Больше никогда не спать

32

Я ощупываю спальник: ещё не высох. Тогда попробую спать без спальника, просто не раздеваясь. В четыре — каждые полчаса я смотрю на часы, Арне храпит — поднимается такая буря, что палатка бьётся на ветру. Я приветствую ветер, избавляющий от комаров. Но вот уже незаметно проникли в палатку кровососущие мухи, они забираются мне под рубашку и в рукава. Они не причиняют боли, но оставляют на теле большие капли крови. Они совсем не пытаются избежать справедливого наказания. Я давлю их указательным пальцем. Мелкие чёрные мухи, меньше тех, что облепляют у нас банки с вареньем.

Приподнявшись на локте, я смотрю на Арне. Он лежит, повернувшись ко мне лицом, подложив руки под голову, с открытым ртом; так, что видны его плохие жёлтые зубы, вплоть до коренных. Зубы старика. Его лицо уже сейчас выглядит ветхим. Как будто он уже прожил много дольше того срока, на который было рассчитано его тело. Его глаза словно провалились под веки. Его густая щетина вызывает мысли о старости, упадке, запущенности. Он похож на обессилевшего великана, на слабоумного тролля, кажется, что издаваемый им храп — это единственный язык, которым он владеет. Каждую ночь он не даёт мне заснуть. И всё же я точно знаю, что время от времени сплю. Потому что я просыпаюсь от тишины, когда храп наконец прекращается. Арне тогда, как правило, уже нет в палатке. Я смотрю вверх, в остриё пирамиды, где собираются комары, сажусь, во рту какой-то тухлый привкус. Большими глотками пью воду из фляжки, закуриваю сигарету. Отгоняя комаров рукой, выкуривая их дымом, я минут десять сижу в раздумьях. Докурив сигарету, я просовываю руку под край палатки и закапываю окурок пальцем.

Правая нога у меня совсем не сгибается. Она опухла и приобрела странный цвет. Но ходить я, наверное, ещё смогу. Ходить будет гораздо легче, чем натягивать на ногу мокрый носок. Для этого я должен проделать разные движения, весьма болезненно напоминающие утреннюю гимнастику, которую я делал слишком редко, даже когда это ещё не причиняло никакой боли. Наклоняя туловище вперёд и назад, я в конце концов попадаю носком на пальцы правой ступни и кое-как надеваю его на вытянутую ногу. Другой носок — не проблема. Я встаю, сую ноги в ботинки и выбираюсь наружу. Половина одиннадцатого. Палящее солнце.

Над костром, на палке, косо вбитой в землю, висит чайник. Больше ничего не видно. Зелёная палатка Квигстада исчезла. Что случилось? Арне тоже нет. Только поднявшись вверх по склону, я замечаю его на берегу озера, где он сворачивает голубую сеть.

Глядя то на Арне, то на чайник, я размышляю, что будет полезнее — пойти помочь Арне или же присмотреть за костром (но в этом последнем случае пройдёт ещё какое-то время прежде, чем я выясню, куда делись Квигстад и Миккельсен). Тонкая палка, на которой висит чайник, загорается, а сам костёр начинает гаснуть. Я ковыляю к нему так быстро, как только могу. Лучше было бы поставить чайник на камни, но нигде не видно камней подходящего размера. Палок потолще тоже нет. Даже чайник вскипятить, оказывается, не так просто без примуса.

Лёжа на земле, я дую на раскалённые угли. Осторожно подкладываю в костёр сухой мох и сухие карликовые берёзы. Когда Арне возвращается, вода наконец вскипает мелкими пузырьками. В руках у Арне только сеть, рыбы нет.

— А где Квигстад и Миккельсен?

— Ушли, уже часа два назад.

— Ну да, я так и подумал. Enfin, вечером они будут встречать нас жареной форелью.

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Мы пойдём в другую сторону. Я сейчас принесу карту.

Арне приносит карту, пока я засыпаю кофе в кипящую воду. Завтракать придётся галетами с мёдом из тюбика, потому что Квигстад и Миккельсен забрали сухое молоко и геркулес.

Арне садится, разворачивает карту. Пересилив себя, я всё-таки спрашиваю:

— А что, у них были какие-то особые причины так быстро сняться с места?

— Особые причины? Что ты имеешь в виду?

— Ну, знаешь, вообще-то я хотел бы с ними попрощаться.

— Ах, вот ты о чём. Но ты же ещё спал.

Он достаёт своё увеличительное стекло.

— А мы с ними должны потом опять где-нибудь встретиться?

— Нет, думаю, что это не очень вероятно.

Я сажусь рядом с Арне. Мои усы уже так отросли, что я могу закусить их и пожёвывать в такт своим туманным мыслям, мрачно перескакивающим с одного на другое.

Арне объясняет, что, в связи с тематикой Квигстада, Квигстад и Миккельсен пойдут на север, а потом вернутся к горе Вурье и, наконец, обратно в Скуганварре.

А нам, наоборот, лучше всего идти на юг, вот сюда — он указывает на тонкую пунктирную линию, которой на большинстве других карт, пожалуй, была бы обозначена дорога, но на этой, собственно, нет.

Это, объясняет он, едва различимая тропинка десятисантиметровой ширины, маркированная камнями. Это значит, что на встречающиеся по пути большие камни люди, проходившие здесь раньше, положили камни поменьше. Такой способ маркировки очень распространён в Норвегии. В старые времена по этой тропе носили почту. Подойдя к большому камню, на котором лежит маленький, как правило, видишь вдали другой такой камень, так что по ним можно ориентироваться. Обычай таков, что каждый, кто проходит этой тропой, снова кладёт мелкие камни на те большие, на которых по каким-то причинам, — ветер, растаявший снег, — больше ничего нет. Потому что не только на карте, но и на самом деле тропа эта представляет собой пунктирную линию. Местами она размыта, местами заросла на сотни метров подряд.

Он откладывает лупу в сторону, чтобы налить себе кофе и намазать мёдом галету. Я смотрю на карту, размышляя, выгодно ли мне идти так, как решил Арне. Когда мы попадём на эту тропу, мы пойдём по ней на восток и в конце концов придём в место под названием Равнастуа. Это не город, даже не деревня. Арне рассказывал мне, что это такое: дом, в котором живёт один лопарь, с парой пристроек, где можно остановиться на ночлег. Конечно, на самом деле почти никто там не останавливается, даже летом. Дом содержится государством, в качестве убежища в неприветливой арктической пустыне. Ближайшая деревня — это Карасйок, но даже от него Равнастуа так далеко, и попасть туда так трудно, что Равнастуа совсем не привлекает туристов. Разве что забредёт какой-нибудь особенно эксцентричный рыбак. Время от времени ещё пара биологов или геологов. Или попавших в беду лопарей. Арне был там дважды, и оба раза оказался единственным постояльцем. Еду и другие предметы первой необходимости туда доставляют на вездеходе.

Если, как предлагает Арне, выйти на старую почтовую тропу, то до Равнастуа получится как минимум сто пятьдесят километров. Так я в любом случае увижу большую часть «своего» района. Очень разумно, что Арне собирается пойти именно этим путём. Но вопрос, почему же Квигстад и Миккельсен пошли на север, не выходит у меня из головы.

Солнце больше и горяч'ее, чем когда-либо. Похоже, день будет удушающе жарким. В небе — громадные облака, как будто одновременно взорвались двадцать атомных бомб. Кажется, что эти облака состоят не из воды, а из горячего газа.

Я встаю, заливаю костёр, разбрасываю угли, выливаю остатки кофе, спускаюсь к озеру и ополаскиваю чайник.

Норвежцы, как я уже не раз замечал, очень предупредительны в общении друг с другом. Их всего четыре миллиона в стране размером с десять Голландий, а ведь население Голландии в три с половиной раза больше. В Норвегии на каждый квадратный километр приходится одиннадцать человек, а не триста шестьдесят, как у нас. В такой стране встреча с другим индивидуумом — всё ещё нечто из ряда вон выходящее. Ты останавливаешься в трёх шагах от него, приветствуешь его лёгким поклоном, дружелюбно улыбаешься, думаешь про себя: «А ведь с таким же успехом это может оказаться и бандит», подаёшь ему руку, осторожно справляешься о здоровье и благополучии. Или, может быть, прощание, наоборот, не связано у них ни с какими формальностями? Трудно себе представить. Но почему же тогда Квигстад и Миккельсен ушли, не сказав мне ни слова? В какую рань пришлось им встать, чтобы так получилось. Они же сначала завтракали, складывали палатку, собирались. Арне их ещё застал. Наверное, я очень крепко спал. Но почему, всё-таки, они так торопились?

Они тут гуляют, как в парке, думаю я, медленно возвращаясь обратно с чистым чайником в руках. Они ходят сюда почти каждый год, они здесь как у себя дома. Я отлично понимаю, что удивляюсь этому ровно так же, как удивляются иногда иностранцы в Голландии, наблюдая, как мы лавируем на велосипедах по дорогам, полным машин и трамваев, вдоль глубоких каналов, среди движущихся пучин смерти.

Что же я сам здесь, вдали от дома, делаю? Лучших результатов добивается вовсе не тот, кто прилагает наибольшие усилия; скорее, тот, кто вдобавок изначально находился в самом выгодном положении. Для того, чтобы стрелять лучше всех, недостаточно быть самым метким стрелком: нужно ещё попасть на самое лучшее стрельбище и завладеть самым лучшим ружьём.

Хотя пока ещё никто ни словом на это не намекнул, я спрашиваю себя, почти вслух: а не выглядит ли всё, что я делаю, попыткой соперничать с норвежцами на их собственной территории? И не так ли с самого начала воспринял это Нуммедал? «Пусть приезжает, — подумал Нуммедал, — пусть расшибётся здесь в лепёшку о скалы».

Наверное, мне было бы в каком-то смысле легче, если бы все мои знакомые норвежцы не были такими хорошими людьми. Да, и Миккельсен тоже, в общем и в целом. А взять хотя бы Арне. Возвращаясь, я вижу, что он уже разобрал палатку и сложил рюкзак. И что же? Мне он не оставил почти ничего.

Раньше я, среди всего прочего, нёс полотно палатки, а Арне нёс стойки.

— Где палатка?

— У меня в рюкзаке.

— У тебя в рюкзаке? Почему?

— Тебе лучше не нагружать рюкзак слишком сильно, с твоим опухшим коленом.

— Да оно уже почти не болит.

— Не в этом дело. Вдруг тебе станет хуже? И как нам быть, если ты вообще не сможешь идти?

— Ну, тогда и увидим. А сейчас отдай палатку.

— Нет, нет, правда не стоит. Завтра.

Он уже уходит. Штатив от теодолита он тоже забрал.

— Арне, дай мне штатив!

Он оборачивается, не останавливаясь:

— Да, хорошо, в следующий раз.

И идёт дальше.

Я становлюсь на колено и собираю рюкзак. Нести мне теперь нужно почти исключительно свои личные вещи: спальник, зубную щётку, мыло, нижнее бельё и так далее. Многие из них я до сих пор ни разу не доставал. И ещё мне остались две пачки галет, семь тюбиков мёда, пачка соли, чайник и большая сеть, но она-то как раз состоит из дыр.

Ковыляя со всей возможной скоростью, я догоняю Арне, который, впрочем, сбавил темп, как только убедился, что я ему подчиняюсь.

— Послушай, Арне, не доводи ситуацию до абсурда.

Клянусь, что я сказал это без тени ханжества. И я даже могу это доказать. Ведь то, что он несёт почти всё, а я — почти ничего, меня не радует, а беспокоит. Я боюсь, что рано или поздно ему это надоест. То есть — я ему надоем.

Между тем Арне объясняет мне, что ему не так уж и тяжело:

— Ты забываешь, что я несколько раз ходил сюда совершенно один. И тогда мне тоже приходилось нести палатку. Полотно, стойки, и ещё и сеть в придачу.

Я очень стараюсь ему верить. К счастью, то соображение, что когда он ходил сюда в одиночку, ему не нужно было нести еды на двоих, тоже не вполне работает — ведь наши запасы порядочно истощились.