Большая Засада

Старая Жасинта Корока начинает осваивать почтенное ремесло повитухи

— Ну, это уже совсем другое дело… Вы только поглядите, сколько народу, дона Корока! Боже правый! — Плотник Лупишсиниу говорил об изменениях, произошедших в Большой Засаде.

Они шли к пустырю — он и Жасинта Корока. По воскресеньям с утра земледельцы выкладывали перед соломенным сараем продукты, которые давали земля и домашний скот. Они привозили все это в лодке, которую он сам, Лупишсиниу, вместе с Баштиау да Розой выдолбил из ствола виньятику, поваленного Амброзиу с сыновьями несколькими ударами топора. На этом краю света мастера-ремесленники — каменщики или плотники — от работы не отказывались, брались за все, и тем не менее, начиная с прошедшей зимы, никто не мог пожаловаться на нехватку заказов. Договора были устными, по большей части все делалось в кредит, частенько оплату задерживали, но сказанное слово было дороже любого векселя. Работу делали всем миром — самой ходовой валютой в местечке был обмен услугами.

По следам пришельцев из Сержипи, явившихся из Мароима, на том берегу реки обосновались еще два семейства. Они пахали и сажали, разводили кур, коз и свиней. Из-за обилия ядовитых змей дома ставили на сваях, а внизу устраивали хлев. Слой жира прекрасно защищал свиней от змеиных укусов, и вообще они убивали этих пресмыкающихся и поедали. По просьбе новых жителей Гиду и Лупишсиниу планировали навести мост в самой узкой части протока. Полковник Робуштиану де Араужу, потерявший в бурном ручье множество скота, проявил к этому проекту больший интерес, да и капитан тоже.

Семья Жозе душ Сантуш, родом из Букима, насчитывала пять человек: он сам, жена и трое детей. Семья Алтамиранду, состоявшая из мужа, жены и дочери, пришла из измученного засухой сертана. Их дочке Сау, слабоумной от рождения, исполнилось тринадцать лет. Раз в две недели Алтамиранду покупал в загоне полковника Робуштиану быка — в кредит, собираясь оплатить еще через полмесяца, — и забивал его, чтобы продавать свежее мясо по воскресеньям и засаливать остаток. В доле с Амброзиу Жозе душ Сантуш намеревался построить мельницу — вокруг уже пышно зеленели посадки маниоки.

— Еще вчера, — продолжил Лупишсиниу, — тут, кроме птиц, змей да ослов, ни одной животины не было. Помните, дона Корока? Зато теперь…

Он указал на возбужденно бегавших кур и петухов. Бесхвостая курица, принадлежавшая Меренсии, удирала, окруженная множеством пушистых желтошеих цыплят. Под деревом-жака, недалеко от магазина Фадула, недавно разродившаяся свинья искала подгнившие фрукты вместе с выводком своих поросят.

— Ясное дело — помню. Работящий народ эти ребята кума Амброзиу, да и остальные не хуже. Хорошие люди. Не далее как сегодня Ванже с утра явилась в дом с жирным каплуном. Как будто она мне чем обязана.

— А разве не обязана, дона Корока?

— Если на то пошло, то это я им обязана, да так, что вовек не расплатиться. — Она посмотрела на свои высохшие руки с длинными худыми пальцами. — Только Бог знает как.

Они похвалили народ из Сержипи и сертана, поболтали о том о сем, обменялись мнениями относительно кулинарных рецептов — в общем, обычный праздный разговор воскресным утром. Для Лупишсиниу ни одна птица не могла сравниться с бесхвостой курицей. Корока была не согласна: в ее глазах неоспоримыми преимуществами обладала ангольская курица, или, иначе, цесарка. Зилда, жена капитана Натариу, жарила ее по особому рецепту — кто это блюдо попробует, точно никогда не забудет! Ангольскую курицу можно по-разному называть — на двести ладов, но главное, что она дикая, — живет в лесу, приручаться не хочет.

— Кума Ванже сказала, что заведет эту породу, а это ой как трудно. В Аталайе их много — Натариу обещал привезти несколько яиц, чтобы подложить домашней курице.

— Дом капитана Натариу уже готов — и сам дом, и мебель. Когда же он переедет?

— Если бы Зилда решала, то давно бы переехали. Но тут дело за Натариу, а он ничего не делает просто так. Если он до сих пор не переехал, значит, на то есть какая-то причина.

— Это точно.

Не пристало обсуждать мотивы, двигавшие капитаном, никому — ни им, ни Зилде. Вообще никому.

Перемены начались с приходом семьи из Сержипи прошлым летом. Но по-настоящему значительными и быстрыми они стали, когда после первой жатвы на плантациях, посаженных полковником Боавентурой, его компаньонами и протеже, в окрестностях расцвели и дали плоды ростки какао.

Не будь жатвы, мало что изменилось бы в Большой Засаде, несмотря на все трудолюбие и опыт корумба в земледелии и разведении домашней скотины. Но приезд Амброзиу и Ванже стал своеобразной меткой: до или после того жаркого, солнечного дня, когда Дива расхохоталась, перепутав негра Каштора Абдуима и турка Фадула Абдалу.

Уже в мае в Большую Засаду — тогда еще отсталое селение — вошли первые ослы с фазенды Боа-Вишта. Капитан Натариу да Фонсека сам лично, верхом на черном муле, вел небольшой караван, в деревянных седлах которого было первое какао, собранное на его плантациях. Это был важный момент, и он стал поводом для настоящего празднества.

Всего лишь несколько арроб — ерунда по сравнению урожаем других фазенд, но все золото мира не могло покрыть чувства, которые испытывал бывший жагунсо: маленькие глазки сверкали на его бесстрастном лице, на губах угадывался намек на улыбку. Праздник перешел в бурную вечеринку — кашаса лилась рекой. Бернарда светилась от удовольствия. Несмотря на пузо, она всю ночь кружилась в танцах в объятиях крестного.

Раньше время текло медленно: настоящее застывало в одной точке на долгие месяцы, — но как только плантации начали давать плоды, события прошедшей недели уже становились делами давно минувшими. Дни перемешивались — вчерашний день превращался в глубокое прошлое, а о позавчерашнем и говорить нечего, он терялся вдали.

В прошлом осталось то воскресенье, когда молодой Аурелиу и статная барышня Дива переплыли реку в новенькой лодке, выдолбленной из ствола виньятику, везя на продажу немногочисленные плоды своего труда. Первые жители селения увидели выложенные на мешковине овощи, которые никогда доселе не продавались в Большой Засаде: стручковые бобы, шушу, киабо, машише, жило и тыквы — всего понемногу. Были такие, кто отказывался верить собственным глазам.

Каждую неделю ассортимент расширялся и количество возрастало. Турок Фадул, ликуя, приветствовал стручки душистого перца — круглые, желтые, а также горького — длинные, красного или зеленого цвета. Нанду продавал птичек. Они с Эду, товарищи по озорству и проказам, ставили ловушки в зарослях, где жили папа-капим, сабиа, бем-те-ви, ласточки, трясогузки, курио. В кузнице у Тисау птичка-софре, хлопая крыльями, пела и свистела во все горло.

Только Лия не сразу появилась перед сараем, чтобы поучаствовать в торговле. Когда — это было вчера или давным-давно? — она впервые пришла сюда вместе с мужем, свекром и свояками, то на руках держала толстого плаксивого младенца и кормила его грудью прямо посреди импровизированной ярмарки.

Семьи Жозе душ Сантуша и Алтамиранду вскоре присоединились к Амброзиу и начали продавать свой еженедельный урожай. Сау бегала за свиньями и баюкала поросят, как маленьких детей. Сквозь прорехи в одежде проглядывали созревшие груди. Вместе с Эду и Нанду она носилась по долине как угорелая. Тонкие ноги, курчавые волосы, смех по любому поводу, блуждающий взгляд, что на уме, то и на языке. Дикая и непуганая.

Зарождающаяся ярмарка привлекала, помимо жителей селения, лесорубов и работников из близлежащих имений. Они приходили и покупали овощи и зелень, которых не было на фазендах, где вся земля подчистую была отдана под посадки какао. Кусок тыквы, чтобы потушить с фасолью, шушу, жило и машише, чтобы сделать жаркое с сушеным мясом. Но они приходили также, чтобы развеяться, в поисках развлечений, веселья и женщин. Некоторые приносили виолау и кавакинью; Лилу Карапеба выдувал музыку на губной гармошке — это был просто дар Божий! В кузнице птичка-софре подхватывала мелодию.

Стало больше проституток, выросли новые хижины. Раньше разбросанные и так и сяк, сейчас они образовывали оживленные улочки и переулки. Вечерами устраивались веселые вечеринки. Ушло то время, когда о существовании воскресенья напоминали только обеды Тисау.

Поодиночке или группами, проходя мимо Короки и Лупишсиниу, работники приподнимали соломенные шляпы с ленточками и уважительно, певучими размеренными голосами приветствовали их:

— Добрый день, кум Лупишсиниу. Здравствуйте, дона Корока.

Раньше только плотник и его сын-подмастерье величали ее доной, потому что она старше: даже будучи проституткой, она заслуживала уважения в силу возраста, — но и это тоже осталось в прошлом. Новые жители обращались к Жасинте, называя ее доной Корокой, с почтением, а дети работников и лесорубов даже просили у нее благословения. И если проститутка, сколько ее доной ни величай, все равно остается падшей и презренной женщиной, то повитуха, напротив, человек уважаемый, ее нужно ценить и почитать.

Первым младенцем, которого приняла Корока, взявшись за ремесло повитухи после пятидесяти четырех лет жизни и борьбы, оказался не ребенок Бернарды, как это предполагалось.

Она спала глубоким сном рядом с Зе Раймунду, старым клиентом, с которым можно было болтать и смеяться до и после основного дела, — Корока следила за своим заслуженным реноме. В это время кто-то начал молотить кулаками в дверь, кричать и звать ее.

— Это к вам, кума, — сообщила Бернарда, проснувшаяся в соседней комнате.

— Иду.

В дверях стоял Агналду, промокший до костей. Он даже не поздоровался и сразу потащил ее с собой:

— Вы повитуха? Мать приказала найти вас. Пойдемте скорее — у Лии уже началось. — И повторил еще раз: — Скорее!

Приказ был внезапным и неожиданным. Даже спросонья Корока долго не раздумывала:

— Иду-иду.

Она едва успела натянуть на себя кое-какие тряпки. В комнате Зе Раймунду открыл глаза и захотел узнать, из-за чего сыр-бор.

— Ничего особенного. Я скоро вернусь.

Еще не была выдолблена лодка из ствола виньятику. Агналду перебрался через реку вплавь, а Корока — привычно балансируя на камнях. И только тогда, стараясь не поскользнуться в грязи и не рухнуть в реку, она до конца осознала, зачем же так бесшабашно ринулась на тот берег. Впрочем, отступать было уже поздно. Обман был на совести Бернарды — это из-за нее позвали Короку. Когда Бернарду спрашивали, где она будет рожать: в Такараше или в Итабуне, — и с какой повитухой, эта сумасшедшая затягивала одну и ту же песню: не в Итабуне и не в Такараше, а прямо здесь, в Большой Засаде, а поможет ей кума Корока.

— А Корока умеет принимать роды?

— А что она вообще не умеет делать?

Корока обрела славу опытной повитухи, еще ни разу не приняв роды. Именно эти слухи и заставили старую Ванже вспомнить о ней, когда у невестки начались схватки. У самой Ванже был определенный опыт в этих делах — как-никак девятерых детей родила, из которых выжили пятеро. Еще в Мароиме она не раз помогала куме Дезидерии в этом деликатном деле, в том числе и когда рожала другая невестка — Динора. Но даже она и не думала в одиночку справиться с родами Лии, еще такой молоденькой и не до конца оправившейся после недавних горестей. Ночами ей снился муж, привязанный к дереву на скотном дворе, она просыпалась в ужасе и просто чудом сохранила ребенка в утробе.

Ванже опасалась, что роды будут тяжелыми, и для успешного разрешения от бремени нужна была твердая рука опытной, знающей, умудренной повитухи. Поспрашивав, она узнала о Короке — как раз такой, как надо.

Лия, лежа на дощатой походной койке, с вытаращенными глазами, не переставала стонать и требовать мужа. Амброзиу и Жаузе в панике ходили туда-сюда; Дива не знала, что делать; Динора, сбитая с толку, укачивала ребенка. Ванже почувствовала себя в одиночестве — никак не могла совладать с сомнениями и дурными предчувствиями. Где же эта кума, почему все не идет? И только Нанду в соседней комнате спал, понятия не имея, что творится.

Когда Агналду вошел, с него ручьем текла вода. Он сразу же устремился к Лии, взял ее за руку, сел рядом. Увидев его, страдалица ослабила напряжение, не переставая стонать. Ванже набросилась на сына:

— А где кума?

— Я тут, кума Ванже! Доброй ночи всем.

Подойдя к койке, Корока приказала Агналду:

— А вам, молодой человек, надо бы отсюда исчезнуть и оставить бедняжку в покое. Если ты будешь рядом, она вообще никогда не родит. — Приказ относился также к старику Амброзиу и Жаузе: — И вы тоже уходите. В этой комнате мужчин быть не должно!

Как страж, Корока встала рядом с кроватью, и стояла так, пока они не вышли. И только тогда она повернулась к Диве и скомандовала:

— Девочка, принеси фонарь, а то темно здесь.

Она заняла место, которое оставил парень, улыбнулась Лии, руками измерила ей живот и проверила, как идут схватки.

— А сейчас, дочка, мы постараемся изо всех сил, чтобы этот бесенок родился побыстрее. Не бойся, роды — это не болезнь. — Она погладила ее по лицу. — Ты уже выбрала имя?

— Еще нет, сеньора.

Корока взяла на себя бразды правления, так словно всю жизнь только и делала, что принимала роды, будто это для нее обычное дело, каждодневная задача. Ванже, больше не чувствуя себя одинокой, успокоилась и подчинилась указаниям кумы. Корока попросила бутылку. Дива принесла пустую бутылку, все еще пахнущую кашасой.

— Дуй в нее сильно, — сказала Корока, передав бутылку Лии и сразу же отобрав обратно: — Много раз и не останавливайся. Я тебе сейчас покажу: смотри, как надо.

Она продемонстрировала.

— Гляди: ты должна глубоко вдохнуть, вот так, как я это сделала, и выдуть изо всех сил. — Она вдохнула и дунула в горлышко бутылки. — А потом снова дуй не останавливаясь.

Она приказала подогреть воду в глиняном котле, чтобы подогревать промежность теплыми ваннами, — это нужно, чтобы усилить схватки и тем самым ускорить роды.

— Нет средства лучше.

Она отругала Динору, которая стояла без дела с ребенком на руках:

— Это что еще за глупости, женщина? Уложи ребенка спать и иди сюда помогать. Принеси тазик и поставь здесь рядом.

Корока никогда не рожала, но в борделях видела роды бессчетное количество раз — и трудные, и легкие. Она помогала почитаемым всеми повитухам готовить разрешение от бремени, дивясь познаниям и опыту мудрых сеньор, но видела также, как дети рождались мертвыми или же умирали в неумелых руках из-за небрежности или невежества. Некоторые объявляли себя повитухами, а на самом деле производили на свет ангелов небесных и все равно получали за это плату. Корока обычно со смехом говорила, что никто, кроме нее, столько раз не видел, как рождаются сукины дети, но чтобы взять на себя роль повитухи, даровать жизнь или преждевременную смерть — такое было в первый раз. И сразу с замужней женщиной.

Она чувствовала, как холодок поднимается из утробы в грудь, но, не показав этого, взяла себя в руки. Спокойная, невозмутимая, она переводила разговор на повседневную болтовню о посадках и домашней скотине, о несушках и беременной свинье. Затем прервала разговор, чтобы попросить Лию продолжать дуть в бутылку сильнее и без остановки. Схватки участились, стали более продолжительными, женщине казалось, будто ее разрывает изнутри:

— Аи-й! Я сейчас умру!

И все равно Корока, несмотря на боль, умудрилась рассмешить ее:

— А когда делала его, хорошо было, так ведь?

Она торопила Динору и Диву, чтобы они подогрели воду:

— Побыстрее с этим. Подбросьте больше дров в огонь.

В соседней комнате проснулся и заплакал ребенок, он звал мать. Динора хотела подойти, но Корока не позволила:

— Пусть отец подойдет. Тебе есть чем заняться.

— Пойди погляди, что там, Жаузе.

— Он обкакался, — сообщил Жаузе.

— Ну так вымой. — Корока ответила быстрее, чем Динора успела бросить кастрюлю на очаг и броситься к сыну.

Закипевшую воду вылили в оловянный тазик, купленный в кредит в магазине у турка, как и все прочие принадлежности. Они помогли Лии подняться с койки и устроиться в тазике, закатав ей юбку до пупка:

— Ай, мочи нет! Вода мне все внутренности обожгла!

— Чем горячее, тем лучше.

Ванже и Динора держали ее под руки, а Корока раздвигала ноги, чтобы жар проник внутрь. В жарких парах утроба стягивалась, боли усиливались, схватки шли одна за другой. Лия то стонала, то кричала. Агналду в ужасе подглядывал из-за двери. Дива от беспокойства грызла ногти.

Когда вода начала остывать, Лию отнесли обратно на койку

Собравшись вокруг койки, под звук усиливавшихся стонов, женщины всю ночь ждали, когда появится новая жизнь. Мальчик родился под утро, мужчины к тому времени уже ушли на работу — они начинали копать землю еще засветло. Дива, которую Корока отпустила, пошла вместе с ними, волоча тяжелый ранец с едой — шарке, рападурой и гроздью бананов. Агналду пришлось буквально выгонять, Корока не разрешила ему остаться.

— От отца одна неразбериха.

Внимательная, она заметила, когда посреди сильнейшей схватки, такой мощной, что Лия застыла в немом крике, маленькая головка, покрытая черным пушком, появилась в разверстой вульве и остановилась.

— Идет, — прошептала Корока.

— Застрял! Ах ты Господи! — Динора в тревоге заламывала руки.

— Замолчи! — оборвала ее Ванже.

Хорошо еще, что кума отправила Диву и Агналду в поле. Если бы они были здесь, то началось бы бог знает что! Она наклонилась, чтобы посмотреть.

Присев на корточки перед Лией, Корока пальцами расширила проход. С бесконечной нежностью прикоснулась к хрупкой головке, ловко и осторожно вытащила ее на свет божий, а затем — тельце, покрытое кровью. В последней схватке Лия вытужила послед.

Красный, новорожденный не плакал — он мертвый или живой? Подняв его, Корока сразу поняла, что пуповина обвилась вокруг шеи ребенка и вот-вот задушит его. Она много раз видела, как такое случалось, знала, что делать, и сразу распутала пуповину, освободив младенца.

Потом взяла полоску, которую протянула ей почувствовавшая облегчение Ванже, измерила длину четырьмя пальцами и завязала. Корока не стала ждать ножницы — в этом кошмаре никто не знал, где они, — и зубами перегрызла ее, завязав на пупке узел.

Мальчика — кусок окровавленной плоти — положили под тазик. Они стучали руками по олову, пока не услышали плач, крик новорожденного, который был подтверждением жизни.

— Добрые вести, кума, — сказала Корока, переворачивая тазик, и взяла ребенка на руки, чтобы показать матери. — Мальчишка.

Роды кончились, первые роды, которые приняла Корока. И если бы ее спросили, кто только что родил: она или Лия, — повитуха не знала бы, что ответить. Кончилось мучение, мать и бабка улыбались. Динора уже не выглядела как пришибленный таракан, а побежала в поле с новостью — мальчик, крупный мальчишка!

Ванже грела воду в тазике, чтобы искупать внука:

— Много я видела повитух, принимающих роды, но ни одна из них с вами не сравнится. У вас руки волшебные. Благословенные руки, кума Жасинта.

Волшебные, благословенные руки. Корока не знала, что ответить. Не желая никого обидеть, она повернулась спиной, спряталась в другой комнате и тихо всхлипнула там — слезы потекли по ее лицу. И если бы кто-нибудь рассказал в Большой Засаде, да и во всем остальном мире тоже, что видел, как Корока плачет, то прослыл бы величайшим из лжецов.

Полковник Боавентура Андраде произносит тост

Чтобы вывезти первое какао с фазенды Боа-Вишта, хватило нескольких ослов. А вот для урожая, собранного с новых плантаций полковника Боавентуры Андраде, понадобился многочисленный караван. После завоевания новых земель фазенда Аталайа выросла вдвое и скоро начнет давать какао в два, а то и в три раза больше.

Будучи управляющим земельной собственностью полковника, Натариу решил — и как решил, так и сделал, — начать сбор урожая на доставшемся ему клочке земли одновременно с жатвой на тех бескрайних просторах, которые по праву завоевания были записаны на имя его кума и патрона в нотариальной конторе в Итабуне. Он не стал собирать свой урожай раньше, чем урожай полковника.

И если Боа-Вишта просто детские шалости, то что же можно сказать об огромных угодьях Аталайи? Даже фазенды полковника Энрике Баррету, гордого короля какао, не были так взлелеяны и не давали так много, несмотря на присутствие дипломированного агронома и сельскохозяйственной техники, используемой во время жатвы. Лесорубы и батраки вкалывали на славу — под началом капитана Натариу да Фонсеки не забалуешь. Зато им никогда не задерживали жалованье и не надували при еженедельных расчетах.

Была один раз попытка обворовать батраков, но она не повторилась. На упрямого Перивалду, который отвечал за расчеты с работниками, был кем-то вроде бухгалтера, донесли доброхоты: он обсчитывал батраков, слишком много вычитая в виде долгов и кредитов. Обман подтвердился, и счетовода отправили восвояси, однако далеко он не ушел. Как только он пересек границы Аталайи, то сразу стал пищей для урубу.[74] С одного выстрела — большего он не стоил.

— А это было нужно? — спросил полковник Боавентура у Натариу, обсуждая с ним случившееся. — Недостаточно было вздуть его хорошенько?

— За обман — да, за оскорбление — нет.

— Оскорбление? Это ты о чем?

— В свое оправдание этот мерзавец говорил, что это вы приказали так делать. Кроме того что вор, он был еще и клеветник.

— Сукин сын! Обкрадывать нищих — Боже меня спаси и сохрани! Тому, кто выращивает какао, нет нужды обсчитывать работников. Ты правильно сделал, кум.

— С вашего разрешения, полковник.

Сколько раз он слышал эту фразу? Натариу действовал с его разрешения и поступал абсолютно правильно. Никогда он не превысил полномочий и не попытался извлечь доя себя какую-нибудь выгоду. Полковник, кивнув в знак согласия, прибавил:

— Ты заботишься о моих землях и охраняешь мое доброе имя.

Умелый и ответственный управляющий, Натариу обеспечивал полковнику самое лучшее какао — не было ни одной арробы сорта «гуд» или обычного качества. К тому же количество значительно превышало возможности, просчитанные учеными мужами. У доктора Кловиша Бандейры, упомянутого агронома, от такого урожая просто челюсть отвисла. Ему только и оставалось, что поздравить полковника.

Землевладелец, хозяин плантаций какао, офицер Национальной гвардии с патентом капитана — при всем этом Натариу не пренебрегал интересами патрона, как будто фазенда Аталайа принадлежала ему лично, вместе с землей и ее плодами, не переставая в то же самое время с таким же усердием заниматься собственными плантациями — маленькой фазендой в несколько алкейре. В других руках это была бы просто маленькая фазенда. Но не в его. В его руках — руках капитана Натариу да Фонсеки — это была фазенда Боа-Вишта.

Сидя в кресле во главе длинного стола в столовой особняка фазенды Аталайа, полковник Боавентура окинул взглядом присутствовавших здесь многоуважаемых сеньоров — избранных гостей — и, повысив голос, обратился к Натариу, без всяких церемоний прервав красноречивого прокурора из Итабуны, который восхвалял поданные блюда, — вот осел-то!

— Ты человек что надо, кум Натариу! — заявил полковник.

Доктор Флавиу Родригеш де Соуза, знаменитый прокурор судейской коллегии, замер на полуслове, когда, ломая язык справедливости ради, называл сарапател[75] пищей богов. Все остальные тоже замолчали. Полковник снова повторил, чтобы не осталось никаких сомнений:

— Таких хороших людей, как ты, мало на этом свете.

Он хотел, чтобы все гости — сливки общества из Ильеуса и Итабуны, из Секейру и Агуа-Преты — узнали, какое уважение он оказывает тому, кто заслужил его двадцатилетней верностью и преданностью.

— Сколько лет, кум?

— Уже больше двадцати, полковник.

— Ты был еще мальчишкой, но я сразу понял, что заслуживаешь доверия. И за прошедшие годы ты доказал это.

Решительное утверждение, вроде как точка, но на самом деле полковник еще не закончил говорить:

— Мне сказали, что ты построил дом за пределами Аталайи и будешь жить там с кумой и детьми. Ты думаешь оставить меня?

— Пока вы живы и довольны моими услугами, я ваш человек. Но это правда — я собираюсь жить на полдороге между Аталайей и Боа-Виштой. В том месте, которое я вам однажды показал. Вы помните?

— Помню, кум. Очень хорошо помню, как я мог это забыть? Если я и заговорил об этом, то всего лишь чтобы сказать, что не знаю второго такого человека, как ты, кум. Я хочу, чтобы все знали, что ты всегда служил мне верой и правдой.

Полковник председательствовал на торжественном обеде по случаю юбилея своей почтенной супруги, доны Эрнештины. Он снова наполнил бокал густым красным вином из Португалии. Фазендейру заказал два бочонка из Ильеса, предполагая, что этот обед должен быть не просто обильным и вкусным — он должен стать пышным и праздничным, чтобы заодно отметить присутствие сына, только что приехавшего из Рио-де-Жанейро.

Он, полковник Боавентура Андраде, был не просто богатым, а миллионером, и все же в последнее время чувствовал себя подавленным, мало говорил, мало смеялся. Вокруг шушукались, что полковник тоскует по своему единственному сыну, доктору правоведения, который застрял в столице с момента окончания университета на пять лет — долгих и горьких. Он посещал различные курсы, а потом еще курсы, и еще, и еще, коллекционировал дипломы, углублял знания. Какие именно, полковнику не удавалось уразуметь: разве только речь шла о совершенствовании в умении тратить деньги.

Полковник поднял бокал в сторону Натариу, чтобы чокнуться с кумом, жагунсо и управляющим — со своей правой рукой, как написал он однажды судье из Итабуны в конце борьбы за владение дикими землями на берегах Змеиной реки. Он повторил:

— Ты всегда служил мне верой и правдой, — и обвел присутствующих взглядом, затуманенным воспоминаниями. — Два раза ты спас мне жизнь! Твое здоровье, кум!

С невозмутимым лицом, сидя на другом конце стола, Натариу встал, поднял бокал — ваше здоровье, полковник! — и сразу же осушил его. Вокруг все еще царило молчание — гости не были уверены, что радушный хозяин уже закончил свою речь.

Приглашенные были, как уже отмечалось выше, важными персонами: судья по гражданским делам из Ильеуса, судья из Итабуны в сопровождении прокурора и главы муниципалитета, доктор Жуау Мангабейра, депутат от парламента штата, еще молодой, но уже прославившийся своим умом, полковник Робуштиану де Араужу — хозяин фазенды Санта-Мариана, полковник Брижиду Барбуда — владелец фазенды Санта-Олайа, полковник Жуау де Фариа, которому принадлежала фазенда Пиауитинга. Последний в Секейру де Эшпинью выступал на стороне Базилиу де Оливейры. Кроме того, среди гостей были полковник Пруденсиу де Агиар — хозяин фазенды Линда-Вишта, и полковник Эмилиу Медор, араб, которому, помимо Фазенды «Новый Дамаск» принадлежал торговый дом в Агуа-Прете. Его сын, Жоржи, однокурсник Вентуриньи, тоже прохлаждался в Рио-де-Жанейро, писал статьи в газеты, издавал сборники стихов, которые отец, раздуваясь и почти лопаясь от гордости, демонстрировал в кругу друзей. Замыкали список два адвоката, собаку съевших в грязных и запутанных делишках, и старый падре Афонсу, известный свои аппетитом и любовью к выпивке, которые с возрастом не становились меньше.

Политики, судьи, бакалавры и священник ели с рук полковника. Они с жаром поддержали хвалу бывшему наемнику. Но только фазендейру, полковники, были равными ему, они знали, что к чему, понимали истинную цену верности, цену жизни и смерти, понимали причины этого панегирика.

Вдвойне торжественный обед — все это понимали. Праздновали день рождения почтенной тучной сеньоры и приезд единственного сына этого семейства — доктора Боавентуры Андраде-младшего, или Андраде-сына, как упрямо утверждал полковник. В студенческие годы он был больше известен среди товарищей и в особняках как Вентуринья, Везунчик. Он приехал из Рио-де-Жанейро, где остался на пять лет, изредка и ненадолго приезжая в Ильеус. Эта мания — жить в Рио-де-Жанейро — просто бич Божий для молодых грапиуна: они теряют голову, бросают родную землю и семьи, как будто у них нет никаких обязанностей и они вовсе не любят свою родину.

Молодой Медор, тот хотя бы пописывал статейки и стишки в газеты — ремесло не слишком доходное, но все же дающее блеск и уважение. «Поэмы влюбленного о любви» — так называлась книжица, которую гринго Эмилиу таскал под мышкой и показывал в домах и на фазендах у друзей, за прилавком магазина, в барах и борделях. Бакалавр Андраде-младший, или сын, не писал книг и не публиковался в газетах. Он учился на бесконечных курсах — один следовал за другим, полковник уже устал хвастаться дипломами. Ненужные, они висели на стенах конторы в Итабуне, которая все еще оставалась закрытой — адвокат так и не счел нужным продемонстрировать здесь свои глубокие познания.

У полковника уже не хватало духа объявлять в Ильеусе и Итабуне новые звания своего вечного студента. Вечного или хронического? Какое из двух прилагательных употребил насмешливый Фауд Каран, чтобы определить профессию Вентуриньи? Или он назвал его пожизненным студентом? В глаза полковнику высказывались неуемные похвалы той страсти, которую бакалавр испытывал к учению, а за глаза звучали пренебрежительные смешки.

Он уже отказался от борьбы за то, чтобы сын был рядом с ним, чтобы стали реальностью старые планы, давнишние тщеславные замыслы, чтобы он воплотил то блестящее предначертание, которое определил для него отец. Но он не терял надежду, что в один из этих недолгих приездов свершится чудо и вертопрах решит наконец преклонить голову, начнет работать в конторе, трудиться как ему причитается. Дона Эрнештина только и делала, что молилась почитаемым ею святым, давала обеты, чтобы они вернули ее мальчика в отчий дом. Полковник не хотел умереть, так и не увидев, как сын на судебных заседаниях добивается оправдания для обвиняемых, красноречивый и ироничный, громит в пух и прах прокуроров.

Вентуринья тоже поднял бокал с вином в честь Натариу. Он здорово растолстел, походил на мать, а жесты и повадки — отца, его фанфаронство. С бокалом в руке он взглянул на полковника и на наемника и тоже захотел вставить пару слов в этот разговор, полный язвительных намеков:

— А прицел, Натариу? Прицел все такой же?

На застывшем лице мамелуку появилась легкая, неуловимая улыбка:

— Прицел что надо, Вентуринья.

Воцарилась тишина, а затем общественный обвинитель из Итабуны, доктор Флавиу Родригеш де Соуза, взял слово и вернулся к обсуждению сарапатела, пищи богов.

— Не хочешь ли продать, кум? Если так, то я не прочь купить, — пошутил полковник Боавентура Андраде, проехав фазенду Боа-Вишта от края до края. Он любовался плантациями, новыми посадками, рвущимися ввысь ростками какао. Так же хорошо землю обрабатывали только на фазенде Аталайа.

Совсем недавно полковник осматривал собственные владения — огромную латифундию, первый кусок земли, который он расчистил и засеял много лет назад, когда в порыве бесшабашной юности приехал на юг Баии из Сержипи. Он был уже первым приказчиком фирмы «Лопеш Машаду и компания» — это значило, что в Эштансии дальше двигаться некуда, только на месте топтаться. Он все бросил и ушел. Две другие фазенды, прилегавшие к первой, были куплены выгодно, во время давних конфликтов за землю, когда Итабуна была еще Табокашем, а железная дорога не могла даже во сне привидеться. В той кутерьме, которая сопровождала борьбу за свободные земли на берегах Змеиной реки, он удвоил свои владения. Тамошние посадки едва зацвели, скоро будет первая жатва. Одно удовольствие на это глядеть.

Едва Вентуринья снова отправился в Рио-де-Жанейро, затянув прежнюю, надоевшую уже песенку: «После завершения курса я приеду сюда и останусь, если и задержусь там, то только ради знаний, я вовсе не потеряю время и не потрачу зря деньги, не стоит огорчаться», — как полковник решил отправиться вместе с Натариу на традиционный, неизменный осмотр владений. Кто сам не заботится о своей собственности, тот недостоин ее иметь, и жаловаться ему не на что. Долгая верховая прогулка началась еще до восхода солнца, прерываясь во время остановок на плантациях, веселя душу и утешая сердце, страдающее из-за отсутствия сына, — это был острый шип, непрестанно терзавший ему грудь. Кроме того, объезд владения еще раз доказал, какой у него умелый и исполнительный управляющий. Похвалам не было конца, Натариу заслуживал уважения и благодарности. И потому полковник, вместо того чтобы вернуться в свой особняк, заявил:

— Я и твои плантации хочу посмотреть, кум. И дом, который ты построил, чтобы жить там с кумой в том самом местечке, как там его?

— Большая Засада, полковник.

Полковник Боавентура Андраде поглядел вдаль, на посадки какао, и вспомнил те давние времена, когда ездил с Натариу совсем по другим делам:

— Я уже слышал это название. Об этом местечке то и дело упоминают погонщики. Неподходящее название для такого красивого места.

— Ваша правда, полковник. Но менять поздно.

— Для всего в жизни есть своя причина, и ни у кого нет права менять порядок вещей, Натариу. Это как прозвище — если уж прилипло, то ничего не поделаешь.

Углубившись в заросли, фазендейру, восхищенный крепкими, буйно растущими посадками какао, которые цвели под сенью гигантских деревьев, сказал:

— Нет в мире ничего прекраснее, Натариу, чем стебель какао, увешанный плодами, как этот. — Он указал на стебель, растущий рядом, — ствол и побеги украшали спелые плоды, которые расцвечивали тенистые заросли всеми оттенками желтого. — Это может сравниться только с женщиной, юной и прекрасной. Только это может порадовать такого старика, как я.

Женщина, юная и прекрасная, как дочка покойного Тибурсинью и кумы Эфижении, сразу понял капитан, следя за блуждающим взглядом полковника. Имя той, что пробуждала желание, стало явным в золотом свете и свежести зарослей:

— Раз уж о красивых женщинах заговорили, вы, полковник, уже, верно, заприметили Сакраменту, дочку покойного Тибурсинью?

Полковник вздрогнул — мамелуку читал его мысли. Он уже делал это раньше, и не раз. У кого в жилах индейская кровь — тот точно с дьяволом якшается.

— Да, Натариу, я приметил. Если ты чего не знаешь, то угадываешь точнее некуда.

Чтобы утешиться и забыть об отсутствии сына, полковнику нужно было нечто большее, чем объезд фазенды, осмотр плантаций и надзор за мелиорацией — корытами, сушильнями, баркасами.

Изливая душу с падре Афонсу в ризнице или с медиумом Зоравией в Палатке духа, веры и милосердия, дона Эрнештина, обливаясь слезами, рассказывала о неблагодарности сына — в него вселился некий злой дух. Полковник о неблагодарности не говорил и всегда относился к словам с осторожностью: вместо «засада» говорил «ловушка», а кровавая борьба за землю, стычки, бои и перестрелки жагунсо с множеством трупов в его устах превращались в политические неурядицы. Когда какой-нибудь близкий, пользующийся доверием друг вдруг намекал на продолжительное пребывание Вентуриньи в Рио-де-Жанейро, полковник, пожимая плечами так, будто факт этот не играл значительной роли в его жизни, объяснял: «Мальчишество. Так, мелкие шалости…» Тем самым он не давал собеседнику даже подумать о безответственности или пренебрежении. Он не жаловался, предпочитая избегать этой темы, похоронив свою горечь глубоко в груди. Натариу знал его как свои пять пальцев и понимал, чего ему стоит это молчание или такие объяснения, как «мальчишество».

Дона Эрнештина, апатичная, полностью погрузившаяся в религию, чтобы избавиться от тоски по сумасброду, поглощала сладости и шоколад и старела, тучная и стыдливая. О том разврате, которому в давние времена предавалась с мужем, она даже вспоминать не хотела. В ее представлении это был именно разврат, хотя их супружеские отношения всегда ограничивались скромной целью произведения на свет потомства. Она исполнила свой супружеский долг, зачала и родила сына. В надежде на девочку, которая сделала бы семью полной, она еще в течение нескольких лет терпела редкие визиты полковника. Она делала это только ради дочери, которую так и не родила, и только по этой причине — как и большая часть замужних сеньор, ее знакомых и подруг — никогда не знала значения слова «оргазм». Дона Эрнештина даже не слыхала о таком — не ведала, что можно стонать от наслаждения в объятиях мужчины. Некоторые бесстыдницы, конечно, вели себя на супружеском ложе будто проститутки в борделе, не уважали брачный союз и покрывали позором высокий статус матери семейства, но их было мало, этих недостойных женщин. Для низменных потребностей мужчин было достаточно шлюх, в борделях или на содержании. Дона Эрнештина знала о существовании Адрианы, которая была постоянной любовницей полковника уже более десяти лет, но это ее не трогало. Точно так же не обижало ее отсутствие интереса со стороны мужа — он давно уже не притрагивался к ней, окончательно оставив в покое. Благодарение Господу.

То, что святая сеньора придерживалась такого мнения, было истинным благом. Погрузившись в религию и чревоугодие — тут были святые и духи, поглощение шоколада и гоголя-моголя, амброзии и кокада-пуша,[76] — дона Эрнештина превратилась в жабу сапу-бой, в то время как полковник с возрастом становился все требовательнее. Теперь и Адриана не казалась ему достаточно соблазнительной — подгоревшая еда, черствый хлеб. Связь их длилась одиннадцать лет, Адриана не была уже юной и романтичной. Она маялась животом, жаловалась на газы, мучилась мигренями, часто отказывала, дни и ночи просиживала на спиритических сеансах — это была вторая жена, копия первой, только не такая толстая и помоложе. Да и какая тут молодость — ей уже перевалило за тридцать, в ней не осталось и следа того девического изящества и грации, которые некогда покорили полковника. Старому ослу — новая трава.

А ведь Сакраменту действительно так выделялась среди женщин, которые на плантации раскалывали ножами плоды какао, что ни один из работников, лесорубов или погонщиков не осмелился подбивать к ней клинья.

Не то чтобы она была надменной или высокомерной, нет — просто сдержанной и серьезной. Ей уже исполнилось пятнадцать лет, и все же она, казалось, не спешила покинуть глинобитный барак, в котором жила вместе с матерью, и уйти к мужчине. Кто же не поглядывал на нее с вожделением, когда она проходила мимо, скромная, но изящная и ухоженная, в ситцевом платье, не скрывавшем девичьи формы. Все: от Эшпиридау, негра с седой кучерявой порослью на голове, доверенного наемника, чьей основной задачей являлось сопровождение полковника во время поездок и сон в особняке с короткостволкой под рукой, до мальчишек — помощников погонщиков, которые имели дело с ослицами, мулами и крутобедрыми кобылицами. Ах, Сакраменту, вот это действительно кобылка что надо!

Сам Вентуринья обратил на нее внимание за те несколько дней, которые провел на фазенде. Он указал на нее Натариу, когда они, стоя рядом с баркасами, оживленно болтали о любовных приключениях молодого человека: ему нравилось рассказывать, а Натариу нравилось слушать. Сакраменту отплясывала в корыте на мягких плодах какао медовый танец, чтобы очистить косточки, — так их готовили для просушки на баркасах и сушильнях. Сок вытекал из потрескавшегося корыта. Полы платья были заткнуты за пояс, виднелись ляжки, бедра покачивались в такт легкому и быстрому шагу.

— Красивая кабокла! Глянь, Натариу. Она заслуживает…

— Ничего она не заслуживает. Не лезь сюда, у нее есть хозяин.

— Ты топчешь эту курочку? Поздравляю!

— Я бы, может, и хотел. — Натариу мотнул головой в сторону особняка.

— Старик?

Вентуринья рассмеялся. Стоя на веранде, полковник наблюдал за корытом, в котором работали мать и дочь — кума Эфижения и Сакраменту. Натариу сменил тему.

— Оставим это. Расскажи лучше, кому ты в результате подарил ту вещицу, которую купил тогда у Турка Фадула?

— Одной немочке, танцовщице по имени Кэт. Это был просто поезд без тормозов, эдакий горький перчик. Да еще и замужем к тому же.

Во время последнего визита Вентуринья рассказал, как, прибыв в Рио-де-Жанейро со свежекупленным ковчежцем, он обнаружил великолепную Аделу, аргентинскую танцовщицу танго, которая «с ума по мне сходила, Натариу, в постели с крупье из кабаре — неким Ариштидешем по кличке Пиф-Паф». Игрок пристроился к ней сзади. Они были так поглощены своими делишками, что даже не заметили, как он вошел в комнату. Натариу помнит тот хлыст, который он ему подарил, такую красивую плеть? Так вот, она очень пригодилась: ею он исполосовал лицо этого сукина сына и оставил кровавые следы на заднице этой шлюхи…

— Ты хочешь сказать, что у тебя сейчас немка. Все тебя на гринго тянет…

Немка тоже была уже в прошлом, с ней он крутил недолго. Она уехала в другие края, устремилась на иные подмостки, вместе с мужем. А сейчас Вентуринья путался с другой танцовщицей, на этот раз галисийкой — это самое прекрасное, что может быть в мире, Натариу.

— Ты уже слышал про танец, который называется «фламенко»? Там еще на кастаньетах играют.

Этого иностранного названия Натариу не слыхал, нет. Но он был однажды в цирке в Итабуне и видел, как там одна девица играла на кастаньетах и танцевала. На ней был узкий корсаж и широкие юбки. Она казалась цыганкой, но вполне могла быть и галисийкой. Чтобы разрешить этот вопрос, Вентуринья изобразил своим огромным тучным телом движение фанданго, губами и руками имитируя звуки кастаньет.

— Похоже, — признал Натариу.

Вентуринья прервал представление и продолжил изливать душу:

— Она невероятно ревнивая, так что даже страшно. Я даже взглянуть не могу на другую женщину — она сразу звереет, угрожает меня убить, уже не один скандал закатила. Испанка способна на все, когда ее обуревает страсть. — Веселый и удовлетворенный, довольный собой, все с той же радостной мальчишеской улыбкой, с которой он ходил по шлюхам в Такараше и Итабуне, всегда хвастаясь каким-нибудь приключением. — Знаешь, как ее зовут? Ты только представь — Ремедиос.[77]

— Ремедиос? Ну ты даешь! Ремедиос? А что, есть такое имя?

В конце концов Вентуринья уехал в Рио-де-Жанейро к своей гринго, оставив полковника в грусти и печали объезжать плантации какао, подняв голову да так и удерживая ее высоко поднятой. Но этого было недостаточно, чтобы вновь заставить его смеяться.

— Вам надо, полковник, взять в дом еще прислугу, чтобы та помогала сии Пкене убирать и готовить. Сиа Пкена уже слишком стара, чтобы работать одной. — Больше он ничего не сказал, да и не нужно было.

— Ты всегда даешь хорошие советы, Натариу.

На фазенде Боа-Вишта полковник Боавентура Андраде, шутя, спросил у него, не хочет ли он ее продать. Его не удивил уход за плантациями — все так же, как и на фазенде Аталайа. Впрочем, он удивился, приехав в Большую Засаду, — таким большим и оживленным было селение.

Прежде чем спешиться у столба, что был вбит неподалеку от магазина Фадула Абдалы, полковник Боавентура Андраде спросил у Натариу:

— Сколько лет с тех пор минуло?

— Семь, полковник.

— Это было пустынное место, я хорошо помню. И еще я помню, что ты мне сказал: «Когда-нибудь здесь будет город». Города еще нет, но осталось немного.

Это было, конечно, преувеличением. Для гостя — обычное дело. Просто селение, которое бурно росло после нескольких лет прозябания. Это были годы тощих коров, когда Фадул пережил столько неурядиц и столько искушений. Турок кинулся к дверям, чтобы помочь полковнику спешиться.

— Как я счастлив, сеньор, видеть вас на этом краю света.

— Здравствуй, Турок Фадул. Слушай, что я тебе скажу, — у меня просто челюсть отвисла. Я даже подумать не мог, что ваша деревня так разрослась. Я уже слыхал об этом, но все равно поразился. Ты верно сделал, когда перестал бродить туда-сюда и обосновался здесь. Правильно говорят, что у арабов хороший нюх: куда они приходят, там дела идут на лад. Ты скоро разбогатеешь и посадишь свою плантацию.

— Это Бог меня сюда привел, полковник, его длань меня вела. Но если я остался, не уехал отсюда в самом начале, когда все было трудно, то только благодаря капитану, который тут стоит. Если бы не он, то я даже не знаю.

Остановившись перед магазином, полковник оглядывал окрестности. По ту сторону реки простирались бескрайние плантации.

— Какие тут кукурузные поля! Народ все из Сержипи?

— По большей части, — ответил Натариу. — Но есть и из сертана люди.

— Вчера пришла одна семья, из Букима, — рассказал Турок. — Пять человек.

— Из Букима? А я жил неподалеку, в Эштансии — хорошем месте, чтобы дожидаться смерти. — «Сколько лет я уже не был в городе, где родился и начал работать? С тех пор как помер отец, старый Жозе Андраде, порядочный человек, который играл на тромбоне в оркестре «Лира Эштансиана»: — Народ в Эштансии хороший, порядочный и работящий. Это не то что люди с севера, с берегов Сан-Франсиску. — Шутя, он подначивал Натариу. — Там народ буйный и хвастливый, да, Натариу?

Натариу даже бровью не повел, только чуть улыбнулся:

— Разница в том, полковник, что в Эштансии — там бедность, и только. В Сан-Франсиску бедность — это счастье, там правит нищета.

Осел заревел где-то у реки. Полковник, прежде чем принять приглашение Фадула и войти в лавку, задержался и окинул взглядом несколько новых домов, построенных на Ослиной дороге. За пустырем он увидел огромное скопление хижин.

— А там что?

— Жабья отмель, вотчина проституток. Раньше их было пять или шесть, а теперь им счету нет.

Полковник постоял еще немного, наблюдая за движением. В дверях склада полковника Робуштиану де Араужу стоял большой караван — разгружали сухое какао. В загоне для скота люди в кожаных куртках обхаживали стадо быков. Свиньи, куры и индюшки, разбежавшиеся по окрестностям, ковырялись в мусоре и навозе. Мимо пронеслась испуганная стайка цесарок. Старуха переходила реку по камням.

— А твой дом, Натариу? Это вон тот? — указал полковник на дом негра Тисау Абдуима, из камня и извести.

— Нет, полковник. Мой — на вершине того холма. Его видно отсюда. Но может, вы подниметесь?

Полковник бросил взгляд на недавнюю постройку на вершине — резиденцию хозяина фазенды Боа-Вишта. Дом возвышался над селением.

— Подниматься не надо. Я и отсюда вижу. Хороший дом, это точно.

Он улыбнулся своему бывшему жагунсо, теперь — куму, желая сделать ему подарок, чтобы украсить свежепостроенное жилище.

— А мебель, Натариу, ты уже купил?

— Купил, сеньор. Большую часть я заказал прямо здесь плотнику Лупишсиниу, все остальное привез из Итабуны.

Полковник задумался, глядя на дом Натариу:

— Я заметил, что кума любит музыку. Ей нравятся песни, так ведь?

— Это точно.

— Ну тогда я подарю ей граммофон, точно такой же, как у меня. Чтобы она дома слушала музыку когда захочет. — В тоскливые часы в Аталайе полковник развлекался тем, что слушал арии на граммофоне — это была умопомрачительная новинка, сногсшибательная, такие себе все большие шишки купили.

— Спасибо, полковник. Зилда с ума сойдет от счастья.

Фадул настаивал на приглашении:

— Входите, полковник. Этот дом ваш.

Фазендейру переступил порог, положил хлыст на прилавок, обежал взглядом полки, оценивая запасы. Здесь было всего понемногу. Заведение одновременно служило рюмочной, где можно пропустить стаканчик кашасы, бакалейной лавкой, магазином готового платья и дешевых тканей — хлопка и ситца, мелочной лавкой со всякими безделушками.

— Если хотите отдохнуть, полковник, там, внутри, есть гамак. Это бедный дом, но он в вашем распоряжении.

— Да я здесь останусь, Фадул, мы ненадолго.

Снаружи послышался звук шагов, кто-то бежал. Это была растрепанная женщина — волосы развевались на ветру. Взбудораженная и запыхавшаяся, она стремглав вбежала в лавку и крикнула, не переведя дыхания:

— Капитан Натариу! Капитан Натариу!

Это была светлая мулатка, еще молодая и свежая, мокрая от пота, большие заостренные груди проглядывали из прорех кофты, глаза вытаращены, будто девушка оказалась свидетельницей чего-то невероятно важного. Она тяжело дышала от бега. Натариу сделал шаг навстречу:

— Что случилось, Рессу? — Ее звали Мария да Ресуррейсау.

— Дона Корока велела передать, что у Бернарды родился мальчик. Вот только что. — Она вздохнула и улыбнулась, показав белые зубы и гранатовые губы. — Она говорит, чтобы вы не волновались, все прошло хорошо.

Улыбка стала шире и растеклась во все лицо:

— Я видела, как он родился.

На лице Натариу не дрогнул ни один мускул. Нужно было знать его вдоль и поперек, изнутри и снаружи, чтобы заметить признак радости, волнения на лице и в сердце мамелуку. Но даже полковнику Боавентуре Андраде иногда случалось читать чужие мысли:

— Поди благослови своего сына, Натариу. — Он положил руку на плечо кума. — Но сначала мы выпьем за его здоровье.

— У меня есть бутылка арака, очень хорошей анисовки, прямо из Итабуны, братья Фархат делали. Пойду поищу, — предложил Фадул.

— Оставь на потом, Турок Фадул. Анисовка — это штучки для гринго. Не по такому случаю. Чтобы выпить за мальчишку, нужен глоток кашасы. И не забудь, что барышня тоже пить будет.

Радостные, взволнованные крики раздавались на Ослиной дороге — пришел караван. На голове и нагрудном ремне главной ослицы висели украшения, позвякивали бубенчики.

О том, как влюбленные встречаются и расстаются, а еще о мельнице и мостике

Турка легко узнать просто по виду, будь он сириец, араб или ливанец. Это все одно племя, все они турки — у всех крючковатый нос и курчавые волосы, а еще странный говор. Они едят сырое мясо, отбитое в каменной ступке. Так казалось Диве, пока она шла вместе со своей родней к строению из камня и извести тем вечером, когда первые пришельцы из Сержипи появись в Большой Засаде, мучимые страхом и неуверенностью.

Вместо турка они обнаружили черного-пречерного негра, бьющего молотом по наковальне, — с голым торсом, с висевшей на поясе засаленной шкурой кайтиту, прикрывавшей срам. От изумления Дива пылко рассмеялась, что заставило кузнеца засмеяться в ответ — звонко и приветливо. Смеясь, он поприветствовал их и представился чужакам:

— Меня зовут Каштор Абдуим, но все называют меня Тисау — Головешка. Я здешний кузнец.

Услыхав это, Дива замолчала и приняла серьезный вид, ощутив покой и доверие. Она повернулась в Ванже и увидела в скорбных глазах матери искорку надежды и новых чаяний. Лицо Амброзиу стало светлее. Откуда взялся этот покой, означавший конец пути и конец несправедливости, веру в будущее? Искры вспыхивали в горне, огонь полыхал. Негр, стоявший перед наковальней и радостно улыбавшийся, — вот доброе предзнаменование. Он походил на крупного горделивого зверя, на величественное дерево — символы силы и покоя, был существом веселым и ясным. Дива снова рассмеялась, но уже иначе. Это был сдержанный, почти стыдливый смех девушки.

Каштор решил угадать, сколько ей лет, и засомневался. Она была тоненькая, ножки-палочки, косички, затвердевшие от пыли, детские взрывы смеха — совсем девчонка. Но под платьем вызывающе твердели груди, взгляд был пугливый, ускользающий, улыбка — с хитринкой. И вообще вид был задумчивый — внезапно она показалась ему старше, он увидел уже созревшую девушку. Ей могло быть как тринадцать, так и все шестнадцать или семнадцать.

Негр проводил их до дома Фадула Абдалы — он там и жил, и лавку держал. Дива шла рядом с ним, опустив глаза. А Тисау смотрел вперед, открыто и приветливо. Пес, виляя хвостом, бежал вслед за караваном.

Ей исполнилось четырнадцать лет в дороге, и если бы не Ванже, никто бы об этом не вспомнил. Дома, в те благословенные времена, когда они жили в Мароиме, дни рождения отмечали обильной трапезой за ужином, пирогом из карима[78] или аипима,[79] а если день выдавался воскресный или совпадал с церковным праздником, то был и торжественный обед, на который приглашали соседей и кумовьев. Кто знает: может, пятнадцать лет они снова отпразднуют, поселившись в этом местечке, куда они направились, следуя совету вооруженного человека на лошади, который назвался капитаном.

В пыли и в тяготах дороги только Ванже вспомнила, потому что она, являясь матерью, беспокоилась, как растет ее меньшая дочка. Рахитичное и худенькое тело девушки не наливалось, она как будто остановилась в развитии, отказываясь расцветать. Ванже винила во всем их последние скорби и печали — испуг, потерю дома и земли. Дива видела брата Агналду связанным по рукам и ногам, видела, как его бьют, видела жестокость и равнодушие. И от этого у нее хрупкое девчоночье тельце, от этого она такая странная, то грустная, то будто не в себе. Ей уже четырнадцать, а «гости» еще не явились, крови еще не пошли — только тогда девушка готова стать женой и рожать детей. Неужто она навсегда такой останется?

Тем уже кажущимся далеким вечером, когда семья пришла в Большую Засаду, жители селения дали им кое-какие продукты, некоторые припасы Турок продал в кредит, они разожгли огонь на пустыре, чтобы приготовить пищу. Перед скромным ужином женщины все же пошли на реку искупаться — им это было ой как нужно! Негр Тисау указал им место, известное как Дамское биде — это он его так назвал, — тихую заводь посреди протока. Динора искупала ребенка, а Дива расплела косички. Когда негр увидал ее по возвращении, то пожалел, что она еще так мала.

Любезный и предупредительный, Каштор принес из кузницы к столу вяленого мяса, затем проводил женщин до хижины Эпифании, где еще не успела поселиться другая проститутка. Может быть, она пустовала именно потому, что была уж слишком добротно построена по сравнению с остальными, а может, потому, что все считали, что Эпифания вскоре вернется, буквально со дня на день, Эпифания — неистовая, задиристая колдунья. Старая Ванже предпочла остаться на пустыре вместе с мужем и сыновьями — в любом случае столько народу в хижину бы не поместилось. Так что с Каштором пошли только трое — Динора с малышом, Лия со своим тяжелым брюхом и Дива. Пошел еще Агналду, чтобы посмотреть, как устроится Лия. Гонимый Дух лаял на огромную луну, висевшую над речным протоком.

Соломенная койка, покрытая циновкой, широкая, как требовало ремесло владелицы — тут было место и для ссоры, для распрей, и для веселья, — разваливалась в запустении. Динора положила ребенка на циновку, рядом растянулась Лия. Агналду отыскал щепки, Дива развела огонь, и поднялся влажный дымок. Плотным покровом тепло окутало ребенка и беременную, вызвав переполох среди клопов.

Негр исчез, даже доброй ночи не пожелав, — Лию это удивило. Но вскоре они увидели его снова — Тисау принес из своего дома из камня и извести, в котором жил, огромный гамак, грязный от частого использования. Гамак, в котором он лежал с проститутками, предавался любовным утехам, гамак Зулейки и Эпифании, не говоря уже о других. Он сам подвесил его на подпорки, вбитые по краям хижины, и, обращаясь к Диве и Диноре, сказал:

— Вы обе сюда влезете, это двуспальная кровать.

И только тогда он пожелал доброй ночи, перед этим предложив свою помощь в случае необходимости. Если им что-нибудь понадобиться, то пусть не смущаются и в любое время зовут его — он всегда в кузнице. Он ушел вместе с Агналду, а перед ними бежал пес Гонимый Дух. В дверной проем — отверстие, едва прикрытое листом кокосовой пальмы денде, — Дива видела, как они уходят: собака, брат и кузнец. Она еще постояла немного, глядя на полную луну, сиявшую над рекой. Наконец-то их скитания закончились.

Динора побрезговала гамаком, предпочтя лечь на койке рядом с Лией, а ребенка положив между ними. Согретый их телами, плакса уснул, а вслед за ним провалилась в сон мать, мертвая от усталости. Беспокойная полудрема Лии тоже прошла, и она наконец смогла забыть о своем бремени, о тяжести огромного, вздутого живота.

Дива лежала в гамаке одна, скукожившись, поджав руки и ноги. Она долго не могла заснуть, внимательно прислушиваясь к звукам, доносившимся с Жабьей отмели или с пустыря. Она слышала шаги, отрывистые слова, отзвуки смеха — селение становилось все более оживленным, по мере того как ночь подходила к концу. Дива различала вдалеке стук копыт, слышала клички животных, которых звали погонщики и их помощники: Лентяй, Лесной Цветок, Коростянка, Алмаз, Маришка, проклятая кобыла! Из соседнего барака донеслись обрывки разговора:

— Сегодня не могу, у меня эти дела… — оправдывалась женщина.

— Что за черт, вот невезение, — сокрушался мужчина.

Внезапно тишину разорвал крик — кто-то звал негра:

— Тисау! Эй, Тисау!

Без сомнения, погонщик искал кузнеца, который, по всему видать, быстро нашелся, так как крик больше не повторился.

От гамака шел сильный запах — это был, конечно, запах негра. Он обволакивал ее. Здесь он потел жаркими ночами в объятиях женщин, и пот пропитал ткань своим мужским запахом, вонью самца, его ароматом. Густой опьяняющий запах сводил ее с ума. Это было точно так же как на прошлую ночь Сан-Жуау, когда Дива перебрала наливки из женипапу. Все поплыло, голова отяжелела, почти закружилась.

Дива не смогла уснуть глубоко, освободившись от недавних воспоминаний, но и не бодрствовала, убаюканная раскачивающимся гамаком, отравленная этим запахом, который она почуяла уже в кузнице, когда негр смеялся, возвышаясь над наковальней. Здесь, в гамаке, настойчивый и властный, этот запах проникал ей в ноздри, заполнял поры, обволакивал кожу, заставляя твердеть соски маленьких грудей, он закрадывался ей в бедра и лоно, обжигал девственные губы — ох, Матерь Божья! Она чувствовала его тело рядом, в гамаке, и шкура кайтиту покачивалась, то пряча, то открывая срам. Своими сильными руками он обнимал ее и прижимал к груди.

Наконец сон победил. Дива спала беспокойно. Негр был рядом с ней до самого утра. Вот только он был не черный. Не черный, но и не белый, и не мулат, и не кабоклу, и не кабо-верде[80] — он был сияющим, и язычки пламени полыхали у него между ног. Почти на все время этого долгого и бурного пути Каштор обернулся необычным кайтиту — его можно было бы назвать диким кабаном, если бы Дива знала, что это такое. Он пронес ее через долину, пролетая над холмами и рекой к полной луне. Она оказалась заперта в углу кузницы под градом сверкающих искр, и тогда он оседлал ее. Дива почувствовала, как освобождается, как растекается лавой.

Когда она проснулась от плача племянника и шума уходящих караванов, из ее лона текла кровь. Темная, обильная, она стекала по ее бедрам. Это сделал запах — он проник в нее и сделал ее женщиной.

На грязной ткани гамака осталось красное пятно — как знак того необычного дела, которое совершил здесь неф Каштор Абдуим да Ассунсау по прозвищу Тисау. А сам он, подковав два копыта осла Ласароте, спокойно проспал остаток ночи. В одиночестве, что случалось с ним крайне редко.

Когда Офересида — Случайная Радость — такую кличку дал Каштор новому щенку, потому что получил его в подарок и потому что сучка сызмальства была самонадеянной и бесстрашной, — подстрекала Гонимого Духа, прыгая вокруг него, кусая за лапы и бодаясь, пес включался в игру, стремглав бросался за ней, катал ее по полу, клал ей лапу на брюхо, так чтобы она и двинуться не могла. И никогда в нем не просыпались иные инстинкты, ему ничего не хотелось, кроме веселой игры и шутовских, дурашливых драк.

Случайная Радость росла и становилась со временем менее игривой. Она часами спала в жаркой кузнице рядом с Гонимым Духом, прижавшись к нему. Но все равно задирала его, заставляя бегать по пустырю, раззадоривая, провоцируя на стычки, которые всегда были не больше чем невинной шалостью. Каштора забавляла эта парочка дворняжек, катающаяся в пыли, рыча и лая, как будто они вот-вот вцепятся друг другу в горло. Потом, усталые, со свисающими языками, они ложились у ног своего друга в ожидании ласки. Гонимый Дух выказывал неудовольствие, только когда Случайная Радость, пользуясь положением щенка и маленькими размерами, прыгала на руки Тисау, чтобы он почесал ее за ухом и по животику. Почувствовав укол ревности, пес вставал на задние лапы и, опираясь на ноги кузнеца, прогонял маленькую нахалку и клал на ее место на коленях у Тисау свою большую уродливую морду.

Но однажды все изменилось. Без всякой на то причины в один прекрасный день Офересида не узнала своего товарища. Казалось, это было вчера, но все же полгода уже минуло с того первого приезда Зилды в Большую Засаду, когда жена капитана вытащила зверька из запряженной ослами повозки и поставила на землю возле домика Бернарды. Уже тогда щенок начал подстрекать Гонимого Духа, а тот принялся от души волтузить этот подарочек. Случайная Радость — так Тисау ее и назвал.

События наконец ускорились, и вдруг Офересида показала зубы, увидев пса, который приближался к ней, чтобы приступить к их обычным ежедневным шалостям. Она разъяренно залаяла и укусила его, когда он настойчиво приглашал ее побегать и покувыркаться во дворе.

На мгновение Гонимый Дух оторопел, не понимая, что происходит. Но и он тут же изменился, перестал быть дурашливым шутником. Отношения между ними претерпели решительные метаморфозы. Она начала ускользать, будто боялась его, избегать, будто выказывая презрение, и отталкивать, когда он приближался. Но если она отбегала, то недалеко, если избегала его, то недолго, если отталкивала, то сама же потом и искала, искоса погладывая и демонстрируя ему зад.

Оставив свои прежние степенные, достойные всяческих похвал привычки, Гонимый Дух уже не лаял на караваны, не прыгал вокруг ослов. Его уже не мучил голод — тот самый голод Гонимого Духа, который никакая еда не могла утолить. Он дошел даже до того, что отпустил Каштора одного на охоту на восходе солнца. Он бродил за сучкой, плененный запахом, который источала ее распухшая, кровоточащая промежность.

Несколько дней Гонимый Дух обхаживал Офересиду, перенося с терпеливым упрямством обман, пренебрежение, отказы и боль от укусов. Он хотел завоевать ее и завоевал. Пожалуй, именно этого сучка и желала. Она понемногу перестала рычать, убегать, скалить зубы, позволила ему приблизить морду и понюхать распухшую вульву, провести по ней жадным языком и слизнуть сочившуюся из нее кровь.

Однажды вечером во дворе перед кузницей на глазах у взбудораженных Нанду и Эду, которые его подзадоривали, в присутствии нефа Тисау, Фадула Абдалы и Короки, занятых пустой болтовней, Гонимый Дух сумел наконец забить свой гвоздь — «У собаки хозяйство что гвоздь», — объяснял Эду, специалист в разведении дворняжек, — в плодородное лоно Офересиды. Когда все закончилось, сучка и кобель так и остались сплетенными. Нанду хотел полить их водой, чтобы разъединить, но Каштор не разрешил: «Пусть природа обо всем позаботится».

Сравнение напрашивается само собой, и можно сказать, что нечто подобное, а точнее — совершенно то же самое, произошло с кузнецом Каштором Абдуимам да Ассунсау и Дивой, уроженкой Сержипи, по крайней мере в том, что касается их знакомства, и в том, как он обращался с ней в течение многих месяцев, более полугода. Да и удивление его, когда в один прекрасный день он обнаружил, как все изменилось, было точно таким же. Это даже удивлением нельзя назвать — масштаб не тот. Это было настоящее откровение.

Для остальных жителей селения этот день ничем не отличался от любого другого, но не для влюбленного кузнеца. Как и для девушки, более порывистой и дикой, чем сучка Офересида, когда у той течка и кровь сочится из распухшей вагины. Эта и другие необычные вещи, которые припасает для нас жизнь — загадки, тайны и чудеса, — природа должна объяснять и разрешать. Так считал Каштор Абдуим и учил этому торопливого Нанду. Не стоит повторять столь мудрое и благоразумное суждение.

Однако то, как изменилась Дива, еще раньше заметил Баштиау да Роза — популярный в Большой Засаде плотник. Это был мужчина видный, белый, с голубыми глазами, что считалось редкостью в этих краях. Он пользовался успехом у женщин, и проститутки даже спорили из-за него.

Из всех немногочисленных тогда еще строений, возведенных на Ослиной дороге из кирпича и черепицы, сделанных в гончарной мастерской Меренсии и Зе Луиша, дом Баштиау да Розы, а точнее — Жозе Себаштиау да Розы, был самым видным и удобным, что легко объяснимо: работая на себя, он позаботился о прочности фундамента и совершенстве отделки. Синие стены, розовые окна, деревянные перила, желоб для стока дождевой воды. И даже такая роскошь, как отхожее место во дворе: глубокая яма, а сверху — деревянный ящик для сидения. Как в домах Такараша и Итабуны. Это была первая уборная в Большой Засаде, и примеру плотника сразу последовали Каштор и Фадул. Впрочем, идея вырыть позади лавки колодец посетила сначала Фадула, еще до появления того большого колодца, который по приказу полковника Робуштиану де Араужу сделали для погонщиков и нужд скотного двора.

Для холостяка это был слишком большой дом. По Большой Засаде поползли слухи, будто Баштиау да Роза намерен жениться, стать семейным человеком. Поговаривали о невесте, которую он привезет из Итабуны, откуда сам был родом. Там за ним закрепилась слава неутомимого танцора и волокиты, девушкам на выданье он разбивал сердца. Когда он появился в Большой Засаде, чтобы вместе с Лупишсиниу сладить на скорую руку деревянный дом для Турка Фадула, решившего оставить сумку бродячего торговца, это было всего лишь место ночевки погонщиков. Дело пошло хорошо, место каменщику понравилось. Он частенько работал на ближних фазендах, где его нанимали для строительства сушилен, чанов и корыт, отпустил усы и бороду и при желании мог бы сойти за гринго, достаточно было помалкивать. Проститутки Большой Засады любили его так же, как и Тисау.

Но шло время, а Баштиау да Роза все еще был холостяком. Он даже не сожительствовал ни с кем, хотя в желающих недостатка не было. Среди них можно упомянуть даже Марию Беатриш Моргаду, бедную родственницу доны Кармен Моргаду де Ассиш Годинью, а значит — и ее супруга, полковника Эноша де Ассиш Годинью. Она была бедная, а все одно — благородных кровей. Баштиау задержался на фазенде Годинью, он был десятником во время ремонта особняка, и из любви к искусству соблазнил дону Марию Беатриш. Дама благородных кровей девицей уже не была — невинности ее лишил богатый кузен, тоже из любви к искусству. Если бы не это, то бедная кузина, уже тридцатилетняя, украшенная пушком над верхней губой, так и досталась бы червям нетронутой. Воспылав страстью, благородная сеньора пожелала покинуть кров и стол, который родственники предоставляли ей из жалости, а она, в свою очередь, вела дом, присматривала за служанками и занималась детьми. Она решила поселиться с Баштиау, не требуя соблюдения никаких формальностей, презрев предрассудки, высокомерие и прочий вздор семейств Моргаду и Годинью. Баштиау да Роза пошел на попятный и убрался оттуда подальше. Ему не хотелось попасть в засаду и сгнить где-нибудь на перекрестке из-за женщины.

Вместе с Гиду он перешел реку — их пригласили старый Амброзиу и Жозе душ Сантуш, чтобы поговорить о строительстве мельницы. Он не узнал Диву, увидев, как она ковыряется в земле с мотыгой в руках. Баштиау да Роза подумал, что это одна из дочерей Жозе душ Сантуша. Их было три, и каждая стоила хорошего работящего мужика. Две еще молоденькие, и одна постарше, слепая на один глаз Рикардина. Но, несмотря на это, и на нее охотники находились: все видели, как она крутила с Додо Перобой, придурковатым типом, который, неизвестно как и зачем, забрел в эти края. Не птички же его сюда занесли! Он заказал Лупишсиниу цирюльное кресло в кредит, обещая заплатить когда сможет. Он был парикмахером и брадобреем. По мнению капитана Натариу да Фонсеки, ставшего его клиентом, цирюльное кресло Додо Перобы стало еще одним очевидным доказательством отрадного факта: в Большой Засаде появлялось цивилизованное население.

Баштиау да Розу, как и других мастеров — плотников и каменщиков, часто нанимали на работы в окрестных фазендах, и потому он мало бывал в Большой Засаде и уже много месяцев не видел дочку Амброзиу. Он помнил молчаливую худую девчонку с косичками, которая играла с мальчишками в жмурки и на ярмарке стояла рядом с родителями и братьями. Не может быть, чтобы сейчас перед его глазами была она — распрямившаяся, в закатанной юбке, с мотыгой в руках, струйки пота стекали по лбу. Вот это женщина — молодая, цветущая, такая красивая, на что она была похожа? На зеленеющие ростки маниоки.

Раньше на вырубленных участках рос сухой кустарник, на земле было полно колючек и змей. С приездом народа из Сержипи здесь расцвели посадки фасоли, поля кукурузы и маниоки, зазеленела листва машише и шушу. Все изменилось, не только земля, но и люди тоже: Жаузе, Динора и сын, который едва не умер в дороге; мрачный Агналду и его жена Лия — пришла беременная, изнемогая от усталости; Аурелиу и Нанду, не говоря уже о самих стариках, подавленных и униженных. Несчастные изгнанники из Мароима возрождались настоящими грапиуна, отличными работниками. Ребенка Лии приняла Корока, он был первым, кто родился в Большой Засаде, настоящий бутуз.

Амброзиу и Жозе душ Сантуш обсуждали будущую мельницу, Лупишсиниу слушал и спорил. Баштиау да Роза иногда вставлял словечко, а сам смотрел на девушку, склоненную над землей, залитую солнцем: лицо как у святой, тело как у королевы. Вот с такой — да, с такой стоит жить.

С Каштором Абдуимом было по-другому, не так внезапно. И тем не менее его удивление и испуг были не меньшими. Открытие случилось через несколько дней после переезда семьи капитана Натариу да Фонсеки в дом, построенный на вершине холма, — он был самым главным в Большой Засаде и по размеру, и по комфорту, и по расположению. С корзиной на голове Дива поднималась по склону — крутому, но хорошо вымощенному галькой, чтобы животные могли пройти по нему даже в сезон дождей. К тому же чужаку здесь не проскользнуть — достаточно было поставить на одном из поворотов извилистого спуска человека с карабином. Случайно по пути на реку он увидел, как она поднимается, и замер в испуге — нет, это не Дива. Он просто отказывался верить своим глазам. Но это была именно она, Дива. Остановившись, чтобы поправить корзину, она заметила, как он подглядывает снизу, ошеломленный — из-под юбки виднелись голые бедра. Она улыбнулась и помахала ему рукой.

Народ уже окрестил холм — он теперь назывался Капитанским пригорком. Оттуда, как с вышки, капитан мог оглядеть все селение, от Жабьей отмели с хижинами проституток и домиком Бернарды до улицы, застроенной домами, которая тянулась вдоль Ослиной дороги, от пустыря, где под соломенным навесом проходила ярмарка, отдыхали погонщики, а при случае еще плясали, до склада какао и скотного двора полковника Робуштиану, от кузницы Тисау, где Эду, его старший сын, обучался мастерству, до лавочки Турка вблизи хлебного дерева. Он видел даже посадки выходцев из Сержипи и сертана, простиравшиеся на том берегу реки, видел расчищенный лес и навесы из веток, кукурузные поля, свиней и кур.

Все это, и еще всех тех, кто проезжал мимо, мог созерцать с балкона своего особняка капитан Натариу да Фонсека. Обзор был даже лучше, чем с того места, где росло дерево-мулунгу, в двух шагах отсюда. Именно там он в свое время показал эти, тогда еще пустые, земли полковнику Боавентуре Андраде и предсказал, что быть здесь когда-нибудь городу. «Осталось чуть-чуть», — согласился полковник, приехав сюда семь лет спустя. Это было в духе полковника — селение-то еще крошечное, до города ему еще очень далеко. Но когда он, Натариу, пришел мальчишкой в изобильный край какао, спасаясь от нищеты Сержипи, Такараш был всего лишь жалким местом ночевки погонщиков, не было ни станции, ни поездов, а город Итабуна, этот колосс, был всего-навсего местечком под названием Табокас.

Поэтому капитан внимательно следил за всем, что здесь творилось, и, если нужно, высказывал свое мнение или вмешивался в ход событий. Он одолжил деньги на строительство мельницы, которую Лупишсиниу и Баштиау да Роза взялись соорудить для Амброзиу и Жозе душ Сантуша. Капитан присоединился к полковнику Робуштиану де Араужу, который оплатил заготовку леса для строительства моста. В эти затеи он вложил почти всю прибыль, которую принес урожай, но ведь тот, у кого власть и авторитет, имеет еще и обязанности. Он так думал и так поступал задолго до первого урожая, еще тогда, когда только начал сажать плантации в зарослях Боа-Вишты и обнаружил здесь беглянку Бернарду, промышлявшую проституцией.

Это не случилось внезапно, не стало неожиданностью. В отличие от Баштиау да Розы, который подолгу не видал ее, негр постоянно встречался с Дивой и разговаривал с ней, и если он ничего не замечал, то это только его вина. Он был все время рядом с ней с того самого вечера, когда проводил семью из Сержипи до магазина Фадула и одолжил ей гамак в хижине Эпифании, — девочке Диве, заторможенной и рассеянной. И так было, пока он не увидел, как она взбирается на вершину холма, балансируя с корзиной на голове, — там были шушу, машише, киабо, жило, сладкий батат — плоды с их плантации, знаки благодарности, которые Ванже посылала на кухню Зилды. Тогда он смог разглядеть обнаженные бедра и ягодицы, едва прикрытые трусами, — это были бедра и ягодицы женщины. Чтобы снова увидеть ее лицо, которое он всегда находил красивым и полным изящества, и чтобы оценить грудь, он побродил вокруг, ожидая, пока она спустится. Он увидел ее в полный рост, и это свело его с ума — больше никогда он не называл ее маленькой Дивой. Но все равно считал девушку взбалмошной и сумасбродной, будто у нее ветер в голове гуляет.

Раньше она бегала через пустырь с Сау и Нанду, чтобы оторвать Эду от работы и пойти вчетвером в заросли охотиться на тейу, ставить силки для птичек, мастерить волчки — в свободное время Балбину развлекался изготовлением волчков, которых потом сдавал торговцу на ярмарке в Такараше. Еще они запускали бумажных змеев, которых делала Меренсия — тоже в свободное время, и с каждым разом они были все лучше и краше.

Нанду и Сау входили в кузницу, а Дива — никогда. Она стояла за порогом и наблюдала. Тисау вглядывался в ангельское лицо, откладывал в сторону молот и приглашал:

— Может, зайдешь, маленькая Дива?

Она отрицательно мотала головой и, не дожидаясь остальных, выбегала, будто бы в ужасе спасаясь от него. Чего же она боялась, прости меня, Господи? Поначалу он удивлялся, а потом просто перестал замечать: почти каждый день она тайком приходила к кузнице, пугливо прячась за стволами деревьев. Руки и ноги у нее были грязными от работы на земле.

Однажды рано утром, как обычно, Тисау пошел в заросли, чтобы собрать добычу из ловушек, и удивился, заметив, что за ним кто-то крадется. И на реке то же самое: ближе к вечеру он плавал в глубоких водах, подальше от той мелкой заводи с водопадом, где женщины стирали белье и купались, как вдруг Дива вынырнула прямо у него перед носом, почти касаясь его голого тела, — ее саму мокрые тряпки скорее обнажали, чем прикрывали. Если бы она не была тогда еще такой юной, он бы не устоял. Тисау только крикнул: «Осторожнее, маленькая Дива!» Он предостерегал ее от опасностей течения, а еще хотел разрушить чары — эта река была полна колдовства. Это длилось меньше минуты — Дива снова нырнула и исчезла, она плавала быстро, как рыба. Или как русалка.

Частенько Каштор встречал ее, и они разговаривали. Дива улыбалась, опускала голову, убегала, однако не слишком далеко. Неотесанный Тисау в слепоте своей не понимал, что значат все эти странности, эта пугливость, и не заметил изменений, превративших тоненькие ножки в округлые ноги, а крошечные груди — в пышный бюст. Для него она все еще была девочкой Дивой с косичками, бегающей по пустырю. Он не обратил внимания на то, что она оставила игру в жмурки и компанию, состоявшую из подростков, дурочки и ребятишек. Она теперь ходила одна, или с матерью, или с невестками. Одна она приходила к кузнице, чтобы подглядывать за ним. Он не заметил, как налилось ее тело, как она стала женщиной.

Тисау обнаружил и полностью осознал эти изменения, только когда увидел, как она идет по тропинке к дому капитана Натариу. Это потрясло его, сердце защемило. Он решил подождать еще, чтобы убедиться в том, что свершилось чудо. Дива, конечно же, заметила, что он стоит тут как вкопанный, но сделала вид, будто не видит его, не взглянула в его сторону и даже не замедлила шаг. Отойдя подальше, она все-таки остановилась, обернулась и расхохоталась, будто издеваясь над ним. Вот и понимай как знаешь!

Он не мог уразуметь причину, цель, мотив ее теперешнего нелепого и безрассудного поведения. Его сбивали с толку все эти взрывы хохота, очи долу, притворство, постоянная готовность к бегству, колкости и пренебрежение, сочетание смелости и замкнутости. Внешность изменилась, но манеры остались те же — странные, абсурдные. Каштор ломал голову, но так и не мог понять, что к чему. Если бы речь шла не о девчачьих глупостях, то могло показаться, будто это намеки, хитрости женщины, взрослой проститутки, что тут есть какая-то далекоидущая цель.

С тех пор как он увидел, что она обернулась и рассмеялась, с того самого момента из головы его исчезли все прочие мысли, а в сердце осталось одно лишь желание — без Дивы жить не стоило, да это была бы и не жизнь. Но он пришел в отчаяние, когда понял, — а это было очень легко понять, — что и Баштиау да Роза добивался ее. Светлая борода и усы, густая вьющаяся шевелюра, красное лицо гринго, настоящего европейского гринго, а не черномазого турка, почти такого же смуглого, как и любой метис-грапиуна. У каменщика было явное преимущество. Она не являлась француженкой, эта смуглая девчушка из Сержипи, и должна была предпочесть негру белого с голубыми глазами. Только француженки — уж он это знал и видел тому доказательства — были в состоянии по достоинству оценить черную расу. Но и это не заставило его сдаться. Покориться, отказаться от борьбы — это было не в его природе, да еще когда призом в соревновании была сама жизнь.

Увидав, как Дурвалину вытягивает из колодца воду для кухни, Фадул с тоской вспомнил о Зезинье ду Бутиа и вздохнул: и колодец, и приказчик напоминали ему о проститутке. Он был вполне доволен: колодец был очень полезным, да и Дурвалину, уже год служивший за прилавком магазина, показал, что толк от него есть. К тому же выяснилось, что он честный, как бы странно это ни казалось. Зезинья не могла похвастаться пышным бюстом и солидными бедрами — тем, что, как известно, Турок более всего ценил в женщинах: большие груди, зад что тот муравейник — как приятно сжимать в руках это богатство! И тем не менее ни к одной он так не привязался. Личико — просто загляденье, тело точеное как статуэтка, щелка — пропасть, сердце — золото. Он снова безутешно вздохнул.

Он заметил, что думает о ней в прошедшем времени, будто проститутка уже отошла в мир иной, умерла и похоронена на кладбище в Лагарту, что, к счастью, было неправдой. Но на самом деле разница была небольшая. Умерла ли она или же прозябала у себя дома, встретиться с ней он мог лишь во сне или в мыслях. Только так он мог услышать ее певучий и мягкий говор, зовущий к альковным наслаждениям: «Поди сюда, Турок, дай поглядеть на горлицу, покажи мне, что у тебя в штанах, а то я уж и забыла, как оно выглядит». Она называла его разными словами, брала у него деньги, обводила вокруг пальца всеми возможными способами — ангел небесный, Божье благословение. Она пела колыбельные песенки: «Горлица, горлинка, птичка любви». Ох, тоска-то какая!

С тех пор как она в расстроенных чувствах уехала в Сержипи, Фадул получил от нее только одну весточку — письмо, которое принес посыльный, ее племянник Дурвалину. Это был долговязый подросток, штаны у него едва доходили до колен, а лицо было покрыто прыщами и бородавками. Письмо представляло собой натуральные каракули вперемежку с кляксами, без знаков препинания, большие корявые буквы ползли вверх-вниз по бумаге — видно было, что вывела их неумелая рука. Фадул с трудом разобрал письмо и прочитал столько раз, что почти выучил наизусть. Он мог декламировать его, будто это были вирши или библейский стих:

«Этими с трудом нацарапанными строчками я хочу сказать тебе мой добрый Фадул что я тебя не позабыла и никогда не смогу позабыть потому что ночами мне снится будто я в твоих объятьях а когда я просыпаюсь то у меня глаза на мокром месте да и внизу сам знаешь где тоже но когда-нибудь я вернусь если Господь того пожелает».

В конце страницы под подписью «Навеки твоя Мария Жозе Батишта» она поставила некоторое количество запятых, точек, восклицательных и вопросительных знаков, чтобы он распределил их там, где нужно.

Она упомянула о своем недолгом пребывании в Большой Засаде, прямо перед отъездом: «Когда я там побывала то увидала что живешь ты плохо и работаешь хуже чем вьючный осел». Поэтому она отправила к нему в качестве приказчика своего племянника Дурвалину, сына старшей сестры, чахоточной вдовы, которая «уже больше на том свете чем на этом». Как бы мало он ему ни платил, все равно это будет истинным милосердием: «Уж куда лучше чем здесь с голоду помирать». И все же она не прекратила делать из него дурака и водить за нос, следуя давней традиции: «Я спокойна потому что знаю ты не жадина а за мальчишку я головой ручаюсь». Ангел небесный, Божье благословение!

Он уже подумывал о том, чтобы нанять приказчика, который помогал бы ему за прилавком, но где же найти порядочного человека? В годы тощих коров бывало иногда, что выдавался целый день, когда можно было поспать, по крайней мере если ему того хотелось. Погонщики и проститутки были основной клиентурой, изредка появлялись приезжие. Основная работа приходилась на время после полудня и на раннее утро, и это было самое тяжелое. А вот когда появились плантации, тут стало гораздо оживленнее. И помимо того, что надо было вставать до восхода солнца и ложиться поздно ночью, он еще должен был в течение дня держать двери заведения открытыми, потому что народ приходил в любое время. И если он действительно хотел заработать денег, то расслабляться и спать с набитым брюхом просто не мог — прежде чем набить брюхо, нужно было хорошенько поработать.

Так он взял на работу Дурвалину — с видимой благосклонностью и тайной радостью: Зезинья ду Бутиа — а в ее лице Божественное провидение — решила за него еще одну задачу. Но он не позволил мальчишке заметить свою радость, потому что не только с цыганами нужно держать ухо востро — народ из Сержипи тоже не так-то прост. Фауд Каран не уставал повторять, что жители Сержипи — это арабы Бразилии, а уж Фауд никогда зря языком не мелет.

— Честно признаться, мне никто особенно не нужен, я и сам тут с работой справляюсь. Но раз уж Зезинья просит, то так тому и быть.

Выяснилось, что мальчишка умел читать, писать и знал четыре действия арифметики. Он был готов взяться за любую работу, потому ничего хуже, чем рубить тростник от рассвета до рассвета, быть не могло.

— Что ж, поглядим. Оставь свои пожитки в кладовке, вытащи циновку, на которой будешь спать, и можешь начинать. А о жалованье мы потом поговорим. Это будет зависеть от тебя, а не от меня. Если я останусь доволен, то ты не пожалеешь.

Под конец у него вырвался вопрос, который он таил глубоко в сердце:

— А Зезинья, как она?

— Кое-как с Божьей помощью, — ответил племянник. Она жила не в Бутиа и не в Лагарту, а в Аракажу, в доме, где ее поселил доктор Панфилу Фрейре — дипломированный врач, он не практиковал, а занимался производством нерафинированного сахара маскаво и рафинада на плантации Фунил, а еще гнал кашасу и делал рападуру. У него денег куры не клюют, а самому уже за семьдесят. Значит, с богачом теперь крутит, очень хорошо. Фадул не захотел вдаваться в подробности: Зезинья такая горячая, тяжело же ей, наверное, со старым семидесятилетним пнем.

Фадул велел вырыть колодец за домом по совету Зезиньи ду Бутиа. Совет этот был бесплатным, и дала она его во время того счастливого и одновременно печального визита в Большую Засаду. Проститутка решила выполнить давнее, неоднократно повторенное обещание и нанесла ему тем самым глубокую кровоточащую рану. «Однажды, когда ты меньше всего будешь того ждать, я приеду», — клялась она в пансионе Шанду в Итабуне. Турок не позволял себе поддаться обману: как же, жди, приедет она в День святого Никто. Но отец Зезиньи откинул копыта в Лагарту, став жертвой то ли перемежающейся лихорадки, то ли кашасы — так ли это важно?

В Лагарту старухи, безумные, мальчишки не знали, что делать, оставшись сиротами, они нуждались в ней. Им не хватало тех деньжат, которые она неизменно высылала в конце каждого месяца. Прежде чем отправиться в путь, Зезинья решила попрощаться и прибыла в Большую Засаду, присоединившись к каравану Зе Раймунду. Она путешествовала со всеми удобствами на осле с мягкой поступью. Проститутка явилась без предупреждения. Фадул был занят в лавке, когда услышал крики погонщика, звавшего его:

— Сеу Фаду! Сеу Фаду! Поди сюда, погляди на подарок, который я тебе привез!

Веселая, смешливая Зезинья кинулась ему на шею:

— Разве я не говорила, что однажды приеду, глупый ты Турок?

Потом она рассказала о смерти отца, проливая искренние слезы, — хороший он был человек, да не везло ему. Когда был в силах, работал на чужой земле, а как одолела его малярия, то тут и кашаса подоспела. Семья работала целыми днями на чужих полях, мужчины рубили тростник на сахарной плантации. Если бы не помощь Зезиньи, они бы голодали. Из всех дочек только Зезинья сумела хорошо устроиться в жизни, благодарение Богу, который ее оберегает. Она уехала в Итабуну и стала проституткой.

Время было не самое подходящее для торжественной встречи: приходили караваны, погонщики со своими помощниками ломились в заведение Фадула, чтобы купить еды, проститутки приходили в поисках клиентов и чтобы пропустить глоток кашасы. Зезинья, втащив наверх обитый железом чемодан, пошла помогать Турку за прилавком, и таким образом потребление водки значительно возросло, все хотели чокнуться с ней и Турком-разбойником — кто ж тут не знал о его давней неизменной зазнобе?

Потом она пошла с ним на берег реки, где Фадул набрал в жестянку воды для домашних нужд, которых в тот день стало еще больше: Зезинья страсть как боялась дурной болезни и потому страдала манией чистоты. Огонь горел на пустыре, светили маленькие керосиновые фонари, и немногочисленные звезды сверкали на темном небе. Они шли, взявшись за руки: Зезинья так смущалась, что казалось, будто это юная барышня гуляет с возлюбленным тайком от родителей.

— Почему ты не прикажешь вырыть колодец, чтобы в доме была вода?

— Дорого.

— Туда-сюда ходить дороже выходит. Где такое видано?

Он наполнил жестянку и хотел вернуться, спеша улечься с ней в постель: сколько раз во сне он преследовал ее, пытаясь схватить. Жестокая и распутная, она манила его, но не отдавалась, ускользая из рук, смеясь ему в лицо. И вот настал час возмездия — он возьмет свое, да еще и с процентами.

— Пойдем.

— Не сейчас.

Она взяла его под руку, и они уселись на берегу реки, неподалеку от Дамского биде. Опустив ноги в проток, они слушали кваканье жаб. Зезинья положила голову на широкое плечо Турка и засунула руку в вырез рубашки, поглаживая его волосатую грудь.

— Я не хотела уезжать, так и не повидав моего Турка.

— И не вонзив в меня нож — разве это не одно и то же? — Он говорил шутливым тоном, без тени жалобы или упрека.

— Я пришла за помощью — не буду врать. Но не только за этим — Бог мне свидетель. Ты грубый невежественный Турок, ты думаешь, что у меня совсем нет чувств.

Фадул обхватил ее руками и посмотрел ей в глаза: она плакала, и уже не из-за отца. Это были слезы тоски и любви, слезы, пролитые в ночь встречи и прощания.

Зезинья ду Бутиа встала тогда же, когда и Фадул Абдала, — в этот час ржание лошадей и рев ослов уже начали будить долину, и погонщики стали собирать караваны. Это была ночь мечтаний, проведенная без сна, ночь смеха и вздохов, горестных восклицаний, сдавленный вскриков, теплых слов, сказанных и услышанных. Фадул предложил ей поспать еще, но она, уже на ногах, отказалась:

— Я помогу тебе.

Зезинья оценила размер кровати, поистине грандиозный, и сказала с легким упреком в певучем голосе:

— Это здесь ты Жуссу натягивал? Так ведь? Весь день. Экая проститутка, без стыда и совести.

Столько времени прошло, а она еще вспоминала об этом с горечью и злостью. Турок коснулся своей огромной рукой ее обнаженного тела:

— Нет женщины, равной тебе. И не будет.

Зезинья вытаскивала из чемодана платья, выбирая, какое надеть. Она оделась как на праздник, чтобы подавать кашасу за прилавком в этот ранний час. Она подготовилась так, будто ехала в Ильеус, а не в эту забытую Богом дыру.

Когда оживление спало, они, предварительно выкупавшись в реке и перекусив вяленым мясом и спелыми плодами гравиолы, вышли прогуляться по селению. Проститутки подглядывали из-за дверей своих хижин и насмешливо приветствовали их. Корока пошутила, когда они проходили мимо Жабьей отмели:

— Это твоя зазноба, сеу Фаду? Поздравляю, у тебя хороший вкус. — Она повернулась к гостье. — Вы и есть Зезинья, так ведь? А я Жасинта. Когда он уезжает, чтобы вас повидать, это я присматриваю за лавкой.

— Я приехала только попрощаться, уезжаю в Сержипи. Фадул мне всегда о вас рассказывает, говорит, вы десятерых мужчин стоите.

— Эх, добрый он человек.

Они прошли Большую Засаду от края до края. Зезинья познакомилась со старым Жерину, Меренсией и Лупишсиниу Каштора она уже знала, и не только на вид или по разговорам, а гораздо лучше. Вернувшись за прилавок, Зезинья высказала свое мнение:

— Такая же бедность, как и в Бутиа, там, где я родилась. Только Бутиа, вместо того чтобы идти вперед, пятится назад, так что даже раку не снилось. Если бы я могла, то осталась бы здесь, рядом с тобой.

Следующим утром после бессонной ночи Фадул с Зезиньей на подхвате, шутя и смеясь, отправил погонщиков в путь. Когда последний караван вышел на дорогу, Турок отдал ключ от дома и револьвер Короке, оседлал двух ослов и проводил проститутку на станцию в Такараш.

Они проехали всю дорогу молча. Грустные, будто прощались навсегда. Садясь в поезд, Зезинья напомнила, ткнув ему пальцем в грудь:

— Не забудь, прикажи вырыть колодец.

Она даже не потрудилась сдержать слезы:

— Спасибо за помощь. — Она улыбнулась через силу. — И за все остальное. — Раздались громкие и скорбные, спонтанные всхлипы.

Турок засунул руку в карман, вытащил большой узорчатый линялый платок и протянул Зезинье, которая уткнулась в него лицом, стоя на подножке вагона.

Фадул захотел что-то сказать, но не смог. Поезд загудел и тронулся, а Зезинья ду Бутиа махала на прощание линялым узорчатым платком.

Дурвалину оказался настоящим трудягой, неутомимым и кристально честным: конечно, он зажимал монетку-другую, чтобы удовлетворить свои потребности у проституток, но это была такая малость, что Фадул делал вид, будто ничего не замечает. Кроме того, парень был жутким сплетником, к тому же довольно высокомерным. Король прозвищ, которые он получал за свой рост и длинный язык: Столб, Удочка, Сплетник, Вы Видели и Вы Знаете? — вот именно так, с вопросительной интонацией. И это были основные прозвища, но имелись и другие, менее ходовые и более поэтичные — Турков Глист, Спец по Шлюхам и Собачья Вошь.

Никто, находясь в здравом уме, не взялся бы оспаривать у Педру Цыгана звание главного глашатая, разносившего вести обо всем, что случалось в этих диких местах — обширной и беспокойной долине Змеиной реки с бесчисленными имениями, местами ночевки, селениями, поселками и деревушками. Предлагая по сходной цене переливы своей гармошки — спутницы веселья и праздника, — Педру Цыган, будто в семимильных сапогах, бродил по дорогам и разносил от местечка к местечку последние, самые свежие новости: кто помер, а кто родил, где какой трактир закрылся или открылся, кто с кем подрался, рассорился или сдружился, чем хвастают жагунсо, где захватили землю, поубивали индейцев, продали плантацию или фазенду, где останавливаются проститутки, такие же бродяжки, как и сам гармонист. Он заслуживал доверия, да ему и придумывать нужды не было, просто слушателям надо было делать скидку на масштаб события — рассказывая, он все преувеличивал, раздувал, и из мухи запросто получался слон.

Но в пределах Большой Засады никто не мог одержать верх над Дурвалину, который был в курсе малейшего происшествия, любой перебранки между проститутками или ссоры погонщиков за партией в ронду, каждой любовной истории. Ничего не происходило в Большой Засаде, без того чтобы Дурвалину об этом не узнал и это не обсудил. Сплетник — так его называли, но мальчишка не просто сплетничал и раздувал — в этом он походил на Педру Цыгана, — но еще и обладал способностью предугадывать развитие событий, предсказывая, чем дело кончится. Помимо «Сплетник», его еще называли «Дурвалину — Вот Увидите».

Он был своим на Жабьей отмели, и из-за своих россказней, слухов, сплетен, а более всего из-за домыслов и предсказаний, постоянно попадал в какой-нибудь переплет. Ему случалось ввязываться в драки, а порой и убегать от какой-нибудь разозленной шлюхи, которой показалось, что Удочка ее оскорбил или оклеветал, хотя обычно его принимали с радостью и любопытством, когда он появлялся в месте, где собирались проститутки, с загадочным видом и вечным вопросом: «Слышали новость?» или «Вы уже знаете?» Его сразу приветствовали, когда он подходил — верзила с ногами как циркуль и вытаращенными глазами.

Благодаря Дурвалину Фадулу жилось очень даже неплохо: ему уже не нужно было вставать засветло, чтобы обслужить уходящие караваны, это была теперь не его обязанность. Он приходил за прилавок, уже облегчившись, искупавшись в реке, выпив кофе и перекусив вяленым мясом с мукой и рападурой. Он был готов услышать «Доброе утро, хозяин», а заодно и новости, пересуды и домыслы своего помощника, который не шел в отхожее место, на реку или к очагу, предварительно не выговорившись:

— Вы уже знаете, что творится у Тисау и Баштиау да Розы из-за Дивы? Все знают…

Фадул тоже знал. Дурвалину сам намекал ему на тот интерес, который два упомянутых выше кавалера проявляли к дочке Амброзиу и Ванже — они буквально волочились за ней на глазах у всего честного народа. Все жители Большой Засады — и постоянные, и временные — были людьми азартными и уже делали ставки, кто же победит в этой борьбе за девственную красотку из Сержипи. Что Дива девственница — так это не вызывало сомнений ни у кого, даже сам «Вы Уже Знаете?» с его длинным змеиным языком ни разу ничего не сказал по этому поводу. Девственница, пока Каштор или Баштиау — один из двух — не разберутся с этим. Что касается результата соперничества, то тут общественное мнение разделилось ровно пополам, но у самого Дурвалину была вполне определенная категоричная точка зрения — возражений он не принимал:

— Вам не кажется, что сеу Баштиау выигрывает с большим отрывом? Это редкая самонадеянность со стороны сеу Тисау — думать, что Дива предпочтет уродливого негра, эдакую образину — ну, это между нами, — белому, который, кажись, даже немецких кровей? Сеу Тисау останется с носом, вот увидите.

— Тебе кажется, что Тисау — урод, потому что он негр, а ведь сам-то ты не намного светлее его. — Дурвалину был еще более смуглым, чем его тетка, мулатка цвета сушеного какао. — Цвет не имеет никакого отношения ни к красоте, ни к уродству. Можно быть красивым негром и красивым белым. — И Турок прибавил шепотом, будто разговаривая сам с собой: — Зезинья, будь она белой, не была бы такой красивой…

На одно мимолетное мгновение он снова увидел ее за стойкой, подающую кашасу погонщикам. А затем добавил, приведя болтуна в еще большее замешательство:

— Ставлю те деньги, которые ты у меня таскаешь, что победа останется за Тисау…

Дурвалину сдержал плевок:

— Я таскаю? Даже в шутку такого не говорите! Заклинаю! — После этого он снова вернулся к волнующей его теме: — Ну если вы считаете, что Тисау победит, то я и слова попрек не скажу. И Рессу так думает, она с ума по нему сходит. Все заодно… Но вы еще увидите: эта заваруха плохо кончится, то ли еще будет! Вот увидите!

Перебранки, беспорядки, драки — как же без них в Большой Засаде, и почти всегда причиной ссоры были карты или женщины. Чаще всего потасовки бывали незначительными, никого не пугали и толков не пробуждали. Случалось, поспорят двое из-за ставок во время партии в ронду или из-за проститутки. Противники осыпали друг друга проклятиями или подстрекали друг друга к драке, но почти никогда дальше дело не шло, спорщиков всегда мирили. И все же бывали иногда щекотливые ситуации, серьезные происшествия.

Самое ужасное произошло в тот самый, навеки памятный, праздник Святого Антонио, когда Котинья схлопотала пулю в голову и тут же померла. Со временем смертей стало больше, выросли кресты на кладбище, но только двое отошли к праотцам из-за заварухи в селении. Два лесоруба схватились не на шутку из-за проститутки Себы, ничтожной водоросли, которая того не стоила. Так вот, из-за этой паршивой девицы один из них оказался в могиле — похоронили его поспешно, без лишних церемоний, — а другой исчез в зарослях, и больше о нем не слышали. И точно так же безнаказанно — нужно ли повторять? — один жагунсо убил помощника погонщика, который попытался опередить его, вытаскивая карту из колоды. Игра и женщины — это были единственные причины. В остальном, кроме этих двух случаев, кладбище росло благодаря змеям и лихорадке, которая свирепствовала по всему краю какао.

Один больной откинул копыта по дороге в Итабуну, недалеко отсюда: он мучился водянкой, и все его домашние по очереди тащили гамак. Его похоронили в селении после трогательных поминок под соломенным навесом, сопровождавшихся обильными возлияниями. Бдение продлилось всю ночь и прошло довольно бурно благодаря сочувствующим — проституткам и погонщикам. Священника не было, и поэтому Фадул Абдала, на все руки мастер, благочестиво совершил обряд отпевания и миропомазания, монотонно бормоча по-арабски. Он сделал это бесплатно, потому что не брал деньги за такие вещи, — милосердный Господь зачтет их в день Страшного суда.

Случались и другие довольно серьезные стычки, которые едва не кончались несчастьем. Так, например, однажды Валериу Кашоррау, помощник погонщика — падкий на выпивку хвастун, — будучи навеселе, позволил себе вольности с женой Шику Эшпинейры, семья которого по дороге в Такараш заночевала на пустыре. Это был Шику Эшпинейра собственной персоной, тот самый, что находился под судом в Ильеусе под конец войн за землю и обвинялся в убийстве полковника Жуштину Мисиэла и двух его капанга. Турок и погонщик Манинью вмешались вовремя и помешали случиться худшему: Шику Эшпинейра одной рукой держал Валериу Кашоррау за грудки, а другой медленно водил кинжалом. Валериу умылся кровью, но хотя бы остался жив.

На заре существования Большой Засады два лесоруба, которые пришли вместе, чтобы удовлетворить свою природную нужду, подрались на ножах и ранили друг друга, поспорив, кто из них проведет ночь с Бернардой. Они увидели ее в магазине, но даже парой слов с ней не перемолвились. Если бы они с ней заранее договорились, не было бы ни драки, ни поножовщины, потому что у нее были крови, она в тот день не работала. Рискуя тоже нарваться, Фадул сумел разнять взбешенных соперников — собственно, за что они соперничали, ведь Бернарда не проявила ни малейшего интереса ни к одному из них? Кончилось все мировой, когда они поняли, что девушка не достанется никому. Корока промыла им раны спиртом и утешила одного из них, а другой пошел с Далилой, которую тоже очень ценили за солидную корму.

Бернарда, едва придя в Большую Засаду, стала причиной множества споров, которые решались в драке или в лотерею — кто вытянет из колоды карту большего достоинства. Но как только ей стал покровительствовать капитан Натариу да Фонсека, красотка перестала вызывать споры и драки. Она могла пользоваться этим как угодно и обслуживать только тех, кого хотела, в те свободные дни, которые оставались у нее, чтобы зарабатывать на жизнь. Для крестного она оставляла три дня, как только становилось известно о его приезде: день накануне, чтобы приготовиться заранее и спокойно, сам счастливый день и следующий. Последний — чтобы хорошенько запомнить все, что было, со всеми подробностями: каждое слово, каждый жест, каждую мимолетную улыбку, властное объятие, дыхание и счастливое беспамятство. Ее жизнь сводилась к этим благословенным часам, проведенным в суровых и нежных объятиях.

Вот, собственно, весь отчет о самых серьезных стычках, самых жестоких драках, об убитых и раненых — их было не много. Больше ругани, чем крови. Что касается более мелких потасовок и свар, то Фадул уже утомился разбираться с ними, пользуясь своей властью торговца и кредитора, а порой и тяжелой рукой, как в последнем случае. И если в жестоком мире какао за Большой Засадой и тянулась дурная слава, то незаслуженно. Мирное место для спокойной ночевки: чудный вид, кое-какие деньжата, много веселья.

Дурвалину не удовлетворился предсказаниями неминуемой потасовки, причиной которой станет та настойчивость, с которой Баштиау да Роза и Каштор Абдуим старались завоевать расположение барышни Дивы. Он даже указал место и время будущей перестрелки. Она точно случится в воскресенье, во время пирушки в честь приезда в Большую Засаду жены почетного гражданина Лупишсиниу. Супруга Лупишсиниу, дона Эстер, наглая и нудная старая вешалка, была не очень расположена к праздникам и даже не танцевала. Ее самое любимое развлечение состояло в пересудах с соседками и в обсуждении болезней, разных нелепых народных средств и особо действенных молитв.

Долгие годы дона Эстер отказывалась переехать в Большую Засаду, оставаясь в Такараше, в то время как муж и сын работали в этой дыре. Наконец, заметив, что Лупишсиниу приезжает на станцию все реже, присылая ей по доброте своей через погонщиков средства на жизнь, она решила провести с этим неблагодарным несколько дней, а заодно и мальчишку почтить материнским благословением. Он был совсем зеленым, когда отправился с отцом обучаться мастерству плотника. Умелый и упорный, Зинью хотел стать столяром, чтобы поправлять всех, как это делал мастер Гиду:

— Какой еще плотник! Прикуси язык — я столярных дел мастер.

Дона Эстер танцевать не любила, но это не могло помешать жителям селенья отпраздновать ее приезд. Идея пирушки исходила от негра Тисау, и кончилось тем, что решили праздновать в любом случае, каким бы ни был повод и цель затеи. Особенно теперь — тут еще можно было выяснить то, что до сих пор оставалось неясным: кому из двух претендентов отдаст предпочтение Дива, если, конечно, у нее были какие-то предпочтения. Это было сложно узнать, особенно если речь шла о таком изменчивом и капризном создании, как она: то хохочет, то хмурит брови, лицо мрачное, будто злится. Тисау принял решение насчет праздника сам, ни с кем не посоветовавшись, увидев на Ослиной дороге для всех долгожданную фигуру Педру Цыгана. Если уж речь идет о пирушке, то кто же откажется?

Давно уже Педру Цыган не был единственным и всеми обожаемым гармонистом на праздниках в селении. По воскресеньям появлялись другие вместе с гитаристами. Играли также на кавакинью и на дудке. Но он все еще бесспорно считался лучшим. Кроме того, ему довольно было любого вознаграждения, он не требовал луны с неба.

Цыган потому что бродяга: сегодня здесь, завтра там, с гармошкой на плече, куда только не заносило его, — и все же перекати-поле, казалось, питал к Большой Засаде особую слабость. Красивое место, услада для глаз — он его узнал еще раньше, задолго до прихода Турка Фадула. Тогда еще только Корока принимала погонщиков в хижине из четырех сухих пальмовых листьев. Караваны еще только начали прокладывать тропинку в зарослях, чтобы срезать путь.

Приходя и уходя, Педру Цыган своими глазами видел, как росло местечко, как появились хибары на Жабьей отмели, вереница домов на Ослиной дороге, склад какао, заведение Турка, соломенный навес, загон для скота и кузница. И все же он и подумать не мог, что увидит на другом берегу реки возделанные поля, гончарную и кирпичную мастерскую, мельницу, растущее поголовье скота, пасущееся на пустыре. Если верить слухам, распространявшимся шепотом, украдкой — никто в здравом уме не будет говорить о таких вещах вслух, — самым первым сюда пришел капитан. Был он тогда еще без роду без племени и даже без патента, простым жагунсо во главе шайки таких же головорезов явился он сюда, и смерть была ему спутницей и подругой.

В те времена, болтая с Корокой, Бернарда поставила Педру Цыгана в ряд самых видных мужчин Большой Засады — его, Фадула, Баштиау да Розу и самого капитана. В этом списке не было имени Каштора Абдуима, потому что о кузнеце здесь еще никто слыхом не слыхивал. Слава красавчика окружала Педру Цыгана не только в памяти Бернарды, другие проститутки придерживались то же мнения. Донжуанский список у гармониста был обширный, его зазнобы были разбросаны по просторам долины Змеиной реки, повсюду, где только стояло полдюжины домишек, где были проститутки, страдавшие от одиночества, скучавшие по ласке.

В заведении Турка Педру Цыган незамедлительно узнал от приказчика Дурвалину о напряженной борьбе, которую вели негр Тисау и белокурый Баштиау да Роза — помнится, Баштиау да Роза фигурировал в списке Бернарды, — и о возможной трагической развязке, которую предвещал сплетник по прозвищу Вот Увидите.

Педру Цыган давненько уже не забредал в Большую Засаду, развлекая народ на праздниках во время святой миссии в Лагоа-Секе, Корта-May и Итапире. Был там монах-немец — так складно толковал об адских муках и о жадности, а сам ел да наесться не мог, с ним только падре Афонсу сравнится, помните его? Он показал на почти готовое строение на другом берегу реки:

— А там что?

— Мельница Амброизиу и Жозе душ Сантуша, — пояснил Фадул. — Скоро у нас муки будет вдоволь.

— А строит ее сеу Баштиау, — добавил Дурвалину — Он там целыми днями торчит рядом с… рядом с Дивой. По мне, так у сеу Тисау никаких шансов, спета его песенка…

Педру Цыган ничью сторону принимать не стал, а во все глаза смотрел, как выросло селение:

— Да уж, кто бы мог подумать… — Он протянул пустой стакан в ожидании новой порции — в конце концов, уже давненько не болтал с другом Фадулом.

— Вот уже какао пошло… — сказал Турок, отмеряя скрепя сердце новую дозу дармовой выпивки и рассказывая то, что оба и так уже отлично знали:

— Слава господу! — поднял рюмку бродяга.

Ватага мальчишек пронеслась перед дверью, подняв пыль, а сзади — девчонка, поносившая их на чем свет стоит: «Сукины дети! Рукоблудники! Уроды!» Гармонист спросил, кто это.

— Дочка Алтамиранду, Сау. У нее не все дома. Она с мальчишками дурью мается, того и гляди брюхатая будет, — высказал Фадул свои соображения.

Педру Цыган перехватил взгляд, который Дурвалину бросил вслед бездельникам. «Пожалуй, этот не только о других горазд судачить», — улыбнулся про себя король пирушек. Это его позабавило. Девчонка уже неслась обратно, убегая от преследователей. Она ворвалась в магазин и, запыхавшаяся, остановилась рядом с Турком. В прорехах лохмотьев проглядывало налитое юное тело.

— Не позволяйте им меня схватить, сеу Фаду! Они хотят меня снасильничать.

Снаружи стояли, задыхаясь, Нанду, Эду и его брат Пеба, одиннадцати лет, сын капитана, но не от Зилды — та его усыновила. Они ждали Сау, уверенные, что она, выпив воды из колодца, которую Турков Глист налил ей в стакан из-под кашасы, вернется и снова начнет дразнить и подстрекать их, но, увидев Педру Цыгана, Сау потеряла интерес к играм в жмурки и догонялки и с презрением глянула на мальчишек, ждавших снаружи. В лавке вокруг нее были мужчины: один еще молодой, другие двое уже закаленные жизнью. Сау села на пол, высокомерно высунула язык, показала кукиш и напрочь забыла о мальчишках, затем вытянула ноги, приоткрыла рот и залилась счастливым смехом:

— Будут танцы? Пуще всего на свете я танцевать люблю!

Будто неугомонная трещотка, Дурвалину неутомимо обсуждал препоны, которые Тисау создавал для Баштиау да Розы, судачил о перспективах обоих претендентов, ставок не принимал ввиду отсутствия наличности, но приказчик сразу замолкал, как только слышал любой намек на то, кому же достанется — и, без сомнения, вскорости — целка дурочки Сау. Он сам был кандидатом — правда, тайком, но это дела не меняло, — и потому этой темы предпочитал не касаться. В этих тонких и рискованных делах с женщинами он оставлял суету и бесполезный треп другим, тем, кто любил болтать о своих преимуществах. Молча, без всякого хвастовства, он подкатывал к самым популярным проституткам — сегодня к одной, завтра к другой. В случае с Сау — девственницей и дурочкой — явных и жаждущих победы конкурентов было хоть отбавляй. Дурвалину, сиди тихо, ни гугу!

Эду и Нанду Сау даже в расчет не брала, не говоря уже о Пебе, — у них опыта мало. В пылу беготни они не шли дальше того, чтобы прижиматься и ощупывать ее. Как только они пытались задрать ей юбку, Сау убегала. Уже сам факт, что они делали это вместе, ватагой, сводил на нет возможные последствия, и мальчишки в глубине души предпочитали порченых кобыл и мулов — таких было много в караванах, ночевавших в Большой Засаде. Эду и Нанду их всех знали, и если появлялся новый караван, они сразу угадывали нужное животное по тому, как вели себя мужчины. У них на это был безошибочный нюх.

Настоящими конкурентами были другие, парни, которые вот-вот станут взрослыми, уже ходившие к проституткам и к мулам прибегавшие только в крайнем случае. Из них двое больше всех беспокоили Дурвалину и вызывали интерес Сау, которая возбуждала их так же, как и приказчика. Аурелиу — парень из Сержипи — высокий, бесшабашный, в последнее время начал учиться играть на кавакинью. Зинью был здешний старожил, всегда чистый и аккуратный, вежливый, скромный, не склонный к выяснению отношений. Кому из них повезет?

Только сам Господь, который создал ее дурочкой, мог сказать, вправду ли Сау чувствовала что-то к одному из них. Пожалуй, она никого решительно не отвергала, даже мальчишек. Глупые, невежественные, да и оснастка у них — курам на смех, они могли обогнать ее в беге, только если она сама позволяла. И все же мальчишки помогали убивать время и разжигали в ней огонь. Что же до трех хвастунов, которые пасли ее и мечтали завалить в зарослях или на берегу реки — Зинью, Аурелиу и Дурвалину, — она мучила их, водила за нос и дергала за усы. Сау позволяла трогать себя то одному то другому, разрешала вставить конец промеж ляжек или в зад, провести рукой от груди до курчавого лобка, но когда они пытались раздвинуть ей ноги, девчонке всегда удавалось ускользнуть.

Если бы кто-то мог прочесть ее мысли, то узнал бы, что ее манил, вызывал пылкое и жадное желание не какой-то конкретный мужчина, а особый вид, который можно было бы назвать жеребцом. Не мальчики, не парни — зрелые мужчины, настоящие мужики, жеребцы-производители. Случилось так, что, прячась за деревьями, она увидела, как Фадул и Каштор справляют малую нужду, и оценила размеры оснастки. Однажды она смогла сравнить их: они мочились рядом и болтали. Прибор кума Фаду — ох, Господь милосердный — был огромный, как у осла. У Каштора — Матерь Божья! — будто обгорелый сук, головешка — отсюда, видать, и прозвище. Для них — да, она раздвинула бы ноги по первой же просьбе. И для гармониста тоже — эх, красив же, собака!

Королевство Иеманжи — это океан, соленые бурные воды, безграничный мир. По сравнению с морем земля была просто жалким лоскутком. Каштор Абдуим, спасаясь от неминуемой смерти, сел на парусник в порту Баии. Ночью он увидел руку Жанаины[81] в свете луны, заметающую следы беглеца. Пенистая грива набегавших волн, раскаленные глаза на звездном небе, и на серебряном лоне — процессия утопленников. Женихи, которых она выбрала среди самых храбрых лодочников, рыбаков и моряков. Они шли вместе с ней на брачное ложе на дне морском, в землях Аиоки.[82] У Иеманжи два обличья, две стороны — лицо рождения и профиль смерти. Каштор плыл к свободе по водам, которые струились из ее грудей: мать и жена, она спасла жизнь приговоренному к смерти.

По прибытии в Ильеус папаша Аролу показал ему пляж, где было жилище Иеманжи, грот в скалах, который захлестывали волны. Он сделал ей эбо, подношение — пузырек с духами, мыло и синий головной платок.

Хозяйка морей, повелительница бурь, что же она делала в этой речушке с тихими водами? Негр Каштор Абдуим да Ассунсау, сын Шанго, с двумя сторонами: одна принадлежала Ошалу, а другая — Ошосси, — ковал своими простыми инструментами раскаленный добела металл, придавая форму и вдыхая жизнь в русалку в центре абебе. У Иеманжи веер серебряный, у Ошум — золотой. Раз уж нет золота и серебра, то один будет из белого металла, а другой — из желтого. Красавицы будут плясать с ними на ритуальных празднествах посреди народа. Тисау хотел поставить абебе среди священных предметов пежи: кто знает — может, она оставит свои укромные местечки и тайные убежища и придет в кузницу, чтобы взять в руки несравненный веер и зажечь утреннее сияние радости.

Вернувшись с реки — одного из притоков своего королевства, где была хозяйкой и повелительницей, — Ошум легла в гамак, спала и видела сны. Но Ошум, как нам известно из разных верований, как говорят экеде[83] и ога,[84] есть изящество и соблазн, капризы и гордость, легкомысленное сердце. Она не подруга, но любовница, а век у любовницы бурный и короткий. Эпифания ушла, забрав с собой золотой веер. Гонимый Дух брел за ней по дороге. А теперь пес бросался к Диве, когда она появлялась или пряталась за деревьями. Он радовался ей, вилял хвостом, а она приносила ему объедки, завернутые в листья маниоки.

Иеманжа из Сержипи, хозяйка пляжей с кокосовыми пальмами и белоснежных соляных залежей, сладкая Инаэ,[85] мать и жена, созданная, чтобы зачинать и рожать. «Иеманжа» означает «плодородие» и «постоянство». Это она родила зачарованных духов, когда в начале начал, у истоков мира отдалась Аганжу, ипостаси Шанго. Он, Каштор Абдуим да Ассунсау, был рожден рабами и стал свободным, вольным как ветер, без хозяина и господина. Его защищал Ошала. Ему хотелось сына, хотя бы одного. Гонимого Духа было недостаточно.

Он не познал страха, даже когда за ним охотились наемники сеньора барона. Ему была неведома робость. Он приходил как солнце, горячий и пылкий. Так о нем судачили женщины, без устали перемывая кости: «Каштор Абдуим, просто дьявол во плоти».

Но с Дивой он был совсем другой, будто и не Тисау вовсе — насмешник, кузнец, каких мало, соблазнитель проституток, служанок и барынек. Перед его напором они все сдавались, покорные, будто околдованные. А теперь будто его самого околдовали, словно сглазили. Хваленый Черный принц, знаменитая Головешка бродил как в тумане, зараженный тоской. Куда делись его остроумие, его стремительность, его огонь?

Иеманжа пришла с моря, чтобы открыть ему новую сторону, сделать его пугливым, робким и трепетным. Где же его храбрость, почему он просто не подойдет к ней, не возьмет за руку, не приведет пленницей? Где его открытая улыбка, прямые слова, почему солнце не освещает его широкое лицо, грубые ноздри, толстые губы, лукавые глаза? Что творится с негром Каштором Абдуимом да Ассунсау? Он сошел с ума и волочится за белой? За белой? У нее были длинные волосы, бледная кожа. На сахарной плантации в Санту-Амару она была бы светлой мулаткой.

Русалка плавала в волнах под звездным небом. Каштор еще выгравировал большим гвоздем ущербную луну, потому что это луна командует морями в отсутствие Жанаины. Готов веер, в который она может посмотреться и узнать себя.

Нет, так дальше продолжаться не могло: он же просто слабак, размазня, вконец из ума выжил — тратит время на телячьи нежности, все эти робкие взгляды и неясные желания. Он должен снова стать гордым, упрямым, нагловатым негром, как раньше. Не пристало так унижаться тому, кто наставил рога самому сеньору барону, хозяину плантации, повелителю жизни и смерти, тому, кто царил в постели Мадамы, на циновке хозяйской наложницы, и в конце концов дал ему самому в рожу. Все это не для того, чтобы сдаться на милость светлокожей бесстыдницы, которую он хотел сделать матерью своих детей, бабкой своих внуков, хозяйкой своего дома. Нужно сделать подношение старику Омолу, известному также как Обалуайе,[86] отцу тоски и оспы, малярии и безымянной лихорадки, чтобы он вернул ему здоровье и силу. Он бы тогда накормил идолов, своих святых покровителей — Шанго, отца, Ошосси и Ошала. Чтобы излечиться от тоски, от сглаза, от порчи. Чтобы покончить с этим.

Баштиау да Роза заправлял на строительстве мельницы, целые дни проводя подле Дивы. Говорили, что он стал вхож в семью, заискивал перед стариками, сдружился с Жаузе, Агналду и Аурелиу — их видели вместе в лавочке Фадула. Неминуемую бурную стычку обсуждали на все лады. Тисау знал о ставках и предсказаниях, но был гордый и не хотел ввязываться в это — льстить родственникам, прибегать к уловкам. Да, он хотел ее, хотел навсегда, но только если она захочет прийти своими ногами, по зову сердца. Он не стал бы прибегать к колдовству, чтобы завлечь ее, заставить отдаться. Он не хотел чар и ворожбы. Это его дело — Каштора Абдуима да Ассунсау. Его, а не духов.

На веере сияла Иеманжа. Глядя на хвост русалки, Тисау видел задницу девчонки из Сержипи.

Когда уехали погонщики, посреди ночи Тисау пошел на Ослиную дорогу будить птицелова Додо Перобу. В одиночку он бы не понял смысл послания. Гонимый Дух собрался было в лес, но Офересида решила остаться в кузнице. Она была беременна уже второй раз. В первый раз она ощенилась семью детенышами. Настоящая мать, она приходила в отчаяние, расставаясь с малышами, которые в конце концов оказались разбросанными по всем концам селения. Одну пару отдали Меренсии и Зе Луишу, другую — на плантацию Алтамиранду, трех остальных подарили пастуху Лириу, отвечавшему за скотный двор, других — Зинью и Эду. Как будто бы последнему не хватало той банды собак и кошек, которых привезла с собой Зилда. Когда семья переехала в Большую Засаду, Эду, продолжая работать в кузнице, снова стал жить у родителей.

Солнце еще не взошло, а Тисау и Додо уже принесли в дом негра охотничьи трофеи: огромная пака,[87] должно быть, весила добрых десять килограммов. Были два кутиа[88] и один тейу, которых они пристрелили, рыская в зарослях в поисках черепахи для Шанго. Добычей были также полдюжины моллюсков и гигантских улиток — быков Ошала. Додо Пероба вернулся, чтобы забрать птичек. Он оставил ловушки на ветках деревьев, и если бы не поспешил, то Нанду и Эду поживились бы за его счет.

Пока Тисау не было, Рессу, иабассе, кухарка ориша, начала работу, поставив вариться в глиняных котелках ямс и белую кукурузу. Она резала киабо для амала,[89] а на огне на куске жести лопалась жареная кукуруза, добуру[90] Обалуайе. Накануне Каштор похлопал в ладоши на пороге хижины Рессу. Проститутка прислушивалась, ожидая сводника, но прозвучал призыв святого: «Epahei!» Он просил об услуге — Рессу была лошадью духа Янсан, ее сотворили на лодке иао[91] Белого дома в Баие, она была тогда еще девчонкой. Рессу повесила на шею темно-красные четки и принесла короткий кривой нож и эрукере[92] из конского хвоста.

Оставив охотничьи трофеи, негр перешел через реку и направился к полям Алтамиранду — без свиньи было не обойтись, это любимая еда Омолу. Сертанец только что проснулся и удивился: Тисау охотился на кейшада, кайтиту, порку-эшпинью,[93] зачем ему скот из свинарника? «Свинья мне нужна живая», — объяснил Тисау. Он всю ночь обходил ловушки, но все тщетно. Кроме паки там оказалась только одна ядовитая сурукуку, и ни следа дикого кабана.

— Молочный поросенок подойдет? Большого у меня нет. Зарезал последнего в прошлую субботу.

Подойдет; пусть маленькая и молоденькая, а все равно свинья. Алтамиранду отказался брать деньги — а как же соленая дичь, которую Сау носит домой, подарки от Тисау? Не говоря уже о том, что он должен кузнецу часть денег за ножи для рубки деревьев, ручной работы, сделанные в кредит.

— Забирай поросенка, потом разберемся.

За рекой красное небо предвещало солнце. Погонщики еще спали.

Чтобы не было беспорядка и неразберихи, решили сначала поднести кашасы Эшу. Он был в пежи, маленький железный Эшу, который стоит на перекрестках, лукавый кум, и член у него больше, чем ноги. Затем, продолжая готовить, они отрубили голову черепахе. Ни одно животное не умирает так тяжело — в горшке куски подергивались и шевелились, будто в них еще теплилась жизнь. Раздувая огонь, Рессу спросила не оборачиваясь:

— Любовное подношение? Никогда такого большого не видала.

— Нет, подношение здоровья.

— Ты болен? И давно?

— Любовь тоже болезнь, только это не видно. Она иссушает хуже, чем тоска, пьет силы. Знаешь, как это?

— Как не знать. У меня такое бывало, и уж как несладко! Похоже на сглаз, только хуже. Прямо и жить-то не хочется.

Но даже теперь она еще не удовлетворила свое любопытство.

— Свинья для Омолу, это ясно. Но для кого все эти разные зверьки?

— Обет, который я давно дал идолам. Может, потому-то я так разнюнился…

— Разнюнился? Ты? — Она издевательски расхохоталась.

Тисау поторопил ее:

— Давай быстрее, надо закончить до восхода солнца.

Она посильнее раздула огонь под жестянками и горшками — черепашье мясо готовится долго. Вместе с Тисау они прошли в глубь дома. У него в руках был острый нож и чаша из кокосовой скорлупы. Рессу держала ноги поросенка, и Тисау пустил ему кровь. Когда она брызнула, горячая и красная, негр припал губами к шее животного и выпил жизнь, страстно и жадно. Потом настала очередь Рессу. Наконец они наполнили чашу жертвенной кровью.

Они пели песни Омолу, хлопали в ладоши в ритме опаниже, плясали танцы духов болезни, упадка, бессилия, черной оспы и духов-врачевателей, которые охраняют от чумы и сглаза, прогоняют смерть. Тисау, бьясь головой об пол, приветствовал их и вручил им жертву — кровавое подношение. Он просил Обалуайе дать ему сил, чтобы победить сглаз и порчу, которые затыкали ему рот, связывали руки, душили.

Еду подали на жестяных блюдах: каждому духу — его собственный, еще дымящийся деликатес. Атото, Омолу! Для того, кто насылает немочь и дарует здоровье, — поросенок и жареная кукуруза. Оке, Ошосси! — король Куэту, хозяин леса, охотник. Для него пака, тейу и два кутиа. Для Шанго, повелителя грома и молнии, черепаха и амала: «Као-кабиесси!» А для Ошала, Оришанла, великого духа, отца всех и вся — полдюжины гигантских лесных улиток, а еще ямс и кукуруза, и все без соли, как он любит и как ему пристало. Дымящиеся блюда встали на пежи перед фетишами из соломы, железа, дерева и камня — перед шашара[94] Омолу, луком и стрелами Ошосси, двухсторонним топориком Шанго, пашоро Ошала.

И сверкнула тогда молния, и послышался гром, рык ягуара и пумы. Погасшие звезды снова засияли на кроваво-красных небесах. Янсан приплыла на черном облаке, оседлала свою лошадь, выхватила нож и эрукере, испустила воинственный клич и сплясала танец войны и победы. Она сжала Тисау в объятиях, прогнала окружавших его злых духов, очистила его тело от хворей. Это длилось одно мгновение, не больше, и Рессу снова надела шлепанцы.

Теперь Каштор Абдуим был защищен с семи сторон, и все дороги открылись для него.

Умащенные кровью с головы до ног, взяв кусок мыла, они пошли искупаться в реке. По дороге Рессу рассказала:

— Говорят, Баштиау белит дом перед праздником.

— Каким праздником?

— Как это, каким? Праздник — тот день, когда она решит жить с ним. Хотя, по моему разумению, ему она не достанется. Теперь уж точно… — Она верила в силу чар, в действенность подношений.

Они вымылись мылом, почистили черепаховый панцирь. Тисау пообещал в благодарность за помощь:

— Я сделаю из него чашу, чтобы ты хранила в ней свои четки.

Рассекая воду, они нырнули вместе, тела соприкоснулись. В лучах солнца они предались прекрасной игре — никто не железный, и из любой искры может разгореться пламя. Тисау думал о Диве, она не выходила у него из головы. Рессу — без всякой задней мысли, исключительно из чистого удовольствия. Не в первый раз, такое уже бывало, но в гамаке, а не в речных водах.

— Ну, только если она дура… — прошептала Рессу.

Они вернулись в кузницу, чтобы посолить мясо, и разделили его на куски для друзей — для Турка, Короки, Алтамиранду, старого Жерину и других. Тисау родился щедрым.

— А для кумы Ванже? — подначивала его Рессу.

— Отнеси ты, если хочешь. А я нет. Есть вещи, которые нельзя купить ни деньгами, ни подарками. Любовь не товар.

Когда Рессу ушла, то из дверей своей кузницы негр Каштор Абдуим, восстановивший прежние силы, бросил взгляд на тот берег реки, где жила эгоистичная гордячка. Он решился: пойдет на встречу к ней с открытым забралом и, к добру или нет, возьмет в руки, чтобы повалить в гамак и показать, чего стоит влюбленный негр. Настало время поставить финальную точку в этой истории, из-за которой он разнюнился как настоящая размазня. Нужно сделать это, прежде чем белый с голубыми глазами опередит его, обойдет на повороте. Атото, Омолу, отец тоски и черной оспы, силы и здоровья, атото, отец мой Обалуайе!

Каштор Абдуим перешел на другой берег: скоро ему не нужно будет перебираться по камням и мочить ноги в протоке. Лесорубы, нанятые полковником Робуштиану де Араужу, уже валили деревья и пилили стволы, которые Гиду и Лупишсиниу со строгальщиками должны были превратить в бревна и доски для задуманного ими моста. Полковник усомнился, что эти два мастера столярного дела смогут справиться с таким масштабным делом, и предложил прислать опытных ремесленников из Итабуны. Лупишсиниу, уже построившего склад какао и загон для скота, такое предложение обидело. В конце концов, полковник прекрасно знал, что он на самом деле умеет.

— Вложитесь лучше деньгами, полковник, а все остальное доверьте нам.

Полковник дал денег, капитан Натариу да Фонсека тоже поучаствовал кое-какой суммой, и скоро переправа через реку станет совсем легкой и безопасной. Год назад, когда сюда приехал народ из Сержипи, кто мог подумать, что тут такой прогресс начнется — и мост, и мельница!

Что касается мельницы, то строительство подходило к концу. Баштиау да Роза с двумя подмастерьями уже почти завершил стены, Лупишсиниу с сыном Артурзинью уже практически отшлифовал пресс. На стройке крутилось множество женщин: Ванже с невестками, сиа Клара, жена Жозе душ Сантуша с дочками — мельница строилась как раз на границе земель, принадлежавших двум семьям. Посадки и хозяйство Алтамиранду начинались чуть дальше, но Сау с матерью Даш Дореш тоже помогала. Сау хотела, чтобы Зинью научил ее работать рубанком, а Зинью в свою очередь рассчитывал научить ее пользоваться более тонким инструментом. Женщины таскали камни, стряпали, переговаривались и перемигивались с мужчинами. Каштор не видел Диву в этой суматохе, где же она была? Может, в поле. Негр сел на землю и поздоровался со всей братией.

— Доброго всем денечка!

Подошла старая Ванже:

— И тебе пусть Бог пошлет доброго дня, сеу Тисау Рессу нам принесла четверть паки — сказала, твоя добыча. Пусть Господь тебе вдвое больше пошлет. — Она махнула в сторону стройки: — Ты видишь? Скоро сами муку молоть будем, и со стороны привозить не понадобится. Как только первой муки намелем, пришлю тебе бейжу.[95]

Баштиау да Роза, с руками и грудью, перепачканными известкой, тоже подошел перемолвиться парой слов:

— Первый дом, который я выстроил здесь из камня и извести, был твой, ты помнишь? Я уже строил здесь из кирпича, дерева, глины и даже из соломы. Я сделал сушильни, загон для скота, да чего только не сделал! В этих краях нужно уметь все понемногу, каким-то одним ремеслом не прокормишься. Когда закончу это работу, то стану плотником, помогу мост строить.

Он складно говорил и умел завлечь любого, кто его слушал, будь то мужчина или женщина:

— А как мост закончим, я хочу поставить новый дом для сеньоры Ванже. Чтобы вытащить ее из той дыры, где она живет. Разве не так, бабуля?

Заговорив о планах, они оба рассмеялись — старуха и каменщик. Баштиау да Роза привлек к себе Ванже и обнял:

— Хороший народ здесь, Тисау.

Вот уж хитрец этот Баштиау да Роза, кого хочешь, объегорит. Глаза у него голубые, волосы светлые — прямо гринго! Ну и что с того? И даже это не могло бы заставить Тисау сдаться, поджать хвост и отступить.

Он как раз хотел спросить, где Дива, когда увидел ее прямо у себя перед носом — она тащила на голове булыжник, придерживая его руками. Потная, с разгоряченным лицом, она казалась еще красивее! Заметив Каштора, она остановилась и улыбнулась:

— И вы здесь? Вот уж не ожидала. — Она опустилась на землю подле него.

— Я пришел, чтобы тебя повидать. Я сделал для тебя абебе.

— А что это?

— Веер Иеманжи? Никогда не слыхала об этом?

Никогда. Она в первый раз об этом слышала и понятия не имела, что это. У нее были другие святые, христианские. Они приплыли из Европы на носах каравелл. В Сержипи на энженью и плантациях они смешались с богами Тисау, прибывшими из Африки в трюмах кораблей работорговцев. И все же Дива мало знала об этих тайнах и хитросплетениях.

— Веер… У меня его не было никогда.

Настоящий веер, похожий на те, что изящно и элегантно демонстрировали коленопреклоненные сеньоры на воскресных мессах в Мароиме? У нее было много соломенных веерков — они помогали от жары и чтобы разжечь огонь.

— А где?

— В кузнице. Можешь прийти за ним когда захочешь.

Дива задумчиво поглядела на негра. От нее не ускользнул — да и как же он мог ускользнуть, разве только если бы она была круглой, законченной дурой, — интерес Тисау и Баштиау да Розы. И тот и другой кружили вокруг нее, ходили по ее стопам, расточая взгляды и улыбки. Мастер Баштиау вел активное наступление, все время крутился с Ванже и Амброзиу, каждый день обедал на стройке, воздавая хвалу еде и приправам. С мужчинами по вечерам он вел в кабачке доверительные беседы, пропускал стопку кашасы, будто он уже член семьи. Тисау наблюдал издалека, мог завязать разговор, когда видел, как она играет с Гонимым Духом вблизи кузницы, или придя на реку в тот час, когда она купалась.

— Хотите, чтобы я пришла за ним в кузницу?

— А ты знаешь, что вошла в нее только однажды — в тот день, когда приехала, — и больше ни разу? Может, ты боишься?

— Чего мне бояться? — Она прыснула, рассмеялась, как и в тот день, когда перепутала негра Каштора Абдуима с Турком Фадулом Абдалой. — Вот прямо сегодня и приду.

Наступил вечер, и Дива выполнила обещание. Она остановилась на пороге кузницы, глянула внутрь: в горне горел огонь, но самого Каштора и след простыл. Она шагнула вперед, вошла, осмотрелась и увидела пежи. Тем далеким вечером, когда они пришли, она не заметила ничего, кроме негра с обнаженным торсом и засаленной шкурой кайтиту, повязанной на поясе.

Четыре блюда с едой, штуковины из железа, дерева, соломы и металла — колдовство. Дива смотрела завороженно. Внезапно до нее донесся сильный, резкий запах, который окутал ее в гамаке в ту самую, единственную и несравненную ночь, когда ее тело созрело и у нее пошли крови. Не глядя, она почувствовала, что он пришел. Дива медленно обернулась. Каштор сказал, усмехнувшись:

— Ты у себя дома.

Что он этим хотел сказать? Дива не спросила — куда подевалась ее храбрость? Тисау направился в угол между стенами, где находились эти странные, завораживающие предметы, почтительно склонился и коснулся земли кончиками пальцев правой руки, после чего пал ниц, чтобы поцеловать церемониальный камень. Затем встал, взял одну из штуковин — новенькую, сверкающую — и направился к Диве. Она чувствовала одновременно желание и страх, ее окутала атмосфера тайны и колдовства. В испуге она протянула руку, Каштор вручил ей абебе. В глазах кузнеца заплясали ярко-красные искры — свет или огонь, зажженные угли. Голос был низким и глухим:

— Сирена — это Иеманжа. То есть ты.

Дива увидела свое лицо, отраженное в металлическом зеркале. Присмотревшись к выгравированной на веере фигуре, она узнала себя — это ее волосы, ее грудь, ее зад. Она улыбнулась, опустила глаза, подождала, когда он произнесет наконец долгожданные слова.

В тишине руки схватили ее и грубо сжали, стремительно и внезапно. Губы Каштора раскрылись не для нежных слов, которые она ждала и жаждала услышать. Вместо этого они сомкнулись на ее губах, накрыли их и сдавили, жадные и грубые. Потрясенная и напуганная, ужасно напуганная, она осталась холодной и бесчувственной. Все внутри омертвело. Вместо ласки и нежности грубость и насилие. Ей едва удалось вырваться, и в ярости, прежде чем злодей снова схватил ее, она что есть силы ударила его по лицу.

— Это что еще такое! — воскликнула девушка и выбежала.

Тисау был так растерян, так ошарашен, что позволил ей уйти, не сказав ни единого слова, даже пальцем не пошевельнув, чтобы удержать ее. Пораженный и наголову разбитый, он даже не заметил, что, выбежав за дверь и отойдя недалеко, она на мгновение остановилась — мгновение, долгое как жизнь, — чтобы подождать его. Запах Каштора проник в ее ноздри, пропитал ее тело, побежал по жилам. Но он ее не увидел: ослепленный яростью, от досады он не мог и пошевелиться, прижимая черную руку к кровоточащему лицу.

И только придя домой, дрожащая и расстроенная, Дива заметила, что в руке у нее остался металлический веер, который Каштор отлил и отчеканил ей в подарок. Оружие, которое послужило ей в роковой час расставания, абебе Иеманжи. У Иеманжи два лика — так говорят моряки в порту Баии. Нежное лицо штиля и хмурый профиль бури.

Несмотря на то что дона Эстер не появилась на пирушке, приуроченной к празднованию ее приезда в Большую Засаду, это счастливое начинание увенчалось полным успехом. Ветеран этого местечка, Педру Цыган, всем гармонистам гармонист, не мог припомнить праздника, который был бы столь же бурным и при этом столь же мирным. Во-первых, кровавого столкновения между Каштором Абдуимом и Баштиау да Розой, предсказанного Дурвалину Вот Увидите, не произошло. Каштор и Баштиау не только дружелюбно беседовали, но и выпивали вместе, чокаясь с Лупишсиниу, мужем виновницы торжества.

Но вместо этого помощник лавочника увидел, как сбывается другое его предсказание — это было ясно как божий день. Речь шла о том, кому из двух ухажеров отдаст предпочтение уроженка Сержипи Дива. Ей едва исполнилось пятнадцать и хотелось пощеголять: она расплела косички и подхватила распущенные волосы широкой розовой лентой той же длины и того же цвета, что и лента, обивавшая пояс ситцевого платья, с юбкой в оборках и лифом с жабо, сшитом доной Наталиной. Просто прелесть!

Кто такая дона Наталина, чье имя еще не появлялось в повести о Большой Засаде и которая сейчас возникает прямо посреди праздника? О ком идет речь? И откуда она вообще взялась? А речь идет о вдове Жуау Медейруша, немногословного выходца из Алагоаса, который был управляющим на фазенде Бом-Ретиру и недавно погиб в засаде, устроенной неизвестно кем и неизвестно по какому поводу. Слишком старая, чтобы заняться проституцией, вдова умела шить и была обладательницей машинки «Зингер». Она обосновалась в Большой Засаде и занялась здесь ремеслом модистки. В селении произошло столько нового, что некоторые события прошли незамеченными: в случае с доной Наталиной это не просто ошибка, это несправедливость.

Для негра Тисау предпочтения Дивы уже не были той таинственной загадкой, над которой он раздумывал прежде, пытаясь объяснить поведение барышни из Мароима. Для него все стало очевидным в тот момент, когда он попробовал поцеловать ее, а она отвергла его с отвращением, да еще и врезала веером по лицу. Оставшийся от удара шрам — что это, Тисау, ты поранился о ядовитую колючку? — был ничем по сравнению с открытой раной в его груди, которая болела и кровоточила, заставляя его мучиться будто бешеную собаку. Впрочем, он этого не показывал. Глядя на него, никто не мог понять, как он страдает, потому что Тисау прикидывался все тем же смешливым и праздным негром — вечный весельчак, сердце надменное и изменчивое.

На пирушке в честь доны Эстер («Я жуть как не люблю все эти гулянья», — объяснила дона Эстер Педру Цыгану, когда он передал ей новость и приглашение) не было никого более оживленного и радостного, чем кузнец Каштор Абдуим. От него исходила идея праздника, и негр хотел, чтобы он удался на славу. Он протанцевал всю ночь напролет, не пропустив ни одной польки, мазурки, коку, шоте, и возглавил великолепную кадриль. Тот, другой, походил на гринго, но именно он, Тисау, произносил «balancê» и «avantu» на языке чужаков, он и никто иной. Он научился болтать как европейцы и щеголять изысканными манерами на перине и атласных простынях мадам Баронессы, а уж она была белая как молоко, с волосами, золотыми как мед.

Он начал с того, что пригласил Зилду на шоте. Она пришла с восемью детьми, из которых пятерых родила сама, а троих взяла на воспитание. Младший — крестник полковника Боавентуры Андраде и доны Эрнештины — свободно носился под навесом, но девочки — две десяти лет, невероятно похожие, хотя и не близняшки, а одна вообще не дочь Зилды, и одна неполных девяти — кавалеров не отвергали. Капитан был в Аталайе: начался сбор урожая, и он руководил работами. Именно поэтому Зилда не осталась до конца. Она забрала с собой девочек и младшенького — Эду и Пеба отказались идти с ними — и покинула празднество.

Зилду Тисау пригласил на первый танец, но дальше не пренебрег ни одной из присутствующих дам, будь то барышня или проститутка. Неутомимый великолепный танцор, он кружился по залу с Меренсией и Рессу, с тремя дочками Жозе душ Сантуша, с Сау и Бернардой, которая не оставляла ребенка, даже чтобы сплясать польку, с Динорой и Лией — дамами замужними, и со всеми проститутками без всякого исключения. Не танцевал он только с Дивой, неизменной партнершей Баштиау да Розы. Лишь изредка можно было увидеть, как она в своем платье с оборками, с розовым поясом и розовой лентой в волосах кружится в объятиях другого кавалера. Только в контрдансе кадрили с ее avantu и anarriê Каштору удалось не глядя коснуться руки Дивы кончиками пальцев.

Возраст не помешал Короке быть популярной партнершей, и чтобы станцевать с ней, договариваться нужно было заранее: «Оставьте следующий за мной». Не было никого, кто бы затмил ее в мелких плясовых шажках коку. Далеко не сразу Тисау удалось провести ее через танцзал. «Танцзал» — так сказал турок Фадул Абдала погонщику Мизаэлу, мерзкому типу, в приснопамятную ночь Святого Антонио. Тогда сарай был новехоньким, а сейчас — грязным и старым, полуразрушенным; были планы построить на этом месте новую палатку для ночлега погонщиков и проведения ярмарки. Но все это не мешало Фадулу все так же называть старый сарай танцзалом, ни больше ни меньше. Раз уж речь зашла о Фадуле, то он тоже даром времени не терял, неутомимый весельчак. Его уже не беспокоила торговля кашасой — этим занимался Дурвалину.

Каштор фонтанировал весельем, смеялся и шутил, приглашал выпить — это был долг зачинщика праздника:

— Пойдем веселиться, Жасинта, от смерти-то никуда не уйдешь!

Корока посмеялась над шуткой, но поверить в бурные чувства негра отказалась:

— Сам-то ты, похоже, такой веселый, что вот-вот концы отдашь, Господи тебя благослови! Ну почему когда кто-то влюблен, то становится слепым и дурным? Ничего не видит и не замечает. — Больше она ничего не сказала, а он уточнять не стал.

Праздник набирал обороты, как того и хотел Тисау. Праздник доны Эстер, который виновница торжества присутствием не почтила. Зато Зинью и Лупишсиниу — сын и муж — достойно замещали ее и развлекались от души. Зинью ухлестывал за Сау, а Лупишсиниу не отходил от веснушчатой Нининьи, своей старой зазнобы, — они путались так давно, что как будто были женаты. Зинью соперничал за внимание девчушки с Аурелиу и Дурвалину, который, когда подворачивался случай, оставлял торговлю кашасой. «Больше всего на свете я люблю танцевать», — разоткровенничалась Сау в магазинчике Фадула, и так оно на самом деле и было. На стуле она не рассиживалась, знай только меняла партнеров, к тому же кавалеров она выбирала сама, приглашая без лишних церемоний: «Давай, пойдем!» — особенно когда видела одного из своих любимчиков: Фадула, Каштора, Баштиау да Розу, Гиду, — остановившихся, чтобы пропустить рюмашку, и тепленькими шедшими к ней в руки. Она облетела весь зал в обнимку с Педру Цыганом — одной рукой гармонист перебирал клавиши, а другой обвивал ее за талию. Ах, Педру Цыган, красивый как пес.

Оставив Короку во время бурной беседы с Балбину, Каштор направился к импровизированному прилавку, и Сплетник, заметив его приближение, сразу наполнил стопку и протянул ему, прежде чем тот успел заказать.

— Никогда прежде не видал вас таким радостным, сеу Тисау… — В голосе его сквозили восхищение и страх — кузнец держался молодцом: должно быть, на душе у него скребли кошки, но он и виду не подавал, будто все это ничего для него не значило.

Каштор, даже если услышал, ничего не ответил: опрокинул стопку и попросил еще. Дурвалину налил и, поспешно взяв деньги, устремился к Сау, которая неожиданно оказалась без кавалера, ожидая приглашения:

— Я сейчас, скоро вернусь…

Тисау проводил его взглядом и увидел, как Дурвалину пошел плясать вместе с Сау, нескладный и на редкость оживленный. Баштиау да Роза — вот уж мудрец! — танцевал с Ванже. В этот момент он заметил рядом тень и поднял лицо, чтобы увидеть того, кто подошел к нему. Глядя искоса, с подкупающей улыбкой, ослепительная в своем платье с оборками, Дива жалобно проворковала:

— А ты что, не пригласишь меня танцевать?

Даже когда закончили и запустили мельницу, когда почистили и отжали маниоку, когда высушили первый помол, даже тогда Баштиау да Роза все еще продолжал напрашиваться на обед или присоединяться к мужчинам, когда они на заходе солнца возвращались с плантации и шли на реку купаться. Он плакался в разговорах с Ванже и Амброзиу, ходил за Дивой как приклеенный, расспрашивал о ее вкусах и пристрастиях, особенно упорствуя в том, что касалось дел семейных. Еще не присоединившись к плотникам, начавшим строительство моста, он занимался собственным домом, стараясь сделать его еще комфортнее: окончательно обмазал стены известью, вырыл колодец, соорудил дровяную печь — такая была только у Меренсии, — и вот вам пожалуйста! Ванже была приглашена, чтобы поглядеть и сказать, что думает.

Однажды серым, дождливым вечером они с Дивой возвращались под неутомимой мелкой моросью из Дамского биде, где купались и стирали белье, и Ванже заговорила, просто так, будто бы без всякой задней мысли:

— Баштиау закончил дом. Я видела — загляденье!

— Я слыхала.

Они шли молча — казалось, сказать тут больше нечего, — но, пересилив предрассудки и неловкость, Ванже продолжила:

— Сеу Баштиау парень хороший. Он говорил со мной и с Амброзиу.

— О чем, мать?

Она ответила не сразу, как будто через силу:

— Сейчас узнаешь.

Они остановились перед лачугой, которую подпирали сваи. Внизу был свинарник, и поросята ковырялись в остатках жаки и плодах хлебного дерева. Ванже молчала, словно думала или вспоминала о чем-то, забыв о вопросе. Сверху доносился плач ребенка Лии и Агналду. Она решилась:

— Мы не можем тут так все устраивать, как это было в Мароиме. Там мы каждое воскресенье ходили в церковь, слушали мессу и проповедь падре. Если бы какой-нибудь наглец только заикнулся о том, чтобы жить с моей дочерью без свадьбы, без обручальных колец, даже не знаю, что бы я ему ответила. Ничего хорошего бы не сказала, это уж точно. Еще бы! Жаузе и Агналду женились, что уж о тебе говорить — ты же девочка! — Она развела руками, будто в подтверждение своих мыслей. — Ну а тут кто женится? Тут ни падре, ни часовни, чтобы помолиться. Зато тут земли вдоволь, сколь душе угодно. Это не то что там, где мы на чужой земле горбатились. Мы тут хорошо устроились: местечко, конечно, глухое, но всяко лучше, чем там.

Ванже пыталась быть объективной, видеть вещи такими, какими они были. Она покорно взглянула на дочь — та уже женщина, ей пятнадцать, самый возраст, чтобы выйти замуж или найти сожителя. И если она припозднится, то кончит на Жабьей отмели, проституткой. Жили бы они в Мароиме, то пошли бы к падре, назначили день свадьбы. Но они были в Большой Засаде, а тут ни тебе священника, ни тебе церкви — ничегошеньки тут нет. Лучше пусть сожительствует во грехе, чем ловит клиентов на Жабьей отмели, бедняжка.

— Баштиау хочет с тобой жить. Он дал мне слово, что, когда святая миссия придет в Такараш, вы поженитесь, что тут уж я могу быть спокойна. У него в доме всего вдоволь и еще сверху, ни в чем недостатка нет. Кровать большая, железная, двуспальная — он ее в Итабуне купил. Зеркало на стене. — Под конец она добавила, убеждая ее и себя: — Баштиау парень хороший.

Дива опустила глаза, улыбаясь уголками рта:

— Замуж? Не надо, мать, замуж.

Ванже вздохнула — удивленно или облегченно? Она неотрывно глядела на хибару, где они жили буквально друг на друге будто скотина в свинарнике. Она еще не все рассказала: Баштиау обещал, что сразу, как закончит с мостом, справит им новый дом. Хороший парень этот Баштиау да Роза.

Ах, почему Господь не направит святую миссию прямо в Такараш? Вот прямо сейчас, Господу всемогущему это ничего не стоит — только пожелать! Но Господу есть о чем думать, он занят Царствием Небесным и сильными мира сего, он не может терять время на глупости жалкой старухи. Полная противоположность Богу Фадула — доброму Господу маронитов, родному и близкому, который всегда рад помочь, — Бог Ванже был Вечным Отцом, Высшей Сущностью, Царем Царей, высоким и далеким. Поди узнай, когда монахи выйдут на станции в Такараше, чтобы с крестом в руках сражаться с грехом, налагать покаяние, крестить детей, женить сожительствующих.

«Сожитель» — слово дрянное. Но что же тут поделаешь? Попросить Баштиау подождать? Доколе? Дива тут в селении не единственная барышня на выданье. Старшая дочь Жозе душ Сантуша, косая Рикардина, дает каждому встречному и поперечному, и если еще не перебралась на Жабью отмель, то лишь потому, что отца боится, а он хочет, чтобы та в поле помогала. Младшие — Изаура и Абигайль, красотки, — обе глаз на каменщика положили, и одна бесстыднее другой. Все в Большой Засаде знали, что Баштиау да Роза побелил гостиную и спальню, вырыл колодец и соорудил печку, чтобы привести в дом женщину, чтобы жить с нею. А претенденток сколько хочешь: стоит ему щелкнуть пальцами, как они прибегут и за счастье почтут — что барышни, что проститутки. Это вам не Мароим. В Большой Засаде ни церкви, ни падре, тут о свадьбе даже думать не след.

Ванже погрузилась в эти печальные размышления, а когда пришла в себя, Дива уже исчезла. Замуж не надо — с этим она согласилась и тем самым будто камень с души сняла. А что, если бы она заартачилась?! Баштиау да Роза в знак уважения испросил согласие Амброзиу и Ванже, чтобы в воскресенье, как закончится ярмарка, привести Диву в дом, что на Ослиной дороге. Если бы они жили в Мароиме… Но они жили не там. Пусть будет так, как того хочет Господь. И она снова вздохнула.

Сумеречные тени сгустились, накрыв тьмой реку и плантации, — здесь, в долине, ночь опускалась внезапно. Дива сошла вниз по грубым ступенькам с узелком в руках, подошла к Ванже, которая, с тех пор как та ушла, с места не сдвинулась:

— Благослови, матушка.

— Куда ты? К Баштиау, должно быть, куда же еще!

— Я ухожу, матушка.

— Баштиау назначил на воскресенье, после ярмарки. Тут спешить ни к чему.

— Я ухожу к Тисау. Чтобы жить с ним.

Первые звезды, бледные на сером небе. На пустыре первые караваны. Мужчины накрывают головы и груз мешковиной. Под мелким дождем, неся в руках узелок с пожитками, Дива перебралась через реку и направилась к кузнице — там и жили, и работали. Дровяной печи там точно не было, зато были горн и жаровня, чтобы готовить еду. Насчет зеркала она не знала. В узелке у нее был металлический веер, в него можно смотреться, это и зеркало, и портрет — так придумал негр-колдун. При мысли об этом она улыбнулась.

Дива любила его и желала с тех пор, как пришла в Большую Засаду, вся в пыли и грязи, мертвая от усталости. Уже тогда она положила на него глаз — широкое смеющееся лицо, голый торс, шкура кайтиту на поясе, прикрывающая срам. Она думала встретить турка, а встретила своего мужчину. Ночью в гамаке могучий запах — дух, вонь, аромат — захватил ее, заполнил тело и душу, сделал женщиной. Она уже принадлежала ему, еще не познав его тяжести, наслаждения от его дубинки.

Баштиау да Роза хороший парень, блондин с голубыми глазами, гринго и все такое, и дом у него — полная чаша, но ее мужчина, тот, что горячил ей кровь и являлся ей во снах, был негр Каштор Абдуим, кузнец по прозвищу Тисау. Она шла по собственному желанию, несла в правой руке узелок, а в левой — сердце.

Стоя на коленях, Тисау удерживал ногу ослицы Ламире, прилаживая ей новую подкову с молотом наготове. Эду, подмастерье, стоял позади него, подавая гвозди, а мальчишка Трабуку, помощник погонщика, любовался его ловкостью. Дива остановилась перед ним и улыбнулась. Каштор тоже улыбнулся, и даже если удивился, то не показал этого. Они и словом не перемолвились: он опустил молот на гвоздь, мул ничего не почувствовал. Дива переступила порог, и ее приветствовали Гонимый Дух и Случайная Радость. Она вошла в дом, в свой дом.

Огонь разгорался в горне. Дива взяла горящий фонарь и осветила комнату, в которой она никогда не бывала: на полу циновка, гамак висит, в сундуке — носильные лохмотья. Рядом со штанами и рубашками — немногочисленной одеждой Тисау — она пристроила две юбки, несколько кофт и нижнее белье, платье из набивного ситца и домашние туфли. Погасила фонарь и легла в гамак. С этого момента ни одна другая женщина, кто бы она ни была, не занимала его. У гамака появилась хозяйка.

Она позволила захватить себя запаху своего мужчины, тихонько рассмеялась, как и в тот день, когда они встретились, и почувствовала умиротворение: завтра на их разукрашенном и грязном семейном гамаке появится второе кровавое пятно.