Брусничное солнце

Глава 9

Выбеленная лунным светом тропа рябила перед уставшими глазами, плясала, ускользая из-под ног. Варя запиналась. Сжимала губы в осуждающую полосу, щурила глаза и упрямо встряхивала головой. Еще немного пройти осталось, совсем чуточку.

Стоило полю скрыться за редкой березовой рощицей, бегущая впереди девчонка с облегчением выдохнула и перешла на шаг, перекинула за спину длинную тонкую косу, обернулась, хитро кося на нее глазом:

— И сдалась тебе ночная прогулка? Еще и стоит, мимозыря[1], размышляет, бежать ли, не бежать… Что, впервые полуночницу увидала?

— Впервые. Не ожидала, что она опасна. — С недавних пор существование нечистой силы Варвару не удивляло, лишь сбивало с толку, поднимало первородный ужас в душе. После дневников бабушки стало ясно, что все существа — не досужие байки безродного люда, не вымысел. Просто высшее сословие решило не чтить их, отгородилось от жестоких детей природы. Далекие от родной земли, тратящие жизнь на променады, балы и открытия сезонов, они позабыли свои корни. Само естество. — А вам на что прогулка сдалась? В одном месте свиделись.

Гадкий корень березы вильнул по тропе, Варя снова запнулась и плотно сжала зубы, не позволяя ругательству вырваться наружу. Полно и того, что новая знакомица выражается за троих мужиков.

— В основном детей малых пужает, ты права. Только к слабым духом да уставшим взрослым тянется, знает, что мочи хватит с наскоку на загривок прыгнуть. Сразу убить не убьет, но захвораешь сильно, дай бог выкарабкаться. — Неопределенно передернув плечами, девушка тихо хихикнула. — Дык а когда еще молодым свидеться? Батюшка честь мою блюдет, словно она из злата вылита, защити милостивый, увидит, как на сеновал карабкаюсь и все. Отпевать сорокадневную по моему Ефимушке придется.

Опередивший их на три шага парень задрал курчавую голову к небу и заливисто, заразительно расхохотался.

— Знать бы ему, что беречь-то уже давненько нечего, ни золота, ни серебра. Совратила дочь бедного хлопца, сама надругалась со зверством лютым, не отбиться было, как наскочила.

Послышался громкий шлепок, голова Ефима дернулась вперед, и он едва не слег посреди тропы. Хохот стал только громче.

— Зубоскаль, зубоскаль, блудяшка[2], вот как вывесит тебя батька на плетенке за яй…

Продолжения Варвара уже не слышала, смех Ефима все лился над рощей, стремительной птицей метался по небу. Глинка не заметила, как уголки губ потянуло в улыбке.

Дорога до деревни оказалась совсем короткой, у второго ряда изб влюбленные распрощались, склонившийся к девушке Ефим что-то шепнул той на ухо, она залилась плотным слоем румянца, прижала к алеющим щекам ладошки и игриво послала его к лешему. После чего схватила Варвару за руку и ловко потянула за собой к очередной веренице домов.

— Меня Ульяной звать, а тебя как?

— Варвара.

— Погоди, а не барыня ты наша часом?

Она промолчала, неопределенно повела плечом и крепче сжала руку спасительницы. Подтверди Варвара сейчас, что она барыней является — как знать, решит ли помочь ей девушка. Скудный лунный свет не позволял той разглядеть дорогой наряд, а растрепанные волосы и ошалелый вид делали Глинку совершенно не похожей на величественную родовитую женщину.

— В чем ты руки-то так замарала? — горячие пальцы скользнули по тыльной стороне ладони, сжали чуть сильнее.

Она не одни руки замарала — запятналась полностью. Грудь сжало сожалением. Варвара не ответила.

Тихо скрипнула отворяемая калитка, Ульяна пошла дальше — за хорошую добротную избу с покрытой новой соломой крышей, к сараям. Дверь внутрь открылась бесшумно, и рука спасительницы из мягкой хватки выскользнула. Зажегся тонкий, пляшущий на сквозняке, огонек свечи. Возмущенно заблеяла приподнявшая голову рогатая коза, открыла мутные глаза с горизонтальными зрачками. Ее козлята завозились в сене, уткнулись белыми мордами в теплый материнский бок.

Девушка коротким кивком указала на тонкую, кажущуюся ненадежной лестницу, ведущую на второй этаж-сенник. Пол из широких досок, срез которого виднелся во мраке, казался ненадежным, ни стены у обрыва, ни перил — оступись и рухнешь вниз, перемелешь в песок кости.

— Только платье скинь, перемажешься сенной пылью так, что вовек не вытрясешь. Варвара равнодушно потянула завязки вниз. Зашелестела под тонкими пальцами ткань, невесомо выскальзывали из петелек черные пуговицы. Она не дала вещи упасть к ногам, ловко перехватила и бережно перекинула через руку, намереваясь сложить. Рассеянно занятая своим делом, она могла думать лишь о жалких крохах сна, которые удастся вырвать у этой ночи. Совсем скоро забрезжит рассвет и ей придется идти дальше. Нужно спастись.

Поглощенная удручающими рассуждениями, она не заметила, как в ужасе расширились глаза Ульяны, разглядевшей кровавое пятно на белоснежном исподнем. Как та попятилась, прижимая руки к губам в охватившей ее жалости.

— Кто с тобой так поступил?

— Жених… — Коротко, отстраненно. Она ведь сама так решила, чего теперь плакаться? Ее выбор, никто за волосы не тянул, по койке не разлаживал. Сама виновата, что смелости достать нож глубокой ночью не хватило. На ней вина. И на Грие, голос которого до сих пор направлял, заставлял руки дрожать, а сердце болезненно сжиматься.

Она не успела понять, когда девчонка метнулась вперед, вбилась курносым носом куда-то меж лопаток, прижимаясь к выступающим из-под легкой ткани позвонкам.

— Мне очень тебя жаль, пошли, ополоснешься, а я найду во что переодеться.

Крепостная… Не знающая манер, грубая и неотесанная. Сейчас она показалась Варваре самым прекрасным существом — она вела ее к бане.

— Ты не пужайся только, баннику в пояс поклонись, попроси с друзьями повременить, выгнать. Я рядышком в предбаннике посижу, пока ты в помывочной будешь. Будет нужно что — кричи. А начнет по голове плясать, так я молитву знаю, мигом его отважу.

Богатая на нечисть ночь. Такой скоростью к завтрашнему полудню ее сам дьявол не испугает.

Сорочку Варвара стянула без стеснения, словно гремучую змею резко отбросила от себя под лавку в предбаннике. Ульяна же, будто позабыв свои обещания, выскользнула наружу, послышался шум быстро отдаляющихся ног.

Глинка шагнула в помывочную.

Воздух здесь был горячий, но пара не было. Жар расслаблял изнывающее уставшее тело, зазудела, зачесалась не до конца поджившая рана на груди и животе. Варя неосторожно поддела краешек струпа у ключицы ногтем, потянула отрывая, обнажая розоватую тонкую кожу.

Никого в бане не было. Но она поклонилась — так низко, как только было способно израненное уставшее тело. Губы беззвучно зашевелились:

«Ну здравствуй, дух банный, дедушка банник. Придержи гостей своих, дай прогреть кости.»

Будто отвечая ей, по ногам скользнул мягкий сквозняк, лизнул горячими языками щиколотки. И Варя уселась на лавку. Прикрыла тяжелые набухшие веки, с нажимом растерла их пальцами. Глубоко вдохнула, выдохнула. И взялась за большой неказистый кусок мыла.

Сначала аккуратно растирая, массируя. Но с каждым мигом движения ее становились резче, ожесточеннее. Хотелось содрать всю кожу, наизнанку себя вывернуть. Стереть начисто, забыть нежеланные касания, жадные поцелуи, укусы и низкие хриплые стоны. Кожа покраснела, касаться ее стало больно, а Варвара все терла и терла, задыхалась в собственной горечи и злобе.

Слишком глубоко, не достать, не выдрать. Забралось внутрь и давит, душит. Ненависть ее стала такой громадной, так переполняла, что тело грозило разодраться на ошметки, не вобрать всю, никуда от нее не деться.

Разгоряченная, с пылающими глазами, она не услышала тихого скрипа дверных петель — успела вернуться Ульяна. А затем в ногу резко вцепилась чужая рука. Варвара дернулась, опустила голову, заскакало по полу выроненное мыло.

Сморщенная, сухая и черная, с обломками ногтей, скрюченными набухшими суставами. Не банник — его ночной гость, мелкий бес. Держит крепко, еще немного и затрещат кости, порвутся жилы, размозжится мясо. Царапает, перебирая по тонкой косточке пальцами.

«Страха моего хочешь? Не получишь, нету сил бояться.»

— Прочь пошел! — Кричит так, что собственный голос пляшет эхом, отскакивает от стен, бьет по ушам яростью. И заложены в него толики силы. Животворящей и умертвляющей, создающей и разрушающей. Прямой, как удар топора.

Из-под лавки слышится истошный визг, черная кожа покрывается бурлящими пузырями, и рука отдергивается. Дверь в этот же миг распахивается, а на пороге замирает испуганная крестьянка, прижимающая к себе сверток с простой небогатой одеждой.

— Помилуй господи, что это было? Испугалась?

Варвара наклонилась, опустила острый подбородок на колени и заглянула в темноту под лавкой. Оттуда на нее смотрела нечисть: острые иголки зубок, горящие ненавистью и испугом глаза, мелкие, словно нити весенней паутины, тонкие конечности и обтянутые черной кожей острые плечи. В иной день ее бы это напугало, потянуло во мрак, из которого вынырнуть помогают лишь нюхательные соли.

Сегодня она видела монстра пострашнее. Она делила с ним ложе.

— Скорее я напугала его.

Маленькая тварь зашипела, словно дикая кошка, широко распахивая рот. А затем проворно юркнула в угол, растворилась в тенях. Вот он был, и вот уже на его месте лишь свернутый от тепла сухой березовый листик. Варя пожала плечами.

— Вот поэтому ночью ходить мы и не решаемся. Дедушка банник своих друзей приглашает. Пирует по ночам в банях нечистая сила, но сегодня пришлось. Ты была… Совсем… — Глаза девушки забегали, она нервно сглотнула слюну и опустила голову. Варвара понимающе кивнула.

— Что было, то уже неважно. Переночую и в путь двинусь, спасибо тебе, Ульяна, что спасла с женихом своим и приютила на время.

Она тяжело поднялась со скамейки, пальцы коснулись дрожащих рук, мягко забрали одежду. Та оказалась почти впору, но к телу была непривычной: колкой, шершавой. Не скользили ткани по коже, оставляя легкую прохладу, не облегал ребра ненавистный корсет, крой не обнажал разворота ключиц. Рубаха из поскони[3] натирала нежную новую кожу, образовавшуюся на месте струпьев, колола где-то промеж лопаток, заставляя нервно ими поводить. Юбка была такой же грубой, темно-серой, она не доходила высокой и тонкой Варваре до щиколоток, зато пояс пришлось подтянуть потуже на выпирающих ребрах и впалом животе.

Семья Ульяны жила совсем бедно, раз их сбережений не хватало даже на пестрядь[4].

Оглядев ее, крепостная удовлетворенно кивнула и выскочила из бани, суетливо перекрестившись. Варвара устало улыбнулась, шагая следом. Кому ж из них подобало пугать суетливую нечисть? Ежели на деревнях и селах с подобным люди сталкиваются постоянно, так чего не свыклись? Так чураются.

Поспать ей болтливая девчонка так и не дала: до рассветных петухов расспрашивала о том, что стряслось и как теперь Варвара жить собирается. Она решила открыться. Рассказала все, как на духу. Про ведьмовство лишь опустила, ни к чему подобное суеверной крестьянке знать.

Взлетали вверх тонкие кисти, то и дело она всплескивала руками, разгоняя воздух перед носом проваливающейся в дрему барыни. После десятого рывка вперед Глинка перестала от нее дергаться — притерпелась.

Ох и наплакалась же молодка. К концу ее вяло текущего рассказа нос девушки напоминал перезрелую сливу, глаза отекли, а ресницы слиплись. Тошное зрелище, по душе скребущее. Ульяна будто за нее реки слез выплакивала, когда Варе должно страдать и давиться рыданиями. А она чувствовала лишь пустоту.

Не одушевление, не прилив сил, которые внахлест стегали по плечам, когда Глинка бежала из поместья Самуила по белоснежным широким ступеням. Усталость. Тяжелую, неповоротливую. Она взобралась вверх по коже, уселась на плечи и жала, давила ее к земле. Ничего не хотелось. Только покоя.

Сейчас, когда рядом не было Грия, она стыдилась размышлять о том, что ждет впереди.

Без него.

«Двигайся дальше, барыня, не отдавайся в руки зверью этому. Помню, как батюшка твой покойный разъезжал по селам, у нас сразу дела все на лад шли. Что покосилось — поправляли, где ломалось — чинили. Честный он барин был, справедливый. И друга его Саломута видали, красив же сын его был. Как ангел красив.»

Бу-туп. Бу-туп.

Собственное сердце бьется размеренно, так отчего же каждый его толчок бередит душу? Притомилась. Даже стук этой глупой мышцы мешает. А суетливая болтовня Ульяны все дальше и дальше, голову клонит на подставленный кулак.

«Только ж искать начнет, ты по тракту старому шагай, там волков тьма, да они сейчас боязливые, сытые, не нападают. Лучше, чем к душегубу… Но никак не болотами! Слышишь? Открой глаза свои чудные, ну! К болотам и шагу не делай, там Хозяин лютует, давеча у окон вдовы Никитовой хохотал, песенки страшные пел. Никто с мужиков не рискнул и носа сунуть из избы, пока она молилась да выла.»

Бу-туп. Бу-туп. Бу-туп.

По телу разливается тепло, под прикрытыми веками пляшет его образ. Голос нежный, змеиный, в глазах горит тоска.

«По чему скорбишь ты? Зачем так волнуешь душу, неспокойный?»

«Как возник, ни одной русалки или утопца не видать, даже болотник людей не топит. Обрадовались сначала, ломанулись на болота — а там яго-оод, барыня, видела бы ты. Все красным цветом усыпано. Матушка говорит, ни разу подобного не видала. Рано радовались, пожрал он всех нечистых, а теперь до нашего села добирается…»

Красная ягода блестит влажным от сока боком, падает долго-долго, утопает в высоком болотном мху. А на ее гладкой поверхности отражается тонкий мужской силуэт. Он наклоняется.

Бу-туп. Бу-туп. Бу-туп.

Бледные пальцы обхватывают ее, тянут к невыразительным тонким губам. Рот медленно приоткрывается, влажный язык подхватывает бруснику.

Варвару поглотила тьма.

Утро встретило ее как ныне полагается — не мягким лучом, скользящим по лицу или суетливой возней и блеянием маленьких козлят. Воздух вокруг разразился воплем. Леденящим, покрывающим кожу крупными мурашками. Варвара мигом вскочила. Упала на одуряюще пахнущую солому голова Ульяны, пристроившейся ночью на ее плече. Крепостная даже глаз не распахнула.

А сердце Варвары уже колотилось на кончике языка, с громким хрустом выламывало ребра. Нашел. Неужто нашел следы и выпытывает о ней у крепостных? Пальцы впились в грубо вырезанный провал окна, она свесилась наружу, пытаясь рассмотреть центральную улочку и колодец на широкой дороге. Сзади сонно заворошилась Уля:

— Не бойся, у нас всегда так. Второй месяц уж как пойдет. Беснуются бабы, их в церковь батюшка одну за другой тянет грехи отмаливать. Как чудовище болотное наведается, так понесется, начнется. Одна к матушке вашей добиралась, защиты просила. Так Хозяин и к ней наведался. Так затравил бедную, что язык себе откусила. Господь уберег, не подавилась и от малокровия не померла.

Сердце постепенно успокаивалось, Варвара, шумно дыша, отодвинулась от окна. Провела дрожащими руками по растрепанным волосам, вытащила и бросила на пол засохшую веточку мятлика.

— Беснуются?

— Ну, черти в их тело заползают. Не на икону взгляд ни бросить, ни помолиться. Пойдем, покажу. Заодно расскажешь батюшке с матушкой, что я у самой деревни тебя спасла. Заболтала ты меня вчера, в избу не воротилась. Не скажу, что стряслось — мне матушка все косы повыдергивает. Они у меня и так из трех волосков на молитвах и крапивных настоях держатся. Лысой грустить буду…

Протерев заспанные, припухшие от долгого рева глаза, она проворно зацепилась пальцами за лестницу и, уперев ноги в деревянные круглые бока, стремительно заскользила вниз.

Глинка на мгновение забыла обо всех страхах — так и стояла, удивленно приоткрыв рот. А ступени кому даны? Загонишь занозу, разожмутся руки и поминай, как звали. И козу, с интересом задравшую рогатую голову у лестницы, и суетливую девку.

Перед тем, как спускаться, Варя прихватила я спрятала за пояс юбки мешочек с драгоценностями, повесила за спину сумку с дневниками. Ульяна уже суетливо приплясывала у сарая.

— Пошли-пошли, барынька, одним глазком глянем и в избу воротимся. Страшно до дрожи, как кликуши маются.

И она потянула ее за собою огородами. Заставляя перепрыгивать через бодрую ботву бураков и репы, сбивая ногами тянущиеся усы гороха.

— Убьешь, полоумная, стой! Погоди!

Ее пальцы — словно капкан. Ульяна нетерпеливо что-то прикрикивает и мчится, заставляя ее задыхаться, пока трещит натруженная кожа стоп, лопаются мозоли.

— Быстрее, недолго длиться будет, не увидишь!

Последний рывок, перескакивая через низенькую плетенку чужого двора, и они замирают на главной улице, пытаются отдышаться.

Людей не так много, столпившиеся стоят поодаль, только одна пышногрудая неповоротливая баба придерживает страдалицу. А та заходится, выворачивается и так отчаянно вопит, словно ее режут по живому. Глаза выпучены и закатываются, изо рта тянется длинная розоватая нить слюны, все зубы заляпаны кровью. На скамье у дома напротив сидит ошалело выпученный мужик, зажимает рукой ухо. Все пальцы, вся шея в крови — долго гадать не приходится, кто с ним это сотворил.

Ульяна удивленно смаргивает, сплевывает наземь вязкую от быстрого бега без передыха слюну.

— Говорила ж, хозяин болотный тому виной. Это вдовушка та, о которой ночью тебе рассказывала.

— Как помочь ей? — Собственный голос становится надтреснутым и ломким, будто в горло ей песка насыпали. Ульяна легко отмахнулась.

— Сейчас наш батюшка придет, молитвы отчитает, крестом господним осенит, полегче ей станет. А ежели нет — отправят в монастырь Костромский, пущай там с нее все греховное гонят.

По узкой тропинке от церкви уже семенил стареющий лысый поп с кривым носом. То и дело он неловко взмахивал рукой, с зажатой в ней библией, когда оступался. Очередной взмах сбил высокие стебли укоренившейся у тропки молодой крапивы, мужчина сдержался. Не разразился сквернословием, но всепрощением мрачный лик его не пылал.

— Сейчас тошно будет, прошлый раз, как молитвы читал, кликуша ему нос на бок свернула, а мельнику нашему четыре зуба выбила и руку в другую сторону выщелкнула. — Предупредила Уля, делая шажок назад, за спину Варвары. — Смотреть будешь?

— Буду.

Она осталась.

Не обращая внимание на то, как Ульяна сжалась за спиной и двумя указательными пальцами заткнула уши, плотно зажмурилась. Люди начали разбредаться — вот была горстка, а вот рассыпалась, попряталась за прочными дверями и заборами. Осталась лишь придерживающая кликушу баба и тощий низенький мужичок с синим опухшим от частых выпивок носом. Батюшка подошел к ним, перекрикивая вдову заговорил. И убедившись, что они его услышали, открыл библию.

Помощники тут же заломили кричащую женщину, заставили опуститься на колени. Поп начал читать.

Быстро, суетливо, проглатывая окончания слов в громогласном напеве.

И вокруг начало твориться страшное. Завыл ветер, над головами начали сгущаться набежавшие с горизонта тучи, громыхнуло. Растрепало волосы, засвистело в ушах, а Варвара не могла отвести взгляда от четверых, застывших у колодца.

Затрещали, защелкали позвонки, выгибаясь острыми отростками над кожей, одержимая женщина взвыла. Широко распахнутые глаза, не мигая, следили за священнослужителем, а губы медленно тянуло в подрагивающем оскале. И голос. Не женский, не мужской — безродный, хриплый и колючий, выдирающий воздух из легких клочьями.

— Молись так, как молишься после того, как родную жену против воли мордой в стол опрокидываешь и портки поспешно вниз тянешь. Как после очередной своей пьянки, ползая у креста в лужах рвоты и мочи. Молись, святой, молись так же исступленно, искренне! Попроси за душу ее, попроси! — Громогласный безумный хохот понесся над домами, его подхватил жестокий воющий ветер.

Резкий рывок вперед, взмах рук и держащих ее людей разнесло по кустам орешника и крапиве. Громкий хруст, заголосила, засыпала проклятиями дородная полная баба. Постанывания мужичка едва слышались за беснованием природы. Вдова вскочила на ноги, рванула вперед. Скрюченные судорогой пальцы застыли у его глаз — он не позволил ей напасть.

Резво поднял руку с крестом перед собою. Она тут же отпрянула. Захохотала, сжимая, выдирая клочья собственных волос, люто раскачиваясь. А затем ее безумный взгляд метнулся в их сторону, тонко подвывая опустилась на корточки Ульяна, зажала голову между коленей, пряча лицо.

— Душегубица, забирающая жизни. Ведьма и неведьма. Про-о-оклятая. — Опускаясь на четвереньки, вдова в три коротких прыжка оказалась рядом, припала к земле у Вариных ног, прижимая щеку к траве, заглядывая снизу-вверх в ее глаза. — Каждого, кого полюбишь, в могилу сводишь. Родное сердце черное, мертвое. Ты мертва уже, девонька. Дохлая барыня. Дохлая-дохлая барыня тянется к чужому теплу…

Засмеялась, цепкие пальцы вцепились в исцарапанные голые лодыжки. А Варя окаменела. Смотрела на ползающую в грязи бесноватую женщину широко распахнутыми глазами и училась снова дышать. Вдох. Выдох.

Она помнила сон с выдранным из груди, стучащим в руках Аксиньи, сердцем. Черным. Собственным.

Ветер игрался с нею, насмешничал, швырял в лицо черные пряди, хлестко попадая по глазам.

А на взгорке за деревней виднелся тонкий силуэт мужчины, замершего на границе леса. Там, где начинали разливаться болота.

[1] Славянское ругательство, обозначающее разиню.

[2] Гуляка, повеса.

[3] Ткань из конопляного волокна, грубая, неокрашенная, находившая применение только в крестьянстве.

[4] Ткань из остатков пряжи разного качества (лен, шерсть) со слегка шероховатой поверхностью.