Брэдбери

Глава шестая «ЛУНА — НАША ПЕРВАЯ ПОПЫТКА»

В начале 1967 года журнал «Life» предложил Рею Брэдбери, писателю уже известному, даже знаменитому, написать статью об американской космической программе «Аполлон» («The Apollo»). По замыслу создателей этой программы американцы должны были первыми в мире высадиться на Луне — давняя мечта Брэдбери.

13 января Рей поездом выехал в Хьюстон.

Оказалось, многие сотрудники NASA знают его книги.

В общем-то, неудивительно: немало этих парней (астронавтов) вышли из небольших провинциальных городков, таких как Уокиган. Если «Марсианские хроники» привлекали их своей фантастической стороной, то повесть «Вино из одуванчиков» в какой-то степени была книгой об их собственном детстве. Так что из разряда обычных корреспондентов (а их было много) Рей Брэдбери сразу перешел в разряд почетных гостей.

Ему показывали стартовые площадки, ракеты, скафандры.

«На мысе Канаверал я поднялся на самый верх пусковой установки и все там осмотрел. И до конца дня плакал от радости. Я был там в мире, который давно ощущаю своим, в мире, в котором я родился и который — вот невероятный парадокс — не существовал в момент моего рождения. Так что не спрашивайте теперь, глядя на ракету: “Зачем все это? Когда же все это кончится?” Да, конец наступит… Земля не вечна… Прах или звезды — выбирайте! И я выбираю звезды».

В первый же день Рей Брэдбери обедал с астронавтами Джеймсом Ловеллом (James Lowell),123 Джоном Уоттсом Янгом (John Young),124 Ричардом Фрэнсисом Гордоном (Richard Gordon)125 и Питом Конрадом (Pete Conrad).126

«Ловелл — дружелюбен и прост», — записал Брэдбери в блокноте.

Конечно, Рей не мог знать об астронавтах всё, даже многого не мог знать, но ведь он подолгу беседовал с астронавтами, многое узнавал из личных разговоров с ними и с сотрудниками NASA.

Джеймс Ловелл родился в Кливленде, штат Огайо. Уже одно это сближало его с писателем. Как многие астронавты, Ловелл был доброжелателен и ровен в отношениях, черта скорее необходимая. Это отметил Брэдбери. За плечами Джеймса Ловелла были Висконсинский университет и Военно-морская академия в Аннаполисе, штат Мэриленд (которую, кстати, когда-то окончил Роберт Хайнлайн). Ловелл служил летчиком-испытателем в военно-морском авиационном испытательном центре в Патаксент-Ривер, штат Мэриленд, а затем на военно-морской авиационной базе Осеана, штат Виргиния. В группу астронавтов попал в 1962 году, а в декабре 1965 года совместно с Фрэнком Борманом127 совершил свой первый полет в космос на корабле «Джемини-7» в качестве второго пилота. За 330 часов 35 минут (Брэдбери, как и многие американцы, обожал статистику) корабль совершил 206 витков вокруг Земли, пролетев почти десять миллионов километров. Живя только на планете, таким «автопробегом», конечно, не похвастаешься. В ноябре 1966 года Джеймс Ловелл совершил свой новый полет уже на корабле «Джемини-12» в качестве командира (совместно с Эдвином Олдрином).

Разумеется, в 1967 году Рей Брэдбери не мог знать, даже догадываться не мог, что уже через год на корабле «Аполлон-8» Джеймс Ловелл в одном экипаже с Фрэнком Борманом и Уильямом Андерсом128 совершит первый полет к Луне — с выходом на круговую орбиту вокруг нее. А в апреле 1970 года он же совместно с Джоном Суайгертом129 и Фредом Хейзом130 совершит полет к Луне на корабле «Аполлон-13» — уже в качестве командира. К сожалению, из-за аварии на «Аполлон-13» посадка была отменена и корабль, совершив облет Луны, вернулся на Землю. Именно в том полете прозвучала ставшая знаменитой на всю страну (миллионы раз цитируемая и до сих пор повторяемая) фраза Джона Суайгерта: «Хьюстон, у нас проблема» («Houston, we’ve had a problem»)…

«Янг — небольшого роста, застенчив», — записал Брэдбери.

Застенчивость опускаем, а небольшой рост для астронавта — это скорее плюс.

Джон Янг летал в космос в качестве второго пилота на корабле «Джемини-3», а затем командиром — на «Джемини-10». Он был во второй тройке астронавтов, вышедших на орбиту вокруг Луны. Он летал к Луне дважды, и первый водил по ее поверхности специальный лунный автомобиль. Кстати, он так и остался в истории американской космонавтики человеком, управлявшим космическими аппаратами четырех разных типов — кораблем «Джемини», командным модулем «Аполлон-10», лунным модулем «Аполлон-16» и кораблем «Спейс Шаттл».

«Гордон — типичный ковбой-интеллектуал».

Ричард Гордон вполне заслужил такое определение.

Он был одним из двадцати четырех астронавтов, летавших к Луне.

Он совершил два космических полета: на «Джемини-11» (с выходом в открытый космос) и на командном модуле «Аполлон-12» (оставался на окололунной орбите во время второй высадки человека на Луну). В общей сложности Ричард Гордон пробыл в космосе 315 часов и 53 минуты, из которых почти 2 часа и 44 минуты — в открытом космосе…

«Конрад — любит пошутить, самый веселый…»

Чарлз Конрад — тоже из тех двадцати четырех, что летали к Луне.

Во время полета «Джемини-11» Конрад выходил в открытый космос, во время второй высадки на Луну был пилотом командного модуля «Аполлон-12» — оставался на окололунной орбите.

Встречался Брэдбери и с Нейлом Армстронгом.131

Именно Нейл Армстронг в июле 1969 года первым ступил на поверхность нашего спутника — Луны и произнес историческую фразу: «Это маленький шаг для человека, но какой гигантский скачок для всего человечества».

Познакомился Рей и с Баззом (Эдвином) Олдрином,132 а у астронавта Вирджила Гриссома133 даже побывал дома.

Сейчас каждый из перечисленных выше астронавтов — уже история мировой космонавтики, общепризнанные, всем известные герои, а тогда с Реем Брэдбери знакомились молодые крепкие парни, уже известные своими замечательными полетами, но еще не достигшие Луны…

«— А нужны ли нам все эти полеты к звездам? — спросили однажды у Рея Брэдбери. — Не лучше ли оставаться на родной планете и для начала хотя бы благоустроить ее по-настоящему и разобраться в самих себе?

— Как же мы разберемся в самих себе, — ответил Брэдбери, — если не будем совершенствоваться, удовлетворять свои порывы, мечты? Спросите любого мальчишку, хотел бы он слетать в космос? Любой ответит — хотел бы! Мы давно обшарили всю планету и знаем ее так же хорошо, как дети знают свою площадку для игр. Если мы не выйдем в глубокий космос, то никогда не повзрослеем, никогда не сможем до конца понять себя. Международная космическая станция, запуски спутников на орбиту — все это неплохо, но уже повторение сделанного. А нам нужно больше! Гораздо больше! Человечество качественно изменится только тогда, когда попадет на Марс, исследует всю Солнечную систему. А настоящий прорыв в будущее наметится, когда земные космические корабли долетят, наконец, до других звезд, встретят иные цивилизации. Вот тогда можно будет сказать, что мы выросли.

— Вы верите в то, что инопланетяне существуют? Какие они могут быть?

— Безусловно, существуют. Должны существовать. Я уверен в том, что инопланетные цивилизации существуют, может, они даже давно наблюдают за нами. Почему нет? На эту тему можно говорить много… Ну а что касается вопроса, какие они… Мне кажется, прежде всего они должны стоять на более высокой ступени развития, чем мы, при этом развивались они, наверное, другим путем. Конечно, я не знаю, как они будут выглядеть — высокие с зеленой кожей или маленькие и золотоглазые, — смеется, — важно, сможем ли мы ужиться с ними в одной Вселенной. Надеюсь, что сможем. Иначе из бесконечной — Вселенная превратится в маленькую и тесную…»

В Хьюстоне Брэдбери провел неделю.

Астронавтам он показался вполне своим парнем.

Когда срок пребывания писателя в Хьюстоне истек, Джон Гленн,134 первый американец, побывавший в космосе, предложил Брэдбери «подбросить» его до Лос-Анджелеса на своем личном реактивном самолете.

К большому удивлению Гленна, Брэдбери отказался.

«Кажется, его испугало мое предложение», — смеялся он.

Сам Джон Гленн никогда робостью не отличался. В годы Второй мировой войны совершил 59 боевых вылетов (летал на «F4U» над Маршалловыми островами), а в годы корейской войны на истребителях F9F «Пантера» и F-86 «Сейбр» одержал три воздушные победы. В июле 1957 года Джон Гленн установил очередной рекорд скорости трансконтинентального перелета. Поднявшись с аэродрома в Лос-Анджелесе, он на истребителе F8U достиг Нью-Йорка всего за 3 часа и 23 минуты.

Ну кто бы удержался от воздушной прогулки с национальным героем?

Но Брэдбери отказался, хотя, конечно, впоследствии жалел о своем отказе.

Вернувшись, он сразу взялся за работу. Хьюстонские встречи заполняли голову.

Десятки людей, десятки встреч — материалов оказалось чрезмерно много. Брэдбери даже позвонил редактору: «Послушайте, я, наверное, не уложусь в срок». Но редактор безжалостно ответил: «Рей! Вы должны нам эту статью».

И Брэдбери сел за машинку.

Он искал в записях, сделанных в Хьюстоне, главное.

Он прекрасно чувствовал необычность профессии астронавта и лучше многих понимал, что главное сейчас совершается именно в космосе — будущее во многом зависит от успехов в нашем неуклонном продвижении к другим планетам. Неважно, что это только первые шаги. Началась, уже шла эпоха, совершенно не похожая на время детских комиксов, когда многочисленные герои (вроде того же Бака Роджерса) без всяких усилий, просто так, попадали на звезды.

Новое время — новые герои.

За каждым стояло своё.

Вот Вирджил Айвэн Гриссом.

Отец астронавта — железнодорожник, значит, Вирджил должен помнить эти маленькие провинциальные линии, пыхтящие локомобили, закопченные товарняки. Вирджил с детства мечтал летать. («Спросите любого мальчишку, хотел бы он слетать в космос?») А на чем летать, для Вирджила это было все равно — да хоть на воздушном змее! Университет, летная школа ВВС, корейская война. На реактивном истребителе F-86 Гриссом за полгода совершил более ста боевых вылетов, а по возвращении в США испытывал первые «старфайтеры», затем включился в активную подготовку к космическим полетам…

Вот Эдвард Хиггинс Уайт.135

Опытнейший знающий пилот.

В свое время проходил подготовку в Школе летчиков-испытателей ВВС США на авиабазе Эдвардс, штат Калифорния, там же получил назначение в Отделение авиационных систем на авиабазу Райт-Паттерсон, штат Огайо. Пилотировал тяжелый самолет КС-135, активно использовавшийся для полетов по специальной параболической траектории — для создания кратковременной невесомости. Немаловажная деталь: именно в самолете Уайта готовились к полетам практически все американские астронавты первого набора…

Вот Роджер Брюс Чаффи.136

Молодой авиационный инженер.

Капитан-лейтенант ВМС, — в космосе пока не был, только готовится.

Несомненно, космос принадлежит таким молодым, как Чаффи, думал Брэдбери.

Конечно, он завидовал астронавтам. Жизнь слишком быстро проходит. Похоже, настоящие дела делают парни с настоящим образованием. Сам-то он, конечно, уже никогда ни в каком качестве не попадет не только на Луну, но даже на околоземную орбиту, но…

Закончив черновик, Брэдбери лег спать.

А утром 27 января Мэгги позвала его к телевизору.

Глядя на экран, слушая прерывистую речь диктора, Брэдбери заплакал.

В тот черный день в Хьюстоне в кабине космического корабля «Аполлон-1» при проведении наземных испытаний произошел пожар, в котором погиб весь экипаж «Аполлона» — молодые друзья Рея Брэдбери астронавты Вирджил Гриссом, Эдвард Уайт и Роджер Чаффи.

Последнее, что услышали радиооператоры в Центре управления, — отчаянный крик Чаффи: «Мы горим! Вытащите нас отсюда!»

К сожалению, сложная конструкция замков не позволила астронавтам быстро открыть люк изнутри — все трое погибли в считанные секунды.

Как позже было установлено, причиной катастрофы стало обычное короткое замыкание прямо под креслом Роджера Чаффи — Роджеру так и не довелось побывать в космосе…

«— А вам хотелось бы полететь на Марс? — спросили Рея Брэдбери.

— Вы еще спрашиваете! — воскликнул писатель. — Но, к сожалению, мне уже столько лет, что это давно уже превратилось в несбыточную мечту. Но я хотел бы, чтобы меня хотя бы похоронили на Марсе, — не удержался он от улыбки. — Ведь тогда я навсегда стану первым покойником, зарытым в марсианской почве. Скажем так, мое тщеславие будет утешено. Пусть даже мой прах привезут на Марс в самой обыкновенной консервной банке, я не возражаю. Я рад, что многие миллионы людей представляли планету Марс, читая именно мои рассказы. Признаюсь, до сих пор дети просят автографы, считая меня крутым астронавтом…»

И вот астронавты гибнут.

Действительно настоящие, крутые.

Смерть не дремлет. Смерть помнит о каждом из нас.

Я сейчас вспомнил разговоры с замечательным американским фантастом, с которым мне посчастливилось не раз встречаться — с Робертом Шекли.

Современник Брэдбери, свидетель и активный соучастник той же великой космической эпохи, — высокий, худой, узкое лицо, ничего от рыжей шевелюры, в которой он когда-то красовался на обложках своих первых книг. Несколько резких морщин — вниз от глаз к уголкам рта. Курил беспрерывно, не отказывался от коньяка или водки, а ведь ему было уже под восемьдесят.

— Почему вы так много пишете о смерти, Роберт? — спросил я.

И он ответил:

— Наверное, потому, что это самый интересный момент в жизни.

Статья о программе «Аполлон» появилась в журнале «Life» в ноябре 1967 года.

А в следующем году Рей Брэдбери получил за нее высшую награду авиаторов Америки — «The Aviation-Space Writer Robert Ball Memorial Award».

Для получения премии Брэдбери пригласили на мыс Канаверал, но приглашение пришло с запозданием.

— Вы вполне успеете, если сядете в самолет, Рей!

— Нет, никогда! Не могу, — отказывался Брэдбери,

— Но, Рей! Вы не хотите получить такую почетную награду?

— Конечно, хочу, но…

Если уж он испугался лететь в самолете, за штурвалом которого находился сам Джон Гленн, то гражданская авиация… Нет, нет! Брэдбери и на этот раз не поборол страх.

Награду за него пришлось получать редактору Дэвиду Манессу (Devid Maness).

«— Вы никогда не жалели, что родились в XX веке, а не в XXII, например?

— Никогда, — ответил журналисту Рей Брэдбери. — Считаю, я был рожден в правильное время. Когда я родился, в 1920 году, нас еще не окружали так плотно радио и телевидение. О полетах в космос человек только мечтал. Так что, думаю, все сложилось правильно. Может, я и был рожден для того, чтобы придумать и описать многие фантастические вещи.

— Вы часто общаетесь с учеными?

— Меня регулярно приглашают на разные научные конференции, но с учеными мужами мне общаться сложно. У нас разные взгляды на многое. Они почему-то считают меня противоречивым. Однажды меня спросили: “Рей, вы верите в то, что наша Вселенная появилась в результате мощного космического взрыва?” Я ответил, что верю, конечно. “Ага, значит, вы не верите в другое — например, в то, что Землю и все прочее в мире создал Бог?” — “Почему же? — ответил я. — Я и в это верю”. — “Да как же можно верить одновременно и в то и в другое?” — “А вот можно! Никто ведь пока не доказал и не опровергнул все эти утверждения!”

— Сейчас много говорят о клонировании человека…

— Да, говорят, — засмеялся Брэдбери. — Но кто мешает вам самому заниматься клонированием? Женитесь и рожайте детей — они и будут вашими клонами! У меня четыре дочери, я уже четырежды клонирован. Что тут сложного?»

Каждое лето семья Рея Брэдбери выезжала на отдых.

На острове Коронадо, недалеко от Сан-Диего, Мэгги и Рей каждый раз останавливались в одном и том же старом отеле. Чудесные белые пески, зеленая трава, пальмы. Рей много времени проводил с детьми, водил их в кино. Собственно, он проводил время не просто с детьми, он проводил время с любимыми героями своих книг. Кино всегда восхищало его, он принимал его как вторую реальность. Вестерны, ужастики, мелодрамы, японские фильмы с их плохо отредактированными диалогами, боевики, слезливые мелодрамы — все жанры нравились Рею, он все смотрел с одинаковым удовольствием. Мир раздвигался… придуманные детали смешивались с реалиями… лица героев накладывались на лица окружающих…

А однажды — о, чудо! — в Лос-Анджелесе, гуляя по бульвару с детьми, Брэдбери увидел за витринным стеклом магазина… мистера Блэкстоуна! — знаменитого мага и волшебника из своего далекого детства!

Рей торопливо вошел в магазин.

— Здравствуйте, мистер Блэкстоун, — обратился он к изрядно постаревшему за эти годы магу и волшебнику. — В последний раз мы виделись с вами… в тридцать седьмом году. Прошло много времени, но я до сих пор помню каждый ваш фокус, вот как вы меня тогда поразили. А сейчас у меня у самого уже подрастают дочки, и я им о вас много рассказывал. Они… — несколько замялся он, — считают нас большими друзьями. Вы позволите представить их вам?

— Конечно, — засмеялся волшебник.

И переспросил:

— А как ваше имя, мистер?..

И когда девочки вошли, старый фокусник театрально раскинул руки:

— О, Рей! О, мой давний дорогой друг и ученик! Как давно мы с тобой не виделись!

Девочки смотрели на знаменитого мага и волшебника с неподдельным ужасом и восторгом. Даже постарев, он нисколько не подкачал. Он тут же, прямо в магазине, показал девочкам несколько удивительных фокусов с загадочно появляющимися и исчезающими игральными картами…

В 1969 году были сняты сразу два художественных фильма по рассказам Рея Брэдбери: «Человек в картинках» и «Летний Пикассо» («Picasso Summer»).

Короткие рассказы снимать трудно, но это не испугало опытного режиссера Джека Смита (Jack Smith).

В основу «Человека в картинках» он положил рассказы «Вельд» («The Veldt»), «Нескончаемый дождь» («The Long Rain») и «Завтра конец света» («The Last Night of the World»), a на главную роль пригласил известного актера Рода Стайгера (Rod Steiger).

Род оказался человеком веселым, но обидчивым и резковатым.

Проезжая мимо дома Брэдбери (часто отказывавшегося от вечерних актерских посиделок), он непременно выкрикивал: «Эй, Брэдбери! Так вам и надо! Сдыхайте тут от тоски!»

К сожалению, фильм «Человек в картинках» не получился.

А «Летний Пикассо» вообще не вышел на экраны.

Этот фильм получился таким плохим, что Брэдбери даже потребовал заменить его имя в титрах на псевдоним.

Но начинали съемку с большим воодушевлением.

Продюсеру Брюсу Кэмпбеллу (Bruce Campbell) пришла хорошая мысль — усилить действие фильма пародийными анимациями по картинам Пабло Пикассо, а кто-то предложил привлечь к съемкам и самого художника.

«Однажды летним полднем Джордж и Элис Смит приехали поездом в Биарриц и уже через час выбежали из гостиницы на берег океана, искупались и разлеглись под жаркими лучами солнца…»

Герои рассказа (и фильма) — жена и муж, отдыхая во Франции, встречают на пляже знаменитого художника Пабло Пикассо.

«Незнакомец (понятно, Пикассо. — Г. П.) рисовал и рисовал и, видно, даже не замечал, что кто-то давно стоит у него за плечом и глядит на мир, возникающий под его рукой на песке. От всего отрешенный художник ничего не замечал, — взорвись в заливе глубинная бомба, даже это не остановило бы полета его руки, не заставило обернуться. На гладком, убитом волнами берегу возникали львы и козы Средиземноморья и девы с плотью из песка, словно тончайшая золотая пыльца. Играли на свирелях сатиры и танцевали дети, разбрасывая чудесные цветы, скакали резвые ягнята, перебирали струны арф и лир веселые музыканты, единороги уносили юных всадников к далеким лугам и лесам, к руинам храмов и вулканам. Не уставала рука одержимого (художника. — Г. П.). Он не разгибался, охваченный лихорадкой, пот катил с него градом. Струилась непрерывная линия, вилась, изгибалась, деревянное стило металось вверх и вниз, вдоль и поперек, кружило, петляло, замирало и неслось дальше, словно вся эта неудержимая вакханалия непременно должна была достичь блистательного завершения прежде, чем волны погасят солнце. На двадцать, на тридцать ярдов и еще дальше, дальше, дальше неслись вереницей загадочных иероглифов нимфы и дриады, взметались струи летних ключей. В закатном свете песок сиял как расплавленная медь, несущая послание всем и каждому. Все кружило и замирало, подхваченное собственным вихрем, повинуясь своим особым законам тяготения. Вот пляшут на щедрых гроздьях дочери виноградаря, брызжет алый сок из-под ступней, вот из курящихся туманами вод рождаются чудища в кольчуге чешуи, а летучие паруса облаков испещрены узорчатыми воздушными змеями… а вот еще… и еще… и еще…»

Мысль пригласить на съемки Пабло Пикассо чрезвычайно понравилась Брюсу Кэмпбеллу. Не теряя времени, он попросил испанского тореадора Домингина, дружившего с художником, стать посредником в переговорах.

К сожалению, в жизни не всё складывается так, как бы нам хотелось.

В сценарии Рея Брэдбери странную «летнюю картину» Пабло Пикассо, набросанную на песке, погубил морской прилив (чего, конечно, можно было ожидать), а в жизни замысел оригинального фильма был погублен человеческим несовершенством (чего никто тогда, к несчастью, не ожидал). Домингин был абсолютно уверен в успехе своих переговоров с художником, но между ним и женой актера Юла Бриннера (хорошо известного в СССР и в России по фильму «Великолепная семерка») вспыхнул неожиданный роман.

А Бриннер был близким другом Пикассо…138

«— Ваше отношение к кино?

— Я бы так сказал: хороший кинорежиссер должен быть писателем. Он должен испытать нечто подобное. Он должен примерять мой опыт на себя. Он должен быть полон деталями. Полон теми точками жизни, о которых я упоминал. Даже не пытайтесь усмотреть за всеми фильмами со всеми их взрывами и прочей банальностью. Следить надо за великими режиссерами — вот недавно я пересмотрел “Лоуренса Аравийского” Дэвида Лина — я бы душу заложил, чтобы только написать сценарий для этого режиссера. Или вот фильм русского режиссера, который я видел тридцать лет назад, — о парне, который пошел на войну и в конце концов погиб. И ты сливался с героем, и вместе вы проходили испытание за испытанием. В кинотеатре ты плакал, но это были слезы радости от знакомства с большим произведением.

— А вам понравилась экранизация “Войны и мира” Толстого, сделанная С. Бондарчуком?

— Ну, об этом судить лучше вам, русским. Потому что это ваша национальная эпопея, вы цитируете “Войну и мир” как Библию. Но, насколько я могу судить, русская киноверсия грандиозна. Потому что ухвачен дух, дух книги, это замечательно.

— И вы встречались с Бондарчуком здесь, в Голливуде?

— Да, у меня была своя киноассоциация, и я показал здесь в Голливуде “Войну и мир”. Был дан прием, и все большие режиссеры Голливуда тех лет собрались, чтобы встретиться с Бондарчуком. Были Барри Уайлдер, Уильям Уайлер, Джон Уэйнс, режиссер, Форд, режиссер фильмов с Гретой Гарбо и другие знаменитые режиссеры. Они все выстроились в длинную очередь, и Бондарчук шел вдоль нее и узнавал многих: “О, мистер Форд, мне нравится ваш фильм”. Узнал режиссера Греты Гарбо, еще кого-то узнал. Я пристроился в самом конце очереди и молча наблюдал за всем этим. Бондарчук закричал мне: “Рей! Брэдбери! Это вы?” И он подлетел ко мне, сграбастал меня в объятиях, потащил вовнутрь и схватил бутылку этой “Столичной”, усадил за свой стол, где сидели его близкие друзья. И все режиссеры, стоявшие в очереди, — самые известные режиссеры Голливуда, недоумевали. Они смотрели на меня и говорили: “Кто этот Брэдбери?” И чертыхаясь, они ушли, оставив меня с Бондарчуком наедине.

— Как вы думаете, почему он выделил именно вас?

— Почему? Да просто он любил меня. И он знал мои книги. Ему было наплевать на голливудских магнатов. Но ему было не наплевать на “Марсианские хроники”.

— Когда вы слышите слово “Россия”, что первое приходит вам на ум?

— Я думаю о народе, полном страсти и любви. И лучшие дни его еще впереди. Они уже не за горами, они не так давно уже начались. Рано или поздно русские научатся любить себя и верить в себя, они овладеют будущим. Притом овладеют любовью, а вовсе не войнами или диктатурой. Это произойдет, когда они, наконец, узнают себя самих и обнаружат, что они умеют любить как никто другой. Вот что я думаю. В этом убеждают меня русская литература, русские фильмы. Просто русские еще не стали внутренне свободны, еще до конца не освободилась их энергия, их страсть. Так что предстоящее столетие увидит, как русские люди освободятся от всего, что сковывало их внутренне последние триста лет. И Россия станет сверхмощной державой только благодаря тому, что люди научатся любить самих себя.

— А разве не благодаря нашему газу, нефти, углю?

— Нет. Эти вещи важны, чтобы выжить, но они не заменят самой жизни.

— Догадываетесь ли вы о том, как вы популярны — хотя нет, не популярны, а любимы в России? Знаете ли вы, как ваши книги — на тот момент очень редкие, заметьте, книги, ведь достать их было нельзя, — передавались из рук в руки, как их читали под одеялом с фонариком, быстрее, быстрее, потому что наутро их нужно было передать следующему на очереди? Знаете ли?

— Да, у меня есть фан-клуб в Москве. И пять лет назад они прислали мне пленку, на которой все вместе спели “С днем рожденья тебя”. И это была любовь, как она есть. Да. Это прекрасно».139

В 1968 году отношения Рея Брэдбери с Мэгги снова ухудшились.

Один раз она уже пыталась уйти от него — в далеком 1957 году в Риме, но тогда Рею удалось убедить ее остаться. Конечно, это стоило немалых и горьких слез, но теперь Рей растерялся.

В конце концов, только слезами близкого, но теряющего к тебе интерес человека не удержишь.

«Я не мог доверять ей больше», — признался он позже Сэму Уэллеру.

Но, разумеется, дело было не только в Мэгги.

Тот же Сэм Уэллер подробно рассказал в своей «Хронике» о привлекательной молодой женщине, с которой Брэдбери некоторое время встречался на лекциях в Калифорнии.

«Я чувствовал по ее взгляду, что нравлюсь ей».

Она была замужем, это усложняло дело. На вечеринках, где они обычно пересекались, эта женщина часто появлялась с мужем. Наверное, и необычный стиль общения, всегда присущий Рею Брэдбери, усложнял дело.

«Мое тело говорит да, — не без театральности писал он своей молодой подруге, — но разум против, он не разрешает…»

Даже когда новая знакомая Брэдбери однажды сама пришла к Брэдбери в офис, у них далеко не сразу всё сложилось.

Ну а когда сложилось…

А когда сложилось… сразу возникла эта вечная, как мир, проблема — великая проблема обманутого мужа и обманутой жены, миллионы раз нарисованная и обдуманная разными писателями, но ничуть не ставшая от того более понятной со времен кипящего страстями Отелло…

Ядерное оружие, атомные электростанции, мощные современные авианосцы, подводные лодки, реактивная авиация, межконтинентальные баллистические ракеты, холодная война, территориальные и экономические споры, политические конфликты, постоянно возникающие в разных странах и на разных континентах, — что бы ни происходило на планете, остановить прогресс (или то, что под этим подразумевается) невозможно…

В 1969 году, когда в июле на поверхность Луны впервые в истории человечества ступили американские астронавты Нейл Армстронг и Базз Олдрин, американские писатели-фантасты оказались чрезвычайно востребованными. Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова, Артура Кларка и Рея Брэдбери, всю эту великолепную четверку (правда, в США тогда принято было говорить о великолепной тройке «научных» фантастов: Хайнлайне, Азимове, Кларке; Брэдбери не всегда вписывался в их ряды) наперебой приглашали комментировать знаменитую лунную высадку и великие перспективы, которые эта высадка открывала перед человечеством.

В июле 1969 года Рей Брэдбери как раз был в Лондоне.

Он привез туда Мэгги, мир с которой опять был восстановлен, и своих дочерей, чтобы посмотреть международный теннисный турнир, а заодно поглазеть (он обожал зрелища) на очередное награждение принца Чарлза.

20 июля, в день высадки американских астронавтов на Луне, ему пришлось участвовать сразу в двух британских телепрограммах — с журналистом Дэвидом Фростом и с известным ведущим CBS Айком Уоллесом.

И тут не обошлось без характерного для писателя скандала.

Рей появился в студии Дэвида Фроста, ожидая застать там некую соответствующую событию атмосферу. Да и как иначе? Впервые в истории люди высаживаются на другой планете, на спутнике Земли! Но глядя на телевизионный экран, слушая приятно звучащую музыку, Брэдбери чувствовал что-то неправильное.

Он мучительно пытался понять — что? И потом до него дошло.

— У нас тут великий американец… — говорил Дэвид Фрост, глядя на Брэдбери, но на его слова накладывалась музыка Энгельберта Хампердинка.

— Это же пошлость! — выкрикнул уязвленный Брэдбери и выскочил из студии.

На парковке его догнал один из рассерженных продюсеров:

— Рей, вы не можете просто так взять и уйти!

— Еще как могу! И ухожу, как видите!

Взяв такси, Брэдбери отправился в CBS к Айку Уоллесу.

«Высадка на Луну — это наша первая попытка приблизить бессмертие, — сказал он в студии Айка Уоллеса. — В центре наших верований, знаний и размышлений всегда стоял и продолжает стоять вопрос смерти. Если мы не научимся жить в космосе, если мы не выйдем за пределы нашей планеты, мы обречены, потому что однажды Солнце взорвется или остынет. Чтобы обеспечить себе спокойное существование на многие последующие миллионы лет, человечество уже сейчас должно делать всё, чтобы достигнуть других планет…»

И повторил: «Луна — наша первая попытка!»

В октябре 1969 года в издательстве Альфреда А. Кнопфа вышел сборник Рея Брэдбери — «Электрическое тело пою!» («I sing the Body Electric!»).

Редактор Боб Готтлиб включил в книгу рассказы, написанные Брэдбери еще в 1960-е годы и даже раньше. Брэдбери в последнее время писал гораздо меньше, чем раньше. Львиную долю времени писатель отдавал всяким другим интересным текущим делам — консультациям для Всемирной выставки, написанию сценариев, подготовке многочисленных театральных представлений; одно время даже входил в жюри премии «Оскар»…

«— Что заставляет вас писать?

— До того как стать писателем, — ответил настырному журналисту «Плейбоя» Рей Брэдбери, — я очень хотел стать фокусником. Тогда я был мальчиком, который сам показывал со сцены веселые трюки с фальшивыми усами. Ну а потом такими фокусами или таким волшебством, выбирайте сами, как сказать точнее, стало написание книг. Часто говорят, что писатели пишут потому, что хотят, чтобы их любили. Конечно, это так. Но это не всё. И вот что я вам скажу. Когда я пишу, я чувствую, что я во всем прав, а не согласные со мной — ошибаются! Вот что такое — писать, как тебе хочется!

— Вам не кажется странным, что почти вся научная фантастика асексуальна?

— Ну, это, наверное, потому что научную фантастику в основном делает определенный тип людей, — улыбнулся Брэдбери. — Большинство из нас женятся довольно поздно; многие — настоящие маменькины сынки. Я и сам жил со своими родителями почти до двадцати семи лет! И подавляющее большинство научных фантастов, которых я знаю, взрослели долго. Они настолько глубоко погружены в свою тему, что до остального им дела нет…»

Почти вся фантастика асексуальна…

Может быть, но отнюдь не сами фантасты…

22 августа 1974 года в офисе Брэдбери раздался телефонный звонок:

— Мистер Брэдбери?

— Да, — ответил он.

— Сегодня ваш день рождения. К сожалению, ваша жена забыла поздравить вас. Так ведь?.. И ваши дочери, кажется, забыли о вашем дне рождения… Боюсь, даже не все друзья вас поздравили, я ведь не ошибаюсь?.. А вот я помню…

— Откуда вы звоните?

— Из телефонной будки напротив вашего окна.

Рей выглянул в окно и увидел молодую женщину.

Он попросил ее подняться в офис, и она поднялась.

Начинающая писательница — романтичная, молодая, но при этом весьма честолюбивая и упорная. Через неделю она опять позвонила и на этот раз пригласила Рея в свой дом.

Отношения их длились почти четыре года.

Все эти четыре года Брэдбери считал свою дружбу глубокой тайной.

Он не мог поверить, что кто-то может дознаться до его личных секретов.

Но сперва, случайно, конечно, отца и его подругу на улице увидела Рамона.

Потом какие-то слухи начали доходить и до Мэгги; она, впрочем, не придавала им особого значения. У Рея роман на стороне? — Мэгги казалось это невозможным.

Однажды среди книг Мэгги наткнулась на фотографию, на которой был виден знаменитый лос-анджелесский лестничный марш в сотню с лишним ступенек. В 1932 году на этом марше снималась известная комедийная лента — «Музыкальный ящик» («The music Box»). Комики Стэнли Лорел и Оливер Гарди пытались втащить тяжелое (бутафорское) пианино на упомянутую сотню с лишним ступенек.

Но сейчас на знакомом фоне Мэгги с печальным изумлением увидела своего мужа, а рядом — незнакомую молодую женщину.

Он счастливо крутил в пальцах галстук.

Она счастливо ерошила свои рыжие волосы.

Через много лет, в 1987 году, Брэдбери описал историю этой своей любви в замечательном рассказе «Лорел и Гарди: роман» («The Laurel and Hardy Love Affair»), вошедшем в сборник «Конвектор Тойнби» («The Toynbee Convector»).

«Ей было двадцать пять, ему — тридцать два, когда они познакомились в какой-то компании, где каждый потягивал коктейль и не понимал, зачем пришел. Но почему-то в таких случаях никто не торопится домой: все много пьют и лицемерно повторяют, что вечер удался на славу. Они не заметили друг друга в переполненной комнате, и если во время их встречи и играла романтическая музыка, ее не было слышно. Они, можно сказать, блуждали в человеческом лесу, нигде не находя спасительной тени. Он шел за очередной порцией спиртного, а она пыталась отделаться от назойливого ухажера, когда их пути пересеклись в самой гуще бессмысленной толчеи. Они несколько раз одновременно шагнули влево-вправо, рассмеялись, и он ни с того ни с сего помахал ей длинным концом своего галстука, пропустив его сквозь пальцы. А она, не задумываясь, подняла руку и растрепала свои рыжие волосы, часто моргая и делая вид, будто ее ударили по макушке…»

Да, Брэдбери хранил не только старые билеты, афиши, записи.

Он хранил в своей бездонной памяти все бесчисленные события своей долгой жизни, время от времени превращая их в высокую литературу, — уж такой дар был ему дан природой.

«Они дошли до того места, где склон круто уходил вверх, и засмотрелись, как бетонные ступеньки отвесно поднимаются в небо (это все о том же лос-анджелесском лестничном марше. — Г. П.). Его глаза слегка затуманились. Конечно, она тут же притворилась, что ничего не заметила, но на всякий случай взяла его под руку и словно между делом предложила:

— Хочешь, поднимись туда…

И даже легонько подтолкнула к лестнице.

Конечно, он зашагал наверх, вполголоса отсчитывая ступеньки, и с каждым шагом его голос набирал децибелы радости. Досчитав до пятидесяти семи, он превратился в мальчишку, играющего в любимую игру — старую, но открытую заново; он потерял представление о времени и, более того, не понимал, тащит ли он это свое воображаемое пианино вверх или убегает от него вниз.

— Погоди! — донесся снизу ее возглас. — Задержись там, где стоишь!

Раскачиваясь и улыбаясь, будто в компании дружелюбных привидений, он остановился на пятьдесят восьмой ступеньке, а потом обернулся.

— Отлично, — услышал он ее голос. — Теперь спускайся.

Раскрасневшись, с затаенным чувством восторга, теснившим грудь, он побежал вниз. Ему явственно слышалось, как следом катится это воображаемое пианино (понятно, из уже упоминавшегося фильма «Музыкальный ящик»; все рассказы Рея Брэдбери пропитаны определенными литературными аллюзиями. — Г. П.).

— Остановись-ка еще разок!

У нее в руках был фотоаппарат.

Заметив это, он непроизвольно поднял правую руку и вытащил галстук, чтобы помахать ей, как тогда, в самый первый раз…

— Теперь моя очередь! — крикнула она и побежала вверх, чтобы передать ему камеру.

Потом от подножия ступенек он смотрел на нее снизу, а она, забавно пожимая плечами, состроила специально для него смешную и печальную гримасу. Он щелкал затвором фотоаппарата, желая только одного — остаться в этом месте навсегда.

Потом, медленно сойдя по ступенькам, она вгляделась в его лицо.

— Эй, — сказала она, — у тебя глаза на мокром месте.

И провела по его щекам большими пальцами.

И попробовала влагу на вкус.

— Вот так раз! Настоящие слезы!»

Они вместе бегали в кино — на новые фильмы и на старые.

Они постоянно разыгрывали друг с другом веселые сцены, разъезжая по ночному Лос-Анджелесу. Чтобы ей было приятно, Рей непременно говорил, что детство, проведенное в Голливуде, наложило на ее лицо какой-то чудесный неизгладимый отпечаток, а она, конечно, всегда делала вид, будто он — все тот же милый славный мальчишка, который когда-то катался здесь на роликовых коньках перед знаменитыми киностудиями.

Она постоянно у него что-нибудь уточняла.

Вот, например, где именно он гонял на этих своих дешевых роликах, когда чуть не сбил с ног Уильяма Филдза, знаменитого комика, и совсем не испугался, а напротив — попросил у Филдза автограф, а Филдз, конечно, одобрительно процедил: «Держи, стервец!»

В другой раз — напротив студии «Парамаунт» — она попросила показать, где именно он сфотографировался с Марлен Дитрих.

А потом долго уточняла, в каком именно месте он видел Фреда Астера — танцовщика и актера; и Рональда Колмэна, и Джин Харлоу.

Они вдвоем объездили все эти волшебные места и никак не могли понять, почему им так хорошо вдвоем.

Наверное, все дело в наших губах, однажды догадался он.

— До встречи с тобой я даже не думал о том, что у меня есть губы. А теперь знаю: у тебя самые волшебные губы на свете.

И удивился: кажется, и в моих губах теперь появилась какая-то особенная магия.

И спросил:

— А до встречи со мной ты с кем-нибудь целовалась по-настоящему?

И она, конечно, ответила:

— Никогда!

Но Мэгги, изумленную всем увиденным, добила даже не фотография, а найденная там же среди книг квитанция оплаты — на цветы.

— Ах, еще и цветы! Кому ты теперь их даришь?

И Рей не выдержал и выложил всё.

И, конечно, получил по полной:

— Уходи!

И ушел. И снял номер в гостинице. И стал ждать.

И когда он совсем начал терять надежду, Мэгги позвонила:

— Ладно, Рей, возвращайся… Ты порядочный сукин сын, но я тебя люблю…

В 1970 году Рей Брэдбери познакомился с Федерико Феллини.

Итальянец приехал в Лос-Анджелес продвигать свою очередную работу.

Рей, конечно, пришел в Голливуд. Он привык к тому что его уже часто узнавали,

Но вот Феллини, к великому огорчению Рея, его не узнал. Брэдбери даже фамилию свою повторил, дважды повторил, но фамилия его ничего итальянцу не сказала.

«Я ушел совершенно опустошенный, — вспоминал Брэдбери. — Я всегда хотел, чтобы моя известность обгоняла меня. По крайней мере, мне хотелось, чтобы Феллини почувствовал, как я его люблю».

Впрочем, Рей пришел и на второе выступление знаменитого режиссера.

Аудитория была набита студентами. Рея очень заинтересовали слова Феллини о том, что он никогда не смотрит предварительно смонтированные материалы своей дневной съемки.

Он спросил: «А как же вы можете делать фильм, не глядя на то, что у вас получается?»

И получил в ответ: «А я и не хочу знать, что я делаю».

В общем, это было близко к убеждениям Рея: всегда доверять своему подсознанию.

А еще больше Рею понравилось, когда на вопрос из зала: «Если бы вас пригласили снять фильм из жизни рыб, каким бы вы его сделали?» — Феллини ответил: «Автобиографическим».

После встречи Рей подошел к итальянцу с томиком «Марсианских хроник».

И тогда до Феллини, наконец, дошло:

«О, так это вы и есть мистер Брэдбери?»

Он произнес фамилию Рея с сильным итальянским акцентом, и сразу стало понятно, почему он не узнал писателя: просто не разобрал на слух американское произношение. На итальянском языке фамилия Брэдбери звучит скорее как Брэдбури (предпоследняя гласная безударная, она глотается и соответственно звучит невнятно).

Рей был по-детски счастлив.

Он всегда хотел известности.

И вот известность к нему пришла.

Осенью 1970 года (с 31 августа по 3 сентября) в Японии проходил 1-й Всемирный симпозиум по научной фантастике, и Брэдбери был приглашен на него.

Но поехать так далеко он не мог, да и денег на подобное путешествие у него не было, он послал в Японию свое приветствие — в виде поэмы «Плыви, Человек».

Поэму читали в Токио со сцены.

А в январе 1971 года она была напечатана в советском журнале «Техника — молодежи».

В октябре 1973 года вышла в свет первая поэтическая книга Рея Брэдбери под совершенно замечательным названием — «Когда слоны в последний раз во дворике цвели» («When Elephants Last in the Dooryard Bloomed»).141

Стихи Брэдбери писал всю жизнь, они служили важным, иногда, может, спасительным клапаном для его чрезвычайно чувствительной натуры. 51 стихотворение составило первую книгу — по содержанию от очень личного до сугубо формального. Как поэт Рей Брэдбери, конечно, уступал себе же — прозаику. Но у него все могло стать рассказом или стихотворением. Например, однажды в Уокигане Рей Брэдбери случайно вышел к большому дереву, наклонившемуся над большим зеленым оврагом, описанным в повести «Вино из одуванчиков». Заходящее солнце ярко осветило листву, и вдруг Рей вспомнил: когда-то именно в дупле этого дерева он спрятал послание самому себе — будущему…

И он вскарабкался на дерево.

И нашел в дупле давнее, из детства, послание.

Самому себе.

Со временем мир не становился проще.

Напротив, со временем он все более усложнялся.

В 1980 году Белый дом принял 40-го президента США — Рональда Уилсона Рейгана (1911-2004). Он был из своих — бывший актер кино. Пожалуй, лучше всего запомнили актера Рейгана по фильмам — «Убийцы» («The Killers»), «Девушка из Джоунс-бич» («Girl from Jones Beach»), «Вот и армия!» («This Is the Army!») и по роли Джорджа Гиппа — знаменитого игрока американского футбола.

«Во время кризиса правительство само по себе не является решением проблемы, — сказал Рональд Рейган в своей первой президентской речи, произнесенной 20 января 1981 года, — напротив, само правительство становится проблемой».

Но проблему правительства Рейган решил.

Он умел увлекать, он был «стопроцентный» американец.

Как президент он сумел стимулировать развитие производства с одновременным уменьшением налогов для обеспеченного населения, но при этом начал развивать так называемую СОИ — Стратегическую оборонную инициативу (Strategic Defense Initiative), названную журналистами программой «звездных войн». Целью указанной инициативы была разработка широкомасштабной системы противоракетной обороны с элементами космического базирования (на искусственных спутниках), исключающей или предельно ограничивающей возможное поражение любых американских наземных или морских объектов. Военные (незаконные) операции за рубежом (Гренада, Ливия) укрепили известность Рейгана. Популярность его стояла еще и на том, что он неизменно называл СССР «империей зла». Когда в 2007 году были опубликованы дневники бывшего актера и бывшего президента, они сразу стали бестселлером…

Вопросы… Эти вечные, вечные, вечные вопросы…

Чем глубже мы познаем космос, тем сложнее наши вопросы…

Известность Рея Брэдбери росла.

Его знали, любили, перечитывали.

О нем помнили читатели всей страны, и не только.

Его помнили астронавты. В июле 1971 года члены экипажа космического корабля «Аполлон-15» (командир — Дэвид Скотт,144 пилот командного модуля — Альфред Уорден,145 пилот лунного модуля — Джеймс Ирвин146) назвали место своего «прилунения» на далеком спутнике Земли — Одуванчиковым кратером.

Это была уже четвертая высадка американцев на Луне.

Астронавты Дэвид Скотт и Джеймс Ирвин провели на Луне почти трое суток.

Впервые астронавты перемещались по лунной поверхности на специальном автомобиле. А вот сел бы за руль такого необычного — лунного — автомобиля Рей Брэдбери?

Может, и нет, но Одуванчиковый кратер стал признанием его таланта.

Мэгги относилась к честолюбию, даже к некоторому тщеславию своего мужа достаточно иронично. Она не любила суету. Хорошие книги, четыре любимых кота, своя отдельная комната. Мэгги много курила, любила французские вина. Активное общение ей вообще никогда не нравилось, а вот Рей будто торопился наверстать всё то, чего ему недодали в молодости.

С 1976 года он — консультант ЕРСОТ-центра, несомненный лидер команды дизайнеров и разработчиков компании «Disney Imagineering».

Благодаря работам и фантазии писателя были созданы чрезвычайно оригинальные проекты — «Главная улица США» («Main Street, USA») и «Страна Завтра» («Tomorrowland»).

Он создал оригинальную концепцию некоей символической сферы, получившей название «Космический корабль Земля» («Spaceship Earth»).

Внутри восемнадцатиэтажной сферы специальная «машина времени» (многочисленные экраны) позволяла увидеть любому посетителю все самые великие достижения человечества — от первых наскальных рисунков до современных компьютеров, от древних пирамид до самых высоких небоскребов, от росписей Микеланджело до красок ракетной эры…

«Как-то мне дали книгу о кино, написанную замечательным итальянским режиссером Федерико Феллини, — рассказал Брэдбери в ноябре 1977 года на одной из встреч со своими поклонниками. — В книге было много фотографий. Я люблю фильмы Феллини давно, многие годы. Я видел все, что он снял. И даже если некоторые его фильмы казались мне неудачными, я все равно их любил. Так вот, проанализировав фотографии, помещенные в книге, я заметил несомненное сходство между картинами Федерико Феллини и фильмами с участием Лона Чейни, моего любимого актера. В свою очередь, Федерико Феллини нравились комиксы, ведь когда-то он был карикатуристом и много рисовал до того, как стал режиссером.

Я написал Феллини обо всем этом, и вот недели через две от него пришло письмо.

“Мистер Брэдбери, — писал Феллини, — я только что прочел Ваш анализ и убежден, что он — лучшее из всего, написанного о моих фильмах. Если будете в Италии, давайте увидимся”.

Я ответил мастеру: “Как раз в августе собираюсь быть в Риме с женой и дочерью”».

Вечный Рим был подарком Мэгги и Рея — на двадцатилетие их самой юной дочери Сане. Чудесным приложением к этому подарку стали встречи с великим итальянцем.

Позже Александра с восхищением вспоминала:

«Феллини оказался итальянской версией моего отца…»

Теперь много книг Рея Брэдбери переводилось на иностранные языки.

Их издавали и переиздавали в самых разных странах.

Они теперь стояли на полках рядом с книгами Шервуда Андерсона и Томаса Вулфа, Джона Стейнбека и Германа Мелвилла, Эрнеста Хемингуэя и Олдоса Хаксли. Сам Брэдбери без всякого смущения и с огромным удовольствием добавлял к этому: «И рядом с книгами Эдгара По… и Берроуза… и Роберта Хайнлайна».

Он чувствовал себя настолько уверенно, что в 1976 году не побоялся издать сборник «Далеко за полночь» («Long after Midnight»), почти целиком составленный из своих очень давних рассказов, появлявшихся в печати еще в 1940-1950-е годы в различных pulp-изданиях.

«В ту неделю, много лет назад, мне казалось, будто отец и мать все время хотят меня отравить. Даже теперь, через двадцать лет, я не уверен, что мне тогда не давали какую-нибудь отраву.

То время вдруг всплыло из старого чемодана на чердаке.

Я оттянул латунные застежки, поднял крышку, и из совсем незапамятных времен пахнуло на меня запахом нафталина; он окутывал, как саван, ракетки без сеток, поношенные теннисные туфли, сломанные игрушки, поржавевшие ролики. Твои глаза стали старше, сказал я себе, но и теперь, увидев все эти древние орудия игры, тебе кажется, будто ты только час назад вбежал, весь потный, с тенистых улиц и считалка “Олли, Олли, три быка” все еще трепещет у тебя на устах.

Я был тогда странным и смешным мальчиком, и в голове у меня шевелились необычные мысли; рождал их не только страх быть отравленным… Мне исполнилось всего лишь двенадцать лет, и я начал делать записи для себя в блокноте в линейку, с никелевой блестящей обложкой. Даже сейчас чувствую в пальцах огрызок карандаша, которым я писал по утрам в те дни вечной весны…»147

Ракетки без сеток…

Поношенные теннисные туфли…

Сломанные игрушки… Проржавевшие ролики…

Впрочем, собрал рассказы для сборника «Далеко за полночь» не сам Рей, а его друг и почитатель — Уильям Френсис Нолан, сам писатель, впоследствии выпустивший очень интересную книгу о Брэдбери.

Разные рассказы.

Странные рассказы.

«Меньше чем через час позвонил прозаик и бейсболист — в свое время он был закадычным другом Папы (Хемингуэя. — Г. П.), а теперь жил половину года в Мадриде, половину в Найроби. Он плакал или, во всяком случае, так мне показалось. Расскажи мне, плача, попросил он с другой стороны земли, что на самом деле произошло?

А факты были таковы: в Гаване, километрах в четырнадцати от “Финки Вихии”, усадьбы Папы, есть бар, который он посещал. Тот, где хозяин в честь Папы назвал специальный коктейль, а вовсе не тот — шикарный, в котором он встречался с литературными светилами вроде К-к-кеннета Тайнена и… э-э… Т-теннесси У-уильямса (как выговорил бы мистер Тайнен). И не “Флоридита”, куда приходят без пиджаков, и столы там из необструганных досок, пол посыпан опилками, а большое зеркало по ту сторону стойки — словно грязное облако. Сюда Папа приходил только в те дни, когда во “Флоридите” собиралось слишком много туристов, желавших познакомиться с мистером Хемингуэем. И то, что в баре произошло, не могло, конечно, не стать большой, очень большой новостью. Даже большей, наверное, чем та, когда Папа высказал Скотту Фицджеральду свое мнение о богачах, и даже большей, чем та, когда Папа набросился в кабинете у Чарли Скрибнера на беднягу Макса Истмена…» («Попугай, который знал Папу», «The Parrot Who Met Papa»).

«Старый трясущийся “фордик” ехал по дороге, зарываясь носом в желтые хлопья пыли, которые еще с час будут кружить, прежде чем осядут среди той особенной дремоты, которая окутывает все вокруг в самый разгар июля. Где-то далеко впереди их ожидало озеро — прохладно-голубой бриллиант, купающийся в сочно-зеленой траве, но до него действительно было еще далеко, и Нева с Дугом тряслись в своей консервной банке, каждый винтик которой раскалился докрасна. На заднем сиденье в термосе бултыхался горячий лимонад, а на коленях Дуга медленно закисали сэндвичи с круто поперченной ветчиной. И мальчик, и его тетя жадно вдыхали горячий воздух, который еще более раскалялся от их разговоров.

— Я пожиратель огня… — сказал вслух Дуглас. — Я словно огонь глотаю…» («Пылающий человек», «The Burning Man»).

«Уиллис подошел и заглянул в тесную складскую каморку.

Там в вечной полутьме сидел старик.

— Сэр… — произнес Уиллис.

— Шоу… Мистер Джордж Бернард Шоу…

Глаза старика широко распахнулись, словно его только что осенила какая-то важная мысль. Обхватив свои костлявые коленки, он издал резкий хохочущий вскрик:

— Ей-богу, я принимаю ее целиком и полностью!

— Кого — ее? Кого вы принимаете, мистер Шоу?

Старик бросил на Чарлза Уиллиса искрометный взгляд своих голубых глаз.

— Вселенную! Вот кого! Она существует, поэтому не лучше ли мне принять ее, правда?» («Дж. Б. Ш. — Евангелие от Марка, глава V», «G. В. S. — Mark V»).

«Мистер и миссис Уэллс, возвращаясь поздно вечером из кино, зашли в маленький неприметный магазинчик, совмещавший в себе закусочную и гастроном. Они сели за отдельный отгороженный столик, и миссис Уэллс заказала “Пумперникель с запеченной ветчиной”.

Мистер Уэллс бросил взгляд на прилавок: там лежала буханка ржаного хлеба.

— Да, — пробормотал он. — Пумперникель… Озеро Дрюса…

Вечер, поздний час, пустой ресторан…

Все что угодно могло внезапно настроить его на волну воспоминаний…

Запах осенних листьев или полуночный порыв ветра мог взволновать его, и ливень воспоминаний сразу обрушивал все вокруг. И так вот в этот странный час после кино, в этом безлюдном месте он неожиданно увидел буханку пумперникеля и, как и в тысячи других ночей, сразу оказался заброшенным в прошлое.

— Озеро Дрюса… — повторил он.

— Что? — подняла на него глаза жена.

— Я чуть не забыл об этом, — пояснил мистер Уэллс. — В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать, я прибил буханку пумперникеля над зеркальным трюмо. А на твердой хрустящей корке парни из Дрюса вырезали свои имена: Том, Ник, Билл, Алекс, Пол, Джек. Это был лучший пикник на свете!» («Пумперникель», «The Pumpernicel»).

«Трудно назвать Брэдбери первым среди англосаксонских фантастов, — писал в свое время Станислав Лем. — Произведения его чрезвычайно неровны, причем еще в большей степени концептуально, нежели эстетически. Это писатель вымысла, а не мысли, воображения картинного, а не понятийного, скорее эмоционального порыва, а не логического размышления.

В этом, естественно, нет ничего дурного.

Где еще, как не в фантастике должно провидение окупаться?

Критик-рационалист, столь же редкий в НФ, как роза в пустыне, не очень-то любит Брэдбери; скажем, Ф. Роттенштайнер, я имею в виду именно его, назвал Рея Брэдбери “поверхностно элегической плакальщицей”.

И верно, Рея Брэдбери отнюдь нельзя назвать титаном прогностической мысли, однако произведения его даже в своих слабостях обладают каким-то особым формирующим содержанием, монолитностью, доказывающими, что они не сошли с массового конвейера научной фантастики. Стиль Брэдбери угадывается с первой фразы. Там, где властвует абсолютная деперсонализация изложения, индивидуальность должна быть в цене, даже если ее достоинства сомнительны».148

«Стиль Брэдбери угадывается с первой фразы».

Это действительно так. Можно не любить Брэдбери, но он всегда узнаваем.

Добившись известности, Рей Брэдбери без всякого стеснения переиздавал свои старые рассказы, и мало кто решался упрекнуть его в дешевке или в «деперсонализации».

Разве что Станислав Лем.

Теперь Брэдбери встречался с самыми умными и известными людьми страны и разными уважаемыми иностранными гостями, и ему в голову не приходило, как раньше, бояться разговоров с ними.

В Рее многое изменилось.

Кроме давней страсти к хеллоуину.

«Каждый год с приближением этого чудесного праздника тетя Нева загружала нас с братом в свой дряхлый “фордик” и везла в Октябрьскую Страну собирать кукурузные стебли и оставшиеся в поле тыквы. Затем мы относили добычу в бабушкин дом, заваливали тыквами каждый свободный угол, складывали на веранде и расстилали кукурузные листья от гостиной до внутренней лестницы и вверх, чтобы можно было не шагать по ступенькам, а соскальзывать по ним. Тетя превращала меня в колдуна с большим восковым носом и прятала на чердаке, сажала брата в засаду под ведущей на чердак лестницей и предлагала всем своим гостям прокрадываться в дом в кромешной тьме…»

Всей толпой — Рей Брэдбери, его неуемные дочери, а с ними веселая тетя Нева и ее друзья — отправлялись на обход соседей, требуя с каждого вкусных угощений, и только под самое утро укладывались спать.

Мэгги от подобных дурачеств уклонялась.

А вот Брэдбери даже одного из котов назвал Хелли — в честь любимого праздника.

«Я весь год жду, никак не дождусь этого дня».

К хеллоуину 1972 года вышла новая книга Брэдбери — повесть «Канун Всех Святых» («The Halloween Tree»).

В России эту книгу издают иногда под названием «Дерево Дня Всех Святых» — имея в виду рождественскую елку, украшенную волшебными фонариками.

Задумано это «Дерево…» было еще восемь лет назад, где-то в 1966 году — после одной праздничной телевизионной передачи, посвященной хеллоуину и ужасно не понравившейся Рею.

Он тут же позвонил на студию «Warner Brothers» своему другу аниматору Чаку Джонсу (Chuck Jones) и обменялся с ним впечатлениями.

«Отцу золотого века мультипликации», так тогда называли Чака Джонса, передача тоже сильно не понравилась.

«Мы сделаем лучше!» — заявил он.

И Рей Брэдбери по просьбе Чака сел рисовать — вместе с дочерями.

Довольно быстро они создали некую большую картину — на куске клееной фанеры.

И назвали картину — «Канун Всех Святых». Откровенная, бесстыдная, нагло бросающаяся в глаза примитивность картины только подчеркивала ее скрытое волшебство — по крайней мере так считал сам Рей.

Жженая охра, золото, оранжевые оттенки…

Уютный деревянный домик, дым над кирпичной трубой…

Огромное дерево, охваченное желтизной осени, волшебные фонарики…

«Это то, что нужно! Это станет центром нашего фильма», — восхитился Чак.

Они с Брэдбери с воодушевлением обсуждали каждый кадр будущего фильма, но, к сожалению, по финансовым причинам студия так и не начала эту работу. Пристроить сценарий Брэдбери тоже никуда не удалось, и тогда, переговорив с издателем, он решил сделать из сценария повесть.

А проиллюстрировал будущую книгу старый друг Джозеф Маньяни.

Посвящение гласило: «С любовью — мадам Манья Гарро-Домбаль, которую я встретил впервые 27 лет назад на кладбище в полночь на острове Жаницио, что на озере Рацкуаро, в Мексике, и которую я вспоминаю каждый год в День Мертвых».

Канун Всех Святых.

Странный зловещий праздник.

«Тише-тише! Тихо, неслышно. Скользите, крадитесь.

А зачем? Почему? Чего ради? Где началось, откуда пошло?

“Так вы не знаете? — спрашивает Смерч, восставая из кучи сухой листвы под Праздничным деревом. — Значит, вы совсем-совсем ничего не знаете?”

Было ли это в Древнем Египте, четыре тысячи лет назад, в годовщину великой гибели солнца?

Или — еще за миллион лет до того, у костра пещерного человека?

Или — в Британии друидов, под сссвиссстящие взмахи косы Самайна?

Или — в колдовской стае, мчащейся над средневековой Европой; рой за роем мчались они — ведьмы, колдуны, колдуньи, дьявольское отродье, нечистая сила.

Или — высоко в небе над спящим Парижем, где диковинные твари превращались в мрачный пористый камень и оседали страшными горгульями и химерами на соборе Парижской Богоматери?

Или — в Мексике, на светящихся от свечей кладбищах, полных народу и крохотных сахарных человечков в El Dia Los Muertos — День Мертвых?

Тысячи огненных тыквенных улыбок и вдвое больше тысяч таких же вырезанных ножами глазниц. Они горят, подмигивают, моргают, когда сам Смерч ведет за собой восьмерку маленьких охотников за сластями.

Нет, вообще-то их девять, только куда подевался верный друг Пифкин?

Смерч ведет мальчиков за собой то в вихре взметенной листвы, то в полете за воздушным змеем, всё выше, выше в темное небо, на ведьмином помеле — чтобы выведать тайну Праздничного дерева, тайну кануна Всех Святых…»

Восемь мальчишек ловкими, можно сказать, великолепными прыжками преодолевают цветочные бордюры, перила, живые изгороди, кусты и приземляются на газоне, накрахмаленном морозцем. На всем скаку, на бегу мальчики заворачиваются в простыни, или поправляют наспех нацепленные маски, или натягивают диковинные, как шляпки невиданных грибов, шляпы и парики, и орут во все горло вместе с ветром, толкающим их в спину, так что несутся еще быстрее, еще быстрее — во всю прыть, ох, какой славный ветер, ах ты! — выругав страшным мальчишечьим проклятием маску за то, что она съехала, или зацепилась за ухо, или закрыла нос, сразу заполнившись запахом марли и клея, горячим, как собачье дыхание.

Потом все восемь мальчишек сталкиваются на перекрестке.

— А вот и я — Ведьма!

— А я — Обезьяночеловек!

— А я — Скелет! — кричит Том.

— А я — Нищий!

— А я — Горгулья!

— А я — мистер Смерть!

Ночной фонарь на перекрестке раскачивается, гудя как соборный колокол.

Доски уличного тротуара вдруг превращаются в доски странного пьяного корабля, тревожно, даже страшно уходящего из-под ног.

Деревья шумят, вновь и вновь налетает ветер.

А под каждой страшной маской — живой мальчишка.

Редактору рукопись понравилась.

Но он чувствовал некую неравновесность текста.

Там — слишком длинные абзацы, а там — слишком короткие.

А там ни с того ни с сего какой-то седой моралист вдруг начинал грозить пальцем или, наоборот, — злобные ведьмы становились слишком уж кроткими.

«Побойтесь Бога, вспомните свою прабабушку, Рей!»

«Метлы в небе летели теперь так густо, что на небе не осталось ни облачка, не осталось места даже клочку тумана, не говоря уж о мальчишках. Образовалась невиданная дорожная пробка из метелочного транспорта; можно было подумать, что все леса на земле с гулом встряхнулись, сбросили ветки и, шаря по осенним полям, срезали под корень и обматывали удавками все колосья, из которых могли получиться веники, метлы, выбивалки, пучки розог, — и взлетали прямо в небо. Со всего света слетелись шесты, на которых натягивали веревки, чтобы вешать белье на задних дворах. А с ними пучки травы, и охапки сена, и колючие ветки — чтобы разогнать стада облачных овец, начистить до блеска звезды, напасть на мальчишек…»150

И все это свистит, ревет.

Бесконечные ужасные прайды!

Ужасные бешеные стремнины летящих чудищ!

Вздыбленные воплощения зла, подпорченных добродетелей, совращенных святых, заблудших гордецов, самолюбий, лопнувших, как проколотые пузыри. Вон скачут какие-то грязные свиньи, а за ними — лохматые черти в козлином облике, а на дальней стене — ужасные отродья Сатаны, свистя, на ходу сбрасывают страшные рога, тут же отращивая взамен них усы и бороды.

Все новые и новые стаи чудищ идут на приступ.

Здесь драконы, норовящие проглотить улепетывающих детишек, киты, заглатывающие пророка Иону, колесницы, битком набитые черепами. Акробаты, воздушные гимнасты, свиньи с арфами, поросята с флейтами-пикколо, собаки с волынками, даже дева с рыбьим хвостом. Откуда ни возьмись, прилетел белый сфинкс, сбросил крылья, стал наполовину женщиной, наполовину львом и улегся подремать на долгие века под гулкими колоколами.

— Ой, а это кто? — испуганно крикнул Том.

И услышал негромкий ответ:

— Это Грехи, ребятки!

— А вон там, смотрите, смотрите! Там ползет Угрызение Совести!

Как же спасти захваченного чудищами верного друга Пифкина?

Может, просто откупиться от зла, взяв у каждого один год? Всего один!

Может, правда скинуться, не пожалеть по какому-то там — одному годику жизни и спасти, выкупить несчастного Пифкина?

Один годик, всего один — такое и не заметишь!

Но вместе с тем это и не шуточки, ведь все-таки это сделка с тем, у кого нет имени. Вы принимаете его условия, а это — уже серьезный договор.

Ну да, каждый обещает отдать всего лишь год, всего только один год своей жизни!

Но… «Только один год…» Это сейчас вы каждый такой отдельный год не замечаете, он для вас, скажем, так, что-то такое неопределенное. А вот лет через пятьдесят время для каждого потечет совсем по-другому — оно потечет все быстрее и быстрее, гораздо быстрее, чем сейчас, оно буквально начнет иссякать, как ручей в жаркой пустыне, и вы начнете мечтать уже не о целом годе, а хотя бы еще об одном дне жизни.

И тогда явится суровый мистер Р (то есть Рок) или угрюмая миссис К (то есть Костлявая).

И они предъявят вам счет.

Вот и подумайте, что это означает.

Не знаете? Да вот что это для вас означает.

Тот, кто мог бы прожить семьдесят один год, должен будет умереть в семьдесят.

А кому довелось бы дожить до восьмидесяти шести, тому придется расставаться с жизнью в восемьдесят пять. Возраст преклонный, конечно. Годом больше, годом меньше — невелика разница, но вот когда пробьет урочный час, ребятки, вы можете об этом сильно пожалеть.

Конечно, вы можете сказать: этот год я потратил совсем не зря, ведь я отдал его за нашего друга Пифа, я ценой своей жизни выкупил славного друга Пифкина, самого моего дорогого друга, какой только жил на свете! Спас лучшее яблоко, уже готовое упасть с осенней яблони.

Ну да, все это так. Но кое-кому из вас придется теперь вместо сорока девяти лет подвести черту в сорок восемь, а кто-то уснет навсегда ужасным непробудным сном не в пятьдесят пять, а в пятьдесят четыре. Понимаете?

И они понимают.

И их это не страшит.

Я даю год! — говорит Том.

И я даю год! — вторит ему Ральф.

И меня пишите! И меня! И меня! И нас всех!

Ах, так? Ну что ж… расставайтесь каждый с годом своей жизни…

«Они глотали торопясь, и от этого глаза у них разгорелись, в ушах стучало, а сердца громко бились. Им казалось, будто птицы стайкой выпорхнули у каждого из грудной клетки, вылетели из тела и унеслись прочь невидимками. Они видели, но не могли разглядеть, как все эти подаренные ими Пифкину годы пролетели над миром и где-то тихонько сели, где-то опустились — честная расплата по невиданным долговым обязательствам…

И только тогда до них донесся отчаянный крик:

“Я здесь! Я бегу-у-у!”

И топ, топ, топ — стукнули по каменному полу каблуки ботинок.

И они увидели: в темном подземелье, между двух рядов страшных мумий (вот она, Мексика, так странно и плотно засевшая в подсознании Рея Брэдбери. — Г. П.), обезумев от страха, сломя голову, опрометью, вскидывая высоко колени и работая локтями, сопя, вскрикивая, с крепко зажмуренными глазами, топ-топ-топ! — изо всех сил бежал выкупленный ими славный друг Пифкин…»151

«— Существует ли формула успеха?

— Никаких формул успеха не существует, — ответил Брэдбери. — Писатель, начинающий сочинять по каким-то там формулам, отворачивается от самого себя и никогда не создаст ничего замечательного, как бы ни был он талантлив и справедлив в суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает некую не всегда ясную потребность, жажду писать. Литература пробуждает в нем высшую радость, страсть, наслаждение, восторг — называйте это как хотите. Он живет, во всяком случае должен жить именно страстью, а страсть несовместима с формулами. У человека, который захватывает с собой в постель руководство по сексу, ничего хорошего не получится. Жить — значит любить. Лучшую научную фантастику в конечном счете создают те, кто откровенно возмущается какими-то изъянами нашего общества. Хороший пример — мой рассказ “Пешеход”. Когда в Лос-Анджелесе я иногда отправлялся на ночную прогулку, меня нередко задерживала полиция — только за то, что я любил ходить пешком. Их удивляли мои привычки, а меня поражало их нежелание понять меня. В конце концов я сел и написал рассказ о вполне вероятном будущем мире, в котором с определенного момента все, кто осмелится пройтись ночью по городу, будут объявляться преступниками.

— Считаете ли вы себя и других современных фантастов моралистами?

— О себе могу сказать, что я точно, я, безусловно, — моралист, поскольку понимаю, что с каждой новой созданной нами машиной в обществе вновь и вновь возникают новые моральные проблемы. По мере того как новое изобретение начинает заполнять мир, требуются все новые и новые законы и правила, контролирующие работу новой машины. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда сам способ, каким они созданы, и сила, в этих машинах заключающаяся, вызывают у людей оглупление или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени обязательно есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов есть такие, что стоит им только нажать на стартер, и они превращаются в безудержных разрушителей. Однажды в Лос-Анджелесе в Институте искусств я даже попросил конструкторов побыстрее придумать автомобиль, который не побуждал бы людей демонстрировать свою удаль всякий раз, как они оказываются на месте водителя. Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? — вот где находится пресловутая точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где всё сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению. Не исключено, что рано или поздно нам придется понижать мощность машины и одновременно увеличивать ее вибрацию — пусть людям кажется, что они делают восемьдесят миль в час, хотя на самом деле скорость не будет превышать сорока. Мне кажется, подобные моральные проблемы неизбежны; они возникают буквально в тот самый момент, когда у изобретателя промелькнет первая мысль о новой машине. Задолго до того, как первый паровоз пересек дикую прерию и, дымя, добрался до западного побережья, любой писатель, дай он себе труд хорошенько подумать, вполне мог предугадать последствия такого события для будущего человека. Отсюда и вывод. Из десяти современных фантастов в девяти вы точно увидите моралиста.

— Почему для выражения этих проблем используется именно фантастика?

— Да потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь как бы символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы — словом, очень многое, что отравляет нам жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. А научная фантастика как раз учит широко мыслить, а значит — принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.

— Кто ваш любимый писатель-фантаст и почему?

— Жюль Верн, потому что он был одним из первых и до сих пор остается одним из лучших. Он обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности до тех пор, пока из мальчишек будут формироваться доброжелательные, славные, полные сил и энтузиазма мужчины. В наш век, пустивший на ветер все богатство человеческих идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет нас преследовать более достойные и высокие цели и предупреждает, что думать нужно не столько о своих отношениях с Богом, сколько об отношениях с другими людьми. Было бы хорошо, если бы сегодня появилось как можно больше таких писателей, как Жюль Верн.

— В фантастике вас привлекает возможность создавать свой собственный мир?

— В какой-то мере да. Ведь я — дитя своего времени. Мы все — дети своего времени. Это я копался в автомобильных моторах, пачкая лицо машинным маслом, это я бродил по кладбищам потерпевших аварию авто, это я направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени в чашу и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, наконец, это я дышал и пропитывался дымным, прекрасным воздухом нашей цивилизации. Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов изменила его состав и преобразила мой дух. Тут все неоднозначно. Наука совершила насилие над нашей Землей, но она же засеяла Землю любовью. Все мы — естественные продукты этого чудесного посева и этого жестокого насилия. Наша эпоха прямо создана для научной фантастики. Я считал бы, что лишился разума и потерпел творческое банкротство, если бы перестал замечать ту великолепную электрическую дорогу, по которой нас и всю нашу путаницу неуклонно несет в будущее. Мы живем в мире, макет которого я видел еще в 1933 году через стекло на Чикагской ярмарке и шесть лет спустя — на Нью-Йоркской. И могу сказать, что научная фантастика влечет меня даже не столько сама по себе, сколько как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм всего нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия.

— Вы собираетесь и в дальнейшем писать фантастику?

— Безусловно, я и в дальнейшем буду писать фантастику, потому что верю, что все мы сейчас переживаем величайший период человеческой истории и что для выражения запросов нашего века фантастика — лучшая из всех существующих литературных форм. Наш выход к Луне, к Марсу, в космос и за его пределы делает нынешний век самым великим в истории. Почему? Да потому, что сопоставить это событие можно лишь с теми эпохами в предыстории, когда прообраз человеческий вышел на сушу, обзавелся спинным мозгом, выпрямился, покорил деревья, ушел в пещеры и, наконец, назвал себя Человеком. Это было великое время. А теперь Человек отрастил огненные крылья, чтобы жить в воздухе за пределами Земли, в неизведанной атмосфере далеких миров, и началась новая поразительная эра, которая скоро отбросит и изменит, преобразует и обновит все формы мышления, все способы созидания, которые существуют в мире. Чтобы не погибнуть безвозвратно, литература должна идти в ногу с веком. Мы живем в веке Машин, которые сами по себе являются Идеями, облеченными в металл и усиленными электричеством. Время от времени накопленные людьми философские представления отказываются нам подчиняться, но, укрощенные машинами, снова становятся нашими друзьями. Вот о чем надо писать: о человеке, слившемся с придуманными им самим приспособлениями, потрясенном или раздавленном ими. В то же время я не теряю надежды при случае написать новую книгу об Ирландии, где прожил почти год. И об Иллинойсе, штате, в котором прошло мое детство…

— А если бы вам понадобилось представить себя тем читателям, которых еще нет на свете, как бы вы назвали себя — научным фантастом, просто фантастом или кем-нибудь еще?

— А вот давайте вообразим, что у нас, у меня, у всех появилась возможность на некоей машине времени попасть в минувшие века. В Багдаде я непременно пошел бы гулять по рыночной площади и заглянул в ту прохладную улочку, где сидят дряхлые старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и занял бы свое настоящее место, чтобы потом, когда придет моя очередь (а она придет), начать тоже рассказывать. И если лет через сто на мою могилу придет мальчишка и простым карандашом напишет на могильной плите: “Здесь лежит человек, который рассказывал сказки”, — я буду счастлив».152

Эпоха Идей…

Эпоха Машин…

В октябре 1982 года Рей Брэдбери, как всегда, поездом отправился в город Орландо, штат Флорида, на открытие нового ЕРСОТ-центра.

К сожалению, в Нью-Орлеане Рею пришлось пересесть в машину, потому что дальше поезда не шли. На машине следовало проехать более 500 миль, к тому же в дороге лопнула шина, а запасная оказалась в еще худшем состоянии.

Время катастрофически уходило.

Брэдбери опаздывал на открытие.

И вот тогда (он это сам рассказывал Сэму Уэллеру) в голове у писателя совершенно явственно прозвучал некий внутренний голос. Без всяких церемоний он довольно грубовато произнес: «Летай самолетом, чучело!»

Поскольку никто из окружающих, понятно, не мог называть Рея Брэдбери чучелом, а Мэгги (у которой такое право в общем-то было) находилась в тот момент за сотни миль от места, где сломалась машина, Брэдбери пришел к выводу, что внутренний голос прозвучал не просто так. Несомненно, это был знак, это было открывшееся ему Откровение, к которому следовало прислушаться.

Всю ночь в неудобном мотеле Брэдбери раздумывал над случившимся.

До города Орландо Брэдбери все-таки добрался вовремя, открытие EPCOT-центра прошло отлично, но прилетевшая туда же дочь Рея — Беттина — решила уговорить отца не ехать обратно все теми же машиной и поездом.

Брэдбери долго не соглашался.

И тогда в его сознании вновь прозвучал все тот же бесцеремонный грубоватый голос: «Летай самолетом, чучело!»

И впервые в своей долгой жизни Рей Брэдбери заказал билет на самолет.

Впрочем, Сэм Уэллер в своих замечательных «Хрониках» утверждает, что этому в немалой степени поспособствовали три крепких двойных мартини.

«Я не паникую, — будто бы сказал Рей дочери. — Просто не хочу пугать тебя и других пассажиров, когда вдруг начну бегать по самолету и кричать: “Остановите его! Ради бога, остановите!”».