Броненосец «Анюта»

VI. КОРАБЛЬ НАХОДИТСЯ В ПЛАВАНИИ

Воду все-таки достали.

Было почти безумием оставлять парус во время шторма. Но еще большим безумием было не попытаться набрать воды, когда пошел дождь. А ведерко валялось в каюте. Вход в нее наглухо заслонял парус. Отводить парус от двери? Обеспечен верный оверкиль. Аклеев бросился на фальшборт, по узенькому его ребру, крепко цепляясь за бортовой леер, добрался до первого разбитого окошка каюты, протиснулся в него и, схватив громыхавшее ведро, которое килевая качка швыряла из угла в угол, полез было обратно в окно. Но тут он вспомнил о Кутовом и вернулся в каюту. Хватаясь за переборки, он упал на дверь моторной рубки, приоткрыл ее и крикнул:

- Высунь бушлат наружу!

- Так промокнет же! - не догадался, в чем дело, Кутовой. - Дождь идет.

- Вот именно промокнет, сухопутная твоя душа! - рассердился Аклеев. - Промокнет, и будет чего пить!…

Сказал, не дожидаясь ответа, полез в окно и выскочил на корму как раз тогда, когда ветер точно нехотя стал отводить парус от кормовой переборки, потому что Кутовой, скинув с себя бушлат, высунул его за боковую раму ветрового стекла, и на штурвале осталась только одна его рука.

Не выпуская ведерка, Аклеев всей тяжестью своего тела налег на парус и дождался, пока Кутовой снова выровнял ход лимузина.

Теперь Аклеев проклинал себя за то, что не догадался захватить из каюты топорик и пару гвоздей. Тогда можно было бы вколотить гвоздь в переборку, навесить на него ведерко, и вода стекала бы в ведерко с остатков крыши. Но нечего было и думать о том, чтобы возвращаться в каюту.

Пришлось Аклееву, чуть не плача от досады, встать одной ногой на скользкую корму, другой - на ребро фальшборта и, рискуя каждую секунду свалиться за борт, держать ведерко у края крыши в вытянутой руке.

Свистел ветер, волны гремели и шипели неугомонно и сердито. Все кругом было полно недобрыми шумами шторма. Но Аклеев не слышал ничего, кроме тоненького пения струек воды - пресной воды! - стекавших с крыши в ведерко. Был бы на крыше желоб, дождя этого вполне хватило б, чтобы заполнить ведерко до краев. Но на крыше лимузина желобов не полагается, и вода скатывалась с нее сплошной реденькой пеленой. В этом была чудовищная и никак не поправимая несправедливость. Три человека умирали от жажды, а пресная вода, чудесная питьевая вода десятками, сотнями литров падала на крышу, чтобы через несколько секунд скатиться с нее в море.

Немногим больше бутылки воды попало в ведерко. Аклеев осторожно перелил ее в фляжку, не выпив ни капли. Эта вода предназначалась для Вернивечера.

Себе Аклеев позволил только немного пососать мокрый рукав своего бушлата. Это было счастье, которое по-настоящему может оценить только человек, промучившийся без воды хотя бы двое суток.

Очень нелегко было Аклееву заставить себя оторваться от рукава. Но Аклеев превозмог себя.

Как только ветер ослабел и стало возможно без особого риска для лимузина оставлять на минуту-другую коварный парус, Аклеев снял с себя одежду и выжал ее над ведерком. Получилось воды больше, нежели ему удалось собрать с крыши: около полутора бутылок. Вместе с той, которую он потом добыл из бушлата Кутового, собралось около двух бутылок мутноватой, но вполне пригодной питьевой воды.

Теперь можно было дать напиться Вернивечеру и самим хлебнуть примерно по осьмушке стакана: неизвестно было, сколько еще придется пробыть в море, и воду решили экономить жесточайшим образом. Затем и ведерко и фляжку запрятали подальше в рундучок под сиденьем, чтобы они одна капля драгоценной влаги не испарилась под жаркими лучами июльского солнца.

Пить все равно хотелось не меньше прежнего. Аклеев по этому случаю вспомнил директора типографии, в которой он работал на «гражданке». Директор страдал пороком сердца и жаловался, что врачи запрещают ему употреблять в сутки больше пяти стаканов жидкостей. Пять стаканов!…

К вечеру волны улеглись. Лимузин застыл на месте. Во все стороны, насколько хватал глаз, расстилалось море без конца и края. Весело и беззаботно плескались дельфины. Возможно, это были те самые дельфины, которых бомбы и снаряды заставили уйти как можно дальше в море, и вот они сейчас радовались вновь обретенному покою. А возможно, что эти дельфины ни разу и не бывали у черноморских берегов, что они все время боев находились здесь, в глубоком дельфиньем тылу. Но ясно было одно: они чувствовали себя здесь в полнейшей безопасности и это было неопровержимым свидетельством того, что лимузин занесло достаточно далеко от морских и воздушных путей. Теперь краснофлотцам можно было надеяться только на ветер или на счастливый случай.

Что касается ветра, то шансов на то, чтобы он после шторма снова задул в ближайшие дни, было очень мало. Еще меньше было оснований рассчитывать на случайную встречу в этих отдаленных местах с каким-нибудь нашим кораблем. Словом, было от чего впасть в отчаяние даже менее усталым и измученным людям, нежели тем, которые составляли экипаж крохотного дырявого суденышка.

Теперь, в долгие часы вынужденного бездействия, с удесятеренной силой стали давать себя чувствовать голод и усталость, и особенно жажда, которую нищенские рационы воды, казалось, даже усиливали. Необоримая вялость расслабляла мышцы и волю, клонила ко сну и бездействию. Стоило только поддаться ей - и исчезла последняя надежда на спасение. С нею нужно было бороться немздлено и самыми решительными мерами.

Бывает у людей такое состояние, когда их охватывает безразличие и равнодушие ко всему, что еще совсем недавно волновало их, ко всему, что они любили, что было им дорого. Ни воспоминания о родном доме, ни о любимых не в состоянии в таких случаях вывести из оцепенения. Но и в такие тяжелые минуты человек стряхивает с себя апатию, вспомнив о воинском долге. Пока человек чувствует себя солдатом, он находит силы для деятельности и борьбы.

Солнце уже касалось нижним своим краем горизонта, когда к безмолвно лежавшему Вернивечеру подошел Аклеев.

- Пить хочешь? - шепотом осведомился он. Конечно, Вернивечеру совершенно нестерпимо хотелось пить, но вместо прямого ответа он прошептал:

- А вы сами?… Почему вы сами с Кутовым не пьете?…

- Ас чего ты взял, что мы не пьем? Мы уже пили.

Аклеев дал ему хлебнуть воды и снова зашептал:

- Ты как, в случае чего - сесть можешь?

- Смогу… если потребуется, - ответил несколько удивленный Вернивечер.

- Тогда надевай бескозырку, потому что сейчас будет спуск флага, - сказал Аклеев и испытывающе глянул на Вернивечера.

Вернивечер отнесся к его словам с подобающей серьезностью, и обрадованный Аклеев поспешил на корму. Вскоре оттуда донесся его осипший голос:

- На флаг смирно!

Вернивечер, скрипя зубами, приподнялся, сел и застал, повернув голову в ту сторону, где сквозь раскрытые двери каюты виднелся, на оранжевой стене заката простенький флаг, белый с голубой полосой, а красной звездочкой и серпом и молотом.

Вытянулись на корме по команде «смирно» Аклеев и Кутовой.

В эту минуту на всех кораблях Черноморского флота, на линкоре и на катерах, на подлодках и мотоботах, на крейсерах и тральщиках, на эсминцах и сторожевиках происходила торжественная церемония спуска флага. В теплых кавказских сумерках звенели голоса вахтенных командиров, краснофлотцы, старшины и командиры замирали на том месте, где их заставала команда. Горнисты стояли на юте, готовые заиграть, лишь только прозвучат слова: «Флаг, гюйс спустить!» Горнисты будут играть, пока флаги и гюйсы, колыхаясь под легким вечерним бризом, будут медленно скользить вниз по фалам. Они снова будут подняты утром следующего дня. Есть в этой ежедневно повторяемой церемонии, старой, как флот, что-то всегда волнующее, бодрящее, гордое, наполняющее сердце военного моряка чудесным ощущением величия и силы грозного и нерушимого морского братства, умного и сложного единства флота.

Здесь, на крохотном и изувеченном лимузине, затерянном в пустынных просторах Черного моря, люди в эту минуту с особенной остротой почувствовали, что и они со своим катерком являются частицей Военно-Морского Флота.

Так прошло несколько мгновений, а потом Аклеев скомандовал: «Флаг спустить!» и приложил руку к своей лихо надетой набекрень бескозырке. Приложили ладони к своим бескозыркам и Кутовой и Вернивечер. Это было против уставных правил: краснофлотцы при спуске и подъеме флага руку к бескозырке не прикладывают. Но Аклеев был на положении командира корабля, Кутовой попросту не знал этих уставных правил, а Вернивечер хотя и знал, но он сидел, а не стоял, как полагалось по уставу, и ему хотелось чем-то восполнить это невольное упущение.

Аклеев молча повел глазами на флаг, Кутовой смущенно заторопился, опустил руку и вытащил флагшток из его гнезда.

- Вольно! - скомандовал Аклеев, и Вернивечер, у которого от слабости сильно кружилась голова, снова вытянулся на сиденье.

Закончился третий день похода.

Со следующего утра Аклеев с Кутовым стали попеременно нести боевую вахту.

«Максим» был вытащен на корму. Его зарядили, и вахтенный должен был непрестанно следить за воздухом и водой. Как только в пределах видимости появится советский корабль или самолет, вахтенному надлежало выпустить одну очередь за другой, пока он не убедится, что его сигналы замечены.

Что и говорить, надежды на появление помощи были очень и очень слабые. Но надежды на ветер было еще меньше. А главное, - и это Аклеев, да и Кутовой отлично понимали, - на вахте человек чувствует себя занятым нужной, предусмотренной уставом работой, и это придает бодрость.

Вахта сменялась другой, а корабли и самолеты не появлялись. Даже вражеские. В такую загнало лимузин морскую глухомань. Но корабль находился в плавании, военный корабль, и вахтенную службу на нем, насколько это было возможно, несли с той же тщательностью, как и на линкоре. Утром подъем флага, вечером Кутовой по команде Аклеева спускал флаг.

Первые два раза Вернивечер еще находил в себе силы, чтобы приподняться и усесться во время этих торжественных церемоний, потом силы окончательно покинули его. Теперь он все время лежал, все чаще и чаще впадая в забытье. Его томила жажда (полстакана воды, которые он получал в день, конечно, не могли ее утолить), мучили голод и воспаленные раны, трепал сильнейший озноб. Он был покрыт своим бушлатом и бушлатами обоих своих друзей, и все же его лихорадило, и он стучал зубами, как на сорокаградусном морозе. А товарищи его упорно несли вахту.

Пока один стоял на вахте, другой спал, чтобы зря не терять силы. Потом решили нести вахту сидя.

Потянулись бесконечно долгие часы, не заполненные ничем, кроме вахты. Голод и жажда не давали себя забывать ни на минуту. Аклеев как-то вспомнил, что в приключенческих романах пострадавшие от кораблекрушения питались мелко нарезанной кожей. Тайком, когда Кутовой заснул, он попробовал кусочек своего ремня, долго жевал солоноватую твердую кожу, даже заставил себя проглотить ее, но желудок не принял этого эрзаца и вернул его обратно. В приключенческих романах, очевидно, знали какой-то секрет, неизвестный Аклееву.

В другой раз осмелевшие дельфины стали играть так близко от лимузина, что Аклеев не выдержал и выпустил по одному из них длинную очередь. Несколько пуль попали в дельфина, фонтанчики крови брызнули из него, но сам он камнем пошел ко дну.

От выстрелов проснулся Кутовой, даже Вернивечер сделал попытку приподнять голову.

- Корабль? - воскликнул с надеждой Кутовой. - Неужто корабль?…

- На дельфина охотился, - смущенно отозвался Аклеев, - и такое разочарование прочел он при этих словах на лицах своих товарищей, что подумал даже, не зря ли он занялся охотой.

- Ушел? - вяло спросил Кутовой.

- Ушел, - ответил Аклеев.

- Ему, верно, в голову надо стрелять, - угрюмо высказал свои соображения Кутовой. - Ты ему в голову стрелял?

- Старался в голову.

- Тогда правильно… Только как его потом вытаскивать, убитого?…

- Сперва убить надо, - неуверенно сказал Аклеев. - а потом уже вытаскивать…

- Мда-а-а, протянул Кутовой. - Конечно… Был бы хоть багор… Вплавь у нас с тобой теперь не получится…

Но весь этот вялый разговор оказался ни к чему. Дельфины, напуганные пулеметной стрельбой, перестали появляться вблизи лимузина.

Единственное, что Аклеев мог реально предпринять по продовольственной части, это запретить Кутовому заводить разговоры на эту тему. Вернивечер и без того все время молчал. Но запретить думать о пище и воде было не во власти Аклеева, и видеть их во сне тоже нельзя было запретить.

Казалось, уже на все темы было переговорено: и о недавних и в то же время таких далеких годах «гражданки»; и о том, какие у Аклеева на «Быстром» были дружки; и как он под Мекензиевыми горами двадцать часов отбивался от полутора десятков фрицев. Кутовой вспоминал, как он на шахте ставил первые свои рекорды, как во флотском экипаже скандалил с писарем мобчасти, чтоб его не мариновали впрок, а поскорее отправляли на фронт, а его все не отправляли, потому что кто-то решил, что лучше его послать бурить скалы и строить какое-то убежище. Потом выяснилось, что под Сапун-горой их батальоны дрались рядом. Тогда они стали вспоминать своих командиров и оказалось, что большинство их погибло. Аклеев вспомнил, как в их батальоне за один день сменилось четыре комиссара: они шли впереди своих наступающих бойцов и погибали еще до того, как штаб успевал оформить их назначение.

С каждым часом все ощутительней и беспощадней становились голод и жажда. Не хотелось двигаться, думать о чем-либо, кроме еды и питья. Все реже стали завязыватсья разговоры, и становились они с каждым разом все короче, отрывистей и бессвязней. Даже если речь шла о семье, о близких. Только одна тема продолжала еще их волновать.

Этой темой была грядущая победа. Июль сорок второго года! Четыре с половиной долгих и горячих месяца отделяли эти горькие и трудные дни от блистательного исхода Сталинградской битвы, которая тогда еще не начиналась.

Как-то вечером (это был четвертый вечер на лимузине) Кутовой, задумчиво глядя на величественную панораму озаренных закатом облаков, промолвил:

- Тоска на этот закат смотреть. Вроде Севастополь горит…

Аклеев не сразу отозвался:

- А ты хорошенько присмотрись, и ты увидишь, что это горит немецкий город.

- Эх, - воскликнул тогда Кутовой, - один бы только часок пострелять в Германии, а потом и помирать можно!…

- Только тогда и жить-то можно будет по-настоящему начинать, - сказал в ответ Аклеев, и оба друга замолчали, углубившись в свои думы.

Быстро догорел закат, темно-синяя ночь опустилась на море, и Кутовой прервал долгое молчание, поведав Аклееву мысль, которая им владела, видно, не первый день.

Жалко, - осторожно начал он, - никто ие узнает, что мы потопили тот торпедный катер…

- Сами доложим, - усмехнулся Аклеев.

- Это если мы доберемся до своих. А если не выйдет у нас ничего? - Кутовой не хотел произносить слова «если мы погибнем».

Не надо думать, что Кутовой мечтал о пышной, всенародной славе. Ему просто было обидно, что его Костя так и не узнает об этом славном деле.

- Не мы первые, не мы последние, - ответил Кутовому Аклеев. - Важно, что мы его потопили.

Он помолчал и добавил:

- Помнишь, у Приморского бульвара стоит в воде памятник?

- Погибшим кораблям?

- Вот именно, погибшим кораблям. А ты названия этих кораблей помнишь?

- Не помню, - ответил Кутовой и тут честно поправился, - и даже никогда не знал…

- И я не помню, - в свою очередь сознался Аклеев. - А каждый раз, бывало, как гляну на этот памятник, так даже сердце замирает от волнения. И вот я думаю, кончится война и поставят в Севастополе другой памятник, и на нем будет золотыми буквами написано: «Погибшим черноморцам». И если нам с тобой и Вернивечером судьба погибнуть, так будет, я думаю, в этом памятнике и наша слава. И когда будет уничтожен последний фашист, то в этом опять-таки будет и наша слава. А другой мне не надо. Я не гордый.

- Ну, и я не гордый, - примирительно сказал Кутовой.

- А все-таки здорово мы этот катер угробили! -донесся из каюты слабый голос Вернивечера. - Аж теперь приятно вспомнить.

Он слышал весь разговор Аклеева с Кутовым, хотел было поначалу сказать, что и он не гордый, но не сказал, потому что не хотел врать. Слова Аклеева его только частично утешили, но не переубедили. Вернивечер страстно мечтал, чтобы о бое с торпедным катером узнал один человек, в котором он был очень заинтересован. Этим человеком была Муся.

Истощенных краснофлотцев покидали последние силы.

Кутовой по этому поводу даже попытался сострить. Он сказал:

- Раньше мы вахту стояли, теперь мы вахту сидим, а завтра, верно, лежать ее будем.

- А что? - отозвался Аклеев. - В крайнем случае можно и лежа. Главное, чтобы внимательно.

- Ну, пока мы еще вполне можем сидеть, - добавил Кутовой, бодрясь, но Аклеев его уже не слышал. Он спал.

Этот краткий и не очень обнадеживающий разговор произошел часов в семь вечера. А в девятом часу Кутовой услышал отдаленный грохот орудий и еле различимый стрекот пулеметов.

Сначала Кутовой решил, что это ему мерещится. За последние несколько суток ему уже не раз чудились выстрелы, звуки сирены, даже отдаленный звон рынды, которой отбивают склянки. И каждый раз он убеждался, что это только плод его воображения.

Но грохот становился все громче и ближе, и когда, наконец, Кутовой убедился, что слух его не обманывает и что нужно поскорее будить Аклеева, тот сам проснулся.

- Стреляют! - взволнованно прошептал он. - Слышишь?

- Ага, - ответил, дрожа всем телом, Кутовой. - Сражение…

Они впились глазами в западную часть горизонта, откуда долетал нарастающий гул боя. Гром орудий и треск частых пулеметных очередей перемежались редким уханьем тяжелых разрывов.

- Бомбы! - объяснял каждый раз Аклеев. - Наш корабль бомбят.

- Неужели потопят? - сказал Кутовой.

- Не должны. Не потопят!… Опять бомба!…

Минут через двадцать стрельба прекратилась, и на огненной стене заката, почти над самой полоской горизонта, показались и сразу растаяли, скрывшись в северном направлении, три еле заметные точки.

- Улетели гады! - сказал Аклеев.

- Неужто потопили? - взволнованно спросил Кутовой.

- Был бы взрыв… - сказал Аклеев.

Но взрыва они не слышали. Они продолжали смотреть в ту сторону, где только что закончился бой, и на охваченном закатным заревом небосклоне вскоре заметили черный, точно залитый тушью, точеный силуэт военного корабля.

- Тральщик! - возбужденно воскликнул Аклеев. - Ей богу, тральщик! БТЩ!…

Он плюхнулся на палубу и стал бить вверх из своего «максима». Кутовой присоединился к ному со своим ручным пулеметом. В четыре приема кончилась лента «максима», несколько раз сменил диск Кутовой, палубу завалило стреляными гильзами. Не могло быть, чтобы в наступившей после недавнего боя вечерней тишине на корабле не услышали эту яростную пулеметную стрельбу. И все же, сколько ни прислушивались потом наши друзья, они не услышали ничего, что могло быть похожим на ответные выстрелы, на какой бы то ни было признак того, что на тральщике обратили внимание на их сигналы.

И Аклеев и Кутовой понимали, что этот тральщик - их последний шанс на спасение, что и он-то появился здесь случайно, и нечего ожидать, чтобы в этом отдаленном секторе моря в ближайщие дни появился другой корабль. А если даже, паче чаяния, и появится, то все равно будет уже поздно - они чувствовали, что силы у них на исходе и вряд ли они смогут еще долго нести вахту, даже лежа. Оба понимали, что это конец, но ни тот, ни другой не хотели и не могли высказать это вслух.

Догорел закат, черным пологом закрыла его сухая ночная мгла, и в ней потонул, словно растворился, силуэт тральщика.

Стрельба вывела из забытья давно уже лежавшего пластом Вернивечера. Он не мог не понять, что означает лихорадочная стрельба, поднятая его друзьями, ему хотелось узнать, но не очень, что послужило поводом к ней. Сам он уже не имел сил подняться с сиденья, выйти на корму и выяснить обстановку, а расспрашивать не стал. Если будет что-нибудь хорошее, ему сообщат. А плохого и без того хватало.

Он услышал, как в каюту прошел Аклеев, приблизился к нему, постоял в нерешительности несколько мгновений и вернулся обратно на корму. Вернивечер сделал вид, что спит, даже легонько захрапел, и он услышал, как Аклеев с видимым облегчением сообщил Кутовому:

- Спит.

- Ну что ж, - промолвил Аклеев после наступившего затем долгого и тягостного молчания. - Надо приниматься за ленту. А ты заряжай диски…

«Силен!» - подумал о нем Кутовой, а вслух ответил:

- Сейчас зарядим. Это нам дело привычное.

- Вахту заступаю я, - сказал Аклеев, когда Кутовой набил свои диски.

Кутовой заснул не сразу, и Аклеев не будил его до самого рассвета.

Флаг остался неспущенным. Все-таки сказалось волнение, охватившее Аклеева и Кутового.