Он почувствовал себя неприкаянным и беспомощным, бросив свои пожитки на этом отдаленном пустыре, чтобы построить здесь дом из камней и извести. Он очистился от грехов, если они у него были, но не избежал безмерного одиночества.

Он все решил сам, он один несет ответственность, он сам себе хозяин. Прибегнув к помощи полковника Робуштиану де Араужу, который ссудил его деньгами, необходимыми, чтобы поставить кузницу, он не просил у него совета и не давал объяснений — ни ему и никому другому. Так он вел себя с тех пор, как еще мальчишкой убежал от верной смерти на сахарных плантациях в Санту-Амару. Сирота, сын освобожденных рабов, капризом гринго он был превращен в шута и лакея. Но Тисау бросил вызов веревке и ножу гильотины, полиции и бандитам, полновластному хозяину плантации и разорвал цепи рабства. Никто больше не мог ему приказывать: наказав барона, он уничтожил в себе страх и покорность.

За его голову назначили награду, он, покинув вечный праздник Реконкаву, оставил навсегда позади блеск и пышность сахарного тростника: большой особняк, часовню, энженью, перегонный куб и багасейру, виноградную водку. Он уже никогда не пойдет в праздничных процессиях со статуями святых, украшенных золотом и серебром одна богаче другой. В закутках старой сензалы[59] ночами, когда царят духи кандомбле — один сильнее другого, и у каждого бычий хвост Ошосси, знак духа Омолу или веер Ошум, — другой оган, жрец, возьмет румпи[60] и будет в оркестре барабанов отбивать ритм танца алужа в честь Шанго. За плечами у него остались барыни и рабыни, утонченный дворянский адюльтер и блеск мулаток, благоухающих лавандой. Он навсегда оставил все эти европейские штучки, роскошь Франции и Баии, тростниковые плантации, баржи на реке Парагуасу, цивилизацию сахарных господ, стоящую на спинах рабов.

Скучал он только по своему дяде, Криштовау Абдуиму, превосходному кузнецу и непревзойденному алабе[61] в оркестре адаррум,[62] который обучил его ремеслу и приобщил к игре на атабаке.[63] Реконкаву — это сплошной праздник.

Реконкаву — вечный праздник, но Тисау не чувствовал, будто ему не хватает этого праздника. Ему было достаточно крошечного, дикого местечка, населенного падшими женщинами. Он любил его первозданный пейзаж — огромные пространства девственных зарослей и ослепительно желтые плантации какао. В праздности энженью он играл жалкую роль статиста, был лакеем, обычной домашней прислугой, даже когда развратничал с сеньорой баронессой в хозяйской спальне, на белоснежных льняных простынях сеньора барона. Здесь, в Большой Засаде, он был свободным человеком. Бросая вызов одиночеству, он сеял семена другого праздника.

Влюбленный в красоту этого места, полный веры в завтрашний день, он решил закрепиться здесь — в селении, которое погонщики выбрали для ночевки. От клиентов не было отбоя, заработок позволял жить и копить тостаны, чтобы выплачивать ссуду полковнику. Ему уже никогда не нужно будет отдавать внаем силу своих рук, свою ловкость, свой ум. В Реконкаву все было готово и закончено, а здесь еще только начиналось.

Когда он впервые разжег печь, наладил меха и ударил молотом о наковальню, когда поднял ногу осла Шаруту, чтобы приделать ему новую подкову, вызвав тем самым восторг всех присутствующих: шлюх, погонщиков, жагунсо, сеу Фаду и Педру Цыгана, — Большая Засада только-только превратилась из практически необитаемого, хотя и достаточно популярного места для ночлега погонщиков, перевозивших сухое какао, в жалкое селение. На Жабьей отмели стояли соломенные хижины проституток, на Ослиной дороге — глинобитные лачуги. Был еще амбар полковника Робуштиану и дом турка — оживленный магазинчик, где продавались кашаса, курево и рападура.

Это уже после приезда Каштора в ряду лачуг появились кирпичные дома с крышами, покрытыми незакрепленной черепицей. Когда была построена кузница, местечко расширилось, превратилось в настоящее селение, в котором появились новые жители: каменщики со своими помощниками, плотники с подмастерьями. Точно так же как раньше Лупишсиниу и Баштиау да Роза, нанятые Фадулом, сюда на время приехали мастер Балбину и мастер Гиду Зе Луиш со своей женой Меренсией. Они думали задержаться здесь только на время работы, да так и остались. Балбину был каменщик — мастер своего дела, Гиду — столяр, именно столяр, а не плотник, как он подчеркивал с ноткой тщеславия. Зе Луиш и Меренсия: он — коренастый пьянчужка, она — большущая и высокомерная, — соорудили импровизированную печь, где обжигали черепицу для дома Каштора. Для солидного заказа полковника Робуштиану де Араужу они расширили свою гончарную мастерскую, где использовали только первосортную глину.

Решив обосноваться в Большой Засаде, Меренсия, глава семейства, начала строить каменный дом, чтобы поселиться там с мужем: в соломенной хижине, лежа у печи, Зе Луиш чудом избежал укуса ядовитой змеи жараракусу. У реки, близ Жабьей отмели, были красивые места, но она предпочла строить дом на Ослиной дороге, рядом с навесом Лупишсиниу, подальше от хижин проституток — оплота греха и мерзости. Положение замужней женщины не мешало ей хорошо уживаться со шлюхами, она здоровалась с ними, но что до соседства, то это уже совсем другая вещь — не одного они поля ягоды. А ведь права была Корока, подумал плотник: центральные улицы — для семейных домов, даже на краю света.

Когда Тисау устроил здесь кузню, тут каждый был за себя и Бог за всех, как объяснил Бернарде старый Жерину в постыдную ночь ограбления. Чтобы не превратиться в мрачного, скучного типа, Каштору срочно нужно было менять обычаи и поведение немногочисленных жителей местечка — насадить общность, которая породит неравнодушие. В Большой Засаде Каштор Абдуим принял вызов одиночества с той же бесстрашной улыбкой, с которой лежал на брачном ложе Мадамы, с которой обнажал груди Руфины, с которой душил сеньора барона в былые времена. Казалось, это было давно, а может, только казалось.

Кто больше всех обрадовался приезду Тисау в Большую Засаду, так это Фадул Абдала. Он был так доволен, что в день, когда негр поднял ногу осла Шаруту под радостные крики народа, собравшегося перед заведением, пожертвовал в общий котел бутылку кашасы.

Они познакомились на фазенде полковника Робуштиану: негр подковывал животных, Турок предлагал товары из своей сумки коробейника. Однажды, будучи оба проездом в Такараш, они встретились на оживленной вечеринке с танцами в борделе индианки Алисе. Народу там собралась тьма, внезапно появилась шайка хулиганов, и мирная пирушка, начавшись за здравие, кончилась за упокой — дракой и выстрелами. Им удалось ускользнуть невредимыми, а негр, кроме того что надавал по морде одному из наглецов, еще и отнял у него револьвер. Если кто не умеет пользоваться пушкой, то пусть и не достает ее из-за пояса — можно легко потерять и оружие, и ложную спесь.

Фадул видел в Тисау еще одну гарантию против возможных опасностей, грозивших спокойствию места. Что правда, то правда — Корока в отсутствие хозяина прекрасно приглядывала за магазином, и ни один жагунсо больше не решился напасть на жителей Большой Засады: прежде чем сделать это, мерзавец должен был подумать по меньшей мере два раза. Опасностей стало меньше. Впрочем, в любом случае заведение, которое негр открыл напротив, означало еще одну весомую причину, которая могла охладить пыл разбойников. Торговец и кузнец заключили что-то вроде договора — не уезжать из Большой Засады одновременно: когда одному из них нужно было покинуть местечко, другой оставался там, готовый вмешаться, если случится нечто непредвиденное.

Между ночным и утренним оживлением, возникавшим в связи с приходом и уходом караванов, царила невыносимая скука. Эти мертвые часы два изгнанника заполняли разговорами по душам, делясь воспоминаниями, рассказывая о перипетиях и драках, травили байки. Или просто сидели в тишине: араб чистил кальян, а негр покрывал узорами железные или жестяные штуковины.

Фадулу нравилось, как работает Каштор — грубо и тонко одновременно. Нравилось смотреть, как он превращает бесполезную железяку в подарок для женщины — кольцо или брошку, — делает из старой жестянки полезную посудину для печи или жаровни. Тисау, в свою очередь, был самым благодарным и внимательным слушателем, внимавшим рассказам Турка: фрагментам из Библии, восточным сказкам, изобиловавшим пророками и тетрархами, чудесными волшебниками и восхитительными одалисками с пупком наружу. Вытаращенные глаза, восклицания и смех — так негр реагировал на интриги и сражения, шаг за шагом, внимательно и страстно. Он не упускал ни одной подробности, даже когда уроженец Леванта в особо захватывающие моменты переходил на арабский.

Случалось, какая-нибудь проститутка садилась на землю подле них, чтобы послушать и поболтать, а иногда и не одна — две или три. Тогда Каштор затягивал песню, образовывался хоровод коку, ритм отбивали ладонями:

Женщины подсмеивались над произношением сеу Фаду, но он не обращал внимания и продолжал петь громче всех в хоре — мальчишкой в Ливане он был певчим в деревенской церкви. А если случалось подойти Педру Цыгану со своей гармонью, они умоляли Каштора спеть еще одну песню. Негр знал тьму напевов, танцы тиранаш и лунду и не заставлял себя долго упрашивать:

Густой теплый голос Тисау звучал в зарослях и в печенках слушателей. Зулейка, смуглая и пугливая кокетка, восторженно утверждала, что птицы замолкали на деревьях, чтобы послушать, как он поет. Искусство и чары кузнеца Каштора Абдуима заставляли птиц замолкать, змей — сворачиваться в клубок, сердца людей — покоряться. Веселый негр, выдумщик и чародей, что стало бы без него с Большой Засадой?

Раньше, чтобы узнать число и день недели, нужно было справляться у единственного отрывного календаря, имевшегося в Большой Засаде и висевшего на двери амбара, где хранилось сухое какао. Внешне хромогравюра радовала глаз: европейский пейзаж с зимним полем, горы с заснеженными вершинами и большой лохматой собакой, везущей на спине удивительную штуковину — маленький бочонок. На гравюру был наклеен маленький, но пухлый блок, состоявший из отпечатанных страниц с датой и днем недели, — это, собственно, и был календарь, подарок к Новому году от полковника Робуштиану де Араужу старому Жерину, верному наемнику.

Гордый владелец такой драгоценности, Жерину демонстрировал картинку проституткам и погонщикам, повторяя то, что сказал ему полковник: «За границей жуть как холодно, а бочонок полон кашасы, которую везут страждущим». Более красивого и поучительного календаря нельзя было и желать, но в то же время он был непостоянным и неточным, потому что старик Жерину, бывало, по нескольку дней не отрывал от него листы, а когда вспоминал, что это надо бы сделать, следуя рекомендации полковника, отрывал их как бог на душу положит: один, два, никогда — три, чтобы не тратить их зря, — буквы и цифры, непонятные для большинства жителей и приезжих. Жизнь текла с постоянным опозданием, и никто не мог точно сказать, что сейчас на дворе — конец марта или начало апреля, среда или суббота. А воскресенье, святой день? В те времена воскресенья в Большой Засаде не было.

Не зная, когда точно начнутся дожди, было сложно предположить объем урожая, сколько какао дадут плантации в долине Змеиной реки — в этом случае речь шла о довольно больших суммах.

Путаница и неразбериха: кого-то это мало волновало, а некоторые беспокоились и тревожились. Турок Фадул должен был получать деньги от клиентов, которым он продал в рассрочку или дал в долг, платить поставщикам — и то и другое было привязано к точным датам, записанным по-арабски в специальной тетради. Меренсия считала воскресенье святым днем отдыха, как то предписывается Законом Божьим; речь шла о Боге гордых гончаров, в то время как Бог Фадула, менее суровый, разрешал торговать в воскресенье — разумеется, повышая цены, а соответственно, и прибыль. Бернарда мучилась, пытаясь угадать счастливые дни, когда приезжал крестный.

Приезды крестного, смысл ее жизни. Раньше — быстрая остановка — ах, слишком быстрая! — по дороге туда или обратно между фазендами Аталайа и Боа-Вишта, а в последнее время он проводил с Бернардой целую ночь: ах, и ночь была слишком коротка! Из-за абсурдного календаря Жерину даже капитан Натариу да Фонсека был вынужден поменять привычки и расписание.

«От чего смеешься, от того и плачешь», — утверждают проститутки. А они в этом толк знают. Бернарда на своем опыте убедилась, что пословица не лжет — и так и эдак, — в течение одной короткой бесконечной ночи. Именно после той ужасной ночи — самой страшной, какую только можно себе представить, — когда она почувствовала, что теряет его навсегда, крестный решил поменять расписание и увеличить отмеренную ей скудную меру счастья. Бернарда сдержала слезы — у нее был опыт запирать плач и всхлипы в груди. Она посмеялась хорошо, потому что посмеялась последней, если разобраться в причинах и следствиях.

Когда раз в месяц капитан ехал в Боа-Вишту, то показывался у нее с утра, а возвращаясь в Аталайу, спешивался с мула после полудня. Это были короткие встречи: все хотели увидеть его, перекинуться парой слов, узнать новости, он довольно долго сидел в кабаке у Фадула.

Утром или вечером, пока Бернарда и капитан снова и снова наслаждались друг другом на походной койке, Корока готовила сладкий кофе с рападурой, чтобы подать его горячим во время нескольких минут разговора перед отъездом. Приезжая из Аталайи, Натариу привозил новости о семье, о Зилде и детях: «Крестная шлет тебе благословение и вот этот отрез ткани на юбку». Когда он ехал из Боа-Вишты, тема была одна — новые посадки какао. Он с энтузиазмом обсуждал изменения и открывающиеся перспективы — довольная, Бернарда хлопала в ладоши. А если, наоборот, говорил о дождях, которые могли быть долгими и задушить ростки, Бернарда отгоняла плохие предсказания, обещала солнце. Она не забывала, прощаясь, попросить благословения крестной. Это были проклятые, мучительные минуты: нужно прожить еще один бесконечный месяц, чтобы снова прижаться к его груди на несколько секунд, слишком коротких для такой безмерной страсти. Когда же он проведет с ней целую ночь, от первых сумеречных теней до утренней зари? Когда, крестный?

И что же? Одним из тех давних, далеких вечеров, наслаждаясь кофе, приготовленным Корокой, крестный неожиданно заявил, что через две недели, возвращаясь со свадьбы дочери Лоренсу Батишты, начальника станции в Такараше, он останется на ночь в Большой Засаде и согреет кровать крестницы. Всю ночь с ней? Ах, благословен Господь! Самая лучшая, самая желанная новость. Бернарда не могла поверить, что это правда. Радостная, сама не своя от счастья, она попросила крестного повторить еще раз. Сомнений не было: через воскресенье — это меньше чем две недели. Целая ночь.

«Все точно так и будет», — подтвердила еще раз Корока, после того как Натариу пришпорил мула и пустился в путь. Страницы календаря с черным шрифтом указывали обычные дни недели — понедельник или субботу, — а вот воскресенье было зеленым, чтобы подчеркнуть святой день, праздничный. Хорошо еще, что был календарь Жерину, потому что в Большой Засаде дни были одинаковыми, а праздник случался только тогда, когда Педру Цыган устраивал танец-форободо в ночи наплыва погонщиков и приезжих.

Равнодушие Бернарды к календарю, висевшему на стене амбара, сменилось настоящей страстью: каждый день поутру она приходила, чтобы еще раз удостовериться, что время тянется ужасно медленно. Она увидела, как появилась и исчезла первая зеленая страничка в маленькой пачке отрывного календаря, начала ждать вторую, и была такой беспокойной и нетерпеливой, что один из наемников сказал:

— Девчонка совсем с ума сошла. Окончательно двинулась.

— У Бернарды с головой плохо, — уверял Жерину, вспоминая ее — разъяренную и язвительную — в ночь ограбления.

Откуда могла она знать, что красивый календарь опаздывает на три дня? Ее на целую ночь снял один работник — своим потом, ножом и мотыгой он заработал эти деньги, копил их монетка за монеткой, чтобы насладиться без спешки, всласть, знаменитой Бернардой. Она как раз была под ним в кровати — а в голове только крестный, — когда услышала легкий шум перед домом. Она насторожилась: снаружи кто-то пытался открыть засов, втыкая кинжал в замочную скважину. Бернарда испугалась и дернулась, тип на ней застонал от удовольствия, почувствовав неожиданную реакцию, и ускорил ритм соития — какая женщина! Правду о ней говорят.

Бернарда сразу поняла, сомнений никаких не оставалось — это крестный, он приехал раньше. Она хотела встать, но не успела. В скудном свете керосинки, горевшей в комнате, она увидела тень, которая обрушилась на походную кровать, и силуэт в дверях комнаты. Бесстрастный — авторитета и так хватало — голос приказал:

— Убирайся отсюда, да побыстрее.

В темноте работник не узнал пришельца. Крупный мулат, привыкший к потасовкам в борделях, решил, что это один из пьяных наглецов — много хвастовства, да мало сути. Не слезая с Бернарды, он заорал:

— Почему это я должен убираться? И не подумаю!

— Потому что я приказываю.

— А кто ты такой, чтобы мне приказывать? — Он встал, намереваясь преподать наглецу хороший урок.

— Я капитан Натариу да Фонсека. — Он отошел, освободив выход. В отсветах фонаря блеснула сталь парабеллума.

— Ради Бога, капитан, не стреляйте!

Работник сгреб штаны и рубаху, выбежал в дверь и исчез в зарослях, остановившись, только когда почувствовал себя в безопасности. Ему страшно повезло: он разглядел капитана, прежде чем совершить безрассудство и дать ему в морду, приговорив себя тем самым к смерти. С этой помешанной — будь она сто раз самая красивая, а она такой и была, — он никогда больше не ляжет, даже бесплатно. Боже спаси и сохрани!

Бернарда встала, ошеломленная, даже благословения у крестного не попросила. Натариу спрятал оружие. Лицо непроницаемое, голос строгий, суровый:

— Я предупреждал, что буду спать здесь сегодня. Ты забыла?

— Крестный сказал, что приедет в воскресенье. Я еще сегодня глядела в календарь кума Жерину.

Из соседней комнаты послышался голос Короки:

— Это правда, я была вместе с ней, и на календаре был четверг. — Сказав это, она вернулась к своим делам — успокаивала перепуганного клиента, который предлагал заплатить и убраться. — Не волнуйся, мальчик, не бойся.

Капитан сел на кровать, снял портупею и начал разуваться:

— Иди помойся.

Бернарда стремглав побежала к реке, но с полдороги вернулась, все так же бегом, в поисках мыла: воды не хватало, чтобы смыть остатки пота и воспоминаний о трусливом клиенте.

Она вернулась мокрая, очистившаяся, готовая для брачного ложа с крестным, но обнаружила, что он спит с виду глубоким сном, даже не сняв штаны. У Бернарды поплыло перед глазами, она не знала, что делать. Девушка села на краю кровати, легонько коснулась его лица влажными пальцами. Не открывая глаз, крестный повернулся к ней спиной. Он действительно спит или безжалостно отвергает ее? В дымном свете керосинки он увидел ее под другим, обиделся и перехотел иметь ее в качестве любовницы.

Он никогда не давал понять, что ревнует, не требовал, чтобы она была только его наложницей. Проезжая через Большую Засаду, он сжимал ее в объятиях страстно и нежно, как влюбленный, — ну хоть так. Они не говорили друг другу ласковых слов, не давали клятв и обещаний, да это было и не нужно — они ведь были вместе в постели. Всадник и лошадь — они скакали; сука и кобель, изголодавшиеся волки — они пожирали друг друга. В промежутках разговаривали о плантациях, о семье, заботах и мечтах, о доме, который он построит для себя и Зилды на вершине холма. Когда, крестный? Не было денег, не было платы — за любовь не платят. Если паче чаяния Бернарда претендовала на нечто большее, то никогда этого не показывала, ни разу ни на что не намекнула и ничего не попросила, довольствуясь тем, что он ей давал, и тем, на что соглашался.

Сидя на деревянной перекладине походной кровати, она стерегла сон Натариу всю эту злую ночь. Она не сомкнула глаз, потерянная и несчастная. Брошенная. Она так мечтала, так хотела провести с ним целую ночь! И ей даже не пришлось просить и умолять, крестный решил приехать по собственной воле, он тоже хотел: и вот он наконец с ней. Чужой, равнодушный, потерянный навсегда. Он повернулся к ней спиной, и все кончилось. Это хуже, чем если бы его тут вообще не было. Это хуже, чем презрение.

Когда она услышала, что он захрапел, заснув наконец по-настоящему, то легонько приподнялась и свернулась на груди у крестного, как раньше, когда он спал в холостяцком гамаке, а она была еще маленькая. Она вспомнила хорошее и плохое: слюну отца у себя во рту, мать, беззащитную, умирающую, голод, побег и новую встречу, первый раз в хижине на походной койке и сережки в виде больших колец, позолоченные, — подарок, который она получила от него и надевала, когда они встречались. Так, шаг за шагом, она поняла, что на самом деле происходит, и осознала, что его досада и пренебрежение были сплошь обманом и притворством, чтобы спрятать боль и жгучую ревность. Это был признак того, что он ее любит, не держит за проходную проститутку, такую, как многие, которых он имел в грязном мире какао. И не за легкое увлечение, которое заставляет смеяться, но не страдать.

Перед рассветом, отстранив Бернарду, свернувшуюся у него на груди, Натариу встал тихонько, стараясь не разбудить ее, и вышел по нужде и чтобы помыться. Она радостно вскочила с кровати, надела серьги и побежала за крестным. Она издалека увидела, как он присел в кустах. Они встретились на берегу реки, она посмотрела ему в глаза:

— Я не виновата.

— Ты мне сказала. Но я все равно разозлился.

Бернарда помогла ему снять брюки, растворились мрак и звезды, ночь кончилась. Не было обиды или пренебрежения, несправедливости или угрозы. Страдания любви, боль страсти, его слова «я все равно разозлился» — от этого можно было и плакать, и смеяться.

Прощаясь, Натариу предупредил:

— Через неделю я снова приеду сюда на ночь. Считай на пальцах, чтобы опять не ошибиться.

И если он хотел придать голосу жесткий и строгий тон, то ему это не удалось: он ласково гладил крестницу по волосам, и на бесстрастном лице крестного, маске, вырезанной из дерева, Бернарда увидела робкую тень улыбки.

Обосновавшись в Большой Засаде, негр Тисау учредил воскресный день, отметив начало недели выдающимся событием, которое вскоре превратилось в постоянное, — он созвал всех жителей на обед. От этого стало меньше мошенничеств, грехов, разочарований. Воскресный обед служил на благо торговли и религии, способствовал взаимной доброжелательности.

Тисау был опытным охотником: лес давал ему все необходимое, чтобы разнообразить свой стол, — и щедрым — в дни удачной охоты часть добычи он отдавал соседям: сегодня одному, завтра другому. Одна из проституток спросила, почему он не продает мясо, вместо того чтобы отдавать его даром, ведь на этом можно подкопить деньжат, и тогда Тисау ответил, что это не его работа, он живет с того, что зарабатывает в кузнице, Точно так же он совершенно не думал о прибыли, у него не было никаких корыстных побуждений, когда он решил приготовить вяленое мясо, а потом организовал воскресные обеды. Он думал только о том, чтобы трапеза была хорошая и чтобы хватило всему немногочисленному народу, что жил в селении.

Фадул неожиданно поддержал его в том, что касалось приготовления вяленого мяса, — кто знает: может, это прибыльное дело. Кроме того, ему начала решительно помогать негритянка Далила, вернувшаяся в Большую Засаду. И у этой великолепной шлюхи, когда она предложила свою помощь, тоже не было никаких задних мыслей, она даже не потребовала платы или какой-либо услуги за свою помощь. А уж она была в этом деле признанным специалистом, но все равно помогла просто так, бесплатно.

После того как она натерпелась страху, когда Жанжау Фаншау позарился на ее зад, проститутка исчезла — ясное дело, искала местечко потише, где она смогла бы в безопасности вилять своим роскошным, пробуждающим вожделение задом. Она отмерила пешком много лиг и наконец снова оказалась в этих неспокойных краях. Далила обнаружила, что селение выросло: стало больше народу, появились новые хибары, опасностей стало меньше, к тому же построили кузницу.

Осведомленный о коварных замыслах Жанжау, Фадул с видимым удовлетворением сообщил Далиле о смерти любителя задниц. Проститутка уже знала: случившееся стало причиной всеобщего ликования и поводом для пересудов. Слухи распространились и настигли ее в Итапире, где она задержалась в межсезонье. Так далеко? Именно так.

— Говорят, ему причиндалы отрезали. Господь велик!

Фадулу вовсе не хотелось опровергать кровавые подробности противоречивых версий гибели бандитов — наоборот, — поэтому он сменил тему:

— Правда, что ты сзади никогда не даешь?

Далила за словом в карман не полезла: ответила сразу, категорично и загадочно:

— Если силой, кум Фаду, то ни спереди, ни тем более сзади.

Она больше ничего не добавила, чтобы не оказаться лицемеркой, как многие другие. Сентиментальная, она, когда влюблялась, не умела отказывать когда нужно, шла на поводу у выгодного предложения — если Бог ее так хорошо оснастил, то разве ее в том вина? Она оставила любопытного турка в недоумении: «Если силой, кум Фаду, то лучше умереть».

Проститутка и Турок забавлялись разговором, полным хитростей и полунамеков, когда появился Каштор с приглашением: не хочет ли Фадул поучаствовать вместе с ним в предприятии, буквально обреченном на успех? Он решил приготовить вяленое мясо. Тисау никогда не делал этого раньше, но почему не попробовать? На фазенде полковника Робуштиану он видел сертанежу, которые делали в свободное время вяленую говядину, выкладывая ее на солнце, — получалось даже вкуснее, чем жаба. С него дичь, а с Фадула соль, пойдет?

Далила гордо вильнула своим затмевающим солнце задом и заявила, что является крупным специалистом в этом деле. На плоскогорье, в сертане, где она родилась, народ, который разводит скот, живет этим — солит свежее мясо и вялит для полковника Рауля — того самого, сообщила она походя, который лишил ее девственности. Они солят также свиней и мелких зверушек, разных птиц. Их жарят для еды и чтобы продавать на ярмарке. У птичек жуют все, даже кости.

Поначалу общество — если можно его так назвать в силу малочисленности — состояло из трех компаньонов: Тисау с дичью, Фадул с солью и Далила со своим опытом. Впрочем, оно вскоре разрослось. Лупишсиниу и Баштиау да Роза соорудили шест с перекладиной, на котором можно было развешивать соленое мясо. Другие женщины пришли помочь, и во время засола на берегу реки собралось много народу. Они обменивались шутками, прибаутками, хохотали — весело было. Много работы, мало мяса; впрочем, достаточно, чтобы каждый получил свою долю. Фадул понял, что о торговле тут даже речь не идет — не те масштабы, — но в любом случае дело того стоило: не все в этом мире измеряется деньгами.

Палящее солнце способствовало успеху предприятия — в те жаркие дни тяжелой работы дождя не было. Когда Далила с высоты своих таманку[64] и своего опыта заявила, что вяленое мясо готово — можно его жарить и есть, — то устроили настоящую пирушку. В глиняном горшке Бернарда и Корока потушили часть мяса с фасолью, а Котинья сделала десерт из плодов хлебного дерева — вечно незаметная Котинья! Собрали немного денег, чтобы купить у Фадула бутылку кашасы, а сам продавец тоже поучаствовал, сбавив цену. Закончилось все песнями.

Так родилась идея воскресного обеда. Тисау не на шутку разволновался и выступил с предложением, которое остальные участники трапезы встретили бурными аплодисментами: организовать обед, который будет собирать их вместе каждую неделю, чтобы набить брюхо, поговорить и посмеяться. Сначала участников было не много, а потом и остальные присоединились. Продуктами или работой, так или иначе, почти все поучаствовали в подготовке пирушки и в ней самой. Педру Цыган, когда бывал на месте, помогал музыкой, и тогда, помимо песен, были еще и танцы.

Под навесом посреди пустыря собиралось в полдень все немногочисленное население. Тисау и Фадул, Жерину и наемники из амбара, Гиду и Баштиау да Роза, Балбину и Лупишсиниу, Корока и Бернарда, Зе Луиш и Меренсиа, Зулейка и Далила, Котинья — специалистка по сладостям.

Меренсиа благодарила Господа за святой день, Фадул сопровождал ее молитву, бормоча по-арабски, проститутки говорили «аминь». Погонщики специально задерживали отправление, чтобы поесть и выпить в компании.

По просьбе Эпифании негр Каштор Абдуим устраивает праздник Сан-Жуау

Однажды рано утром негр Каштор Абдуим, подковывая осла по кличке Пиасава, бросил взгляд в глубину кузницы и заметил щенка, лежавшего у горна. Ему подумалось, что дворняжка принадлежит Лазару, ветерану тропинок Большой Засады, или Кожме, его сыну и помощнику, смелому мальчишке. Наверное, он недавно у них появился, потому что Тисау не припоминал, чтобы за караваном ходила собака. Насквозь промокший, прежде чем пуститься в путь, пес, видать, решил погреться у печки. Тисау ему не завидовал: треклятая погода.

Из-за плохого состояния дорог — то, что имелось, и дорогами-то назвать нельзя было, приходилось передвигаться по нескончаемой, опасной грязи — Лазару пришел глубокой ночью, ругаясь на чем свет стоит: среди бела дня старый осел Пиасава потерял подкову и захромал, а ведь они и так опаздывали. Там уже не копыто, а черт знает что!

Они встретили рассвет в дверях кузницы, намереваясь достигнуть Такараша до отхода поезда. Пока Кожме затягивал узлы на брезенте, покрывавшем груз, чтобы защитить его от мелкого, непрекращающегося дождя, Лазару задержался, любуясь точностью и ловкостью движений Каштора. Головы и плечи погонщиков были покрыты мешковиной, превратившейся в плащи и капюшоны, ноги босые, штаны подвернуты — отец и сын скользили по грязи и проклинали затянутое тучами небо, тусклое и печальное.

Речь шла не о внезапно налетевшем облаке, неожиданном и быстром ливне, какие случаются летом, не оставляя следов — солнце все равно продолжает глядеть с высоты своим желтым глазом. Началась зима — бесконечный дождь, мрачные дни, холодные ночи, серый горизонт, грязь и мелкая морось.

В селениях и местечках, в местах ночевки погонщики со своими помощниками искали утешения у проституток; в кабаках и лавчонках согревали грудь и глотку глотком кашасы. Прежде чем пуститься в дорогу, Лазару и Кожме выпили по рюмочке в заведении Фадула. Накануне они приехали слишком поздно, чтобы пойти к проституткам. И в том, что касалось женщин, и во всем остальном вкусы у них совпадали — это естественно; в дороге, объезжая овраги и обрывы, они оба думали о Бернарде. Мечты отвлекали от усталости, сокращали бесконечные лиги пути. Даже если это будет не Бернарда, такая желанная, то и любая другая пойдет.

Заново подкованный Пиасава заревел, лягнул воздух и присоединился к каравану. Лазару, отдавая деньги, пошутил:

— Он доволен, сукин сын, — ботинки-то новые.

Кожме погнал ослов, Каштор пожелал им доброго пути и вернулся в кузницу — попозже, когда утихнет дождь, он пойдет собирать добычу из ловушек. Пес, лежавший рядом с горном, поднял голову и вильнул хвостом. Негр, сложив руки ракушкой и приложив ко рту, прокричал:

— Лазару! Щенок!

Лазару остановился:

— Какой щенок?

— Ну, который с вами.

— С нами? Не было с нами никакого щенка, у тебя видения.

Если он пришел не с караваном Лазару, то тогда с кем?

«Хозяин рано или поздно объявится», — подумал кузнец. Решив доискаться правды, Тисау уселся в кресло Шанго — так он называл большой квадратный камень, принесенный из зарослей и стоявший рядом с пежи. Он поднял руку, и дворняжка попыталась встать, но едва сумела удержаться на ногах. Пес с трудом приблизился, волоча задние лапы и виляя хвостом. Вблизи он был усталый и истощенный, хилый и грязный, кожа да кости, и Тисау сделал вывод, что это ничейная собака, бродячая — ищет, где бы поживиться отбросами, да сучку в течке. Как пришел, точно так же и уйдет.

Он слегка приласкал его, почесав за ушами. Затем осторожно ощупал: кто-то хорошенько врезал псу по задним лапам, так что его согнуло. Щенок взвизгнул, почувствовав, как рука негра трогает волочащийся зад, залаял, когда тот надавил сильнее, но перелома не было. Пока длился осмотр, щенок не переставал махать Каштору грязным, облезлым, жалким хвостом. Пес был не очень крупный.

На лай пришла любопытная Эпифания — узнать, что происходит. Талия обернута куском цветастого ситца, грудь на виду — казалось, ее не беспокоит утренний холод. Она испугалась, увидев собаку — грязную попрошайку. Эпифания сочувственно спросила:

— Откуда взялся этот гонимый дух?

— Ниоткуда. Просто пришел.

Как пришел, откуда, Каштор сказать не мог: пес просто вдруг появился здесь у очага. Вдруг? Пугаться было не в обычаях Эпифании, даже для самых сложных вещей она всегда находила объяснение. Ничто не казалось ей непонятным, двусмысленным или странным; все было ясно, все она легко понимала. Все, кроме негра Каштора Абдуима.

— Это шутки Кума. — Речь шла о духе Эшу, проказнике и обманщике. — Послушай меня внимательно, поразмысли и разруби этот узел. Ты весь понедельник ему поесть не давал? Для кого первый глоток водки, которую ты пьешь? Разве не для него? И сам скажи: где это видано, чтобы охотник охотился без собаки? Эшу всегда приходит к тем, кого уважает.

Она принесла воду в куйе.[65] Щенок жадно выпил. Что касается оставшихся со вчерашнего дня фасоли и мяса, то к ним он отнесся с подозрением — нерешительно обнюхал, не веря, что ему выпала такая удача. Глаза пугливо бегали от Каштора к Эпифании, прося разрешения и поддержки. Много раз ему случалось попадать впросак.

У Эпифании сжалось сердце, и она подвинула глиняный черепок с едой прямо к мордочке несчастного: только тогда он проглотил пирожок с мясом и поел немного фасоли — как бы они не передумали, — потом высунул язык и лизнул руку негритянки, сидевшей на корточках рядом с Тисау.

— Бедненький, едва живой от голода.

— Кто-то над ним поиздевался — он зад подволакивает. Хорошенько, видать, отмолотили.

— Он такой грязный, что непонятно даже, какого он цвета — белый или темный, но глянь — у него черное пятнышко на груди, и еще одно на голове. На самом деле он еще и красивый.

— Красивый?

Каштор засмеялся, не поверив: другое такое золотое сердце, как у Эпифании, еще на свет не родилось! Она, конечно, гордячка и обманщица, но добрая и отзывчивая, как никто другой. Он щелкнул пальцами, подзывая этого гонимого духа — как сказала расчувствовавшаяся Эпифания, — которая нашла здесь приют:

— Иди сюда, гонимый дух!

С большим трудом собаке удалось удержаться на ногах. Спотыкаясь, пес приблизился, громко залаял и многообещающе задрал хвост кверху — погрелся у очага, попил воды, получил еду и ласку. С этого момента он начал откликаться на кличку Гонимый Дух.

Кроме Эпифании, известной макумбейры, которая знала толк в чарах и колдовстве, никто больше не знал, откуда взялся щенок, как пришел в эти края. Не было об этом ни точных известий, ни смутных слухов, никто даже предположений не строил. Никто не искал его, никто не предъявил на него права. А он так и не ушел, вопреки предположениям Тисау. И если раньше у него не было хозяина, то теперь появился. Он полюбил этот дом, узнал друга и принял его.

Эпифания направилась к дверям кузницы и вышла под мелкий нескончаемый дождь: даже неба не было видно, и пожаловалась:

— У меня какая-то тяжесть на сердце, прямо зуд. Будто сглазил кто. Очень возможно.

Тисау встал, желая прояснить одно подозрение, которое мучило его уже несколько дней:

— Ты какая-то грустная. Ты…

Это потому что без солнца, без лучика света, без капельки тепла. Эпифания, кто знает — может, и специально, оборвала его:

— Более отсталой дыры — будь она проклята! — я за всю жизнь не видела! Здесь даже Сан-Жуау[66] не празднуют!

Но он продолжил начатую мысль:

— Ты хочешь уйти, так ведь?

Эпифания направилась к Каштору, покачиваясь всем телом. Шея и грудь у нее были мокрыми от дождя. Подойдя к негру, она положила руки на его широкие плечи, посмотрела ему в лицо и сказала одновременно с вызовом и жалобой в голосе:

— Для тебя это ничуть не важно, нисколечко.

Мудрая в этих делах Эпифания прижалась к нему — она знала, в чем ее сила и где его слабость. Он подумал, прежде чем возразить:

— Ты хочешь знать, разозлюсь ли я, взбешусь ли, чтобы посмеяться надо мной. Ты сама себе хозяйка — делаешь что хочешь. Мы не муж и жена, и ничто хорошее не длится вечно, ты это не раз повторяла. Помнишь? Но не говори, что для меня это не важно.

— Совершенно не важно. Ты не любишь меня — и никого другого не любишь, — но однажды полюбишь по-настоящему и тогда все поймешь. Вот тогда ты узнаешь, что такое боль и как бывает хорошо. — Она обвила его руками.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Что я тебя не люблю? Разве ты не видишь, не чувствуешь?

Она почувствовала, как ей в бедра упирается напрягшийся молот.

— Что до постели, то тут ты любишь, да. Меня, Зулейку, Бернарду, Далилу, даже Короку. Кого ты вообще не любишь? Куча идиоток, и все сходят с ума по Тисау, начиная с меня. Говорят, что в Такараше то же самое. Ты вообще знаешь, кто ты такой?

Их тела прижались друг к другу. Напряжение нарастало — чья тут сила и чья тут слабость? Она закрыла глаза — мошенница явно поторопилась, заявив, что все отлично понимает. Влюбленная, обессиленная, она всегда в конце концов опускала оружие в разгар спора.

— Иногда мне кажется, что ты просто большой ребенок, без разума, без желаний. Ты так себя ведешь. Но ты просто дьявол.

— Ты так и не ответила: думаешь отчаливать отсюда?

Эпифания отстранилась, не размыкая объятий.

— Ты действительно хочешь знать? Ни разу в жизни у меня не было такого, чтобы Сан-Жуау прошел без прыжков через костер, без жареной кукурузы, без кадрили. — Она посмотрела наружу — дождь затягивал небо свинцовым покрывалом: — Июнь на носу. Для меня ни один праздник не сравнится с Сан-Жуау.

Излив душу, она почувствовала себя опустошенной и снова прижалась к нему — даже мокрая, Эпифания грела лучше, чем горн, она обжигала — сейчас уже было не важно, кто сдался первым.

— Я и не думала застрять здесь надолго, но ты связал мне ноги. А ведь ты никогда не просил меня, чтобы я осталась.

— А нужно было?

— На все у тебя есть ответ, ты дьявол в образе человека. Я уже договорилась с Котиньей, но ради тебя готова даже забыть про Сан-Жуау.

— Ты так любишь Сан-Жуау?

— Даже слишком.

Она хотела горящих огней, сладкого батата, зеленой кукурузы, полных горшков канжики, пирогов, наливки, ритма кадрили — и она этого заслуживала. И другие тоже заслуживали. Тисау провел рукой по величественному заду Эпифании. Негритянка Эпифания, хитрая, властная — мужчины у нее с рук едят и ползут за ее ногами, а она знай погоняет их плеткой и шпорами, — обмякла в руках Тисау, нежная и покорная. Кто бы мог подумать?

— Если хочешь, можешь идти праздновать Сан-Жуау в местечко побольше, поживее. Но знай, что так или иначе в этот раз на Сан-Жуау в Большой Засаде будет праздник. Накануне и в самый день.

— А кто это сделает? Ты?

— Я тоже его люблю, и мне тоже его не хватает.

— Ты сделаешь это для своей негритянки?

— Для тебя и для всех остальных.

— Хитрый же ты, негр. Хочу на это посмотреть.

— Ну так увидишь.

Эпифания заворковала, покорно взвизгнула, застонала:

— Я совсем ослабела — ты меня запутал, сглазил. Ты Эшу Элегба,[67] ты пес.

— Меня зовут Каштор Абдуим, девочки кличут меня Головешкой. Я хороший парень, или тебе так не кажется?

Пес-дворняжка следил за ними взглядом, когда они, смеясь, пошли в комнату за кузницей. Услышав, как застонала сетка кровати, Гонимый Дух спрятал морду между передними лапами и заснул.

Стоя в дверях кузницы и хохоча, Эпифания держала в руках большой тяжелый камень.

— Я нашла его в реке, мне он показался красивым, и принесла его тебе.

У нее — женщины опытной и бывалой, с закаленными телом и сердцем — были повадки маленькой девочки. Она была полна остроумия и фантазии. Камешек, плод, цветок, перепуганная зеленая ящерица — каждый день подарок. И это не считая главного дара — ее самой в любой момент. Черный, круглый и гладкий камень покатился по полу; плутовская улыбка расцвела на пухлых губах проститутки:

— Что, не похож камешек?

Похож, похож, огромный и черный, камень Ошала, это именно он. Тисау посмеялся над нахалкой — высокомерие делало ее вызывающей и наглой, но если на это не обращать внимания, то она была очень даже!

— Камень Ошала! Я его поставлю на пежи!

Духи жили в пежи — боги могущественные и бедные. Чтобы Эпифания смогла сделать подношение Ошум, Каштор сработал своим молотом латунный абебе с маленьким зеркальцем посередине; олово блестело и сияло не хуже золота — роскошь! Его поставили на пежи, чтобы мать тихих вод наслаждалась им, а Эпифания вынимала его оттуда, чтобы обмахиваться и смотреться в него. Кто же тщеславнее — Ошум или ее дочь?

У Эпифании было желтое ожерелье из африканских бусин — ее самое главное сокровище — и набор волшебных раковин, на которых можно было гадать. Некоторые проститутки боялись ее и держали дистанцию: напуганные, они называли ее колдуньей.

Она оказалась в Большой Засаде между жатвами, бродя по легким и безопасным тропам, под всемогущим летним солнцем. Бедность местечка растворялась в красоте несравненного пейзажа, в великолепии природы. Между жатвами движение затихало, поскольку не надо было перевозить какао. У проституток шило в одном месте, они редко где задерживаются, перебираясь в селения побольше, со стабильной клиентурой. Столкнувшись с немногими и незначительными конкурентками, Эпифания воцарилась на Жабьей отмели и в кузнице Каштора Абдуима. В жаркое время не было циновки более востребованной, проститутки более модной — за исключением Бернарды. Но Бернарда не считалась: молоденькая телка, она принимала на походной койке, жила в деревянном доме и держалась высокомерно, заставляя себя упрашивать.

Эпифания нашла Фадула интересным мужчиной, переспала с ним в первую же ночь по приезде, а потом еще много раз, оценила размеры и расторопность дубинки, но влюбиться не влюбилась, поскольку тут же воспылала страстью к Тисау, увидев его издалека в кузнице высекающим искры, разжигающим пламя. Влюбиться можно только в одного за раз, а если не так, значит, все не по-настоящему, это обман и предательство, которое заканчивается руганью и слезами, а иногда — поножовщиной и стрельбой. Эпифания считала любовь делом серьезным и сложным: тут счастье и страдание, гармония и раздоры, борьба и примирение. Примирение только возбуждает аппетит.

Голова ее принадлежала Ошум — олицетворению кокетства и тщеславия, — но иногда она больше походила на дочь Ианза, духа грома и молнии, размахивая знаменем войны в борьбе за господство. Капризы Тисау терпел с улыбкой, находил даже забавными, удовлетворял их охотно, но никто и никогда не мог им командовать.

В тот самый день, когда они встретились на реке, переместившись в гамак в кузнице, чтобы продолжить там предаваться праздности, Эпифания предупредила, вознамерившись занять трон и отдавать приказы:

— Не вздумай сесть мне на шею просто потому, что я влюблена. Мы не муж и жена, и ничто хорошее не длится вечно. Сегодня я здесь, с тобой, в гамаке, а завтра уже в дороге в поисках местечка получше.

— Я не люблю командовать… — ответил Каштор, овладевая ею, — и чтобы мной командовали — тоже.

Она была черной-пречерной негритянкой, нищей — ей и голову приклонить было негде, — но вела себя высокомерно, будто гринго — бело-розовая и богатая. У этой проститутки были манеры уважаемой замужней сеньоры. Она легко злилась и, подобрав юбку, гордо уходила прочь: «Хочешь женщину — найди себе другую, на меня не рассчитывай».

Потом злость проходила, она, раскаиваясь, шла мириться и наверстывать упущенное. Не раз случалось, что она встречала его, когда он шел не один: «Так ты сама мне сказала найти другую».

Она злилась, просто свирепела, чем только не грозила — палками, камнями, страшными заклятиями. Многие проститутки вздыхали по Тисау — ведь он был красивым негром, — но шли на попятный, чтобы не напороться на макумбу и колдовство. Хотя были и такие, кто рисковал, — например, смелая Далила. Телом крепкая — ничто ее не брало: ни змеиный укус, ни оспа, ни козни злой ведьмы, — Далила заявляла, что она дочь Облауайе, духа чумы, Старшего.

Несмотря на кучу препятствий и хитростей, дело того стоило. Стоило посмотреть, как неустрашимая Эпифания идет через пустырь прямо против солнца: Каштор различал синие отблески на теле, черном как смоль, так же как некогда видел переливающееся золото на белоснежной коже сеньоры баронессы. Вот на кого походила Эпифания — на Мадаму. Просто копия — две близняшки.

Сидя за ужином в столовой особняка, знатная дама демонстрировала в вырезе выписанного из Парижа платья редкий цветок, сорванный в саду. Только барон выходил на балкон выкурить сигару, которая так раздражала ее, как бесстыдница подзывала лакея пальчиком и говорила:

— Cʼest à toi, mon amour.[68] — Груди выпрыгивали из глубокого декольте. — Viens chercher…[69] — томно ворковала баронесса.

Эпифания приходила с лесным цветком в вырезе баиянского халата и наклонялась перед ним, чтобы он взял его и увидел твердые соски.

— Мне понравилось, вот я тебе и принесла. — Голос был хриплый и угасающий.

Одинаково бесстыдные, тщеславные, кокетливые, капризные. Две наглые ведьмы. И обе хотели одного — подчинить его, сбить с него спесь, взнуздать, оседлать и пришпорить.

Летом все было легко и приятно. Веселая, шаловливая, смешливая девчонка; зрелая, страстная, чистая женщина. Везде с ней хорошо — и в постели, и на празднике, и в хороводе коку, и на воскресном обеде, да и просто поболтать неплохо. Где бы она ни появлялась, везде ее хорошо принимали, приветствовали с радостью. С ней простая стирка белья в ручье превращалась в веселье; она знала всякие истории, рассказывала забавные случаи. Ею восхищались и ее боялись. Эпифания стала необходимой. Стала своей.

Ее боялись из-за колдовства, из-за чар. Она гадала на ракушках, знала, что надо сделать, чтобы привязать мужчину к чьей-нибудь юбке и наоборот, чтобы погасить самую сильную страсть, чтобы соединить или разлучить пару, — безошибочные трюки. Так думали и так говорили. И это не хвастовство и не слухи, доказательство было под носом — то, что случилось с Котиньей, Зе Луишем и Меренсией. Это дало повод для пересудов, стало причиной страха и восхищения. Чем еще, кроме колдовства, можно объяснить безрассудство Зе Луиша?

Приехав в Большую Засаду, прежде чем построить собственную хижину — впрочем, появилась она в мгновение ока, меньше чем за полдня работы благодаря многочисленным добровольцам, с радостью помогавшим новенькой, которую Фадул снабдил в кредит циновкой, мылом, иголкой, катушкой льняных ниток и прочими мелочами, — Эпифания нашла приют в лачуге Котиньи, с которой подружилась. В те времена по просьбе маленькой Котиньи она приготовила средство из особых листьев и сердца птицы-намбу, которую подстрелил Тисау, и положила его на дороге, ведущей в гончарную мастерскую. Выстрел оказался метким: простак Зе Луиш втрескался в Котинью, делил с ней постель и стол, начал тратить все, что у него было и чего не было, транжирить кирпичи и черепицу. Они были примерно одного роста — парочка недомерков.

Меренсия не примирилась с успехом предприятия, когда прознала о мотовстве мужа. Кашаса и бесстыдство — это неизлечимые мужские пороки: хорошая жена не может их искоренить, но должна их ограничивать. Именно так она и поступала, выделяя благоверному каждую неделю скромную сумму на подобные глупости — совершенно недостаточную для влюбленного, который сорил деньгами с широтой, достойной полковника. Застукав его на месте преступления, когда он пытался выкрасть накопления, добытые путем огромных жертв, Меренсия применила старое и безотказное средство — вздула его хорошенько. Мирный гончар, излечившийся от пагубной страсти, вернулся к привычкам примерного супруга: с кашасой было посвободнее, а вот разврат только по воскресеньям. Этим он удовлетворился.

Эпифания ходила туда-сюда: от реки в лес, от хижины Котиньи к дому Короки и Бернарды, от склада какао до лавчонки Турка — и частенько заглядывала в кузницу, спокойно наблюдая, как Каштор работает с железом и латунью. Ей важно было удостовериться, что ни одна негодяйка не положила на него глаз и не вертит задом перед тем, кто принадлежал ей.

Она никому ничего не говорила, старалась скрыть это, но внутри ее грызла ревность, подозрения, что он спит или хотя бы собирается переспать с другой. Путаться с Тисау — все, чего хотят эти шлюхи, шайка бродяжек. Эпифания почти с ума сошла из-за Далилы, этой вонючки, которая не выказывала ей должного уважения.

Пока было лето — сверкающее и легкое, — она надо всем смеялась и все прощала. Но пришла зима — темная, холодная, грустная. Движения стало больше — это правда, а значит — больше денег. Но даже так трудно было пережить всю эту грязь и морось, а еще труднее — надменность Каштора Абдуима, кузнеца, бесстыдного жеребца, лицемерного и лживого нефа.

Когда тщедушная Котинья отказалась от нового средства («Терпеть не могу подкаблучников!») и решила на июньские праздники — дни Святого Антонио, Святого Иоанна и Святого Петра, самых почитаемых ею святых, — податься в иные края, Эпифания сказала без колебаний:

— Я с тобой.

— Тебе надоел Тисау?

Она хотела ответить «да», но вместо этого сказала:

— Это я ему надоела. — Она задумалась, глядя на дождь. — Может, он меня когда и любил, но ни разу не сказал об этом.

Как известно, она не выполнила уговор и не уехала. Да и Котинья осталась на месте — тоже не пустилась в путь. Прослышав о празднике Сан-Жуау, который готовил неф, она сразу же предложила сделать совершенно необходимую вещь — наливку из женипапу: плоды падали с деревьев и гнили на земле.

— А ты умеешь?

Котинья научилась у монашек на монастырской кухне, в Сау-Криштовау — городе в Сержипи, где она родилась.

— Ты что, была монашкой? — удивился Каштор.

— Хотела, да не вышло. — Тоскливая нотка слышалась в ее певучем голосе. — Я там служанкой была в обмен на еду и чтобы послужить Господу. А потом брат Нуну, португальский монах, который каждый день приходил служить мессу, прижал меня за большим колоколом. — Она сказала ностальгически: — Мужчина что надо, благослови его Господь. Я ему в пупок дышала. Задирал сутану, а мне — юбку, и вперед.

Она вздохнула, вспоминая эти счастливые времена, когда она чувствовала себя аббатисой: церковное вино и причиндалы его преподобия.

— Но монашки обо всем прознали и выгнали меня.

Грязь и морось. Зима длилась с конца апреля до начала октября — на нее приходился период созревания и часть жатвы, месяцы с наибольшим движением, когда оживление достигало высшей точки. Холод наказывал Божьих тварей, дождь размывал дороги, но вечерами до самой полуночи в Большой Засаде кипела бурная жизнь — деньги текли, страсти кипели.

В кузнице, при свете дня и при свете ночника, негр Каштор Абдуим с обнаженным торсом осматривал подковы, ставил ослам новые, чинил сбрую, точил ножи и кинжалы, подновлял огнестрельное оружие. Он всегда был готов помочь погонщикам, которые приходили в кузницу Тисау и магазинчик Фадула — земной филиал Божественного провидения. Остальные проблемы решали проститутки.

Ему постоянно казалось, что зимней суеты слишком мало — у этой кузницы задачи были масштабнее. Лепить подковы ослам — замечательно, это не дает умереть с голоду, но выплачивать ссуду, которую он взял у полковника Робуштиану де Араужу, можно было только такой грубой работой, как производство кастрюль, ведер и чайников, ножей и кинжалов. Фазендейру каждый раз, когда негр приходил к нему, чтобы погасить долг, повторял все ту же приятную сказку — это может подождать, эх кабы остальные были такими же порядочными и честными, как кузнец, все шло бы куда как лучше в долине Змеиной реки.

Тисау не спешил. Он знал — еще не пришло то время, когда будет в своей кузнице грести деньги лопатой. Но пребывал в уверенности, что скоро так и будет. От фазенды Санта-Мариана у истоков реки и до остатков леса, что росли вокруг Большой Засады, простирались бесконечные земли с новыми плантациями, засеянными недавно, когда кончились кровавые стычки, засады и грязные сделки. Это какао вскоре зацветет и даст плоды. И тогда вовсю потекут доходы и прибыль. Большая Засада уже не будет зависеть от караванов и погонщиков.

Он ковал украшения, безделушки, кольца и дарил проституткам. В Реконкаву он привык платить женщинам лестью и лаской. Фадула он покорил кастетом, сделанным специально для огромных пальцев Турка. Это было ломовое оружие — лучше не скажешь. Капитану Натариу да Фонсеке подарил длинный кинжал с выгравированными инициалами. В самый раз, чтобы пустить кровь какому-нибудь бандиту без стыда и совести. Натариу всегда носил его за поясом: никогда не знаешь, что может случиться.

По дороге в Боа-Вишту и обратно капитан всегда находил время поговорить с Фадулом и Каштором. Иногда они собирались втроем в магазине или в кузнице, беседуя о размере урожая, о цене арробы какао, о беспорядках в Ильеусе и Итабуне, о том, кто помер, о женщинах — кто куда подался. И все это медленно смакуя рюмку кашасы.

— Это что-то новенькое, — сказал капитан, заметив щенка, лежавшего у ног негра. — Тебе его подарили или сам купил?

— Ни то ни другое. Никто его не звал — сам пришел.

— Да бросьте вы, капитан, — посоветовал Фадул, добродушно смеясь. — Этот негр с дьяволом якшается.

— Я что-то такое слыхал… — Натариу сдержанно улыбнулся, соглашаясь. — Но хорошая собака того стоит. У меня был пес, повсюду за мной следовал, умер от укуса змеи. А дома куча собак вперемешку с детьми. И все ни на что не годятся.

Он приласкал щенка, и Гонимый Дух ответил, помахав хвостом, но не встал, оставшись лежать у ног нефа. Капитан сменил тему:

— Говорят, ты, дружище, готовишься повеселиться на Сан-Жуау?

— Есть такая мысль. Чтобы народ немного развлекся, чтобы девочки развеялись, к тому же я обожаю праздники. А что капитан по этому поводу думает?

— Что я говорил? Он точно с нечистым якшается. Он уже и меня в эти праздничные дела втянул: с меня соль и сахар, деньги на зеленую кукурузу и сухое какао, — а он еще хочет фейерверк и гармониста, — пожаловался Турок, продолжая смеяться.

— Да не скрипи ты, кум. Ты тоже любишь развлечься. Я сам видел, как ты много лиг шагал со своей сумкой, только чтобы попасть на какие-нибудь танцульки.

— Твоя правда, было дело.

Нарезая скрученный табак для сигареты, капитан Натариу да Фонсека повернулся к негру:

— Я думаю, ты хорошее дело затеял. Большая Засада растет, того и гляди станет настоящим поселком. Пора уже и цивилизацию заводить.

Чтобы приехать в Большую Засаду, двигаясь с юга на север или обратно, капитан Натариу да Фонсека проезжал через большую часть долины Змеиной реки. Он знал здесь каждую пядь недавно посаженных плантаций, таких огромных, что взгляд терялся. Были и участки поменьше, такие как у него. Он знал здесь каждое деревце. Зажигая сигарету из соломы, он отворял дверь в будущее:

— Одно удовольствие смотреть, как быстро растут плантации. Очень возможно, что уже через год они созреют и дадут плоды. Мне просто не терпится.

Им всем не терпелось. Глаза загорались жадностью и надеждой, сердце начинало быстрее биться в груди. «Ваши бы слова — да Богу в уши, капитан!» Араб воздел руки к небесам:

— Через год, капитан? А может, через четыре? Разве малявочки не через пять лет начинают плодоносить? — Он называл посадки малявочками, и голос его становился теплым и нежным, будто речь шла о девственницах накануне первых месячных.

— А по мне — так через год. Я уже даже договорился с Баштиау и Лупишсиниу, чтобы они построили в Боа-Виште чан, чтобы отделять плоды от косточек, и платформы для просушки. Если Бог даст и если все будет путем, какао пойдет уже через год. — Их жизнь зависела от солнца и дождей, ростки должны были окрепнуть, не начав прежде гнить и чахнуть.

Хорошие новости для плотников и каменщиков, для Меренсии и ее мужа Зе Луиша: начинались подряды и заказы. А пока суть да дело, надо хорошенько отпраздновать Сан-Жуау, чтобы в жизни было место не только для работы, охоты, кашасы, интриг и шашней с женщинами, грязи и мороси.

Настала пора рассказать про Зулейку, которая, живя в Большой Засаде с предыдущей зимы, заслужила пока лишь краткое упоминание: по ее мнению, птицы замолкали, чтобы послушать пение Каштора Абдуима да Ассунсау. Она была смуглая и задумчивая. В толпе назойливых сплетниц, осаждавших кузницу Тисау, Зулейка выделялась скромностью и замкнутостью. Ее присутствие было почти незаметным, лицо — чистым и искренним, манеры — сдержанными: если не знать, что она проститутка, ее вполне можно было принять за девушку из хорошей семьи.

Другие были более красивыми, более современными, более яркими, более страстными в постели, но при всем том ни одну из них так не домогались, ни одна не могла сравниться с ней манерами. Тихая, скромная и внимательная. Несмотря на это, Корока обычно говорила, что в тихом омуте черти водятся и вся эта скромность — следствие гордыни, твердой как камень: «Зу знает, чего хочет. У нее есть достоинство и она не хвастунья».

И правда, когда Зулейка принимала решение — внезапное, неожиданное, — никто не мог заставить ее повернуть назад. Она делала это, не выходя из своего угла, не меняя мягкого, мечтательного выражения. Ошибается тот, кто думает, будто проститутки все одинаковые, кучка обычных шлюх, лишенных чувств и чести. Жасинта добавляла: «У каждой свое лицо, своя маска и свой способ вертеть задом».

Пока не приехала Эпифания, в багаже которой были высокомерие, жестокость и гневливость, случилась у Тисау и Зу долгая тихая история, ни разу не замутненная размолвками, дурными словами, ссорами. Все шло спокойно и обыденно, и были такие, кто клялся, что страсть кончится сожительством, когда, закончив строительство кузницы, он поселится в своем доме. Но Тисау — бабник и непоседа — не позвал ее. Зу, гордая и замкнутая, не стала навязываться, она не изменилась, довольствуясь тем, что хвастун оказывает ей предпочтение. Жизнь и любовная история пошли дальше своим ходом.

«Верно я говорила», — вспомнила Корока, когда Зулейка молча отступила перед высокомерием Эпифании и восторгами, которые она вызывала, перед интересом Каштора к новенькой. Без борьбы и скандалов. Не слышно было ни насмешек, ни обидных намеков. Она перестала ходить в кузницу, разделывать и готовить дичь, есть вместе с ним. Но не стала ему врагом, чтобы при первой же возможности обернуться другом. Она не перестала водиться с Эпифанией. Зулейка замкнулась, затаилась, но не покорилась. «Пусть кто хочет обманывается», — сделала вывод Корока.

Но перестав появляться в кузнице, она не оставила кружок бесед и песен, не перестала отплясывать в ритме коку. Глаза ее терялись где-то вдали, когда негр запевал во всю грудь и заставлял умолкать птиц. Поначалу Тисау не придал значения нарочитой сдержанности Зулейки: стоит только пальцами щелкнуть, и она прибежит обратно.

И в самом деле, проститутка не отказалась, когда во время очередного гневного приступа Эпифании кузнец позвал ее в свой гамак. Но каково же было удивление негра, когда он увидел, как она после первого же захода встала, натянула платье и приготовилась уходить. И, что еще хуже, протянула руку за деньгами. Она пришла как проститутка и хотела, чтобы он это знал, и подчеркивала эту разницу, не оставшись на ночь, чтобы продолжать нежиться вместе. Она уже не отдавалась бесплатно, по любви.

Удивленный Каштор уставился на нее в замешательстве, не зная, что и сказать. Он смущенно протянул ей несколько монет, она приняла их, но уронила на землю, выходя за порог кузницы. Она пришла с миром и ушла с миром. И с гордо поднятой головой.

Тисау не стал насмехаться и издеваться, не принял это за оскорбление или обиду. Может, он решил, что это урок? Кто знает. Только тогда он понял, какую боль ей причинил: не потому, что спал с другой, а потому, что, сделав любимицей, оставил в ряду прочих, как будто ничего и не было. А ведь она не рабыня. Негр провел ночь в раздумьях. Его точили сомнения: когда она обнимала его, задыхаясь от возбуждения, то действительно кончала вместе с ним или симулировала наслаждение, выполняя свой долг профессиональной проститутки?

Он начал обращаться с ней подчеркнуто вежливо, выделять среди других при первой возможности, но в гамак больше не звал. Она держалась отстраненно. По общему мнению, страсть прошла раз и навсегда, это уже дело прошлое. И трудно было поверить словам Короки, которая спокойно повторяла: «Зу с ума сходит по Тисау. Никак она его из головы не выкинет».

Соглашалась с ней только Эпифания, добавляя еще один могучий аргумент: «А почему это барышня еще не нашла себе никого, с кем спать бесплатно? Где ж такое видано: проститутка — и ни в кого не влюблена, тем более что в этой дыре и заняться больше нечем?»

Однажды в воскресенье, после традиционного общего обеда, который с каждым разом собирал все больше народу, все смеялись и веселились, и Меренсия — в глубине души она была очень романтичной особой — упросила Каштора напеть по такому случаю какой-нибудь мотивчик — он ведь столько их знает! Негр объявил, что начнет с песни, которую больше всего любила Зулейка:

— Ты всегда меня просила ее спеть, помнишь, Зу?

— Какую? Я, кажется, знаю: «Мария, ты выйдешь замуж»? — Она повеселела, захлопала в ладоши.

Тисау запел во весь голос, глядя только на Зулейку, как будто никого рядом больше не было:

Этого оказалось достаточно, чтобы Эпифания, сидевшая рядом с негром, удалилась, полная ярости. Если она к другим придиралась, то что говорить об этой лицемерке? Она плюнула на землю и растерла.

Танцульки, которые затеял Педру Цыган, чтобы повеселиться в ночь Святого Антонио, закончились потасовкой, перестрелкой и кровопролитием. Надо понимать, что в заманчивом предложении устроить праздник не было мелочных намерений, подлого денежного интереса. Если и будет от этого прибыль в какие-нибудь десять рейсов — тем лучше. Впрочем, он не думал об этом, держа в руках гармонь; ему всего лишь хотелось достойно отметить праздник одного из самых почитаемых им святых. Это он все придумал и всех убедил, но нельзя вешать на него ответственность за то, что случилось. Собственно, никто этого и не делал.

На самом деле, придя в деревню тем дождливым и холодным днем, он не думал задержаться здесь дольше чем на одну ночь, проведенную по возможности на циновке какой-нибудь шлюхи, которая согреет ему кости. Он направлялся в Такараш, а может, и в Феррадас, Агуа-Прету, Рио-ду-Брасу или в Итабуну — он еще сам точно не знал. Он хотел где-нибудь повеселиться на июньские праздники на широкую ногу и даром: есть, пить и танцевать сколько душе угодно, — однако, увидев в Большой Засаде приготовления к Сан-Жуау, увлекся.

Приготовления сами по себе уже были праздником. Больше чем на неделю они заняли все свободное время немногочисленных жителей, которых, казалось, стало больше — столько дел им удалось сделать одновременно. Возвращаясь на фазенды, погонщики использовали деревянные седла и пустые корзины, чтобы привезти в них то, что нельзя было купить в заведении Фадула: початки зеленой кукурузы, сушеный кокос, петарды и фейерверки — бомбы, ползучие хлопушки, ракеты, звездочки и прочие детские капризы проституток. И это не говоря о воздушном шаре, поскольку шар был секретом, известным только Тисау и Короке, — больше никто о его существовании не знал.

Увидев, как Баштиау да Роза, Лупишсиниу, Зе Луиш, Гиду, Балбину, погрузившись в работу, сооружают из старого навеса, поставленного в прежние времена первыми погонщиками, ночевавшими здесь, просторный соломенный шалаш — безыскусную конструкцию из шестов, жердей и подпорок, — Педру Цыган решил остаться. И сделал это вовремя, потому что Фадул только что получил весточку от Лулу Санфоны — тот сетовал, что не может принять приглашение и приехать в Большую Засаду на праздник Сан-Жуау: как знатного гармониста, его повсюду звали.

Желая помочь, не прикладывая при этом усилий, Педру Цыган командовал и давал указания. Он неустанно ходил туда-сюда, делясь соображениями и давая советы и распоряжения мужчинам и женщинам.

Чего только не делали женщины. Они не отказывались от любой работы: помогали строить шалаш, грузили дрова, нарубленные мужчинами в лесу для костров, собирали щепки, разжигали огонь на камнях, на которых готовили канжику и прочие типичные июньские лакомства. С помощью Эпифании трудолюбивая Котинья чистила женипапу, извлекая горькие семена и отжимая плоды, чтобы превратить потом сок в наливку. Она ловко управлялась с работой, вспоминая вкус — потрясающий! — церковного вина и достоинства — ах! многочисленные — брата Нуну.

Обходительный португалец с забавным говором, он подзывал ее:

— Поди сюда, милая девчушка.

Она подчинялась, он делал свое дело. Педру Цыган вызвался продегустировать сироп, когда Котинья поставит его на огонь, — уж он точно определит, когда нектар будет готов. У него тонкий вкус, Педру — опытный ценитель кушаний и напитков, и музыкант что надо — гармонист, которому не было равных в окрестностях.

Они заготовили огромный костер на пустыре перед амбаром. На самом деле — два, ведь ночи-то две. Но поскольку осталось много дерева, решили — это было предложение Меренсии, поддержанное Тисау, — отдать лишние дрова тем, кто хочет развести перед своими хижинами костры поменьше, чтобы жарить там сладкий батат и кукурузу. Кто хочет, может взять домой немного канжики и бутылку наливки, чтобы выпить-закусить с соседями, покуда они все вместе не соберутся, чтобы начать празднество, грандиозное празднество Сан-Жуау: они будут есть пирог из кукурузной муки, канжику и пирожки из маниоки, пить наливку, все вместе прыгать через костер, плясать кадриль.

В эти дни торговля у Фадула шла оживленно, как никогда раньше, он изрядно заработал, но зато содействовал общему веселью своей бакалеей и незначительной суммой денег. Тисау поставил в лесу больше ловушек, чтобы дичи хватило на всех, кроме того, дал денег на кукурузу, кокосы и пиротехнику. И конечно, нельзя не упомянуть о помощи капитана Натариу да Фонсеки. Посетовав, что не сможет сам принять участие в празднике, он раскрыл кошелек — от себя, а также от имени Бернарды и Короки. Но вовсе не поэтому две проститутки — да и все остальные тоже — решили не работать в праздничные дни.

Кукурузу и кокос, сахар и соль раздали женщинам, сморщенные женипапу в изобилии валялись под деревьями. Каждый брал на себя какую-нибудь работу, а зачастую и не одну. Дело объединяло людей в оживленные группы: они болтали, шутили, спорили, жаловались, смеялись, опрокидывали рюмочку кашасы, чтобы заморить червячка, мерзкого зимнего червячка: надоедливый дождь и обжигающий холод. Они же не железные!

Не было никаких обязательств, да и графика работы тоже не было. Ни управляющего, ни надсмотрщика, ни хозяина. И если Фадул и Тисау направляли и давали указания, то делали это мягко, ненавязчиво и сами брались за тяжелую работу. Никто никем не командовал. Так пошло с того момента, когда на одном из воскресных обедов Каштор предложил отпраздновать Сан-Жуау.

Увидав, что командная должность вакантна, Педру Цыган занял ее. Его советы напрямую касались разрастающегося праздника, он исправлял недочеты и указывал на недоработки. Отпраздновать Сан-Жуау — прекрасная мысль! Но зачем же ущемлять других июньских святых — они столь же почитаемы и чудес совершили не меньше. Почему не начать с праздника Святого Антонио, покровителя брачующихся, защитника невест, и не закончить днем святого Петра, оберегающего вдов? И не важно, что в Большой Засаде нет ни одной невесты на выданье и ни одной безутешной вдовы — рано или поздно они, с Божьей помощью, появятся. Он, Педру Цыган, готов бесплатно играть на гармошке на танцульках в честь святого Антонио. Они могут разжечь небольшой костер, попробовать немного канжики, промочить горло наливкой из женипапу, поплясать немного коку, польку и мазурку, и это накануне Сан-Жуау станет репетицией главного праздника. Для него в запасе останутся фейерверки и кадриль.

Убедить народ было несложно. В этой одинокой, заброшенной дыре ничто так не пробуждало энтузиазм, как праздник и танцы. Это случалось редко, когда Педру Цыган забредал сюда или когда другой гармонист, скрипач или гитарист оказывались по случаю в Большой Засаде.

Тисау спрашивал себя, как это ему не пришла похожая идея, потому что в Реконкаву июньское веселье стартовало в начале месяца трехдневным празднеством в честь святого Антонио и заканчивалось в ночь с двадцать девятого на тридцатое танцами во славу святого Петра.

Праздник проституток, он таков: костер из соломы — много искр и мало угля. Он начинается внезапно и так же заканчивается, длясь совсем недолго. Он занимается неожиданно, нарастает, достигает апогея, а затем затухает, гаснет и замирает окончательно. И даже дыма не остается.

Потасовка, которую устроили в начале праздника Святого Антонио Эпифания и Далила, ничем сенсационным не обернулась, зато оживила действо. И, как выяснилось позже, распалила Мизаэла, пардавашку[70] приятной наружности и при деньгах, — такой вывод напрашивался исходя из его дерзких и высокомерных манер. Его сопровождали два погонщика скота — старик и парнишка. Они возвращались из Итабуны, где оставили большое стадо, пригнанное из сертана Конкишты. Они были одеты в кожаные куртки, ездили на хороших лошадях, распоряжались оружием и деньгами. Они оказались в Большой Засаде после полудня, ближе к вечеру. Праздник Святого Антонио? Чудно!

Немногочисленные пары танцевали под гармонь Педру Цыгана, когда Эпифания внезапно вырвалась из объятий мастера Гиду и пригрозила расквасить лицо Далиле, которая кружилась с вышеназванным Мизаэлом. Оттолкнув партнера, Далила за словом в карман не полезла:

— А ну давай! Докажи, что ты женщина!

Гиду и Мизаэл встали поблизости, чтобы понаблюдать за этой сценой, — кто ж не любит насладиться женской дракой: каждым выпадом, каждым ударом, каждой оплеухой?

Эпифания начала с плевка. Она метила в левый глаз Далилы и попала прямо в цель. Тут посыпались оскорбления:

— Вшивая негритянка! Засранка!

— Проститутка шелудивая! Вонючка!

Обе были негритянками и проститутками, вшивыми и вонючими, но при этом оказались красотками, самыми модными шлюхами селения, местными принцессами. В Большой Засаде, чтобы прослыть модной красоткой, чтобы занять место принцессы или трон королевы — трон Бернарды, — многого не требовалось. Не нужна была выдающаяся красота или изысканное воспитание, принимая во внимание компанию заштатных шлюх местечка — кучу жалких отбросов. В любом случае эти две выделялись, возбуждая ревность и зависть.

Далила протянула руку — ту самую, которой вытерла глаз, — и заехала прямо в лицо Эпифании. Они вцепились друг другу в волосы, последовал обмен зуботычинами. В ход пошли ногти и отборная брань. Вокруг образовалась кучка возбужденных зрителей, которые своими шутками раззадоривали соперниц.

— Ставлю на жопастую, — заявил Мизаэл, защищая честь своей дамы.

— Ставлю два тостана. — Гиду, не менее галантный, принял вызов. Не переставая играть, Педру Цыган встал с длинной деревянной скамьи, сработанной Лупишсиниу, где сидел в компании Зулейки, и присоединился к зрителям. Нужно отметить, что все это время, даже когда девицы совсем пошли вразнос, его пальцы не переставали бегать по ладам — это было своеобразное музыкальное сопровождение спектакля. Гармонист, хотя и был на мели, все же рискнул и поставил один крузаду на Эпифанию — так он был уверен в исходе поединка. Баштиау да Роза покрыл его ставку из чистого спортивного интереса, ради соревновательного духа, не питая иллюзий относительно получения этих четырехсот рейсов: Педру Цыган задолжал Господу Богу и половине белого света.

И согласно решению Гиду, ставки были естественным образом аннулированы, когда Зулейка вступила в схватку, удивив всех, кроме Короки. Казалось, Далила уже была на грани поражения: одним ударом Эпифания сорвала с нее ситцевую юбку — старую, потому что новую она припасла на Сан-Жуау, — выставив зад соперницы на всеобщее обозрение, к вящей радости зрителей. Не зная, что делать, Далила — похоже на то — неизбежно должна была покинуть поле боя. И в этот момент, вскочив со скамьи, откуда она наблюдала за перипетиями потасовки, Зулейка накинулась на Эпифанию с пинками — у нее было преимущество в виде таманку. Почувствовав поддержку, Далила, покачивая голым задом, снова налетела на соперницу. Зрители зааплодировали, послышался свист и крепкие словечки.

— Две против одной, во дают бабы! Ставлю на двух!

Но Эпифания не осталась в одиночестве: маленькая Котинья поддержала ее, ввязавшись в драку и выказав неожиданную храбрость. Все четверо катались по полу сплетясь: помимо задницы Далилы проглядывали груди Эпифании — расстегнулся ее баиянский халат.

С вмешательством Зулейки стала очевидной истинная причина скандала — у бабенок был повод для праведного, если не сказать высокого, негодования: негр Каштор Абдуим да Ассунсау собственной персоной, самая большая их слабость.

По нему они вздыхали, из-за него ругались и дрались — сходили с ума. И эта банальная правда жизни быстро подтвердилась: подойдя к куче катающихся в грязи полуголых тел, царапающихся и плюющихся, Тисау — вот хвастун тщеславный! — приказал, не повышая голоса:

— На сегодня хватит, девочки, давайте веселиться.

Звук гармошки нарастал шумно, буйно, неотвратимо. Повернувшись спиной к скандалисткам, неблагодарный кузнец протянул руку Меренсии, приличной замужней женщине, которая осуждала весь этот сброд, и вышел с ней танцевать. Далила натянула юбку и вернулась к Мизаэлу, а Эпифания — к Гиду. Фадул вытащил танцевать Котинью — Турок был еще больше, чем брат Нуну де Санта-Мария, но размер не мог напугать ту, что была воспитана в служении Господу. Все с тем же смирным и заторможенным видом, как обычно, будто и не дралась вовсе, Зулейка приняла приглашение Баштиау да Розы — обладателя золотой бороды, и сняла свои таманку. На глинобитном полу они плясали босые, легкие, блестящие и вонючие от пота.

Не переставая перебирать кнопки на гармошке и притопывая в такт, Педру Цыган танцевал среди других пар посреди амбара. И никому даром был не нужен знаменитый гармонист Лулу Санфона. Праздник Святого Антонио начал оживляться.

Ой, она даже слишком оживилась, эта вечеринка Педру Цыгана. Беспорядки не ограничились обменом оплеухами и оскорблениями между проститутками — случилось кое-что похуже, горе и несчастье. Страсти накалились, дело приняло серьезный оборот, но в самый драматичный момент послышался неожиданный призыв. Исходил он от араба Фадула Абдалы, но чувство, продиктовавшее его, было общим для всех присутствующих, за исключением погонщиков в кожаных куртках, полных дерзости и наглости. Эти простые слова — в должный час станет известно, какие именно, — оказались начертаны кровью.

Кошмар начался снова с перебранки между Гиду и Мизаэлом. Дело касалось ставок, сделанных во время драки между женщинами, тех двух тостанов, поставленных на задницу Далилы и груди Эпифании. По какой-то неизвестной причине или же без всякой причины, просто чтобы спровоцировать, Мизаэл, выпив еще немного, провозгласил Далилу победительницей и потребовал немедленной выплаты.

Они сцепились, когда музыка и танцы приостановились, чтобы можно было выпить вкусной и крепкой наливки из женипапу, приготовленной Котиньей. Дошло до брани и угроз, но ничего не произошло, потому что Турок Фадул решил вмешаться. Он привык делать это на каждой вечеринке: проституток в селении было мало, и от этого возникали постоянные ссоры, склоки, а порой и стычки. Фадул разнимал драчунов, и для этого обычно оказывалось достаточно всеми признанного морального авторитета — как-никак он был хозяин магазина, а для многих и кредитор, — но, если было нужно, прибегал и к грубой силе.

Не обращая внимания на молчаливое, но враждебное присутствие двух других погонщиков, Турок своими огромными ручищами и пальцами, похожими на клещи, вцепился в спорщиков и встал между ними:

— Здесь внутри только женщины дерутся. Мужчины, если хотят, пожалуйста — наружу. Там можете хоть поубивать друг друга, если очень хочется. А здесь танцплощадка. — Он ослабил хватку, отпуская их, и, глянув в упор на помощников Мизаэла — старика и парнишку, обратился к Педру Цыгану: — А где музыка, Божий человек?

Мизаэл возмущенно прошипел, что именно Гиду должен сделать с этими двумя тостанами — пусть подавится ими, пусть в зад их себе засунет, — и удалился в сопровождении своих приспешников. Хорошо еще, что Гиду не услышал эти слова: он сам на рожон не лез, но если его провоцировали, смело встречал вызов. Трусу нечего делать на земле грапиуны, он еще в колыбели от поноса сдохнет.

Стало очевидно, что Мизаэл ищет повода для ссоры, — чем больше он пил, тем скандальнее себя вел. Он требовал, чтобы играли его любимую музыку, оскорбив Педру Цыгана монетами, брошенными на пол в качестве чаевых. Гармонист собрал их, будто и не обидевшись вовсе. Мизаэл поспорил с одним из наемников, охранявших амбар с какао, по поводу Далилы, с которой хотел танцевать все время. Хвастал своим превосходным конем по кличке Пирапора, называл себя любимчиком женщин, богачом и храбрецом. «Да у него изо рта воняет, и хрюкает он как свинья», — вспомнил старый Жерину, который знавал его при других обстоятельствах. Бахвальство и вызывающие намеки терялись среди музыки и топота, в шуме праздника, в парах кашасы.

Празднество и ночь зашли уже далеко, когда в одном не слишком оживленном уголке произошла новая стычка. С одной стороны — трое погонщиков: начальник Мизаэл, старик Тотонью и парнишка Априжиу; с другой — три женщины: Бернарда, Далила и Маргарида Кото с обрубком вместо руки и веснушчатым лицом. То, что поначалу показалось простой перебранкой из-за партнерш в танце, ничего общего с этим не имело: речь шла о наглых притязаниях погонщиков. Им еще засветло нужно было отправляться в путь, чтобы наверстать упущенное время, и они требовали, чтобы три проститутки немедленно ушли с вечеринки, — погонщики вовсе не собирались покидать Большую Засаду, не получив женщин. Они спешили и не могли ждать, пока танцульки подойдут к концу, — веселье явно будет продолжаться до утра.

— Быстрее, глупые шлюхи, встали и пошли!

А ведь проститутки по случаю праздников решили закрыть корзинки, то есть прикрыть лавочку, — и не принимать клиентов в течение всего июньского веселья: праздник есть праздник. Они были намерены развлекаться, танцевать, веселиться, пить и смеяться, даже влюбляться, если придется. Эта ночь не такая, как другие, полные уловок, пота на чужой груди, стонов, изображающих ложное возбуждение. Все три проститутки хором отказались от предложения богатого погонщика и его подчиненных: «Сегодня нет, вы уж простите, в другой раз. Сегодня — ни за какие деньги».

Мизаэл выбрал Далилу, оставив Бернарду старику, а Маргариду — парнишке. Он колебался между Бернардой и Далилой, но в глазах накрепко засела зовущая задница негритянки. Старик облизывался от возбуждения, а парнишка не жаловался на веснушки и обрубок Кото, ее врожденные недостатки, — в восемнадцать лет любой берет то, что дают, да еще добавки просит.

Объяснения Далилы ничего не дали — а уж у нее язык хорошо подвешен. Решительный отказ Маргариды тоже ни к чему не привел — как только Априжиу, молодой и горячий кафузу, начал подбивать к ней клинья, она сразу отвергла его.

— Лавочка закрыта, дедушка, — сказала старику Бернарда.

— Для нас откроется, — пробормотал старик.

Погонщиков было много, а времени — мало.

— Да пошел ты! — вспылила Бернарда, когда старый Тотонью попытался вытащить ее наружу. Оказанное сопротивление и наливка из женипапу заставили наглеца покачнуться. Мизаэл схватил Далилу за запястье и, теряя терпение, прорычал:

— Не хотите по-хорошему, пойдете по-плохому, шлюхи паршивые!

Музыка умолкла — Педру Цыган решил промочить горло глоточком кашасы, — и угроза прозвучала на весь амбар. Любопытные проститутки подошли ближе. Мизаэл — любимчик женщин, богач и удалец — подумал, будто они предлагают себя вместо этих трех зануд:

— Мы уже выбрали этих, вы не нужны. — Он повернулся к избранным и подтолкнул Далилу: — Иди давай!

Эпифания сделала шаг вперед (пот стекал по черной коже) и посмотрела на погонщиков, голос у нее был с хрипотцой, только усилившейся от наливки:

— Ни они, ни мы, ни одна, у кого хоть капля стыда осталась, не будет сегодня иметь с вами дело. Вам что, не сказали, что корзинки закрыты? Коров сношайте, если хотите. — Следуя привычке, ну и потому что тоже перебрала с наливкой Котиньи, Эпифания плюнула и растерла.

Уважающий себя мужчина не снесет оскорбление даже от равного себе, а уж тем более от какой-нибудь проститутки. Прежде чем приступить к действиям, Мизаэл предупредил:

— Эти получат в зад по самое не балуй, хотят они того или нет, а вот ты в лицо, ослица паршивая.

Пощечина прозвенела во всех четырех углах танцплощадки. Танцплощадка — так сказал Турок. Танцплощадка — это место, где танцуют, где веселятся, а не дерутся. Негритянка пошатнулась. Вторая оплеуха — еще сильнее — сбила ее с ног, струйка крови потекла с толстых губ.

— Сукин сын! — взревела Далила подобно разъяренной волчице.

— Сукин сын! — повторила Бернарда, подаваясь вперед. Когда погонщики сообразили, что к чему, их уже окружили и атаковали фурии, восставшие из ада. Выступив на защиту Эпифании, Далила бросилась на Мизаэла, пытаясь удушить. И разве не эти ревнивые соперницы сцепились в начале вечеринки, награждая друг друга оплеухами и плевками? Да, но, как известно, перебранка между проститутками даже следа не оставляет, это ссора товарок.

Они все без исключения собрались вместе, чтобы дать ответ погонщикам и отказаться от навязанного предложения: разве у них нет права закрывать лавочку тогда, когда им заблагорассудится, разве они даже своим дыркам не хозяйки — а что еще они могут в этой жалкой жизни? Тут были все, кто в данный момент по случаю промышлял этим делом в Большой Засаде: Далила, Эпифания, Бернарда, Зулейка, Маргарида Кото, Мариэтта Пятнадцать Арроб, Котинья, Дорита, Тете и Силвия Пернамбуку — растрепанные, пьяные, единые в своем порыве. В перечне не было имени Жасинты Короки, но не потому, что про нее забыли, а именно в силу почтения и уважения — она одна стоила больше, чем все остальные, вместе взятые. Когда неопытный Априжиу пригрозил револьвером, думая с его помощью продраться сквозь зубы и ногти, Корока дала ему хорошего пинка в причинное место. Его крик был слышен на три с половиной лиги в округе, на станции в Такараше, если верить правдивому отчету Педру Цыгана, свидетеля, который все видел своими глазами и слышал своими ушами.

Старый Тотонью, бедолага, достойный сочувствия, был из всех троих самым возмущенным. Он надеялся этой ночью оседлать Бернарду: буквально спал и видел, как покрывает молоденькую телочку, — и с поражением не примирился. Схватив красотку за пояс, он сбил ее с ног. Пытался облапать грудь, задрать юбку, бог его знает — может, хотел овладеть ею прямо в амбаре, на глазах у всего честного народа. Он просто обезумел и дрожал так, будто его сотрясала лихорадка. Он скулил умоляющим голосом: «Ну пойдем!» Он скрежетал зубами, приказывая: «А ну пойдем!» Он скинул кожаную куртку, чтобы действовать с большей свободой. И это была его главная ошибка: он тут же потерял все уважение, которое эта куртка вызывала у окружающих. Бернарда воспользовалась моментом, чтобы ускользнуть, прежде чем Тотонью поднимется, и тогда Мариэтта Пятнадцать Арроб, медлительная, пышная — настоящая самка-мать — навалилась на несчастного всеми своими телесами. У него аж суставы заскрипели! Оплакивая последние надежды, все еще валяясь на полу, старик взмолился, увидев, как Бернарда кинулась на Мизаэла: «Априжиу, задержи ее, я иду».

Как мог мальчишка задержать Бернарду, когда тот, согнувшись в три погибели, отбивался от пинков Короки, обутой в башмаки на деревянной подошве? Что до пистолета, то Корока сунула его в вырез платья между сморщенными грудями: оставлять мальчишке оружие означало рисковать жизнью.

Все это произошло молниеносно, за считанные минуты. Мизаэл пытался вырваться из окружения, становившегося все более агрессивным, — исцарапанный и оплеванный, раздавал оплеухи направо-налево, кулаком заехал в лицо Далиле, с трудом удерживаясь на ногах. Загнанный, он понимал, что пора, видать, увозить в Конкишту на спине коня Пирапоры оскорбление, нанесенное жопастой шлюхой, и осадок от брани, которую обрушили на него остальные. Кто с проститутками в драку ввязывается, у того точно не все дома.

Несмотря на непроницаемое лицо Фадула, Мизаэл, увидев мужчин, шагавших прямо к нему, ждал их приближения с доверчивой улыбкой. Он был уверен, что они его поймут и одобрят и помогут поставить этих зараз на место, заставить непокорных выполнить свой долг, неотделимый от ремесла проститутки, — подставлять щель тому, кто приказывает и платит, и не болтать при этом о времени и предпочтениях. От этого он отступать не собирался. Где такое видано, чтобы у проститутки были желания, график работы, выходной день?

Разъяренный араб приближался: непонятно почему, проститутки одна за другой покинули танцплощадку, оставив своих кавалеров в недоумении, словно праздник кончился в момент наибольшего оживления. Он крикнул разъяренным женщинам:

— Что это вы там делаете? — Но, увидев неразбериху, обратился к Мизаэлу: — А ты, приятель, все продолжаешь воду мутить. Ты зачем сюда приехал? Давай покончим с этим.

В потасовке наступила передышка, ногти и оплеухи уступили место спору. Погонщик начал с того, что выставил себя благоразумным, пойдя на уступку:

— Мы не хотим никакого шума. Мы всего лишь желаем, чтобы несколько взбесившихся шлюх пошли с нами и удовлетворили наши надобности.

— Они хотят бабенку в канаве, а у нас у всех лавочка закрыта, — перебила его Эпифания, у которой из уголка рта стекала струйка крови.

— Да я даже мертвая им не дам, — подтвердила Бернарда.

— Проститутка хотеть не может, — возразил старый Тотонью, подходя к обещанной ему красотке.

Корока прекратила колотить мальчишку башмаком.

— Мы тут проститутки, а не рабыни, — сказала она и посмотрела на Фадула как будто даже с вызовом: — Так или не так, кум Фаду? Или вы одного с ними мнения?

Мизаэл, убежденный в поддержке мужчин, считавший себя целиком и полностью правым, уже приготовился угостить всех кашасой, прежде чем отправиться восвояси с погонщиками и выбранными проститутками, и с изумлением услышал слова негра Каштора Абдуима:

— Вы что, не знаете, что рабство отменили двадцать лет назад? Они не хотят, а если не хотят, то и не будут.

Мизаэл огляделся по сторонам, взгляд его переходил с Тисау на Зе Луиша, с кафузу Балбину на белесого Баштиау да Розу, с Гиду на Лупишсиниу, с Жерину на Фадула, с наемников из амбара на погонщиков и приезжих, с Педру Цыгана, стоявшего с гармошкой в руках, на Меренсию, здоровенную и полную негодования, и, наконец, столкнулся с глазами кузнеца:

— Не нужно было его отменять, чтобы не было таких наглых негров, как ты. Не сойти мне с этого место, если я тебе сейчас морду не расквашу — Затем он повернулся к остальным: — Если не хотите стрельбы, то не вмешивайтесь.

Он уже поднес руку к поясу, старик и мальчишка подошли к нему, подтверждая серьезность его намерений. Прежде чем погонщик вытащил револьвер, Фадул, улыбнувшись Короке, заговорил — мягко, будто расточал любезности, а не отдавал приказы:

— Оставь оружие в покое, сеу Мизаэл, — так ведь тебя зовут? И постарайся поскорее убраться отсюда, пока не поздно. — Он остановил непокорного негра: — Спокойнее, Тисау!

Удерживая руку на кобуре, Мизаэл все еще сомневался:

— И вы полезете в ссору из-за этих страхолюдин?

— Если ты, приятель, хочешь их принудить, то да, полезем. Запомни одну вещь: здесь так — зацепил одного, будешь иметь дело со всеми.

— Вот именно. Даже если вам не нравится, ведите себя прилично, — вмешалась Меренсия, которая так гордилась своим статусом замужней женщины, что не захотела, помнится, жить рядом с проститутками, — это чтобы соблюсти дистанцию, внушить уважение. Она уперла руки в бока и приняла склоку так близко к сердцу, как будто эти несчастные были ее кровными родственницами — кузинами, племянницами, сестрами.

Фадул закончил:

— Такие здесь правила.

И даже если раньше никаких правил не было, после этого случая они точно появились. Любимец женщин, богач и удалец, Мизаэл не мог пойти на попятный:

— А мне начхать на ваши правила, да и на вас тоже.

Он не успел выхватить пистолет — Тисау накинулся на него вместе с Гонимым Духом, который вылез из-под скамейки, где спал под звуки гармошки и поглядывал за друзьями и недругами.

И только тогда заваруха приняла серьезный оборот. Фадул схватил старика Тотонью за рубаху и штаны, поднял кверху и швырнул подальше. Женщины развлекались, разрывая одежонку юного Априжиу. Учитывая, сколько мужчин хотели поучаствовать в деле, это было просто подло. Гиду с трудом сдерживал нетерпение, умоляя Каштора уступить ему Мизаэла, с которым у него были свои счеты, — но Тисау хотелось разобраться в одиночку с хвастливым любимчиком женщин, богачом и удальцом, чтобы он понял, чего стоит наглый негр. Гонимый Дух прыгал вокруг, рыча и кусаясь.

Удирая, старик Тотонью решил обезопасить отступление и выстрелил наугад: никто не догадался отобрать у него оружие — старое короткоствольное ружье. Пуля угодила в голову Котинье.

Тело Котиньи, чахлое тело рахитичной девочки, положили в гамак — его подарил Зе Луиш в лучшие времена, — в котором она работала и спала, и отнесли на примитивное кладбище, где росли дынные и банановые деревья и зрели питанги цвета крови. Всю ночь напролет шел дождь, во время праздника и беспорядков, но к утру кончился и солнце взошло над могилами.

На рассвете несколько мужчин выкопали яму рядом с цветущим деревом-кажу. Глубокая могила была первой, появившейся с той поры, как местечко начало называться Большой Засадой. Они взялись за лопаты и мотыги после отъезда Мизаэла и Априжиу — удирая, мальчишка корчился в седле Тотонью.

Когда мужчины стали преследовать его, старик в чем был, то есть голый, оседлал коня Пирапора — быстрого как ветер, если верить похвальбе Мизаэла, — и пустился во весь дух бешеным галопом. Случаются несчастья, шальные пули попадают в грудь или голову, но чаще всего курок спускают от страха, а не из желания убить.

Как бы то ни было, пришлось удовлетвориться трепкой, заданной Мизаэлу и мальчишке Априжиу. Их опустили ниже некуда — тут уж по-другому не скажешь. «Вонючка, свиное рыло», — сказал Жерину, который знавал Мизаэла в других переделках. Стоя на коленях, Мизаэл молил о прощении, чтобы спасти свою жизнь.

Каштор и Лупишсиниу приделали к гамаку длинные бамбуковые шесты и притащили его на собственных плечах. В процессии перемешивались смех и слезы, усопшую поминали добром, не вспоминали колкости и дурное настроение, хвалили за храбрость, искренность, сладости из жака, банановые кружочки и наливку из женипапу. На кладбище шли тихо, Тисау вспоминал подробности разговоров, монастырь в Сан-Криштовау, церковное вино, большой колокол и доброго брату Нуну, любителя милых девчушек. Он улыбнулся воспоминаниям, а когда тело опустили в могилу, спросил:

— Кто-нибудь может прочитать молитву? Она жила в монастыре, почти постриглась. Надо бы помолиться за нее.

Они попытались, и не один раз, но никто не знал молитву от начала до конца, даже коротенькую «Аве Мария». Меренсия простила грешницу, как то предписывает милосердие, но не до такой степени, чтобы явиться на кладбище. Но даже так душа Котиньи не поднялась на небеса — если, конечно, существуют небеса для проституток, — без ключа, без молитвы, которая открыла бы ей врата.

Могучий голос Фадула Абдалы затянул отрывки из «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Мальчишкой он помогал своему дяде-священнику во время богослужения в ливанской деревне. Он молился по-арабски истово и с чувством, приятно было слушать его, аж слезу вышибало. Эпифания не сдержалась и начала всхлипывать.

Как только они вернулись, солнце исчезло. Зима снова вступила в свои права.

Эпифания не стала ждать конца зимы, чтобы переехать. Она отпраздновала Сан-Жуау и Сан-Педру и сказала тем, кто захотел слушать, что никогда так не веселилась.

В ночь Сан-Жуау перед хижинами загорелось множество костров; соседи ходили друг к другу в гости. Пустырь сверкал от фейерверков, ползучих хлопушек, ракет, бомбочек, звездочек, разноцветных шутих: синих, зеленых, красных, розовых — таких красивых! Ели до отвала и пили вволю, и проститутки признались с восторгом: никто так не танцует кадриль, как Каштор Абдуим, — негр-то был специалист по всякой иностранщине. Эпифания прыгала через костер вместе с Зулейкой — та стала ей кумой.

Кульминационным моментом стал запуск воздушного шара — сюрприз для всех, кроме Тисау и Короки. Шел мелкий дождик, шар накачали дымом у самого большого костра, на пустыре, где все собрались. Зажгли фитиль, шар поднялся в небо и затерялся. Перед тем как исчезнуть, он смешался с немногочисленными тусклыми звездами — ложная звезда была самой красивой.

Еще отпраздновали ночь Сан-Педру, чтобы покончить с наливкой из женипапу, приготовленной Котиньей, и использовать Педру Цыгана с его гармошкой.

Несколько дней спустя, рано поутру, Каштор — он как раз закончил с копытами Розеды, главной ослицы каравана Элизиу, подчистив их долотом и установив четыре новенькие подковы, — увидал ожидавшую его Эпифанию, уже готовую к отъезду: они провели вместе ночь, и она ничего ему не сказала. Узелок на голове — там тряпки и шлепанцы, все ее хозяйство.

— Я ухожу, Тисау. — Она решила поехать вместе с караваном Элизиу, чтобы не путешествовать в одиночку. — Я могу увезти абебе, который ты сделал для меня? — В глазах и в голосе — решимость, немного грусти и дикая гордость.

Тисау вручил ей латунное зеркальце, изображавшее Ошум в пежи с духами. Он не просил ее остаться, только сказал:

— Я буду помнить о тебе всю жизнь.

Босая, узелок на голове, абебе в руках, Эпифания поехала с караваном в сторону Такараша. Гонимый Дух долго шел за ней, потом понял, что негритянка уходит навсегда, и вернулся, чтобы улечься у жаркой печи. Он был все такой же тощий и уродливый — впрочем, как выяснилось, храбрый и хороший охотник. Он сторожил кузницу и ждал Тисау.

Капитан Натариу да Фонсека встречает на дороге семью из Сержипи и направляет ее в Большую Засаду

«Похожи на паломников, не хватает только собак и пения», — подумал капитан Натариу да Фонсека, увидев караван.

В юности Натариу бродяжничал и не пропускал ни единого праздника в честь святых чудотворцев на берегах реки Сан-Франсиску, где он родился.[71] Он был поводырем слепого, любовником проститутки, приглядывал за блаженным. Верхом на коне Апокалипсиса блаженный Деошкоредеш неуклонно приближался ко дню Страшного суда, созывая кающихся грешников в канун конца света. Вестник-архангел рядом с ним вместо грубы нес винтовку и глядел в прицел.

Участник праздника трех стигматов, вестник безумия, верный доброму Иисусу и Деве Богородице, безбородый глашатай постиг, что есть крайний ужас. Он плясал на празднике умирающих, посыпал голову пеплом Великого поста и жег Иуду накануне Пасхи. Завет Иуды оставлял народу только чудеса и выполнение обетов — ах, это земля нищеты и беззакония! В краю какао не было ни шествий, ни чудес.

Народ из Сержипи появлялся на дорогах окрест Змеиной реки, углубляясь затем в заросли — на новых фазендах нужны были работники. По дороге они закупались в лавочке Фадула, купались в протоке, спрашивали о том о сем. Денег у них было совсем в обрез, но те, кому было совсем невтерпеж, все-таки выкраивали несколько монеток и шли к женщинам. Хорошее это место, красивое.

В Сержипи — на родине, покинутой ими, — они слышали фантастические байки, просто сказки волшебные о землях на юге Баии — там, где растет какао. Плодородная земля, еще по большей части свободная — нужно только прийти и взять; там такие пашни, настоящая золотая жила! Много работы для серпа и мотыги, нужны погонщики ослов, нужно валить лес, да и стрелять тоже. У кого есть честолюбие, кто захочет и сумеет не упустить удачу, может и разбогатеть.

На ярмарках рассказывали о таких случаях — чистая правда, ни грамма вымысла. История полковника Энрике Баррету, короля какао, в стихах ходила из уст в уста под звуки шестиструнной виолау: «Умирая от голода, я ушел из Симау-Диаша…» Он был тогда молод, «весь капитал — рукоятка ножа». Поначалу — наемный работник, потом — погонщик, «он гнал ослов ночью и днем». Он открыл кабачок в одном селении, чтобы «торговать кашасой и провиантом», скопил деньжат, чтобы купить сажень земли, посадил там какао и — долго ли, коротко ли — взлетел ввысь «важной птицей». Король какао, полковник Энрике Баррету, родился и вырос в нищете в Симау-Диаше. Под Новый год он подкидывал родичам немного мелочи, чтобы они с голоду не померли в своем полусонном Сержипи. Он-то, полковник, стал настоящим грапиуна.

По дорогам и тропам бродили шайки молодых парней или зрелых мужчин, женатых или холостых. Они направлялись на юг Баии, покидая феодальные поля, маленькие мертвые городки, когда достигали сознательного возраста или теряли последнюю надежду найти работу и прокормиться.

Прощай, отец, прощай, мать, благословите — я отправляюсь в Итабуну, чтобы разбогатеть. Прощайте, жена и дети, я иду в Ильеус, чтобы заработать денег вам на переезд. В дорожных сумках и в сердцах они уносили ладанки от лихорадки и змеиных укусов, воспоминания и советы, лица любимых, слезы и всхлипывания. Отец и мать, жена и дети оставались в Сержипи: помнили об обещании и ждали — иллюзии питали стариков в тишине вязкого безумия. Чувствительные старые девы запирались в истерическом одиночестве с Христовыми ранами, вопя и богохульствуя. Дети только и ждали, когда подрастут, чтобы сказать «прощай» и уехать.

На дорогах семейных пар не много, а уж тем более с детьми. Редко когда попадется многочисленное семейство, с мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, дедами, сыновьями и внуками. Впрочем, такое случалось: вместе они решали сняться с насиженных мест, вместе хотели начать жизнь заново. Древние кланы с прочными корнями, накрепко спаянные плотью и кровью. В конце концов они рассеивались в битве с какао, разбредались по плантациям, кухням богатых особняков, оставались в засадах и публичных домах. Устои сотрясались, новые ценности побеждали.

Перемешивались традиции, обычаи, праздники и ритуалы. Смешивались приезжие из Сержипи, жители сертана, выходцы с востока, языки и говоры, запахи и приправы, молитвы, проклятия и напевы. Ничто не оставалось неизменным на этих перекрестках, где встречались и сливались воедино нищета и честолюбие из разных концов света. Поэтому их называли «грапиуна» — народ в новой стране, которую они населяли и отстраивали.

Старательные и упорные выходцы из Сержипи заполонили территорию какао. В работе недостатка не было, случалось некоторым и разбогатеть: об этом слагали песни и мечтали, это было поводом надеть альпаргаты[72] и пуститься в путь. Между собой у них существовала определенная взаимовыручка, они помогали друг другу всегда, когда это было возможно.

Некоторые, приезжая в Ильеус, шли по точному адресу — на фазенду к земляку, полковнику, слава о богатстве которого служила пищей для разговоров и пересудов в бедных городках, где уже не осталось мужчин.

Когда Натариу сбежал из Проприи, у него была весточка от одного родича — седьмой воды на киселе — к полковнику Боавентуре Андраде. Когда вокруг столько опасностей, самое верное — помощь земляка.

Капитан Натариу да Фонсека замедлил ход мула, приближаясь к шайке оборванцев, чтобы ответить на приветствие старика, повторенное эхом усталых голосов. Старик снял шляпу, намереваясь задать вопрос. Он хотел знать, правильной ли дорогой идут они к фазендам, расположенным в зарослях на берегах Змеиной реки, и правда ли, что там нужны работники. Да, правда: скоро начнут собирать урожай, ростки взошли и поднялись — смотреть приятно.

Не обязательно было спрашивать, чтобы узнать, откуда они, но Натариу поинтересовался, чтобы завязать разговор:

— Из Сержипи?

— Да, сеньор.

— И все одна семья?

Он посчитал их взглядом: помимо трех семейных пар был еще парнишка — высокий и сильный, девчонка с косичками, мальчонка с ловушкой для птиц в руках. Женщина, голова которой была повязана платком, держала младенца, а другая, помоложе, была брюхатая. Десять душ, а вскоре — одиннадцать. Лучше и быть не может.

— Да, сеньор. Все родичи.

— Откуда идете?

Старик заколебался на мгновение, прежде чем ответить: а что, если вести и до этих мест докатились? — потом решился:

— Мы из-под Мароима. Слыхали о таком?

— Был там проездом когда-то давно. Я сам из Проприи.

Остальные замерли, настороженно следя за диалогом. Худая, высохшая старуха — ее курчавые волосы были серыми, но скорее от пыли, чем от возраста, — опираясь на ветку дерева, сделала шаг вперед. Женщина с ребенком последовала за ней. Земляк — это почти родственник, это не то что чужак какой-нибудь. Кто знает: вдруг этот человек из Проприи, хорошо одетый, на добром муле с ладной сбруей, может стать помощью и спасением? Ведь зачем-то он продолжает этот разговор под палящим солнцем на краю дороги? Семья большая, как сделать так, чтобы они не оторвались друг от друга, особенно после того, что случилось? Старуха не осмеливалась спросить. Она хотела мира своим домочадцам, но на всех смотрела с подозрением.

— Кого здесь больше всех, так это народу из Сержипи, но в основном налегке; семья — это редкость, а особенно такая большая. А почему вы все разом идете, уж извините, что спрашиваю?

Один из мужчин опередил старика:

— Там мало работы, а здесь, говорят, сколько хочешь. Только поэтому — другой причины нет.

Он не смотрел на капитана, он вглядывался в остальных: ответ на вопрос найден, никто больше ничего не может добавить. Ответ был резким, не слишком-то ясным, но вместе с тем в нем не слышалось дерзости или вызова, только осторожность — может быть, даже страх. Старик опустил голову, когда сын перебил его, взяв слово, — уважение и право главенствовать похоронены в злой земле Мароима.

Натариу не смутился, даже бровью не повел, поскольку знал все эти истории как свои пять пальцев — поначалу они все были одинаковыми. Сколько таких он видел, приходивших с еще дымившимися ружьями? Он перевел взгляд с одного на другого, оценивая четырех мужчин — кто же из них стрелял? Парнишку он со счетов не сбрасывал: в календаре нищеты и унижений год идет за два.

— Только поэтому — другой причины нет — хорошо сказано. Оставайтесь при своем, я же не отец-исповедник. Когда люди приходят сюда, то рождаются заново и ни перед кем не должны отчитываться. Можно даже имя поменять, если хочется.

Именно тогда самый молодой из мужчин отбросил руку державшей его женщины и подошел к Натариу:

— Нас просто выгнали, вышвырнули. Мы пришли не по собственному желанию. Нас заставили.

— Закрой рот! — приказал самый старший, тот, что говорил раньше.

Старик взмахнул было рукой, но сразу опустил ее. Капитан снова перевел взгляд на парнишку, но не успел ничего сказать. Парень выпалил, не обратив внимания ни на жест отца, ни на приказ брата:

— Все было не так, как вы думаете. Они не позволили… — Он указал на старуху и беременную. — А я хотел прикончить мерзавца. — Он посмотрел на свою ладонь. — Они мне руки связали. Не дали мне ничего сделать!

Вспыльчивый, он схватился тогда за оружие, и случилось бы несчастье. Он недавно женился, и молодая красивая беременная жена повисла у него на шее: «Подумай обо мне и о ребенке!» И мать туда же — она лучше умрет, чем увидит сына преступником, в тюрьме или в бегах.

— Я вырастила сына не для того, чтобы он стал убийцей или погиб от рук наемника. — Когда-то так погибли ее отец и брат, так же бессмысленно и бесполезно.

Женщины лишили его сил, он только угрозами мог бросаться. А для сенатора какая разница: угроза — это уже преступление! Ответ за него несут все разом, каждый по отдельности и все вместе. Соломонов суд на скотном дворе.

Солнце стояло в зените над лесными дорогами. Они поведали свою горькую историю, и каждый рассказчик сыграл свою роль достойно. Они похоронили свое прошлое — больной нарыв, ненужный груз. Они стали почти такими же, как раньше, до того как столкнулись с беспричинной узаконенной жестокостью. Такими же, да не совсем — даже зализанные, эти раны оставили вечные шрамы.

Капитан уже не раз слыхал такие истории. Мужчины и женщины, от стариков до детей, возделывали в испольщину несколько саженей господской земли, принадлежавшей фазендейру-скотоводу, политическому лидеру, сенатору штата. Жизнь текла мирно, они сажали и собирали урожай, отвозили свою часть на ярмарку в Мароим, продавали и обменивали. По воскресеньям женщины шли в церковь, мужчины — в пивную.

Однажды, без всякой причины, оказалось, что их договор больше недействителен. Он существовал только на словах — а они ничего не стоят. Они должны были отдать возделанную землю, дом, курятник, колодец, уверенность в завтрашнем дне и даже право смеяться.

Старика пригласили в особняк на фазенду, и он вернулся с суммой, установленной полковником — тут уже было не до рассуждений, брать или не брать, — и обозначенным сроком, в который они должны были собрать узелки и найти себе новое жилье. Глаза его горели, в горле застрял комок. Кому жаловаться? Епископу?

В горе и безумии падре мог дать женщинам некоторое утешение, тем более что его самого задела неожиданная мера, которая грозила лишить его жирных каплунов, отборных фруктов, нежной сладкой маниоки — еженедельных даров этих добрых богобоязненных людей. Он посоветовал смирение и покорность. В некотором роде — он прикрыл глаза и сложил руки на брюхе — они даже должны считать, что им повезло, раз сенатор так добр к ним. Он хозяин земли — или, может, эта земля принадлежит им? — и если бы захотел, мог бы вышвырнуть их безо всяких денег, не оставив времени на сборы, без лишних разговоров. Ему нужна была эта пашня, чтобы превратить ее в пастбище для скота. Вместо фасоли и маниоки здесь теперь будет расти трава. Стадо важнее всего — тут уж не поспоришь. Сенатор был вдвойне великодушен: во-первых, потому что позволил им так долго возделывать эту землю, а во-вторых, потому что заплатил за то, за что не был должен. Еще он вспомнил о назначенном сроке — достаточном, чтобы они могли в субботу продать на ярмарке остатки продуктов, перед тем как сняться с места. За это нужно еще спасибо сказать. Он благословил их — Господь велик.

Если бы не горячность и угрозы, все прошло бы тихо, без лишних обид, но, узнав окольными путями о ярости и гневных словах, сенатор почувствовал себя глубоко оскорбленным — он не терпел неблагодарности. Он отменил все сроки и потребовал, чтобы они убирались немедленно, — если хоть одного члена семьи найдут близ его земель, пощады не будет.

Что касается того наглеца, того бандита, который задумал убить его, то ему нужно преподать хороший урок. Его привязали к столбу на скотном дворе, без воды, без пищи, под палящим солнцем.

Оттащили от него беременную, обхватившую ноги мужа и желавшую умереть вместе с ним. Старуха распростерлась перед ризницей в Мароиме, добиваясь, чтобы священник принял ее. Скромная овечка из стада Господня, она внезапно превратилась в разъяренную фурию, покусанную бешеными собаками.

— Падре, если его не отпустят, мы вернемся, и они должны будут прикончить всех нас, одного за другим, начиная с меня, это будет настоящая резня.

И тут уж даже священник, человек по природе мирный и созерцательный, растерялся и перепугался — у него аж внутри похолодело.

— Да простит тебя Господь, женщина. Поглядим, что я смогу сделать.

Под воздействием нового порыва благородства сенатор прислушался к просьбе падре, велел отпустить несчастного, чтобы он мог воссоединиться со своей дрянной семейкой. Впрочем, перед этим ему всыпали пару дюжин той самой плетью, которой пороли негров в старые добрые времена.

Сенатор не желал видеть подобный сброд в своих владениях. А его владения — это штат Сержипи, земля и вода, дороги и правосудие. У него было еще несколько более мелких компаньонов — богатых владельцев энженью. Остальные считались прислугой.

— Он выгнал нас…

И зачем теперь винтовка на плече? Слишком поздно, время ушло. Лучше последовать совету матери и забыть: запрятать поглубже боль и следы от плети.

— Могло быть хуже, — сказала старуха, — что было, то прошло. Испытания закончились, и мы все живы. Бог должен помочь нам остаться всем вместе.

Капитан ничего не сказал, выслушав эту историю. Не сказал «нет», не сказал «да», не взял ничью сторону, не поддержал и не обвинил. Обычная история, каких много, старуха права — что было, то прошло. Если они останутся вместе, то могут превратить несчастье в процветание. Многочисленная семья, порядочная и работящая. Они могут растить маниоку, фасоль, кукурузу, разводить кур и коз. Именно такие семьи нужны в Большой Засаде, чтобы селение пустило корни и развивалось. А появится одна семья, тут же и другие подтянутся.

— Так значит, вы хотите остаться все вместе?

— Мы-то хотим, да, говорят, это непросто, — снова взял слово старик и занял позицию главы семейства.

— Как вас зовут?

— Амброзиу, к вашим услугам.

— А вас, тетушка?

— Эванжелина, но все кличут меня Ванже. Может, так оно и некрасиво…

— Все красиво, кроме смерти.

Он начал с того, что представился — сказал свое имя и звание: «В этих краях меня все знают». Потом заговорил о Большой Засаде — до селения не больше лиги ходу, места там красоты необыкновенной. Он рассказал о землях на берегах реки, где можно посадить многие алкейре фасоли, кукурузы, маниоки. Это бесхозные земли, они достанутся тому, кто первый придет. А на плантациях какао все разбредутся кто куда, это точно.

— Бесхозные земли? Взаправду?

— Плодородные?

— А если потом…

Второй раз за свою жизнь старуха видела такое, оказывалась свидетелем и участником таких событий.

— Здесь начало мира, тетушка Ванже. Это не то что в Сержипи, где у всего есть владелец и хозяин. Даже у святых чудес.

Ванже поняла, что человек из Проприи — посланец судьбы, и почувствовала, как освобождается от страхов и неуверенности. Тут вступил старый Амброзиу:

— Тех денег, что у нас есть, не хватит, чтобы начать.

— Не важно. Как придете туда, найдите Турка по имени Фадул и скажите, что это я вас прислал. Он снабдит вас всем, чем нужно.

В конце концов он объяснил, в честь чего столько привилегий:

— Я не знаю места красивее Большой Засады, но оно будет процветать только тогда, когда там поселятся семьи с маленькими детьми и животными.

Самый старший из братьев, тот, что резко ответил и с тех пор молчал, спросил:

— А вы сами оттуда?

— Я родился в Проприи, но умру именно в Большой Засаде, когда придет мой день.

Неприкаянные, они исчезли в дорожной пыли. Мысль капитана Натариу да Фонсеки полетела к руслу реки Сан-Франсиску, туда, где царили нищета и произвол. В тишине зарослей слышались жалобы и крики агонии. На мгновение он снова оказался рядом с благословенным всадником Деошкоредешем, готовым провозгласить конец света и освобождение народа. Но зверь Апокалипсиса оказался ленивым ослом из хлева. Сталкиваясь с империей мерзости, пророк должен был оседлать по меньшей мере оборотня или безголового мула. Жизнь человеческая ломаного гроша не стоила. Даже плетку для негров еще не отменили, не говоря уже обо всем остальном.

И зачем тогда оставаться в этом кругу вековой несправедливости, зачем мучиться? Узы, существовавшие с рождения и колыбели, давным-давно разорвались. Срочные сиюминутные обязательства требовали его участия. Вместо винтовки у него теперь кинжал и парабеллум — гарантия мира и согласия, залог прямоты и честности.

Улыбка расцвела на губах Натариу: турок до смерти перепугается, увидев его посланцев из Сержипи. Так уже получилось, вовсе не специально, что этим самым утром они разговаривали и Натариу, поставив диагноз, предложил средство:

— Я правду говорю, кум Фадул: пока здесь не поселятся семьи, пока здесь будут только погонщики и проститутки, движения толкового не начнется. Оно не угаснет, нет. Скоро я приведу сюда народ из Сержипи. Это уже становится нужно: на новых плантациях вот-вот появится какао, и деньги потекут рекой.

— Ваши бы слова да Богу в уши, капитан Натариу. Деньги — это как раз то, чего нам не хватает.

— Ты не веришь, Турок? Ты знаешь, сколько новых имений в окрестностях?

— Если бы я не верил, то не обосновался бы тут. Просто я думал, что дело пойдет быстрее, а оказалось, что все движется медленно.

— Всему свое время, кум Фадул, не надо спешить. Раньше не случилось, потому что плантации еще не поднялись. Ты только представь — вся эта земля будет обрабатываться. Это же целый мир без границ! Большая Засада не будет больше жалкой деревней, местечком. Она даже Такараш позади оставит. Запомни — так и будет.

— На все воля Божья, капитан. А когда мой благородный друг собирается прислать народ из Сержипи?

— На днях, Фадул. Когда ты меньше всего будешь этого ждать.

Так он сказал утром, проезжая через Большую Засаду по пути с фазенды Аталайа. «Когда ты меньше всего будешь этого ждать». Казалось, будто так получилось специально, будто все это было заранее спланировано. Жалко, что он не увидит лицо Турка, когда к нему явится этот отряд, — тот наверняка перепугается, начнет жестикулировать, заголосит. Тут же вступит в диалог с Господом Богом по поводу столь необычного совпадения. Бог для Фадула Абдалы — это практически член семьи, могущественный, но близкий друг, компаньон в делах.

Капитан уважал Фадула, лукавого Турка, с которыми хорошо поболтать и повеселиться, хитрого торговца, работавшего как вол. Он был известным коробейником, на плантациях и фазендах до сих пор по нему скучают. Он оказался дальновидным, обосновавшись в Большой Засаде на волне растущего движения караванов и путешественников. Он без жалоб пережил времена тощих коров, выдержав семь казней египетских и не свернув с дороги. Веселый кум и хороший товарищ.

Семья из Сержипи приходит в Большую Засаду, а капитан Натариу да Фонсека начинает строить собственный дом

Утро уже было далеко не раннее. Две проститутки — старая Жасинта и юная Бернарда — грелись на летнем солнышке у дверей деревянного дома, построенного по приказу капитана Натариу да Фонсеки. Жасинта штопала старую одежду, Бернарда расчесывала густую черную гриву — у нее были красивые волосы, и она знала об этом. Она рассматривала их волосок за волоском в поисках гнид.

Отвлекшись от сложной задачи по вдеванию нитки в иголку, Корока искоса глянула на товарку и нарушила тишину и спокойствие:

— Проститутка, которой надули брюхо, ничего в своем деле не понимает. Лучше уж было на плантации сидеть да какао лущить.

Она сказала это тихим, едва слышным голосом. И так же тихо продолжила свою язвительную болтовню, размеренное ворчание; взгляд был прикован к шитью, как будто она говорила сама с собой и ни с кем больше. Бернарда слушала точно таким же образом: будто до нее ничего не доходит и утро продолжает быть все таким же безмятежным.

— Ну вот какого черта ей надо было обзавестись брюхом? Точно говорю: она даже не знает, кто отец этого несчастного. Она ничего не знает!

Ласковый бриз волновал воды реки, кроны деревьев, волосы Бернарды. Корока продолжала свои упреки:

— Если мозгов нет, то не нужно это ремесло выбирать. Это ведь не так-то просто, тут все ой как сложно. Если она думает, что достаточно искать вшей, вечно скалить зубы и прыскать духами на причинное место, то крупно ошибается. Проститутка как монашка: когда та уходит в монастырь, то оставляет все земное — отца и мать, сестру и брата, настоящее имя и право беременеть и рожать. Просто монашка — святая, и потом отправится на небеса и сядет подле Господа Бога, а наша сестра всегда проституткой останется, преступницей без надежды на спасение.

Она посмотрела вдаль, поверх реки и холмов, и яркий свет ударил ей в глаза:

— Ох как мне глаза намозолили эти грязные, покрытые гнойниками сопливые дети, плачущие по углам в публичных домах. Дитя проститутки — кто может быть беззащитнее на всем белом свете! Нужно быть совсем дурой — а она, конечно, глупенькая, но все равно не настолько, — чтобы думать, будто проститутка может позволить себе роскошь иметь детей, породить кого-нибудь на свет божий. Проститутка на панели с цепляющимся за ее юбку ребенком — самое жалкое зрелище.

Не останавливая свою литанию, Корока оторвалась от шитья и осмотрела заштопанные прорехи на потерявшей цвет кофте:

— Ежели она не знала, как сделать так, чтобы ей брюхо не надули, то почему же не спросила у старших? Я вот ни разу не залетала, а ведь этим ремеслом уже много лет промышляю — пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы сосчитать. И меня не вчера стали Корокой звать.

На мгновение она нерешительно замолчала. Воспоминания о тяжелой жизни были исключительно ее привилегией. Но если она не поможет Бернарде, эта невежда будет нести свой крест всю жизнь. А ведь Бернарда могла бы быть ее внучкой.

— Я была совсем молоденькой, когда мать растолковала мне, как не забеременеть от полковника Илидиу. Я была любовницей полковника, у меня был свой дом. Он помог мне, когда Олаву, лишив меня девственности, помер от кровохарканья — слабая грудь у него была. Полковник дом мне построил, и было у меня все, чего душа пожелает. Стоило мне только захотеть, он давал вдвое больше того, что надо. Старый козел был и вправду влюблен по уши. Я как сыр в масле каталась — мать не уставала повторять. Надо было только не беременеть — этого бы дона Марколина уже не стерпела. Больше семи лет я жила барыней — или ты думаешь, что я родилась на панели? Я в это ремесло подалась, только когда полковник помер. Дона Марколина тогда приказала избить меня и прогнать из Макуку. Это был первый приказ, который она дала наемникам, сняв траур и начав управлять фазендой. — Корока подняла глаза от шитья. — А ведь могла и убить приказать.

Сквозь волосы, падающие на лицо, Бернарда следила за блуждающим взглядом Жасинты. Против света глаза казались пустыми, слепыми. Корока вернулась к шитью, и литания продолжилась:

— Кабы она спросила, я бы растолковала. Надо было только сказать: «Жасинта, как сделать так, чтобы не забеременеть?» И что, разве она спросила? Тогда бы она тут не сидела, не зная, кто отец ребенка.

Корока начала штопать нижнюю юбку, снова бросила косой взгляд на раздувшийся живот проститутки и сказала уже помягче:

— Ну, это тоже не повод киснуть. Я знаю рецепт одного снадобья из листьев, которые добывают тут в зарослях. Это верное снадобье — все как рукой снимет. Нужно только выпить, и в тот же самый день, через несколько часов, все наружу выйдет, одним махом — даже следа не останется. Его надо пить в воде, когда купаешься. Я этому научилась у покойной Кремилды, которая залетала через раз, от каждого чиха, — она этого не хотела, просто такая уж она была. Впрочем, сколько беременностей — столько и выкидышей.

Она посмотрела девочке в глаза: это была ее товарка по дому и по ремеслу, такая молоденькая — и без капли разума. Корока не могла допустить такое сумасбродство:

— Я с тобой говорю — ты меня слушаешь? Я ведь тебе в бабушки гожусь. Я прямо сегодня сварю снадобье, оно гадкое на вкус, но прочистит хорошенько. Выпей ближе к вечеру, и завтра проснешься с пустым брюхом. Ты слышишь меня?

Бернарда подняла голову, откинула волосы назад и, наконец, встретила взгляд неумолкающей Короки:

— Вы уж меня простите, но я не буду пить никакого снадобья, чтобы очистить живот. Не надо вам ходить в лес за листьями — не стоит труда. Я знаю, что вы хотите как лучше, вы помочь мне хотите. Только я забеременела, потому что захотела, а вовсе не из-за невежества. Как же я тогда не залетела, когда отец спал со мной? Я не хотела от него ребенка. Когда отец раздвигал мне ноги, я запирала свое тело.

— Ты ничего не чувствовала с ним?

— Можете не верить и думать, что я вру. Поначалу я бесилась, плакала, а потом даже это прошло. — Она дернула плечиком, будто отгоняя прошедшие горести. — Даже вспоминать не хочу, сейчас уже это все не важно, кроме ребенка, которого я ношу. Я забеременела, потому что хотела, и рожу его, никто меня не остановит. Никто в целом свете.

Она потянулась, сложила руки на животе, еще больше выпячивая его, потом взяла руку Жасинты и поцеловала.

Тут уж никакое снадобье не поможет. Корока кивнула в знак согласия. Она разгадала эту шараду, и причины для язвительного выговора исчезли — уксус стал медом в ее словах:

— Вижу. Это его ребенок, так ведь?

Не нужно было произносить имя, чтобы Бернарда поняла, о ком говорит Жасинта. На губах ее расцвела торжествующая улыбка:

— Это от крестного, да, вы угадали. — Она подняла голову, отбросила гонор и строптивость, волосы разметались по плечам, пряди развевались от легкого ветерка. Корока видела ее — довольную, залитую солнечным светом. — Чего я еще могу хотеть, чего еще просить у Бога? Только чтобы родился человек, похожий на него.

— Да они все на него похожи. И те, что от Зилды, и те, что на улице.

— Мой будет просто копия — и лицом, и повадками, — такой же гордый!

Каждая живая душа, даже самая жалкая и нищая, самая несчастная и одинокая, имеет право на свою долю радости. Нет судьбы, в которой есть только горечь. И не важно, чего это стоит. Жасинта сама заплатила безумную цену за простой каприз, за зов желания. И никогда не пожалела об этом, даже когда исчезли радость и возбуждение и пришло одиночество, серое и кислое. В конце концов, что еще может дать жизнь, кроме тоски и томления, страданий и счастья, которые несет любовь? Игра стоит свеч: какой бы высокой ни была цена, все равно выйдет недорого.

— В этом мире ничто не дается бесплатно, за все надо платить. Бывает, что и жизнью — я такое видала. Если ты забеременела, потому что так хотела, никто не может вмешиваться и осуждать. Только потом не жалуйся, терпи молча.

— Жаловаться? На что? Скажите, на что? Вы что, не видите — я же с ума сошла от счастья!

Гордое сердце веселится без удержу, ветер в голове свищет.

— Эх ты, ветер у тебя в голове, тебе же надо подготовиться к родам. Даже дикие звери к такому готовятся.

— Я хотела подождать и ближе к делу с вами договориться.

— Лучше прямо сейчас разом все обсудить. Где рожать будешь? В Такараше? В Итабуне?

— Да здесь и буду.

— Здесь? Ты что, совсем умом тронулась? Здесь даже повитухи нет, чтобы принять роды.

Бернарда снова улыбнулась:

— Как нет? А вы?

— Я? — Слова застали Короку врасплох, она удивилась, испугалась, вздрогнула: — Я много чего в жизни делала, ты даже представить себе не можешь, даже за больными оспой ухаживала. Но роды никогда не принимала.

— Ну так приготовьтесь принять мои.

Старуха замолчала. Она видела роды много раз — случалось, даже помогала повитухе, когда наступало время чуда, принося таз, воду, тряпицы. Повитухи — они как королевы: все знают, все понимают, ходят павами, зря руками не машут, говорят веско. В селениях их почитают, в их руках высшая власть. Она снова заговорила сдавленным, неожиданно хриплым, утробным голосом:

— Ты действительно хочешь, чтобы я приняла твоего ребенка? Ты думаешь, я могу принять роды? — Она отложила в сторону нитку с иголкой и тряпки, которые нужно было починить.

— Вы, если захотите, можете сделать все, что угодно.

— Принять роды, помочь ребенку родиться, ах боже праведный! — Корока посмотрела на свои худые костлявые руки. — А может, и так!

— После того как я рожу, мы породнимся.

— Мы уже породнились, еще со времен Сан-Жуау, ты не помнишь? Мы породнились в радости, а теперь породнимся на жизнь и на смерть.

Она покачала головой, окончательно обрекая себя:

— А ведь я хотела убить это создание, прежде чем оно родится. Вот дура старая!

Они обе тихонько рассмеялись, две проститутки, которые в начале лета грелись на солнце на пороге деревянного дома в селении под названием Большая Засада. Этот свободный, легкий смех старухи и девочки был подобен ветерку; шевелившему кроны деревьев, морщившему поверхность воды. Это был смех чистого счастья.

— Это может быть только здесь, — произнес Амброзиу, остановившись.

На обоих берегах реки простиралась равнина, окруженная обрывистыми холмами. Левый берег, совершенно необитаемый, был покрыт низким кустарником и густой ползучей растительностью. На правом берегу виднелись вдалеке хижины, разбросанные как бог на душу положит, а поближе — домишки, выстроившиеся вдоль дороги. Выделялись считанные дома с черепичной крышей, из дерева и из соломы, и большой амбар, стоявший в чистом поле.

— Правду тот человек сказал — красиво, — прошептал старик.

— Капитан, — поправила его старая Ванже. — Он сказал, что капитан. Капитан Натариу.

Старик Амброзиу, старуха Эванжелина, которую все называют Ванже. Морщинистые, высохшие, седые: ему было слегка за пятьдесят, а ей и того меньше. Два старых пахаря, изгнанных со своей земли, они искали несколько саженей, чтобы сеять и жать для себя и на себя. Они вглядывались в возвышавшийся перед ними девственный лес, могучий, древний. Ничейная земля — нужно только прийти и взять. А может, это снова обман, подлое притворство? Но почему этот человек, капитан, должен был лгать? Ужас остался там, далеко, в Сержипи. Что было — то прошло.

Динора с ребенком на руках держалась поближе к Ванже. Она обернулась и улыбнулась мужу, Жуау Жозе, которого называли Жаузе. Странствование окончено, они наконец-то смогут положить на землю свои скудные пожитки, поставить дом. Она думала, что никогда больше они не обретут покой, не найдут землю, которую можно засеять, где можно разводить кур и свиней. Растить сына, забеременеть снова. Она боялась, что ребенок умрет в дороге, у нее на руках: он был хилый и только стонал потихоньку — у него не было сил, чтобы плакать.

Муж сделал шаг вперед и встал между женой и матерью. Он ответил на улыбку подруги, легонько коснувшись пальцами ее усталого лица. Он, Жуау Жозе, разучился улыбаться. До того, что произошло в Мароиме, — это было вчера или много лет назад? — Динора заполняла дом песнями, ее лицо было красивым, глаза живыми, она была радостной, звонкой как колокольчик. Ночью, в объятиях друг друга, они вместе смеялись и вздыхали.

Грубые пальцы, мозолистая грязная рука. Неожиданная ласка коснулась не только лица Диноры. Робкая улыбка на пересохших губах стала шире. Целебный бальзам пролился на раны — явные и тайные, снаружи и внутри. Кончики пальцев коснулись всех фибр ее души — чудесное средство, ненасытный огонь. Динора почувствовала, как возрождается, вновь становится женщиной для труда и любви.

Красота окрестностей не заслоняла бедности местечка. Жаузе угрюмо пожаловался:

— Я-то думал, это деревня, а тут просто придорожное селение. Едва-едва зародилось.

— Как будто ты один так думал. Но, говорят, земля хорошая, — возразил Амброзиу. Голос его стал громче — старик хотел придать словам внушительность.

Теперь уже все семейство сгрудилось вокруг стариков. Они стояли под палящим солнцем на повороте и смотрели на землю обетованную, глаза были прикованы к холмам и хижинам, сердца их бешено стучали. Они колебались между неверием и желанием поверить, они боялись, сомневались, но старались освободиться от страданий и горечи. Они цеплялись за слова капитана: земля изобильная и плодородная.

— Если земля хорошая, то дело пойдет на лад.

— Изобильная земля, благословен будь Господь. Вы только на стволы посмотрите!

— Нам нужно будет хорошо потрудиться, чтобы расчистить эти заросли. Я думаю, этот человек…

— Капитан! — снова поправила Ванже.

— Я думаю, он говорил о землях по ту сторону реки. — Агналду, тот, которого отделали негритянской плеткой, указал на огороженный участок на противоположном берегу: — А вот там только вспахать и засеять.

— Надеюсь, что да. Так-то лучше. — Даже теперь Жаузе продолжал сомневаться, был полон недоверия. — Вот только продавать некому.

— Капитан сказал, что народ вскоре появится.

— Если Бог поможет.

— Да как же не помочь?

И они снова пошли. Впереди — старый Амброзиу с посохом. Он вновь обрел уважение и авторитет. Ванже взяла ребенка, чтобы невестка могла идти, взявшись за руки с мужем. Агналду протянул руку беременной, изнуренной и запыхавшейся:

— Мы уже почти дошли, Лия. Немного осталось. — Хоть бы она не родила раньше срока. — Почему ты плачешь?

— От счастья.

— А где же дом того гринго?

Дива, девчушка с косичками, ответила на вопрос брата:

— Должно быть, тот. — Она указывала пальцем на заметное строение из камня и извести.

— Пойдем, народ!

И они пошли, усталые корумба.[73] В них смешались страх и вера, опасения и надежда на лучшее. Мальчик и парнишка постарше побежали вперед в сторону реки.

— Куда это вы?

— Оставь их, мать. Коли могла бы, тоже с ними побежала, — отрезала Дива. Волосы у нее были покрыты пылью, лицо грязное, тело воняло, требуя воды.

— Да и я тоже, — согласилась беременная.

— Потом. Сейчас надо поговорить с Турком.

Худенький двенадцатилетний мальчишка, оставив свою ловушку для птиц на берегу протока, там, где река образовывала водопад, сбросил лохмотья и нырнул.

Аурелиу, его брат, огляделся по сторонам и никого не увидел, кроме своих же родичей, поднимавших пыль на дороге. Он сорвал рубаху и начал уже расстегивать брюки, когда услышал чей-то смех. Посмотрев на реку вниз и обнаружив нечто вроде бассейна из камней, а в нем — нескольких женщин, Аурелиу застыл, держась за штаны. Проститутки плескались в свое удовольствие, некоторые — полуголые, другие — совсем обнаженные: стирали тряпки, купались, погруженные в праздную болтовню. Ошеломленный подросток не знал, что и делать, а в штанах у него само собой набухло и затвердело. Плодородная, щедрая земля: изобилие ляжек и грудей, задниц и щелок. Аурелиу было почти семнадцать лет.

Нанду, мальчишка, вступил во владение рекой — это было первое завоевание. А потом они увидят деревья, обезьян-сагуи, птичек.

Турка легко узнать по крючковатому носу, курчавым волосам, смешному говору. В доме из камня и извести они увидели черного-пречерного негра с молотом у наковальни. На поясе у него была засаленная шкура кайтиту. Где это видано — турок такого цвета? Дива не смогла удержаться от смеха.

Тисау приостановил работу. Он не знал, почему смеется девчонка с косичками, но весело рассмеялся в ответ. А потом он увидел стариков и остальных. Вдалеке со стороны реки шла через пустырь Бернарда. Дива почувствовала покой и доверие. Хрупкое девичье тело, повадки девушки, не раз битой жизнью.

— Дом Турка вон тот большой, деревянный. Впереди находится лавка, в глубине — жилые комнаты. Сейчас он либо спит, либо занят счетами. Я вас провожу.

Тисау стало любопытно, и он дошел с ними до кабачка. Согнувшись над стойкой, Фадул Абдала корпел над именами и датами, отмеченными в тетрадке, — здесь были долги, займы и сроки оплаты.

— Нас прислал капитан Натариу. Он сказал, что земля тут хорошая и что вы поможете, если что будет нужно.

Турок обвел их взглядом — одного за другим:

— Вы из Сержипи?

— Да, оттуда.

И тогда случилось нечто неподвластное разуму корумба: великан бухнулся на колени, воздел руки к небесам и возопил по-арабски. Он говорил с кем-то, кому глубоко доверял, и этот кто-то был Бог. Лицо его светилось радостью, он ликовал — кум Натариу всегда отвечал за свои слова. Утром он пообещал вскорости прислать в Большую Засаду семьи из Сержипи. Еще вечер не начался, а первые уже явились в этот самый день, слава Господу Богу!

Он поднялся и в порыве охватившего его удовлетворения начал угощать мужчин кашасой. Для старухи, барышни, беременной и молодой матери он отыскал в своих закромах бутылку наливки из женипапу, еще из запасов, сделанных прошедшей зимой покойной Котиньей для июньских праздников. Он угостил девицу и молодуху, беременная попросила воды — ее мучила жажда, а старуха предпочла глоток кашасы. Считая грудного младенца, их было восемь, но ему сказали, что не хватает еще двоих мальчиков, которые побежали купаться.

— Из Сержипи! — снова закричал Турок.

Он заявил, что готов помочь им. Земли здесь хватит, нужно только перебраться на другой берег реки. Моста не было, лодки тоже, переходить ее надо было по камням, там, где поуже. Зимой это сложнее из-за дождей. Это великолепная земля, которая только и ждет, чтобы ее засеяли.

— И она правда бесхозная?

— Сейчас уже нет, раз вы пришли. Вам нужно только выбрать участок, который приглянется. Разве капитан не так сказал?

— А он что, чиновник, нотариус?

— Что-то вроде того.

Жуау Жозе продолжал искать подвох:

— А кому мы будем продавать?

Турок всплеснул огромными ручищами:

— За лесом много новых плантаций какао. Покупателей будет предостаточно.

Так сказал ему кум еще сегодня утром, и только безумец будет подвергать сомнению слова капитана Натариу да Фонсеки.

Чтобы они не остались без крыши над головой в первые дни, Турок посоветовал сарай, где находили приют погонщики и все, кто проезжал через селение, когда ночами здесь было много народу. Там же иногда устраивали вечеринки и танцы. Тисау, не переставая улыбаться, предложил женщинам, если захотят, укрыться в пустующей хижине, где жила когда-то Эпифания. Лачугу Котиньи уже заняла новенькая. Хижина лучше, чем сарай, особенно для беременной и женщины с грудничком. Плохо только, что это слишком близко к Жабьей отмели — оплоту проституток.

— А что там такое? — спросила Ванже.

Тут появилась Корока, чтобы купить керосину, и удивилась большому скоплению народа в такой час.

— Это люди из Сержипи, которых прислал капитан. Они будут сажать маниоку на том берегу реки. А еще фасоль и кукурузу.

С Ослиной дороги, с Жабьей отмели набежали мужчины и женщины — всем было любопытно. Они предлагали помощь, принесли еды. Младенец переходил с рук на руки.

Зилду, жену Натариу, сошедшую с телеги, запряженной ослами, не приветствовали фейерверками и фанфарами только потому, что капитан забыл предупредить Фадула заранее. И даже так событие это приобрело значение, сравнимое с приездом народа из Сержипи двумя месяцами ранее. Новость о том, что капитан Натариу да Фонсека решил наконец построить себе здесь дом, стала сенсацией. Она означала новый этап в жизни Большой Засады. На близлежащих плантациях зацвели посадки какао — приближалась жатва.

За несколько дней до этого Балбину и Лупишсиниу протоптали тропинку и поднялись на холм, чтобы определить место, где будет строиться дом. Баштиау да Роза и Гиду занялись чанами и платформой для просушки для фазенды Боа-Вишта. Зилда приехала, чтобы обговорить с каменщиками и плотниками все подробности, касающиеся работ. Сооружение будет значительным — не абы для кого строят. У будущего владельца большая семья: жена и восемь детей — пятеро своих и трое приемных. Забавно, что все восемь похожи между собой. Зилда не делала различий между своими и приемными, будто это она их всех родила.

Когда телега, запряженная ослами, еще только скрипела вдалеке, жители радостно выбежали на пустырь, что приветствовать ее. Но Натариу, ехавший впереди на черном муле спокойной рысью, направил кортеж к деревянному дому, где жили Корока и Бернарда. Обе ждали в дверях.

Зилда привезла с собой двоих сыновей: Эду — самого старшего, рослого тринадцатилетнего парнишку, похожего на отца как две капли воды, и последнего, родившегося в конце междоусобиц, после того как Натариу стал владельцем этих земель, где посадил плантации какао. Младшенький был крестником полковника Боавентуры и его святой почитаемой супруги доны Эрнештины. В честь крестной матери мальчика нарекли Эрнешту.

На вид тонкая и хрупкая, а на деле — здоровая и готовая к любой работе, Зилда спрыгнула с повозки, задрав подол юбки. Крестница поцеловала ей руку:

— Благословите, крестная!

— Да благословит тебя Бог, дочь моя. Здравствуй, Корока! Ты как будто с каждым разом становишься все крепче и крепче!

— С Божьей помощью!

Натариу спешился с мула и ослабил упряжь. Он хотел продолжить путешествие сразу после того, как покажет Зилде холм, где будет стоять их дом рядом с деревом-мулунгу. Эрнешту слез с телеги, волоча за собой щенка на поводке. Перепуганное животное сопротивлялось и скалило зубы. Тронув кончиками пальцев руку негра Каштора Абдуима, который присутствовал при этом важном событии, Зилда сказала:

— А эту сучку мы привезли для вас, кум Тисау. Ей месяц от рождения. У Негриньи в этом помете было шесть. Мне сказали, что у вас есть пес, — вот и жена для него.

Она легко и весело рассмеялась. Те, кто знал ее, ценили, как она вела дом и растила детей — и кровных и приемных. Это была как раз такая жена, какая нужна для мужа, подобного капитану Натариу: преданная, скромная и решительная.

— Нужно только подождать, пока она подрастет, — предупредил негр пса, который прыгал вокруг и не выказывал ни малейшего послушания.

Тисау приласкал мордочку сучки, почесал ей брюхо и опустил на землю. Кобель толкнул ее лапой и шутливо зарычал. Случайная Радость — так назвал ее Тисау, наблюдая, как крошечный, но храбрый щенок прыгает, бросая вызов дворняге.

Взяв Эду за ухо, Натариу тоже направился к Каштору:

— А в обмен получите этого парнишку, моего старшего, Эдуарду. Он тут у вас останется в учениках. Сделайте из него такого же искусного кузнеца, как вы сам.

— Можете рассчитывать на меня.

— Давайте войдем, — пригласила Корока.

На плите стояла жестянка со свежесваренным кофе. На столе, сооруженном из канистры из-под керосина, была закуска: вареные плоды хлебного дерева, подкопченное сушеное мясо, мука, клубни иньяме, жака и манго сорта «бычье сердце» — зеленые, спелые, крупные, несравненные на вкус. Гости едва прикоснулись к яствам — Натариу спешил:

— Поехали, нам нужно поскорее на плантацию. У вас еще будет много времени поболтать.

Прежде чем проследовать к холму за мужем и процессией, состоявшей из жителей селения, Зилда вручила Короке шлепанцы в виде кошачьих морд с красными помпонами — роскошный подарок из Ильеуса, а Бернарде — маленький сверток с вещичками для новорожденного. Там были крестильная рубашечка, вязаные пинетки, голубой чепчик с белой лентой — все это сделала она сама, с присущим только ей мастерством.

Пузо у Бернарды было огромным. «Будет двойня», — пошутила Зилда, потрогав живот крестницы. С тяжелым брюхом и опухшими ногами Бернарда не смогла проводить крестную мать на вершину холма. Лупишсиниу и Балбину ножами расширяли только что протоптанную тропинку.

Натариу не бывал здесь с тех самых пор, когда поднялся с Вентуриньей, который хотел узнать подробности случившегося, — это было несколько лет назад. Тогда еще не много времени прошло с той бурной ночи, когда он устроил здесь засаду, большую засаду.