Борьба на юге

Глава 11

После полудня, мы достигли станции Филоновской. На перроне вокруг оратора казака скучилась большая толпа. Подошли и мы. Оказалось, говоривший был три дня тому назад в Новочеркасске и теперь делился своими впечатлениями о том, что он там видел и слышал. Дело и тут плохо. Он говорил, что столице Дона -- Новочеркасску угрожает большая опасность. Большевики каждый день могут им овладеть. Значительные силы стянуты ими с западного фронта, а в районе Царицына и Ставрополя формируют новые части с целью раз и навсегда покончить с Доном. Враги кишат как вши у дворняги... Недавно красные уже захватили станцию Каменскую, где к ним присоединились и казаки-изменники войскового старшины Голубова.

На Ростов с запада и юго-востока двигаются другие большие группы большевиков. Силы защитников Новочеркасска и Ростова, состоящие из детей, юнкеров и офицеров, ввиду ежедневных потерь в боях, непрерывно уменьшаются.

Атаман требует немедленной помощи. Приказано собирать сходы, производить мобилизацию казаков-добровольцев и слать их на выручку Новочеркасска. Мы могли подметить, что оратор был безусловно сторонник Донского Правительства. Рассказывая об ужасах в районе Новочеркасска, он несколько воодушевлялся и говорил с подъемом. Кончил он просьбой присутствующим передать в станицы и хутора, то, что они слышали, а сам поспешил в свою станицу, выполнять особое распоряжение, данное ему в Новочеркасске. К сожалению, исчез он так быстро и таинственно, что, несмотря на все наши старания его отыскать, нам этого не удалось.

Вероятно, это был специальный информатор Донского Правительства, разъезжавший по станицам, и я невольно сравнил его с теми многочисленными большевистскими агитаторами, которых мне пришлось много раз видеть и слышать в пути. И, нужно сказать, сравнение было не в пользу первого.

Там -- натасканность, меткие звучные слова, трафаретно демагогические речи, разжигавшие страсти, задевавшие личные шкурные вопросы, захватывавшие толпу и толкавшие ее на горячее дело, вплоть до преступления, а -- здесь же, быть может, справедливое, но без особого порыва и подъема, изложение фактов. Совсем иной результат: выслушали, вздохнули, почесали затылки и разошлись, а иногородние сейчас же собрались отдельной группой, начав по-своему комментировать слышанное, и открыто подавать реплики, направленные против казаков.

Не желая упускать удобный случай, поговорить с крестьянами, мы, внедрившись в толпу с разных сторон, вступили с ними в спор. Нравственно мы были удовлетворены, так как видели, что наши поочередные выступления и горячие доводы о том, что и России и крестьянству и казачеству большевизм несет только неисчислимые бедствия и несчастья, значительно поколебали убеждения присутствующих.

Во всяком случае, прежнее их единомыслие было нарушено. Они разделились на две части, из которых одна явно нам сочувствовала. Между ними еще долгое время продолжалась живая перебранка.

Наступил вечер 20 января. Казаки эшелона радовались предстоящей близкой встрече с родными. Уже после полудня они начали усиленно мыться, чиститься, прихорашиваться и паковать вещи. Часам к 6 вечера показалась станция Сребряково. Поезд остановился далеко от вокзала. Станичники энергично принялись прилаживать мосты и доски для выгрузки лошадей. Работали дружно и быстро. Через полчаса некоторые из них уже седлали коней и группами по 2-5 человек разъезжались в разные стороны по своим хуторам и станицам.

Забрав наши пожитки, мы направились к станции. Нагруженные, разумеется, как мулы. Еще в пути было окончательно решено ехать через Царицын на Ростов, а затем, смотря по обстоятельствам, не доезжая до последнего, сойти на какой-нибудь промежуточной станции, а откуда пробираться в станицу Аксайскую, находящуюся между Ростовом и Новочеркасском.

Станция Сребряково была полна разным сбродом. Бродило много пьяных солдат с патологией головного мозга, часто встречались загаженные красногвардейцы, были и матросы, с важным и независимым видом расхаживавшие по перрону, стараясь удержать свое шаткое равновесие, нарушенное чрезмерным принятием крепкого спирта. Ну а как иначе? В «борцы за народное счастье» идут исключительно либо дураки разного толка, либо откровенные мерзавцы. Честному и здоровому человеку там делать нечего.

Казаков я не видел. Они держали нейтралитет. Короче, пока все стояли по струнке, тихо мирясь с тем, что жизнь сурова. Осторожно наведя справки, мы выяснили, что через несколько минут ожидается поезд на Царицын. Это было нам кстати, так как судя по настроению местной публики, на станции задерживаться мы посчитали опасным. Рассиживаться было смерти подобно. Слишком быстро все вокруг менялось.

Не могу объяснить почему, скорее руководясь каким-то внутренним предчувствием, но я поднял вопрос о необходимости покупки билетов до Царицына, чтобы избежать возможных на этой почве недоразумений при езде в пассажирском поезде. Помню мое предложение вызвало энергичный протест и особенно со стороны молодого Сережи Щеглова. Под влиянием его доводов, я, скрепя сердце, изменил свое намерение и больше не настаивал. Но оказалось, что мое предвидение меня не обмануло. Такая незначительная оплошность могла иметь непоправимые последствия и даже стоить мне жизни, о чем я упомяну ниже.

Вскоре подошел поезд, состоявший из нескольких теплушек и бесчисленного количества пустых товарных вагонов. Было заманчиво забраться в один из таких вагонов и незаметно проехать до Царицына. Но, поразмыслив, мы от этого отказались на том основании, что обнаруженные там, мы без сомнения навлекли бы на себя подозрение тем, что зимою в стужу, почему-то едем изолированно в холодном вагоне, а не в теплушке.

Теплушки оказались набитыми до отказа. «Наши люди за хлебом на такси не ездят». После ругательств и энергичных действий, нам удалось, в конце концов, втиснуться в одну из них. Я примостился на краю скамьи налево от двери, а Сережа и капитан залезли под нижние нары, разместившись прямо на холодном полу. Меня сильно интересовала теплая компания, заполнявшая теплушку и я внимательно, но незаметно начал ее рассматривать. Большинство было одето в солдатские шинели, часть в полушубках военного образца, сидело несколько штатских, по виду рабочих, а также присутствовало шесть или семь женщин.

Испитые, со звериным выражением злобные физиономии, развязные и циничные манеры, за каждым словом матерщина -- все это, даже на первый взгляд, ничего доброго не предвещало. К тому же, многие из них были изрядно пьяны. Большинство устраивалось, раскладывало вещи, некоторые начали закусывать, чавкая на весь вагон и обильно запивая еду водкой или вином. Общий разговор не клеился, интерес всех вертелся около одного вопроса -- когда двинется поезд.

В это время, неожиданно, по закону подлости, раздался энергичный стук в дверь, и в теплушку ввалились двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа.

- Цивили, показывай документы и билеты, -- гнусаво прохрипел один из них, начав свой обход справа от двери.

Ёп-перный театр! Еще до сих пор, я отчетливо представляю себе этот момент и бесконечно тревожное чувство тогда меня охватившее. Вот никак тут мои ковбойские штучки не пляшут. Убьешь этих при всем народе - прибегут другие. Взорвешь тех - тогда ты уже не никуда уедешь, а долго тут зимой в голой степи не побегаешь. Тут совсем не дураки такие облавы организовывают. Однако, сколько ни считай-просчитывай, кирдык, как известно, всегда внезапен.

Сосредоточенно наблюдая проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели, как будто бы освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один оказавшийся подозрительным солдат и две бабы, были высажены и переданы конвою

-- Для обыска и раздевания, а если нужно, то и для стенки, - как, развязно смеясь, пояснил наш контролер.

Никто не протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками:

-- Давай... не надо... покажи... а ты чего прячешься, может сволочь офицер... тебе не надо ... и тому подобное.

Неотвратимо приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты. В жизни каждого бывают моменты, когда в короткий срок переживается несравненно больше, чем за долгие годы. Так было тогда со мной. Голова напряженно работала. Мысли переплетались, лихорадочно прыгая от одного представления к другому, и отбрасывая один план за другим. Я напряженно искал выхода и не находил.

Если я -- штатский, как было по моему документу, пронеслось у меня в сознании, то я обязан иметь железнодорожный билет и отсутствие такового влекло за собой неизбежный арест и, значит, обыск, а с последним обнаруживалось много меня компрометирующего; если же я военный, но без удостоверения, то при обыске у меня найдут штатское свидетельство и, следовательно, плачевный результат будет тот же. И куда мне деваться с подводной лодки?

Затаив дыхание и прислонив голову к стене, я притворился спящим и с томительным чувством ожидал этого грозного момента. Уже почувствовал на плече руку красногвардейца и над ухом раздался его голос:

-- Товарищ, проснись.

В этот момент на всю теплушку послышался резкий голос Сережи:

-- Да что же ты, товарищ, не видишь, что это наш человек больной, а ты его будишь..., и далее следовала сочная отборная площадная брань.

Все сразу обернулись и увидели, высунувшуюся из под нар всклокоченную голову, до того времени не обнаруженного Сережи.

Возможно, что его вид, уверенность и твердость голоса были причиной того, что даже красногвардейцы смутились, а, может быть, им импонировала его многоэтажная матерная брань. Но только, один из них, как бы оправдываясь, сказал:

-- Да мы что товарищ, мы только работники революции, это наша должность, да и кто ж раньше знал, что он -- наш человек и болен.

Что касается меня, то я упорно продолжал делать вид, что дремлю. Меня не разбудили, прошли мимо. Поверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой несчастных арестованных. Через несколько минут наш поезд тронулся.

И так, только благодаря удачному своевременному вмешательству Сережи, я был спасен. Ситуация. Как говорится — почувствуй себя куклой в театре. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я. «Мы для богов — что мухи для мальчишек: Им наша смерть — забава». В. Шекспир, «Король Лир», акт IV.

Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу, пассажиры разговорились, и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью.

Оказалось, многие из наших пассажиров были не только в качестве простых зрителей, но и принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицерами, помещиками и священником. Все еще находились под свежим впечатлением от увиденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей парной крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились с нами потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы.

В каком-то садистском экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали острое наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.

-- А он-то (священник) -- говорил какой-то пожилой толстомордый солдат пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, -- стал на колени и начал просить с попадьей проститься. - Ну, я рассердился, скреб его за гриву правой рукой и как конь потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат:

-- Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке. А меня такая злоба взяла, что не одного, а целый десяток кровопийцев наших дотянул бы.

Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб, были ответом на его слова. Чувствуя себя народным героем и ободренный со всех сторон, наш лихой рассказчик продолжал:

-- Притянул его, значит, я к площади, а сам ей Богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай себе крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана... (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо. Только крякнул, как кряк и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться, да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну, эти в начале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот этому товарищу в морду -- и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией.

Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах честной кампании, перебил рассказчика, заявив развязно:

-- Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться в пролетариата, защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только раз плюнуть и обругать меня, а затем, свалился.

И опять со всех сторон раздались крики браво, молодец, смех, так им надо кровопийцам, довольно они тешились над нами, да нашу кровь пили.

-- Да что их жалеть это буржуйское отродье -- продолжал опять наш геройский садист-пехотинец -- надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших горбах, таперача черед наш. Я -- незлобивый человек, товарищи, а попадись сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками -- и он вытянул вперед свои огромные лапы -- задавил бы его, как гадину.

-- Правильно, теперь мы господа, нашему нраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго они измывались над нами, -- одобрительно кричали присутствующие.

С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти жуткие разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось как нарыв и вся гнусность вылилась наружу.

С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым действием, совершенным человеком под известным аффектом, в момент потери самообладания, нет, -- это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры.

Было далеко за полночь, когда, пресытившись кровавыми рассказами, эти люди-звери прекратили постепенно разговор, и вскоре воздух огласился их сильным храпом, напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эта люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять всякое чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными.

Законы, цивилизация, совесть, стыд -- все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад, нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием, и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот, в глазах всех они герои.

Занятый этими грустными мыслями, я не заметил, как прошла ночь, и около 5 часов утра в теплушке опять все зашевелилось. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем, то один, то другой начали высказывать недовольство и новыми существующими порядками и скоро разговор опять принял общий характер. Все теперь уже открыто критиковали большевистскую власть. Ага, не осознали пока они еще своего счастья!

Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и восхвалявший революцию и советы, начал говорить:

-- Да што таить, товарищи, при Царе, правду сказать, если и сделал что не так, так жандарм дал тебе в морду и конец, а теперь поди свой же брат тебя берет на мушку, сволочь. И за што? Говорили, что из Москвы приказано с "мешочниками" расправляться на месте, значит к стенке. Им-то, душегубам, хорошо, буржуев обобрали и живут в сласть, а ты тут с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что преследуют? Кому мы мешаем? Там - сахар, а тут мука, ну мы и торгуем. Надысь меня красногвардеец хотел арестовать, -- едва утек. Забыли с ...... что без нас -- фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году одни казаки разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют и как что не по ихнему, -- сейчас же на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по старому, -- закончил он свой печальный вывод.

Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой "мешочников" -спекулянтов, занимавшихся запрещенной новой властью ( в результате государственной монополии на продукты питания) , перевозкой товаров из одной местности в другую. Вероятно, в Царицыне их преследовали, -- вот почему они, когда дело коснулось их шкурного вопроса, позабыв свои вчерашние разговоры, дружно обрушились с критикой и на советскую власть и на современные порядки.

Тут надо пояснить, что еще летом прошлого года Ленин, размышляя о будущем обустройстве Советского государства, разразился программной статьей "Удержат ли большевики власть". Там он, резонно замечая, что репрессии репрессиями, но как говорил Наполеон, что на одних штыках сидеть не удобно, творчески переработал лозунг "Кто не работает - тот не ест". Предусматривалось введение государственной монополии на продовольствие и на транспорт.

Все граждане нового государства "рабочих и крестьян" должны были работать, где им укажут большевики, и получать за это свою пайку. Буржуйские профессии ( к примеру, не "пролетарские художники") - никакой пайки не предусматривали и их представители должны были просто умереть с голоду. Сейчас эта система заработала в полную силу. Так, у крестьян отбирались, к примеру, яйца за бесплатно или из расчета 10 копеек за десяток. Рабочим и служащим эти же яйца выдавались в пайке в счет заработной платы из расчета уже 10 рублей за десяток.

А на рынке эти яйца уже стоили 30 рублей за десяток. Сами крестьяне эти яйца не могли продать на рынке из-за отсутствия "излишков" и транспорта. Ловкость рук и никакого обмана! Естественно, в эту отлаженную "вкусную" систему стали тут же стихийно вклиниваться конкуренты "мешочники" и работать параллельно, обслуживая те категории граждан, которые должны были в новых условиях просто сдохнуть с голода. Но этим они прямо подрывали устои молодого Советского государства и потому все "мешочники" подлежали безжалостному уничтожению. Нечего, все равно эти спекулянты советскую власть загрызут, правда, лет через восемьдесят.

Издали показался Царицын и наш поезд замедлил ход. Суетясь и трусливо волнуясь "мешочники" один за другим начали выпрыгивать из теплушки, послав еще раз последнее проклятие большевикам и их суровым нововведениям. В свою очередь, с вещами соскочили и мы и очутились, примерно в полукилометре от городской черты. Разбившись на группы, спекулянты огородами и садами двинулись в направлении Царицына.

Считая, что они уже люди бывалые и, наверное, знают все здешние порядки, мы на приличном расстоянии следовали за одной компанией, в которой находился и вчерашний герой и главный коновод-преступник.

После недолгой ходьбы разными пустошами и закоулками, мы очутились перед главным входом Царицынского вокзала.

Тут уже сразу можно было определить, что Царицын является не только крупным опорным пунктом Советской власти, но также и рассадником большевистских идей на всем Поволжье. Именно здесь находится сверхразум зергов и клингонов на Юге.

Проходящие по улицам воинские команды, состоящие из солдат или из красногвардейцев с красными знаменами и плакатами, такие же огромные флаги на главных зданиях, многочисленные приказы на стенах и заборах большевистского Главнокомандующего и военно-революционного комитета, какие по пути мы успели прочитать, наконец наличие вооруженных воинских чинов у входа на вокзал, стоявших на подобие часовых, -- все это говорило за то, что здесь большевики безусловно прочные хозяева положения.

Выбрав подходящий момент, мы незаметно проскользнули на станцию.

Платформа и вокзал представляли сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Тысячи людей, как муравьи, копошились здесь в невероятной грязи и тесноте, шумя, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами. Зал 1-го класса "товарищи" уже загадили до неузнаваемости. Местами обшивка с мебели была сорвана, и диван зиял своими внутренностями. Всюду валялись груды грязных мешков, корзин и каких-то свертков.

Вместо некогда большого и довольно приличного буфета, теперь на липкой стойке красовались 2-3 куска крайне подозрительной на вид колбасы, четверть водки и несколько стаканов. Ресторан обратился в своеобразное общежитие, где люди спали и лежали на столах и стульях. Стены были густо заплеваны, а пол, очевидно, не выметавшийся в течение нескольких дней, был покрыт толстым слоем шелухи от семечек и других отбросов, издававших сильное зловоние. Как бы во славу демократических принципов, товарищи изощрялись в разнообразных непристойностях и пакостили где только могли.

Каждый человек в душе художник и рисует и чертит тот мир, о котором мечтает. Тут же мы могли сполна получить преставление об убогом внутреннем мире садистов и тупоумных дегенератов. На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни, буржуйским предрассудком и признаком контрреволюционности.

Едва ли многие из них ясно представляли себе, что такое это за зверь- "контрреволюция". Думаю, что большинство "товарищей" видели в ней, прежде всего, возвращение крепкой власти, порядка, а также неумолимый конец безделью, конец безнаказанным издевательствам и насилию над беззащитными и слабыми. Вот почему они с такой ненавистью и остервенением уничтожали все, что было хоть немного связано с этим именем.

В зале III класса, как будто было свободнее. Пролетариат, надо полагать, хотел полностью использовать свои современные привилегии и большинство его оседало ( и засерало), в более комфортабельных помещениях I-го и II-го классов.

Не находя места сесть, мы разместились прямо на полу и, прежде всего, решили утолить свой голод и напиться чаю. Сережа принес нам кипяток. Мирно занимаясь чаепитием, мы наблюдали, как во все стороны, с крайне озабоченным видом, шныряли начальствующие лица, одетые в новомодные кожаные куртки и вдобавок сверху еще пестро изукрашенные пулеметными лентами.

Наше мирное времяпрепровождение продолжалось недолго, Сережа шепотом сообщил, что какой-то гнусный тип из начальства в куртке, уже несколько минут не спускает с меня глаз и внимательно следит за нами. Очередной псих и безумец с качественно отмороженным «скворечником». Явно возбудился, увидев меня.

Это было катастрофой. Настоящей катастрофой. Вполне было возможно, что кто-нибудь из солдат или офицеров, перекинувшихся к большевикам, узнал меня и теперь наблюдает, чтобы окончательно увериться в этом. Оставаясь относительно спокойным и не меняя позы, я нагнул ниже голову и, сделав на лице гримасу, перекосившую мою морду до неузнаваемости, тихо сказал Сереже следить за незнакомцем и передавать мне свои наблюдения.

Всякий необдуманный шаг в нашем положении, мог бы быть для нас роковым. Рассчитывать на великодушие кровавой революционной власти, да еще в Царицыне, по меньшей мере, было бы наивно. Нужно было, не теряя присутствия духа, как-нибудь вывернуться из этого неприятного положения и поскорее ускользнуть от наблюдения.

С невозмутимым видом мы продолжали чаепитие, ожидая удобного момента для бегства.

Сережа уже не сомневался , что мы узнаны и всякая минута промедления грозила ужасными последствиями. Но вот наблюдавший, по словам Сережи, приняв как будто какое-то решение, круто повернулся и быстро побежал из зала. В свою очередь, в одно мгновение, мы вскочили и прихватив свои тяжелые узлы, стремглав бросились на перрон, чтобы там скрыться в толпе. Чемодан с оставшимися двумя опасными бутылями мне пришлось бросить на полу - черт с ним, кто найдет, тому я не завидую, бутылки взрываются от удара и детонации. На ходу я успел предупредить своих спутников, что в случае моего ареста, буду категорически утверждать, что сидевших со мною, то есть их, не знаю, вижу их впервые, и подошел к ним только здесь на вокзале, попросить кипятку.

На перроне мы сразу разбрелись в разные стороны. Я живо миновал вокзал и затерялся среди толпы, группировавшейся около лавчонок, примыкавших к вокзалу.

На всякий случай местом нашей встречи, примерно, через час, мы назначили конец платформы.