Большие города и духовная жизнь

Швейцарская индустрия туризма переживает процесс, который начался уже несколько десятков лет назад, но только в последнее десятилетие возобладал со всей несомненностью. По аналогии — причем не только внешней — с тем, что стало характерно для нашей экономики, это явление можно было бы назвать наслаждением природой, поставленным на промышленную основу. В места, куда прежде мог дошагать лишь одинокий путник, теперь ведут железные дороги, которых быстро становится все больше и больше. Где склоны настолько круты, что нельзя построить шоссе, как, например, по пути в Мюррен или Вангернальп, — там строят железную дорогу. Уже, судя по всему, окончательно решено проложить рельсы на гору Эйгер, и столько же альпинистов, сколько покорило эту трудную вершину за все минувшие времена, теперь, наверное, за один день будет привозить туда поезд. Пожелание Фауста «Лицом к лицу с природой стать!»[9]исполняется все реже, а потому все реже и высказывается. Раньше педагогическая ценность путешествий в Альпы заключалась, помимо всего прочего, в том, что связанные с ними удовольствия доставались не даром: ценой из было то, что путешественник и внешне, и внутренне должен был остаться наедине с собой; теперь же его манит комфорт шоссейных дорог, и уже одно лишь пространственное соседство с массой — пестрой и именно потому кажущейся в целом такой бесцветной, — наводит на нас среднестатистическое настроение, которое, как и все социальные среднестатистические показатели, тянет вниз всех, кто настроен на более изящное и возвышенное, но при этом не возвышает в такой же мере тех, чьи вкусы приземлены.

В общем и целом я не могу не отметить, что по сравнению с индивидуальным предпринимательством, какое представляет собой альпинизм, такая социализирующая крупная индустрия имеет больше преимуществ, чем недостатков; в конце концов, бесчисленное количество людей благодаря ей могут наслаждаться природой, тогда как раньше эти радости были им не по плечу и не по карману. Меньше всего я хотел бы солидаризироваться с той грубой романтикой, которая предполагает, будто плохие дороги, доисторическая еда и жесткие постели были неотъемлемой частью безвозвратно исчезнувшего очарования путешествий в старое доброе время. Она мне тем более подозрительна, что все эти удовольствия, все уединение и вся тишина, которых жаждут ее приверженцы, пока еще, несмотря ни на что, в Альпах имеются в достаточном количестве. Но чудовищная экспансия альпийского туризма заставляет задаться вопросом о том, какую же пользу извлекает из нее наша культура, ведь поездки в Альпы сегодня уже приходится рассматривать как значимый элемент в психической жизни высших слоев нашего общества, как объект интереса для этнопсихологии.

Говорят, что увидеть Альпы надо, чтобы стать образованным человеком, причем «образованность» понимается при этом не только в том смысле, который делает ее сестрой-близнецом «зажиточности». Сила капитализма распространяется и на понятия; он достаточно богат, чтобы купить прежде столь возвышенное понятие как «образование», и сделать его своей частной собственностью. Так вот, «образованность» понимается не только в этом, капиталистическом смысле: люди большой глубины и духовности полагают, что, отправляясь в Альпы, они культивируют в себе все самое глубокое и самое духовное. То есть, помимо отдыха тела и мимолетного удовольствия, тут есть, так сказать, моральный момент — некое духовное удовлетворение, которое, как кажется, полностью выводит эти радости за пределы круга эгоистических удовольствий. В этом особенном оттенке духовности и образовательной ценности, который отделяет поездки в Альпы от прочих, сугубо чувственных удовольствий и заключен, на мой взгляд, один из тех добровольных самообманов, посредством которых испугавшаяся собственного эгоизма культура старается даже самые субъективные вещи обосновать «высшими соображениями» и любое tel est nostre plaisir[10]стыдливо пытается облачить в объективные оправдания. Я считаю, что образовательная ценность путешествий в Альпы очень невысока. Они доставляют необычайно сильные и обильные впечатления нашему восприятию; великая природа в ее бесподобном слиянии мрачной силы и сияющей грациозности наполняет нас в момент созерцания чувствами, интенсивность которых не достигается никаким иным путем; она возбуждает внутри нас то, о чем мы и сами не знали, словно душа — это зеркало, в которое вещи погружаются тем глубже, чем они выше. Но на удивление быстро это взволнованное и приподнятое настроение спадает, проходит, как опьянение, которое приводило наши нервы в гораздо более оживленные колебания, нежели те, какие способна поддерживать их сила в обычном состоянии. После душевного подъема, который вызывают в нас картины альпийских вершин, мы очень быстро возвращаемся у тому настроению, что было у нас на равнине, причем, как мне кажется, после этой поездки мы не становимся навсегда богаче, глубже и причастнее к чему-то священному в той степени, которая хотя бы отдаленно соизмерима с теми впечатлениями; это особенно заметно при сравнении с путешествиями в Италию. С точки зрения диспропорции между силой и глубиной минутного восторга и остаточной ценностью для общего образования и настроения души воздействие альпийской природы сродни воздействию музыки. Я считаю, что и музыке придется сильно преувеличенная образовательная ценность. Музыка тоже уводит нас в сказочные области чувственной жизни, сокровища которых, так сказать, привязаны к месту: мы уносим с собой лишь малую их часть, а то и вовсе ничего, чтобы украсить другие наши внутренние чертоги. Все взлеты и все глубины, которые мы, будучи в объятиях музыки, только что с изумлением открывали в себе и приветствовали как нашу собственность, исчезают вместе со звуками музыки и оставляют душу в сердце ровно в той точке, где она была раньше. Как музыкальная одаренность, так и воздействие музыки находятся вне сферы образования. Сказанное вовсе не призвано умалить великолепия музыки, как и великолепия Альп. Единственное, относительно чего, на мой взгляд, всеобщее мнение требует корректировки, — это образовательная ценность их обоих, если говорить об образовании в самом глубоком смысле, о непреходящем воздействии на всю совокупность человеческой души.

Это смешение субъективно-эгоистического удовольствия с образовательной и чувственной ценностью находит самое отчетливое свое выражение в горных видах спорта. В кругах, близких к Альпийскому клубу[11], царит убеждение, будто преодоление опасных для жизни трудностей представляет собой, так сказать, моральную заслугу как триумф духа над сопротивлением материи, как результат напряжения этических сил — мужества, силы воли, мобилизации всех способностей ради идеальной цели. И, действительно, затрачивая всю эту энергию, люди забывают, что здесь они служат лишь средством для достижения цели, которая полностью чужда всякой морали, а зачастую и аморальна: эта цель — минутное удовольствие, которое порождается таким напряжением всех жизненных сил, игрой с опасностью, волнением от возвышенного зрелища. Это удовольствие я в самом деле считаю одним из самых сильных среди тех, какие может дать жизнь. Чем более беспокойным, неопределенным, исполненным противоречий становится современное существование, тем более страстной делается в нас жажда высот, которые превыше нашего добра и нашего зла, на которые мы смотрим снизу вверх — мы, разучившиеся поднимать глаза. В видимой природе мне не приходит в голову ничего, чтоб было бы на земле настолько же неземным, как ландшафт. Покрытый фирном, ничего, что уже своими цветом и формой так выражало бы понятие «высота». Кто однажды насладился этим, тот жаждет этого вновь, как избавления, как чего-то такого, что абсолютно отличается от нашего я с его мрачным беспокойством и северогерманскими низменностями, как того, на чем муки воли прекращаются. Вот почему для столь многих людей горы главнее моря, которое вспенивается, чтобы утечь обратно, утекает обратно, чтобы вновь нахлынуть, — весь этот бесцельный circulus vitiosus[12]его движений — до неловкости точная картина того, что у человека внутри. Многих, конечно, привлекает именно это. Ведь, помимо того что мы обретаем избавление, когда наше я дополняется своей противоположность, мы примиряемся с нашими судьбами и страданиями и, возвышаясь на ними, исцеляемся, как бы благодаря некой тайной гомеопатии, когда нам является их стилизованное отношение в чистых, освобожденных от всех случайных деталей образе и символе. И все же тут только смягчение, избавление, уход в мечты, лишь пассивно принимающее наслаждение. А из одиночеств ледниковых пустынь струится ощущение здоровой радости действия — правда, лишь в быстро исчезающем обмане эстетического возбуждения, но это такое чувство счастья, большего, чем сама жизнь, какое не возникает, наверное, ни в какой другой ситуации, данной нам чисто внешне.

Но именно поэтому это удовольствие остается совершенно эгоистическим, поэтому безнравственно рисковать жизнью просто ради удовольствия, подвергая этому риску еще и проводников, которые за 50 или 100 франков должны своей жизнью искупать неуклюжесть или неудачу человека, совершающего восхождение. Альпинист, вероятно, был бы возмущен, если бы его поставили на одну доску с игроком; и все же: и тот и другой рискуют своим существованием ради чисто субъективного возбуждения и удовлетворения — ведь и игрок в бесчисленном количестве случаев думает не о материальной выгоде, а только об обостренном благодаря риску ощущении жизни, о захватывающей смеси хладнокровия и страсти, собственного мастерства и благосклонности непредсказуемых сил. Альпинист в игре делает такую ставку, которую нравственно было бы делать только ради высших объективных ценностей, но не ради эгоистических радостей, которыми невозможно ни с кем поделиться. Закрыть на это глаза можно только под воздействием романтического очарования, которым обладает всякий добровольный риск для жизни с тех времен, когда общественный или религиозный долг в бесчисленном количестве случаев мог быть исполнен лишь ценой жизни, и потому этот риск, ради каких бы других целей человек ни шел на него, стал окружен ореолом морального достоинства, который не поблек до сих пор.

1895