Борька, я и невидимка

Честное слово!

В тот день шестой «Г» на уроках сидел плохо. Все ждали большой перемены. Но маленькие перемены тоже не пропали даром. Стоило только учителю выйти из класса, шестой «Г» срывался с места и мчался на второй этаж. Там были владения ненавистного шестого «Б». На втором этаже шестой «Г» выстраивался парами и начинал делать круги возле двери шестого «Б». Неизвестно, кто первый сказал «лично», но всем очень понравилось это выражение. Пары прогуливались по коридору и, встречая «шестибешника», говорили какие-то, не очень понятные слова.

— Лично мы сделаем большой ПеЗе.

— Лично мы будь здоров!

— Лично я на ПеЗе пойду. А лично ты?

— Лично еще как!

— А лично тому-то — фига!

— Лично ПеЗе?

— Лично ага.

— Конечно, фига. Лично им — фига.

— Лично, значит, шиш.

«Шестибешники» были тоже не дураки. Они, конечно, понимали, что все фиги имели к ним самое прямое отношение и таинственное ПеЗе — тоже. Но они не знали, что такое ПеЗе. В этом-то и скрывалась главная обида. Можно сказать человеку:

«Эх ты, верблюд!»

И он ответит: «Сам верблюд». Это очень просто. Тут не нужно ломать голову.

«Болтун!»

«Сам болтун!»

«Нахал!»

«Сам нахал!»

«Хулиган!»

«Сам хулиган!»

А вот если человеку сказать: «Лично ты ПеЗе».

Тогда что отвечать?

«Сам ПеЗе»?

Конечно, так отвечать нельзя. Просто глупо. И вот человек начинает мучиться. Сначала он переворачивает слово — и получает «ЕЗЕП». Чепуха какая-то! Затем он начинает переставлять буквы, и у него по очереди получается: «ЗЕПЕ, ЕЕЗП, ЕЕПЗ, ПЗЕЕ, ЗПЕЕ, ЕПЕЗ». Опять ерунда. Наконец он начинает расшифровывать буквы. И опять непонятно — то ли это «противная зануда», то ли «прекрасный-замечательный».

«Шестибешники», конечно, сделали вид, что им на все наплевать. Но именно потому, что они делали вид, было понятно, что они растеряны. Правда, они попытались спрашивать насчет пузырьков. Но даже такое испытанное средство на этот раз не помогло. Им отвечали:

— Лично с пузырьками? Плоховато. А вот лично ПеЗе!.. Лично мы, конечно. А лично кому-то — фига.

Стасик Лоскутов — староста и самый заядлый «шестибешник» — пустился на хитрость.

— Какое-то ПеЗе! Такого и слова нет, — сказал он, обращаясь к стенке.

— Есть такое слово, — сказал Костя, обращаясь к той же стенке. — Пе и Зе… Значит — Пу-Зырьки.

И шестой «Г» захохотал, очень довольный. На большую перемену шестой «Г» не вышел. В дверную ручку засунули швабру, и староста Вика Данилова не сказала ни слова, хотя ей следовало выгнать всех из класса. Сейчас было не до соблюдения формальностей. Шестой «Г» обсуждал дела ПеЗе. ПеЗе откроется в мастерской, как только привезут станки. Это было решено. Даже, может быть, он откроется раньше. Ребята уже говорили с Алексеем Ивановичем. Правда, он сказал, что в школе не одни они учатся…

— А на завод кто ходил? — закричали ребята.

— Верно. Вам за это спасибо, — сказал Алексей Иванович. — Только надо и о других подумать.

— Конечно, надо, — сказал Костя. — А на завод кто ходил?

— Ну ладно, — спросил Алексей Иванович, — сколько вам нужно? Сто?

— Не делится, — сказал Костя. — Нужно всем поровну — сто восемь. И, чур, сверла сами вставлять будем…

Алексей Иванович покачал головой. Но тут его обступили девочки. Они заглядывали ему в глаза и говорили всякие льстивые слова: о том, что они его очень любят, что он очень добрый. Они с самого начала поняли, какой он добрый. Если он хочет, они будут ему каждый день гладить галстук.

Алексей Иванович только крякал, слушая такую нахальную лесть. Ребята стояли рядом и удивлялись, что девчонкам прощается такое, чего бы им никогда не простилось. В конце концов Алексей Иванович учитель и рабочий. А бесстыжие девчонки теребили его за рукав и говорили тянучими голосами:

— Ну-у, Алексе-ей Иванович…

И Алексей Иванович сдался. Он пообещал сто восемь первых панелей шестому «Г». А еще он пообещал пока никому ничего не говорить… Это было самое главное.

Никогда еще шестой «Г» не чувствовал себя так хорошо. Они сидели в классе и обсуждали, кого принимать на ПеЗе и кого нет. Шла большая перемена. Швабра, просунутая в ручку двери, дергалась и подпрыгивала. «Шестибешники» ломились в дверь. Они придумали месть.

— Надо принимать, у кого троек нет, — предложила Вика.

Костя подозрительно взглянул на Вику. Он хорошо помнил свои тройки — по ботанике и по поведению.

— Почему это — троек! — сказал Костя. — Надо принимать, у кого двоек нет. Тройку всегда можно случайно получить.

У окна тоскливо переминался с ноги на ногу Дутов. Он хотел предложить, чтобы принимали и с двойками, но боялся, что его опять засунут под парту.

А швабра все подпрыгивала. В дверь стучали ногами и кулаками. Костя подошел к двери и выдернул швабру.

Перед дверью стоял Стасик Лоскутов. Остальные «шестибешники» сгрудились за ним. Они казались очень довольными.

— Чего надо? — спросил Костя.

— Есть загадка, — сказал Стасик. — Тридцать шесть дураков собрали восемь пузырьков. Ответьте на следующие вопросы: что это за пузырьки, кто эти дураки и сколько будет на каждого?

«Шестибешники» дружно вздохнули. Они пол-урока сочиняли эту задачу. Теперь они хотели насладиться. Они вздохнули и закрыли рты, чтобы засмеяться. И в это время Костя захлопнул дверь. «Шестибешники» запоздало хохотали за дверью. Им было не очень весело. С ними даже не хотели связываться.

— А из других классов принимать? — спросил Борька.

— Может, еще из шестого «Б» принимать? — сказал Костя.

— Еще не известно, кто будет принимать, — возразил Борька. — Если Алексей Иванович, он примет.

— Нужно тогда экзамен устроить. Может быть, кто-нибудь только портить будет. Это же настоящие панели, а не игрушечные, — сказал Костя. — А шестому «Б»…

В этот момент опять затряслась швабра. В дверь застучали.

— Постучи лбом, тогда откроем! — крикнул Костя.

— Что? — спросили за дверью.

— Лично лбом постучи! — крикнул Костя.

Костя подбежал к двери, выдернул швабру, и… Костине сердце сжалось и медленно поползло куда-то в низ живота. Перед дверью стояла Елизавета Максимовна.

— Шмель, — сказала Елизавета Максимовна, глядя на портрет Дарвина, — зайди к Вере Аркадьевне. Вера Аркадьевна тебя ждет.

Елизавета Максимовна отступила на шаг и пропустила Костю. Сама она вошла в класс и закрыла дверь.

— Данилова, — услышал Костя, — почему сегодня класс не вышел на сбор аптекарской посуды?

Костя медленно брел по коридору. Вокруг свистела, кричала и топала Большая Перемена. Какие-то счастливые мальчишки жевали бутерброды и дергали девчонок за косы. Счастливые девчонки визжали и делали вид, что им это не нравится, но далеко не убегали.

Счастливые рыбы плавали в аквариумах на подоконниках.

А несчастный Костя приближался к двери с сине-белой табличкой. Он шел и думал о чуде. Ведь бывают же чудеса… Бывают же всякие Хоттабычи и волшебные лампы! Или все это придумано для того, чтобы дразнить несчастных людей? Бывают ведь пожары и наводнения. Почему сейчас нет ни пожара, ни наводнения? Это всегда так: когда нужно — нет. Бывает, что люди неожиданно ломают ногу…

Костя вышел на лестницу и прыгнул через три ступеньки. Но чуда не случилось. Нога осталась цела.

У двери Костя помедлил. Кто-то положил руку ему на плечо. Костя вздрогнул. Рядом стояла Лина Львовна.

— Вызвали?

Костя кивнул.

— Тебе не будет неприятно, если я тоже зайду?

— Все равно, — сказал Костя.

Лина Львовна прищурилась, и Костя вдруг заметил, что у нее очень пушистые ресницы. Глаза, спрятанные за этими ресницами, смотрели сочувственно. И Косте вдруг стало очень тоскливо и жалко себя до слез.

Он осторожно открыл дверь.

— Можно, Вера Аркадьевна? — спросила Лина Львовна.

— Входи, Линочка, — сказала Вера Аркадьевна. — Входи и садись. Привела?

— Нет, — ответила Лина Львовна. — Он сам пришел.

— Ну, ученик Шмель, — сказала Вера Аркадьевна, — ты знаешь, зачем я тебя вызвала?

— Не знаю.

— Тогда давай считать. — Вера Аркадьевна вздохнула. — Будем считать только за последние две недели. Выгнан из класса — три раза. Чуть ли не сорвал пионерское собрание…

Лина Львовна шевельнулась на стуле.

— Ты хочешь что-то сказать, Лина?

— Нет, Вера Аркадьевна, я потом.

— Чуть не сорвал пионерское собрание, — повторила Вера Аркадьевна.

— Я не срывал, — сказал Костя. Он покосился на Липу Львовну. Ведь Лина Львовна знает, что не срывал, почему же она молчит? Они всегда заодно — взрослые!

— Хорошо, мы выясним. Сначала давай досчитаем. Итак, пионерское собрание…

— Я не срывал, — сказал Костя.

— Ты мне дашь договорить? — Голос у Веры Аркадьевны был противный, квакающий. — Итак, собрание. И вот уже сегодня, вместе со всем классом, ты не вышел на сбор аптекарской посуды.

— Мы договорились… — сказал Костя.

— Это еще хуже, — сказала Вера Аркадьевна. — Выходит, вы сознательно не пошли! Что значит «договорились»? А если вы договоритесь не ходить на уроки?

— Мы про это не договаривались.

Костя с тоской смотрел на портрет горниста. При чем тут уроки? И зачем все спрашивать и спрашивать? Почему нельзя просто сказать: «Ученик Шмель, мы исключаем тебя из школы»? Разве обязательно сначала помучить, а потом исключить?

А Вера Аркадьевна смотрела на Костю. Она думала: «Вот стоит ученик Шмель. Я научила его читать и писать. Как быстро он вырос. У него уже — характер. Он уже обо всем имеет собственное мнение. Интересно, что он о нас думает? Например, обо мне. Наверное, что я противная старуха, что мне очень приятно мучить его вопросами. Может быть, он ненавидит меня в эту минуту. И от этого нам обоим трудно. Мне трудно помочь, а ему — понять. Конечно, можно пригрозить. Можно заставить его бояться. Но человек, научившийся бояться о детства, вырастает злым. А злоба — плохой спутник в жизни…»

Вера Аркадьевна задумалась. На какое-то время она забыла о Косте и Лине Львовне. Она смотрела на них, но не видела, погруженная в свои мысли. И только когда Лина Львовна снова шевельнулась на стуле, Вера Аркадьевна спохватилась. Исчезли тысячи лиц, только что проплывшие перед ее глазами. Остались Лина Львовна и Костя.

«Я слишком много вспоминаю, — подумала Вера Аркадьевна. — Слишком много. Наверное, это уже старость».

— Так почему же вы не пошли на сбор аптекарской посуды? Почему не пошел ты, Шмель? — сказала Вера Аркадьевна.

— Мы ходили на завод.

— На какой завод?

— Откуда нам станки привезли.

— При чем здесь станки?

— Они для школы.

— Теперь понимаю, — сказала Вера Аркадьевна уже не таким противным голосом. — Вы ходили на завод обменять станки? Так?

Костя молчал, наклонив голову. Он знал, что будет дальше. Сейчас Вера Аркадьевна спросит: «Разве вы не могли пойти в другое время?»

— А вы не могли выбрать другое время? — спросила Вера Аркадьевна.

— Мы с вечера договорились, — сказал Костя. — А потом нам объявили про пузырьки. А мы уже договорились…

Вера Аркадьевна внимательно взглянула на Костю. А Костя подумал: «Сейчас она спросит: „Значит, раз вы договорились, то для вас уже не обязательно подчиняться?“»

— Вам дали станки? — спросила Вера Аркадьевна.

— Дали. И еще панели дадут, — оживился Костя, радуясь, что разговор уходит в сторону.

— Вы все ходили? — с удивлением спросила Лина Львовна.

— Весь класс! — с гордостью сказал Костя.

— А что ты натворил на собрании? — скучным голосом спросила Вера Аркадьевна.

«Про пузырьки спрашивать больше не будет», — промелькнуло в голове у Кости. И вдруг — на какую-то секунду — у него появилась надежда, что его сегодня не исключат. Ведь уже спрашивает про собрание, а не про пузырьки. Может быть, удастся объяснить Вере Аркадьевне и про собрание?

— Я ничего не натворил, Вера Аркадьевна. Честное слово!

— Почему же на тебя жалуются?

— Кто жалуется?

— Это неважно, — сказала Вера Аркадьевна. — Важно, что жалуются. Будь любезен, отвечай на вопросы.

— Я говорил, что не надо выбирать Дутова, а она говорит — надо.

— Кто «она»?

— Елизавета Максимовна.

— Значит, не «она», а Елизавета Максимовна. Тебе, Шмель, понятна разница?

«Исключит», — подумал Костя. И внезапно все стало ему безразлично. Ему больше не хотелось отвечать. Все они заодно.

— Куда хотели выбирать Дутова?

Молчание. Счастливый горнист с картины победно смотрел на Костю. Дать бы ему, чтобы не трубил!

— Костя, я тебя спрашиваю. — Голос Веры Аркадьевны уже не такой скучный.

— Звеньевым.

— Дутова? — с удивлением спросила Вера Аркадьевна.

— Дутова! — воскликнула Лина Львовна. — Вера Аркадьевна, ведь Дутов…

— Хорошо, Линочка, хорошо… — проговорила Вера Аркадьевна. — Дутова я знаю.

«Может, не исключат?» — подумал Костя.

— Костя, а с уроков тебя тоже напрасно выгоняли?

«Все-таки исключит», — подумал Костя. Ему было очень жалко себя. Он стоял — одинокий и беспомощный. Он отвечал на один вопрос, а ему задавали другой. И весь этот разговор не имел смысла — все равно исключат.

— Я жду, Костя.

— Не напрасно.

— Хорошо, что ты хоть это понимаешь, — сказала Вера Аркадьевна. — Но разве нельзя сделать так, чтобы не выгоняли? Ты думаешь, учителю приятно тебя выгонять? Ты ведь способный мальчик, Шмель…

Голос у Веры Аркадьевны уже совсем не противный. Она смотрит на Костю так, будто ей очень обидно, что есть на свете человек Константин Шмель, который способен сделать много хорошего и не делает этого. А Костя в этот момент думает, что сейчас самое время сказать про ракету и тогда еще можно на что-то надеяться. Ведь Вера Аркадьевна очень любит, когда говорят про ракету.

Но в этот момент Костя замечает, что Вера Аркадьевна бледнеет. Она наклоняет голову, и лицо ее становится беспомощным. Она как будто хочет проглотить что-то и не может. Руки ее шарят по карманам кофты. Она достает стеклянный пузырек. Она делает все это очень спокойно, но в спокойствии этом есть что-то страшное.

— Вера Аркадьевна! — Лина Львовна вскакивает со стула.

Вера Аркадьевна открывает пузырек и лижет пробку.

— Вера Аркадьевна, я позову кого-нибудь! — взволнованно говорит Лина Львовна.

— Что с тобой, Лина? — спрашивает Вера Аркадьевна. — Ничего не случилось. Мне просто нужно принимать это время от времени… Так что же, Костя?

А Костя, который не знает, что у Веры Аркадьевны больное сердце, все же понимает — чуть не случилось что-то ужасное. Такое, когда звонят телефонные звонки и приезжает машина «скорой помощи». И люди тогда толпятся у этих машин, как будто это очень важно — заглянуть в лицо тому, на носилках. Костя не знает, что у Веры Аркадьевны бывает так и дома, когда она проверяет тетради, и в трамвае, когда она едет в школу с другого конца города. Косте кажется, что это он виноват во всем. Приготовленные слова вылетают из его головы, и он торопливо говорит. Не для себя — для Веры Аркадьевны, чтобы ей было лучше, чтобы вокруг стало светлее, чтобы все быстрее кончилось.

— Я обещаю, Вера Аркадьевна. Честное слово!

В эту минуту он верит в свои слова. Он верит, что будет собирать пузырьки, дружить с Викой Даниловой, перестанет строить рожи на уроках и дразнить Дутова.

А Вере Аркадьевне уже лучше. Это прошло. Когда это не проходит быстро, пузырьки уже бесполезны. И Вера Аркадьевна верит Косте. Ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.

— Иди на урок, Костя, — говорит она. — Только на урок, а не слоняйся по коридору. Скажи, что я тебя задержала.

Дверь открывается и закрывается.

— Вера Аркадьевна, вам плохо? — спрашивает Лина Львовна.

Вместо ответа Вера Аркадьевна достает из стола бумажку. Она показывает ее Лине Львовне. Там написано: «Вера Аркадьевна, зайдите срочно в пионерскую комнату. Неизвестный».

— Помнишь, Лина, — говорит Вера Аркадьевна, — я к тебе заходила… Ну, тогда… Это ведь он написал. У него с первого класса буква «д» с закорючкой. Никак я не могла отучить его от этой закорючки.

Но Лина Львовна все еще не может опомниться.

— Ой, Вера Аркадьевна, как я испугалась! Вы такая бледная стали.

— Ты знаешь, зачем он это написал? — спросила Вера Аркадьевна.

— Не знаю, — говорит Лина Львовна.

— Он ведь тебя пожалел. Они очень теряются, когда плачут взрослые. Им кажется, что весь мир рушится.

— Я больше не буду плакать, — смущенно говорит Лина Львовна. — Я постараюсь никогда не плакать, Вера Аркадьевна.

— Так уж и обещаешь, — улыбается Вера Аркадьевна. — Не обещай. Никогда не плачут только равнодушные люди. Я думаю, ученик Шмель тоже умеет плакать. Только он уходит плакать в уборную. Ты пойди, Линочка, разыщи его. Он сейчас, наверное, стоит в коридоре и думает — исключу я его или нет? А с Елизаветой Максимовной я о нем поговорю.

— Ой, Вера Аркадьевна! — восклицает Лина Львовна, вдруг снова почувствовавшая себя ученицей.

Вера Аркадьевна засмеялась.

— Иди, иди, Линочка.

Тем временем Костя шел по коридору третьего этажа. Он так и не понял, исключили его или нет. Скорее всего, нет. А может быть, исключили… Костя представил себе, как от станции к станции летит на папину льдину радиограмма. И везде — на Диксоне, на Вайгаче, на Земле Франца-Иосифа — полярники хмурятся и переживают за папу, потому что его знают на всем Севере.

Задумавшись, Костя опустил голову, а когда поднял ее, услышав шаги, прятаться было уже поздно. Рядом с ним стояла Елизавета Максимовна.

— Почему ты не на уроке?

— Вы же сами…

— Я знаю, что сама, — спокойно сказала Елизавета Максимовна. — Почему ты не торопишься?

Костя стоял, переминаясь с ноги на ногу. И вдруг он ощутил короткие и злые толчки пульса, будто невидимка стучал по его голове маленьким молоточком. Костя понимал, что лучше не связываться, лучше молчать, но и на этот раз невидимка оказался сильнее его.

— А я что, бежать должен?

— Должен, — твердо сказала Елизавета Максимовна. — Если тебе приказывает учитель, будешь бегать — и все, что угодно.

— Я не буду бегать, — ответил Костя.

Елизавета Максимовна смотрела на Костю очень холодно и спокойно. Она смотрела так, будто за его спиной стоял другой человек, к которому она и обращалась. Костя потупился.

— Почему ты боишься смотреть мне в глаза?

— Нипочему, — сказал Костя.

«Нет, это невозможно, — подумала Елизавета Максимовна. — Или я, или этот мальчишка. Неужели я не могу сломить его? Да, да, именно так. Ибо воспитывать — значит ломать, неумолимо отсекать все гнилое. Пусть сейчас ему больно, но потом он сам будет мне благодарен. Пусть сейчас смотрит на меня зверем — детские обиды проходят быстро… Но если я сегодня разрешу ему со мной спорить, то завтра… Кто знает, что будет завтра! Они не любят меня, — думала Елизавета Максимовна. — Но это не имеет значения. Я выполняю свой долг, и нужно быть твердой».

Мысль о том, что она всегда была решительна и справедлива, наполнила гордостью душу Елизаветы Максимовны. Прошедшие годы казались ей подвигом, который никогда и никто не оценит. Это было немного грустно, но во всякой грусти есть что-то приятное. Вспоминая о своей жизни, человек всегда становится немного добрее, и сейчас Елизавета Максимовна, пожалуй, могла бы простить Костю.

— Если ты, Шмель, дашь мне честное слово…

— Я не дам слова.

— Тогда, Шмель, кончено.

Елизавета Максимовна повернулась и медленно пошла прочь.

А из кабинета завуча, навстречу ей, вышла Лина Львовна. Они встретились на середине коридора, и Лина Львовна посторонилась, пожалуй, слишком поспешно.

«Вот Лине я сумела внушить уважение, — подумала Елизавета Максимовна. — Это уже на всю жизнь». И внезапно, повинуясь какому-то неожиданному для нее порыву, быть может все еще продолжая спор с учеником Шмелем, она спросила:

— Линочка, скажи мне… Вот ты у меня училась… Как относился ко мне твой класс?

Лина Львовна широко открыла глаза: не в обычае Елизаветы Максимовны было задавать такие вопросы.

— Только говори честно.

— Мы… к вам?

— Ну, ну, смелее.

— Мы вас боялись, — тихо сказала Лина Львовна. — Мы всегда вас боялись.

И теперь уже Лине Львовне показалось, что за ее спиной стоит человек, на которого смотрит Елизавета Максимовна.

— Мне нужно идти, — еще тише сказала Лина Львовна.

— Иди.

Елизавета Максимовна твердым шагом подошла к двери с сине-белой табличкой и взялась за ручку.

Только теперь Лина Львовна увидела Костю.

— Что же ты не идешь в класс?

— А меня исключили? — спросил Костя.

— Пока нет.

— А на льдину она все равно напишет, — уныло сказал Костя.

— Не «она», а Елизавета Максимовна.

— Ну да, Елизавета Максимовна…

— Не напишет, — сказала Лина Львовна. — Я тебе обещаю. Если, конечно, ты еще чего-нибудь не выкинешь.

— Правда? — спросил Костя.

— Правда, — ответила Лина Львовна.

— Тогда я вам про ПеЗе расскажу. Вы ведь про ПеЗе еще не знаете.

— Знаю, — сказала Лина Львовна. — Мне уже рассказали. По секрету. Очень вы хорошо придумали.

— Кто рассказал? Орловская?

— Так ведь по секрету же, Костя.

— Конечно, Орловская! — возмутился Костя. — Ну, она еще у меня получит!

— А обещание? — спросила Лина Львовна.

— А она не сейчас получит. Летом. Когда в седьмой класс перейдем. А я вам тогда про школу расскажу! Вы знаете, в нашей школе Петр Первый учился, царь. Все ребята говорят.

— Ты забыл, Костя, что я тоже здесь училась. Я это давно знаю. Только не понимаю, как он мог здесь учиться. Ведь он построил наш город, когда уже был взрослым.

Но Костю сбить не так просто.

— А он сначала построил, а потом стал учиться. Тогда все цари неграмотные были. Они только по-немецки читать умели.

И Костя убежал, не дожидаясь ответа. Последнее слово осталось за ним, а это всегда приятно. Особенно если говоришь с человеком, который понимает шутку.