Бой без выстрелов

14

Дверь в его кабинет была открыта, и Ковшов услышал незнакомый голос еще на лестнице, а потом и увидел говорившую — пожилая женщина стояла, прислонившись к дверному косяку. Говорила взволнованно, часто утирая слезы, сморкаясь в платок. Ее слушали врачи и несколько сестер. Ковшов остановился, слушал, не входя в кабинет.

— … Вы не представляете, что они вытворяют! — рассказывала женщина. — Три дня прошло, а жить надоело. И при царе такого не видывали. Врачей и медсестер, что собрали на работу, заставляют помойки чистить. Ихняя медсестра, Минна прозывается, избила сестру Буримову, а все санитарки ее синяки носят. Не поверите, даже кусает. Как зверюга лютая налетает — и бьет, и кусает. Ну, право, волчица бешеная. И глаза страшные делаются… Пожаловались старики начальнику госпиталя (название его и выговорить трудно: какой-то обер-артц, Геллер по фамилии), так он вызвал фельдфебелей и приказал выпороть стариков — повара Мидулина, сторожа Мирошниченко, истопника Федоровского. Мидулин сознание потерял, едва выходили его. Фельдфебели с плетками ходят, чуть что — через плечо вытянут, а если не увернешься — и по глазам достанется.

Женщина часто всхлипывала. Ей дали воды. Сдерживаемые рыдания сотрясали ее, стакан дрожал в руке, вода расплескивалась. Усадили на стул. Все молчали, подавленные рассказом.

Немного погодя, женщина снова заговорила:

— К чему придрались — не знаю, но напустились на столяра Мигаля. Геллер приказал выпороть его. Фельдфебели схватили старика, вытащили на улицу, на ступеньках у входа начали истязать. Он худенький, дряхленький, а они — хоть вместо трактора в плуг впрягай — порют… Отмучился страдалец.

— Умер? — спросил кто-то.

— Умер.

Женщина опять заплакала.

Ковшов вошел в кабинет, строго спросил:

— Что здесь, господа, происходит? Политбеседу устроили?

— Петр Федорович, вы послушайте, что она рассказывает!

— Нельзя же молчать, Петр Федорович!

Ковшов поднял руку.

— Господа! Мне неприятно слушать галдеж. В чем дело?

Тарасова взволнованно начала пересказывать то, что Ковшов уже слышал, стоя на лестнице.

— Госпожа Тарасова, — прервал ее Ковшов, — я не расположен слушать клевету на немецкую армию!

Все удивленно уставились на Ковшова.

— Что нужно этой женщине? — спросил он.

Та ответила сама:

— Товарищ господин Ковшов, возьмите меня на работу в вашу больницу. Сил больше нет…

— Вот что, гражданка, идите-ка отсюда, пока я вас в полицию не отправил.

Женщина оторопело посмотрела на Ковшова, потом всех обвела взглядом, как бы ожидая пояснения. Все молчали. Тогда она зло сказала Ковшову:

— Говорили о тебе хорошее, только зря. Оборотень ты, фашистам продался. — Уже на лестнице добавила: — Шкура!

Врачи по одному, понурясь, выходили из кабинета. Задержались Самсонов, Чеботарев и Тарасова.

Когда, кроме них, никого не осталось, Ковшов рассказал о посещении гестапо, жандармерии, комендатуры.

— Почти весь «новый порядок» прошел. Везде требуют назвать командиров, комиссаров, евреев, чекистов, коммунистов. Наши списки без этих данных не потребовались. — Ковшов вынул списки и положил в стол. — Не думаю, что этим и кончится. Возможно, будут проверять, всех. Получить нужные им данные прямым ходом не удалось, теперь будут искать обходные пути…

Очевидно, еще под впечатлением того, как строго обошелся Ковшов с женщиной, все слушали молча.

— Ну почему вы, Петр Федорович, так страшно нагрубили этой женщине? — наконец не выдержала Тарасова. — Ей негде, кроме как у нас, просить сочувствия и помощи… Она же к нам, понимаете — к на-ам пришла! — Тарасова безнадежно махнула рукой и заплакала.

Самсонов подал Лидии Григорьевне воды. Ковшов молчал, ожидая, пока успокоится Тарасова. Заговорил он мягко и ласково:

— Дорогая Лидия Григорьевна! Мне тоже плакать хочется. Только слезы плохо помогают. Гестапо от нас не отвяжется, пока мы его не убедим, что мы — только Красный Крест. И проверять нас будут всякими способами. И своих людей подсылать, и наших заставлять работать на них. Очень уж большая ставка в нашей игре — рисковать не имеем права. У меня нет гарантии, что сегодняшняя посетительница не подослана гестаповцами. А у вас есть такая гарантия?

Тарасова с тревогой посмотрела на Ковшова.

— Успокойтесь, Лидия Григорьевна. Я этого не думаю. Больше того, я ей верю. Все, что она рассказала, видимо, правда.

— Ну вот, сами же признаете.

— Да, признаю. А поступить по-другому не мог. Просится к нам на работу? Могли бы устроить. Потом пришли бы к нам из гестапо или комендатуры — давай объяснения. Пожалеть? Нам надо не одну ее жалеть, а многих, у нас же на руках полторы тысячи раненых. Их кто пожалеет?

— Она что вам сказала? Слышали?

— Слышал. И скажу вам, что слышать это — нелегко. И скорее всего еще не раз такое услышу. Стерплю. Обязан стерпеть — из-за раненых!

— Может быть, вы и правы, Петр Федорович, — прошептала Тарасова. — Только тяжело. Ох, как тяжело!

— Будет еще тяжелее. Одного прошу: осмотрительности! Не только о себе думайте, но больше о тех, кого мы должны спасти. Должны, понимаете?

Тарасова ушла. Вспомнив, что Чеботарев — ленинградец, Ковшов спросил у него:

— Михаил Ефремович, вы среди эвакуированных из Ленинграда не знаете Симонову Фаину Трофимовну?

— Симонова… Симонова?.. Нет, не вспомню такой. Может быть, и видел, а не помню. Почему она вас интересует?

— Встретил в комендатуре — переводчик и секретарь коменданта.

— Нет! — теперь уже категорически ответил Чеботарев. — Женщину, которая могла стать секретарем немецкого коменданта, я среди ленинградок не знаю!

— Георгий Сергеевич, — обратился к Самсонову Ковшов, — в ближайшие дни я, наверное, мало смогу заниматься лечебными делами больницы. Обходитесь без меня.

Самсонов молча кивнул.

Когда ушли все, Ковшов снова в думах своих вернулся к Симоновой. Почему она отдала обратно списки больных? «Не дадут довести до конца… Заходите, если нужно будет…» И потом еще это настораживающее предупреждение о полиции и бургомистре… Кто же она, эта женщина? Друг или самый худший из врагов — изменник? Ковшов вызвал Данилова, передал ему адрес Симоновой и распорядился:

— Отвезите туда хороший диван. Посмотрите квартиру, что там еще надо.

— Петр Федорович, беда! — Утробин не вошел, а вбежал в кабинет.

— Что еще за беда, Илья Данилович? — встревожился Ковшов.

— Полицаи муку забрали!

— Как забрали?!

— А так, забрали.

Случилось вот что. Фадеев вместе с возчиком Климовым погрузили три мешка муки.

— Ну, трогаем, Алексей?

— Поезжайте вы один, Федор Яковлевич.

— А ты?

— Боюсь. Когда-нибудь расстреляют нас за эту муку. Может, и сегодня.

— Не трусь, Алеша! Везти-то все равно надо.

Повозка миновала вокзал и спускалась к «Савою», когда ее остановили два полицая. Пощупали мешки.

— Мука?

— Мука, господа полицейские, — подтвердил Фадеев.

Оба полицая сели на повозку.

— Трогай!

Но Климов не мог тронуть лошадей: он был бледен, трясся и молчал.

— Что с ним?

— Малярия начинается, господа полицейские. Приступ. — Фадеев взял вожжи, и лошади тронули с места. Когда выехали на площадь, полицаи приказали повернуть направо.

— Мне на пекарню Красного Креста, это в другую… — начал было Фадеев.

— Бери вправо и не рассуждай, а то будет тебе крест.

Алексей спрыгнул с повозки и, не переставая дрожать, ушел. Подвода въехала во двор дома. Полицаи сбросили мешки на землю и с хохотом сказали Фадееву:

— А теперь езжай в пекарню.

Он поехал в больницу и все рассказал Утробину.

— Сволочи! Три мешка! — возмущался Илья Данилович.

— На ужин хлеб есть? — спросил Ковшов.

— Ужин обеспечим. А ночная выпечка сорвана.

— Это еще не самое страшное, Илья Данилович. День перебьемся. Нажимай на кашу… Придется идти к бургомистру с жалобой.

— Наплюй-ка, Петр Федорович! Кому жаловаться и на кого? Предателю на предателя, вору на вора. Еще хуже выйдет…

Ковшов задумался.

— Нет, — сказал он, — все-таки придется идти в управу.

— Да черт с ними, с этими мешками! Не надо ходить, Петр Федорович, — отговаривал Утробин.

— Надо, — стоял на своем Ковшов. — И с этой «властью» познакомиться нужно. Есть у меня один план…

Утробин выслушал и не мог не одобрить.

— Завтра и познакомлюсь с господами предателями, — невесело пошутил Ковшов. — Может, и удастся провести.