Борька, я и невидимка

Про директора

Весь день на уроках я думал о толстом директоре. Я даже разговаривал с ним мысленно. Я сказал ему:

«Дайте, пожалуйста, другие станки».

А он будто бы ответил:

«Не дам».

«Вам что, жалко?»

«Не твоего ума дело».

Это мне Зинаида всегда говорит: «Не твоего ума дело». Только говорит она так, когда ответить не может. Я ее спрашиваю:

— Зина, почему ты маме сказала, что в библиотеку идешь, а у самой билеты в кино?

— Не твоего ума дело.

— Нет, моего. Ты мне всегда говоришь: «Врать нехорошо. За столом чавкать некрасиво». А сама врешь и чавкаешь, потому что всегда с книжкой ешь. Значит, тебе врать и чавкать хорошо, а мне — нехорошо?

— Отстань. Не твоего ума дело.

Вот и весь разговор. Как будто у нее уж такой ум большой, что она умнее всех и ей можно врать и чавкать. А на самом деле я знаю — ей просто сказать нечего. Взрослые всегда так: не любят, если за ними ребята следят. А когда их спросишь чего-нибудь неприятное, говорят: «Вырастешь — поймешь». Да еще погладят по голове, будто я им страшно понравился. А я не люблю, когда меня по голове гладят. Я не маленький и не кошка. Это кошку гладят, чтобы она мурлыкала. А я мурлыкать не умею. И вообще я не люблю, когда со мной как с маленьким говорят. У мамы с папой есть один знакомый. Он, когда меня увидит, всегда говорит:

— А-а, вот он, наш герой!

Я спрашиваю:

— Почему это я герой?

— Ну как же! — кричит он. — Конечно, герой! Ведь ты танкистом будешь?

Я говорю:

— Почему это танкистом! Даже и не думал про танкистов.

Папа мне подмигивает: «Помолчи, Костя». Я ему тоже подмигиваю: «Ладно, помолчу». А знакомый все спрашивает: про отметки и сколько я голов забил. Уж лучше не спрашивал бы, если не знает. Я в футбол не играю, а в шайбу. Мы и летом на асфальте в шайбу играем. А он все добивается, чтоб я ему ответил про героя и когда я в космос полечу. Тогда я на кухню ухожу.

Вообще с ними неинтересно разговаривать. Не со всеми, конечно. С Владимиром Ивановичем — пожалуйста, он веселый. С Алексеем Ивановичем — пожалуйста, он честный. И с Линой Львовной — она всегда слушает и не перебивает. Ей про что угодно можно рассказывать.

А толстый директор мне не понравился. Он нас орлами называл, а ведь это тоже вроде героев. Наверно, никаких станков он нам не даст.

После уроков мы с Борькой стали кричать, чтобы ребята остались.

Они сначала не хотели, но я сказал, что мы чего-то про станки знаем.

Борька вышел к доске и сказал, что у нас сегодня не собрание, а просто так. Я когда услышал, что «просто так», меня будто что-то толкнуло. Я хотел сказать: «Если просто так, то нечего оставаться». Это я по привычке. Но я сразу вспомнил, что сам уговаривал ребят остаться. И ничего не сказал. А то был бы один смех, и ничего бы не вышло.

Борька сказал ребятам:

— Давайте сходим на завод. Попросим, чтобы нам хорошие станки дали. Они ведь обещали.

А ребята закричали:

— Он все равно не даст!

— Нас на завод и не пустят!

Тогда я тоже крикнул:

— А вы пробовали — пустят или не пустят?

— А ты пробовал?

— Не пробовал, — говорю я. — Значит, нужно попробовать. Нужно бороться, чтобы станки были.

— Ты языком только можешь бороться, — вставила Милка Орловская.

У меня даже голос охрип от удивления. Не оттого, что она про язык сказала, — это все говорят, — а потому, что она вообще рот раскрыла. Она только с девчонками шушукается. А меня она боится. Она ведь знает, что могу ее словами заговорить хоть до смерти. И я уже хотел сказать ей про мальчика и девочку. Но тут я подумал, что опять будет один смех, а станков у нас так и не будет. И я сдержался. Наверное, я все-таки очень выдержанный. Я на нее даже не посмотрел, как будто это муха пискнула.

— Так что, — говорю, — пойдем или не пойдем?

Одни говорят: «пойдем», другие — «не пойдем». Ничего не разберешь. Все кричат, спорят между собой — дадут или не дадут. А чего тут спорить? Нужно попробовать — и все. И вдруг я придумал.

— Алё! Ребята! — сказал я. — Если мы станки достанем, в шестом «Б» все лопнут от зависти.

И сразу стало тихо.

Шестой «Б» мы просто ненавидим. У нас в классе про шестой «Б» даже говорить воспрещается. За это пенделей дают. Они нас все время дразнят из-за пузырьков. Главное, что мы не виноваты. Из-за этого еще обиднее.

В самом начале года мы собирали аптекарские пузырьки. Владик, наш пионервожатый, вызвал их на соревнование. А нам забыл сказать. Они набрали сто пятьдесят два, а мы всего восемь штук. Просто нам не повезло — в наших домах все какие-то здоровые, пузырьков не было. Да еще ребята не знали про соревнование — зайдут в одну-две квартиры, а больше не ходят. Я бы, если знал, в доме все лекарства вылил. У нас пузырьков штук десять. А так я даже и не ходил по квартирам. Я в шайбу играл.

А теперь они нас дразнят. Главное, они придумали, чтобы все время про пузырьки говорить. Им говори что хочешь, а они — обязательно про пузырьки.

— Ну и классик у вас, — говорят они. — Сплошные бездельники.

Мы отвечаем:

— Сами вы бездельники. У нас, например, Таланов сам приемники делает.

Они говорят:

— Это мы знаем. Приемники — конечно, хорошо. А вот как у вас с пузырьками?

Мы отвечаем:

— У нас Гера Попов — чемпион района по шахматам.

Они говорят:

— Верно. А как насчет пузырьков?

Мы отвечаем:

— У нас пять круглых отличников.

А они говорят:

— А пузырьков сколько?

Просто замучили нас с этими пузырьками. Мы понимаем, что они нарочно говорят. Они видят, как мы злимся, и говорят назло. Но мы от этого еще больше злимся.

И вот когда я сказал про шестой «Б», сразу стало тихо. Потом Дутов запыхтел:

— Пых… пых… Шмелю — пендель.

Дутов встал, чтобы дать мне пендель. Но его усадили на место и пригрозили, что опять под парту засунут.

И все закричали, что нужно идти на завод. Борька сказал, чтобы подняли руки, кто пойдет. Ребята подняли по две руки. И мы договорились встретиться завтра около кино в половине десятого.

Мы уже хотели уходить, и вдруг прибежал Владик:

— А я думал, вы уже ушли, — сказал он.

— Чего ж ты пришел, если думал? — спросил я.

— Это не твое дело, Шмель! — сказал Владик. — Ребята, у меня важное задание. Завтра в десять часов вы пойдете на сбор пузырьков.

Ребята прямо ахнули. У нас никто слова такого слышать не может — «пузырек». Я сначала даже подумал, что Владик нарочно говорит.

— У тебя важное задание? — спросил я Владика.

— Ну да, важное.

— Чтобы мы пузырьки собирали?

— Ну да. Тебе, Шмель, непонятно?

— Непонятно. Задание у тебя, а мы собирать будем. Вот ты сам и собирай.

— Ты, Шмель, брось эти штучки, — сказал Владик. — Это пионерское поручение.

— А ты пойдешь?

— Я не могу, ребята. У меня завтра соревнование — за честь школы.

— Ну тогда и мы не пойдем.

— Ты говори за себя. Чего ты за весь класс говоришь!

— Вот весь класс и не пойдет. Мы уже договорились…

И тут ребята начали гудеть. Мы всегда гудим, если нам что-нибудь не нравится. Можно так гудеть, чтобы рта не открывать. Я посмотрел на Борьку и увидел, что он тоже гудит. И даже Вика. Только Дутов не гудел. Наверно, он боялся, что его назовут недисциплинированным.

— Ну, ладно! — сказал Владик. — У вас есть председатель отряда. Вот он и будет отвечать. А мне некогда с вами разговаривать.

— Подожди, Владик, — сказал Борька. — Ребята, тише!

Все перестали гудеть.

— Владик, — сказал Борька, — давай лучше не пузырьки. Хочешь, мы бумагу соберем? Или железо? Только не завтра. Завтра мы на завод идем.

— Про завод я ничего не знаю, — ответил Владик. — Знаю про пузырьки. В десять часов. И все.

Владик убежал.

А мы все равно не пошли собирать пузырьки. Утром в половине десятого мы собрались у кино. Пришли все до одного человека. Даже Дутов пришел, хоть он и боялся, что, если будет недисциплинированным, так его вообще из школы выгонят. А потом мы сели на четырнадцатый трамвай и поехали на завод. Ребята всю дорогу молчали. Мне тоже было немножко страшно. Из-за этого мы даже на всех билеты купили. Кондукторша нас три раза считала и сказала, что в первый раз видит таких сознательных школьников.

Трамвай остановился у самого завода.

Мы подошли к проходной, а там сидит дежурный. Он нас спрашивает:

— Вы, ребята, куда?

— Мы к директору.

— А заявка на вас есть?

— Какая заявка?

— Пропуск нужен. Позвоните в Бюро пропусков.

Я говорю:

— А где звонить?

— Вон телефон на стенке. Набирай пятый номер.

Я набрал пятый номер. Мне отвечают:

— Бюро пропусков.

Я говорю:

— Можно нам на завод пройти?

— Кто говорит?

— Костя.

— Фамилия!

— Фамилия — Шмель.

— Как?

— Шмель! — кричу я. — Насекомое такое знаете?

— По какому вопросу?

— Мы не по вопросу. Нам станки плохие прислали. Мы — к директору.

— Передайте трубочку вахтеру.

Дежурный взял трубку, послушал. Потом говорит:

— Товарищ Шмель, давайте паспорт.

Я говорю:

— У меня нет паспорта.

— А без паспорта я пропуск выписать не могу.

Ребята стоят и переминаются с ноги на ногу.

Дутов запыхтел.

— Лучше пойдем пузырьки собирать. Еще успеем.

Если бы он про пузырьки не сказал, может быть, мы так на завод и не попали бы. Ушли бы — и все. Но ребята как услышали про пузырьки, прямо задрожали, будто их током дернуло. Кричат:

— Никуда не пойдем!

— Хоть до вечера будем ждать!

И я тоже решил: буду сидеть хоть до вечера. Потому что мы пузырьки собирать не пошли, и теперь нам без станков лучше в школу не ходить. Вообще-то Владик не ябеда. Он только все время носится как угорелый, а не жалуется. Но ведь и так его заметили, что мы не пришли. Сейчас, наверно, говорят: «Конечно… шестой „Г“… ничего удивительного». А мы ведь не для себя стараемся. Может быть, вся школа станков ждала. И шестой «Б» — тоже, хоть они пузыречники.

Я говорю дежурному:

— Сами станки испорченные прислали и сами еще не пускаете.

А он говорит:

— Про станки, ребята, я не знаю. А пускать не положено, если без заявки.

Мы вышли из проходной и стоим. Вика говорит:

— Костя, а ты позвони директору.

Я отвечаю:

— Сама позвони. Пусть он на тебя кричит, а я не хочу, что бы он на меня кричал. Я ведь не орел. Это ты, может, орел. Ты и звони.

Это я так сказал, потому что разозлился. А Вика просто под руку подвернулась. И еще мне было обидно, что я ничего придумать не мог.

— А я позвоню, — сказала Вика.

Она опять зашла в проходную. А мы стоим, и нам даже разговаривать не хочется. Да еще дождик пошел. У нас в Ленинграде зимой всегда дождик идет. А Первого мая — снег…

Вдруг Вика выбежала из проходной.

— Ребята, идем. Пропустили! Я с директором говорила — он всех пропустил.

На заводе во дворе я так головой вертел, что чуть под паровоз не попал. Там на рельсах паровозик стоял — маленький такой. То есть я не совсем не попал, а так… Если бы он ехал, то попал бы. Машинист мне пальцем погрозил. Значит, я все-таки мог попасть.

Когда мы подошли к зданию, где директор, у меня ноги стали какие-то слабые. Как тогда, на лыжах. Один бы я ни за что не пошел. Все кругом бегают, какие-то тележки ездят. И еще я думал, что директор нас сейчас орлами назовет и выгонит. У нас в школе все директора боятся. А этот, наверное, еще хуже.

На третий этаж мы поднимались медленно-медленно. Ребятам тоже как-то страшновато было. А я ведь еще впереди шел, чтобы не думали, что я струсил.

Я подошел к двери и открыл. А Борька меня подтолкнул, и я влетел прямо в комнату. Там сидела какая-то женщина. Около нее — четыре телефона. Но это я потом разглядел телефоны. Сначала ничего не разглядел. Женщина спрашивает:

— Тебе кого нужно, мальчик?

Я говорю:

— Ой, подождите, там еще ребята стоят.

И выскочил обратно. И дверь закрыл.

— Ты чего толкаешься? — шепчу я Борьке.

А он тоже шепчет:

— Я не толкаюсь.

Тут дверь открылась. Подошла эта женщина, посмотрела на нас и засмеялась.

— Вот оно что. Ну, проходите. Сергей Васильевич вас ждет.

Она подвела нас к двери с табличкой: «Директор». Она от крыла дверь, и я зажмурится. Я думал, толстый меня сразу узнает.

— Входите, не боитесь, — сказал директор.

Я открыл глаза и увидел директора. Он был не толстый. Это был совсем другой человек. И шея у него не толстая.

— Ну, входите, что ж вы у двери топчетесь? Кто из вас Данилова?

— Я.

— Это с тобой я по телефону говорил?

— Со мной.

— Чего же вы от меня хотите?

Ребята молчали. И я молчал. Не знаю почему. Комната была очень большая. И ковер на полу большой. И вообще громко говорить было страшно.

— Вот чудаки, — сказал директор. — Пришли и молчат. Вы садитесь.

Перед столом директора стоял другой стол, длинный. И возле него стулья. Мы сели на стулья.

— Так в чем же дело?

А мы молчим.

— Ну молчите, — сказал директор. — Я работать буду. А вы вспоминайте, зачем пришли.

Директор придвинул к себе бумаги и начал их черкать карандашом. Но я заметил, что он все время на меня поглядывает. Я сидел ближе всех, потому что первый вошел. Мне было видно, что он не пишет, а рисует. Он меня рисовал. Я сразу узнал, потому что он веснушки нарисовал на лбу и на носу. Только очень много — все лицо как рябое. Я вытянул шею, чтобы рассмотреть получше, а он спрашивает:

— Похоже?

На самом деле было не очень похоже, но я боялся, что он рассердится, и говорю:

— Очень похоже. Только веснушек много. У меня столько нет.

— А я еще и те, что на затылке, поместил.

Ребята тихонько засмеялись. Они очень вежливо смеялись, просто шепотом. Я говорю:

— На затылке не бывает.

— Бывает, — сказал директор. — Вот будешь лысым, тогда увидишь.

Ребята засмеялись уже громко. У меня тоже немножко страх прошел. Я говорю:

— А раньше у вас тут другой директор был?

— Когда раньше?

— Во вторник.

Он посмотрел на меня, сморщился и вдруг как захохочет. И ребята захохотали. А чего смеются, сами не знают. Наверно, для директора смеялись. Если бы он заплакал, они бы тоже плакать стали.

— Кого же ты во вторник видел? — спрашивает директор. А ребята хохочут как сумасшедшие.

Я говорю:

— К нам в школу один приезжал. Он станки привез. Я думал, директор.

А ребята еще сильнее хохочут. Ну сейчас-то чего смешного? Я же про станки говорю. Я повернулся к ребятам и сказал:

— Чего вам смешно-то? Сами же думали, что он директор.

А они все хохочут, как заведенные. Я думаю: «Ну и смейтесь, а я смеяться не буду». Только я так подумал, у меня щека задергалась. Я ее прижал рукой, а она еще сильнее дергается. Я изо всех сил стараюсь, чтобы не смеяться, но от этого мне еще сильнее хочется. И я не удержался. Тоже начал смеяться. Сам злюсь, а смеюсь. Ребята понемножку перестали, а я все смеюсь. Я, чтобы на ребят не смотреть, смотрел на стенку. Там часы висели с секундной стрелкой. Эта стрелка прыгала, а мне почему-то смешно было, что она прыгает. Я нарочно отвернулся от часов и посмотрел на другую стенку. Там висел барометр. У него стрелки не прыгают. Но от этого мне еще смешнее стало. Никак остановиться не могу. Ребята видят, что я смеюсь, и опять начали хохотать. Может быть, мы бы до вечера смеялись. Но тут на столе у директора загудело что-то. Все сразу притихли. Директор щелкнул рычажком и говорит: «Занят». По том он нас спрашивает:

— Так чем же я могу вам помочь?

Вика говорит:

— Товарищ директор, станки совсем неисправные. На них работать нельзя.

— А я тут при чем?

— Вы нам обещали… — сказала Вика.

— Наконец-то понял, — вздохнул директор. — Вы, значит, наши подшефные, и вам привезли неисправные станки. А вы хотите, чтоб вам дали исправные?

— Если можно… если вы… — сказала Вика и замолчала.

Директор протянул руку к ящичку на столе и щелкнул рычажком. Там что-то вякнуло, а директор сказал:

— Снабжение? Товарищ Петляев, зайдите.

Через минуту в дверь постучались.

— Да? — сказал директор.

И вошел этот толстый, который к нам приезжал в школу. Я думал, он сейчас заорет: «Здорово, директор! Здорово, орлы! Где равнение? Барабан где?» — и потом нас выгонит.

А он сказал очень тихо:

— Здравствуйте, Сергей Васильевич.

— Здравствуйте, товарищ Петляев. Присаживайтесь. У меня к вам вопрос: вы станки в школу возили?

— А как же, Сергей Васильевич! Сам лично. Молодежь… Так сказать, смена.

— Станки в рабочем состоянии?

— Да как сказать, Сергей Васильевич…

— Где брали?

— Те, Сергей Васильевич, что во втором цеху, в кладовушке.

— Рагозинские?

— Точно так, Сергей Васильевич.

— Так это же лом!

— Как сказать, Сергей Васильевич… Ребятишкам, им что? Покрутить… повертеть… принюхаться, так сказать.

— Эти ребятишки через два года к нам придут, — сказал директор.

— Это точно, Сергей Васильевич.

— Что точно?! Что точно, товарищ Петляев? — Директор приподнялся со стула. Этот толстый даже попятился. Но тут директор посмотрел на нас и снова сел. — Обождите в приемной, товарищ Петляев, — сказал он совсем спокойно.

И толстый вышел из комнаты. Шел он как-то боком, даже на ковер не наступал.

— Ну ладно, — сказал директор. — А зачем вам станки?

Ребята переглянулись. Что, ему непонятно? Милка подняла руку, как на уроке.

— Мы хотим быть токарями. Вот. Чтоб помогать старшим.

— Все хотите?

— Все.

— И ты хочешь быть токарем?

— Я? Я… не знаю.

— А ты? — спросил меня директор.

— Я про то еще не думал, — сказал я. — Просто мне интересно на станке работать. Особенно если дырки…

И я рассказал директору, как мы сверлили дырки. А потом Вика рассказала про Алексея Ивановича, какой он хороший мастер. И другие ребята говорили. Но больше всего рассказывали про дырки. Борька даже нарисовал чертеж угольника.

— Ну, а со станками вы все-таки что будете делать?

— Ну, чего-нибудь обтачивать, — сказал я.

— Чего-нибудь — неинтересно, — улыбнулся директор. — Хотите, я вам задание дам?

— Какое задание?

Директор подошел к шкафчику и вынул оттуда железную коробку. Она была вся в дырках. Дырки были не только круглые, но и продолговатые.

— Вот смотрите. Это панель для монтажа.

— Это для приемника! — обрадовался Борька.

— Верно, — сказал директор. — Таких панелей выпускаем много. Одних дырок — миллионов пять в месяц.

Ребята прямо ахнули. Мне тоже завидно стало. Вот бы на этом заводе поработать! Я могу хоть целый день дырки сверлить.

— Так вот, — сказал директор. — Возьметесь такие панели делать? Заготовки мы вам дадим.

— Пять миллионов? — спросил я.

Директор засмеялся.

— Пять не пять, но немного дадим. Для начала. Посмотрим, как вы будете справляться. Согласны?

Все закричали, что согласны. А Дутов даже покраснел от жадности. Он уже, наверное, думал все дырки себе заграбастать.

— Только вот что, — сказал директор. — Это уже серьезно. На этих панелях монтажники будут схемы собирать. Значит, тут не может быть никакого баловства. Считайте, что вы рабочие. И работать надо честно. Считайте, что у вас не мастерская, а завод. Маленький пионерский завод. Вы поговорите со своим учителем труда. Я не знаю, какая у вас программа. Когда подучитесь, мы сможем вам дать токарные заготовки.

— У нас же станков нет, — сказал я.

— Будут, — сказал директор.

— Правда? — спросил я.

— Честное пионерское, — сказал директор.

Ребята засмеялись. Я опять посмотрел на секундную стрелку, и у меня снова щека задергалась. Тогда я сказал, чтобы не засмеяться:

— Честное пионерское не в счет. Вы же не пионер! Вы какое-нибудь другое дайте.

— Честное директорское! И партийное, если хочешь.

Когда он сказал про партийное, я поверил. Я по своему папе знаю. Он никогда зря партийное не дает. Он когда после школы Зинаиде часы купил, мама его спросила: «Сколько стоят?» Он говорит: «Двадцать», — а сам смеется. Мама говорит: «Обманщик. Дай слово». Он говорит: «Даю». — «Нет, дай честное слово». «Даю». — «Нет, дай партийное…» Тогда он схватил маму в охапку и стал целовать. А партийного слова не дал. Потому что часы стоили пятьдесят рублей. Мама тогда еще сказала, что тридцать рублей за поцелуи — очень дорого. И я сказал директору:

— Раз партийное, то мы теперь в школу пойдем, Алексею Ивановичу расскажем.

Мы попрощались с директором и вышли из кабинета. Вот тогда я и сосчитал, что около женщины стояло четыре телефона. А еще там на диване сидел толстый Петляев. Мы шли мимо него и говорили по очереди «до свидания». Мы не дразнились, а по-честному. А он, наверное, подумал, что дразнились. Первому он ответил, а остальным нет. А когда я подошел, он вообще отвернулся.

Пока мы шли по заводу, то старались не шуметь. А когда на улицу вышли, все начали орать. Кто кричал «ого!», кто «ура», а кто — вообще неизвестно что. Я так орал — у меня глаза чуть не выскочили.

Дежурный вышел из будки и что-то сказал, но его не было слышно. Даже я не услышал. Я громче всех орал. А Милка Орловская просто визжала. У нее голос тонкий — противно даже. Но она хитрая. Хоть она и визжала, а все-таки заметила, что наш трамвай подходит.

Она еще сильнее завизжала и бросилась к остановке. И все ребята побежали к трамваю. Только мы не успели. Трамвай под самым носом ушел.

Я кричу:

— Алё! Ребята! Догоним! — и — за трамваем.

Все бросились за мной. Мы пробежали целую остановку и чуть-чуть не догнали. Я опять кричу:

— Все равно догоним!

И мы пробежали еще остановку. И опять чуть-чуть не догнали, потому что трамвай долго стоял у светофора. Мы бы и дальше за ним бежали, но школа была уже совсем рядом. А мне все еще бежать хотелось. Поэтому я не в ворота вошел, а через забор перелез.