Бояться поздно

1. Безнадежно и страшно

Теперь она шарахалась от каждой тени. Не только в игре, но и в жизни. Хотя какая это жизнь, подумала Аля и не смогла вспомнить, когда и про что думала ровно такими же словами.

Она полагала, что давно привыкла умирать. Смерть — единственное, что гарантированно ждет каждого из нас. Ну да. Смерть всегда неожиданна. Пожалуй. Умираешь, как и живешь, лишь однажды, при этом семи смертям не бывать, а одной не миновать. А вот с этим в эпоху видеоигр поспорили бы многие. Но не Аля.

Смерти в игре и назойливые прерывания жизни наяву были досадными помехами. Смерть за пределами игры, непонятная, быстрая и почти безболезненная, к тому же мгновенно перескочившая в следующий виток жизни, должна была, по идее, восприниматься так же.

Она оказалась невыносимо жуткой, мерзкой и унизительной.

Она не должна была повториться.

Ни в коем случае.

После нее все было другим, хотя вроде бы осталось таким же, как прежде. Хрип, с которым Аля восстала от кошмара, услышала только Алиса, но она лишь задала пару вопросов, сочувственно приобняв Алю, и тут же принялась решительно выталкивать ее из кресла — подъезжаем же.

Аля покорно встала и оделась, покорно прошагала через вагон и сошла на перрон, покорно дошла до машины, покивала, растягивая резиновые губы, Тинатин и Володе и потом покорно брела по снежной дороге, снова кивая, снова растягивая губы и старательно обходя по снежным гребням исчеркавшие дорогу тени.

Было безнадежно и страшно. Безнадежно страшно, страшно безнадежно.

Она не смирилась, конечно, с бестолковым накидыванием петель «электричка — лес — база — игра — электричка», но привыкла — и к ним, и к тому, что переход одного витка в другой нельзя контролировать, зато можно быть к нему готовым. Захожу в игру — вылечу из нее в следующий виток через несколько минут, не захожу — вылечу, когда засну или попробую покинуть локацию. Называть локацией то, что Аля привыкла считать реальностью, не хотелось, но с фактами приходится считаться. Хочешь ты этого или не хочешь, но, если самая разреальная реальность ведет себя как то ли затянутый пролог видеоигры, то ли предварительный уровень для подготовки и прокачки необходимых навыков, и если, это самое главное, она умеет в автосейв, который и отличает игру от жизни, значит, это игра, а не жизнь.

В жизни автосейвов не бывает.

К неожиданной смене уже привычного правила, к бесцеремонному и грубому сбросу в точку автосейва посторонними руками, к тому, что ей перережут горло и оставят захлебываться кровью на полу, Аля готова не была. И не будет.

Она механически шагала, кивала, улыбалась, разок даже что-то ответила — вроде впопад, но больше никто ни о чем не спрашивал, только Алиса время от времени приближалась и заглядывала в лицо, однако, когда поняла, что Аля не намерена объясняться и норовит обойти ее так, чтобы не зацепить тень, поджала губы и отвалилась за пределы поля зрения.

Больше ее никто не дергал и не пытался расспросить или развлечь — даже Марк, предупрежденный, видимо, разобиженной Алисой. Остальным-то точно было все равно. А Але постепенно становилось не все равно. Обидно становилось. Что такое, в самом деле, привезли и бросили. Ладно я психую и подыхаю от безнадежного страха, а особенно от его нескончаемости, как моль в сплошной гирлянде: из одной колбочки вырвалась — в другую попала, точно такую же. Остальные-то живут этот день в первый раз и видят Алю впервые. Могли бы и позаботиться о скисшей компаньонке. Как уж это папа говорит: «Мы вам ита ущтё-ем».

А может, это и есть гирлянда — не бег по кругу, а переползание из одной бусины в другую, почти такую же, но чу-уть-чуть отличную? И, может, таких бусин какое-то конечное количество? И, может, я уже близка к последней?

Вряд ли, но что мешает так считать, пока этот вариант не опровергнут практикой — раз он, главное, ничем не хуже остальных? Он гораздо лучше, между прочим. Как там мама говорит: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Особого ужаса пока не было, но вот начался. И не факт, что кончится. Так что пусть лучше вместе с ним кончится всё — так или иначе.

И Аля пошла в игру.

Она честно попыталась ожить заранее, куснуть шашлыка и даже хряпнуть вина, но любой запах, взыскующий приема внутрь, заставлял клокотать в горле и носу медную кровь. Так что Аля поспешно отсела подальше от стола, с трудом отмахнулась от трех, кажется, наскоков озабоченного и вроде даже разобидевшегося Володи, соврала, что болеет, пережила новую атаку Володи, теперь уже с таблетками наперевес, потом Алисы и Тинатин с таблетками и понимающими расспросами, чудом удержалась от истерики, дотянула-таки до игры и вошла в нее. Всем на радость, себе, будем надеяться, во спасение.

Надо же разобраться. Спасение утопающих — дело их рук, особенно если остальные даже моря не видят.

Она включила игру по общей команде в чатике, но входить не стала — тем более что у нее заставка всякий раз чуть подтормаживала по сравнению с остальными ребятами, Аля давно это заметила. Выждав, пока все замрут, чуть поводя мышками, она осторожно встала и, держа ноутбук на весу, пошла по широкой дуге, на несколько мгновений замирая, чтобы рассмотреть, что творится у ребят на экранах. Тинатин бросила на нее быстрый колкий взгляд, Марк заулыбался, готовясь что-то сказать, но отвлекся, Алиса нахмурилась, показывая, очевидно, что предпочитает если не формальные извинения, то хотя бы любую демонстрацию деятельного раскаяния.

Это Алю вполне устраивало — и не препятствовало изучению экранов, пусть и беглому.

На экранах было одно и то же: просторный зал в серо-зеленых тонах с элегантной мебелью у боковых стен и матово-стеклянной дверью в дальней. К ней персонажи, взгляды которых давали картинку, и шли. Долго шли, сходясь так, что справа в кадр вдвинулось плечо соседа в сером пиджаке или жакете, а слева, кажется, мелькали ноги в серых же брюках. Марш занял все время, потребовавшееся Але для замыкания дуги у изголовья дивана. А когда группа почти дошла, за стеклом мелькнула тень кошачьего хвоста.

Аля передернулась, посмотрела вокруг, а потом и на свой экран. Кошки не было ни тут, ни там. Заставка наконец-то растворилась, обнаружив вместо серо-зеленого зала стального оттенка двери лифта. Аля, оглядев пустой холл того же стального цвета, нетерпеливо нажала кнопку, вошла в ярко освещенную кабину и зависла над кнопками «1» и «∞», соображая, что имеется в виду — выбор между одиночной и командной игрой или сроками, отводимыми игре.

Одна я уже поиграла, спасибо, а к бесконечности почти привыкла, решила Аля сердито и ткнула вторую кнопку. Свет мигнул, и стена с кнопками ушла в сторону, открывая серо-зеленый зал, уже пустой и какой-то даже заброшенный: части мебели не хватало, с половины зеленой стены будто сошла краска, удивительно ровно, обнаружив серое основание, гранитный пол был измазан мелом или известкой, к тому же свет мигал и дергался.

Что ж я вечно отстаю-то, подумала Аля с досадой и рванула к далекой стеклянной двери на полной скорости, так что эхо заметалось между серо-зелеными стенами, как на стройках и в неотделанных пространствах.

Надоело ей ходить на цырлах и осторожничать. Надо догнать ребят и попробовать хотя бы раз сыграть командой — если они не станут вредничать и припоминать Але дневную недружелюбность. Да и время обманывало так коварно, что упускать его было нельзя — а следовало, наоборот, наверстывать и опережать.

Догнать Аля никого не догнала. Но хотя бы поняла, что наверстывать и опережать нечего. Поняла, что ее время ушло насовсем.

Поняла, что она никогда не выберется отсюда.

2. Ты мне что-то сказать хочешь?

Это было как в кошмарном сне, который не позволяет ни двинуться, ни крикнуть, ни вдохнуть: кругом негустая тьма, нос и рот мокро запечатаны, руки и ноги будто связаны, а к затылку тянется ужас, на который даже оглянуться страшно. И на последнем издыхании ты просыпаешься, отрываешь лицо от влажной подушки и бешено дышишь сквозь колотящееся в горле сердце.

У Али не получалось ни проснуться, ни двинуться. Получалось только дышать всё с большим трудом сквозь грохот, распирающий голову, шею и грудь. И думать тоже не получалось, в том числе о том, что ее так ловко обездвижило. Просто вошла в дверь, прищурилась от слепящего света, и хоба — ни шагнуть, ни повернуться, лежишь и пялишься в неровно покрашенную стенку. А дыхание и сердце заходятся, видимо, за компанию, подумала Аля, я же как сидела в кресле, так и сижу. Или нет? Надо проверить, решила она, но не успела: вокруг все дернулось и понеслось, а в ушах зарокотало странно, но знакомо, будто Амир опять балуется со скремблером.

И впрямь Амир, что ли? Почему такой писклявый? И где он притаился? К дьяволу детали — сама Аля где?

Она, похоже, медленно плыла в воздухе посреди огромной странной комнаты с окнами, за которыми вместо улицы была другая комната. Э, вообще-то не я тут Алиса, подумала Аля возмущенно, чего опять устроили падение в кроличью нору, вид сбоку? Но Але и такого вида не досталось. Она по-прежнему не могла ни шевельнуться, ни толком посмотреть, куда, собственно, плывет или падает, ни просто взглянуть вправо или влево — пол-экрана сразу перегораживала светлая помеха. А впереди маячила огромная белая спина, из-за которой и доносилось пищание, почему-то опознаваемое как голос не Амира, а Алисы. И Марка. И Карима.

Спина перестала плавно перемещаться, развернулась, показав на миг плоскую тележку с продолговатыми свертками, и повезла эту тележку к дальней двери. Тут Аля догадалась, что свертки — это спеленутые младенцы, младенцы — это ее команда, и сама она тоже плотно замотанный в пеленки младенец, которого кто-то несет на руках, а светлая помеха — чепчик или как там называется эта штука, которая у Амира вечно сбивалась на глаз, заставляя раздраженно гукать и пинаться. Теперь такой чепчик сбивается на глаз Али — вернее, ее персонажа, хотя какая уже разница. И разбирает Аля младенческое агуканье — ну как разбирает, улавливает общий смысл: Марк всех подгоняет, Карим призывает искать ключи, а Алиса спрашивает, заметили ли они собачку, эдак в стилистике не Алисы даже — в смысле, совсем не Алисы Фомичевой и не совсем кэрролловской Алисы, — а соседки по книжной полке, как уж ее звали, господи, ничего в памяти не осталось. В стилистике Мэри Поппинс и младенцев, беседующих со скворцом и солнечным лучом. Кто там следующий на полке, значит? Винни Пух, Питер Пэн или Маугли?

О-ой! Похоже, что-то из Барто или Гайдара. По крайней мере, в древних книжках именно этим авторам полагались картинки с неповоротливыми карапузами в громоздких шубках, перехваченных твердыми кожаными ремнями, и окольцовывающих лицо меховых шапках, из которых приходится выглядывать, как из иллюминатора. У Али, кажется, никогда такого обмундирования не было, а вот маму на древних фотках она видела и сильно жалела.

Себя она теперь жалела сильнее. Аля переминалась в утоптанном снегу возле металлической горки для катания, помятой и облупленной. Мокрые варежки у нее пахли железом, толстые шерстяные штаны и валенки покрылись чешуей наста, голова горела от жара, а спина еще и от ушибов о ступеньку перехода горки в ледяной язык. Ничего этого Аля знать и чувствовать, конечно, не могла, но как-то знала и чувствовала. Одновременно она чувствовала острое желание снова и снова влезать на горку по бурой вертикальной лестнице, уныние в связи с тем, что не справится с упражнением без посторонней помощи, и досаду на ребят, которые помогать не собирались и вообще не обращали на Алю никакого внимания, толпясь галдящей стайкой таких же упакованных пингвинов между мрачного вида качелями и неопознаваемыми аттракционами из обледеневшего металла, напоминавшими высохших насекомых. Аттракционы покачивались с тоскливым скрипом.

Она толком не могла ни видеть, ни слышать ребят, но почему-то была уверена, что трех-пятилетки в древней зимней одежде — ее компания, по-прежнему обидно Алю игнорирующая. Аля попробовала приблизиться к ним, махнуть рукой или хотя бы крикнуть. Ничего не вышло. Каждое движение упирало ее лицом в изумительно прорисованный кривоватый борт горки. Оторваться от него стоило больших усилий, и всякий раз оказывалось, что группа отошла от Али еще дальше. И дальше. И уже не догнать.

Разозлившись, Аля рванула с места так, что чуть не вывихнула руки, — и оказалась в гостиной домика. Но не в кресле с ноутбуком на коленях, а средь шумного бала, то есть буйных танцулек, устроенных полтора часа и кто ж упомнит сколько витков назад. То есть не в кресле, а на диване восседала Аля-персонаж, снисходительно наблюдавшая за безобразием вокруг, а Аля-игрок по-прежнему восседала в кресле. И остальные, насколько позволил судить поверхностный огляд, хотя бы здесь не отбегали все дальше, а пялились в свои экраны на заранее и навсегда, похоже, отведенных позициях.

Неизвестно, что было на их экранах, а на Алином опять творилась ерунда. Аля, как, кажется, и на последних танцульках, спокойно посасывала горячий морс из термокружки, время от времени салютуя Алисе. Та отрывалась по полной под любимый кей-поп, то и дело обращая к Але мокрое восторженное лицо. Остальные отрывались не по полной, а в меру темперамента, но строго спинами к Але. Даже Марк не бегал собачкой от коллектива к ней и обратно, а изображал звезду танцпола, колбасясь примерно на одном месте. Вот только место это незаметно ползло к Але.

Спины и плечи, качавшиеся слева от дивана, вдруг оказались перед ним, и почти сразу — рядом с Алей. Это приглашением считается, холодно удивилась она, подумывая встать, но встать было уже невозможно: массовое подергивание под гремящий BTS происходило у самого носа — можно лишь любоваться текстурой свитеров и стежками джинсов, восхищаться тщательной прорисовкой и пытаться понять, что происходит.

Аля попробовала отстраниться от Каримового, судя по массивности, фрагмента, уперлась, видимо, в стенку и, разозлившись уже всерьез на игру, ребят и все на свете, готова была гаркнуть в полный голос: «Что творите, а?!» — но для начала с силой отпихнула фрагмент обеими руками.

И навалилась тишина.

Аля стояла посреди тускло освещенной комнаты, похожей на школьный музей. Вдоль стен тянулись низкие витрины, похожие на древние парты со стеклом вместо крышки, а над ними висели скучные фотографии, в основном любительские, банальные, из семейных альбомов и телефонных галерей.

В музейчике не было никого, кроме Али.

— Народ, вы где? — негромко спросила она и прислушалась.

И звуков никаких тут не было.

Она открыла мессенджер и повторила вопрос там. Подождала. Сообщение недвижно покоилось на дне пустого стакана: никто на него не отвечал и даже не видел.

Аля поискала дверь, пожала плечами и пошла изучать экспонаты.

В витринах ничего интересного не нашлось — примерно тот же набор, что был свален на столе черной комнаты с часами, только всякий предмет возлежал отдельно и с поясняющей надписью, неподходящей или откровенно дурацкой. Возле кубика Рубика, каждый квадратик которого, оказывается, украшала буква, цифра или какой-нибудь значок, лежала полоска бумаги, на которой от руки было написано «Криптошифрователь», диск «Здоровье» именовался «33 1/3», а телефонный аппарат — «Управление внешних связей».

Аля некоторое время пялилась на кубик, пытаясь сообразить, что было бы написано на красной, например, грани, будь она собрана полностью, запуталась и раздраженно повела взглядом вдоль снимков. И растерянно заулыбалась, зацепившись за Алису.

Алиса гордо улыбалась, развалившись за рулем маминой машины. Мама Алисы сидела рядом и улыбалась снисходительно. Снимок был осенним, видимо, — да, Алиса хвасталась, что учится водить, а мама только за. Левее висело еще несколько снимков: Алиса там была пощекастей, помельче, а на первом — грудная. Если это, конечно, была она — хотя кого еще могла держать на руках молодая Алисина мама?

Три снимка правее оказались менее интересными. Алисина мама там была одна или с мелкой полосатой кошкой. Выглядело это странно, учитывая Алисину аллергию на котов. Мама Алисы тоже выглядела странно, утомленно и старо — или просто снимки не удались. Зачем такие вешать?

Аля пошла вдоль стен, полюбовалась фотками Алины, умевшей, как выяснилось, широко и весело улыбаться, и Марка, который, как и ожидалось, с младенчества был дурак дураком, неспособным выстоять секунду перед объективом, не подмигнув, не скорчив рожу, не закрыв лицо растопыренными пятернями или не наставив рожки и без того смешному лысому бате. Тут фото тоже были выстроены по хронологии и в финальной части обходились без ребят.

А вот и она, Аля. Мелкая на руках у папы, в садике, с грудным еще Амиром, на море, у дауани, о, эта фотка свежая, новогодняя, из Алиного телефона — селфи под елочкой. И дальше папа, мама и Амир, мама с незнакомой прической, а Амир тощий, выше мамы и как будто небритый. Через нейросеть прогнали, что ли, подумала Аля, гоня от себя куда более логичное объяснение.

Объяснение не отгонялось.

Аля, повертев головой, громко сказала:

— Слушай, «Это просто игра», ты мне что-то сказать хочешь или так пугаешь, чисто поиздеваться? Я и без тебя поняла, что могу тут навсегда… Или я что-то неправильно делаю?

По витринам скользнула легкая тень, а комнату заполнил знакомый скрежет.

Аля вскинула руки, готовясь то ли сбросить наушники и драпать, то ли закрыть лицо, как Марк на детском фото. Но скрежет уже оборвался, а тень замерла. И была она не посторонней, а ее, Али, собственной. Узкий застекленный шкаф, неприметно стоявший в дальнем углу, оказался модернизированной версией напольных часов из черного кабинета. Скрежет, надо полагать, сопровождал очередное движение древнего механизма, не оказавшее заметного воздействия на минутную стрелку — она так и не дотягивала пары делений до верхней риски. Зато высокое стекло перед маятником теперь налилось молочным светом и было, кажется, заполнено строчками текста, словно десяток телефонных экранчиков поставили друг на друга и заставили работать в режиме почти бесконечной новостной ленты.

Аля осторожно подошла, всмотрелась в текст и подняла брови.

Это правда была лента, только не новостная, а их чатика с обсуждением нескольких загадок — про агрегаторы, пункт выдачи заказов и налет на жандармерию.

Либо я рехнулась и гуляю по чертогам собственного свихнувшегося разума, либо эта игра знает и видит до фига того, что ей не положено, подумала Аля с неожиданной злостью. Она скользнула пальцем по стеклу, чтобы оценить, насколько в историю их тихой забавы влезли чужие носы.

Дверца со скрипом отошла, открывая узкое темное нутро часов, которое вместо маятника занимала то ли старая швабра, то ли копье, нет, знамя, незнакомое, хотя вру, чем-то знакомое…

Разобрать подробности Аля не успела. Она вылетела из игры и, окоченев, жадно вбирала для запоздалого осмысления, для памяти и для будущего, если оно случится, конечно, сразу три слоя того, что придется считать ее реальностью до скончания дней, если оно случится, конечно: на первом, экранном, тускнеет свернутое полотнище с еле опознаваемым собачьим оскалом, на втором, светотеневом, гостиную пересекают, направляясь к лестнице, два черных силуэта, а на третьем, слое не столько уже жизни, сколько смерти, равнодушно стынут по местам запрокинувшие головы Алиса, Тинатин и Марк — и Аля изо всех сил пытается удержать на плечах голову, которая норовит запрокинуться таким же необратимым образом, будто наброшенная на лицо целлофановая пленка тянет затылок к лопаткам, к хребту, к поражению, а потом пленка растворяется, как от поднесенной спички, и Аля с силой бьется лбом о спинку переднего кресла.

3. Кто я и что мне надо

Самого страшного не бывает.

Нет такой беды, которая не окажется терпимой на фоне новой беды. И так до бесконечности. Всякий «ужас» еще не «ужас-ужас-ужас». Так что лучше обходиться не только без дурацкого «всё будет хорошо» — всё-то точно не будет, это логически невозможно, — но и без отчаянного «хуже не будет». Будет. Возможно, прямо сейчас.

Аля уже не помнила, как воспринимала фильмы вроде «Дня сурка», герои которых попадали во временную петлю и раз за разом проживали один и тот же день, или час, или жизнь. Таких фильмов куча ведь: «Исходный код», «Уровень босса», «Палм-Спрингс», даже наше «Зеркало для героя». Наверное, как все — и как сценаристы, которые почти в каждом таком фильме заставляли героев не только сетовать на невезение («угораздило застрять в этом дурацком дне, а не в медовом месяце на курорте»), но и прокачивать разнообразные скиллы, а в основном становиться человечным и эмпатичным.

Аля не считала себя самой эмпатичной во дворе, но и стервой не считала. Она сразу была настроена душевно к людям из чатика, а перед Тинатин почему-то благоговела. Личное знакомство не изменило или скорректировало, а немножко подвинуло, что ли, это отношение, как чуть сдвигается настоящая мебель по сравнению с тем, как ты прикидывала на схеме. А теперь она знала ребят как облупленных, не только их словечки и манеры, но и достоинства, недостатки, вкусы и желания, в том числе тайные. Они могли притворяться вредными, как Алина, немножко высокомерными, как Карим, или брутальными, как Марк, но все они были невиновными в том, что происходило, и по большому счету невинными. Особенно по сравнению с Алей. Статус прожженной грешницы ей даже не снился, но с ребятами она чувствовала себя мудрой бабкой рядом с детишками, которых требуется защитить. Только защитить их Аля не могла. Она себя-то не могла защитить.

Поэтому, наверное, Аля неосознанно исходила из того, что произошла, товарищ Сталин, страшная ошибка, которая вот-вот разрешится, потому что все так плохо, что хуже быть не может. Оказалось, может.

Гораздо хуже застревания в игре оказалась ставшая приложением к игре реальность. И куда худшим злом стало одиночество. Кругом полно народу, но он, включая Алису, часть, пусть очень живая и чересчур активная, временной декорации, которая ничего не поймет, а если поймет, не поверит, а если поверит, останется на этом витке, а в следующем я опять буду одна.

Но и с этим можно жить, пусть и как карусельная лошадка, — кабы не убийцы. Настоящие настолько, насколько это возможно в единственно доступной реальности.

Самым адским днищем стало постепенное размывание памяти.

Поначалу Аля списывала его на случайности, нервозность и утомление. У любого из головы может вылететь самое обычное и ежедневно повторяемое слово. Или дата. Или событие. День рождения дальней подружки, любимая песня мамы, рисунок на рюкзаке брата, имя кота или деда. Нет, не у любого. И не так, что на каждом витке твой безграничный массив памяти как будто немного стесывается или высыпается сквозь невидимые щели, а вместе с ним чуть меньше делается весь мир, который для каждого равен тому, что человек ощущает, знает и помнит.

Аля помнила все меньше, знала, что выхода нет, и ощущала глухое безнадежное отчаяние.

Всё забывалось. Всё не в смысле поголовно, а в смысле любое. Важное и незначительное, постоянное и редкое, нужное только для кроссвордов, вроде манильской пеньки из пяти букв, или для выживания, как в папином дурацком анекдоте: «Шел по лесу ежик, забыл, как дышать, и умер».

А если я забуду, подумала Аля мрачно и застыла от следующей мысли: а мне точно надо дышать, если я в игре?

Алиса, скрипевшая снегом за спиной, воткнулась Але в спину и возмущенно осведомилась, чего тормозим.

— Прости, — сказала Аля, отшагнула, уступая дорогу и попробовала усмирить дыхание.

— Аль, ты чего? — спросила Алиса, озабоченно вглядываясь Але в лицо. — Сердце колет, живот, что?

— Нормально, — со вздохом ответила Аля и зашагала вперед — к домику, игре, убийцам и выходу на очередной виток с потерей очередного кусочка памяти.

Сопротивляться Алисе было бесполезно, как и объяснять. Потом поэкспериментирую. Если не забуду.

Надо записывать.

Ага. Как и где, если всякий раз всё вокруг откатывается к исходному состоянию? Даже зарубать себе на носу или писать на лбу, как незабвенная Алена Вячеславовна советовала, смысла ноль — лоб и нос тоже откатываются. Такая, блин, вечная молодость, как поется в старой песенке. Зачем я ее помню, если слышала всего раз в жизни?

Затем, что песни для того и пишутся, чтобы их запоминали, поняла Аля, леденея от восторга. Даже всякая дурь без рифмы и смысла запоминается, если напеть нормально, а уж логичные фразы, вытекающие друг из друга или хотя бы подпирающие друг друга, тем более должны.

Знать бы еще, что сотрется из памяти, чтобы наверняка впихнуть это в песенку. Всё подряд не получится. С текущими-то событиями не справится никакой акын, даже если будет пропевать все, что видит, без перерывов на сон и еду: все равно видишь, слышишь и ощущаешь куда больше, чем успеваешь обдумать и сказать. А все, что уже загружено в память, заведомо останется непропетым.

Значит, надо выделить главное. А что у нас главное? То, о чем Алина говорила. Пять дабл-ю и эйч.

Можно и проще — кто я и что мне надо.

Я — это имя, внешность, мама, папа, брат, кот, дедушки и бабушки, друзья, любимые игры, книжки и сериалы и даже дурацкие лабы, будь они прокляты. Как последняя называлась? Да вы издеваетесь. «Цифровое отображение разработки». Нет, «Цифровая обработка изображений». Уф. Рифмуется с работкой и брожением, с нее и начнем.

Что мне надо — выбраться отсюда. Домой, к маме, папе, брату и коту, это уже есть, откуда — отсюда, это всегда будет, плак-плак. Запоминать в целом смысла нет, нужны частности: как я сюда попала, что делаю, сколько раз, что я поняла.

Да, видно, я еще мала, я нич-чего не поняла. Кроме одного факта — это не игра, это проигрыш. Предварительный. Хочешь, чтобы стал окончательным? А это от меня не зависит.

Как я могу понять что-то про игру, если не успеваю даже зайти в нее? Эта зараза держит меня на пороге, как Марк с Каримом стояли на пороге электрички и ждали, пока мы добежим, и мы с Алисой еле успели ворваться, а теперь все еще хуже…

Секундочку.

Алю снова бросило в жар.

— Аля, ты в порядке? — спросил Марк.

Ну кто еще-то и какими еще словами-то, как не из дурацких плохо переведенных фильмов.

Аля сделала неопределенный жест, едва не вывихнув руку, и прибавила шаг, чтобы не продолжать беседу, сбивающую с мысли.

Почему я чуть не опоздала на электричку? Потому что не успела на автобус. Нет, потому что часы в гадостном ноуте отстают на четыре минуты.

Они всю неделю так отстают и сегодня весь день так отстают. Весь этот бесконечный закольцованный день. Раньше это не мешало, а сегодня, может, вся фигня с моим отставанием этим и объясняется. Я оказываюсь в игре через четыре минуты после того, как там что-то произошло. Поэтому и одна. Поэтому и не вижу, что случилось с ребятами. Поэтому и не понимаю ни черта.

Поэтому и на новый виток выхожу раз за разом? Может быть. Пока не попробую это исправить, не узнаю. Знать бы еще, что исправлять.

Решено — сегодня сяду рядом с Алисой и буду пыриться в ее экран. Можно даже поменяться ноутами — хотя нет, Алису вряд ли уговоришь, она своим игровым гордится так, будто лично его разработала и выточила каждую деталь. Еще и по поводу соседства начнет капризничать — «сама играй, не подглядывай, так нечестно», — с нее станется.

Ладно, на Алисе свет клином не сошелся, есть среди нас люди, которые нам и ноут свой уступят, и последние штаны, и все, что под штанами. Э нет, спасибочки, пусть сами-сами. Существуют менее затратные способы изучить обстановку. Жаль, что я раньше до них не доперла. Но лучше поздно, чем никогда.

Аля остановилась у ворот базы и стала ждать Марка с самой очаровательной улыбкой из тех, на которые была способна.

4. Всего четыре минуты

— Смотри, везде кирпичная кладка одинаково идет, а тут сбивается, видишь? — спросил Марк. — Прям звездочка типа. О, еще и светится. Короче, если нажать, стопудово будет потайной ход или какая-то ачивка выпадет. Надо только нажа-ать… Щас. Ых. Не допрыгнуть. Ща стул или типа того найдем. О. Ты кто, прелестное дитя?

Из конца коридора на него странным дерганым шагом надвигался темный силуэт.

— Карим, ты, что ли? Поясни-кось за шмот, где взял такой? Карим, хорош дурковать, тут квиз, а не пэвэпэ[6].

Марк попятился. Силуэт замедлил перемещения от стены к стене, но разглядеть его все равно не получалось: взгляд почему-то не фокусировался на лице, закрытом балаклавой. Пытаешься рассмотреть хотя бы форму и цвет глаз — а пялишься, оказывается, на пустую стенку, потому что глаза вместе с головой и силуэтом уже проскочили дальше.

— Стой, — сказал Марк, и фигура замерла. — А, ты бот. Расскажи секреты этого места.

Глаза прищурились, распахнулись, оказавшись небесно-голубыми, и сделали что-то странное: радужка медленно поплыла вверх, исчезла, оставив пустые бельма, и через миг взошла на положенное место, будто глазное яблоко крутнулось вокруг оси, закрепленной между висками.

— Заглянул в основную память, типа? — спросил Марк. — Красава. Так что там с…

Силуэт вырос во весь мир, тут же отпрянул, и мир перевернулся.

— Воу-воу… — начал было Марк и тут же возмущенно заорал: — Ты что творишь, факин невменько! Ты ж меня грохнул!

Черный силуэт такими же неуловимыми перескоками покинул стоящий торчком коридор. В углу экрана проступили шесть светлых и непохожих на черный силуэтиков, пять ярких и один тусклый. Один из ярких потемнел, а тусклый начал потихонечку, толчками разгораться.

— Народ, меня слышит кто? Осторожней, тут, блин, гасят всех! Так, блин, и что дальше? Это что, блин, всё, что ли?!

Курсор метался по экрану, на котором поверх перевернутого коридора плавала опостылевшая багровая надпись: «Вы мертвы».

Мигавший силуэт набрал яркость ровно в тот миг, когда разом потемнели четыре остальных. Запись кончилась.

Аля огляделась — глазами персонажа, на сей раз пышно одетой ханум из сериала «Великолепный век», потом собственными. Персонаж так и торчал посреди загроможденных роскошным хламом покоев амира или султана, держа в руках раскрытую шкатулку с зеркальным нутром. Покои в этой итерации, очевидно, занимали экологическую нишу черного кабинета, а шкатулка была устройством памяти, на котором сохранился стрим Марка. Сама Аля сроду бы запись не обнаружила, если бы не ссылка, сброшенная Марком в директе и приведшая Алю к шкатулке кратчайшим путем.

Покои были именно что покойными и тихими.

Как ни странно, покойной и тихой была и гостиная. Все сидели и лежали по привычным местам, пялясь в ноуты. И почему-то Аля не слышала воплей Марка, которыми был богато оформлен стрим. Их могли отсечь наушники, вдруг решившие раз в жизни блеснуть шумоподавлением. Если так, то Марк владел искусством мгновенного успокоения на зависть любому тайфуну. Сейчас он безмятежно следил за чем-то на экране, лишь слегка поводя мышкой и иногда бормоча что-то в гарнитуру.

Игра все-таки впустила его еще раз, подумала Аля с грустной завистью. Подойти, может, глянуть, где он и как? Может, для него и сеттинг сменился? Вряд ли. Облик игры меняется на новом витке, потому что это как бы новый вариант истории, считай, альтернативная вселенная. Внутрь одного витка вряд ли возможно впихнуть больше одной вселенной.

Слишком смелые и быстрые выводы редко бывают правильными, напомнила себе Аля, но проверять, что там на экране у Марка, все-таки не пошла. И лень, и смысл-то торопиться, если через минутку она увидит все в шкатулке — судя по бормотанию Марка, подлость игры не заставила его забыть обещание писать стрим столько, сколько получится.

Шорох в наушниках заставил Алю вздрогнуть и оглянуться. За пушистым хвостом давно не гонялась, поддела она себя автоматически, как-то поняв за миг до того, как обернулась к двери, что в проеме мелькнет не кошка, а…

Да, в проеме очень быстро, странновато при этом дернувшись, будто лагал интернет, проскочил черный мужской силуэт. Разглядеть его толком Аля не успела, ни сложения, ни очертаний одежды, но контур был какой-то спецназовский — не костюм или там джинсы-свитер и не бурнус с шароварами, а что-то армейско-полицейское. «Теперь за солдатиками гоняться будешь?» — спросила себя Аля с испуганной иронией уже на пороге комнаты, всматриваясь в конец коридора, за которым скрылась темная фигура.

И тут Марк заорал.

Аля вздрогнула, вскинула глаза и чуть не сбросила на пол ноутбук, вскочив и как-то посторонне удивляясь, насколько неизобретателен в выражениях Марк. Потому что он провопил:

— Ты что творишь, факин невменько! Ты ж меня грохнул!

Он каждый раз это слово в слово будет повторять, подумала Аля, странно немея тем участком сознания, который уже постиг, что это не повтор. И Марк гаркнул:

— Народ, меня слышит кто? Осторожней, тут, блин, гасят всех!

Он буянил, не отрывая глаз от экрана, а Алиса и Тинатин, которые не могли его не слышать, реагировали как-то странно: хмурились и вперивались в экраны, чтобы тут же, обиженно распустив лица, приняться вяло поводить мышками в такт воплям Марка.

Но Аля смотрела уже не на них. Она смотрела на темный силуэт, который выскользнул из двери, ведущей к лестнице на второй этаж, и странным дерганым шагом двинулся к выходу. За ним проследовали еще два силуэта, быстрых, беззвучных и не позволяющих себя рассмотреть: глаз либо отставал, либо опережал фигуры, чуть-чуть, да промахиваясь с фокусировкой. Они не обратили внимания ни на Алю, застывшую в дурацком положении из поговорки «ни сесть ни встать», ни на ребят. А ребята не обратили внимания на посторонних в доме, будто герои мультика, зачарованные злым волшебником. Пялились в экраны, помаргивая и затухающе шевеля мышками.

Аля, дождавшись, пока дверь в прихожую, беззвучно открывшись перед первым силуэтом, так же беззвучно затворится за последним, осторожно поставила ноут в кресло, выпрямилась и сказала:

— Ребят! Алиса, Тинатин! Вы видели? Марк!

Ребята не отзывались. Тратить время на тормошение было бессмысленно.

Аля рванула к двери и выскочила на крыльцо, не одеваясь и не обуваясь.

Вокруг была ночь, подозрительно тихая и черная для популярной базы отдыха. Не горели окна соседних домиков, не полыхали мангалы, не разрывали небо петарды и фейерверки, не кричали дети, пьяные мужики, веселые женщины и подрощенная гопота, никто не пел, не матерился, не гонял фоном любимые песни и не прогревал машину. Не пахло ни шашлыком, ни дымком, ни хвойным лесом — лишь свежезажженной спичкой слегка.

Двор, уже присыпанный снежком, нападавшим, видимо, после ужина, был пуст, чист и избавлен от свежих следов. Никто его не пересекал — уж в последние минуты точно. Будто три силуэта Але пригрезились. Или были невесомыми. Или не покидали дома.

Аля резко повернулась и уставилась в темноту малюсенькой прихожей, которую только что пролетела. Никого там не было, но нашарить выключатель под куртками не получалось. Аля трясущейся рукой полезла за телефоном — и тут он зазвонил.

От неожиданности Аля дернулась так, что едва поймала скользкий аппарат, заплясавший в руках серебристой рыбкой. И снова чуть не уронила, увидев, что звонит мама.

Которой Аля за этот нескончаемый день звонила, писала и отправляла фотки и войсы раз двести — и, кажется, ни разу успешно. А теперь она сама звонит. Как раз вовремя.

Аля отчаянно нажала зеленую иконку и закричала в поднесенную к лицу трубку:

— Да, мама, здравствуй, я слушаю!

Телефон молчал. Звонок оборвался.

Аля трясущимся пальцем ткнула в контакт «Мама», вслушивалась в гудки, пока чужой голос не сообщил про несовпадение абонента с настоящим временем, сбросила, повторила вызов и слушала гудки снова, и снова, и снова, рыдая уже в голос и надеясь, что каким-то чудом самый нужный абонент все-таки совместится с этим поганым настоящим временем.

Наконец она вытерла леденеющие слезы с лица и с подергивающего изображением, очевидно, от мороза экранчика, подумала и открыла историю вызовов.

И обнаружила, что начала перезванивать маме в 20:07 и набрала ее номер пять раз. А входящий вызов от мамы поступил в 20:03. Аля никак не могла на него ответить. Когда часы в телефоне показывали 20:03, по часам в ноутбуке оставалась минута до 20:00. До запуска игры. Так что Аля всю эту минуту висела над клавиатурой, дожидаясь, пока ей позволят мчаться к захламленным покоям, зеркальной шкатулке и ссылке на стрим Марка.

Время, которое было настоящим для Али, оказалось недалеким прошлым для Марка, ребят, мамы, папы, Амира и всего-всего мира. Их разделяло всего четыре минуты. И перепрыгнуть эти четыре минуты было абсолютно невозможно.

— Мама, — сказала Аля. — Мамочка!

И, всхлипнув, ударила телефоном себе по лбу. Точнее, ударила лбом по сиденью переднего кресла.

5. У тебя все давно готово

Аля принялась звонить маме, как только пришла в себя. Вскочила, пошатываясь, выхватила с полки чемодан и одежду, чтобы больше не отвлекаться, и убежала в тамбур, игноря оклики Алисы и попытки Марка догнать и отобрать ношу.

Мама не отзывалась, папа и Амир тоже. Но Аля вызывала их по кругу, раз за разом. Пока не сообразила, что они ведь обнаружат эти звонки в пропущенных, испугаются, начнут перезванивать, не смогут — и вот тогда забеспокоятся по-настоящему.

Ну и ладно, подумала Аля. Может, хоть поднимут тревогу и придумают что-нибудь. Они же взрослые и умные — ну, мама и папа, не Амир же. А не придумают, так хоть подергаются немножко. Не мне же одной страдать, пока они там балиш с кыстыбыями[7] пожирают.

Алю немедленно накрыл горячий стыд — такой, что захотелось не просто по щекам себе надавать, но и нос разбить, что ли. Нос к следующему витку будет невредимым, мертвец — живым, а самое лютое беспокойство родителей — никогда не существовавшим. Они и не заподозрят, что не слишком ласковая, но добродушная вроде старшая может гальванизировать любимых родителей просто так, из желания размазать несправедливость на всех, до кого дотянется. Но Аля-то будет помнить. Даже если забудет все остальное, будет помнить, как старательно обращалась в гадину.

А допустим, я этого не переживу и останусь тут навсегда — родители-то как это переживут? Для них-то жизнь продолжится. Без меня.

Интересно, как это будет для них — что я погибла, исчезла? Или просто стерлась из памяти, как в фантастических сериалах?

Мне-то все равно.

Нет. Не все равно, четко поняла Аля. Родители меня любят, может, даже сильнее, чем я их, — хотя как это можно сравнивать? Мой уход, как бы он ни был оформлен, проделает в их жизни дыру в полмира величиной.

Он их просто раздавит.

Аля поспешно убрала телефон и закивала очередной реплике Тинатин, запоздало показывая, что слышит, соглашается и страшно рада очному знакомству.

Чудовищно глупо и несправедливо это все. Бесит, что невозможно понять ни смысла, ни правил. В жизни обычно так и бывает, если выйти за привычные рамки. Человек предпочитает существовать внутри четких и очевидных рамок — внутри квартир, школ, университетов, городов или деревень, улицы в которых расчерчены, а стены ровны, внутри семей, классов, учебных групп и рабочих коллективов, действующих по давно заведенному порядку. Но этот порядок старательно придумывался, складывался и обустраивался поколениями умных людей. Он искусственный. Даже лес, сквозь который мы идем, искусственный, он сильно вырубался, например, вдоль этой дороги, активно чистился, а местами высаживался и обновлялся.

В натуральной природе царит хаос, вызванный столкновениями разных порядков — ко всеобщему неудовольствию, между прочим. Жизнь не готовила мошку к размазыванию по лобовому стеклу, да и водителя это не радует. Но жизнь такова.

Какого черта такова игра? «Это просто игра. Тут все по-честному» — кто это сказал, Марк или Алина? Не помню уже, да и неважно. Важно, что это на самом деле так. Игра придумана людьми, к тому же она детективная, про логику. Любые неожиданности в ней должны подчиняться четким правилам, которые надо обнаружить, понять и вооружиться ими.

Как, блин, вооружаться, если правил просто нет?

Так нечестно.

Даже если правила есть, но они сводятся к тому, что я останусь здесь, никогда не увижу ни маму, ни папу, а они не увидят меня, — это что, честно?

А я их забуду просто через пару витков, да? Буду тупо смотреть на фотки в телефоне и гадать, что это за люди такие посторонние? Типа это часть игры?

На фиг такие игры. На фиг такую жизнь.

Аля выдернула телефон, поколебалась, закрыла меню звонилки и без особой надежды написала Амиру: «Срочно отпишись, звонить не надо, связь плохая».

Кабы только связь, подумала она, убирая телефон. Тут все плохое. Не мир, а плохая сказка. Только у самой плохой сказки есть конец, а я круги нарезаю, как шахтерский пони. Алиса бегала по Зазеркалью со всех ног, чтобы удержаться на месте. А тут хоть беги, хоть стой, хоть вой головой в сугроб — в итоге ткнешься лбом в спинку Маркова кресла, и всё сначала.

И почему только мне напасть такая? Могло же выпасть любому из компании. А может, и выпало, и каждый занимается кольцевыми гонками в своей вселенной, пока я страдаю тут?

Нас ведь даже зовут однотипно. Или, наоборот, всех зовут однотипно, потому что мы персонажи?

Мы — не люди, а персонажи игры?

Нет. Не может быть. Не хочу.

Аля замотала головой, как будто кто-то видел и мог это мотание оценить, учесть и крикнуть: «Гуля, у нас отмена, клиенту не нравится, возвращаем всё как было».

Не было рядом ни Гули, ни всемогущего владыки, ни ребят, которые ушагали далеко вперед, разочаровавшись в Але как в собеседнице и попутчице. В очередной раз. Не в последний, похоже. Особенно если все тут впрямь персонажи, только воображающие себя игроками, студентами, человеками.

Аля вцепилась пальцами себе в лицо. До боли.

До боли — это значит до, а не во время. Потому что боли не было.

Блин.

А раньше она была? Какая? Такая?

Аля ударила себя по щеке и, как и собиралась когда-то, уже сама не помня когда, врезала кулаком по носу.

Вот такая боль была, точно.

Глаза защипало, губе стало щекотно. Тяжелая капля метнулась к сугробу и сразу зарылась в узкую норку.

Заставь дуру сомневаться, она нос разобьет, подумала Аля с мрачной радостью, пришлепнула горсть снега к сразу занывшей переносице и дальше шагала, задрав лицо. С подбородка и скул закапало, теперь талой водой, а не кровью.

Интересно, это можно считать доказательством моей подлинности? Не факт. У персонажей тоже кровь течет, а про их боль мы ничего не знаем. И слава богу, кстати.

В общем, зря я загоняюсь. Могла бы сразу сообразить, что не всех же однообразно зовут, даже девочек. А парни в принципе из другого огорода. Вот если бы их звали, например, Алим и… ну, не знаю, Ален или Алесь, в таком духе. А так и на наши непохожи, и между собой…

Между собой.

Марк — почти что анаграмма Карима, Алия-Алина-Алиса тоже как будто игра в «Виселицу». Кого повесить-то хотят? Ладно хоть Володя и Тинатин выбиваются. Что это за имя, кстати? Грузинское, кажется. На грузинку Тинатин непохожа. Впрочем, много я знаю о грузинах, подумала Аля сердито. Все равно для шести человек многовато фонетических совпадений. Почему для шести, для семи же? Ну да. А почему в игре всего шесть силуэтиков изображалось? Потому что я не считалась.

Нет, я считалась, сообразила Аля: я — это фигурка, которая разгорелась, когда остальные погасли. Глюк какой-то, что ли, или кто-то в игру не вошел? И если не вошел, можно ли считать его злодеем? Что он сделать-то мог как злодей? Раздвоиться, растроиться и перерезать всех вокруг точно не мог. Или в игре были двое сообщников, а один пас снаружи? Зачем?

Надо этот момент проверить. Просто брать каждого за шкирятник и спрашивать: ты зачем меня убил, гад? Разве что Марка обойти, его на Алиных глазах убили. Но, может, для отвода как раз этих глаз. А смысл? Смысл, например, такой: раз все это происходит в голове Али, эту голову и надо морочить. Не выходя из головы. Ой бред какой тупущий.

И безвылазный. Если под подозрением каждый, да еще и вдвоем-втроем, и пространство закрытое, и никакой расследователь ни внутри шагу не ступит, ни наружу высунуться не сможет, чего дергаться-то тогда?

Надо дергаться. Значит, надо верить. Хоть кому-то. Тому, в ком уверена.

Алисе. Допустим, Марку. Скорее всего, Тинатин и Кариму.

А если они злодеи?

Господи, что я теряю? Обманусь в одном — в следующий раз к другому подойду.

От этой мысли Аля даже развеселилась и велела себе обязательно подумать об этом позже. Если не забуду, тут же помрачнев, напомнила она себе. Вот и первая строчка песенки — «Шесть вместо семи». Или вторая, а первая про доработку отображений была? Не суть.

Едем дальше. Возможен ведь и такой вариант: я существую, а всё вокруг — нет. Оно плод моего воображения, специальный или нечаянный. Как уж это называется, на сопли похоже, не помню. Это что теперь, все вокруг носа вертеться будет? Или не на сопли, а на соль? Солипсизм, точно. Тогда неважно, пять фигурок, шесть или сто миллионов. Все они существуют исключительно в моем воображении. Амир так в детстве пугал: «Сяш глаза закою, и ты нет!»

Так себе вариант: от себя-то я никуда не денусь. А глаза я давно боюсь закрывать надолго. Пора их открыть. И смотреть, куда надо, а не куда голова повернута.

Вопросы, которые перечисляла Алина, пять дабл-ю и эйч, относятся к рассказу о новостях. А здесь даже не так себе новости, а ни разу не новости. Если что-то повторяется, это не новость. Если что-то повторяется бесконечное количество раз и неизбежно, это, ну, не знаю, традиция. Особенность. Обстоятельства. Места и времени действия. Обстоятельства преступления.

При чем тут преступление, раздраженно подумала Аля и тут же ответила себе: а что еще-то? Нас тут убивают раз за разом, избежать этого невозможно, я заперта. Явно преступление. А смысл в нем какой?

Давай искать.

Давай искать ответ на более важный вопрос — не журналистики, а криминалистики. Папа про него говорил, любой юрист с этого и начинает, с единственного латинского выражения, которое помнила Аля: qui prodest? Студенты теперь даже Gaudeamus не учат, поэтому латынь знают только исследователи Античности, ну и медики немножко. Да и где эту латынь применять? Але точно негде. Теперь вот нашла и не сильно этому рада.

Кому выгодно?

Кому выгоден мой «День сурка»?

Тому, кому я помешала.

Чем я могла помешать?

— Точно не пойдешь? — спросила Алиса почти угрожающе. — Весело будет.

Аля ответила, не стараясь быть особо убедительной, но вроде само вышло:

— Болит, Алис. Вообще никак, прости.

— Не жрет, не веселится, чего ехала, — буркнула Алиса и пошла к Марку, переминавшемуся у дверей с облюбованной ледянкой в руках, как будто кто-то мог ее отобрать.

Он и в прошлые разы предпочитал слетать с горки строго на ней, расставаясь лишь ради групповых спусков на тюбинге. Алиса буркнула ему что-то еще более критическое, пресекла его поползновение метнуться к Але для настойчивых убеждений и вывела к остальным, бурлящим на пороге в ожидании веселых зимних забав.

Для них этот день только начинался и не сулил ничего плохого. Счастливчики.

Аля дождалась, пока затихнет всё, кроме звяканья и пошаркивания на кухоньке, а еще далекого, почти неузнаваемого хорового «Аллилуйя» — наверное, из какого-то рождественского фильма, — и вернулась к размышлениям.

Кому мешало мое обычное существование?

Никому. Амиру разве что, когда ему приходилось вместо меня бегать за картошкой. Но если меня не будет, Амиру придется заниматься этим всегда. Вердикт: невиновен.

Ребятам? Чем и как я могла помешать?

Ничем и никак, ну.

Возможно, мишень не я, а кто-то из ребят. Остальные — сопутствующие жертвы. Лист надо прятать в лесу, а труп — среди трупов, так чуть ли не в самом первом детективе говорили, кажется.

И тут, с одной стороны, полный тупик: все знают друг про друга только то, что успели рассказать и вычитали в соцсетях — а вычитать там что-нибудь полезное почти невозможно. У всех профили закрытые, кроме Тинатин, Марка и Володи, но и от этого особого толку нет. У Тинатин сплошные фото собак и даже год рождения не указан. Марк указал 1861-й и затер все учебные заведения — значит, точно школоло, что и по публикациям понятно, — исключительно прохождения разных игр. А у Володи снимков нет, лента состоит из перепостов разных лотерей и розыгрышей, причем последнее обновление датировано ноябрем.

С другой стороны, очевидно, что вредоносность и значимость каждого из ребят такая же, как у Али. Кому нужны их изоляция и страдания? Кому нужна смерть, пусть и виртуальная, семерки, не великолепной, но и не омерзительной, случайно собранных молодых людей? Неужто правда кому-то из чатика? Или в связи с чатиком?

Тогда возвращаемся к «все под подозрением». Кроме Али как раз: она недавно присоединилась. И, наверное, Дискарда, который при Але в обсуждениях почти не светился. Почему Аля и решила, что Володя левый повар, и дальше не стала думать про него. Про такого тихого, милого, старательного, каждому угождающего, кормящего и поящего всех с ладошки и следящего, чтобы ели и пили. Про такого отличающегося от остальных возрастом, манерами и привычками. Про такого, что возник в последний миг как часть обстоятельств, о которых Аля размышляет все это время.

— Не полегче?

Аля вздрогнула и вскинула глаза. Володя сочувственно разглядывал ее, медленно промокая полотенцем взопревший от кухонного жара загривок. Аля поискала ответ, не нашла и просто махнула рукой, на всякий случай слегка ссутулившись. Она уже не помнила, что именно соврала на сей раз: про переедание, отравление или временное недомогание.

— Это от голода может быть, — сказал Володя, вытирая испарину под челюстью и в распахе рубашки. — Бутер будешь? Или чайку крепкого сделать, самое то в таких случаях.

— Не-не, спасибо, — пробормотала Аля, поспешно отводя от его ключиц взгляд, который возвращался упорно, как намагниченный.

— Но-шпу или мезим тогда? А лучше уголь, у меня есть.

— Да ты ходячая аптека.

— Еле ходячая, — сказал Володя, засмеявшись, перехватил взгляд Али и неторопливо застегнул пару пуговиц, скрыв татуировку на неожиданно мускулистой для полноватого вроде парня загорелой груди.

И тут Аля всё поняла. Совершенно всё.

— Я лучше без таблеток, вместе со всеми, — сказала Аля, слыша себя как будто издалека.

Совсем издалека. От дома на соседней улице, где светил такой же татуировкой обходительный красавчик в банном халате. Или из игры, в укромных углах которой то и дело обнаруживался такой же собачий оскал, что был набит на смуглой коже Володи, красавчика — и, наверное, того, кто был для Али одним из трех темных силуэтов.

Так же издалека, словно через бесконечную цепочку экранов, по которым плыли черные тени, она услышала:

— Без таблеток, конечно, гораздо лучше.

Аля покивала, подбирая слова, и предложила:

— Давай, может, помогу?

— Да не, спасибо. Ты оклемывайся поскорей. У меня уже все готово.

— У тебя все давно готово, — согласилась Аля, и Володя, показав, что да, как иначе-то, вернулся на кухню.

А Аля смотрела ему вслед сквозь нарастающую муть и думала: ты хотела хоть что-нибудь понять. Ты все поняла. И как, легче стало?

Слезы горячо защекотали лицо и шею.

Легче не стало.

Раньше вокруг была черная закольцованная пустота. Теперь впереди была глухая стена с выбоинами пуль, а сзади — нацеленные стволы.

Зато какая-то определенность, подумала Аля. Слезы — это просто стравливание чувств, боли и самоуничижения. Вылились — и освободили место для более конструктивных реакций.

Она поморгала, чтобы слезы стряхнулись пошустрее, и беззвучно прошла в свою не прогревшуюся еще комнату на втором этаже. В прохладе думается лучше. А придумать предстояло очень много. Гораздо больше и, главное, гораздо лучше, чем когда-либо в Алиной жизни.

Аля была почти уверена, что не справится.

Аля не была уверена, что с таким вообще можно справиться.

Аля была уверена, что должна пытаться. До самой смерти. Окончательной, бесповоротной и настоящей.

Всем должна.