Брусничное солнце

Глава 17

Тропы путали ее. Глинка поняла это, когда знакомая стежка, идущая вдоль тонких осин, неожиданно завернула в заросли папоротника, повела вглубь. А Яков обещал, что леший проведет… Внутри разгоралась тревога.

Она цеплялась за запястья, обжигала вместе с выросшей вдоль тропы крапивой, забивалась в волосы с перепрелой листвой, когда Варя спотыкалась о неожиданно вынырнувший корень и падала. Пыталась восстановить дыхание, упрямо сжимая губы.

Поднимется, отдышится и непременно встанет. У нее нет права вновь подвести подругу. Не сумела барыня выразить всю свою благодарность при ее жизни — постарается в посмертии. А та сопротивлялась, непохожая на саму себя, Авдотья скалилась и щелкала зубами за спиной. Стоило Варваре потерять равновесие, как упыриха рывком тянулась в ее сторону, метя в спину. И тогда она, скрепя сердце, сжимала нить, заставляла ту упасть рядом, сипло воя и отсыпая проклятия.

Трижды она вспомнила псов и ее мать, четырежды пожелала смерти от рук лешего.

Быть может, это и оскорбило хозяина леса? Варвара не знала. Впервые за жизнь она не одергивала Авдотью, впервые та позволяла себе подобное — срок службы окончился еще задолго до последнего вздоха, так в чем вина Вари? Разве ж она не предупреждала, не пророчила дурное, предчувствуя?

Виновата всегда и во всем.

Она так срослась с этим чувством, что давно не переживала. Плохая дочь, неприглядная холодная невеста, спесивая, словно безродная, девка. Быть может, если бы матушка отослала ее в монастырь, как грозилась каждый раз после крупной ссоры, все сложилось бы донельзя лучше? Теперь младшая Глинка не узнает.

В который раз Варвара тяжело поднялась. Вытерла расцарапанные в кровь ладони о затертую до дыр юбку, потянула за собой нить, ослабляя хватку. Та толкнулась в разодранную ладонь тонким пульсом, а затем стала толще, поднабралась ведьминых сил.

Барыня осмотрелась: здесь, в глухой чаще, лунный свет не пробивался через разросшиеся лапы сосен и вытянувшихся елей, громадные дубы великанами преграждали дорогу. Где-то недалеко слышался душераздирающий, унылый скрип — два близстоящих дерева терлись друг от друга в порывы ветра. Совсем скоро одно из них, совсем трухлявое и неживое, рухнет и похоронит под собою осиротевшее гнездо куликов, разметав крохотные кусочки скорлупы по округе. Станет тихо.

Бывало, под ногами пробегал шальной заяц. Останавливался неподалеку, дергал настороженным ухом, вглядываясь в путниц не по-звериному внимательным глазом, а затем припускал дальше, по своим делам.

А кругом так сильно пестрило от зелени, такой узкой была тропа… Они то и дело отирали с лица плотные нити паутины, пригибались, убирая нависающий с нижних веток деревьев лишай, Глинка давилась пропахшим перепрелыми листьями и гнилью воздухом. Леший завел их слишком глубоко в чащу, она зря доверилась.

Его гулкие хлопки заставляли вздрагивать, разносились по чаще и вязли в кронах, то и дело по широким стволам с возмущенным цоканьем проносились его служки — рыжехвостые белки, сыпали на волосы шелуху от шишек и длинные сосновые иглы.

И когда Варя услышала очередной хлопок, доносящийся из-за низенькой пушистой елки, зло подняло вверх окровавленную морду, с хрустом вырвалось на волю, заставляя вскинуть руку.

Она видела, как с ладони вырвался поток силы, черным хлыстом обвил ель, пропуская ствол сквозь вязкую смолу волшбы. А затем попыталась ударить по прятавшемуся за деревом нечистому. Секунда. Она не успела понять, что произошло. Почему на встречу вырвался ослепительно зеленый луч, ударил так, что перемкнуло дыхание. Словно подкошенная, она рухнула на землю, попыталась выхватить из раскаленного воздуха хоть глоток кислорода. Не выходило.

Теперь Авдотья не пыталась сбежать — стояла рядом, хладнокровно наблюдая за мучениями бывшей хозяйки и подруги. Насколько же велика ее обида?

Зашуршало за елью, легкий, едва слышный шаг превратился в увесистый, привычный слуху — человеческий. Упираясь лбом в холодную сырую землю, она могла увидеть только перепутанные лапти — левый на правой ноге и правый на левой. Поднимая голову, Варвара встретилась с насмешливым взглядом ярко-зеленых глаз. Горящих, ужасающих глубиной. Глядя в них, Глинка видела жующих кислицу зайцев и крадущуюся к ним лису, она чувствовала ветер в перьях взлетающего рябчика, слышала брачный вой оленя и оглушающих треск ударов о рога соперника. Глядя на Лешего, она становилась лесом. Где дыхание, шум и крики сливаются в единую песнь жизни. Необузданную, несокрушимую. Вечный круговорот, повлиять на который не сумеет ни один человек, а она ударить осмелилась…

Задрожали пальцы рук, из горла вырвался невнятный сип, когда барыня попыталась подняться. Хозяин леса легко уселся рядом, игнорируя Авдотью скрестил ноги и, словно невзначай, одернул кафтан с неправильно запахнутыми полами, подпер внушительным кулаком левую щеку, сморщился.

— Не учат нынче знатный люд манерам, не учат… Что, привыкла девица, что за тебя просят, за тебя делают, твои проблемы решают? Ан самой поклон отвесить, или спина не гнется? Так я всегда помогу…

Зароптал осуждающе лес, зашлись в гневном цоканье белки, ветер погнал ледяной воздух через непролазную чащу с такою силой, что застонали вековые дубы. Варвара прикрыла разодранной ладонью лицо, отвернулась. И сквозь этот вой и безумный вихрь она слышала уже не скрипучий голос старика — голос леса. Сильный, рвущий перепонки, выцарапывающий истину внутри головы, пускающий кровь. Глинка почти ослепла от сора, летящего в глаза, и боли. А душа леса продолжала поучать. Жестоко, сурово, как учили языческие божества, дорогу к которым забыли предки.

— Прежде, чем силой колдовской меряться, убедись, что несокрушима. Ан нет — вспоминай язык человеческий. Любую беду словом отвести проще и приятнее. Разговор всегда толку больше даст, чем пустое размахивание кулаками. Ежели дитя забалует, после данного обещания, его тоже дрыном отходить следует? Понимающей будь, разум вперед действий пускай. Так что тебе сделать надобно было?

— Попросить за нас… С надеждою на ваше благородное милосердие молю прощения за гнева причинение. — Привычное извинение, сколько же раз она слышала заученные пустые слова из уст ненавидящих друг друга людей? Но ни разу не произносила сама. Сейчас они показались волшебными, лес стремительно стих. Всего в одну секунду: вот стоял оглушающий рокот, казалось, стволы сосен переломятся надвое, упадут на их головы тяжелые ветви. А в следующий миг не было слышно даже привычного скрипа покачивающейся сосны. Вот так просто.

Варя так отчаянно устала, что не почувствовала даже удивления — пусто, нет ни сожалений, что обидела лешего, ни страха. Дорога до землянки оказалась еще одним тяжелым испытанием. Может эту душевную разбитость увидел нечистый? В один миг дряблая морщинистая рука с пожелтевшими толстыми ногтями потянула ее вверх за подбородок, заставила поднять на лесного хозяина взгляд.

— Поговорить с тобой хотел, интересно было, какой дочка барина выросла. Да только разные вы с ним совсем, языком одинаково вертеть смешные речи горазды, а больше ничего схожего я не вижу… Ступай, Варвара, дочь Николая, дальше лес тебя не тронет. Да только помни урок, научись чтить, каждая травинка под ногою твоею ничто иное, как чудо. Николай знал и помнил, ой и чудной мужичок был, по своей воле в ведьмины силки впутался…

Леший поднялся легко, словно не в дряхлом теле обитал его дух. Хлопнул себя по широким свободным штанам, снова одернул кафтан. Варвара попыталась подняться следом.

— Подождите, откуда вы знаете моего отца?

Шагая за высокие ели, он увеличился, пропала забавная одежка, по светло-зеленым плечам разросся мох, полезли у глаз покрытые нежными зелеными листиками сучья. Первый его шаг дрожью земли отдался в ладонях, непроизвольно Варвара сжала пальцы, загребая горсти мха в испачканные руки. Услышав вопрос, великан неспешно обернулся. Глаза. Осталась неизменным лишь яркая зелень — проход в другой мир, дорога в который ей заказана.

— Не помнишь, барынька? А ты напрягись, выбирайся из паутины, что человеческие руки плели месяцами. Вспоминай зайчика с ухом ломаным. — Сверкнула в последний раз зелень, а голос Лешего стерся, снова обернулся свистом ветра и перекрикиванием скачущих по ветвям дроздов-белобровиков.

«Шел, нашел, потерял… шел, нашел, потерял…»

Вскоре их окружила тишина. Зато, впервые за всю дорогу, разлепила бесцветные сухие губы Авдотья:

— Второй раз убить собралась? Ежели так, давай на опушку выберемся, хоть на солнышко погляжу.

Это подняло Варвару куда быстрее ласковых уговоров и подбадриваний. И каково же было ее изумление, когда, раздвинув ветви очередного густого орешника, она выкатилась прямо на болотный берег к ногам устало бредущего Якова?

Пытаясь удержать равновесие, Варя сдавленно охнула и вцепилась в руку колдуна. Тот не удержал, неожиданно громко вскрикнул и рухнул вместе с ней навзничь, зажимая предплечье.

— Отряхнул бы ты руки, ведьмак, она и тебя до гробовой доски доведет. — Ломкий недовольный голос Авдотьи стал удивительно участливым, почти сочувствующим.

Яков не ответил. С тяжелым вздохом он продолжал зажимать руку, глядя в неспешно светлеющее небо. Когда Варвара неохотно поднялась на четвереньки, со старческим стоном попыталась встать на ноги и разогнуться, он вымученно потянул уголки губ вширь, поерзал, вытаскивая из-за ворота рубахи огромный комок окровавленной простыни.

— Прекрасный из меня ухажер, брусничное солнце? И в ногах валяюсь, и подарки подношу.

— Я ужасно счастлива, право, таких роскошеств и не стою… — Принимая простынь, Варвара стыдливо ее скомкала и сунула за тугой пояс юбки. Яков не поднимался. Глядел на нее снизу вверх пристально, а в глазах плескалось обреченное веселье. Тревога прикусила кожу на горле. — Что не так? Оценила, признала высоту твоих благородных помыслов. Рядом полежать? Поднимайся, Яков, у нас совсем нет времени.

Совсем скоро первые солнечные лучи зальют алым небо. Упыриха с неволей смирилась, а вот с повторной смертью не желала — тонко подвывая, она резким рывком потянула наверх колдуна. Так резво и самозабвенно, что босые ноги того оторвало от земли, а когда Авдотья вернула ему стоячее положение — колени мужчины подогнулись.

Яков не воспротивился. Сморщился с досадой и заковылял вперед. Тяжело, шатаясь. Варваре не пришлось ничего спрашивать, Авдотья шумно втянула воздух трепещущими ноздрями и резво засеменила за болотным хозяином следом.

— Подпалили-то шкурку, волдыри там прячешь? Или до мяса жгли? С отродья Брусиловского станется… Душегуб… Ирод…

Каждое слово, выплюнутое с презрением, заканчивалось невозмутимым прыжком на кочку. Взлетали вверх слипшиеся в клок волосы, били по драной на спине рубахе. А Авдотья ловила руками равновесие, снова прыгала. Почти как в детстве, когда они играли в саду, перескакивая с широкого бортика фонтана на выкрашенную в белоснежный скамейку. Только теперь в воздух взлетала не рыжая косичка, а сбитые космы, воздух ловили не тонкие пальцы — его полосовали когти. Одна из них выбралась из могилы, а вторая начинала размышлять, что попасть туда проще, чем жить.

Плечи Якова напряглись, зажимающие рану пальцы сжались, и он вновь досадливо сморщился.

— Всегда такой говорливою была? Я поражен, что ты сумела дожить до отрочества.

— Юности.

— Тем удивительней.

Короткая перепалка закончилась так же стремительно, как и началась: у уха Якова громко клацнули острые зубы, и кочка под ногою Авдотьи в тот же миг исчезла. Упыриха в гордом молчании ушла под воду. Чтобы вынырнуть у самых его ног, получая пинок по резво выброшенной вперед руке.

Варваре пришлось натянуть повод, заставляя отступить былую подругу. Позже. За каждый своевольный шаг, за каждый раз, что она подавляла чужую волю, Глинка непременно извинится. Да только не простит ее Авдотья — по пылающим ненавистью глазам было видно.

Остаток пути они прошли в гнетущем молчании. Чтобы под пение соловья захлопнуть тяжелую крышку над сворачивающейся в подполе Авдотьей, та до последнего не отводила от Глинки блеклых помутневших глаз.

Так же молча они добрались до землянки. Страшась правды, Варвара пыталась заставить ворочаться прилипший к небу, словно распухший язык, а Яков никогда прежде говорливостью и не отличался.

Едва сделав шаг за двери, он тяжело опустился на пол, уткнулся лбом в ладони и упрямо поджал губы, белки глаз быстро подрагивали под закрытыми веками, как бывает у людей, тонущих в кошмарных снах. Варвара в нерешительности замерла рядом. Вцепилась в разодранную юбку. Когда бы раньше она опустилась до подобного внешнего вида? Грубо сшитый лоскут держался на молитвах и добром слове — целой оставалась узкая полоса под самым поясом, через дыры рассмотреть наготу не смог бы разве что незрячий. А она не беспокоилась. Якову было худо, не до шуток, не до того.

Собравшись с силами, он решился, снова тяжело вздохнул и по-звериному, как пристало его второй личине, в два широких шага добрался до лавки, упал лицом вниз, навзничь. Голос его звучал приглушенно и напряженно. Но когда до Варвары дошел смысл сказанного…

— В сундуке, на который ты постоянно зарилась, бери скальпель, самогонку и белую нить. Аккуратно, там поднос найти сумеешь, самогоном облей. Сколько раз ты мечтала причинить мне боль, Брусничное солнце? Сегодня сам об этом прошу. Нужно пулю твоего жениха достать.

Пулю.

Мир перед глазами подернулся дымкой, Варвару качнуло обратно к двери. Паника внахлест взлетела по хребту, сдавила голову. Еще немного и та лопнет, как репа под тяжелой подошвой незадавшегося огородника. Сколько жизней Брусилов прерывал своей жестокой рукою? Неужели…

— Какая же ты… Баа-а-арышня. Если я умру по твоей милости, слово даю, приду и сожру. А начну с длинного носа. — Привычной издевкой потянулись ноты, в ироничной усмешке приподнялись уголки губ. И слой ваты в ушах стал потоньше, Глинка заставила себя оттолкнуться лопатками от двери, пойти к заветному сундуку.

Громко стукнула о стену крышка, барыня склонилась.

— Он у меня не длинный… — Вышло рассеянно, пока занятая делом Варя споласкивала нужные инструменты, а затем широким глотком прикладывалась к горлышку бутылки. Яков за спиной изумленно присвистнул.

— Еще какой, как клюв. И это высший свет, C’est une horreur! C’est l’horreur absolue![1]

Скосив взгляд на приподнявшегося на одной руке Якова, стягивающего прожженную рубаху, она поспешно сделала еще один глоток, прежде чем двинуться в сторону лавки. Огонь в желудке притупил страх перед происходящим.

— Откуда ты знаешь французский, ты же…

— Крепостной? — Вопрос его нисколько не смутил. Коротко кивнув на край лавки, он с протяжным гортанным стоном опустился обратно и отвернул голову, убедившись, что Варвара истолковала его жест правильно и поставит поднос в указанном месте. — Силами твоего батюшки. В Московской академии и не такому учат. Не отвлекайся, пятно жженое видишь? На два пальца ниже прощупай мышцы и режь. Глубоко… — Услышав ее шумное сглатывание, Яков тягуче-плавным движением повернул лицо в ее сторону, темные глаза презрительно прищурились. — Желудочное содержимое извергать изволите? Прекращай, возьми себя в руки. Как дитя, ей богу, давай скальпель бери. Как конец в железо уткнется — прекращай резать и вытягивай. Жаль как, мало наворовал… Пинцет бы хирургический, сейчас бы себя любил сильно-сильно.

Тошнота поднялась выше, не помогали и сделанные глотки самогонки.

— Может там оставим?

Малодушное предложение насмешки не вызвало. Видно было, храбрился Яков не меньше ее. Много сил на это уходило, белизной кожи он мог посоперничать с выбравшейся из могилы Авдотьей.

— Нерв рядом, останусь калекой, кому таким сгожусь? — Пытаясь перевести все в шутку, он вновь качнул подбородком в сторону инструментов и бутылки. — Если лишусь сознания, шей наскоро, как умеешь. Главное, чтоб крови много не потерял. Аккуратнее будь, не свинью резать нужно, лишнего не отдели, мне каждый кусочек дорог.

Бросило в холод. Следом — в пот. Варвара зябко поежилась. Пальцы аккуратно нажали на алое пятно, Яков даже не вздрогнул. И тогда она осмелилась — прочертила дорожку чуть выше, вжимая подушечки пальцев в обожженную кожу. Пока под пальцами вместо мышцы не почуялось уплотнение.

— Нашла.

— Режь.

Скальпель опустился на плечо, едва касаясь. И… Она не смогла. Замерла, до боли закусив губу, пытаясь убедить, что иначе нельзя, она помогает Якову. Да только рука не шла. И тогда его пальцы легли на вторую руку, упирающуюся в скамью у собственного бока. Сжали, ободряя. Не с привычной насмешкой — по-настоящему тепло, понимающе и искренне.

— Тяжело, знаю, насколько это кажется страшным. Постарайся, Варвара, пожалуйста…

И она опустила руку. Из-под лезвия тонким ручейком скользнула кровь, колдун тут же выпустил ее руку. На скулах заиграли желваки, на лбу выступили вены, Яков плотно зажмурил глаза. Напряженный, как натянутая тетива, вцепившиеся в края лавки пальцы давили старое дерево в крошево, когти выбивали из древесины возмущенный стон.

А когда она углубилась, усилила нажим, стремясь найти заветный кусочек железа, застонал и он. Низко, протяжно, переходя на утробное злое рычание. Не знай Варвара, что рядом с ней человек — бросила бы скальпель и ринулась прочь, страшась остаться без рук.

Длинные тонкие пальцы Якова покрылись царапинами, наполнились занозами, хриплое дыхание разносилось по землянке. И с каждым его судорожным вздохом, с каждой попыткой протиснуть воздух через плотно сжатые зубы, она почти погибала. Тонула, терялась в ядовитом мареве из вины, сожаления и злости. Будь перед нею душегубец Брусилов, Варвара не думая нажала бы на курок.

Кончик скальпеля царапнул железо, она облегченно, шумно выдохнула. А затем окаменела, не решаясь прикоснуться к ужасной ране пальцами. Колдун словно мысли прочитал, утыкаясь лицом в подушку, невнятно заговорил.

— Доставай быстрее, потеряю крови больше — не с кем будет вечера на болотце коротать, подружишься с лягушками и позеленеешь. — В ворчливые нотки вплелась насмешка, почуяв ее, Варвара, не прибодрилась — в глазах появились слезы. Скольких же трудов стоило ему просто разговаривать, пока она причиняла ему боль. Неумело, растягивая мучения. Не такого отношения она достойна, права была Авдотья, всех за собою юная барыня тянула в пучину мрака и боли. А Яков не слышал мрачных дум, продолжал:

— Совсем озверевший у тебя жених, солнышко, с самого порога и пистолетом махать, а как увидел меня, глаза, что у сыча вылупились… — Бархатный смех запнулся, перешел в низкий грудной стон, напряглись, забугрились под кожей мышцы, когда пальцы Варвары, раздвигая ровные края раны, опустились под кожу. Глубоко, ужасно, заструились новые ручейки крови, Яков не сдержался, рвано дернулся в сторону. Сливаясь, алые дорожки потекли вниз по позвоночнику, замарали пояс штанов. — А ты же… Как… Черт меня дери, ты умнее меня оказалась, к самогону пригубилась, мне бы тоже не мешало…

Ногти царапнули по краю пули, но она ее не достала, закусила губу, чтобы сдержать подступающий к горлу отчаянные рев. И снова опустила в рану пальцы. Дыхание колдуна участилось, зубы вцепились в костяшку кулака, и он плотно зажмурился, выдыхая ругательства через плотно стиснутые на собственное руке зубы.

— Мужик, что гора, а руки тряслись, как у пропойцы… Я-то слышал, что он лучший дуэлянт. Повезло перекинуться, значит… Попортил я ему ночь. — Пальцы Вари уцепились за пулю, потянули, на коже Якова появились холодные бисерины пота, кулак здоровой руки ударил в скамью рядом, захрустели доски. — Я б и жизнь ему попортил, да так, чтоб о смерти молил. Не срослось.

— Спасибо. За все, Яков, где бы я сейчас была? Куда бежала? — Голос Вари дрогнул, опустив взгляд с извлеченной пули на колдуна, она рвано выдохнула и потянулась к подносу за нитью. Он был без сознания. Расслабилось тело, пышные ресницы бросали едва заметные стертые полумраком тени на щеки, картина была бы умиротворяющей, если бы не холодный пот, бледная кожа и мелко-мелко подрагивающая яремная вена на шее. Дело было плохо.

Шить получалось скверно, то и дело с раны выскальзывал очередной ручеек, марал нить, разукрашивал пальцы Вари и ребра Якова. Когда она закончила, краев раны не было видно под белесым слоем ниток, некому было подсказать, правильно ли она все делает.

Привести в чувства колдуна никак не выходило, переворачивая его на спину через здоровую руку, Глинка набила шишку о стену сруба и расцарапала коленки о раздробленный край лавки.

А когда время перевалило за полдень, у него появился жар. Колдун начал со стонами метаться по лавке. Что видел он в своем горячем бреду? Глазные яблоки дергались, но веки он так и не открывал. Приходилось бегать к тазу с холодной водой и смачивать тряпицу, а в часы, когда он затихал, Варвара подносила к сухим губам чашку, заставляя сделать несколько глотков. Ресницы колдуна трепетали, едва заметно приоткрывались веки, но бессмысленный взгляд ничего не видел, уже через пару глотков глаза закатывались, и он снова пропадал в беспамятстве.

И Варвара забыла обо всем. Смачивала тряпку, поила, пыталась покормить, и звала, звала до тех пор, пока не садился голос, а обреченная тоска не начинала взбираться по лопаткам. Края раны покраснели, кожа вокруг распухла, стала горячей. Наверное, она что-то сделала не так…

— Что, второй грех на душу взять решила? — Голос Авдотьи заставил вздрогнуть, растерянно оборачиваясь к двери.

Выглядела упыриха жалко: все та же драная одежда, сбитые в рыжие клочья волосы и грустно выглядывающий из колтуна шарик репейника. Взгляд злой, дикий и голодный, но бросаться она уже не пыталась. Видно, передумала за проведенное в узком погребе время. Сейчас Варвара была легкой добычей — уставшая, испуганная и огорченная, измученная тяжелым днем и ночью, она едва держалась на ногах, о каком же тут подчинении говорить?

— Я не хотела такого для тебя, разве я бы смогла? — Покачав головой, Варвара с усталым вздохом села на лавку у бедра Якова, опустила лицо в сложенные лодочками ладони, устало растерла припухшие веки. Приглушенный руками голос звучал глухо и уныло. — Если бы отмотать время назад, лучше б со мной несчастье случилось. Грий, ты, Яков…

Она запнулась и умолкла, колдун за спиной горел, был раскаленней стенки неказистого очага, на котором Варвара делала похлебку из болотной крысы. Подошедшая к лавке Авдотья цокнула черным языком и склонилась. Кончики бурых волос скользнули по носу и щекам Якова, а он даже не шелохнулся.

— Да у всех так не со зла выходит. Мамка в первые козу как завела, на окоте козленка за ножки потянула. Не со зла, помочь разродиться думала. Обе ноги вывернула и мамку подрала так, что с козой наутро попрощалась, а с козленком через неделю. Почти все вредители делают, как им, думается, хорошо для других, а потом разводят руками, когда все нежданно в худшую сторону катится. Нельзя за других решать, каждый сам своими ошибками тумаки на лбу набивает, сам волен выбирать, какое для него это «лучше». Вот и я поразмыслила… — Отзвуки голоса Авдотьи поскакали по избе, подняв голову, Варвара увидела, как быстро снует по углам землянки упыриха, принюхиваясь, — а кто ж меня просил тебе дневники нести? Да и поразмыслить должна была: лютует выродок, бежать надо было, а я мышью в кухню забилась, что, не нашел бы? Нескладно вышло, но как есть. Я у могилы как глаза беса твоего увидала, будто водой колодезной окатило, сразу вспомнила и мать, и братца, хвала Господу — не добралась до них в безумстве.

Стоило ей упомянуть имя господне, Авдотья взвизгнула и с громким хрустом закрыла рот, прикусив язык. Длинные когти полоснули по щекам, оставляя тонкие линии царапин, проступили набухшие черные капли почти вконец свернувшейся крови, с новой силой запахло трупным смрадом.

— Чтоб тебе околеть… Никак не свыкнусь. Вот те, Авдотья, и райские кущи. Кушайте, не заляпайтесь. — Растерев челюсть, упыриха пару раз клацнула зубами на проверку, высунула голову в распахнутую дверь и сочно сплюнула за порог. — Иди к сундуку, оттуда волшбой разит, а я подступиться не могу, может что полезное бес припрятал.

Несколько мгновений Варвара озадаченно глядела на застывшую на пороге Авдотью — та с подозрением вглядывалась в сырую темноту болота, а затем ринулась к сундуку, перебирая банки, мешочки с порошками. Совсем скоро она добралась до дна, мягких обложек дневников. Обитые телячьей кожей, выделанные и с теснением — дорогие. Заполнены они были до того жутким и непонятным почерком, что в глазах у нее зарябило — не разобрать ни единой буквы. Каракули сплошь… И когда она уже почти отчаялась, приподнимая корешок очередного дневника, взгляд зацепился за тонкие обрывки бумаги — дешевой, желтой и дряхлой, они выглядывали меж двух деревянных дощечек, перевязанных растрепанной бичевой.

Отложив былые находки в сторону, Варвара аккуратно принялась разматывать странную вещицу. Это оказались записи. Мягкие завитки букв едва виднелись, словно писались и не чернилами вовсе. По запаху не понять, Варя аккуратно потерла краешек одной буквы, тот не стерся, на пальце не осталось и следа.

У самого уха вновь громко щелкнули зубы, Авдотья положила подбородок ей на плечо, заглядывая из-за спины.

— Говорю ж бесовской служка, видно, что глаз дурной, сила дьявольская все внутри выжгла. Глядишь, как в колодец — внутри темно и пусто.

— То не сила все жгла… Человеческие руки его ломали.

И пока Варвара размеренно листала ведьмовские записи, она рассказывала все, что помнила о маленьком герое Якове, до конца защищавшем тело своей матери, распростертой на снегу. Говорила о зверье, получившем по заслугам. Рассказывала, а внутри комом поперек глотки становилась злость на человеческое узкомыслие, на лютую жестокость, с которой крепостные устроили самосуд. Один линчевал, а другие молча наблюдали. Сочувствующий взгляд невесомо коснулся силуэта замершего мужчины.

Считала ли она его монстром? Нет. Будь на его месте Варвара, даже не имеющая крепкой душевной связи с матерью, она бы не простила. А будь в ней сила, о которой она бы знала — Варя пошла бы за каждым. Как знать, лишись она единственного близкого человека, осталась бы в разуме? Смогла бы не разочароваться в людях, найти в себе силы помочь?

Неспешно вернувшись к записям, она едва заметно пожала плечами, подбородок упырихи тут же исчез с левого, Авдотья уперлась немигающим взглядом в бредящего колдуна, понимающе закивала:

— Я бы их наизнанку повыворачивала и в неприличных позах сложила. Душегубы… — Сказала, как припечатала. С небывалой в ее речах злобой, с отвращением. Гадливо передернулась, прежде чем опуститься в ногах Варвары, начать теребить сбитые клочья волос. — Он объяснил тебе, как меня схватить? Там, у могилы я что-то слышала…

Дождавшись короткого кивка увлеченной барыни, Авдотья потянулась всем телом, кивнула в ответ, убеждаясь в собственных догадках, а затем неожиданно мирно продолжила:

— Всю землянку нечистые обступили, пучеглазят из воды, отхода колдуна ждут. Видно, повязал их, как ты меня, даже сейчас, одной ногой в могиле, не отпускает. Жадный, цепкий… — Смех ее вышел грустным, коготь царапнул по косточке Варвары, — ищи, Варвара Николаевна, ищи старательнее. Я-то своя для них, а вот тебя они в клочья раздерут, как только свободу почувствуют. Ни оставят от землянки даже бревнышка.

Сердце с громким уханьем рухнуло вниз, опустилось на желудок так резко, что стало больно дышать. В груди укололо. И Варвара, сморщившись, прижала руку к ребрам, за которыми гулко билось сердце, нажала, успокаивая.

Вторая рука держала заветный листок, взгляд быстро скакал по строчкам, она теряла суть.

«От трясухи[2] и кровипоражения»

Настоящий ритуал, с травами, огнем и кровью. Сунувшая было снова в листы нос Авдотья разочарованно фыркнула — как и большая часть крепостных, письму и грамоте она была не обучена.

— Сыть, безвременник… Я и половины трав не знаю. — Растерянно подняв взгляд на бывшую служку, Варвара огорченно покачала головой. — В бабушкиных обрядах я столько не видела, или не замечала, не помню.

Глядя на ее озадаченность, упыриха неожиданно жестко рассмеялась. А затем ее слова подарили надежду на спасение:

— Ищи остальное, барынька, а травы оставь мне. У крепостных кудесников-врачей не бывает, мы своими силами с болезнями сражаемся. Называй все, до рассвета уже у тебя они будут.

И стоило Авдотье услышать последнее название, она неспешно сморгнула, кивнула своим мыслям и вынырнула в распахнутую дверь. Пока вскочившая Варвара не принялась метаться по узкой землянке черной сосредоточенной молнией. Теперь у нее была цель, она не чувствовала себя беспомощной.

Пригодились алые свечи, бережно завернутые в тряпицу, и длинный закругленный скальпель, который так и остался лежать на подносе, заляпанном кровью. Больше готовить было-то и нечего… Из хладнокровных раздумий ее вырвал голос Якова. Решившая было, что он пришел в себя, разобравшая слова, Варвара похолодела, сердце сжалось от боли.

— Не надо, молю тебя, не оставляй меня здесь одного, больно, так больно и страшно…

Колдун лежал с плотно прикрытыми веками, влажные, пропитанные потом волосы разметались по подушке, нагревшаяся тряпка соскользнула со лба, у виска проступила голубоватая наполненная вена, ресницы задрожали.

Она не успела поразмыслить, ни о том, что подглядывает за чем-то личным, быть может в бреду он звал родную мать? Ни о том, хотел ли бы Яков в такой миг разделить с кем-то страхи и боль. Ноги сами понесли ее к лавке. Чтобы опуститься рядом, аккуратно убирая тряпицу ото лба, поправить сбившуюся, прилипшую к высокой острой скуле черную прядь. Почуявший ласку, он с тяжелым стоном уткнулся носом в ее ладонь. И… Всхлипнул. Судорожно сглотнул, сдерживая горький, по-детски открытый порыв. А Варвара поняла, что пропала.

— Я с тобой хочу быть… Пожалуйста, только не беги от меня, так холодно… Мне очень холодно…

Его правда трясло. А ее колотило рядом — страх за Якова, боль, такая обнаженная, ненормальная открытость. И впервые Варвара разглядела такого же человека, как она сама: глубоко несчастного, неприкаянного и поломанного. Одинокого.

Рука сама откинула край одеяла, барыня тихо нырнула на лавку к Якову, оставив пару заноз в ладони и бедре. Это меньшая плата, желание утешить его было настолько велико, что стало почти больно. Потянувшись к нему, Варвара прижала к себе, он податливо уткнулся лбом в ее грудь, перехватывая рукой поперек живота, притягивая ближе. Сжимая крепче.

А она перебирала влажные пряди, быстро моргая и бездумно глядя в сырую, покрытую тонким слоем лишайника стену. Яков, пригреваясь, прекращал дрожать. Дыхание стало ровнее, стихли хрипы, норовящие перейти в рыдание. Он замер, пальцы судорожно сжимали рубаху у ее позвонков.

И знала ведь Варвара, что поступок ее был неразумен. Куда полезнее было бы дать колдуну воды, сменить тряпку на лбу и попытаться снова покормить — ему нужны силы. Знала, а сама малодушно устроилась в его объятиях и отдалась дреме.

Пока ее не разбудил настойчивый, низкий и злой, будто змеиный, шепот.

— Да проснись же ты, куда забралась… — Цепкие руки Авдотьи попытались вытянуть ее из-под одеяла, но объятия Якова тут же вспыхнули золотом, упыриху вынесло волной силы аккурат в распахнутую дверь. Следом на пол грустно осел нежно-фиолетовый цветок и тонкая веточка. Авдотья быстро показалась в дверях, уперла ладони в колени, зло отфыркиваясь. — До чего ж мерзкий кулик[3], третий раз проделывает, чтоб ему, развратнику, грустно в бабской постели было…

У самой Варвары выбраться тоже не вышло: стоило попытаться расцепить руки за спиной, как Яков протяжно стонал и сжимал так, что начинали трещать ребра. Когти на руках колдуна, в бреду принявшего свой истинный вид, удлинялись, царапая позвонки через тонкую ткань.

— Буду безразмерно благодарна, если ты зажжешь свечи вокруг лавки, а травы смешаешь в ступке, она у сундука, скальпель возьми, на нем крови Якова полно, тоже в ступку сотри. А заговор подай пока мне, он лежит на столе, отдельно от всего вороха.

Разогнувшаяся упыриха кивнула, а потом озадаченно замерла:

— А как вкруг свечи, ежели лавка у стены.

— От стены оттянуть сможешь? Хотя бы настолько, чтоб поставить свечу…

Авдотья промолчала. Смерила ее выразительно-осуждающим взглядом, а затем с оглушающим скрипом поволокла лавку на самый центр землянки вместе с ними.

— Кажется, две худерьбы[4], а тяжелые, что кони.

— Ты раньше так не ругалась…

— Дык мне раньше не положено при тебе выражаться было. Пока ты его рожу вышивала, я так тебя в разуме окрестила, что у тебя б уши свернулись и отсохли… — Шумно сглотнув, упыриха разогнулась, громко щелкнула спиной и пошла к свечам. — Боялась я тогда сильно. Многого боялась. А теперь пусто, ни страха нет, ни радостей. С одной стороны оно хорошо, а с другой странно это, о матушке помнить и не тосковать.

Дальше работа пошла молча. Авдотья металась по землянке — занимался рассвет. Быстро, почти небрежно раскидала вкруг свечи, смешала в ступке травы, пока Варвара вгрызалась в написанные ровные строки заговора внимательным взглядом. А когда упыриха скрылась за широко распахнутой дверью, Варвара начала свой напев. Аккуратно нанося смесь трав на острокрылый разворот ключиц Якова, на губы и подрагивающие веки. Повторяя узор на себе. Кожа к коже, тепло к жару. Прикрывая глаза, она потянулась вперед, крепче обвила руками бессознательного колдуна, опустила подбородок на горячую макушку.

Не видела она, как чернота собственной силы слабо замерцала серебром, а затем принялась теплеть, обращаться чистым золотом, струясь через нарисованные узоры под кожу колдуна. Она пела обрядовые слова столько раз, насколько хватило сил. Третий раз, шестой, девятый, чтоб наверняка, чтоб хоть что-то, да вышло. Ее голос стих на двенадцатом, когда тьма под веками стала слишком притягательной, а обнимающие Якова руки занемели, стали ледяными. Уплывая из сознания, Варвара почувствовала слабое шевеление колдуна и невесомый горячий поцелуй в шею.

[1] Выражение возмущения на французском. Дословно: «Это ужас! Кромешный ужас!»

[2] Народное название лихорадки в 18 веке.

[3] Оскорбление, свойственное для крестьян 18 века, так называли носатых людей.

[4] Оскорбление, обозначение очень худого человека.