20

На этот раз Ковшов вышел из гестапо в приподнятом настроении: удалось отбить довольно яростную атаку. По пути хотел зайти в пекарню, но раньше надо в больницу: он понимал, как там беспокоятся.

В больнице действительно был переполох. Ковшова уже и не ждали обратно, и когда он появился, смотрели на него удивленно, даже с боязнью: увезли в гестапо под конвоем, а обратно пришел свободно!

Ковшов улыбался. Успокоив повстречавшихся врачей, он пошел по палатам, смотрел придирчиво, делал строгие замечания.

— Петр Федорович, как же вы? — спрашивали его.

— Побеседовали и отпустили. Потому что вы отвечали правильно. Мне не поверили, всем поверили. Пока поверили… Могут быть еще доносы, будут еще проверки, но если мы говорим твердо, что нет у нас ни комиссаров, ни командиров, ни коммунистов, так что же они сделают…

Ковшов вызвал Утробина. Илья Данилович тоже удивился, как это удалось Ковшову уцелеть.

— Секрет, Илья Данилович, простой. Документ один выручил.

— Какой же?

Ковшов достал из кармана четвертушку листа, развернул и прочел:

— «Справка. Дана гражданину Ковшову Петру Федоровичу в том, что он был осужден по статье пятьдесят восемь УК РСФСР к двенадцати годам тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет и находился в лагерях НКВД с двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года по двадцатое марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Освобожден на основании определения Военной коллегии Верховного Суда от…» Все, Илья Данилович, законно: и подписи, и печати.

— Постойте, Петр Федорович, вы же мне говорили, что сидели четыре месяца, а выходит — больше трех лет.

— Сидел действительно около четырех месяцев. Но цифру «семь», пока гестаповцы ходили по корпусам, я переделал на «четыре». Не предполагал, что этот документ сослужит такую отличную службу. Ради этого стоило, пожалуй, и посидеть четыре месяца.

— Подделки не заметили?

— Куда там! Чернила только подбирать пришлось, выцвели они на справке. Когда один выздоравливающий зашел — чуть кляксу не посадил.

Утробин нацепил очки, долго всматривался в справку, перевернул, посмотрел на свет.

— Как ее прочитали — разговор другой. Господином Ковшовым стали называть, а то одна фамилия — нехорошо как-то, словно корова комолая… Не думал, не гадал я, что эта бумажка такую силу у них имеет. Они считают, что если меня или тебя обидели какие-то дураки или враги, то мы на всю жизнь с Советской властью в лютой ссоре. Примитивные люди!

Возбуждение проходило. Снова Ковшову лезли в голову тревожные мысли о хлебе, о продовольствии, о новых вызовах в гестапо, в комендатуру…

— Ты свободен, Илья Данилович? Пойдем «профессоров хлебного дела» навестим.

В пекарне работа шла плохо: и сюда дошла весть о том, что Ковшова под конвоем увезли в гестапо. Беспокоила его судьба и судьба больницы — разделить их было трудно.

— Может, и не нужен будет хлеб-то наш, может, фрицу уже достанется, — сказал пекарь, ставя в печь формы с тестом.

— Не пой отходную, Арутюн! Если Ковшова, не дай бог, не будет, раненые-то все равно останутся! — Фадеев сбросил с плеча к ларю мешок муки.

И вот он, Ковшов, живой, веселый и свободный!

Скупы старики на выражение чувства, а тут обняли главного врача, как родного.

Приятен густой аромат горячего хлеба. Ковшов почувствовал, как у него засосало под ложечкой: голоден.

— Угостите корочкой, кормильцы, — попросил он. Ему и Утробину отрезали хрустящие горбушки. Ковшов с наслаждением жевал теплый хлеб.

— Что-нибудь придумали? — спросил он Фадеева.

— Придумали, Петр Федорович. Часа два «совет национальностей» заседал. Не знаю, одобрите ли…

В пекарне — дружный коллектив. Грузин Сергей Срибеков, армянин Арутюн Абаджян, татарин Тагир Файзулин, русский Николай Петров, украинец Филипп Печерский. Федор Яковлевич называл пекарню то «интернационалом», то «советом национальностей».

— Одобрю, одобрю, рассказывайте!

Фадеев предложил Ковшову и Утробину:

— Пиджачки-то снимите: жарко и пыльно. А рассказывает пусть Печерский: он придумал.

Самый старый среди пекарей Филипп Печерский разгладил бороду.

— Товарищ начальник, дело простое. Если ты возьмешь темную муку, скажем центнер, разведешь тесто, если хорошо оно подойдет, то хлеба будет уже сто пятьдесят килограммов. Сто килограммов муки, пятьдесят — припеку. Возьми ты белую муку. Тоже будет припек, только поменьше, килограммов тридцать пять — сорок.

— Это мы знаем, что припек бывает, — заметил Утробин, но Ковшов остановил его:

— Продолжайте, отец.

— Значит, от любой муки — припек. У горожан мука есть, раздали ее немало со складов и из магазинов, чтобы герману не досталась. Мука есть, а хлеба нет: печь негде — ни пекарен, ни топлива. Вот и подумай, товарищ начальник, если мы будем брать муку и бесплатно выпекать хлеб горожанам, а за работу возьмем припек — пойдет к нам мука? — Помолчал и сам себе ответил: — Пойдет! Соседи мне уже набивались мукой. А если мы еще объявим, что припек остается больнице Красного Креста, не сомневайтесь — работы у нас хватит. Тонну муки израсходовали — четыреста килограммов хлеба для больницы есть? Есть!

Ковшов обнял старика. Утробин пожал ему руку и хлопнул по горячей широкой спине.

— Блестяще, товарищ Печерский! Здорово!

Филипп погладил бороду и внушительно сказал:

— Спешить надо, товарищ начальник. А то хозяйчики ходят, пекарни открывать собираются. Нас сманивают и зарплатой и пайками. Что, говорят, вам тут бесплатно работать. По хлебу они до нас не допрыгнут, мы фирму не подведем, только нахальства у них много. Не обошли бы.

— Правильно, отец, не будем откладывать.

Ковшов и Утробин уговорились с Фадеевым о порядке приема муки, о том, как выдавать хлеб, о системе учета.

— От канцелярии вы бы, Петр Федорович, избавили меня. Слаб я на это, — попросил Фадеев.

— Избавим. Учетчицу дадим. На примете есть достойная.

Ковшов вспомнил женщину, которая на днях просила пристроить ее где-нибудь. Комендатура объявила регистрацию жен командного состава Красной Армии, но регистрироваться она не собирается, хотела бы помочь больнице.

— Еще раз большая вам благодарность от имени раненых, от работников больницы. Очень мудрый у вас «совет национальностей», — прощаясь, сказал Ковшов.

— Для своих же стараемся. Вот только как объявить населению? — Пекарь пожал плечами. — Ни газеты, ни радио.

— Не беспокойтесь. Это наша с Ильей Даниловичем забота. Завтра с утра мука пойдет — успеете завтра же хлеб дать?

— Дадим!

Когда они с Утробиным вышли из пекарни, Ковшов не удержал улыбку.

— День такой хороший, что просто не верится, — заговорил он. — Проверка в больнице — удача. Беседа в ответственном учреждении прошла успешно. А то, что пекари придумали, — это же великолепно! Даже не верится, что день пройдет без неприятностей. Придем, а там опять что-нибудь…

— Может быть, сегодня выходной от осложнений, — весело отозвался Утробин.

Почти тотчас после этих слов Ковшова остановил полицай. Оказывается, господин начальник полиции посылал за ним, но Ковшова не было на месте.

— Что ж, Илья Данилович, — нахмурился Ковшов, — как видите, сегодня не выходной.

Курицын был «очень рад визиту господина главного врача».

— Какой же визит, если вызывали, господин начальник полиции! Только что узнал о вашем вызове: долго задержался на беседе у заместителя начальника гестапо господина Геринга, — просто, как говорят о встрече с другом, сказал Ковшов.

Курицын вскочил, схватил руку Ковшова.

— Поздравляю, поздравляю от души, дорогой господин Ковшов! Я хотел сообщить вам, что по указанному вами адресу муку не обнаружили, но я не прекращаю поисков.

— Благодарю вас, господин начальник полиции! Если случатся еще какие-либо инциденты, что я, впрочем, исключаю, разрешите не обращаться ни к господину Герингу, ни к господину Боолю, а прямо к вам. Я твердо надеюсь, что у меня уже не будет оснований беспокоить столь высоких представителей великой Германии.

— Буду всегда рад вас видеть! Зачем домашние мелочи выкладывать перед представителями фюрера? Благодарю вас, господин главный врач, за подарок! Я полагаюсь на вашу скромность: о моем пристрастии никто не знает.

— О, вы напрасно об этом говорите: ведь вы — больной, а я — врач и обязан хранить врачебную тайну. Единственно кому я могу ее открыть — немецкому командованию. (Курицын изменился в лице.) Но полагаю, что не стоит беспокоить их по такому поводу. (Курицын в знак согласия с облегчением закивал головой.) Запас ампул у нас ограничен, — продолжал Ковшов, — но я буду рад иногда делать вам подарок…

Что ж, и в полиции он сегодня выиграл маленький бой. Сегодня все-таки счастливый день.

Вернувшись в больницу, Ковшов собрал своих ближайших помощников, рассказал им о посещении гестапо, о визите к начальнику полиции, с радостью сообщил о предложении «совета национальностей».

— Если дело пойдет хорошо, сможем открыть столовую для обслуживающего персонала, — пообещал он. — Жизнь трудна и дорога, хотя бы обедом работников кормить надо.

Потом пригласил Анну Фесенко и тут же дал задание:

— Идите к священнику. Завтра после заутрени объявите в церкви, что пекарня Красного Креста принимает муку, по ее весу выдает печеный хлеб. Весь припек — в пользу больницы. Никакой платы взиматься не будет.

Старикам немощным можно обещать подводу для перевозки муки. Только это — не часто: лошади у нас тоже не стоят…

Никогда еще со дня прихода гитлеровцев Ковшов не спал так крепко, как в эту ночь.

Загрузка...