Большие деньги

Танцор в стиле адажио

Девятнадцатилетний сын ветерана из Кастельянетты на юге Италии поехал на пароходе в Америку, как и сотни других неисправимых молодых итальянцев, родители которых никак не могли с ними сладить. Черт с ним, подумали они, может, утонет, может, выплывет, может, все же доберется до берегов Америки, может, вышлет домой несколько лир переводом по международной почте.

Все, семье он больше был не нужен. Но Рудольфо Гульельми хотел прославиться.

Он нашел работу – стал помощником садовника в Центральном парке Нью-Йорка, но такая работенка ему была не по нутру, он хотел прославиться на площадке, где горят «юпитеры», – воображаемые деньги уже жгли ему карман.

Он тем временем слонялся по ресторанам, выполняя случайную работу, убирал в зале вместо официантов, мыл машины; он был красивый, – хорошо сложенный, стройный, ленивый, уравновешенный парень, но ужасно тщеславный, к тому же прирожденный исполнитель танго.

Жадные на любовь женщины считали его душкой. Он начал получать приглашения на исполнение танго в танцевальных залах и в ресторанах. Он взял в партнерши девушку, по имени Джин Аккер, и они отправились в турне с театром водевиля. Он взял себе новое сценическое имя – Рудольфо Валентино.

Оказавшись на западном побережье, он поехал прямо в Голливуд, где долго работал статистом за пять долларов в день. Режиссеры стали замечать, что этот парень неплохо фотографирует.

Он не упустил своего шанса в «Четырех всадниках» и вскоре стал таким выдающимся, надменным партнером, жиголо, о котором могла только мечтать любая женщина.

Валентино провел всю свою жизнь в ярком белом свете «солнечных» прожекторов, на пышных виллах, набитых различными безделушками, восточными коврами, тигровыми шкурами, в номерах отелей для новобрачных, в шелковых халатах и личных автомобилях.

Его всегда видели, только когда он либо садился в лимузин, либо выходил из лимузина,

когда похлопывал по холке прекрасных чистокровных лошадей.

Куда бы он ни ехал, сирены полицейских мотоциклов повсюду опережали его,

слепяще сверкали фотовспышки,

улицы, заполненные перекошенными в истерике лицами, размахивающими руками, безумными глазами; руки тянулись к нему отрывали пуговицы на пиджаке, отрезали куски от хвоста его превосходно сшитого фрака, срывали с головы шляпу, хватались за галстук; его слуги вытаскивали молодых женщин из-под его кровати; в ночных клубах и кабаре актрисы, умиравшие от желания стать звездой, бросали на него влюбленные взгляды из-под густых черных от краски ресниц.

Он хотел прославиться при свете «юпитеров», обещающих миллионы долларов

сулящих ему Эльдорадо:

он станет шейхом, сыном шейха;

будет лично являться людям.

Он сперва женился на своей партнерше по водевилю, потом с ней развелся, женился снова, только уже на приемной дочери миллионера; он погряз в судебных тяжбах с продюсерами, которые унижали искусство экрана, выбрасывал миллион долларов на путешествия по Европе:

он хотел прославиться при свете «юпитеров».

Когда чикагская «Трибюн» назвала его розовой пуховкой для пудры, а все стали, усиленно вертя головами, разглядывать его браслет, который он носил выше локтя и который, по его словам, ему подарила жена, и рассказала о его любви к слащаво-сентиментальной поэзии, заставившей его опубликовать небольшой сборничек под названием «Сны наяву», когда все настойчивее ползли слухи о том, что свидетель на его бракоразводном процессе якобы утверждал, что он ни разу так и не переспал со своей первой женой,

он сильно переживал и расстраивался.

Пытался вызвать корреспондента «Чикаго трибюн» на дуэль,

он хотел прославиться

настоящий мужчина с пудовыми кулаками, ковбой, объезжающий мустангов азартный игрок в покер, он поражал Америку своими спекулятивными биржевыми сделками. (Он был неплохим боксером, умел хорошо держаться в седле; ему нравилось жить в пустыне, как шейху, и он сильно загорел на солнце в Палм-Спрингс.) Он слег в отеле «Амбасадор»: язва желудка, прободение.

Когда доктора разрезали его элегантно сложенное мускулистое тело, то обнаружили, что уже начался перитонит; в брюшной полости – много жидкости, остатки пищи; кишки покрылись зеленовато-серой пленкой; во внешней стенке желудка зияла дырка, целый сантиметр в диаметре; желудочная ткань на площади одного – полутора сантиметров вокруг прободения омертвела. Воспалился аппендикс, запутавшийся в тонком кишечнике.

Когда он очнулся от эфира, то первым делом спросил: «Ну что, вел ли я себя во время операции как пуховка для пудры?»

Его тело актера, получающее дорогостоящий массаж, стойко боролось с перитонитом в течение шести дней.

Коммутатор в больнице перегрелся от поступавших звонков, а все коридоры, ведущие к его палате, были завалены букетами цветов, толпы его почитателей заполнили все улицы, кинозвезды, считающие, что все они одно братство, ехали на поездах в Нью-Йорк.

Уже вечерело, когда к подъезду больницы подкатил лимузин (где толпились с черными от сажи пальцами газетчики и фотографы, со скучными, усталыми, раскрасневшимися лицами выкуривали одну сигарету за другой совершая ходки к ближайшему телефону-автомату обмениваясь шутками, мудрыми мыслями и секретной информацией. Все ждали когда он умрет, – желательно в такое время, когда будет удобнее всего передать информацию поскорее в редакцию), и из него вышла женщина, которая сказала, что она горничная танцовщицы, первой жены Валентине Она поднялась по ступенькам крыльца. Передала дежурному конверт, адресованный кинозвезде, с надписью на нем «От Джин» и пакет. В пакете лежало покрывало с кружевными оборками и словом «Руди», вышитом на четырех его углах. К нему прилагалась еще и голубая шелковая пропитанная духами подушка в наволочке такого же цвета.

Рудольфе Валентине умер, когда ему был всего тридцать один год.

Его менеджеры, конечно, рассчитывали превратить его похороны во что-то грандиозное, получившее такую большую рекламу, но они предположить не могли, что люди на улицах буквально осатанеют.

Он лежал в гробу, покрытом золототканой накидкой, а десятки тысяч мужчин, женщин, детей тем временем скапливались на улицах.

Сотни людей в толчее падали, их топтали, многим полицейские лошади копытами отдавили ноги. Под теплым дождем копы утратили контроль над ситуацией. Под градом ударов дубинками, опасаясь угодить под лошадей, рискуя быть раздавленными, толпа людей, словно испуганное стадо, в панике разбегалась. Часовню, в которой стоял его гроб, разграбили. Озверевшие люди, как мужчины, так и женщины, дрались за цветок, за кусок сорванных со стен обоев, за осколок разбитого зеркального стекла. Громили витрины магазинов, переворачивали, разбивали припаркованные автомобили. Когда, наконец, конной полиции после нескольких безуспешных попыток все же удалось очистить от людей Бродвей, где на два часа было перекрыто движение, было найдено двадцать восемь туфель, целый кузов грузовика был набит потерянными зонтиками, газетами, шляпами, оторванными рукавами. Все кареты скорой помощи в этом районе города были задействованы, они развозили по больницам упавших в обморок женщин, затоптанных толпой девушек. У эпилептиков начались припадки. Копы собирали в маленькие группы потерявшихся детей.

Фашисты послали на похороны свой почетный караул, а антифашисты его прогнали. Еще больше драк, разбитых голов, отдавленных ног. Когда удалось оттеснить публику от траурного зала, сотни женщин, в состоянии грогги, были допущены проститься с несчастным покойником.

все они утверждали, что они бывшие его партнерши по танцу, по сцене, родственницы, кинозвезды; каждые несколько минут перед его гробом падали в обморок девушки, которых тут же приводили в чувство журналисты, заносили их имена, адреса в записную книжку, и теперь они могли не сомневаться, что их имена непременно появятся в газетах. Гробовщики Фрэнка Е. Кэмпбелла, носильщики гроба, достойные плакальщицы в черных одеждах с траурными повязками на руках были на грани нервного срыва. Даже сам босс похоронного бюро отдал дань такой широкой рекламе.

Только через два дня после начала столпотворения полицейские очистили улицы, лишь после этого удалось доставить по ним множество венков и букетов цветов из Голливуда, что, конечно, нашло свое достойное отражение во всех вечерних газетах.

В церкви служба прошла более спокойно. Но для этого полицейским пришлось оцепить все вокруг за четыре квартала.

На заупокойной службе присутствовали многие знаменитости.

Его жена, теперь любимая всей Америкой, в маленькой соломенной черной шляпке с черной лентой, с черным бантом сзади, на затылке, в черной горжетке, наброшенной на черное платье с кружевным белым воротничком и с кружевными манжетами, шла, горько рыдая, за гробом,

накрытом покрывалом из красных роз,

присланным какой-то кинозвездой, которая и сама появилась на похоронах под густой вуалью и упала прямо на улице в обморок. Ее тут же доставили в ее номер в отеле «Амбасадор», и там, придя в себя, она демонстрировала репортерам письмо, якобы написанное одним из врачей Валентино, который подтверждал, что перед самой своей смертью Валентино назвал ее своей будущей невестой.

Какая-то молодая особа покончила с собой в Лондоне.

Родственников, прибывавших из Европы, встречали полицейские резервисты, а на всех итальянских флагах появился черный креп. Бывший чемпион по боксу Джим Джеффри сказал: «Да, он добился славы». Он разрешил цитировать свою фразу о том, что усопший был отличным боксером, и обожал его, чемпиона.

Траурный поезд отправился в Голливуд.

В Чикаго несколько человек получили ушибы, когда пытались пробраться ближе к гробу, но это событие не нашло должного освещения, и сообщение об этом попало лишь на внутренние полосы газет.

Поезд с телом кинозвезды прибыл в Голливуд, и снимок попал лишь на двадцать третью страницу «Нью-Йорк тайме».