Большая Засада

В Большую Засаду приходит инквизиция, а вместе с ней — обвинения, проклятия и шумный праздник

Везя в двух оловянных сундуках церковную утварь, длинные, до пят, одеяния, ладан, святую воду, церковное вино и Слово Божие, святая миссия прибыла в Большую Засаду, когда над селением нависла плотная, тяжелая морось — мелкий, мерзкий дождь. Дороги превратились в грязь и стали опасными, светлый день стал короче, темная ночь — длиннее. Два нищенствующих монаха, проповедуя в поте лица, спустились с верховьев Змеиной реки. На широтах равнины вдоль растущих плантаций какао возникали селения, росли деревеньки — все более или менее паршивые, и все они без исключения жили в беззаконии и грехе.

Брат Зигмунт фон Готтесхаммер и брат Теун да Санта Эукариштиа объездили за два месяца тяжкого и утомительного апостольского служения обширную провинцию язычества и ереси. Они приблизились к Большой Засаде верхом на медлительных и осторожных мулах, их сердца были полны сострадания и гнева. Состраданием было полно сердце молодого брата Теуна, голландца по рождению, новичка, принявшего постриг в Риме и отправленного орденом миссионером в Бразилию. А ярость была в сердце брата Зигмунта, худого и изможденного аскета. Он всегда был готов поднять перст указующий для порицания или исторгнуть изо рта слова анафемы и проклятий. Готтесхаммер, или, иными словами, Молот Господень.

Круглое лицо брата Теуна, молодого священника, для которого эта миссия была первой, отражало усталость от бесконечных разъездов по разоренным комаркам с жалким бытом и полным отсутствием духовного окормления. Здесь не было ничего, несмотря на то что земли эти считались богатыми, — тут выращивали какао, дороже которого только золото. Брат Зигмунт, на двадцать лет старше своего товарища по миссии и на десять лет дольше пребывающий на безбожной земле грапиуна, если и устал, то не показывал этого и шел вперед, выполняя свою задачу — разоблачить и низвергнуть Вельзевула.

На берегах Змеиной реки беззаконие и презрение к морали были абсолютными и тотальными. Задачу восстановить порядок и мораль, посеять страх Божий брат Зигмунт получил не только от высшей конгрегации, которая послала его, чтобы проповедовать и обращать грешников на этом краю света. Он получил ее прямо от самого непререкаемого Господа нашего Иисуса Христа. В одиночестве кельи, бессонными ночами, полными молитв, облачась во власяницу, он бичевал себя плетью, умерщвляя плоть, освобождая тело от мирских искушений, чтобы победить идолопоклонство и сладострастие. Единственным украшением на голой стене была гравюра сердца Христова — святое сердце истекало кровью из-за грехов, совершенных против Славы Господней, и возрождалось. Кровь хлестала, орошая бедра и живот, ягодицы и туловище измученного монаха. Иисус приказывал ему воевать с грехом огнем и мечом, пока не удастся полностью его искоренить.

По мнению брата Зигмунта, не было у Святой Матери Церкви святого, обладавшего большими добродетелями, более достойного почестей и поклонения, нежели Торквемада — великий инквизитор Испании и Португалии. Он так и не был канонизирован — несправедливость, которая не делала его менее достойным почитания. Это был вождь армии добродетели и учения, Божьего воинства, и брат Зигмунт встал под его знамена и вышел на беспощадную борьбу с еретиками, развратниками и анархистами. Его поддерживала ярость иллюминатов. И освещал адский огонь.

Во время утомительных переездов из селения в селение святые отцы узнали о славе Большой Засады — черной и зловещей. Это была самая процветающая деревня в долине, и здесь господствовали жестокость и безначалие. Рассказывали, что среди этого сброда, живущего без религии и закона, без догм и правил — язычников, купающихся во грехе, жагунсо и проституток, — были негры-колдуны и арабы-магометане. Название местечка говорило само за себя. Если говорить языком Библии, то Большая Засада была Содомом и Гоморрой, где сошлись в своей злобе все семь смертных грехов.

По стопам монахов шлепал по грязи, направляясь в Большую Засаду, их спутник и конкурент, известный гармонист и бродяга Педру Цыган. Там, где появлялись монахи и святые отцы, выполнявшие свою миссию: проповедь, крещение, брак, исповедь, изгнание дьявола и искупление, — мигом оказывался гармонист Педру Цыган, будучи одновременно и неотъемлемой частью грандиозного события, и полным его отрицанием. Он придавал блеск целому сезону гуляний, которыми местный люд отмечал крещения и свадьбы.

Столько раз пересекаясь со святыми миссиями, Педру Цыган уже смог бы послужить ризничим и помочь в отправлении мессы. Несмотря на это, брат Зигмунт, заприметив, как он внимает словам раскаленной проповеди в первом ряду, среди самых набожных, почувствовал, как кишки перевернулись в его утробе фанатика, — он увидел самого Сатану, из плоти и крови, и на глуповатом лице его играла развратная ухмылка. Как же страдает миссионер в безумную эпоху упадка нравов, когда нет уже святой инквизиции и уничтожено священное рабство!

С тех пор как продал склад какао фирме «Койфман и Сиу», полковник Робуштиану де Араужу не часто заезжал в Большую Засаду. И все же иногда он сворачивал на тропинку, чтобы кинуть взгляд на скотный двор, перемолвиться парой слов с арабом Фадулом и капитаном Натариу, зайти к куму Каштору Абдуиму, благословить крестника.

Он очень уважал негра, и поэтому помог ему открыть свое дело. Он волновался, когда видел его печальным, поблекшим, потерявшим интерес к чему бы то ни было после смерти кумы Дивы. Даже тени не осталось от того порывистого парня, расторопного, с хитрецой, который мог прихвастнуть или устроить какую-нибудь шалость. Своими шутками он веселил фазенду Санта-Мариана, а выдумками изменил обычаи этого селения.

Внезапное возрождение кузнеца обрадовало фазендейру. Кум доверился ему и рассказал о происшествии с эгуном, который появился на пустыре и приказал ему покончить с трауром и вернуть своему пустому, стремившемуся к самоуничтожению телу радость бытия. Он коснулся его головы, его сердца, его дубинки. Чтобы пришла Эпифания и взяла на себя заботу о нем и о ребенке, дух поменял ее маршрут, направив ее шаги. Эгун Дивы — звезда, сияющая над водами океана, в далях Аиоки.

Не в пример многим, полковник Робуштиану де Араужу не старался скрыть негритянскую кровь, текущую в его жилах, — обильную и могучую. Белым он считался просто потому, что был богат, — плантатор, собиравший более шести тысяч арроб какао за один урожай, скотовод, владелец значительного поголовья быков, опора церкви, и сват у него французишка — младшая дочь вышла замуж за некоего Лафита из «Компании по свету и газу». И при всем этом он признавал духов. Его мать, мулатка Розалия, темнокожая и красивая, взошла на лодку для посвящения, чтобы стать дочерью святого, не зная, что беременна от хозяина, учителя начальной школы Силвиу де Араужу, красивого и бедного, со слабой грудью. Ошагиа,[107] овладев головой Розалии, стал, таким образом, хозяином и покровителем еще не рожденного ребенка. Чтобы получить для сына право на жизнь, Розалия выкупила его у святого, выполнив тяжелые обязательства, заплатив высокую цену за вольную, но ее дерзкое предприятие завершилось успехом — она освободила раба и дала ему в иерархии титул сына Ошагиа. Мальчик рос сильным и здоровым, совсем юным он ушел на войну какао и возвратился с победой.

Перед смертью отец узаконил его — кроме имени, он больше ничего не мог ему оставить. Молодой Робуштиану присоединился к Базилиу де Оливейре в легендарной борьбе против семьи Бадаро: он продирался сквозь заросли, занимал земли, противостоял натиску жагунсо. Он был неуязвим под защитой Ошагиа, не получив ни одной царапины. Он посеял какао, вырастил стада, женился на девушке из богатой семьи. Сыновей у него не было, дочерей он отправил учиться в колледж Милосердия, к добрым сестрам-урсулинкам. Они станут учительницами начальных классов, как дед, но у них не появится необходимость давать уроки — красивые барышни, богатые наследницы, от женихов у них отбоя не будет. Так и случилось: врач Итазил Вейга женился на старшей; младшая, по имени Катя, вытянула счастливый билет на благотворительной ярмарке в честь святого Георгия — это был гринго Лафит, инженер, который учился за границей. Полковник не жалел денег на церковные праздники и столь же щедро помогал духам отца Аролу. На католических процессиях он нес носилки со статуей святого. Он не плясал в кругу ориша на кандомбле, но дома оставлял еду для Ошагиа.

Однажды прошлым летом полковник Робуштиану де Араужу задержался в Большой Засаде дольше, чем обычно, приехав на несколько часов, чтобы осмотреть скотный двор и поболтать с друзьями. Он сделал это, чтобы ответить на приглашение капитана Натариу да Фонсеки, к которому всегда относился с подчеркнутым уважением. Он пообещал капитану посетить фазенду Боа-Вишта, урожаи которой вызывали изумление и испуганный шепот: как же, такой крохотный кусочек земли по сравнению с угодьями Аталайи или Санта-Марианы, а последний урожай перевалил за пятьсот арроб, и капитан намеревался удвоить этот объем в ближайшие годы.

Выполнив обещание — он объехал фазенду от края до края, плантацию за плантацией, осмотрел все виды мелиорации, сушильни, чаны и корыта, дома для батраков, — полковник удовлетворил наконец свое любопытство. Он узнал, что же на самом деле произошло между Натариу и Вентуриньей, когда сын и единственный наследник покойного Боавентуры Андраде вступил во владение своей собственностью. Об этом деликатном деле ходили разные слухи: поговаривали, что между ними произошла размолвка и они обменялись резкими словами.

Когда отец непредвиденно скончался, Вентуринья находился за границей, в самом начале запланированной им экскурсии по кабаре и домам терпимости больших столиц — Лондона и Парижа, Берлина и Рима. Берлин и Рим ему посетить не удалось, потому что новость, пришедшая из Лондона, догнала его, влюбленного и тратящего напропалую деньги, в Париже. Она настигла Вентуринью с изрядным опозданием — уже почти месяц полковник покоился на кладбище в Ильеусе на холме Конкишта. Погребальная процессия была бесконечной, и бесконечными были речи у подножия мавзолея, а уж заупокойные мессы на седьмой день отслужили так, как будто на сороковой, — их заказали дона Эрнештина и Адриана. И даже дух полковника уже вселился больше чем на час в тонкое и нервное тело медиума Зоравии в Палатке духовной веры и милосердия. Он требовал от Адрианы заупокойных служб для спасения своей души и милостыни беднякам, чтобы помочь ему таким образом покинуть нижние круги потустороннего мира, где он сейчас блуждал. На улицах городов, в особенности в Итабуне, злые языки, узнав о таких психических феноменах, вместо «нижних кругов» говорили про «глубины ада». Змеиные языки — никакого уважения к усопшим.

И там и сям поговаривали, что причиной внезапного кровоизлияния, поразившего полковника, стало письмо из Рио-де-Жанейро, в котором сын сообщал о своем отъезде в Лондон на борту парохода Английской королевской почты. Учебное путешествие, которое предположительно должно было продлиться три месяца. Он просил, чтобы в английский банк перевели определенные денежные средства, необходимые для финансирования этого вояжа. Решение о поездке было принято в последний момент. Вентуринья сожалел, что у него не было времени заранее известить об этом родителей, — когда они получат это письмо, он будет уже в Англии. У него еще не было обратного адреса, и потому он высылал адрес банка, на счет которого должна быть переведена — и довольно срочно — кругленькая сумма. В его положении нельзя было ударить лицом в грязь в Европе, выглядеть будто какой-нибудь голодранец, у которого ни гроша за душой. Он требовал, чтобы ему быстро отправили крупную сумму наличностью — обучение в Оксфорде и Сорбонне стоит чертовски дорого.

Письмо пришло в Ильеус и оттуда было переправлено в Такараш. Подчиняясь строгим указаниям полковника, Лоуренсу — начальник железнодорожной станции — послал его с нарочным на фазенду Аталайа: письмо или телеграмму доктора Вентуриньи пересылайте срочно, конным гонцом.

Как рассказывал неф Эшпиридау, полковник едва закончил читать роковое послание. Он сделал один шаг в сторону доны Эрнештины, протягивая ей лист бумаги, но не сумел передать его и рухнул в агонии между своей святой супругой и наемником, прямо у ног Сакраменту. Как могла дона Эрнештина вынести подобное и не упасть замертво в тот же миг рядом с мужем?

С криком бросилась она на оцепеневшее тело, а когда Сакраменту удалось поднять ее, она обнялась с девушкой, и они зарыдали вместе. Муж умер, сын далеко — она чувствовала себя одинокой и потерянной. Дона Эрнештина нашла поддержку и утешение у преданной и неутомимой Сакраменту. Она увезла ее с собой на специальном поезде, куда следующим утром погрузили тело покойного, чтобы похоронить в Ильеусе. Ночью на всех парах примчался Натариу и взял на себя все хлопоты.

Его каменное лицо не выражало никаких чувств. Он спрятался за тяжелым, мрачным молчанием.

С этого момента и до приезда Вентуриньи Сакраменту все время была с доной Эрнештиной и вместе с ней оплакивала полковника Боавентуру Андраде, фазендейру, владельца плантаций какао, миллионера, главаря жагунсо, хозяина Аталайи, господина и повелителя Ильеуса и Итабуны.

Если, как утверждали слухи и как он сам, полковник Робуштиану де Араужу, смог убедиться, о плантациях фазенды Аталайа заботились столь же тщательно, как и о посадках Боа-Вишты, то у Вентуриньи были все основания, чтобы прийти в крайнее уныние из-за отказа управляющего остаться на этой должности. Отказ был решительным — ни деньги, ни прочие посулы не могли изменить решение Натариу. «Почему?» — спросил полковник Робуштиану де Араужу. Любопытство выплыло на поверхность посреди восхищения мощными ростками и райским цветением посадок: ничто так не напоминает сады Эдема, как берущий за душу вид плантаций какао, усыпанных цветами и завязями.

Капитан Натариу да Фонсека на расспросы отреагировал бесстрастно — ни один мускул не дрогнул на лице курибоки, бронзовом с маленькими глазками. На губах играла тонкая нить улыбки, которую бакалавр и поэт Медор однажды сравнил с лезвием кинжала. Загадочная улыбка — одним она казалась насмешливой, другим внушала страх.

— Я скажу вам, полковник, если у вас достанет терпения выслушать меня. Я пришел из Сержипи совсем мальчишкой, там я попал в один переплет. Это была скверная история, тот тип не стоил патрона, который я на него потратил. У меня были рекомендации к полковнику, и он меня принял.

Кобыла Императрица полковника Робуштиану и черный мул капитана Натариу шли вровень спокойным и осторожным шагом по тропинке среди деревьев какао. Полковник промолчал, и капитан продолжил свой рассказ:

— Полковник Боавентура тогда не вылезал из разных заварух, как вам хорошо известно — вы же были на одной стороне. Он оказал мне доверие, дал в руки оружие и взял с собой. Я могу сказать, что он создал меня. Он всегда обращался со мной как с мужчиной. Тем, что я есть, и тем, что я имею, я обязан ему. Я не помню моего отца — он порвал матери целку и дал деру. Отец, которого я знал, был полковник Боавентура.

— Но я от него самого слыхал, что вы не один раз спасали ему жизнь. Боавентура не одолжение вам сделал, когда приказал записать на ваше имя землю, по которой мы сейчас ступаем.

— Полковник дал мне убежище и платил мне как жагунсо за мою службу. Я легко спускаю курок и быстро соображаю. Я просто выполнял свои обязанности. Если бы он хотел, то мог бы и не давать мне ни земли, ни патента. Я не говорю вам, будто не заслужил этого. Я получил причитающееся, просто он не обязан был признавать это, раз уж мне дали убежище и платили жалованье.

Капитан положил поводья на луку седла, позволив мулу бежать в свое удовольствие по знакомой тропе, а сам в это время шел другими дорогами — дорогами прошлого, которые подчас были совсем непроходимыми:

— Полковник Боавентура был самым храбрым и самым порядочным человеком, какого я знал, и я не задумываясь отдал бы за него жизнь. Именно поэтому, став землевладельцем и посеяв какао, я не перестал служить ему и продолжил заниматься Аталайей. Я много раз говорил ему: «Пока вы живы и пока я нужен, я буду служить вам». Касательно того, что будет после его смерти… я обещал ему только одну вещь, которую и выполняю. Но это не имеет отношения к плантациям какао и работе управляющего.

— Мне сказали, будто Вентуринья предложил вам любые деньги — какие только захотите.

— Полковник, я думаю, что каждый мужчина хочет быть хозяином своей судьбы. Когда я только начал зарабатывать на жизнь на сельских праздниках там, на реке Сан-Франсиску, то услыхал, что народ говорит, будто наша судьба начертана на небесах и никто не может изменить ее. Но я думал, что это не так. Я считаю, что каждая тварь Божья в ответе за себя, и мне всегда хотелось быть хозяином самому себе. Я служил полковнику более двадцати лет: мне было семнадцать, когда я сюда приехал. Теперь мне уже стукнуло сорок два. Я никогда не обещал служить вдове или сыну. И он меня об этом никогда не просил.

Натариу поглядел на полковника Робуштиану де Араужу и продолжил:

— Незадолго до смерти мы ехали с ним и разговаривали — вот так, как сейчас с вами, — и он сказал, что хочет попросить меня кое о чем, чтобы я выполнил это после его смерти. Я испугался, что он попросит меня быть управляющим Аталайи, потому что мне бы пришлось ему отказать. Хозяином для меня мог быть только он и никто другой. К счастью, он просил о другом, и я сказал «да». Вентуринья подумал, что я буду продолжать заниматься фазендой, и удивился, когда я ему ответил, что ни за какие деньги. Ни за деньги, ни по долгу дружбы. Долг закончился со смертью полковника.

Он снова взял в руки поводья. Всадники покинули плантации какао и свернули на дорогу, ведущую к дому, который Натариу недавно построил. Полковник Робуштиану еще не видел его. Голос Натариу смягчился:

— Я люблю Вентуринью. Он был еще совсем маленьким мальчонкой, когда я приехал на фазенду. Но это совсем другое. Полковник протянул мне руку помощи, когда я был всего лишь юнцом, скрывавшимся от правосудия. А сейчас единственный, кто может мне приказывать, — это я сам.

— А Вентуринья понял вашу точку зрения? Он согласился с ней? Я слышал, что нет.

— А я не спрашивал, мне это неинтересно. Он полезет в политику, займет место отца. Я сказал ему, что если когда-нибудь он будет нуждаться во мне для защиты от врагов, то достаточно лишь сказать. Я все еще метко стреляю. Но служить — и пусть уж он меня простит — не буду ни ему, ни кому другому.

Прежде чем они спешились перед домом, полковник Робуштиану де Араужу, удовлетворив свое любопытство, завершил разговор:

— Если хотите знать мое мнение, Натариу, то вот оно: вы поступили правильно, как служа столько лет Боавентуре, так и отказав Вентуринье. Не вам ему подчиняться, и не ему вами командовать. — Он сменил тему: — Какой прекрасный дом! Поздравляю!

— Дом? Да это просто домишко, чтобы Зилда могла остановиться здесь с детьми. Она каждый месяц приезжает на плантацию.

На фазенде Аталайа жилища работников — глинобитные или деревянные лачуги — теснились между господским домом и речушкой, протекавшей вдоль дороги. Лишь немногие стояли отдельно, разбросанные по отдаленным плантациям. Натариу дал себе труд объехать все, чтобы сообщить новость и попрощаться, предложив свою помощь. С батраками и погонщиками у него были хорошие отношения, любезные, а некоторые приходились ему кумовьями. Ночь опустилась на посадки какао и на заросли. Хотя и была зима, но дождь не шел. Той ночью воздух был теплым и нежным. Капитана охватили противоречивые чувства: облегчение и удовлетворение, — поскольку наконец-то он стал сам себе хозяином, а с другой стороны — сожаление и тоска: ведь он оставлял землю, на которой жил и работал более двадцати лет.

Блуждая среди домов, он заметил свет фонаря в хибаре покойного Тибурсинью и удивился: он только что повстречал сию Эфижению, которая ухаживала за Идалисиу — молодым сборщиком какао, укушенного в тот день змеей. Будучи опытной знахаркой, старуха пришла на помощь. Она наполнила беззубый рот, будто банку, табачным дымом и присосалась к укусу на щиколотке страдальца: ворожея вытягивала и сплевывала яд, бормоча молитвы:

Идалисиу горел в лихорадке, но держался. Старухе удалось оттянуть яд и смягчить его действие, почти всегда смертельное. Капитан встретил ее у изголовья больного и побеседовал с ней, прежде чем покинуть фазенду Аталайа. Он пожелал Идалисиу выздоровления — может, он и выживет благодаря заступничеству Благословенного и народной мудрости целительницы. Они поговорили о Сакраменту, и сиа Эфижения пожаловалась, что тоскует по дочери. Ее задержка в Ильеусе, где она присматривала за вдовой полковника, мешала реализации планов, которые мать вынашивала, с тех пор как узнала, что является владелицей доходного дома в Итабуне, — это был подарок полковника Боавентуры Андраде, благодарного и великодушного.

О доме, который фазендейру приобрел и записал на имя любовницы со всеми надлежащими бумагами из нотариальной конторы и со всеми формальностями, сиа Эфижения и Сакраменту узнали от Натариу. Он был единственным, кто все знал об этом деле, державшемся в строжайшем секрете, — половник не хотел, чтобы новость распространилась. Сдача в аренду давала хороший ежемесячный доход — достаточный для беззаботной жизни матери и дочери. С этого момента сиа Эфижения только и думала о том, чтобы оставить работу на фазенде и открыть в Итабуне или в Такараше зеленную лавку, — там она торговала бы бананами, плодами хлебного дерева, перцем, жило и всем остальным, что можно употреблять в пищу и готовить.

Но пока полковник был в добром здравии и влюблен в девушку, ведунья оставила эти прожекты. Всем известно, какова любовь богачей: скоротечна, в любой момент может пройти, может — ночью, а может — днем. Но полковник заскучать не успел, умерев прежде: смерть пришла кровоизлиянием в затылке, и он упал, одеревенев, с перекошенным ртом. Продавая тыкву и машише в зеленной лавке всяким шишкам в Итабуне, Сакраменту вскорости нашла бы себе нового богача, который поставил бы ей дом и открыл бы счет в магазинах тканей и обуви. Такие планы вынашивала амбициозная и практичная сиа Эфижения.

Но дело в том, что дона Эрнештина унаследовала Сакраменту вместе со всей своей сельской и городской недвижимостью: латифундией, целыми улицами доходных домов в Ильеусе и в Итабуне и деньгами, вложенными под проценты, — несметным богатством. Мечты сии Эфижении о зеленной лавке откладывались бог знает до каких пор.

Наследство полковника Боавентуры Андраде — главная тема разговоров и пересудов на углах и в кафе, на улицах и в кабаках — не было предметом для описи и дележа. Днем раньше, днем позже, но все будет принадлежать ему — так решила вдова, заказывая службы падре Афонсу. Она вела речь о сыне. «Как только Господь призовет меня к себе!» Раз так, то зачем делить дома и плантации, большие и малые имения, капитал и проценты? Как только Вентуринья приехал из Европы с пересадками в Рио и Баие, мать передала ему бразды правления и предоставила право распоряжаться состоянием. А для себя, в своей личной собственности, дона Эрнештина оставила только одно — служанку Сакраменту.

Кому же принадлежала тень, которую капитан увидел в отблесках света от фонаря в доме покойного Тибурсинью? И что незнакомец делал в лачуге в отсутствие хозяев? Ничего хорошего — это уж точно. Левой рукой Натариу толкнул дверь, в правой сжимая револьвер. Лицом к лицу он столкнулся с Сакраменту, покрытой пылью. Увидев его, девушка легонько вскрикнула, но не от страха, а от удивления и радости:

— Ай, капитан! Как хорошо, что это вы! Мне сказали, что вы уже уехали.

— А ты? Что ты здесь делаешь? Дона Эрнештина рассчитала тебя?

Сакраменту опустила глаза и уставилась в пол:

— Из-за доны Эрнештины я бы никогда оттуда не уехала. Бедняжка, должно быть, думает обо мне плохо, считает меня негодяйкой. Я убежала, не сказав ей ни слова, но как я могла сказать?

— Ты сбежала из дома полковника? Какая муха тебя укусила?

— Доктор. Он хотел овладеть мною.

Капитан не казался удивленным. На губах заиграла пугающая, едва заметная улыбка.

— Вентуринья?

— Все так, как я вам говорю. Он ворвался в мою комнату — возбужденный, слюной брызжет, изо рта несет выпивкой. Это меня и спасло. Я его толкнула, и он повалился на пол как подкошенный. У него даже не было сил подняться. Он только повторял, что доберется до меня. Я так испугалась, что даже вещи не собрала. Так, похватала что-то наугад, пока не нашла платок, в котором хранила кое-какие деньжата, и побежала на станцию ждать поезда. А из Такараша я пошла пешком, чтобы повидать мать и поговорить с вами.

Капитан ничего не сказал, только глаза его прищурились, стали такими же, как улыбка. Сакраменту подняла взгляд и в упор посмотрела на него:

— Он схватил меня, повалил, побил и укусил. Если вы сомневаетесь, то взгляните. — Она показала руки в красных подтеках, а на шее были следы засосов и укусов.

Натариу молчал долго. Кто знает, подумала Сакраменту, может, эти следы не показались ему достаточным поводом для бегства. Она задрала юбку до бедер и продемонстрировала черные пятна в тех местах, где колени высокого и тучного Вентуриньи навалились на ее смуглую аппетитную плоть. Глаза капитана задержались, разглядывая. Сакраменту опустила юбку, но не взгляд:

— Как я могла захотеть лечь с его сыном? Боже меня спаси и сохрани! Когда он вошел, то предложил мне деньги, сказал, что я красивая и все такое. Я попросила, чтобы он оставил меня в покое, а он заговорил о полковнике, сказал, что знал обо всем и тоже хотел. Я снова взмолилась, ради блага его матери, ради души полковника. Но он уже стянул пиджак и брюки и схватил меня. Но он был таким пьяным, что на ногах едва держался. Это меня и спасло.

Капитан Натариу да Фонсека не произнес ни единого слова, лишь коснулся кончиками пальцев напряженного лица девушки и смахнул со щеки слезу. Сакраменту схватила ласкавшую ее руку и поцеловала:

— В поезде я думала о вас. Кроме матери, которая ничего не может сделать, у меня в этой жизни только вы и есть.

Она снова уставилась в пол:

— И еще однажды я о вас вспомнила. Так ясно вспомнила — будто увидала вас рядом и вы говорили мне, что я должна ответить доне Мизете.

Имя показалось капитану знакомым:

— Я знаю одну Мизете. Это хозяйка борделя на Змеином острове.

— Она мне отправила послание, приглашала пойти промышлять к ней в заведение. И вот тогда я вспомнила вас, и вы мне говорили, что полковнику бы не пришлось по нраву, если бы я занялась проституцией. Лучше уж быть служанкой в доме доны Эрнештины. Только это невозможно, раз доктор там живет. Я села на поезд, вышла в Такараше и направилась сюда. Я только-только пришла, даже не знаю, где мать. Но я увидела вас, и этого мне довольно.

Она снова посмотрела на него и сказала голосом твердым и спокойным:

— Никто меня не возьмет ни деньгами, ни силой. — Она улыбнулась сквозь слезы, посмотрела на свои руки, покрытые дорожной пылью, дотронулась до волос, затвердевших от грязи, и произнесла тихонько:

— Мне нужно помыться. Я просто ужасная. Когда мать придет, пойду на реку.

Натариу рассказал ей, где была и что делала Эфижения. Голосом, в котором смешались смущение и дерзость, Сакраменту заявила:

— Тогда я пойду мыться прямо сейчас, пока она не пришла. Я ужас какая грязная, такая страшная, что вы меня даже не замечаете.

— Грязная или чистая, ты все равное хороша, как никто. Если бы полковник глаз на тебя не положил, то именно я сделал бы тебя женщиной.

— Может, и так. Как бы я могла отказать, если только о вас и думала?

Она направилась к двери, прошла мимо него, пышные груди коснулись груди капитана.

— С вашего позволения, полковник! — И он проследовал за ней к берегу.

Фауд Каран, сидя за столиком в баре и наслаждаясь ароматным араком — своим любимым напитком, — улыбнулся Большому Турку, своему другу Фадулу Абдале, и заявил напыщенно:

— Над Итабуной, друг Фадул, разразился сексуальный катаклизм, и мы живем теперь под его знаком. Катаклизм этот откликается на поэтичное и загадочное обращение «Людмила Григорьевна Ситкинбаум» — ну просто стихи, так ведь? — Он повторил хорошо поставленным, округлым голосом, подкрепив свои слова высокопарным жестом: — Она пришла из сибирской тайги — Людмила Григорьевна Ситкинбаум!

На секунду Фауд Каран замолчал, слушая чистое эхо возвышенного имени и явно восхищаясь собственным голосом:

— Ты слышал о роковых женщинах, друг Фадул? Так вот, Людмила Григорьевна — это великолепный экземпляр, прототип, парадигма роковой женщины. Мы все покорились ее совершенствам, она обратила нас в рабов, счастливых в своем рабстве.

Фауд Каран отпил глоток арака, чтобы смягчить горло. Лицо его светилось от глубокого интеллектуального наслаждения. Фадул последовал его примеру. Он восторженно внимал лодырю — одному из двух своих корифеев; вторым был Алвару Фариа, живший в Ильеусе.

— Это пожирательница мужчин, о мой Большой Турок! И чем чернее, тем лучше. Чем больше в них африканской крови, тем глубже они западают ей в душу и тем сильнее у нее намокает между ног. По праву, но не фактически, она принадлежит нашему новому повелителю, доктору Боавентуре Андраде-младшему, наследнику Объединенного королевства Итабуны и Ильеуса. Мы теперь живем в царствование Боавентуры Второго Веселого, преемника Боавентуры Первого Вожака.

Фадула добрый Бог маронитов сослал на край света — в Большую Засаду. Оказываясь на оживленных улицах городов, куда он приезжал, чтобы пополнить запас товаров, погасить счета, подлежавшие оплате, и подписать новые, пройтись по барам, кабаре и борделям и увидеть, как пенные волны накатывают на берег, трактирщик пользовался случаем, чтобы побеседовать с двумя просвещенными эрудитами — Алвару Фариа в порту Ильеуса и Фаудом Караном в сертане Итабуны. У них было определенное сходство — оба презирали любую деятельность, кроме чисто интеллектуальной — такой как беседа, игра в покер или обсуждение местных происшествий. По мнению Фадула, Фауда Каран обладал скромным преимуществом перед партнером — он был арабом и говорил на языке пророка: ах, это мед и финики, анис и сахар! Будучи в курсе всех событий и сплетен, Фауд повествовал о них и подвергал их анализу с изяществом и знанием дела. Фадул восторженно слушал.

— Она красивая? — спросил он, и в голосе сквозило алчное желание.

— «Красивая» — это для Людмилы Григорьевны определение неподходящее. Она прекрасна — именно так. Я хочу верить, что она евразийка, что в ней смешалась славянская и семитская кровь. Если так, то она является нашей дальней родственницей и мы должны этим гордиться. Кроме того, что она прекрасна, она еще и полна мистицизма — потому что русская, драматизма — потому что еврейка; романтизма и чувственности, — за что стоит благодарить арабскую кровь. И если удача, Большой Турок, все еще сопутствует тебе, ты сможешь увидеть, как днем она проходит по улице, направляясь в магазины, чтобы выказать презрение к выставленному в них ассортименту, или как в сопровождении нашего молодого монарха царит ночами в кабаре со своим длинным нефритовым мундштуком и зелеными глазами. — Свои чувства он подытожил по-арабски: ia hôhi!

— Как же она здесь оказалась?

— Вентуринья ее притащил — как же еще?

— А почему же она поехала с докторишкой? — Фадул все еще не был удовлетворен полученной информацией.

— Потому что она проститутка, профессия у нее такая, и прикрывается тем, что распевает русские романсы. Она просто неподражаемо горланит «Песню волжских бурлаков». А брат — стоит упомянуть о нем мимоходом — довольно хорошо играет на балалайке, это нужно признать истины ради.

— Это действительно брат?

— Я навел справки и пришел к выводу, что Людмилу Григорьевну и Петра Сергеевича связывают действительно узы крови, а не постели. Они единоутробные брат и сестра. Она, конечно, шлюха, но зачем же напраслину возводить! За деньги она отдается только нашему распрекрасному Вентуринье, а всем остальным — даром, из чистой любви к разврату. Уж мы-то с тобой знаем, друг Фадул, что ничто в этом мире не сравнится с наслаждением, которое дает разврат.

— Воистину ничто.

Гиперболы и риторика Фауда Карана полностью отвечали тому потрясенному состоянию, которое охватило город из-за пьянящего присутствия Людмилы Григорьевны Ситкинбаум. Везде: в кабаре, и на главной площади, и даже в полных народу часовнях, — где бы ни появлялась, повиснув на руке Вентуриньи, сотканная из снега и огня, Людмила везде производила сенсацию и вызывала всеобщее смятение. Все хотели увидеть ее, погреться в лучах ее улыбки, погибнуть в бездне, таившейся в глазах. В кабаре затихал пьяный разгул, в церкви благочестивое молчание разрушалось ахами и охами — возгласами желания и восторга. Огонь страсти окружал ее подобно божественному ореолу, подобно сверкающему хвосту кометы.

Известие о кончине полковника Боавентуры Андраде прервало восхитительную учебу Вентуриньи в Сорбонне, что на плас Пигаль, заставив спешно вернуться в Бразилию. Той ночью бакалавр утопил в водке горе и угрызения совести — выпил столько, сколько никогда в жизни не пил.

Людмила Григорьевна, узнав о трагедии, обрушившейся на его батюшку, разразилась безудержными рыданиями. Не просто всплакнула, выдавив пару скупых слезинок, — это был истинный плач славянки с обмороком, безумствами и молитвами на русском. Все существо Вентуриньи до самой мошонки горело страстью, и новоиспеченный европеец решил увезти Людмилу с собой в Бразилию — это наилучший способ импортировать европейскую культуру в лице самого яркого ее представителя. За ней последовал брат — Петр Сергеевич, а любовник, Константин Иванович Сурков, остался в Париже грызть крышку от ночного горшка — так по-народному выразился ликующий Вентуринья.

Граф и полковник императорской гвардии, Константин Иванович Сурков состоял в родстве с венценосным, однако с царем у него возникли разногласия. Он поведал барону Боавентуре Боавентуровичу — под таким именем тот стал известен в кругах русской эмиграции — государственную тайну: Людмила Григорьевна тоже была благородных кровей, хотя и не заявляла об этом во всеуслышание из-за постигшего ее несчастья, которое заставило бедняжку распевать меланхолические романсы в парижских кабаре. Она покинула двор, спасаясь бегством от гнусного преследования со стороны grand-duc[108] Николая Николаевича Романова, который пожелал сделать ее своей наложницей. Дядя царя Николая II, генералиссимус русской армии, он превратил ее жизнь в ад. Когда Вентуринья удивился, что объект вожделения не отдался такой могущественной и выдающейся личности, Константин Иванович объяснил своему дорогому Боавентуре Боавентуровичу, что маленькая Людочка, тонкая и чувствительная, не переносила запах чеснока, исходившего изо рта генералиссимуса: поцелуи великого князя вызывали у нее тошноту, послужившую опорой для ее добродетели, — поэтому последовала за Константином, когда диссидентствующий полковник отправился в изгнание в Париж. Их связь была настоящей драмой — они не могли пожениться, потому что в Москве у него осталась супруга, тоже кузина царя, но поклялись друг другу в вечной любви и выполнили клятву. Вентуринья оплачивал счета, причем делал это со вполне объяснимой гордостью — не каждый день удается наставить рога родственнику императора всея Руси.

На «Даче» — московском кабаре на плас Бланш — в сопровождении брата Петра, виртуозно игравшего на балалайке («Педринью, братец! — молил Вентуринья на пике страсти и опьянения. — Сыграй на этой твоей гитаре — она у меня слезу вышибает!»), Людмила пела русские песни и плясала кавказские танцы, демонстрируя совершенные ножки. Сидя за ближайшим столиком, граф Константин древнего рода и Боавентура-младший, новоиспеченный барон, аплодировали, поглощая водку и коньяк. Когда ночь, а вместе с ней и представление, подходила к концу, Петр уводил с собой рогатого Константина, оставляя на попечение бразильца — чемпиона континента по потреблению водки — застенчивую страдалицу Людмилу. В постели она превращалась в порывистую кобылку императорской кавалерии — гордость царского двора. В момент оргазма она декламировала стихи Пушкина и читала православные молитвы.

Версия Людмилы относительно московских событий несколько отличалась от той, что предъявил граф и полковник, но в том, что касалось великого князя Николая, пожирателя чеснока, разногласий не было — он и вправду преследовал ее будто бешеный пес, вынудив отправиться в изгнание вместе с братом. Ее влюбленность в Константина — абсолютная ложь. Воспользовавшись печальной участью беглянки, эмигрировавшей в Париж, он навязал ей себя и в постели, и в карьере, добывая для нее контракты и защищая от алчной агрессии посетителей «Дачи». Из благодарности она принимала и терпела его, но между этими отношениями и любовью расстояние столь же велико, как между Красной площадью в Москве и плас Пигаль в Париже.

И в той и в другой версии были пробелы, противоречия, белые пятна, несообразности, а все потому, что герои этой истории слабо владели французским языком, хотя Людмила выказала недюжинные лингвистические дарования: с Вентуриньей она учила португальские ругательства и между поцелуями повторяла их с восхитительным произношением. В любом случае некая доля правды должна была присутствовать в этих кичливых и напыщенных россказнях, поскольку, когда Людмила Григорьевна согласилась ехать в Бразилию, граф и полковник ворвался в отель, где жил Боавентура-младший, и, угрожая скандалом и смертью, вызвал его на дуэль, потрясая кинжалом.

О Вентуринье многое можно было сказать, кроме того, что он был трусом. Он и раньше, бывало, сталкивался с разъяренными мужьями и любовниками и ни разу в грязь лицом не ударил. Он хорошенько врезал царскому родственнику, вырвал у него кинжал и сохранил в качестве трофея. В конце концов он завершил это дело с присущими ему воспитанием и благородством — при помощи французских франков и английский фунтов, раз уж рублей в его распоряжении не было. Он отправился в Рио-де-Жанейро на трансатлантическом судне «Шанжеор реюнис», в качестве багажа увозя с собой Людочку и Петра, балалайку и кинжал, — такую вот императорскую Россию.

В кабаре Фадул Абдала убедился в правоте восторженных слов Фауда Карана и повторил восклицание, исторгнутое из глубины души: ia hôhi! У него оказался даже повод и обстоятельства, благоприятствовавшие тому, чтобы коснуться белоснежной русской руки кончиками огромных пальцев, поскольку Вентуринья, увидев и узнав араба, приветствовал его радостным жестом. Так что турок осмелился приблизиться к столику бакалавра, чтобы поздороваться и разглядеть поближе роковую рыжую женщину, которая воспламеняла город Итабуну и море Ильеуса. Фауд со своим змеиным языком утверждал, что у нее слабость к черным, — идеальное лакомство для Тисау Абдуима, негра, привыкшего развлекаться с гринго.

Вернувшись в Большую Засаду, он обсудил этот случай с капитаном Натариу да Фонсекой и посетовал, что русская специализируется на неграх и миллионерах и совершенно равнодушна к арабским трактирщикам. Капитан познакомился с ней и даже побеседовал по случаю возвращения Вентуриньи. Для него Вентуринья был все тем же мальчишкой, которого он более двадцати лет назад обучал верховой езде и стрельбе. Первой женщиной, на которую взобрался парнишка, была веснушчатая Жулия Саруэ, приведенная наемником.

— У него ветер в голове — ни одной юбки пропустить не может. На эту самую русскую он тратит несколько арроб какао. И все равно он продолжает бегать за метисками — хочет все, что называется женщиной. В глубине души он просто мальчишка.

— Тратить столько денег, чтобы тебе наставляли рога…

— Рога от проститутки не считаются, Фадул, это не настоящие рога.

Турок думал возразить, но оставил это дело: капитан мог обидеться, потому что любил Вентуринью, как будто докторишка был его родственником, кем-то вроде беспутного племянника.

Весть о неизбежном прибытии святой миссии разлетелась со скоростью сгорания бикфордова шнура, производя сенсацию, приводя в восторг жителей Большой Засады. Это была великая новость! На обоих берегах реки началась настоящая неразбериха.

Дона Наталина без продыха крутила ручку своей швейной машинки. Заказы шли от женщин, в частности — от невест, которым предстояло выйти замуж в мае. Это была середина мая — месяца первых дождей и, как они узнали от монахов, месяца Пресвятой Девы Марии. Единственной невестой, достойной надеть фату и гирлянду, являлась барышня Шика — у нее была прочная любовная связь с Балбину. Она жила с родителями, в то время как все прочие кандидатки на получение брачного благословения сожительствовали с мужчинами, а у некоторых уже были дети.

Но даже что касаемо Шики, хотя она и была юной и жила в отчем доме, — кто бы мог отдать руку на отсечение, поручившись за ее девственность? В Большой Засаде, как и на всем пространстве земли грапиуна, девичество обычно длилось недолго. На фазендах на десять мужчин приходилась одна женщина, и цветок целомудрия срывали еще бутоном.

Шику видели в компании Балбину в укромных местечках на реке, на прогалинах в зарослях, и если она все еще сохранила целку или хотя бы половинку от нее, то либо чудом, либо потому, что у Балбину не стоял. Как бы то ни было, сиа Леокадия лично заказала свадебное платье для внучки и объяснила доне Наталине, что хочет, чтобы оно было сшито по моде Сержипи, со всеми украшениями и атрибутами невинности.

Другие столь многого не требовали, довольствуясь просто новыми нарядами, не желая выходить замуж в старых тряпках. Клейде, тоже внучка сии Леокадии, кузина Шики, была брюхатая, заказала голубое платье отряда пастушек, в котором выступала во время рейзаду. Это был голубой цвет Непорочной Девы Марии. И раз уж речь зашла о внучках сии Леокадии и о рейзаду, то среди множества невест, ожидавших приезда святой миссии, нужно упомянуть барышню Аракати, которая на карнавале представляла Госпожу Богиню. К удивлению родни, в том числе и внимательной бабушки, после триумфальной ночи Богоявления она появилась в доме, держа за руку с Гиду, и сообщила, что они будут жить вместе. В урожае рожениц выходцы из Эштансии поучаствовали тремя беременными и трех невест поставили в сезон свадеб.

Те, кто давно сожительствовал, тоже заказывали платья доне Наталине или шили сами. Абигайль привезла свое из Такараша, где и с Баштиау да Розой жили со времен наводнения. Святые отцы и туда собирались добраться, но Абигайль хотела выйти замуж в Большой Засаде, одновременно с Изаурой, своей сестрой, — это будет большой праздник в доме Жозе душ Сантуша и сии Клары. Много пар приходило с окрестных фазенд — не каждый день святая миссия появлялась на берегах Змеиной реки.

Не менее взбудоражены были родители детей, ожидавших крещения. Около десятка язычников ожидали в Большой Засаде возможности попасть в лоно католической церкви, чтобы избежать лимба, ежели они умрут во младенчестве, или ада, если к тому моменту повзрослеют. Родители оживленно выбирали крестных, выбор подчас вызывал споры и смех. Зилда послала весточку Бернарде: «Реши, кто будет крестными Наду, потому как ребенка окрестят, когда прибудет святая миссия».

Лежа в постели с Натариу, Бернарда завела об этом речь:

— У крестного уже есть кто-нибудь на примете? — Голова ее покоилась на его груди, и он теребил ее распущенные волосы.

— Если хочешь, сделаем так: я выбираю крестного, а ты — крестную.

— По мне — так крестной может быть только кума Корока. Я ей обязана больше, чем матери, бедняжке.

— Что до крестного, то я подумывал о Фаду — мы и так уже кумовьями друг друга называем. — Рука его спустилась с волос на грудь крестницы, а оттуда — на живот, и начала поигрывать с пушком, покрывавшим ее лоно.

Так выбрали крестных малышу Наду. По крови он был сыном Бернарды и капитана Натариу да Фонсеки, а по воспитанию — сыном Зилды, крестной Бернарды, жены капитана.

— Изыди, Сатана! — воскликнул брат Зигмунт фон Готтесхаммер в кульминационный момент исповеди юной Шики. Впрочем, не такой уж и юной — ей накануне дня Сан-Педру должно было стукнуть четырнадцать. Из всех майских невест она была единственной, кто мог надеть гирлянду и фату на церемонию бракосочетания.

Выказывая решительную склонность к обсуждению подробностей и полное невежество относительно того, что являлось грехом простительным, а что — смертным, барышня из красного карнавального шествия, не краснея — а это хорошо бы сочеталось с цветом ее отряда рейзаду, — поведала негодующему брату Зигмунту о сладостных искушениях, которым подвергал ее возлюбленный. Балбину жил когда-то в Ильеусе, где и прознал про всякие выдумки гринго — Шике они пришлись по душе.

Борьба, разразившаяся в импровизированной часовне между святым инквизитором и барышней из красного карнавального шествия, была бескровной, но от этого не менее неистовой. Ничтоже сумняшеся, она описала ему непристойные ласки, совершавшиеся при помощи пальцев и языка, содомию — ах, Содом возвратился! — после чего монах запретил ей фату и гирлянду — символы девственности. Однако невеста почтительно, но упрямо отстояла свое право на флердоранж, сделанный ловкими пальчиками доны Наталины, потому что туда, в щелку («Богом клянусь, падре!»), Балбину никогда ничего не засовывал, Шика никогда ему этого не позволяла! Все, что они делали, окромя самого главного, для того и нужно было, чтобы не дать ему порвать ей целку, — где же ваше преподобие такое слыхало, что дать в зад — это то же самое, что и в щелку? В Эштансии девушки выходили замуж девственницами, но чтобы облегчить ожидание, они позволяли и промеж ляжек, и в зад — ведь никто не железный, сеу падре!

Брат Зигмунт прогнал ее вон: «Vade retro,[109] Вельзевул!» В иные времена он воспользовался бы плетью, чтобы изгнать из нее демонов, вырвать из ее тела населявшие его злые силы, — но это в добрые времена святой инквизиции. Шика удовлетворилась, думая, что священник благословил ее и тем самым дал согласие на свадебное платье. Она три раза прочитала «Богородице, Дево, радуйся» и один раз «Отче наш», потому что добрый падре забыл назначить ей покаяние.

Монахи, с согласия сеу Карлиньюша Силвы, оборудовали на складе какао по краям участка две исповедальни. Здесь не было обычной перегородки между исповедующимся и исповедником, но те немногие женщины, которые пришли совершить таинство — самое важное, по мнению умудренного брата Зигмунта фон Готтесхаммера, — не стыдились смотреть на падре в тот момент, когда опустошали свою котомку с грехами. Несчастные, он не ведали, что такое стыд.

Немногочисленные женщины и ни одного мужчины. «Церковь и падре — это дела женские» — так говорили мужчины, эти отступники. Многие из них были убийцами, начиная с этого самого капитана — не раз слыхали монахи, проходя долгие лиги по берегам Змеиной реки, ужасающие намеки на его знаменитую жесткость и прошлое, полное преступлений.

В первый день святой миссии брат Теун и брат Зигмунт решили составить общее мнение о жизни в Большой Засаде: исповедать грешников, узнать о положении дел с язычниками и моралью местечка. Желающих исповедаться, покаяться и получить отпущение грехов оказалось не много — отпущение грехов в устах брата Зигмунта фон Готтесхаммера, Молота Господнего, звучало как порицание и кара, — и потому братья пошли из дома в дом, от человека к человеку.

В жилище сеу Карлиньюша Силвы, где они остановились, брат Теун вернулся с сердцем, полным грусти, увидев Закон Божий в таком небрежении, — ах, несчастные бедняги! А Зигмунт, охваченный негодованием и ужасом, дрожал от священной ярости, увидев, в какой мерзости пребывают эти отступники — проклятые безбожники.

Некрещеные младенцы, внебрачные дети, зачатые во грехе, пары, размножавшиеся, будто животные, без Божьего согласия и благословения, — разврат, преступность, невежество и небрежение по отношению к Святой Матери Церкви. Больше, чем ряд домов, построенных в центре селения — две улочки и один переулок, — было гнилое нагромождение глинобитных лачуг и соломенных хижин на Жабьей отмели. «Квартал потаскух» — так его называли сами жители своими развратными языками. О нем говорили с известной гордостью — еще бы, он был самым большим в этих краях.

На другом берегу реки, там, где выращивали все, что нужно для еженедельной ярмарки, было не лучше — ни с моралью, ни с благочестием. На новом месте обитания набожные, богобоязненные выходцы из Сержипи, соприкоснувшись с безбожием грапиуна, пренебрегли своими обязанностями по отношению к Господу, потеряли страх Божий и извалялись в грязи отвратительных местных обычаев.

Араб, который тут торговал, обкрадывая этих бедняг — жителей местечка и приезжих, — был тот еще лихоимщик, просто ссыльный каторжник. Он хотя и не являлся собственно мусульманином, но ушел от этого недалеко. Он не был примерным сыном Римской церкви, но принадлежал к восточной секте маронитов, совершенно недостойной доверия, — тут до мусульманина рукой подать. Если бы он жил в Испании, в старые добрые времена, то не миновать бы ему христианского благословенного меча святого Иакова — истребителя мавров.

Что до негров-идолопоклонников во главе с циничным, вечно скалящим зубы кузнецом, они упорствовали в вечных, прочных попытках запятнать чистоту и достоинство святых, канонизированных Ватиканом, мешая и путая их с дьявольскими истуканами из хижин рабов. Они совершали кровавые жертвоприношения, поднося им убитых животных. Центр идолопоклонников был в доме кузнеца — окаянного отщепенца.

Брат Зигмунт — Молот Господень — намеревался поднять дух верующих во время проповедей и, возможно, подвигнуть их разрушить нечестивое капище, воздвигнутое за горном для чудовищных африканских божков, которых негры, освобожденные от рабства благодаря заговорам и ловушкам масонов, звали духами и пытались облечь в сверкающие покровы блаженных. Святотатство!

Отдыхая после варварского — и восхитительного! — ужина, состоявшего из плодов и дичи, под конец первого дня святой миссии брат Теун посетовал, полный сочувствия и сострадания, на судьбу этих грешников — жертв невежества и отсталости, — чьи души обречены на ад, порой даже не заслуживая этого. А дело было в отсутствии моральных устоев, узды закона, борьбы, которую диктовали бы правила, — и все это приводило к таким серьезным ошибкам, к преступной, грешной жизни.

Сеу Карлиньюш Силва по-немецки говорил бегло, с произношением образованного человека — мулат-сарара, вы только представьте себе! Какие только сюрпризы не поджидают нищенствующих монахов во время святой миссии! Спокойно и любезно, голосом человека, который не пытается ничего добиться своей речью, он начал защищать само местечко и его жителей. Он казался профессором, читающим лекцию с кафедры в Веймаре, и брат Зигмунт оглядел его с подозрением. И был прав, потому что полукровка оправдывал эту чернь, отрицая какую-либо вину. Обитатели Большой Засады — так он сказал — живут вне предрассудков, свободны от ограничений и принуждения, которые влечет за собой закон, от моральных и социальных предубеждений, навязываемых правилами, — не важно, будь то Уголовный кодекс или катехизис. Народа, более спокойного и организованного, чем в Большой Засаде, несмотря на название местечка и его дурные обычаи, было не сыскать во всем краю какао, на всей земле грапиуна. И знаете почему, мои преподобия? Потому что здесь никто никому не приказывает, все делается с общего согласия, а не из страха наказания. Если бы это зависело от сеу Карлиньюша Силвы, то никогда бы этот мир не был потревожен, это счастливое существование народа Большой Засады, который, по его мнению, несомненно заслуживал благоволения Господа — истинного Господа.

— Если ваши преподобия позволят мне высказать мое мнение, то я бы сказал, что здесь находится тот самый искомый естественный рай мудрецов…

Брат Зигмунт фон Готтесхаммер, Молот Господень, внезапно вскочил, опрокинув оловянное блюдо. Четки в его руках были подобны бичу, занесенному над грехом и грешниками, а в особенности — над еретиком, сидевшим напротив. В Ильеусе ему рассказали, что этот полукровка и внебрачный сын воспитывался в Германии и имел замашки доктора. Он был врагом Римской церкви, подлым лютеранином, возможно, еще более зловредным, чем идолопоклонники, и уж точно более опасным, чем маронит. Это был символ всего наихудшего, что существовало в мире: глашатаев мерзостных идей Французской революции, энциклопедистов, врагов Господа и монархии, погромщиков, с бомбами в руках бросавших вызов императорам и знати, с кинжалом, занесенным, чтобы вновь растерзать сердце Христово. Он был не просто лютеранином, он был еще и анархистом!

Плотники — Лупишсиниу, Гиду и Зинью — воздвигли в центре пустыря, посередине между рекой и сараем, напротив того места, где проводилась ярмарка, большой крест из красного сандала, высокий, монументальный — знатная работа, с ней мог сравниться разве что мост. Кто бы ни появлялся, приходя с верховьев Змеиной реки или со станции в Такараше, еще издали различал Святой Крест, отмечавший приезд в Большую Засаду первой святой миссии, которая принесла на этот край света проповедь о добродетели и осуждении греха.

Перед крестом соорудили широкую площадку из оструганных досок, и на ней монахи расположили все снаряжение и принадлежности для мессы, обрядов и таинств крещения и брака. Монахи переоделись в длинные, до пят, одежды, чтобы служить обедню и читать проповеди.

Брат Теун проповедовал утром во время причастия, а брат Зигмунт — вечером, во время благословения. Жители селения единодушно решили, что проповедь брата Зигмунта по всем параметрам превосходит рацею голландского монаха. Никакого сравнения. Брат Теун, коренастый толстяк, говоривший по-португальски почти без акцента, разглагольствовал о доброте и милосердии Господа, описывал рай — его красоту и благодать.

Худой и высокий, с запавшими глазами и костлявыми руками, мешавший португальские слова с немецкими и латинскими выражениями, да еще и говоривший с ужасным акцентом, немец завладел слушателями — настоящей толпой, превосходившей даже ту, что собралась по случаю рейзаду сии Леокадии летом. Его темой был ад: Вельзевул, падший ангел, грех и огонь, пожирающий грешников. Молот Господень, в соответствии со своим именем, брат Зигмунт фон Готтесхаммер достиг почти такого же успеха, как сеу Карлиньюш Силва со своими фокусами. Вот ведь молодчина брат Зигмунт!

Случилось совпадение — совпадениями полны романы, а в жизни их еще больше. Во второй и последний день святой миссии в Большую Засаду прибыл проездом из Итабуны, направляясь на фазенду Аталайа, доктор Боавентура Андраде-младший — его все реже называли домашним уменьшительным прозвищем Вентуринья. Доктора сопровождала Людмила Григорьевна — любовница. «Любовница» — так говорил сам бакалавр, ведь речь шла об особе благородных кровей, к тому же обходившейся недешево. Это была птица высокого полета, дорогостоящая, достигшая уровня, о котором даже подумать не могли все эти проститутки, наложницы, содержанки и прочие пассии — презренные шлюхи. Пышная огненная шевелюра, стойкий запах мускуса, изящный английский костюм для верховой езды — кобылка из конюшен русского царя, или, лучше сказать, царя Соломона — так удачно выразился Турок Фадул, знаток Библии.

В те давние неспокойные времена, когда столкновения между жагунсо были обычным делом, под каждой гуявой пряталась засада, а полковники ездили в сопровождении эскорта из наемников, опасность нападения была всегда. Когда усобицы прошли, вся эта гвардия свелась к одному человеку, достойному доверия и способному быстро нажать на курок. Полковника Боавентуру Андраде, чья жизнь столько раз была под угрозой, в последние годы сопровождал только негр Эшпиридау. Иногда с ними ездил Натариу: чтобы поговорить с полковником, обсудить дела, но не в качестве наемника, как раньше.

Однако Вентуринья во время своих разъездов между Итабуной и фазендой Аталайа и вообще где бы то ни было не мог обойтись без свиты, достойной Базилиу Оливейры, Синьо Бадаро или Энрике Алвеша в иные времена.

Во главе патруля из четырех вооруженных до зубов наемников был воин, покрывший себя славой в баталиях прежних времен, — Бенайа Кова Раза.[110] Прозвище говорило само за себя, добавить тут было нечего. «Я считал до двадцати, а потом уже и счет потерял», — хвастался сам Бенайа, говоря о тех, кого отправил на тот свет, кому вырыл могилу — глубокую или мелкую. Это был молчаливый, маленький и тощий кафузу с запавшим ртом. Стрелял он метко, но ножом орудовал еще лучше.

Три раза он был под судом по поводу убийства полковника Жозафия Пейшоту. В первый раз ему припаяли тридцать лет, во второй — шестнадцать, в третий его защищал Руй Пеналва, знаменитый адвокат, и его оправдали. Выйдя на свободу, он завербовался в военную полицию, откуда его вытащил Вентуринья, сделав бандита начальником своей личной охраны. Последним подвигом наемника была смерть проститутки, некой Биры, которая не захотела принять его, поскольку «закрыла корзинку» в честь обета, данного Пресвятой Деве Марии. В военной форме, окруженный зловещей славой, он еще избил и арестовал двух бедных приказчиков, которые удовлетворяли свои естественные надобности с шлюхами этого борделя. Несладко пришлось и хозяйке заведения — Марии Сакадуре.

По просьбе Людмилы Вентуринья решил задержаться в Большой Засаде до благословения, крещения, венчаний и проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера — ни за что на свете она не могла пропустить этот спектакль.

— Тогда нам придется ехать ночью, я хочу спать на фазенде.

— Voyager dans la forêt pendant la nuit, cʼest romantique, mon amour.[111]

Mon amour согласился, заработал поцелуй и вместе с Петром, Ковой Разой и Людмилой отобедал в доме Натариу и Зилды. На веселом и обильном пиршестве в честь приезда святой миссии присутствовал также кум Фадул, облаченный в дорожный костюм по случаю крестин Наду. Это был праздничный день на Капитанском холме.

После кофе Вентуринья с сигарой «Суэрдик» развалился в гамаке на веранде, беседуя с капитаном и Фадулом. Он нанял агронома, чтобы заменить Натариу на месте управляющего фазенды Аталайа, и начал распространяться о компетенции этого типа, дипломированного специалиста: он произвел революцию в методах работы, в посадке и жатве и обещал утроить урожай. Что Натариу по этому поводу думает? Натариу ничего не думал, поэтому ничего не сказал, и совершенно не намеревался сравнивать знания, полученные из книг, с элементарными и незамысловатыми премудростями полковников и управляющих. Только на губах его проскользнула та самая ниточка улыбки: признак сомнения или презрения — кто знает?

В разговоре всплыло имя Эшпиридау. Вентуринья не понимал, почему негр по примеру Натариу не согласился принять пост начальника личной охраны, который сейчас занимал Бенайа Кова Раза. Эшпиридау покинул фазенду, чтобы жить в Такараше со своей дочерью — учительницей. Вентуринья счел старого жагунсо неблагодарным, но Натариу с этим не согласился. Если уж кто кому и должен быть благодарным, то не негр Вентуринье, а сын полковника тому человеку, который не один раз спас жизнь его отцу и сторожил его сон в течение стольких лет. Бакалавр сменил тему, с детских лет он уважал мнение Натариу, и если это уважение и тяготило его, то он этого не показывал. Но и бывший управляющий говорил вовсе не с упреком или претензией, а просто беседовал — нейтральным голосом, с неподвижным лицом.

Кто предъявил Вентуринье кое-какие претензии, так это Фадул, напомнив, как однажды, проезжая через Большую Засаду, бакалавр выказал крайний пессимизм относительно будущего этого местечка, предсказав ему короткую и жалкую жизнь. «У этой дыры нет будущего, так и останется свинарником». Фадул не забыл слова, которые тогда взбаламутили ему душу: если бы не договор с добрым Богом маронитов, то он позволил бы тогда унынию захватить себя. Смеясь, Вентуринья признал, что ошибся в своих прогнозах.

— Да, твоя правда. Признаю ошибку. Свинарник шагнул вперед, разросся и теперь уже почти город.

Он дал себе труд объяснить, что «город» в данном случае — это не более чем фигура речи, которую он использовал, чтобы подчеркнуть рост этого селения по сравнению с прочими местечками в этих краях, потому что звания «город» в полной мере не заслуживали ни Ильеус, ни Итабуна — столицы муниципальных округов, и даже Баия — столица штата, и даже Рио-де-Жанейро, если уж сравнивать с Парижем или Лондоном. Вот это города! Какие там женщины! Впрочем, кумовья могут судить по русской, которую он завоевал, — они когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

Нет, ничего подобного они не видели — ни курибока, ни Турок. Но Натариу напомнил, что в красивых женщинах бакалавр никогда не знал недостатка — это был его хлеб на каждый день, привычная перина в его постели. Еще тогда, семь лет назад, когда Вентуринья, свежеиспеченный доктор правоведения, выказал презрение к Большой Засаде, он уже увлекался гринго и артистками и крутил роман с некой аргентинкой — он помнит?

Вентуринья вспомнил и развеселился. Адела ла Портенья — баба, что надо: пела танго и в постели была хороша, — и все же рядом с Людмилой Григорьевной Ситкинбаум казалась просто жалкой, ничтожной шлюхой.

Пока Вентуринья беседовал на веранде, Людмила Григорьевна и Петр, за которыми неотступно следовал по пятам Бенайа Кова Раза, спустились с холма, чтобы прогуляться по Большой Засаде.

Русская пришла в восторг от этого путешествия верхом через фазенды и селения. На фазенде Каррапиша, которая стала первой остановкой процессии, полковник Демошфенеш Бербер оказал Вентуринье и его любовнице роскошный прием. Он был холостяк, и три смазливые девчушки занимались его особняком и удовлетворяли капризы статного сорокалетнего богача. По-французски он говорил свободно и правильно — научился у деда-француза. Демошфенеш представил Людмиле своих трех граций: индианку, португалку и мале[112] — своих трех Марий: бронзовую, белую и черную. Полковник Демошфенеш выбирал их, чуть ли не на зуб пробуя, являясь тонким знатоком с изысканным вкусом.

В зарослях какао владелец фазенды Каррапишу считался avis-rara:[113] в доме у него был книжный шкаф, винный погреб, а еще граммофон и пианино, на котором он сам бренчал, на радость трем служанкам, сидевшим на корточках рядом. Фауд Каран, частый гость, восторженно говорил о гареме полковника Демоштинью, а Алвару Фариа, оторвавшись от портовых баров, провел на фазенде неделю, опустошая бутылки с португальским вином и французским коньяком. По мнению образованного жителя Ильеуса, полковник Бербер был единственным по-настоящему цивилизованным существом во вселенной грапиуна.

За утренним кофе — они выехали из Итабуны на рассвете, желая прибыть в Аталайю к закату, — полковник кормил их местными лакомствами: кускусом, мингау,[114] творогом, простоквашей, жареным бананом, плодами хлебного дерева, ямсом, аипим, сладким бататом и густым шоколадом. Людмила все по чуть-чуть попробовала и похвалила: голосом томным, таинственным — она любила хорошо поесть.

Они побывали на плантациях в самый разгар сбора — работа батраков начиналась в пять утра, — посетили загон для молочных коров, где, воспользовавшись рассеянностью Вентуриньи, заинтересовавшимся телкой Суламифью, Демоштинью провел рукой по благородной заднице Людмилы Григорьевны и прошептал, щекоча дыханием ее затылок:

— Этот дом ваш, стоит вам только захотеть, как и другой, в Ильеусе, прямо на берегу моря. — Он произнес это на своем великолепном французском под шелест утреннего ветерка.

Людмила ответила улыбкой и взглядом — загадочными, какими обычно бывают улыбки и взгляды русских героинь. Отважный полковник, прежде чем убрать руку, которая измеряла элегантный зад, слегка ущипнул его, будто на память о своем предложении, чтобы закрепить договор.

Для взора Людмилы Григорьевны Ситкинбаум это было незабываемое путешествие. По краям дороги простирались плантации какао: желтые плоды сверкали в утреннем свете — нет ничего прекраснее, с ними не сравнятся даже степные поля спелой пшеницы. Время от времени они останавливались на фазендах, чтобы утолить жажду глотком воды, выпить чашку кофе, попробовать десерт из банана в кружочках или земляного апельсина, насладиться стаканом сока с медом и зернами какао — это уж точно изобретение богов.

Чтобы познакомиться с русской певицей, которая, как известно, была содержанкой доктора Вентуриньи, жены полковников оставляли кухни и предрассудки и побыстрее втискивались в нарядные воскресные платья. Людмила протягивала кончики пальцев для поцелуя фазендейру, обворожительно и скромно улыбалась их супругам, говорила «merci» и «vous êtes très gentille, madame».[115] Очаровательная русская певица.

Все эти пылающие, безумные тропики, полковники-миллионеры и нищие батраки, богатые особняки и глинобитные лачуги и были полной противоположностью и вместе с тем так похоже на равнины России, где были дворяне, кулаки и слуги. Болтая с братом Петром, Людмила выражала надежду, что когда-нибудь получит из щедрых рук батюшки Боавентуры или другого претендента, столь же богатого, в подарок землю и деревеньку с черными слугами. Она переживала восторг первооткрывателя: все казалось ей нежным и романтичным, с налетом опасности — змеями и бандитами.

Святая миссия очаровала ее, и именно она провела интеллектуальную историческую параллель со святой инквизицией, еще раз продемонстрировав Вентуринье, который и так уже на задних лапках ходил от сжигавшей его страсти, что была не просто самкой, ослепительной и неудержимой — неудержимой только лишь в постели. К красоте ее прибавлялись такие дарования, как ум и культура: ей было чему поучить бакалавров из Итабуны.

Покоренная Большой Засадой, она отправилась на пустырь, прошла по улочкам, перебралась через мост, пересекла Жабью отмель и задержалась в кузнице, наблюдая за кузнецом: с обнаженным торсом, блестящей кожей, со шкурой, прикрывавшей срам, он ковал железо на наковальне — делал металлический браслет. Она захотела купить вещицу, но негр преподнес ее в подарок — скромный, но совершенно бесподобный сувенир сверкал на солнце.

Возвратившись с прогулки с сияющими глазами, перламутровым от пота лицом и голосом, сдавленным от прилива чувств, Людмила спросила у Вентуриньи, все еще валявшегося в гамаке, наслаждаясь сиестой:

— А это твоя деревня, батюшка? И это все твои слуги? — Она склонилась над гамаком, грудь ее призывно вздымалась: — Если бы ты действительно меня любил, то подарил бы мне деревню и слуг в залог своей любви.

В своей воодушевленной, полной милосердия проповеди, прозвучавшей во время утренней мессы, брат Теун да Санта Эукариштиа сетовал на состояние упадка и безнравственности, в котором припеваючи жило население Большой Засады. Но он уповал на милосердие Господа, на его высшую доброту, говорил о его сердце, истекающем кровью от боли за заблудших овечек из его стада, призывал к раскаянию и слезам.

Если бы жители Большой Засады не были бесчувственными словно камень, то послышались бы бурные, громкие рыдания, руки бы принялись колотить по грешным грудям, — а грешниками являлись все, без всякого исключения, обитатели селения. Было бы поучительно и благочестиво включить в хронику событий Большой Засады этот торжественный миг покаяния небольшой толпы, сгрудившейся перед Святым Крестом, слушавшей в относительной тишине слова проповедника. Но как сделать это, если не было ни малейших признаков сожаления или раскаяния? На одной мысли слушатели, однако, сошлись: преподобный говорил красиво, горячо и пылко. И сам он считался красивым юношей, по авторитетному мнению проституток.

Не было ни плача утром, ни скрежета зубовного, ни панического ужаса вечером, во время проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера — Молота Господнего, который молотил по ушам своим лающим произношением. Брат Теун добился успеха у проституток. Надев поверх поношенной сутаны белоснежную ризу, он ходил туда-сюда по импровизированному алтарю и сопереживал судьбе созданий, спасение которых казалось ему столь сомнительным, а в это время проститутки обменивались скабрезными комментариями и бесстыдными предположениями о том, что бы они сделали, если бы им перепало удовольствие сжать в объятиях этого кругленького падре с лицом плаксивого ребенка. Напротив, брат Зигмунт своей огненной проповедью, полной угроз и оскорблений, впечатлил в основном мужчин — экий сердитый монах!

Плакали только некоторые младенцы, когда их тащили в крестильную купель — новенький эмалированный таз, предоставленный Турком Фадулом, дорогая вещица из запасов его магазина. Впрочем, сам Фадул в церемонии коллективного крещения сыграл видную роль. Справа от него стояла Корока, державшая на руках малыша Наду, а слева — Бернарда, взволнованная мать, прекрасная в своей широкой юбке и кофте из бумазеи, с зажженной свечой в руках.

Когда были собраны вместе все язычники селения, среди которых нашлись достаточно рослые мальчишки с соседних фазенд, брат Теун принял их в лоно Святой Матери Церкви и сделал христианами, одного за другим, давая им соль и елей и опуская их головы в тазик, наполненный святой водой. Он декламировал слова Символа веры: «Верую в Бога Отца всемогущего». Родители и крестные повторяли за ним, и получался нестройный шум, беспорядочная, неясная галиматья.

Выполняя данное обещание, полковник Робуштиауну де Араужу и его супруга дона Изабел приехали с утра пораньше в Большую Засаду, чтобы присутствовать при крещении Тову, сына покойной Дивы и Каштора Абдуима, и были здесь в час помазания. Негритянка Эпифания вышила покров для церемонии и завернула в него беспокойного Тову, объявив себя помощницей крестной согласно обычаю. Гонимый Дух зарычал на монаха и попытался укусить, когда малыш расплакался, почувствовав во рту освященную соль. Этот забавный случай вызвал всеобщий смех.

По дороге на железнодорожную станцию в Такараше, возвращаясь после крещения в сопровождении наемника Назарену, полковник и дона Изабел столкнулись со свитой Вентуриньи и несколько минут обменивались любезностями посреди дорожной грязи. Сидя в седле на муле Мансидау, дона Изабел разглядывала особу, иностранку, которую привез сын покойного полковника Боавентуры, их доброго друга. Редкая красавица — ничего не скажешь, похожа на гравюру Девы Марии во время бегства в Египет, скромная и чистая. «Вот эти, которые на святых походят, они-то как раз хуже всех», — сказала дона Изабел мужу, когда они поехали дальше. Что до тучного бакалавра, то он, по ее мнению, был просто обычным щеголем — и ничего больше!

Майские невесты, некоторые беременные, другие в сопровождении детей, рожденных в мерзости внебрачных связей, выстроились по сторонам на помосте перед крестом, напротив алтаря. Брат Теун помог им встать в пары, и рядом с каждой были посаженный отец и посаженная мать.

Тисау Абдуим выковал деревенским невестам обручальные кольца. Радостный и оживленный утром, во время крещения, он стал серьезным и молчаливым вечером, во время свадебного хоровода, будучи посаженным отцом Баштиау да Розы и Абигайль. Эпифания стояла в гуще народа и с беспокойством глядела на него, зная, что негр думает о Диве, на которой бы женился, если бы лихорадка не забрала ее.

Говорить о том, какая невеста была самая красивая и самая счастливая — весьма сложно и неблагоразумно. Что до самой юной, то без сомнений — барышня Шика неполных четырнадцати лет, со своей нетронутой девственностью. Она оказалась единственной барышней в таких обстоятельствах, и это было известно всем, даже брату Зигмунту: «Где это ваше преподобие слыхало, что дать в зад — это то же самое, что и в щелку?» А в щелку Балбину, жених, никогда свое орудие не вставлял, Шика этого не позволила. И что же? Прямо в час святого таинства брака монах взъерепенился и потребовал, чтобы бедняжка сняла фату — такую красивую — и гирлянду, в которой дона Наталина превзошла самое себя, вышив флердоранж — этакую прелесть! Сиа Леокадия была не из тех, кто может съесть такую дерзость. Она возмутилась, решила пойти на принцип и увести свое семейство, покинув церемонию, но ограничилась угрозами брату Зигмунту: «Кабы не твоя сутана, ты бы у меня увидел!» Она вняла призывам брата Теуна, и они пришли к соглашению: фата осталась, а гирлянду пришлось снять. Шика вышла замуж, обливаясь слезами и крича на весь свет о своей поруганной девственности.

После свадеб и благословения святая миссия подошла к концу: на следующий день ранним утром два миссионера отправятся в Такараш — поселок побольше и не так погрязший в мерзости. Проповедь брата Зигмунта подвела итог религиозной части действа, которое сотрясало и волновало Большую Засаду в течение сорока восьми часов, полных бешеного оживления. В последнем аккорде празднества святые отцы уже не участвовали, он прошел под руководством и контролем Педру Цыгана, гармониста и достойного гражданина. Чтобы отметить одной гулянкой столько крестин и столько свадеб, праздник должен был длиться всю ночь, и столько он и длился. Вентуринья заставил Людмилу Григорьевну Ситкинбаум уехать на фазенду Аталайа еще до того, как пирушка подошла к концу, но не раньше чем она станцевала танец копейщиков под началом Каштора Абдуима, негра Тисау, которого в тот день терзали столь противоречивые чувства. «Эфиоп двора Негуса», — сказала Людочка Петру, своему брату и наперснику. Ей было хорошо на танцульках, которые так походили на гулянья ее бедной простонародной юности.

Проповедь брата Зигмунта фон Готтесхаммера стала достойным завершением святой миссии. Раскаленные, твердые слова если не проросли в бесплодной почве окаменевших душ Большой Засады, то прозвучали эхом в ушах некоторых слушателей, дав толчок размышлениям, приведя в действие некие процессы — все как положено и как следует согласно добрым традициям.

«Название, данное в честь преступления, уже говорит о многом», — так начал великий инквизитор свою проповедь, а в итоге обвинил Большую Засаду в том, что она стала оплотом греха, пристанищем бандитов. Земля, где нет закона — ни Божеского, ни человеческого. Территория упадка, сладострастия, жестокости, святотатства, грязных дьявольских происков — царство злобного Сатаны. Содом и Гоморра в одном лице, вызывающие на себя гнев Господень. Однажды ярость Господа изольется огнем, покарает неверных, сокрушит стены зла и скверны, обратит в пепел этот возмутительный вертеп беззакония.

В час благословения, когда агонизировали сумерки, брат Зигмунт Молот Господень поднял горящую длань и, начертав в воздухе крест отлучения, проклял это место и его жителей.

Приходит закон, а вместе с ним и конец Большой Засады. Начинается история города Иризополиса

Пристанище бандитов, убийц без закона и правил, наемников и проституток — так проклинал посланец Божий. Срочно нужно было положить предел насилию и разврату, покончить с беззаконием и подлостью — так порешили мудрецы и подлизы. Шум нарастал, требования звучали на форуме, в муниципалитете, на главной площади, в кабаре.

Грязные сделки, засады, нападения жагунсо были традицией — они дали начало праву собственности и закону. Возглавив свое войско, король оседлал коня, полученного в наследство, и отправился насаждать закон и порядок, власть и повиновение там, где были лишь свобода и мечта.

Между анафемой инквизиторов и военным походом, между жизнью и смертью, между человеком и подданным времени прошло совсем немного: проповеди были летом, выстрелы — зимой. И еще быстрее пролетели бои: все вместе — от уведомлений до захвата — заняло лишь несколько дней.

Весточка от полковника Робуштиану де Араужу дошла до капитана Натариу да Фонсеки по возвращении с фазенды Боа-Вишта, где только что закончился сбор урожая, превзошедшего самые смелые ожидания. Капитан предполагал получить чуть больше шестисот арроб, а урожай перевалил за семьсот. Такой уход за плантациями какао раньше был только на фазенде Аталайа, а теперь его не стало и там. И это несмотря на присутствие доктора Луиша Сезара Гужмау с его самыми современными теориями о выращивании theobroma cacao — дерева семейства стеркулиевых, по надменному выражению инженера-агронома.

Доктор Луиш Сезар Гужмау со всей своей агрономической наукой едва избежал увольнения, когда Вентуринья, хозяин, вернулся из поездки в Рио-де-Жанейро, куда отправился в компании Людмилы Григорьевны и ее брата Петра, чтобы ненадолго окунуться в атмосферу цивилизации. Возвратившись, он обнаружил, что объем урожая упал по сравнению с прошлым годом, поднял шум: рвал и метал, — потребовал объяснений. Инженер-агроном, листая специальные книги, посвященные данному предмету, объяснил, что все правильно: положительные результаты от применения современных научных методов требуют времени и терпения. «К дьяволу время и терпение», — выругался разъяренный Вентуринья, но в конце концов он сдался под натиском аргументов доктора Гужмау, этого первосортного хитреца, а еще и потому, что Натариу вновь отказался от повторного предложения вступить в должность управляющего, хотя Вентуринья посулил ему новые условия, да такие, что от них и отказаться-то было нельзя!

Вентуринью отказ огорчил и обидел, ведь он даже предложил наемнику, тому самому Натариу полковника Боавентуры, процент от доходов — дело совершенно неслыханное и достойное порицания, по критичному и безошибочному мнению прочих фазендейру. Ярость ведет к раздору: Вентуринья говорил тем, кто хотел его слышать, о вероломстве и даже употребил слово «предательство». Натариу не уважал даже память своего хозяина и покровителя, которому был обязан всем, и сразу после его смерти поставил дом и дал денег на зеленную лавку Сакраменту, содержанке полковника, наставив ему рога post-mortem, — это просто гнусная измена. Он произносил «post-mortem» и «измена» с таким же «докторским» акцентом, с каким агроном говорил о theobroma cacao — дереве семейства стеркулиевых.

«Я слышал разные пересуды, мне они по вкусу не пришлись, остерегайтесь!» — это несколько сумбурное послание полковника Робуштиану де Араужу принес наемник Назарену, надежный человек, который никаких подробностей добавить не смог. Сначала капитан подумал, что речь идет о раздосадованном брюзжании Вентуриньи, о котором уже слыхал и над которым смеялся: ворчание мальчишки, взявшего моду командовать. «Вот поеду в Итабуну, задам ему взбучку, опрокинем с ним по стаканчику, поболтаем о женщинах, и досада пройдет».

Впрочем, обсуждая это дело с Фадулом Абдалой, он удивился, узнав, что Турок тоже получил с небольшой разницей во времени письмо, написанное Фаудом Караном в аллегорических, если не сказать поэтических, выражениях. «Феллах сажает в оазисе сад из финиковых пальм, но плоды собирает разбойник. Будь осторожнее, мой добрый Фадул, потому что плоды начинают поспевать», — предупреждал он вычурной арабской каллиграфией. Фауд Каран передал записку через погонщика Зе Раймунду, ветерана этих троп, чтобы тот вручил ее трактирщику из рук в руки.

Натариу и Фадул вместе ломали голову, спросили совета у Каштора Абдуима, но даже так не нашли ключ к этой загадке, способный прояснить смысл послания полковника и аллегории эрудита.

— На неделе я поеду в Итабуну и выясню, в чем тут дело, — сказал Натариу, уже тогда почувствовав беспокойство.

Что это за пересуды, которые не пришлись по душе полковнику Робуштиану? И чего надо остерегаться? И какой смысл у этой шарады про спелые финики, которую завернул Фауд Каран? Одно к одному: послание полковника и письмо, полученное Фадулом, — тут уже точно речь идет о чем-то серьезном.

Раньше капитан был ему кумом только на словах, а теперь, после крестин Наду, стал по-настоящему. И чтобы посидеть с ним в баре в Итабуне, в борделе Шанду, в кабаре, Фадул решил чуть раньше совершить свою обычную деловую поездку, целью которой были встречи с поставщиками, уточнение счетов, обновление запасов. В борделе он вспомнит вместе с Шанду о прелестях и кокетстве Зезиньи ду Бутиа, между ног у которой разверзалась настоящая пропасть! Она затерялась в Сержипи, даже у племянника Дурвалину, Сплетника, не было от нее никаких новостей.

Если будет свободное время, то он поедет в Ильеус поболтать с Алвару Фариа и поглядеть на море, которое мальчишкой пересек на иммигрантском суденышке, чтобы приехать из страны фиников на землю какао.

Им так и не удалось совершить запланированное путешествие: времени не хватило, — события рванули с места в карьер и начали разворачиваться с ураганной скоростью.

Капитан Натариу да Фонсека едва сел за стол, как в дом вбежал его сын Пеба — и торопился он не к обеду. Запыхавшись, мальчишка устремился к отцу:

— Там двое расстреливают свиней; говорят, что они контролеры, они уже убили…

Капитан не стал ждать, когда Пеба закончит фразу. Прихватив портупею с парабеллумом, висевшую на стене рядом со столом, он бросился по склону на пустырь. Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Алтамиранду, которого тоже в спешке позвали, схватился с одним из незнакомцев. С оружием в руках, выкрикивая угрозы, два проходимца устроили настоящую бойню среди свиней, большинство из которых принадлежали сертанцу.

Алтамиранду с кинжалом в руках и один из этих типов, потерявший револьвер при падении, катались на земле. Натариу был еще далеко и не мог ничего поделать — разве что кричать, когда второй субъект прицелился в Алтамиранду и несколько раз выстрелил: фермер согнулся, в спине его зияло отверстие, из которого хлестала кровь. И в тот же самый момент убийца рухнул, подкошенный единственным выстрелом из парабеллума капитана. Со всех сторон подтягивался народ, и Тисау Абдуим схватил того типа, который, высвободившись из-под тела Алтамиранду, пытался подняться.

Когда чужак увидел, что его окружили, и почувствовал первые зуботычины, то упал на колени и взмолился о пощаде, уповая на любовь к Господу, — у него ведь жена и дети. Он и его спутник явились сюда с приказами к исполнению. Оба были контролерами из муниципального управления Итабуны, в юрисдикции которого находились город, поселки и селения. И на территории этого муниципального управления располагалась деревушка — да как хотите, так и определяйте, — под названием Большая Засада. Они пришли, чтобы привести в действие закон, запрещавший выпускать домашнюю скотину на улицу. Указания, полученные от сержанта, выполнявшего обязанности полицейского комиссара, предписывали убивать весь скот, который они увидят разгуливающим по улице.

Кто приказ выполняет, за тем вины никакой, сеу капитан. Пожалейте меня, бедного, я ж не по своей воле!

Наконец его отпустили, довольно потрепанного, и позволили оседлать осла, на котором он приехал. Перед этим, впрочем, его обезоружили — помимо упавшего револьвера, у него был еще кинжал, нож и целый арсенал пуль, — раздели и оставили в чем мать родила. К седлу другого осла привязали тело убийцы свиней. На прощание капитан посоветовал перепуганному уличному контролеру:

— Скажи тем, кто послал тебя сюда, в Большую Засаду, что ни один чужак не ступит на эту землю и не наложит свою лапу. Это тебе приказывает сказать капитан Натариу да Фонсека, а доказательство ты везешь с собой. Не забудь передать.

Закончив сборы вещей, необходимых, чтобы провести сезон на фазенде, Зилда села на веранде рядом с Натариу. Дети, за исключением Эду, который помогал Тисау в кузнице, ходили вверх-вниз по склону, перенося узлы и окованные оловом сундуки в телегу, запряженную быками, которая ждала внизу. Некоторое время Зилда сидела молча, но наконец ее прорвало:

— Я еду против воли. Если бы могла, то повернула бы все вспять.

— Не понимаю почему. Я думал, ты довольна. С тех пор как дом закончен, ты только и говоришь о том, чтобы поехать на плантацию.

— Это раньше. Но с тех пор как здесь появились эти контролеры, я больше не хочу. Что ты обо всем этом думаешь?

С высоты холма, сидя на скамье на веранде своего дома, капитан оглядывал Большую Засаду. Однажды, в те времена, когда здесь даже кладбище еще не появилось, он сказал полковнику Боавентуре Андраде, показывая незнакомую долину: «Здесь я построю мой дом, когда драка кончится, и вы выполните договор». Он повернулся к жене, посмотрел в ее лицо — обычно ясное, сейчас оно было накрыто тенью беспокойства. Зилда никогда не слыла особой красавицей, но у нее были тонкие черты лица и она их сохранила. На худом лице все еще проглядывали приметы молодости: ни годы, ни дети, которых она родила или усыновила, не сломили ее, не сокрушили характер, не уменьшили оптимизм. Мимо Пеба пронес попугая Сунь-себе-в-зад — протестующая птица выкрикивала ругательства. Даже в самые мрачные, самые опасные моменты Натариу никогда не обманывал ее, когда Зилда, отвлекаясь от своей ежедневной борьбы, спрашивала о каких-нибудь передрягах или женщинах.

— Может, это ерунда, просто наглость сержанта Ориженеша, который строит из себя неизвестно что, или главы муниципалитета, доктора Каштру.

Главой муниципалитета Итабуны был все тот же бакалавр Рикарду Каштру, который десять лет назад целиком, со всем, что имел, перекинулся от полковника Элиаша Далтру к полковнику Боавентуре Андраде. А имел он, собственно, только раболепие и амбиции, так что лучшего кандидата на эту должность было не сыскать, и он чередовался на этом посту с Салвиану Невешем, дантистом, родственником доны Эрнештины. Его выбирали снова и снова, практически пожизненно, и бакалавр Каштру, будучи всего лишь подставным лицом, любил демонстрировать силу и власть, похваляясь своими полномочиями.

— Когда поеду в Итабуну, скажу Вентуринье, чтобы устроил хорошую взбучку этим интриганам. Пока полковник был жив, никто на такое не осмеливался, их держали на коротком поводке, но Вентуринья пустил все на самотек.

— Ты думаешь, это без его ведома? — спросила она и поспешно добавила: — И я так думаю. Мне кажется, это просто интриги.

Капитан кивнул в знак согласия. Кто знает, очень возможно, что идея исходила от Ориженеша, — доктор Каштру был слишком глуп, чтобы думать об этом. Казалось, разговор подошел к концу, но Натариу продолжал говорить. Он не хотел, чтобы жена, мать его детей, знала только часть его мыслей: он должен отвечать той же преданностью, которую давала ему она. Иногда он не рассказывал ей о том или ином деле, но никогда не скрывал правду, если уж она раскрывала рот, чтобы спросить.

— А может, дела обстоят серьезнее. Может, за сержантом или доктором стоит кто-то другой. Большая Засада растет, раньше за нее ничего бы не дали, но сейчас, должно быть, многие на нее глаз положили из-за политики, из-за того, как здесь все движется. Наверное, хотят наложить свою лапу. Вот только я им этого не позволю.

Пояснив свои мысли, он счел разговор оконченным.

— Поезжай вместе с детьми.

— Как же мне не хочется!

Капитан снова оторвал взгляд от прекрасного утреннего летнего пейзажа и посмотрел на сморщенное лицо Зилды:

— Ты помнишь, когда случилась лихорадка, ты хотела уехать на плантацию с детьми, а я сказал «нет»? Не время тогда нам было уезжать отсюда — ни мне, ни тебе, ни детям. Мы должны были остаться, пусть даже чтобы умереть. А сейчас я тебе говорю: уезжай и забирай детей. Сейчас довольно того, что останусь я.

— А не лучше и мне с тобой?

— Сколько времени прошло с тех пор, когда мы встретились? Скажи мне! Чем я тогда занимался? Или ты забыла?

Он говорил спокойно и ровно, без ярости, будто речь шла о чем-то совершенно обыкновенном. Он не давал вырваться нежности, которую испытывал к этой женщине, завоеванной ценой пули на большой дороге. Ценой жизни человека — дрянной это был тип. На этой женщине он женился с благословением падре, когда давным-давно приходила святая миссия. Он заделал ей кучу детей, но Зилда, будто ей было мало, брала чужих и воспитывала словно своих. Они все были от него.

— Ты всегда была с детьми, и правильно делала. Я сам о себе позабочусь. Я всегда, всю мою жизнь, был жагунсо, ты это прекрасно знаешь. Давай бери детей, приведи в порядок дом и жди меня там.

— Ты не скоро приедешь?

— Может, да, а может — нет. У меня много дел на плантации, но прежде я съезжу в Итабуну, узнаю, что там творится.

С подножия холма слышались крики ребятни, укладывавшей пожитки в телегу. Пеба пришел сказать, что все готово к отъезду. Капитан спустился вместе с Зилдой, чтобы благословить детей. Зилда протянула к нему кончики пальцев, их руки соприкоснулись, и Натариу характерным для него жестом погладил лицо жены.

Утро в Большой Засаде было ясным и солнечным, окутанным покровом мира. Звуки были все те же, ветерок морщил поверхность воды, женщины, напевая, стирали белье, свиньи выискивали гнилые плоды под деревом жака. Фадул стоял в дверях магазина, Дурвалину вытаскивал воду из колодца, слышались удары молота из кузницы Каштора Абдуима. Приближались Бернарда и Корока, чтобы пожелать Зилде доброго пути и поцеловать Наду.

На кладбище стало одной могилой больше. Это была неглубокая яма, как и прочие. Здесь похоронили Алтамиранду, который растил коз и свиней. Неподалеку от Сау — ему бы это понравилось.

В тот же день, после наступления сумерек, голые из-за жары, капитан Натариу да Фонсека и Бернарда, его крестница, его зазноба, лежали, наслаждаясь, в постели, когда услышали, как кто-то открывает дверную защелку на входе в деревянный домик. Должно быть, это Корока возвращается с того берега реки, куда ходила навестить сию Ванже. Решив, что так и есть, капитан продолжил нежиться, но Бернарда усомнилась и испуганно выскользнула из-под него. С тех пор как пришли те типы и перебили свиней, ей было как-то неспокойно, ее мучили предчувствия, и на сердце было тяжело.

Из тени выделился силуэт. Человек направлялся к ним и кричал:

— Настал день твоей смерти, Натариу да Фонсека, хренов ты капитан!

Он целился в капитана, но выстрел приняла на себя Бернарда, внезапно вскочив и загородив собою крестного. Пуля попала ей в левую грудь, и она упала на Натариу.

В то же мгновение пуля, летевшая со стороны двери, повалила убийцу. Негр Эшпиридау появился в сумерках, но в комнату не вошел, оставшись стоять в передней. Бернарда умирала на руках крестного, как и предсказала цыганка в тот далекий день, гадая ей по руке.

— Любовь моя… — прошептала она, в то время как из груди и изо рта у нее хлестала кровь. В первый раз в жизни она говорила ему «любовь моя». Он был единственной любовью ее жизни… Она повторила еще раз, пока голос не затих: — Любовь моя…

Кровь Бернарды заливала грудь Натариу, стекала по животу и бедрам. Он поднял ее на руках, положил на кровать и накрыл простыней. Лицо окаменело, челюсти сжались, глаза стали мутными, губы превратились в лезвие ножа. На минуту он замер перед телом крестницы. Было жалко и страшно.

— Далвину. Помнишь такого? — сказал негр Эшпиридау, пиная труп ногой.

Натариу очень хорошо помнил этого белобрысого, одного из многих, кто поклялся убить его в те давние неспокойные времена. Они столкнулись, когда тот был наемником полковника Далтона Мелу из Феррадаса, а Натариу охранял полковника Боавентуру. Кроме того, в борделе в Итабуне между ними произошла ссора из-за женщины, но продолжения не последовало Далвину был пьян и едва держался на ногах. Язык отяжелел от кашасы, и он ограничился пустыми угрозами и клятвами мести. Одна из проституток увела его с собой в постель.

Белобрысый, с волосами, подстриженными щеточкой, на подбородке красный шрам — сувенир от перестрелки. Далвину метко стрелял, и ему приписывали множество убийств, совершенных в засадах для разных заказчиков. Когда полковник Далтон откинул копыта, пав жертвой лихорадки, той самой, что не щадила даже обезьян, Далвину стал вольным стрелком, отдавая внаем свое оружие и свою меткость тому, кто предлагал работу и деньги. Потом он исчез, и все посчитали, что сгинул в сертане Жекие, откуда пришел и куда вернулся. И вот бандит внезапно воскрес, чтобы появиться в Большой Засаде полным решимости убрать Натариу. Трудно поверить, что причиной тому были старые угрозы, эдакая запоздалая месть. Его наняли, чтобы он выполнил работу, нанял кто-то, кто хорошо знал селение и привычки капитана, его дела и любовные истории.

— Такараш полон жагунсо, каждый день из Итабуны приходит новый отряд, — продолжил Эшпиридау. — Если хочешь знать зачем, то я тебе скажу — чтобы напасть на Большую Засаду.

Ему показался странным такой приток уголовников на станции в Такараше, и Эшпиридау постарался узнать причину этого странного совпадения. Давненько не собиралось вместе столько головорезов без видимой причины — среди полковников воцарился мир, землю поделили между собой сильнейшие, в политике все шло спокойно, до выборов было еще далеко. Делать негру было особенно нечего, разве что восхищаться познаниями дочери — учительницы Антонии. Глядя, как она, стоя у черной доски, учит счету детишек, он чувствовал, как сердце его наполняется гордостью, а рот расплывается в улыбке, обнажая беззубые десны. Тогда Эшпиридау порыскал в поисках информации. Почему в Такараше собралось так много наемников, за многими из которых тянется заслуженная пугающая слава? Все вооружены до зубов, и денег в карманах предостаточно — кашаса в борделях лилась рекой.

Большинство громил толком ничего не знали, помимо переданного через сержанта Ориженеша приглашения поучаствовать в одном дельце, которое сулило хороший заработок, с гарантированным грабежом и трофеями, а также перспективами попасть в военную полицию, в зависимости от поведения каждого конкретного наемника. Служба в военной полиции, дающая право на форму и безнаказанность, была самой большой мечтой безработных жагунсо. В Такараше, который был местом общего сбора, они должны были получить указания, когда придет момент.

Но некоторые знали чуть больше, и Большая Засада время от времени всплывала в разговоре. Далвину, устроив грандиозную попойку в борделе Мары, что в переулке Валса, хвастливый, да еще и пьяный, похвалялся, будто ему дали особое поручение необычайной важности, которое будет предварять выдвижение отряда жагунсо. Приятное задание, потому что позволит ему расквитаться за старую обиду.

Наконец оказалось упомянуто имя капитана, и с этого момента Эшпиридау больше не терял наемника из виду. Он шел за ним по пятам, издалека проследил за встречей Далвину с капралом Шику Ронколью, уполномоченным полиции Итабуны, приехавшим на поезде. На почтительном расстоянии, чтобы его не заметили, Эшпиридау шел за наемником, когда тот направился в Большую Засаду. Остальное друг Натариу знает сам.

Негр сожалел лишь о том, что не выстрелил раньше этого несчастного, предотвратив смерть Бернарды. Но, стоя у двери, он плохо видел, что творилось в комнате, погруженной в ночную тьму. Мужчина боялся попасть в девушку или в Натариу и смог выпустить пулю только при свете выстрела Далвину. Как жалко, что Бернарда погибла, — она была самой красивой проституткой на просторах долины Змеиной реки, никто не мог с ней сравниться — просто картинка из календаря.

Жасинта, уже давно называемая Корокой, внезапно показалась маленькой, дряхлой, беспомощной старушонкой, будто возраст и усталость свалились на нее внезапно. Она сидела на корточках у смертного одра Бернарды и глядела ей в лицо. Смертный одр — походная койка, где красавица столько лет промышляла проституцией и все эти годы принадлежала лишь одному мужчине — своему крестному.

Дважды кума. Первый раз она стала кумой, когда приняла ее роды, а второй раз — окрестив ребенка на алтаре святой миссии. Больше, чем кума. Бернарда была ей дочерью, потому что, когда они встретились в Большой Засаде и Корока удочерила ее, та была всего лишь исстрадавшимся ребенком: девственности ее лишил отец, мать была прикована к постели. Даже будь Бернарда ее родной дочерью, выношенной в утробе, Корока не могла бы любить ее больше.

За все эти годы, прожитые бок о бок в деревянном домике, построенном по приказу капитана Натариу да Фонсеки, они не сказали друг другу ни единого дурного слова, не было между ними ни единой ссоры или размолвки, даже тень недоверия ни разу не проскользнула. Боже правый, что же теперь будет? Корока покачала головой, не желая думать об этом.

Она не думала ни о чем, не вспоминала прошлое — события, разговоры, планы, веселые и грустные часы, опасности, мечты и праздники. Она была высохшая и опустошенная, будто ударами кинжала ей вырвали сердце и кишки. Корока омыла тело Бернарды, одела, расчесала распушенные волосы, вдела в уши серьги, которые подарил ей крестный.

Понемногу народ подтягивался на бдение. Проститутки в знак траура «закрыли корзинки».

Молчанием своим я говорю вам, друзья и подруги: в прежние времена на этой земле грапиуна, где растет какао, на самой прекрасной земле из всех, что можно возделывать в этом мире, данное слово имело цену, договор уважали, и не нужно было ставить печать на бумагу или предъявлять документ. Граждане — богатые и бедные, полковники и жагунсо — одинаково понимали, что есть верность и уважение, честь и достоинство. А за предательство платили жизнью.

Многое поменялось снаружи и внутри с тех времен, когда дорогу переходили с оружием в руках, и доверие между благородными храбрецами было твердой ходовой валютой. А сейчас заправляет другой народ. На лице Натариу, похожему на обожженный камень, не читались его горькие мысли, не отражалась боль утраты — он потерял ту, что была ему возлюбленной и крестницей, почти дочерью. Но кумовья, состоявшие в братстве, родившемся из ежедневного сосуществования бок о бок свободных людей, знали, о чем он говорит, что заявляет и о чем молчит.

Будь что будет, но он сдержит слово, данное молча, выполнит обязательства, взятые по ходу событий и происшествий, больших и маленьких, счастливых и трагических. Это был союз, освященный жизнью.

Эшпиридау слышал тут и там — на скамеечках для праздной болтовни на станции, в шумных кабаках, где лилась кашаса, в веселых борделях — слухи, разговоры, сплетни о несвоевременном и напряженном движении в управе, в нотариальных конторах, в казармах Бриозы, в тюрьме, на улицах Итабуны. Интриг, если верить пересудам, было великое множество.

Многочисленные, но неясные намеки не позволяли прийти к четким выводам. Капитан хотел отправиться в Итабуну, чтобы узнать толком, что же происходит, и прояснить все окончательно, но остальные трое — а потом к ним присоединилась Корока, особа осмотрительная, — не советовали ему предпринимать такую поездку. Это было бы опасно и неблагоразумно: с таким же успехом можно полезть прямо в логово врага и явиться к нему связанным по рукам и ногам.

По уверенному и взвешенному мнению Эшпиридау, если уж они послали жагунсо в Большую Засаду, чтобы убить Натариу, то в Итабуне на каждом углу его ждет бандит в засаде. Фадул Абдала и Каштор Абдуим были полностью с ним согласны. Эшпиридау поручил дочери — учительница Антония со всеми знается, все ей доверяют и уважают за ее знания и очки, которые служили им подтверждением, — собрать как можно больше информации и отправить с нарочным послание, чтобы он вручил его прямо в руки. Если нужно написать толково да еще красивыми буквами, то тут с учительницей Антонией никто не сравнится.

И даже после этого капитан бы не отступил, если бы в Большую Засаду не приехал сеу Карлиньюш Силва. Он ездил в Ильеус, чтобы представить ежемесячный отчет, и у него были конкретные новости и личные приказ Курта Койфмана закрыть склад и вернуться в головную контору. Когда пройдет горячая пора, которая вот-вот грозила наступить, то они решат, где быть складу. Зависит от обстоятельств — может, они даже оставят его в Большой Засаде.

В сопровождении трех сыновей — Жаузе, Агналду и Аурелиу — старая Ванже остановилась перед входом на веранду в доме капитана Натариу да Фонсеки:

— Разрешите, капитан? Хотела с вами парой слов перемолвиться.

Сидя на одной из деревянных скамеек и начищая парабеллум, капитан беседовал с Фадулом и Тисау. Оружие, нагроможденное в гостиной подле граммофона, привлекло внимание сержипанки.

— Садитесь, тетушка Ванже. — Натариу указал на одну из пустых скамеек. — И вы тоже. Всем места хватит.

Жаузе вернулся из Такараша с вытаращенными глазами и ушами, опухшими от всего, что ему довелось там услышать. Он был на ярмарке вместе с братом Аурелиу, куда привез на вьючном седле, притороченном к спине осла, корзину с курами и две корзины, полные плодов с их плантации. Там были тыква, шушу, машише, киабо, жило, сладкий батат. Обратно Жаузе приехал поспешно, в тревоге и смущении, увидев необычное скопление жагунсо, услыша пугающие слухи.

— Сеу капитан, вы знаете, что Жаузе услыхал на ярмарке в Такараше? Он нам рассказал, и мне просто не верится, что это правда.

Капитан поднялся, чтобы взять кружки, и налил новым гостям кашасы.

— Говори, тетушка, я слушаю…

Прежде чем сесть, он подлил кашасы в кружки негра и турка и в свою собственную, затем поставил бутылку так, чтобы она была под рукой.

— Так вот, там говорят, что мы тут все преступники, что мы незаконно занимаем чужую землю.

— Так и говорят, — подтвердил сын. — Что мы украли эту землю.

Снова заговорила Ванже:

— А еще говорят, что вышвырнут нас отсюда, что хозяева вот-вот явятся, недолго осталось…

— А с ними — жагунсо… — пояснил Жаузе.

— С жагунсо… Хозяева Большой Засады… Вот что он слышал. Жаузе хотел поспорить, но ему опять сказали — закон придет. Потому что место это отсталое, закона здесь нету. А теперь вот будет. Это правда? Скажите мне, капитан! Я только вам верю.

Капитан Натариу да Фонсека положил парабеллум на скамью и вгляделся во встревоженное лицо старой сержипанки, потом сделал глоток кашасы и вытер рот тыльной стороной руки.

— Есть люди, которые хотят, чтобы так было, тетушка. И если мы позволим, то так и будет.

— Растолкуйте, капитан, а то я что-то не понимаю.

Трое братьев, так же как Каштор и Фадул, молча слушали диалог между старухой и капитаном, медленно попивая кашасу. В воздухе повисло напряжение, такое густое и мощное, что его почти можно было потрогать рукой. Жаузе отправил за дверь смачный плевок.

— Сколько лет прошло с тех пор, как вы пришли сюда с покойным Амброзиу и всей вашей семьей? Скажите мне, был ли тогда у этой земли хозяин или она была свободной? Когда вы заняли ее, вырубили и расчистили, начали выращивать маниоку, появился ли кто-то, жалуясь и говоря, что у земли есть хозяин?

— Никто.

— И не мог, потому что хозяина не было. Сколько лет прошло с тех пор? А сейчас, когда она расчищена и засеяна, когда там стоит мельница и вы торгуете здесь и в Такараше, кто-то положил на нее глаз. Вы же видели контролеров? Кому принадлежали свиньи, которых они убили? Разве они были не Алтамиранду? Они убили и его тоже. Они сказали, что таков закон и мы обязаны ему подчиниться.

Агналду раскрыл было рот, но ему удалось сказать только «чертов этот закон», мать не дала продолжить:

— Подожди, сынок. Капитан, вы только что сказали, что они здесь водворятся, если мы это позволим, так ведь? — Она повторила, требуя подтверждения: — Если мы позволим?

— Именно так, сиа Ванже. Люди из Итабуны заключили грязную сделку и говорят, будто этот кусок земли, где стоит Большая Засада, принадлежит хозяину, что так было с самого начала. Эти два берега реки, где находятся плантации, которые посадили вы вместе с Жозе душ Сантушем, Алтамиранду и сией Леокадией, и где стоят дома, которые мы построили. Плантации и дома, которые унесло наводнение и которые мы заново засеяли и отстроили. Говорят, что у этих земель, которые были вашими и нашими, теперь есть хозяин и что он был всегда. Это записано и заверено в нотариальной конторе. Не хватает только, чтобы мы согласились.

— Согласиться, чтобы они забрали нашу землю?

— Обратите внимание, тетушка Ванже, на то, что я сейчас скажу. И вы тоже, Жаузе, Агналду и Аурелиу. Или мы говорим «ладно» и сдаемся, соглашаемся: вы работаете на своих наделах, я плачу за холм арендную плату, — или мы будем драться, чтобы защитить то, что нам принадлежит.

— Оно того стоит? — Жаузе снов плюнул. — Я никогда не видел столько жагунсо.

— Драка будет серьезная… — Капитан оглядел сержипанцев своими маленькими глазками и сказал уже тише: — Скорее всего мы проиграем. И даже так, Жаузе, я считаю, что оно того стоит, и кум Фадул, и друг Тисау думают так же. Мы решили драться.

Он задержал взгляд на лице старухи, на котором жизнь оставила свой след.

— Мы сделали Большую Засаду, мы и вы, тетушка Ванже. А еще покойные Амброзиу и Алтамиранду, покойная Меренсия, все те усопшие, что лежат на кладбище. И разве я вру? Пока я жив, никто нами помыкать не будет.

Агналду захотел было перебить его, но капитан жестом попросил терпения:

— Я закончу, Агналду, и потом ты скажешь. Каждый волен поступать так, как ему захочется, тетушка. Точно так же вы и ваши сыновья. Вы можете пойти на соглашение, уйти навсегда или чтобы потом вернуться, а можете пойти в бой.

— Что касается меня, то я знаю, что буду делать. Не будет, как в прошлый раз, когда они не позволили мне… — Агналду взорвался и перешел на крик.

Ванже заговорила снова, все тем же спокойным голосом:

— Помните, капитан, когда вы встретили нас на дороге — беглецов из Сержипи? Со мной это тогда случилось во второй раз. Уже было подобное с землей моего отца. Я понимаю, о чем думает Агналду, он этого никогда не забывал. Про других не знаю, каждый сам за себя в ответе. Но могу вам сказать, капитан Натариу, вам, который был нам как отец: от этой земли, которая была сплошным лесом, когда мы пришли, никому не отдам ни пяди. Никому. Я отсюда уйду только ногами вперед.

— Мы сделаем так, как вы прикажете, мать. — Жаузе встал. — Пойдем работать.

— Бог вам за все воздаст, капитан, — сказала Ванже и вышла вместе с сыновьями.

Аурелиу, самый младший, во время встречи не сказавший ни слова, немного задержался и спросил:

— Вы можете дать мне какое-нибудь оружие, капитан? В доме оно есть только у Агналду. А я стреляю довольно метко.

Закон, друзья и подруги. Ружейным стволом, спусковым крючком револьвера, дулом карабина закон возвещал о своем прибытии. После наводнения и лихорадки.

Кто хочет, может уйти, пуститься в путь-дорогу, пересидеть подальше, переждать, пока все успокоится, чтобы вернуться потихоньку, опустив голову, подставить ее под ярмо и подчиниться приказам хозяина. Кто хочет, может унести ноги, сбежать, собрать пожитки и убраться. Теперь в Большой Засаде не место мошенникам и трусам.

Решив, что нужно делать, прежде чем принять последние меры, капитан Натариу да Фонсека, старый командир жагунсо, отважный головорез, то с Каштором, то с Фадулом, то с обоими, пошел по домам, стоявшим по обоим берегам, и объяснил каждой живой душе, что происходило и что произойдет.

Многим, зная их хорошо, он советовал вести себя благоразумно и уговаривал бежать. Если им не хватало отваги, то тогда и не было причин браться за оружие и сопротивляться. Это сложнее — ах, гораздо сложнее, даже сравнивать нельзя, — чем борьба с наводнением. А что до чумы, то закон еще смертоноснее.

Делать это стоило лишь тем, у кого были обязательства по договору: с Богом, добрым Богом маронитов, как в случае с Фадулом; со свободой, как у Каштора; с землей, добытой в поте лица, как у Ванже. У Короки был договор с жизнью. А когда кто-то получает власть и авторитет, то вместе с ними берет на себя обязательства и должен выполнять их. Это был случай капитана Натариу да Фонсеки.

В последнюю ночь ожидания добрый Бог маронитов явился во сне своему сыну Фадулу Абдале, как это много раз случалось и раньше. Они жили в непрерывном контакте, обменивались впечатлениями по поводу происходящих событий, араб благодарил его или жаловался, смотря по ситуации, либо восхваляя меры, принятые Всевышним, либо обвиняя его в легкомыслии и невнимательности.

Своим величественным появлением — в виде огромного облака, которое, чтобы разговаривать с Фадулом, принимало облик бородатого и косматого человека, — он прервал развратную ночь вакханалии, которую Фадул начал с того, что заключил в объятия вдову Жуссару Рамуш Рабат. Впрочем, она уже была замужней женщиной, и стала таковой уже довольно давно. Муж — молодой земляк Фадула, едва прибывший в эти места и благородно принявший «Восточный дом» и рога приснопамятного Халила. Затем могучий Абдала в том же самом сне получил двух сестер — замужних и кокетливых, и с обеими он крутил в былые времена, когда дьявол искушал его наследницами, достигшими брачного возраста, чтобы отдалить таким образом от Большой Засады. Это были сестры Адмы: страшной как долг, злой как собака, — на которой он почти женился. Это старая история, из тех времен, когда все только начиналось, и в хрониках Большой Засады ей места не нашлось, потому что события эти протекали в Итабуне. Это было бы занимательное и забавное повествование с уже знакомыми персонажами, такими как Фауд Каран, и с новыми фигурантами, например с неким Адибом Барудом, удивительным официантом из бара, — но эту историю рассказывать уже поздно.

Чтобы дополнить оргию этой одинокой ночи, даже дева Аруза, исчезнувшая с широкой кровати с травяным матрасом и клопами с тех самых пор, как бакалавр отвел ее с порванной целкой и надутым брюхом к алтарю, явилась к нему, чтобы отдать свою, все еще нетронутую, девственность. Целка Арузы превращалась в щелку Зезиньи ду Бутиа — эту бездонную пропасть. В последние ночи долгого мучительного ожидания Зезинья была его постоянной спутницей.

Добрый Бог маронитов брал его за плечо, тянул за руку, оттаскивая от женских грудей и впадин, чтобы предупредить об опасности, которая приближалась к Большой Засаде. Он открыл глаза, и Господь перевоплотился в переполошившегося верзилу Дурвалину, его приказчика:

— Сеу Фаду! Бандиты на подходе, сеу Фаду!

Его охватило необыкновенное возбуждение. Он и так-то все время был на взводе — его основная характеристика, — так вообразите, как он горячился сейчас! Фадул вскочил:

— Откуда ты знаешь?

— Педру Цыган сказал. Он в лавке, хочет поговорить с вами и с капитаном. Только капитана дома нет.

Умываясь в оловянном тазике, турок расспросил подробнее, и Дурвалину рассказал то немногое, что знал сам:

— Сеу Педру столкнулся с ними, когда шел сюда.

Сплетник потирал руки, чесал яйца и не мог скрыть нервного возбуждения. Фадул вытер лицо:

— Прямо сегодня ты отсюда уедешь.

— Я? Куда? Вы что, увольняете меня? Что я такого сделал?

— Дело не в этом. Ты ничего не сделал. Просто я не хочу, чтобы ты здесь был. Я не хочу, чтобы завтра твоя тетя обвинила меня, если что-то случится.

Дурвалину расхохотался в лицо хозяину:

— Тетушка Зезинья, когда послала меня сюда, сказала: «Лининью — так она меня называет, — ты останешься с сеу Фаду, будешь за ним приглядывать. Ни на шаг от него не отходи, потому что мой Турок — большой мальчик и все время попадает в разные заварухи». А уж заваруху хлеще нынешней сыскать трудно. И как же это вы хотите, чтобы я ушел? Что тогда скажет моя тетя?

Он серьезно взглянул на хозяина и рискнул рассказать о своих предчувствиях относительно передряги, в которую они оказались втянуты:

— Вот увидите, сеу Фаду, все мы умрем в лапах этих жагунсо. Никого не останется, вот увидите.

Облокотившись о стойку, Педру Цыган плеснул себе по собственному почину утренний глоток, чтобы промочить горло. Большую часть ночи он провел, ползая в зарослях за жагунсо, которые шли из Такараша форсированным маршем.

По привычке Фадул глянул, насколько уменьшился уровень жидкости в бутылке кашасы и пожал плечами — сейчас не самый подходящий момент для жалоб. Очень возможно, что Дурвалину прав и никто не выживет. На войне не до торговой мелочности. Он просто бросил несколько резко:

— Ты выбрал неудачный момент для появления. Хуже быть не могло.

— Почему друг Фаду говорит такие вещи? Ты что, поссорился со мной?

— Никто лучше тебя не знает почему, ведь ты видел бандитов. Видел, так ведь? Они идут, чтобы атаковать Большую Засаду, ты разве не знаешь?

— А что, я когда-нибудь что-нибудь пропускал? Если да, можешь мне сказать. Кто был здесь, когда Мануэлзинью, Шику Серра и Жанжау все разгромили? А во время наводнения — кто искал сеу Сисеру Моуру и Сау, бедняжку? А когда лихорадка была, кто добывал лекарства? Я не хвастаюсь, друг Фадул, но и не сматываю удочки в трудную минуту. Спроси у капитана, он со мной не вчера познакомился.

Он поставил стакан на засаленный прилавок и почесал голову:

— А что, если нам съесть кусочек вяленого мяса, чтобы заморить червячка? Пустой мешок на ногах не стоит, а нам нужно хорошенько перекусить, прежде чем станет горячо. — Он протянул турку гармонь: — Сохрани ее, пожалуйста, чтобы нам потом отпраздновать.

Новости, принесенные Педру Цыганом, подтвердились — они целиком и полностью совпадали с тем, что написала учительница Антония в письме, доставленном прямо в руки одним из ее учеников, дьяволенком Лазинью, сыном Лоуренсу, начальника станции. Привыкший доставлять письма и телеграммы полковнику Боавентуре Андраде на фазенду Аталайа, мальчишка что есть мочи гнал осла, поэтому прибыл раньше, чем жагунсо, что позволило принять некоторые меры, срочные и не всегда легковыполнимые.

Было непросто убедить негра Эшпиридау уехать на фазенду Боа-Вишта, но он решил сделать это ради дружбы с Натариу: многолетний товарищ, вместе с которым он попадал в столько переплетов, попросил охранять его жену и детей, чтобы с легким сердцем командовать обороной Большой Засады. Когда капитан заговорил с ним об этом, негр едва не обиделся:

— На плантацию? Ты что, не знаешь меня, Натариу? Уехать отсюда сейчас? Будто какой-нибудь старый слабак? Ну уж нет.

— А что, кто-то в этом мире может подумать, будто ты слабак? — Капитан так удивился, что даже расхохотался, а это случалось с ним крайне редко: — Выкинь это из головы и выслушай меня, пожалуйста. — Он дружески положил руку на его плечо, чтобы придать словам больше убедительности. — Почему ты сюда приехал? Ведь ради Большой Засады, чтобы помочь мне, потому что мы ведь как братья. Я правду говорю?

— Правду.

— Ну вот. И ты мне поможешь больше, если останешься с Зилдой и детьми: там нет ни одного надежного человека, чтобы помочь им, если понадобится, а вот лютых бандитов предостаточно.

Натариу не дал Эшпиридау времени подумать:

— Если там в округе появится какой-нибудь головорез, сначала пристрели его, а потом пошли Пебу предупредить меня.

Не снимая руки с плеча негра, он поведал ему о своих тяготах:

— Я очень хочу, чтобы Эду поехал к ним, но он даже слышать об этом не желает. «Никогда такого не было, чтобы я вас ослушался, отец, это будет в первый раз» — вот что он сказал. — Натариу повторил это с беспокойством и гордостью, довольный строптивостью мальчишки.

— А как же иначе — он же твой сын.

Натариу убрал ладонь с плеча Эшпиридау и еще раз, оставив обычную сдержанность, взял его за руки. С тех пор как умерла Бернарда, капитан казался другим человеком.

— Скажи Зилде, чтобы сидела на месте, не выходила на плантации, следила за детьми и ждала меня.

Еще труднее было убедить негритянку Эпифанию уехать на фазенду Санта-Мариана, в верховья Змеиной реки, и увезти с собой Тову, крестника доны Изабел и полковника Робуштиану де Араужу Тисау Абдуим был сыном Шанго, бога войны. Одна сторона его принадлежала Ошосси — охотнику, другая — Ошала великому отцу. Эпифания принадлежала Ошум, владычице рек и покровительнице веселья. Будучи королевой, она не принимала приказов от смертных, кто бы то ни был. Засветло, раньше, чем солнце озарило жителей селения и жагунсо, кузнец позвал Рессу, чтобы она помогла ему подготовить кровавое подношение: они принесли в жертву четырех петухов и одного из них посвятили Иеманже, владычице головы покойной Дивы.

Сначала Янсан оседлала своего коня, Рессу сплясала танец войны, пошла в бой, повернулась к мертвым и открыла дорогу духу в ашеше.

Негр задрожал, закрыл глаза руками. Его преследовали, он бегал из стороны в сторону, рот его был красным от крови петуха, принесенного в жертву Иеманже. Неожиданно подул ветер, облако спустилось с небес и приняло облик некоего существа. И это был не добрый Бог маронитов, это была королева вод, владычица океанов дона Жанаина. Правая его сторона принадлежала Ошала, он был сыном Шанго и Ошосси и принял Иеманжу, свою жену. Жанаина взяла на руки ребенка и подняла его. Показала всем и, прежде чем передать Ошум, воспела радость и жизнь.

Приказ эгуна — по-другому Эпифания никогда бы не послушалась. Женщина она была строптивая и самонадеянная, никогда на ее лице не видели и следа слезинки, никогда она не плакалась и не жаловалась. Только в часы любви и наслаждения она стонала и вздыхала, но то были стоны ликования, вздохи блаженства. Эпифания попыталась сопротивляться, но не смогла: эгун своим костлявым пальцем указывал на дорогу жизни. Как это уже произошло раньше, дух вручил ей ребенка и продиктовал решение.

Негритянка Эпифания ушла в слезах, и если бы кто ее увидел, то не поверил бы своим глазам. Гонимый Дух долго шел за ней, а потом вернулся к своему другу, который взялся за оружие.

Тисау, прощаясь, прижал сына к груди:

— Скажи полковнику, чтобы он сделал из него мужчину.

Около одиннадцати утра закон явил себя в образе боязливого и мирного Ирениу Гомеша, офицера уголовного суда — оживленного общественного собрания Итабуны. Он прибыл в Большую Засаду в сопровождении двух солдат военной полиции, чтобы таким образом утвердить или продемонстрировать свою власть, а возможно, навязать. Солдаты были вооружены до гнилых зубов, у Ирениу на поясе висел ржавый, устаревший пистолет.

Не слезая с лошади, окруженный двумя новобранцами, судебный исполнитель провозгласил на главной площади, то есть на пустыре, перед крестом, воздвигнутом в честь святой миссии, указ, изданный судьей и подлежащий опубликованию в газете «Неделя грапиуна» и оглашению везде и всюду.

Он предписывал жителям Большой Засады сложить оружие и покориться вышеуказанным властям, в руки которых в то же самое время должен предаться, отдавая себя в распоряжение правосудия, чтобы предстать перед судом по обвинению в убийстве, упомянутый тут капитан Натариу да Фонсека, который, согласно изданному указу, подлежит аресту.

Совершив торжественное оглашение указа под аккомпанемент смешков и издевательских комментариев своих спутников, Ирениу Гомеш начал отступление. Оно прошло, можно сказать, мирно, потому что народ, собравшийся, чтобы послушать, только разоружил этих трех разинь. Наиболее раздраженные граждане послали закон к дьяволу, а судью обратно к той шлюхе, которая его родила.

Первые выстрелы прозвучали в два часа пополудни, на мельнице, на границе плантаций Жозе душ Сантуша и старой Ванже, а последние — после полуночи на вершине Капитанского холма. На каменистом склоне громоздились трупы, будто гарнизон дома состоял из огромного количества храбрецов. Они стоили настоящей банды, но их было всего двое — они стояли за стволом мулунгу, покрытым распустившимися цветами.

Осада, приступ и захват длились десять часов двадцать минут — их отсчитывали, секунда за секундой, никелированные карманные часы нервного сержанта Ориженеша. Между тремя и четырьмя часами, то есть между резней сержипанцев и вторым штурмом, которым командовал Шику Ронколью, была передышка. Нападающие воспользовались ею, чтобы замкнуть осаду, а жители селения — чтобы похоронить своих покойников в наспех вырытых могилах. Они стали последними, кого закопали поодиночке. После этого уже не было времени, чтобы кого-либо хоронить, и яма, в которую на следующий день беспорядочно, без всяких различий, побросали тела убитых с обеих сторон, была выкопана чужаками.

Набирая жагунсо в Итабуне, сыщики сулили им грандиозную гулянку, необыкновенную оргию, грабеж на всю катушку и феерическое празднество в ознаменование победы. Поскольку проституток не было, торжество ограничилось обжорством и пьянкой, а что за радость жрать и пьянствовать, когда шлюх нет? Только они способны умиротворить сердце и вернуть присутствие духа, подорванное превратностями битв, холодом страха, сжимающего яйца, ослабляющего член. Помимо этого, толк был только от грабежа обильных запасов магазина. В частных домах они обнаружили мало ценного. Те, кто покинул Большую Засаду перед и во время нападения, унесли с собой большинство пожитков, превратившись в настоящих тягловых ослов. Хорошо еще, что швейная машинка доны Наталины была переносной, а не стационарной, поскольку она тащила ее на голове. Дона Валентина и Жука Невеш потели и ругались, перетаскивая огромные узлы, в которых были одежда, постельные и столовые принадлежности Центрального пансиона.

Не стоит терять время, говоря о тех, кто из трусости или жадности покинул селение и отказался взяться за оружие. И все же стоит сказать, что ни капитан, ни Фадул и Каштор — его заместители — не пытались повлиять на чье-либо решение. Нет ничего опаснее, чем командовать трусами. Никто не знал этого лучше, чем Натариу.

Те, кто сбежал, спас свою жизнь и кое-какие пожитки, потеряв все остальное. Даже самоуважение и уважение других. Будто, бросив своих родичей и соседей, они получили на лицо и в душу следы черной оспы или подхватили проказу. Такое бывает.

В этот позорный список слабаков не входят те, кто уехал, выполняя долг или сопровождая раненых и детей. Зинью, помимо того что поддерживал своего отца Лупишсиниу, которого под вечер тяжело ранили, должен был также распространить новость о смерти Натариу, чтобы ослабить бдительность врага, — так ему велел сам капитан. Жаузе, с перевязанной рукой и раздробленным плечом, увел к верховьям Змеиной реки целый караван беременных и только что разродившихся женщин и ребятню. Он оставил на кладбище Большой Засады мать, двоих братьев, свояченицу и одну из дочерей, а также кума Жозе душ Сантуша.

Имена Зинью, Лупишсиниу, Жаузе и других раненых, среди которых Элой, Балбину, Зе Луиш и Рессу, стоят в списке храбрецов. Нужно прокричать громко и четко, чтобы их вспоминали, если на то представится удобный случай и будет желание, что сомнительно. Хотя бы один раз Дурвалину не ошибся в своих предсказаниях: те, кто не погиб, оказались тяжело ранены — Зе Луиш лишился ноги, а один жагунсо вырезал кинжалом Рессу глаз.

Отдавая должное разумному умозаключению самого Дурвалину, мы начнем список бесстрашных с его имени, всем известного приказчика, Сплетника, а за ним пойдут, сбивая друг друга в пылу схватки, Лупишсиниу, Зинью, Балбину, Гиду, гончар Зе Луиш, таманкейру Элой, Педру Цыган, Жозе душ Сантуш, Жаузе, Агналду, Аурелиу и Додо Пероба, который отпустил на волю всех своих дрессированных птичек. Тринадцать человек, не привыкших обращаться с огнестрельным оружием, за исключением гармониста, который всякое повидал и побывал в многочисленных перестрелках.

К ним присоединяются начиная с этой минуты выходцы из Эштансии Вава и Амансиу, которые, в отличие от других членов семейства, не удрали, не унесли ноги. После визита капитана клан собрался и решил остаться в стороне от конфликта, по крайней мере пока на них не нападут. А проблему прав на землю и условий работы они обсудят потом. Сиа Леокадия скрепя сердце согласилась, но на душе у нее скребли кошки. После того что случилось с семьей Ванже, уроженцы Эштансии разделились: большинство смотали удочки, укрывшись на ближайших фазендах.

Под началом Каштора Абдуима, Фадула Абдалы и капитана Натариу да Фонсеки оказались восемнадцать человек, но было бы безмерной, крайней несправедливостью не упомянуть женщин в списке храбрецов, хотя яиц у них и не было. Яиц, но не мужества. В отваге никто не мог сравнится с Жасинтой Корокой. А кроме нее там оставили жизнь сиа Ванже, ее невестка Лия, Паулина Маришка и — это стало откровением — сиа Леокадия. Ослепнув на один глаз, с обезображенным шрамом лицом, Рессу уже не выглядела как херувим, а больше походила на привидение.

И еще более несправедливо было бы забыть об Эду и Нанду из-за их нежного возраста. Нанду приехал в Большую Засаду одиннадцатилетним мальчишкой и вырос настоящим бабником, головной болью проституток. Он погиб вместе со своей семьей. Точно так же Миринью, сын Тарсизиу, внук сии Леокадии, который в отсутствие родителей и дядьев, будучи беспокойным двенадцатилетним мальчишкой, предоставил свою ловкость в распоряжение Натариу. Она ой как пригодилась, чтобы следить за передвижениями врага. Во время одной из таких ходок его взяли и хладнокровно убили, выпустив кишки. Эду пал, сражаясь бок о бок с Фадулом, унаследовав от отца самообладание и меткость.

Когда после десяти часов перестрелок, засад и рукопашной с огнестрельным или холодным оружием подвели итог, оказалось, что общее количество убитых — сорок восемь: двадцать два жителя Большой Засады и двадцать шесть нападавших, среди которых были главарь Шику Ронколью и злодей Кова Раза. Даже во время борьбы Базилиу де Оливейры с семьей Бадаро не бывало такой резни за столь короткое время.

Нет смысла кого-то обвинять, указывать на тех, кто за это в ответе, или кого-либо укорять. Неравенство сил было таким значительным, что захват Большой Засады оказался совершенно неизбежным.

Силы военной полиции, состоявшие из восьми человек личного состава и более чем двадцати новобранцев, нанятых, чтобы гарантировать успех операции и узаконить ее, под командованием главы Шику Ронколью и сержанта Ориженеша, пошли на последний, окончательный приступ только после известия о смерти Натариу. К этому моменту силы капитана свелись к шести здоровым мужчинам и одной женщине, Короке — проститутке, повитухе и его заместителю в отсутствие Фадула и Каштора, павших в бою. В предыдущих столкновениях участвовали жагунсо, не одетые в форму — стольких военных мундиров у отряда просто не имелось, — и было их по меньшей мере еще двадцать. Они бродили по дорогам, нападали на селения и наводили ужас на округу.

Впрочем, правду не скрыть и нужно о ней рассказать. То, что вытворил Агналду при появлении первых бандитов, определило начало побоища и, следовательно, общий кровавый характер набега, превратив бой в бойню. Вырубая лес на своем пути, группа жагунсо под предводительством Фелипау Зуреты продвинулась быстрее остальных и заняла мельницу. Натариу послал Каштора с четырьмя добровольцами — Додо Перобой, Балбину, Зе Луишем и негритянкой Рессу, святой воительницей, — форсировать мост, чтобы выбить оттуда захватчиков или по крайней мере помешать им пройти в глубь селения. Не ожидая, пока взвод подойдет ближе, Агналду схватил карабин и ринулся к мельнице.

С тех самых далеких и унизительных дней в Сержипи, когда их изгнали с земли в Мароиме, когда его привязали к столбу, будто быка на убой, и хлестали линейкой для порки рабов, Агналду чувствовал, как жажда мести жжет ему грудь и горло. Конечно, хорошо было бы выстрелить в сенатора, но раз уж его нет, пусть тогда заплатят по счетам те, кого прислали другие господа, чтобы снова навязать им несправедливый закон.

Он побежал вперед с карабином, который нес на плечах бесполезным грузом во время переселения. Он попал в грудь одному из жагунсо и сразу же рухнул под градом пуль. Это были две первые потери. По следам Агналду, чтобы удержать его — кто знает, — устремилась Лия, его жена. Ее расстреляли в упор, и она упала на тело мужа. А позади ее возник Аурелиу — в руках его было оружие, которое дал ему капитан. Ему так и не довелось выстрелить.

Взбешенный неожиданным нападением, Фелипау приказал жестоко отомстить. Наемники, впрочем, всласть насладиться местью не смогли. Им было недостаточно убить или вывести из игры Жозе душ Сантуша и Жаузе, которые были вооружены. Они убили старую Ванже, прибежавшую на крики, мальчишку Нанду чьим оружием была рогатка, и одну из близняшек Диноры: едва держась на тоненьких ножках, невинное дитя протягивало руки к бандитам.

Они не покончили совсем с двумя семьями из Сержипи — Амброзиу и Жозе душ Сантуша — только потому, что с другой стороны подошел отряд Каштора и застал их врасплох: они вышли из укрытия, которым была для них мельница, чтобы убивать в свое удовольствие. Бандиты отступили.

Обнаружив, что остался один — Эду и Дурвалину лежали на земле, один был уже мертвым, а другой умирал, — и в револьвере у него ни одной пули, а припасов не осталось, Турок Фадул бросился на ближайшего бандита, которым оказался не кто иной, как Бенайа Кова Раза. Двумя руками — теми самыми огромными руками, которыми успокаивал драчунов, даже самых упрямых, настоящими клещами — он сдавил шею бандита, но придушить не успел: его настигли два выстрела — один в плечо, другой в шею. Пальцы его ослабли, и он осел на землю. Они не убили его сразу: по приказу Бенайи задыхавшегося и пыхтящего, захлебывающегося гиганта связали и оставили на скотном дворе, где у них были укрепления. Бенайа предполагал заняться им позже, когда бой утихнет.

На несколько минут Фадул замер, собираясь с силами. Кровь хлестала у него из плеча и из шеи, но он сумел вдохнуть во всю грудь и, вздымая грудную клетку, разорвал веревки для быков, которыми его связали. Молниеносным движением он завладел револьвером одного из бандитов и начал стрелять. Он отправил в ад двоих — больше не получилось, потому что Бенайа всадил в него шесть пуль. Не имея возможности прикончить его ножом, медленно, как планировал, Кова Раза яростно, издевательски взревел.

Так умер Фадул Абдала, Большой Турок, сеу Фаду для батраков и погонщиков, бродячий торговец в былые времена, трактирщик, выдающийся гражданин поселка, знаменитый благодаря размерам своей дубинки, уважаемый за свою грубую силу, со всеми любезный, всеми любимый за открытость и чувство локтя. Разве не он некогда постановил, что в Большой Засаде один за всех и все за одного?

Давным-давно он заключил договор с добрым Богом маронитов, который привел его туда за руку. Он выполнил свою часть до конца, несмотря на все горести, и в смертный час взроптал на Господа за то, что тот оставил его. Помутневшие глаза Фадула затуманила мгла, и в ней он различил Зезинью ду Бутиа, которая махала ему узорчатым платком из дверей вагона. Она открывала рот, но вместо членораздельных слов у нее вырвался крик Сироки, который та издала, когда он лишил ее девственности. Так много было прекрасных созданий, о которых он мог подумать, но именно об этой девчонке вспоминал Фадул, отдавая Богу душу, доброму Богу маронитов. Доброму Богу? Ну уж нет! Прежде чем испустить дух, он возмутился: «Обманщик, который не держит слово, мошенник, сын такой-то матери, который не выполнил свою часть договора, iá-rára-dinák!»

Когда все кончилось и закон вступил в свои права, требуя выполнения со всей строгостью, множество историй о нападении и захвате Большой Засады ходило по дорогам и тропам земли грапиуна. Согласно газетным новостям, это было самое крупное и самое жестокое сражение, случившееся в этом районе со времен борьбы за землю, борьбы, конец которой положила достопамятная большая засада в том же самом месте, — отсюда и название.

В каатинге сертана, на пастбищах Сержипи певцы брали в руки гитары и слагали куплеты об ужасных событиях. В них они рифмовали «месть» и «лесть», «жадность» и «храбрость»; с одной стороны — «трусость» и «злость», с другой — «храбрость» и «честность», «беззаконие», «угнетавшее свободу».

Если в столичной прессе звучали аргументы про и контра, каждый листок выражал свою правду, то совершенно противоположное происходило с бульварным чтивом — тут было единодушное осуждение резни. Все разом приняли сторону жителей Большой Засады. На поверхность всплыли причины налета — зависть, жажда наживы, утверждение силы. Героев, провозглашенных таковыми в конъюнктурных газетах, разоблачили, пометили победителей клеймом злобы и насилия и защитили дело побежденных. Подрывная позиция невежд, выраженная в скудных рифмах. В них не было ни грамматики, ни размера, но куплеты разошлись по свету и достигли дальних уездов Параибы и Пернамбуку. Это был слабый свет, мерцание фонарей, освещавшее темную сторону.

Некоторые имена были прокляты, другие — воспеты в народных сказах. Стихи говорили о несправедливости и нетерпимости, о лицемерии и вероломстве, о крови и смерти, но в них были также красота и веселье, мужчины с верным сердцем, которые построили дома и засеяли поля фасолью:

«Истинная история капитана Натариу да Фонсеки», вышедшая из-под пера Филомену Даш Розаш Аленкара, бедного родственника высокообразованных Аленкаров, занимавшихся фольклорными изысканиями, описывала деяния Натариу. Не все они были правдивыми, как заявлял автор повествования, но даже выдумки были достойны бесстрашия и благородства курибоки:

Рассказывали, будто во время осады Большой Засады капитана видели во всех уголках селения — он командовал и дрался. Он один уничтожил огромное количество злодеев, а когда все считали его убитым, он продолжал косить бандитов на всю катушку. Последняя пуля, отправленная прямо в цель, заставила предателя дорого заплатить по счетам:

Дуду Матиаш, гитарист из Амаргозы, посвятил свои вдохновенные куплеты Педру Цыгану и Додо Перобе — «двум менестрелям жизни». Со знанием дела он поведал о приходе «короля гармонистов и императора птичек» в рай, где, чтобы уважить небесный двор, Педру Цыган сразу же

А Додо Пероба извлек из простреленной груди птичку-софре и преподнес в дар Вечному отцу:

Все без исключения гитаристы говорили о Фадуле — о силе гиганта, о мощи и размере «члена, что больше даже огромной ладони, но меньше, чем огромное сердце». Они вспоминали Короку, «благословенную повитуху, сладкую щелку, что чем старше, тем лучше, а в бою она стоила двух мужчин, а может статься, и трех».

Жезуш да Мата, родом из Фейра-де-Сантаны, несравненный импровизатор, играл на гитаре в глубине сертана, распространяя от тростниковых плантаций Реконкаву до южных рощ какао весть о Кашторе Абдуиме, которого называли Тисау. В своих строфах с корявым размером, с шестью и семью рифмующимися слогами, он поведал сагу о негре, о тысяче его любовных историй и бесчисленных приключениях.

Преувеличивая, как и положено поэтам, он уверял, что негр «поднял руку на графа и барона и наставил рога богачу и прелату». Автор вдохновенно и пылко поведал о смерти кузнеца в перестрелке на мосту:

Дуду Матиаш сообщал о том, как разнеслась по свету весть о гибели Каштора:

В стихах говорилось о громах и молниях, гремевших и сверкавших в смертный час негра Каштора Абдуима да Ассунсау, который в юности был Черным Принцем и развратничал в постели баронессы и служанки, а потом стал кузнецом, мастером на латунные побрякушки. Он был сыном Шанго, одна сторона его принадлежала Ошосси, а другая — Ошала, и являлся он возлюбленным Ошум, страстью Иеманжи. В сверкании молний, в раскатах ружейных выстрелов поднялись на небеса негр Тисау и его пес Гонимый Дух, о котором никто не знал, откуда он явился: это был дар Эшу, другого объяснения не нашлось.

Они поднялись на небеса в языках пламени, и там их могут лицезреть по сей день негритянки, мулатки, кабоклы, белые и благородные дамы на лунной дорожке, на поле, усеянном звездами. Они летят над сахарными плантациями Санту-Амару и над Змеиной рекой в капитании Сау-Жорже-Ильеуса.

Что касается уже упомянутых столичных газет, то они разразились шумной полемикой, бескровной, но от этого не менее яростной. Она осталась в анналах баиянской прессы благодаря блистательным талантам, которые приняли в ней участие, — настоящая плеяда истинных орлов.

В единственной оппозиционной газете возбужденные писаки кричали во все горло в своих статьях, вольных и заказных, что у всех у них кровь кипит от негодования и стыда при упоминании того позорного времени, когда юг штата был землей бесчеловечных бандитов, бездушных монстров, преступников, не знавших закона. Три правительственных еженедельника оказались не менее пылкими и порывистыми, возражая и утверждая совершенно противоположное: будто произошло всего лишь установление закона и порядка в единственном оставшемся убежище бандитов, всем известных приговоренных преступников, дезертиров, скрывавшихся от правосудия. Простая, обычная операция по зачистке, которая положила конец последним пережиткам варварской и бесславной эры.

Несмотря на настояние высших властей, торопливых и легкомысленных, сержант Ориженеш, прежде чем отдать приказ, подождал полчаса после того, как утихли редкие выстрелы со стороны креста и сарая, — это был признак того, что, раненные или убитые, упрямцы вышли из игры.

Причиной благоразумия сержанта были понесенные потери. Он не предполагал, что ряды жагунсо и солдат так поредеют. Из восьми единиц личного состава остались только трое, пятеро были убиты — это помимо главаря Шику Ронколью. Около пятнадцати наемников — он не считал, но это число оказалось точным — отдали душу Богу или дьяволу. Эти типы из Большой Засады, а некоторые из них взялись за оружие в первый раз в жизни, вели себя как профессионалы и дорого продали свои жизни. Почему дьяволы это сделали, сержант не знал, но, будучи из породы старых жагунсо, оценил подвиг. Повезло еще, что капитан Натариу да Фонсека погиб. Без него все остальное было уже легко.

Часы-луковица показали, что прошло уже полчаса с тех пор, как наступило затишье, и Ориженеш приказал своему все еще многочисленному, несмотря на серьезные потери, контингенту продвинуться к сараю, осторожно, медленно, с оружием наготове. Никогда не лишне принять меры против какого-нибудь сумасшедшего. Они везде есть и везде лезут на поверхность.

Если бы он держал пари, то выиграл бы. Они как раз приближались к кресту, когда из ночной тьмы показалась странная фигура. Она размахивала чем-то вроде флага, а свободной рукой стреляла из старенькой двустволки. Стреляла наугад, и это-то и было самым опасным.

Сержант мигом скомандовал «огонь», и приказ был приведен в исполнение. Залп скосил одинокого стрелка. Флаг закружился в воздухе и упал у подножия креста. Это был даже не флаг, а знамя рейзаду, красное с голубым. А нес его и стрелял из ружья не кто иной, как сиа Леокадия, которая, вместо того чтобы спастись бегством вместе со своей родней и поглядеть, что будет дальше, предпочла, рискуя жизнью, остаться в Большой Засаде. Восьмидесятилетняя старуха, она надела костюм Госпожи Богини, который в день Богоявления был на ее внучке Аракати, схватила знамя и ружье и вышла на пустырь. Там они и остались, изрешеченные пулями: почтенная и властная уроженка Эштансии («Старая карга», — пробормотал сержант) — и непобедимое знамя рейзаду.

Жагунсо пошли вперед и заняли сарай. И тогда сержант Ориженеш Бриту, служащий военной полиции штата Баия, уполномоченный, присланный из Итабуны, счел военную миссию завершенной и начал собирать из своих буйных наемников почетный караул, чтобы принять с должными почестями муниципальные власти, видную и элегантную свиту, все еще ожидавшую на Жабьей отмели. Только после триумфальной церемонии сержант отпустил своих подчиненных и позволил им предаться грабежу и пьянке.

В слепящем свете полной луны, висевшей над изнасилованной землей, над убитой рекой, над смертью, выпущенной на волю, в полночь подле ствола дерева мулунгу на Капитанском холме Жасинта Корока и Натариу да Фонсека — она с ружьем, он с парабеллумом — сидели в засаде и наслаждались красотой пейзажа. Там, внизу, лежала Большая Засада, занятая жагунсо и наемниками Бриозы.

— Это лучше всего, — сказала Корока. — Ничто не может быть прекраснее, чем принимать роды. Видеть, как этот кусок плоти, вышедший из чрева женщины, живой, трогает твою руку. От этого даже на слезу пробивает. Когда я приняла первого, то расплакалась.

На губах капитана скользнула ниточка улыбки:

— Ты много детей приняла. Стала уважаемой госпожой.

— Мы менялись и росли вместе с этим местом. И ты, Натариу, уже не тот скверный бандит, как раньше.

— Пожалуй, так.

Ненадолго они замолчали. С реки налетел летний ночной ветерок, окутал их теплой лаской, наполнил воздух запахом жасмина. В ясном голосе Короки слышались тепло и ветер:

— Никогда я не видела, чтобы кто-то кого-то так любил, чтобы женщина любила мужчину так, как Бернарда любила вас. — На мгновение она задумалась и продолжила: — Думаю, это и есть та самая любовь, о которой говорят. Я знаю, какая она, знавала в юности. Его звали Олаву, он был моим первым мужчиной. У него была слабая грудь, и он умер, харкая кровью. Я помню это как сейчас.

До них донесся топот приближавшейся свиты знати. Они ехали с разоренной Жабьей отмели: в хижинах, брошенных проститутками, жагунсо устроили укрепления, после того как ликвидировали Паулину Маришку — единственную, кто остался оборонять бордель. Она научилась стрелять в Алагоасе у своих многочисленных родичей-стрелков. В деревянном домике, в лачугах из кирпича-сырца засели глава муниципалитета, судья, прокурор, поверенный и веселая компания — пышный двор, ожидавший момента триумфального въезда.

Они появились в лунном свете — кавалькада, достойная аплодисментов: толстые, крепкие, статные, хорошо одетые, довольные, захватив с собой закон. Жасинта Корока поудобнее пристроила ружье к ветке дерева. Капитан Натариу да Фонсека повторил:

— Самое прекрасное место для жизни.

— Нигде не найти лучше, — согласилась Корока.

Верхом на великолепной кобыле в центре кортежа, между главой муниципалитета и божественной Людмилой Григорьевной, выделялся тучный бакалавр Боавентура Андраде-младший, политический лидер, большая шишка. Лицо его сияло удовлетворенной улыбкой.

Натариу прицелился в голову Вентуриньи. За более чем двадцать лет он ни разу не промахнулся. С вашего разрешения, полковник!

И здесь обрывается в самом начале история города Иризополиса, когда он был еще Большой Засадой, темной стороной. Потом были прогресс, независимость, смена названия, комарка, городская управа, церковь, бунгало, особняки, английская брусчатка, глава муниципалитета, викарий, прокурор и судья, общественное собрание и тюрьма, масонская ложа, клуб и литературный кружок — светлая сторона, но о ней не стоит рассказывать. Это неинтересно. А там поглядим.