Будни

Глава первая

В юности Манос работал учеником на конфетной фабрике, но «образования», по его словам, не закончил — родители вытребовали домой и женили. С тех пор осталась у Маноса страсть во всем походить на служащего. Он не расставался со своим парусиновым плащом. На голове у него всегда была суконная фуражка, позеленевшая от времени, над светлым козырьком темнело пятно: след какого-то знака.

В деревне Манос старался все время быть на виду. Любил руководить. Весной ему предложили стать агентом Охотсоюза, Манос так обрадовался, что в тот же день поехал в район заказывать себе штамп. Потом он не расставался с ним: то и дело прикладывал к бумаге и расписывался.

Когда потребовалось выбрать в Старом селе колхозного охотника, Манос сам обошел всех и на лужок среди деревни вынес стол, стулья — для себя и председателя. На стол положил он зачем-то канцелярские книги, счеты, свой штамп и попросил председателя колхоза Макара Ивановича сказать вступительное слово. Макар Иванович добродушно улыбнулся и, весело осматривая собравшихся, сказал несколько слов. Потом он дал слово Маносу. Манос поднялся за столом, прямой, величественный, разгладил рукой широкую русую бороду, достал из кармана платок и помахал им перед своим лицом, как это делал один районный оратор.

Все с любопытством наблюдали за ним. Женщины тихонько посмеивались.

Манос наконец овладел собой, взял в правую руку очки, не надевая, поднес их к глазам и стал рассматривать какую-то бумажку.

— В списке четверо граждан: я, председатель Макар Иванович и вот эти два старца…

Он показал на старейших охотников, Лавера и Онисима.

Несколько смущенные торжественностью обстановки, старики сидели на канаве и нюхали табак из одной табакерки.

— Короче сказать, я себя снимаю, — заключил Манос свою речь.

— А мне в лес ходить будет совсем некогда, — сказал Макар Иванович. — Остаются Лавер и Онисим. Которого из них выберем?

Стало тихо. Собранию было трудно решить, которому из стариков надо оказать честь.

В это время Манос, снова просматривавший свою бумажку, вспомнил, что не сказал такого, без чего доклад не мог считаться законченным, быстро поднялся и проговорил:

— Ну, какие у вас будут ко мне вопросы?

— Все ясно, — улыбнулся Макар Иванович. — Давайте голосовать.

Лавер и Онисим, как бы ничего не замечая, осматривали небо.

Лето наступило жестокое. Начинались лесные пожары. К ночи вместе с туманами опускался на деревню густой синий дым, росы пахли гарью. Иногда луна стояла в вышине зловеще красная, подобно затухающему солнцу, а солнце вставало незнакомо лохматое, и в тусклом свете расплывались очертания полей и деревни. Тускнели белые северные ночи. В лесах, не созрев, высыхала дымчато-синяя черника.

— К Данислову ходят лоси, — не глядя на ровесника, сказал Онисим.

— Да, воды нигде нет…

Собрание зашумело. Макар Иванович покрикивал, стараясь навести порядок.

Сквозь шум Онисим услышал осторожный голос Маноса:

— Этот вопрос очень трогательный. Если бы я хотел, да меня не выбрали, так я бы сна лишился, а то заболел… Как же, обществом обракован!..

Онисим настороженно повернул голову. Манос умолк, не досказав. Шурин Маноса Гришка, стоявший рядом с ним, сразу отошел от стола. Онисим посмотрел на ровесника. Губы Лавера были плотно сжаты, подстриженные седеющие усы торчали сердито. Лавер больше не тянулся к раскрытой табакерке соседа. Онисим с возрастающим беспокойством стал ждать конца собрания и ни на кого не смотрел.

— Значит, Онисим! — крикнул Макар Иванович. — Ну вот и с этим закончили.

Собрание расходилось. Старики тоже поднялись и медленно зашагали по дороге.

Онисим испытывал чувство вины. Это чувство вырастало в нем стремительно и неудержимо и заслоняло все другие мысли.

Лавер тоже думал о чем-то своем, как казалось Онисиму — печальном: так думали мужики двадцать, пятьдесят лет тому назад, когда им в чем-либо отказывал мир…

После собрания Онисим отыскивает Лыска. Быстрый и ласковый кобель бежит к нему с поля.

Онисим разбирает свою «ижевку» и части ее прячет под пиджак. Потом он берет сумку с кротоловками и выходит в поле. Лыско бежит за ним.

На пригорке, около маслодельного завода, шумно. Сегодня выходной перед началом покоса. Бригады собрались потолковать. На целых две недели люди разбредутся по далеким лесным урочищам, по рекам. Часть отправится к озеру Воже косить осоку. Кто-то напевает. Нефедова молодуха Таисия пляшет «под сухую». Крики, смех.

Полная красивая молодка Александра Мурышиха высмеивает Маносова шурина Гришку:

— Вот, матушки, и выходит ко мне навстречу: «Я тебя не пропущу». — «А что такое, что не пропустишь? Так вот и будем стоять на дороге?» Он ко мне. «Опомнись, Григорий батюшко». Опамятовался, стоит. «Ради бога, никому не сказывай. Я как твои глаза вспомню, так мне покою нет». — «Так что же, мне их замазать?»

Все смеются.

Гришка в стороне смущенно отмахивается:

— Не слушайте ее, болтушку.

Гришке всего шестнадцать, но он высок ростом, плечист, руки у него длинные, мускулистые, движения неуклюжи.

— Ты, Гриша, утвердись, — советует ему Манос. — Раз получается любовный обрыв, значит, делать нечего.

И сам смеется.

— Бабы, — кричит Мурышиха, — вы чего хохочете? Мне его сейчас, может, и от правды жаль…

— Так в чем дело? — говорит пожилая Устинья Белова. — Вот пойдем косить — кустиков-то много…

Мурышиха с достоинством поворачивается в кругу.

— Ой, бабы, разве мне такой нужен. Этот и захватить как следует не умеет…

Опять все смеются.

Гришка отходит к заводу и садится на камень.

Онисим пробирается сторонкой. Он сжимает под пиджаком части ружья и с опаской посматривает на Макара Ивановича. Остается шагов десять до гумна. За гумном уже никто не остановит…

— Решил сходить? — кричит из толпы Макар Иванович и делает к Онисиму несколько шагов.

Онисим останавливается.

— Да вот с кротоловками.

И, не дожидаясь, поспешно идет.

— Ну-ну, сходи, — добродушно говорит ему вслед Макар Иванович.

В лесу Онисим отдыхает от всех забот и горестей. Здесь его волнует все: неожиданно вспыхнувшая на солнце лиловым пламенем верхушка ели, клыхтание тетерки, свежий след медведя, заросшая лесная река с древними холодинами, со светлой зеленью молодой рябины.

Онисим внимательно смотрит под ноги и в каждую кротовую кучу зарывает капканчик. Лыско бежит стороной, неся морду по земле, как настоящая собака…

Летом прошлого года Онисим принес в избу корзину с пятью маленькими слепыми щенками, поставил среди избы стул и выклал на него один за другим всех щенков. Щенки попискивали, тыкались друг в друга смешными, голыми мордами и падали на пол. Падающих Онисим бросал обратно в корзину. Вскоре на стуле остались только два щенка: белая с черными пятнами сучка и черный кобелек. Они долго ползали по стулу. Наконец, сучка упала, угадав прямо на голову, и заскулила. Кобелек остался на стуле один. Он несколько раз подползал к краю плоскости и уже заносил над пропастью лапу, вытягивал шею, но каждый раз попискивая отползал обратно. Вот он выполз на острый угол стула, опустил книзу морду и на несколько секунд остался неподвижен. Потом резко дернулся назад.

Дрожащими от волнения руками Онисим взял его за шиворот и опустил на пол. Потом он поднял корзину с четырьмя щенками, наказал снохе Ирине, чтобы она не выпускала ребятишек, взял в сенях заступ и ушел к овинам. Вернулся он с пустой корзиной и, как разделся, сразу подошел к черному кобельку. Он взял его к себе на колени, открыл рот, ощупал у него нёбо, ощупал за ушами, осмотрел лапы, грудь и остался доволен. Он велел восьмилетней Катьке отвязать в сарае тоскующую Найду. Найда вошла, худая и жадная, и прямо с порога бросилась к сыну. Она принялась его лизать и тихонько повизгивала. Ребятишки сидели вокруг них на корточках и наблюдали, как единственный из пяти сосал мать.

Онисим назвал кобелька Лыском и с величайшей заботой следил за тем, как для Лыска мало-помалу открывался широкий сложный мир сенного сарая, бурьяна около рябины и избы.

У Лыска скоро прорезались глаза. Об этом ребята узнали неожиданно, хотя с пеленок привыкли к собакам. Первой узнала Катька и вынесла щенка на пыльную улицу. Широкий, неуклюжий Лыско смешно прыгал, почти не отделяясь от земли, вилял хвостом и пытался лаять. Потом он бегал за Катькой, по брюхо утопая в мелком песке, и, запутавшись, падал через голову. С крыльца он скатывался кубарем. Ребятишки от души хохотали.

Через неделю Лыско уже сам мог взбираться по ступенькам крыльца, не падая и не скуля. У него появилась удивительная смелость. Он один выходил на большую дорогу и тявкал на пробегавших мимо взрослых собак. Он шел с ребятами в поле, на реку, купался вместе с ними.

Так постепенно Лыско превратился в молодую собаку. Онисим ждал этого с нетерпением. Он наблюдал за первой схваткой Лыска с кобелем Макара Ивановича — Шариком. Шарик был старше и сильнее Лыска и, если бы их не разнять, загрыз бы его совсем, но Лыско не сдавался: окровавленный, с порванным ухом, он рвался из рук Онисима. Онисим стал еще пристальнее следить за Лыском и ясно видел, что такой хорошей собаки у него за всю жизнь не бывало…

Вот она и белка: маленький, совсем еще рыжий комочек на сосне. Ее выдает шишка, гулко упавшая на дорогу. Онисим подзывает Лыска и показывает ему на белку. Лыско видит зверька. Он удивлено застывает на месте.

— Полай, собачка. Пола-а-ай…

Лыско пищит. Белка насмешливо посматривает на него и шевелит пушистым хвостом. Лыско тявкает. У Онисима начинает сильно биться сердце.

— Давай, давай…

Лыско тявкает снова, царапает ствол лапами и вдруг отрывисто, неуверенно, с оглядкой на хозяина принимается лаять.

Онисим снимает фуражку и вытирает с головы пот.

Лыско лает громко, беспрерывно, с волнующим повизгиванием и бегает вокруг сосны.

Онисим достает части ружья, собирает их и вставляет патрон с бекасинником. Потом он несколько отходит от сосны и уже спокойно, привычным движением поднимает ружье.

Это нехорошо, но белка должна быть убита: собака учится находить.

Онисим ровно касается пальцем спуска. От грохота Лыско подпрыгивает, но, мгновенно сообразив, в чем дело, принимает белку на зубы.

— Не тронь! — кричит Онисим.

Но белка еще жива. Перехваченная посредине острыми сверкающими зубами Лыска, она царапает когтями сухой мох и пищит. Большие яркие глаза ее полны смертельного ужаса.

— Хватит! Отпусти.

Онисим вырывает у Лыска белку. Теперь она уже не двигается, повисла на руке приятно тяжелая и теплая.

Лыско прыгает и визжит от радости. Потом, как сумасшедший, бросается в лес. Онисим слышит шуршание задеваемых им сучьев.

— Так, так — говорит Онисим, — побегай, пока глуп.

Он отсекает по суставам передние беличьи лапки и, подозвав Лыска, бросает ему. Лыско подхватывает их на лету и ест жадно и быстро, не роняя изо рта, сильно встряхивает головой и урчит.

Онисим любуется им.

Потом Онисим натаскивает Лыско разыскивать белку по следу и поднимает ее с земли на дерево.

Поставив все капканы, Онисим разбирает ружье, снова прячет части его под пиджак и возвращается в деревню.

Дома, не раздеваясь, он идет к Лаверу и рассказывает о собаке.

Лавер молчит, полуобернувшись к нему. Он в одной рубахе, в старых валенках, на руках холщовые рукавицы: собрался в хмельник исправлять колья. Сердито торчат его усы.

— Да, собака, — несколько потускнев, говорит Онисим. — Для нас собака — это все…

Лавер проходит в хмельник, ничего не ответив…

Опечаленный Онисим возвращается домой. Его снова мучит чувство неловкости, и это пугает его. Он начинает следить за соседом и каждый раз открывает в нем что-нибудь такое, чего раньше не замечал. Так, например, Лавер, здороваясь, не подает руки. Если нужно занять табаку, он присылает внучку Наташку.

Тревога не утихает. Онисим прислушивается к разговорам и однажды узнает, что о размолвке их догадываются многие.

Но теперь он мало видит людей. Каждый день в лесу. Уходя из дому, он привязывает Лыска в сарае и велит Катьке отвязать его через час. Он запутывает свои следы в огородах, за гумнами, делает по полю большой крюк и направляется в лес не через Сарьин поток, где всегда ходит, а через Дедово. Вот и биржа. Три большие сосны встречают его еле уловимым шумом. В прохладной тени свистят синицы. Онисим облегченно вздыхает, еще раз осматривается и влево у ольхового куста видит Лыска. Кобель падает на брюхо и ползет к Онисиму. Онисим поднимает ногу, Лыско ужимается и закрывает глаза. Не ударив его, Онисим опускает ногу. Ошалев от радости, Лыско прыгает, катается по траве, потом вскакивает и стремительно бежит в лес. Онисим идет за ним и не может сдержать улыбки.

Впереди звенят косы. Лыско начинает лаять. На тропу выходит Макар Иванович. От него веет хозяйственностью. На нем вышитая полотняная рубашка, витой лиловый пояс с большими кистями. На поясе позванивают ключи.

— Три стога сворочали. Сено, как гарус! — весело говорит Макар Иванович и, заметив Лыска, кивает на него Онисиму: — Не мог спрятаться?

— Не мог. Разыскал, — улыбнулся Онисим.

— Да, пока он в лесу лишний. В избушке не был?

— Нет.

— Ох, сейчас у озера хорошо… — вздыхает Макар Иванович.

Стоят молча. Онисим спешит: к обеду надо выбраться на старую лесную дорогу и осмотреть все кротоловки. Макар Иванович не уходит.

С пожни слышится голос Александры Мурышихи:

— Смотрю, матушки, и вправду Игнашонок. Борода широкая, черная. Пьяный. «Ты что, Платон?» — «Да вот странствую…» — «Из колхоза вычистили?» — «Вычистили, так их, растак». — «А ты бы меньше пил да работал». Молчит. Глаза красные…

Редкие тени под елками неподвижны. Пахнет далеким лесным пожаром.

— Что это у вас с Лавером? — не глядя на Онисима, говорит Макар Иванович.

Онисим мрачнеет:

— Нет-нет, что ты!

— Вам, старикам, надо жить дружно, — не слушая его, продолжает Макар Иванович. — Что это вы на самом-то деле!

Онисим смотрит в сторону. Ему кажется, что дело у них с Лавером зашло слишком далеко.

— Нет-нет, ничего, — повторяет он и уходит.

Лавер тоже ловил кротов. Иногда старики вместе отправлялись из деревни и до самого леса шли молча. В разное время оба они навестили свои лесные избушки и путики[16]. Тропы Онисима шли через древние урочища и болота — Красная ледина, Сосновец, Великие мхи. Изба его стояла на Шивде, близ озера Данилова.

Лавер обитал километрах в двух от него, за лощиной, на берегу речушки Укмы. Тропы его шли через Высокую Гриву, Борки, Толоконные горы. Пути их пересекались на берегу Шивды, у старой вырубки. В этом месте был переход за реку: две жидкие лавинки, тонкая жердь с берега на берег — перила. К перилам они приставляли колышек. Иногда один из них выходил на ночлег раньше. Тогда он, как было условлено, ронял колышек на землю. Другой, идя после, поднимал колышек и снова приставлял к перилам, как бы запирал вход в глубину острова.

Онисим пришел к озеру и увидел, что поляна перед его избушкой густо заросла травой. Трава скрыла все щепки, наполовину спрятала черный овал пожога. У самой стены избушки поднялись и опушились кусты волчьих ягод, сильно подрос можжевельник. Он сейчас цвел и, когда Онисим, проходя мимо, задел его, весь покрылся голубой пылью.

Изба стояла все так же насупясь: крохотная, черная, без окон, с маленьким квадратом двери, с черным очагом, сохранившим еще белизну прошлогоднего пепла. На полу остались неубранными сосновые дранки, дрова. Кто-то был в избушке после него глухой осенью.

Онисим поправил крышу, приделал к двери новую деревянную ручку и пошел по берегу озера отыскивать плот. Попутно он осматривал все заливы, бухты, мысы, поросшие осокой: все было так же, как он оставил. Только в одном месте в воду упала подгнившая ель и загородила дорогу. Онисим разрубил ее и сухой кряж отнес к избушке на дрова. Плот нашел на противоположной стороне. Он был причален в устье безымянной речушки, теперь совершенно высохшей. Онисим связал плот свежими черемуховыми вицами и перегнал на другую сторону. Потом он нашел в стороне сосновую валежину, отрубил от нее несколько кряжей, принес их к избушке, разрубил на чурки и нащепал громадный ворох лучины. Он связал сырую, кисло пахнущую лучину в большие пучки и поднял на потолок избы. Весь темный угол под крышей он забил лучиной.

Удовлетворенный, долго сидел на пороге. Теперь все было готово к осени.

Перед уходом домой он подмел в избушке пол. Взял с полки деревянное корытце, ложку, вымыл их в озере и завернул в старую газету. Потом собрал на нарах сухую траву и нарвал свежей.

Он не утерпел и прошел в верховья Шивды к старой вырубке. Колышек у перил стоял нетронутым, хотя Онисим знал, что сосед прошел впереди него. Впервые за целые десятилетия была нарушена условность. Теперь сомнения не было: Лавер сердился.

Онисим думал об этом с болью и чувствовал желание видеть его. Он вспомнил всю их долгую трудовую жизнь в лесу, бесчисленные встречи у костра, на дожде под елкой, иногда во тьме осенней ночи, на тихой тропе, когда, запаздывая, спешили они в избушки к теплу и свету, в мир бесконечно милых вещей и привычек.

— Да-да, я еще тогда подумал, что из тебя выйдет охотник, — запинаясь и нащупывая в темноте палкой, говорил Онисим.

— Ничего, я был цепок… — отвечал Лавер.

Они проходили местами, где впервые узнали друг друга: развилка старых дорог, край Федорова болота, иногда останавливались, садились на колодину и курили…

…Глухой осенью, больше сорока лет тому назад, Онисим встретил здесь широкоплечего парня с большой пестрой собакой. Собака лаяла в высокий осиновый пень, а парень стоял поодаль, курил и, видимо, не знал, что делать. Онисим внимательно осмотрел пень. Около средины его темнели три отверстия, внутри была пустота. Больше дыр на пне не было. На земле около него виднелся порон: старый мох, сухие сучки, трухлявая сердцевина дерева.

— Давай пополам? — сказал Онисим.

— Давай, — нерешительно ответил парень.

— Да ты стрелять-то умеешь?

— Стреляю.

Онисим осмотрел шомполку парня и нашел, что в ствол ее могли пройти два пальца. «Эдакая страсть, — подумал Онисим. — Уж лучше бы обойтись без выстрела».

— Вставай вон туда, — приказал он.

Парень встал на указанное место и взвел курок.

Онисим принялся срубать пень. Собаки смотрели вверх и повизгивали. Дерево не гудело под топором. Дряблый, короткий звук угасал тут же в оранжевой зарубе. Онисим норовил свалить пень между толстой березой и сухой елью: здесь было гладко, замерзшая трава полегла и сжалась, кое-где торчали темные кисти багульника, блестел ледок. Пень упал. Онисим быстро заткнул мохом все дыры на пне, осмотрел его и про себя сказал:

— Тут.

С вершины Онисим заткнул дупло рукавицей и сквозь нее стал совать суком.

— У тебя котомка-то хорошая, — обратился он к парню, — выклади из нее все да подай сюда.

Парень освободил котомку. Онисим надел ее на вершину пня.

— Держи.

Парень стал держать котомку, а Онисим принялся тыкать суком с другого конца.

— Ой! — крикнул парень, — в котомке кто-то есть.

Онисим подскочил к нему, сжал котомку.

— Ну, сейчас хоть живую понесем.

Парень все еще не понимал.

Онисим поднял котомку, сильно ударил ею в этот же пень и вытряхнул на землю большую куницу.

— Ну, вот, — проговорил он уже с улыбкой, — сейчас скажи: чей ты?

— Из самого Пабережья. Никиты Сержантова сын — Лавер.

— Внук Исака?

Исак был знаменитым охотником Пабережья. Место в лесу, где он проживал осенями, до сих пор звали Исаковой тлилью.

— А я из Старого села, — продолжал Онисим. — Трубиченка слыхал? Вот я самый и есть Трубиченок.

Парень почтительно посмотрел на него.

Онисим был небольшого роста, крепкий, складный, носил пушистые русые усы, голубые глаза смотрели доверчиво и внимательно. С виду ему было года двадцать два, не больше.

— Так меня прозывают.

Они курили и беседовали. Парень не отличался говорливостью. Он только отвечал, ничего не спрашивая.

«Бушуй, — подумал Онисим. — В деда: тот, говорят, людей из своей избушки гонял».

Он мельком осмотрел худое скуластое лицо парня, его громадные руки, плечи и решил: «Как дед, пойдет на крупного зверя».

Онисим поднял куницу. Она была еще теплая и перегибалась в руке. Гладкая шерсть ее сияла.

— Видишь ли, — сказал Онисим, — если мне унести куницу, ты обидишься. Возьми. Будет совесть — поделишься, не будет — как хочешь.

Парень унес куницу, вскоре продал ее за тринадцать рублей и выслал Онисиму шесть с полтиной.

Так они познакомились.

Потом Лавер пришел в Старое село примаком к соседке Онисима, молодой вдове Агафье. С тех пор охотники стали неразлучны.

Однажды, после совместной охоты на медведя, Онисим подумал о своем товарище: «Он ловок и смел, как дед». И высказал Лаверу свою затаенную мысль:

— Хочу поселиться в лесу.

— В лесу? — удивился Лавер. — А ведь я тоже об этом думал…

Они прошли свои путики, как землемеры. Наделали на деревьях затесков, кое-где поставили свои охотничьи знаки. Онисим вырубал две сходящиеся под тупым углом линии наподобие расправленных крыльев. Лавер ставил две параллельные линии и в середине крупную точку, что означало капкан — большую угрозу крупному зверю.

Просек в лесу не было. Люди, приходившие сюда на охоту или за морошкой, за клюквой, пользовались тропами Онисима и Лавера.

Как только поспевала рябина, Онисим и Лавер отправлялись в лес и начинали поднимать жердки на рябчиков, ставили слопцы[17] и петли на крупную птицу. Лавер завел себе собаку-медвежатницу. Онисимова лайка находила и птицу, и белку, и земляного зверька, но медведя боялась смертельно и жалась к ногам хозяина, если ей приходилось провожать его к капкану, в котором сидел зверь.

Онисим не ошибся. С годами его сосед становился более и более похож на своего сурового деда. Он неделями мог не видеть людей. Он даже домой в баню не ходил. Жарко топил в избушке каменку, грел воду, забирался на полок и протирал тело еловой хвоей. Охотникам, приходившим к нему на ночлег, Лавер рассказывал небылицы о своей избушке: поставлена на лешевой тропе, часто ходит хозяин, вышибает трубу, хохочет по ночам, за темной стеной…

Онисим вспоминал случаи, когда ему хотелось поговорить, а сосед уходил или молчал. Это злило Онисима, он давал себе слово не встречаться с ним и на следующий день делал лишний крюк по лесу для того, чтобы его увидеть. Теперь он тоже не мог не думать о нем. И все-таки каждый новый день отодвигал их друг от друга дальше и дальше.

Глава вторая

Расставив кротоловки, Онисим иногда ночевал в лесу. Теперь он часто встречал здесь людей. Вторая бригада перебралась косить к Данислову в урочище «Еремин наволок».

Один раз, проходя мимо «Еремина наволока», Онисим выглянул из леса. Косцы обедали. Девчата и молодые бабы сидели кружком отдельно от мужчин.

Онисима заметили и закричали, чтобы он подошел к ним. Пришлось идти. У шалаша, склонившись над чашкой, сидел Лавер.

Онисим кивнул всем вообще.

— Садись ближе, — сказала Александра. — Давай сюда рядом с молодыми-то!

— Что вам от меня толку! — отшучивался Онисим. — Ты норови вон из того кружка.

— Правда, дед, — вмешался Манос. — Ей надо такого, который бы сумел ответить на вопрос жизни.

Женщины смеялись. Вышучивали друг друга.

Потом все заметили, что старики не слушают, заняты чем-то своим. Женщины переглядывались, толкали друг друга локтями.

В тишине Манос принялся рассказывать:

— В сельсовет какой-то чин приехал. Будет изучать состояние.

Его никто не слушал.

— Какое-то высокое лицо, — продолжал Манос. — Дамку под руку взял, стул поставил и в этот стул посадил. Встала, опять повел под руку.

Видя, что на него не обращают внимания, он тоже притих.

Скоро все разошлись. Зазвенели косы. Устинья Белова и Мурышиха запели старинную песню:

Лавер и Онисим остались одни у шалаша. Лавер достал табакерку, открыл ее, и Онисим услышал запах мятных капель. Ему захотелось протянуть к табакерке руку. Табакерка сияла яркой медью и слегка покачивалась в руке Лавера. В это время полагалось что-нибудь сказать, например: «Да, леса горят и горят»; потом, запустив в табакерку два пальца, крепко сжать их и встряхнуть. «А почем знать! Может быть, кто нарочно поджигает. Спичку брось — и больше ничего не надо». Другая сторона молчит, но табакерка услужливо открыта. «Не то стареем оба, не то уж не пойму, чего это за последнее время все врозь». Онисим уже повернулся к соседу. Табакерка была открыта, но сам Лавер сидел отвернувшись, как будто рядом с ним никого не было. Онисим торопливо поднялся и ушел, не обертываясь.

Лыско был совсем готов к работе. За лето он сильно окреп. Грудь у него раздалась, лапы стали еще более упруги. Онисим с трепетом ждал открытия сезона. На озеро садилось много пролетных уток. Они не жили здесь, только останавливались позавтракать и пополоскать запыленные крылья. Каждое утро, просыпаясь, Онисим слышал кряканье и всплески воды.

Лыско прибегал из деревни один. От него невозможно было скрыться. Когда его привязывали в сарае, кобель визжал и скулил беспрерывно. Снохе надоедало это, и она отпускала его на волю.

Один раз, обходя кротоловки, Онисим заметил, как Лыско хрипит. Остановится, склонит голову и хрипит. Онисим присматривался к нему с беспокойством и удивлением. Чумиться сейчас кобель не должен. Что же это такое?

Так прошел день.

Утром Лыско был невесел. Исчезла его резвость. Тело потеряло быстроту и упругость. Правда, он шел стороной, но лениво и ничего не замечал. Онисим вышел в деревню, думая, что дома Лыско поправится, но Лыско худел день ото дня. Теперь он лежал в сарае, и когда Онисим приходил туда, вяло стучал хвостом, но не поднимался. На мгновение в глубине его глаз появлялась радость, но сразу же угасала, сменяясь робостью, иногда непонятной злобой. Лыско урчал и был в это время страшен. Онисим стоял, не спуская с него глаз, пока кобель не уползал в дальний угол.

Однажды на рассвете Онисим заглянул в сарай и нашел его пустым. Найда спала в канаве у большой дороги, Лыска не было. Онисим стал свистеть и кликать его, но напрасно. Он принялся обшаривать все углы, разрывал сено. Потом обошел сарай кругом, заглянул в крапиву, на ее стеблях увидел шерсть, вскоре нашел обмятое место. Отсюда по росистой траве шел след: сплошная темная полоса. След вел в поле, пропадал во ржи, снова появлялся на берегу оврага, затем уходил к реке и здесь исчезал. Онисим перешел реку на перекате, но на другом берегу следа не нашел. Утонуть Лыско не мог, он просто старался скрыть свои следы.

Дома Онисим, никому ничего не сказав, накинул на плечи холщовый пиджак, взял топор и без ружья, без сумки ушел в лес. Сутки он бродил по лесу, ничего не ел, не пил. Он не помнит, где за это время побывал, что делал. Вернулся домой на рассвете, сильно похудевший; как ни в чем не бывало наколол дров, принес в избу, потом сел плести лапти. За завтраком он хорошо поел, выпил ковш квасу, и сноха подумала, что старик скоро все забудет.

В этот день он косил с бригадой полевую траву, правил косы. Все знали о его горе, относились к Онисиму с большой осторожностью, никто не обмолвился о собаке. Макар Иванович даже своего неуклюжего лохматого кобеля Грома отогнал, чтобы тот не мозолил глаза.

Манос сообщал новости.

— Этот чин опять прибыл в сельсовет. На этот раз без дамки. Сидит опять за столом, чего-то пишет. Чемодан у него большой, жабьего цвета…

Онисим все это слышал смутно и к разговору не пристал. Он вдруг вспомнил, как однажды Лыско выбежал из Лаверовых сеней, повизгивая и все время озираясь назад. В этом не было ничего особенного, собак за кражу всегда били. Онисим нахмурился, стараясь забыть об этом факте, но забыть никак не мог. Он даже остановился, опустил косу.

«А ты, — спрашивает, — со своей женой разве дрался?» — продолжал рассказывать Манос. «Да ведь как, небольшие перетычки бывали. Без этого наш брат раньше не мог». — «А теперь как?» — «А теперь, говорю, она сама меня разматросит…»

Онисим отошел подальше к кустам, чтобы никого не слышать, и принялся снова со всеми мельчайшими подробностями восстанавливать в памяти то, как выбегал Лыско из Лаверовых сеней.

Целую неделю Онисим не ходил по кротоловкам.

Кончают покос. Поле пестреет первыми суслонами. В деревне слышен аромат свежесжатой соломы и трав. Утрами, пока еще не обсохла роса, бабы ходят в лес за ягодами. Иногда пробираются к Онисимовой избе. Рассказывают: у озера опять появились лоси. А сколько в этом году глухарей. Из-под ног, прямо как курицы…

Онисим отмалчивается. Притворяется равнодушным. Ездит с молодыми ребятами убирать снопы, вяжет метлы, веет зерно. В лес? Будет время, пойдем и в лес. Вот еще недельки полторы…

Остается несколько дней до открытия сезона. Насушив сухариков, Лавер отправляется в лес. Широкий, неуклюжий, он идет мимо Онисимова дома, раскачиваясь и выворачивая ступни наружу. Онисим стоит в огороде. Жара. В канавах никнет серая от пыли трава. Кое-где на березах раньше времени желтеют листья. Охота будет трудная: белка любит серые дни.

У изгороди останавливается Манос. На нем короткая безрукавка, ноги босы. Ходил купаться.

— Побрел? — говорит он Онисиму, кивая на Лавера.

Онисим не отвечает.

Манос с завистью смотрит вслед старому охотнику.

— А вот у тебя собака… — снова начинает он.

Онисим настораживается.

— Можно что-нибудь подкинуть в хлебе, и животное будет страдать…

— Не болтай, — строго говорит Онисим и идет от него.

Весь день он злится на Маноса, но страшная мысль не оставляет его. Потом он привыкает к этой мысли и не удивляется, когда приходит решение: собаку погубил Лавер. Всю жизнь этот человек был завистлив и мстителен. Больше сорока лет он что-то таил в себе. Всю жизнь Онисим вымаливал у него внимания, встреч, бесед, как подачки…

Онисим видит широкую фигуру соседа, его сухое лицо, колючие усы, и ему кажется ненавистно в Лавере все: его качающаяся походка, его манера говорить редко и отрывисто, его изба, его тропы, собака Гроза, которая служит ему четыре года.

На другой день Онисим невесело собирает котомку, берет капканчики, рыболовные принадлежности и кличет Найду.

— Старики отправились, — говорят в деревне. — Скоро придет настоящая осень.

В первый же выход Онисиму кажется, что Найда стара и ленива. У нее притупилось чутье. Она смотрит виновато и не всегда идет в сторону. За весь день она подлаивает одну тетерку. Онисим бродит без цели. Птица выпархивает у него из-под ног. Он заглядывает в березовые рощи, пересекает болота, ходит всюду, где был с Лыском. В густом осиннике, на берегу Шивды, он собирает красные хрустящие подосиновики и впервые за всю жизнь чувствует, что лес пуст и мрачен. Милые места и дороги потеряли свое очарование. Он встречается с людьми, говорит о том, о другом, а думает о собаке.

Ночью он просыпается потому, что опять видит его, Лыска. Иногда ему кажется, что кто-то скулит за дверью избушки. Он вскакивает, открывает дверь и в свете луны видит на земле свернувшуюся клубком Найду. Он долго стоит у двери босой, в одном белье и прислушивается. На берегу Шивды тихонько шумят сосны. Вот из березовой рощи, кем-то вспугнутый, срывается глухарь и, задевая за сучья, проносится, тяжелый, стремительный и недовольный. Усаживаясь где-то во мраке, долго хлопает крыльями.

Опять все тихо. Как невесело в лесу!..

Он смотрит на звезды. Собака стоит рядом с ним и вздыхает.

Какой охотник после него будет так же стоять у избушки и рассматривать звездное небо? Он будет видеть следы Онисимовых костров по лесу, переходы через ручьи и реки, все эти вещи в избушке и около нее. Онисим старается представить себе этого человека и заранее не любит его. С его приходом охота — источник силы и радости — утратит свой истинный характер, строгость, чистоту. Он осквернит Онисимовы тропы, срубит на деревьях затески, уничтожит его охотничьи знаки. Он сделает это потому, что в нем не будет дара понимать и чувствовать лес так, как понимал и чувствовал его Онисим, и еще потому, что в нем не будет уважения к делам другого…

Онисим останавливает себя на этой мысли. Почему он предполагает в этом охотнике все самое худшее? А Макар Иванович? Онисиму становится стыдно. Злоба мешает видеть людей, которые ценят и любят его. Она заслоняет от него все; он думает только о своих обидах. Виноват во всем вот кто!

За лощиной слышится хлопанье двери. Лавер тоже не спит. Вскоре начинает гудеть под топором сухое дерево: колет дрова.

Сосны шумят яснее. Скоро покажется заря…

Онисим заходит в избушку и зажигает лучину. Потом разводит в очаге огонь, навешивает котелок и сидит перед пламенем с табакеркой в руках.

Тихо и пусто. Близится нерадостный рассвет.

— Мир на стану, дедушка Онисим! Мы пришли тебя проведать.

Бойкая, веселая Александра Мурышиха с подругой своей Устиньей стоят перед Онисимом.

Он растерян, не знает, что им сказать. Стоит с ружьем за плечом и ждет.

Бабы пришли за брусникой. В руках у них новые серебристые корзины из сосновых дранок.

Александра садится на пенек и достает пироги. В пирогах еще чувствуется тепло жаркой печи, они пахнут луком и конопляным маслом. Женщины закусывают и угощают Онисима.

— Смотри, какие пироги, белы, как солнышко…

Он ест вместе с ними. Да, зерно в этом году чисто. Пироги хороши.

— Ну, что в деревне?

— Молотим. Макар Иванович уехал в район покупать грузовик.

Александра начинает стрекотать, как сорока. Тот, что приехал в сельсовет, собирается сюда, к озеру. Пустили в ход льномялку. А вчера над деревней пролетел самолет.

Потом Александра подметает у него в избушке пол, перемывает посуду, и обе уходят в лес.

На второй день он опять видит их и светлеет лицом.

Постепенно он привыкает к ним. С их приходом оживает. Возвращаясь с охоты, издали смотрит, нет ли кого у избушки, и если никого нет, становится невесел.

Изредка в лес приходил Манос. Однажды пришел шурин Маноса — Гришка. Он только что купил ружье. Охотничье искусство давалось ему с трудом. Бабы-ягодницы над ним смеялись.

— Мой золотой пришел, — говорила, указывая на него, Александра.

— Сегодня охота была неудачная, — смущенно отвечал Гришка. — Почитай полета не видел.

— Тетерочку-то подстрелил? — спросила Устинья и хитро переглянулась с подругами.

— Нет, тетерки нету. Два рябчика.

— Рябчики — что. Ты бы вот тетерку-то… Та покрупнее…

— Нет, не мог, — простодушно сознавался Гришка.

— Видно, не больно боек, — донимала Устинья. — Тетерку, говорят, не всякий может.

Женщины тихонько смеялись.

— Ну, бабы, что они понимают в охоте, — вступилась за Гришку Александра. — Ты, Гришенька, не слушай, мы, пожалуй, наврем…

Они уходили, весело разговаривая. Гришка стоял на тропе и смотрел на них тоскующими глазами.

— Гриша! — кричала издали Устинья. — Заднюю-то хватай тут в лесочке…

Задней шла Александра. Она обертывалась к нему и со смехом грозила:

— Попробуй…

Онисим следил за всем этим и осуждал Александру. Один раз она, завидев Гришку, пропела:

Гришка стоял и слушал ее. Сейчас он даже не скрывал своей печали.

Женщины, тихонько напевая, удалялись. Они шли, пригнувшись к земле, и быстро работали руками.

— Наберут, — сказал Гришка, увидев Онисима, и Онисим понял, что сказал он это только для виду. Он почувствовал, что горе Гришки неизмеримо и тяжко.

Онисим с сожалением посмотрел на парня.

— Вот, — сказал он, — дичи в этом году мало. Погоды нет. Сушь…

Гришка глянул на него невидящими глазами, помолчал и с трудом вымолвил:

— На Гординой дороге Игнашонка видел. Второй раз попал навстречу.

— Что ему надо?

— Не знаю, — равнодушно ответил Гришка, прислушиваясь к голосам женщин.

«Вот как она его», — подумал Онисим и на следующий раз отнесся к Александре еще строже.

— Здравствуй, дедушка Онисим!

— Поди-ка…

— А у нас, дедушка, сейчас своя машина.

— Хорошо.

Она садится на порог и принимается болтать. Потом приносит ему из озера свежей воды.

Онисим хмурится. Отвечает коротко.

С болота слышатся крики женщин. Она не уходит. Онисим берет ружье, сумку: еще рано, можно походить в лесу.

— Дедушка, — вкрадчиво спрашивает она. — Вы зачем поругались с Лавером?

Онисим быстро повертывается к ней и кричит:

— А тебе какое дело? Иди! Иди!

И, резко вскинув ружье, уходит.

Александра стоит у избушки, испуганная и удивленная.

Он ходит по лесу, и снова лес кажется ему пустым и мрачным.

Глава третья

В субботу приходят охотники и вместе с ними незнакомый человек в длинных кожаных сапогах, в кожаной тужурке. За плечами у него новенький вещевой мешок и двухстволка. Он крепкого телосложения. У него свежее, молодое лицо, остроконечная бородка, карие глаза смотрят открыто и пристально.

При нем Манос тянется больше, чем всегда. Он даже ходит по-особенному: почти не сгибая ног, чуть откинув набок голову, и всячески старается показать, что беседа с таким человеком, как этот приезжий, для него не в диковинку.

— Дедушка мой был, вроде вас, административное лицо. Правда, чином пониже, — говорит он так, чтобы все слышали.

Он помогает приезжему снять мешок, двухстволку, вешает все это на спицы, вбитые в ель, и только после этого здоровается с Онисимом.

Приезжего звать Андрей Петрович Шмотяков. Он ученый: охотовед.

Онисим с любопытством смотрит на Шмотякова, но спросить ничего не смеет.

— У Андрея Петровича интересная жизнь, — объясняет ему Манос, — он подкидыш!

Пока поспевает чай, Шмотяков рассматривает карту-десятиверстку.

Манос, перегнувшись через его плечо, читает вслух названия мест на карте. В некоторых кварталах стоят крестики и стрелки. Кружочком отмечена Трифонова курья[18] на реке Нименьге. Рядом мелкая надпись: «Место обитания ондатры».

— Нет, — говорит Манос, — на Нименьге этой крысы мало. А вот в Модлони ее — провороту нет.

С этими словами он берет карту с коленей Шмотякова и тычет пальцем в то место, где должна быть река Модлонь. Шмотяков несколько смущен этой бесцеремонностью, но ничего не говорит.

— Я изучаю ондатру в условиях наших северных рек, — поясняет он и высматривает место, где бы прилечь отдохнуть. Идти в избушку он не хочет, лучше на свежем воздухе.

Манос хватает топор и бежит на берег озера. Недалеко от устья Шивды, у густых березовых кустов, он быстро расчищает мелкую поросль, втыкает колышки и устраивает шалаш. Крышу он покрывает свежей еловой корой, которую тут же сдирает с дерева. Внутрь шалаша он стелет толстый слой мха. Когда все готово, Манос делает Шмотякову под козырек:

— Квартира готова!

Шмотяков заходит в шалаш. Свежая белая крыша густо пахнет серой. Она вся усеяна золотистыми капельками и сосульками. Прямо перед Шмотяковым — озеро, сжатое со всех сторон лесом, справа — кусты, позади и влево — заросшая травой полянка, сосны, тихое журчание Шивды.

Шмотяков заходит в шалаш, постилает газету и с оглядкой садится. Потом берет клок моху и обтирает над головой серу. Сера не отстает, а мох прилипает к коре грязными линиями.

Манос снисходительно посмеивается над приезжим и в порыве усердия предлагает:

— Племянник Михайла хорошо эту ондатру постиг. Служит в районном центре. Напишу — отпуск возьмет, приедет. По должности он большая фигура — землемер?

— Нет-нет, не делай этого, — отмахивается Шмотяков. — Зачем человека отрывать от дела?

— Ничего, приедет. Для него самого это как бы забава.

И, не слушая больше, Манос отходит от шалаша.

Немного отдохнув, Шмотяков встает бодрый. Охотники уже успели надрать березовых лык, плетут лапти, корзины.

Душно. Из-за леса надвигаются синие тучи. Дождь собирается давно. Иногда слышится отдаленный гром, земля, приготовившись, затихает: сонно чирикают дрозды, над болотом поднимается канюк, но все оказываются обманутыми — дождь обходит стороной.

Сейчас охотники с надеждой посматривают на небо. Смотрит и Шмотяков. Тяжело дышать. Сильно пахнет дымом.

— Беда, — говорит Макар Иванович. — Как посмотришь, — сколько добра в огне гибнет. Горят самые лучшие массивы.

— А что охрана? — спрашивает Шмотяков.

— Охрана! На пятьсот километров сплошные леса, угляди. Лесник сегодня здесь, а я пошел в Пустое Раменье и бросил там спичку…

— А лесником кто? — вмешивается Манос. — Изверг. Игнашонок.

Шмотяков вопросительно смотрит на Макара Ивановича.

— Тут был у нас один, — неохотно отвечает Макар Иванович. — Так. Пьянюшка. Да его давно уволили…

Садятся пить чай. Шмотяков с улыбкой достает из темного бумажника два хрустящих листа бумаги и протягивает охотникам.

— Вы меня простите, — говорит он. — Я должен был сделать это сначала.

Все рассматривают листы. Это бумаги областных организаций, удостоверяющих личность Шмотякова.

Манос почтительно вытягивается.

— Вся видимость налицо, — говорит он и осматривает небо.

Солнце стоит над лесом в широком голубом огне.

— Хотите, сейчас пройдем на реку Укму? — предлагает он Шмотякову. — До ночи еще успеем. Немного этой крысы и там есть.

Шмотяков думает.

— Пожалуй, — говорит он. — Только, кажется, будет гроза?

— А мы укроемся в надежном месте.

Шмотяков берет ружье, и они идут берегом озера. За озером начинаются ослепительные березовые заросли, густые и чистые, еще не видавшие топора. Здесь тишина и прохлада. То и дело вспархивают рябчики. Манос не обращает на них внимания. Гордо задрав голову, он шагает впереди Шмотякова и без умолку говорит о себе.

— Ведь я сам в городе жил, — рассказывает он. — Тоже нет-нет и возьмешь книгу. Все читал автора Пазухина. «Буря в стакане воды».

— Вот что… — произнес Шмотяков, думая о чем-то другом.

Помолчав, Манос неожиданно спрашивает:

— А вы не можете пояснить, чем лечат от срыва?

— Нет.

— Значит, вы только по животным? Вы, стало быть, лесную живность знаете? Объясните, что такое акрида? На днях в книжке вычитал, а понять не могу.

— Ладно, об этом после, — говорит Шмотяков. — Мы, кажется, не туда зашли?

Начинался глухой и мрачный еловый лес. Всюду бурелом, темная береза. В низине, между елками, виднелась речушка, через которую можно было перепрыгнуть с берега. Вся она заросла черемушником и калиной.

— Укма, — сказал Манос.

Они пошли зыбучим берегом Укмы, увязая по колено в толстом слое мха.

Манос следовал впереди и предостерегал Шмотякова.

— Тихонько. Тут можно провалиться — окно.

Шмотяков передвигался медленно, с оглядкой. В некоторых местах он крепко хватал Маноса за плечи и со страхом смотрел под ноги.

— Ничего, — успокаивал Манос, — провалитесь, вытащу за волосы, утонуть не дам…

В лесу становилось темней.

Сзади них, как определил Манос, — около Пустого Раменья, прогремело.

— Хорошо, — радостно промолвил Манос. — Давно надо. Смотрите, что делается!

Он схватил большой клок мху и ударил по нему ладонью. Поднялась пыль.

— Разве такая неудержимость допустима!

Небо навалилось на самые вершины. Шмотяков с тревогой осматривался.

— Сейчас начнется осока, — успокаивал его Манос. — Река будет пошире. Там ондатра сидит…

Скоро Укма действительно стала шире. Лес отступил. Берега пошли плотнее. Почти от средины реки начиналась круглая ситка. Из нее с громкими криками вылетали чибисы. Большие коромысла[19] сверкали на солнце темно-зелеными крыльями. На берегу густо росла осока. Манос зашел в нее и, нащупывая ногами, стал пробираться к реке. Из травы виднелась одна его голова.

— Сейчас мы найдем жировку, — говорил он. — Должна она тут жить. Вот и трава срезана. Жрала. Норы.

Манос проваливается в яму. Над ним шевелится осока. Слышится его голос:

— Выразиться попросту, так это будет так… (он произносит ругательство). Вы, Андрей Петрович, извините: в такие минуты не могу себя сдержать.

Манос выпрямляется и, немного прихрамывая, идет к воде.

— Трава верно срезана, а норы нет. Какой же прохвост нарыл ямы? А может быть, и выдра. Вот, кажется, кормовая площадка.

Манос опускается на одно колено, сует в воду руку и ощупывает обрывистый берег, стараясь найти под водой ход в нору.

— Удивительно. Ничего нет, — говорит он.

— Нет? — произносит Шмотяков и наклоняется к воде.

— Нет.

К берегу прибивает кусок свежеотпиленной тесины. Шмотяков берет ее в руки и нюхает. Доска пахнет теплом и смолой.

— Люблю свежее дерево, — говорит Шмотяков.

— Тут у нас лесу хоть подавись, — отвечает Манос.

Он не успевает договорить. Над самыми их головами небо разрывается с грохотом и треском. В то же мгновение впереди них беззвучно отделяется от земли высокая сухая ель и летит в реку. Белая разодранная ее вершина падает совсем близко от Шмотякова и Маноса. Сильной струей воздуха их отталкивает в сторону: дрожит земля. Потом они видят вихрь белых осколков и сучьев.

Манос смотрит на своего спутника. Шмотяков стоит бледный. Манос берет его за руку и тянет под большую ель.

Падают крупные холодные капли. Становится совсем темно. Гром не прекращается.

Ливень начинается широкий и оглушительный. Вода сразу пробивает густоту сучьев. За несколько минут Манос перемокает до нитки. Шмотяков защищает руками шею, но все-таки вода пробирается за воротник его кожаной тужурки. Даже в сапогах у него вода. Он ежится, вертит головой и с отчаянием посматривает вверх.

Около них, между корнями, текут ручьи. Мох намокает, раздувается.

Манос то и дело выходит из-под елки и с улыбкой подставляет под дождь обнаженную голову.

Ливень прекращается. Все еще тихонько покачиваются ветви берез и сверху по траве стучат крупные капли, но небо уже проясняется, становится светло и прозрачно. Остро пахнет свежей хвоей, грибами и травами.

Манос снимает штаны, рубаху, крепко выжимает их и снова надевает на себя.

Шмотяков стоит под деревом, брезгливо морщится и отряхивает перемокшую кепку.

— Э, благодать-то какая, — говорит Манос и показывает вокруг себя руками на лес, на травы, на реку, заполнившую с краями низкие берега.

Шмотяков выходит из-под дерева, боясь тряхнуться. На лице у него грязные потоки, волосы прилипли ко лбу.

— Ну, что же ты? — говорит Манос. — Скидывай штаны да отожми, перестанешь ежиться-то.

Манос рассматривает Шмотякова и негромко смеется. Глаза у Маноса сияют. Он даже порозовел, выглядит совсем молодо.

— Сейчас вы, Андрей Петрович, все равно, как скворец у гнезда. Настоящее представление! Ну, пошли, что ли?..

— Да нет, пожалуй, сегодня не пойдем, надо обсушиться.

Манос не возражает.

Они выходят на еловую гряду. Влажно краснеет брусника. По стеблям трав карабкаются кверху черные жуки, на листья проворно выползают голубые черви. Кое-где у темных от сырости стволов лежат клочки оборванного ливнем седого лишайника.

Они принимаются отыскивать тропу.

— У меня, надо вам сознаться, — говорит Манос, — срыв. Иногда лежу в тягости и весь корпус горячий. А как погода наладится — мне легче. Сейчас я куда угодно. Сейчас я в себе еще молодость содержу.

Шмотяков шагает за ним, шурша мокрой одеждой.

Из-за деревьев выходит широкий седеющий человек, обвешенный сумками и битой птицей.

— Это наш лесной профессор, — тихонько поясняет Шмотякову Манос. — Он говорить не любит. Живет молчком. — И кричит: — С хорошей погодой, дед!

Старик скупо улыбается. Шмотякова он осматривает исподлобья долго и внимательно, но ничего у него не спрашивает.

Указывая на Шмотякова, Манос объясняет старику:

— Это, дед, высокое лицо. Кабинетный ученый.

— Как тебя звать? — спрашивает у старика Шмотяков.

— Лавер.

— А по батюшке как?

— Не величайте меня. Не надо… — сухо отвечает Лавер.

Манос виновато смотрит на ученого: «такой уж он у нас…»

— Тут поблизости его избушка. Можно обсушиться. Ну, старик, веди нас в свою берлогу.

Лавер, ничего не ответив, шагает вперед.

Скоро они подходят к его владениям.

Изба стоит под двумя большими елками. Лес начинается от самых ее стен. Хоть бы маленькая полянка! У самой двери громадный пень, заменяющий, видимо, охотнику стол. Окна в избушке нет. Внутри — узенькие нары. Над каменкой — черные, сияющие грядки с лучиной. В избе еще чувствуется теплота вчерашней топки.

Манос сразу разводит на улице костер, и они со Шмотяковым сушат одежду. Лавер молча посматривает на них и щиплет убитую птицу. Он не приглашает их ночевать, хотя уже темнеет. Манос берет в углу избы большой пук берестяных обрезков, часть их наматывает на палку и зажигает в костре.

— Ну, пойдем, — говорит он Шмотякову. — Тут, видно, гостям не рады.

Лавер даже не поднимает головы, щиплет птицу и разговаривает с собакой.

— Как? — спрашивает у Шмотякова Манос, когда они углубляются в лес. — К этому старику подойти, как к ежу.

— Да, старик, — неопределенно отвечает Шмотяков. — И много у вас эдаких?

— Да нет, пока один. Не старик — картина. Он людей не любит. По его тропам не ходи.

— Вот как! Это, пожалуй, может помешать моей работе.

Идут молча. Манос размахивает факелом. Длинные черные тени мечутся между стволами. Шмотяков настороженно следит за ними и, как кажется Маносу, боится.

— Сегодня для начала пришлось тебе кое-что повидать, — говорит Манос. — Ничего, привыкнешь.

— Привыкну. А я думаю о том, как бы нам этого старика задобрить…

Глава четвертая

Манос не оставляет приезжего в покое. Он следует за ним всюду. У шалаша почти не отходит от него, раскладывает костер, приносит воду, отгоняет собак или просто, привалившись к сосне, смотрит, как Шмотяков делает записи у себя в тетради. Иногда он подходит совсем близко к нему, заглядывает через плечо. Иногда, пользуясь тем, что Шмотяков о чем-нибудь задумался или отошел, берет у него тетрадь и перелистывает ее, старательно смачивая языком палец.

— У вас тут какие-то фигурки: вроде домики, вроде елки. Вы эдак не можете ли человека-то срисовать под вид, хотя бы меня?

Шмотяков отнимает у него тетрадь.

— Ты без спросу ничего не бери…

— Понимаю, — говорит Манос и в следующий раз, забывшись, тянется к биноклю Шмотякова или к его микроскопу, все это вертит, встряхивает, рассматривает.

Манос беседует со Шмотяковым так, чтобы слышали другие. Газеты читает он только вслух, выбирает в них самое трудное, иногда выхватывает из конца, из середины отдельные слова или фразы и наблюдает, какое это произвело впечатление на слушателей.

— Ох-хо-хо, — вздыхает Онисим. — На цвету прибит…

Манос делает вид, что не слышит этого.

На этот раз все тянутся к газете посмотреть снимок. Манос надрывается, кричит до хрипоты. С него катится пот, хотя в воздухе свежо и сыро. Над озером собираются тучи, день встает хмурый, глухой, вероятно, будет моросить мелкий грибной дождь, залепечут осины — настоящий охотничий день. В такие дни птица далеко не летит, а белка любит побегать, попрыгать, загрязнить свою шубку.

Дослушав статью, охотники быстро расходятся в разных направлениях. Вскоре лес оглашается лаем, слышится чей-то выстрел.

Утром Манос сидит у шалаша и нетерпеливо ждет, когда проснется приезжий. Потом он идет впереди Шмотякова к озеру и выбирает место для умывания. Пока Шмотяков, весь окутанный паром, плещется в озере, Манос снисходительно наблюдает за ним.

Бледнеет заря. Просыпаются птицы. Лес наполняется веселым шумом.

— Ну, я письмо послал, — говорит Манос.

— Кому?

— Племяннику Михайле.

Шмотяков с неудовольствием смотрит на Маноса:

— Кто же тебя просил?

Манос добродушно посмеивается:

— Ничего, ничего…

Все-таки Шмотяков уходит на работу недовольный. Это смущает Маноса. Вечером он возвращается к избушке раньше людей и видит ружье Шмотякова на сучке сосны. Приезжий, видимо, сидит за работой.

Манос разводит костер и, тихонько насвистывая, принимается готовить ужин.

На тропе, влево от избушки, слышатся шаги. Манос поднимает голову и видит коренастого чернобородого человека с сумкой на боку. Манос с любопытством рассматривает его, потом свистит.

— Э! Да это ты, Игнашонок!

Человек останавливается.

— Я хочу видеть охотоведа Шмотякова.

— Нет. Нельзя. Он при работе.

Игнашонок достает документ, выданный Нименьгским питомником лисиц.

— А мне какое дело! — говорит Манос. — Ты его сейчас сбить можешь. Проваливай со своим питомником.

Игнашонок возмущенно разводит руками. Манос как бы не замечает этого.

— И ночевать тебе здесь не дам. Еще вечером пристанешь к Андрею Петровичу. Иди с богом.

Игнашонок дрожит от злобы. Он хочет пробраться к избушке силой.

— Попробуй, — говорит Манос, загораживая ему путь. — Я тебя разделаю под один пузырь.

Игнашонок плюет, бросает на Маноса взгляд, полный ненависти, и уходит, обещая пожаловаться в сельсовете.

— Давай, давай, — говорит Манос и тихонько идет к шалашу приезжего.

Шмотяков работает. Перед ним карта, раскрытая тетрадь, микроскоп.

— Крысы не нашел? — выглядывая из кустов, улыбается Манос.

Шмотяков вздрагивает от неожиданности.

— Нет еще.

— Крысу мы найдем на Модлони. А тут к вам одно лицо приходило.

— Ко мне? — оживляется Шмотяков. — Ну и что же?

— Я его вытурил.

Шмотяков хмурится:

— Ах, братец ты мой, дорогой Прокопий Сергеевич, это настоящий бюрократизм!

Манос улыбается:

— Ничего. Их тут придет много, а у вас государственные дела.

Шмотяков сидит недовольный.

Когда собираются охотники, Манос рассказывает об этом случае.

Все возмущены. Макар Иванович даже хочет поставить вопрос на колхозном собрании.

— Ставь, — равнодушно говорит Манос.

Макар Иванович плюет и отворачивается.

Всем неловко перед Шмотяковым за Маноса, за весь колхоз.

Манос наконец уходит домой. Всем становится легче. Теперь приезжего никто не стесняет. Утром он берет ружье, сумку, фотоаппарат и идет по реке Шивде. Километрах в двух от избушки в Шивду впадает река Питремица.

Тут у Онисима стоит маленький плот.

Шмотяков встает на плот и, правда, не совсем умело, но старательно принимается работать шестом.

Встречая его, охотники добродушно посмеиваются. Над ним подшучивает даже Гришка, шурин Маноса.

— Сколько километров в час, Андрей Петрович?

— Молчи, парень, — отмахивается Шмотяков, — шеста еще не возьмешь, а уж плечо и ломит.

Берега Питремицы так густо заросли кустами, что сквозь них реки не видно совсем. Гришка раздвигает ветви и показывает свое доброе голубоглазое лицо.

Шмотяков втыкает шест между бревнами. Плот останавливается.

— Как успехи, Григорий Иванович?

— Плохо. Один рябчик да белка.

Гришка виновато улыбается.

— Собака глупа, что ли?

Стоят молча.

Опять жара. Небо безоблачно и глубоко. На воду больно смотреть. Снова пахнет гарью.

— Охотиться-то давно стал?

— Да нет, только-только. И не стал бы. Ну, дело одно постигло.

— Что такое?

Гришка отвечает не сразу, подумав, спрятав лицо в тени:

— Душа заболела.

— О! Это отчего же?

Шмотяков пристально смотрит на Гришку.

— Это пустяки. Парень ты молодой. У тебя все впереди. Смотри, жизнь-то пошла какая хорошая, веселая. Вон какие песни поют ваши колхозницы!

— Нет, — говорит Гришка. — Это у меня так не пройдет. Я очень задумчивый…

Губы Шмотякова шевелит улыбка. Однако, щадя Гришку, он больше ничего не спрашивает.

Шмотяков занят с утра до вечера. Он встает на рассвете. Вечером Онисим видит огонь его костра. Сам к нему ходит мало. Иногда помогает рубить дрова. Услужливо показывает ему лесные пути.

Иногда, оба уставшие, они встречаются на лесной тропе. Идут не торопясь.

Близится вечер. Угасают лиловые осины.

Онисим вполголоса рассказывает случаи из своей охотничьей жизни, показывает особенно дорогие места, старые свои записки на деревьях.

Впереди них взлетает рябчик. Шмотяков снимает ружье и начинает подкрадываться.

Шмотяков скрывается в лесу. Слышится новый взлет рябчика.

— Ну-у! — с неудовольствием произносит Онисим. — Неловок.

Несколько смущенный, Шмотяков возвращается.

— Какие-то напуганные, — говорит он.

Онисим молчит. Он с этим не согласен. Шагают молча.

— Стало быть, надо знать — откуда прилетел, куда сел, — говорит Онисим. — Если сел да крыльями хлопнул, значит на сухом суку или на березе, если не хлопнул — сел в хвою…

Опять шагают молча.

— И подходят у нас к рябчику не так. Видишь, сидит — не останавливайся. Пройди его, а потом назад обратись и начинай подкрадываться. Тогда он усидит…

Они подходят к переходу через реку Шивду. Черная вода в реке кажется застывшей. Журчание слышно где-то очень далеко в верхах.

— Прибыло, — мягко говорит Онисим. — Где-то дожди прошли…

Вступив на лавинки, Шмотяков хочет взять приставленный к перилам колышек.

— Не тобой поставлено, не ты и возьмешь, — наставительно говорит Онисим.

Шмотяков отдергивает руку.

— Тут еще есть реки? — говорит он.

— Есть, — сухо отвечает Онисим. — Это не на моем путике.

— Да-да, там, кажется, твой сосед Лавер. Чудной какой-то. Понятно, работу я могу вести везде, никто мне запретить не может, только очень уж этот ваш Лавер нелюдим. Ты бы меня с ним познакомил.

— Знакомься сам! — почти кричит Онисим.

Шмотяков смотрит растерянно и виновато.

— Право, я не знаю, что у вас, и тебя вовсе не хотел обидеть.

Онисим молчит до самой избушки. В этот вечер они больше не видятся.

Теперь Шмотяков не знал, как себя вести со стариком. Он приходил к нему чаще, угощал Онисима хорошими папиросами, почтительно расспрашивал о местах, но Онисим был все время насторожен, иногда просто отмалчивался, как бы не слыша.

Когда снова пришел Макар Иванович, Шмотяков рассказал ему об этой размолвке.

Макар Иванович понимающе кивнул головой.

— Тут, брат, вражда… И мы ничего не можем сделать.

— Так как же мне быть?

— Никак. Делайте свое дело и не обращайте на них внимания. Вот тут вам Проня поклон прислал.

Макар Иванович подал Шмотякову записку, свернутую треугольником. Шмотяков читал:

Внизу был приставлен штамп:

— А что он знает? — спросил Шмотяков.

Макар Иванович, поняв, улыбнулся.

— Прошлый год был полтора месяца на курсах колхозных машинистов…

Они подошли к краю болота. В тени широкой елки сидела группа женщин. Корзины их были полны крупной золотистой морошкой. Влажный и тонкий аромат этих ягод был слышен издали.

Шмотяков вежливо поклонился женщинам.

— Наших ягод, — предложила ему Устинья Белова.

Шмотяков взял двумя пальцами крупную ягоду и сел к сторонке.

Макар Иванович тоже сел с ним рядом.

Женщины сначала внимательно рассматривали Шмотякова, о чем-то шептались. Потом разом осмелели, заговорили.

— Смотрите, бабы, — сказала Устинья, указывая на Макара Ивановича. — Этот-то стал нас бояться!

— Что ему в нас! — в тон ей ответила Таисья Нефедова. — Ежели бы тут была Мурышиха, она бы его расшевелила.

— С той заговоришь, — продолжала Устинья. — Вон как со своим-то деревенским дружком она обошлась. Уж теперь сам Татанчик рассказывает, не скрывает. «Дружились, дружились да, — говорит, — и решил идти на приступ. Александра ничего. «Пойдем к бане. Тут под горкой неловко…» Иду с ней к бане и думаю: «Ой, дурак, не смел приступить раньше, девка давно ждала». Вот они к бане подошли, Александра Татанчика в охапку захватила… да как толкнет! Татанчик под горушку лётом. Голову поднял и глядит: тут ли? «И к вам-то, — говорит, — она вышла, а я все боюсь. Как теперь мимо Гаврилина дома ехать, встану и давай лошадь нахлестывать. Ребятишки мне: «Дядюшка, чего лошадь-то хлещешь?» — «Ужо молчите, ребята, я знаю…»

Женщины смеялись.

— А как она Гришку водит, — продолжала Устинья. — Хоть бы, окаянная, на шутку пожалела.

— Кто это такая Мурышиха? — спросил Шмотяков у Макара Ивановича.

— Тут есть у нас одна. Баба-молния. Бедный парень по ней страдает.

— Охотник тоже?

— Да так, ружье имеет… Вы его видали — Гришка. Спит и видит ее. А у Александры — муж. Беда. Нехорошо. Прямо совсем ошалел. Как маленький…

— Вот оно что! — сказал Шмотяков и улыбнулся.

Охотники стосковались по лесу, ходить с приезжим им некогда. Шмотяков путешествует больше в одиночку. Придерживается течения рек. Лаверовы тропы обходит. На Нименьгу пробирается окружным путем, который указал ему Гришка. Но это очень далеко; кроме того, он попадает в нижнее течение реки, там сухие высокие берега, местами даже песчаные отмели. Ондатра любит заливные покосы, водяные заросли.

Гришка охотно соглашается провести Шмотякова без дороги, в среднее течение Нименьги. Он хорошо знает леса: много лет ходил с дедом драть скалье для дегтярного завода. Легко ориентируется по солнцу, по сучьям, муравейникам, по кистям брусники.

— Хотите, я вас без компаса проведу прямо на Гордину избу? — говорит Гришка Шмотякову.

Они стоят на берегу Шивды, у старой вырубки. Влево от них уходит дорога Лавера, на противоположном берегу темнеет тропа Онисима.

Только что взошло солнце. Осины по краю вырубки стоят в лиловом пламени. Сухорос. Листья и травы пахнут горечью. Шивда опять пересыхает. Кое-где обнажились черные колодины, размытые корни кустов. Земля кажется глухой и бесплодной.

— Да, проведу, — повторяет Гриша и стоит, соображая. Потом быстро нацеливается чуть правее Лаверовой тропы. — Держитесь!

Сразу начинается густой смешанный лес. Через полминуты их уже не видно с дороги.

Смотря в какую-то одну точку, Гришка машет рукой то вправо, то влево.

— Сюда идти — Гордина тропа. А в эту сторону — Старые выломки. Около них есть ляга. Тут раньше старики клады искали, все срыто… Дальше сосновый бор Нюба.

Зорким глазом Гришка окидывает елки, высокие осиновые пни и снова уверенно шагает.

— Что же ты, милый, — говорит Шмотяков, вглядываясь между деревьями (впереди какая-то светлая полянка), — не можешь покорить Мурышиху?

Гришка на мгновение останавливается, с опаской смотрит кругом.

— Вам уже сказали?

— Тут нет ничего особенного, — продолжает Шмотяков. — Я заметил, Мурышиха щегольнуть любит. Надо ее ловить на этом…

Гришка молчит.

Шмотяков больше ничего не спрашивает. Впереди становится светлей и светлей. Вскоре они выходят на маленькую площадку.

— Ну, вот и Гордина изба, — говорит Гришка.

Площадка заросла высоким пыреем. Влево, у молодых елок, темнеют развалины сруба. В средине сруба растет толстая береза; рядом черные камни очага, сгнившие доски нар. Лет пять-десять тому назад здесь жил старый охотник Гордей Артамонов.

Шмотяков и Гришка садятся на гнилое бревно курить.

Совсем рядом слышится шум Нименьги.

— Нет, ты очень робок, — говорит Шмотяков.

— Уж какой есть…

Гришка отвертывается. Сидит молча.

Сзади них раздвигаются кусты, и на поляну выходит Лавер.

На лице Шмотякова страх. Гришка замечает это и сам чувствует неловкость перед стариком.

Лавер смотрит на вершины, как бы не замечая Гришки и Шмотякова. Потом повертывается. Шмотяков бледнеет. Гришка в душе смеется.

— Здорово, — говорит Лавер.

В голосе его ни обиды, ни раздражения. Старик даже пробует улыбнуться.

— Ну вот наши леса. Да. Куда пошли-то?

— Крысу искать, — торопливо отвечает Гришка.

Лавер щурится, думает.

— Ондатру, — поправляет Шмотяков.

— Так-так…

Все вместе они идут к реке. Налево, в большом плесе, плавают утки. Гришка падает на землю и ползет. Лавер и Шмотяков стоят, притаившись за кустом.

— Вы не стесняйтесь, — говорит Лавер. — В лесу ходить никому не запрещено. Вот когда я на медведя собираюсь, тогда не даю на своем путике ни плевать, ни табак сорить, сам не нюхаю табаку, хожу только в лаптях, а то сапоги пахнут дегтем…

— Вот что! — удивленно и радостно произносит Шмотяков. — А сейчас ты не охотишься на медведя?

— В этом году еще нет. Без напарника не решаюсь. Стареть стал…

— А ведь рядом с тобой тоже охотник живет.

Шмотяков настороженно, с некоторой робостью ждет ответа.

Лавер молчит.

В это время над плесом раздается страшный грохот, и утки со свистом проносятся в верха Нименьги.

— Парень в темя колочен, — замечает Лавер и сплевывает.

Гришка бежит от реки, размахивая руками.

— Дедушка Лавер, ей-богу, двух подстрелил. Свалятся. Будут всю осень на воде плавать!

Лавер ничего не отвечает.

Гришка громко принимается рассказывать, как все это произошло. Шмотяков не слушает его, стоит, отвернувшись к лесу. Он чувствует на себе взгляд старика, поднимает голову и замечает, что Лавер все время наблюдал за ним.

Уходит Лавер неожиданно, ничего не сказав на прощание.

Глава пятая

Гришка никогда не видел ондатры. Шмотяков показал ему срезанные ондатрой стебли манника и водокраса. У этих растений были съедены только прикорневые части, все же остальное не тронуто.

— По этим кормовым площадкам всегда легко узнать зверька, — сказал Шмотяков. — Но увидеть ондатру нам с тобой сейчас не придется, — она ведет ночной образ жизни. Сегодня ночью я буду сидеть здесь и поджидать, когда она выплывет на кормежку.

И действительно, Шмотяков остался у реки на ночь. Гришка отправился к избушке. Он ничего сегодня не принес.

— Что же ты даром одежу рвешь? — сказал ему Онисим. — И в колхозе ничего не заработал и тут шатаешься?

Гришка виновато молчал.

— Шел бы хоть на лесоэкспорт, — продолжал Онисим.

— Мне, дед, в жизни счастья нету, — печально ответил Гришка.

«Дурак, — подумал Онисим. — Настоящей нужды не видел».

Он велел Гришке приготовлять дрова, сам принялся щипать тетерку.

Гришка обдумывал слова Онисима. Старик был прав: он работал все лето спустя рукава. Вся его жизнь была заполнена только ею — Мурышихой. Не было минуты, чтобы он не думал о ней. Она являлась ему во сне ласковая и волнующая. Потом он целые дни ходил ошалев, не узнавая людей, и бабы говорили, что у парня зашел ум за разум.

Иногда с ним беседовал Макар Иванович. Он рассказывал, как жили ребята раньше. Вот у него, например, в девятнадцать лет даже праздничной рубахи не было. А сейчас это под боком. Вот если бы Макару Ивановичу было столько лет, как Гришке, он вступил бы в комсомол да стал бы в деревне культурные дела развертывать. Уж он бы не закис!

И вот только теперь Гришка видит, что прошло лето, проходит осень, и не поймешь, что за это время было сделано, чем был занят.

Парня охватывает чувство стыда и раскаяния. Он хватает топор и бежит в лес.

Уже смеркается.

На тропе лежат густые прохладные тени. От реки пахнет черемухой.

— Куда? — кричит Онисим.

Гришка только машет рукой и скрывается в сосняке. Он бродит между стволами, посматривая на вершины, на кору дерева и время от времени делает на соснах зарубки. Щепу он подносит близко к лицу и рассматривает. Да, вот эта: бела и мелкослойна, вершина у нее зонтом, кора грубая.

Он начинает срубать дерево. Теперь Онисим догадывается, в чем дело, и не обращает на Гришку внимания.

Сосна падает во мраке, неизвестно куда. Страшный треск. Невидимые, летят сучья и ударяются о землю, как копыта.

Онисим приходит на помощь Гришке. Они отрубают по небольшому кряжу, несут к избушке и колют их на восемь частей. Потом распаривают над каменкой и дерут дранки. От дранок идет пар. Они теплы и гибки, линии жизни идут по ним серебряными струйками.

Онисим плетет корзины на полу избушки. Ему часто приходится вставать и зажигать лучину. У Гришки же на улице свету хватает от костра.

— Прогадал, дед Онисим, — улыбается Гришка.

— То-то брат, прогадал. Где мне за тобой угнаться. Вон у тебя как рука-то ходит!

Гришка действительно работает быстро и ловко. Он не повертывает заплетенную корзину, а носится вокруг нее вьюном. Он сжимает ее коленями, постукивает по дранкам большим ножом, вставляет зажимки. Дранки мелькают у него в руке, как молнии.

Лицо у Гришки довольное. Глаза полны блеска. Он что-то мурлыкает.

— То-то, — говорит Онисим, — взялся за дело. А то пристал ни к чему.

Гришка перестает петь. Руки его двигаются медленно.

«Ну, беда, — думает Онисим. — Опять не слава богу».

И косится за дверь.

— Ну, чего опять притих? Делай, делай. Эх ты! Смотри-ка, вон звезда валится.

Онисим разговаривает с Гришкой, как с маленьким, и смотрит на падающую звезду.

Гришка тоже смотрит в небо и думает: «Если долетит — в субботу увижу…»

Странное дело, звезда останавливается, не долетев до земли, и дрожит на месте. Гришка изумленно открывает рот. Удивлен и Онисим. Вдруг оба слышат отдаленный гул.

Онисим тихонько посмеивается.

— Вот оно что…

Самолет то уходит, то возвращается снова, задевая созвездие Большой Медведицы.

Собаки, повизгивая, смотрят в небо.

— Нет-нет, собачка, — говорит Онисим Найде, — эту птицу нам с тобой не достать.

— Сейчас он кружит над Чарондскими лесами, — говорит Гришка. — Там больше всего лесных пожаров. Ночью их хорошо видно.

Оба молчат, не сводя глаз с самолета. Рядом застыли собаки.

За лощиной слышится глухой стук: хлопнула дверь. «Услышал», — хмурит брови Онисим и уходит в избушку.

Весь остаток вечера они работают молча.

Шмотяков пришел на рассвете. Он умылся на озере и стал готовить завтрак.

Онисим помог ему развести костер.

— Спал?

— Нет, всю ночь работал.

Онисим посмотрел одобрительно.

— Видали вчера твоего соседа, — заговорил Шмотяков, посматривая на Онисима. (У Онисима нахмурены брови). — Сердитый старик. О тебе и слышать не хочет.

Шмотяков, как бы опасаясь Онисима, быстро зашагал с котелком к озеру.

Когда он вернулся, Онисим у своей избы молчаливо и озлобленно затаптывал костер.

Гришка пошел проводить Шмотякова до Авдеевой сыри. Отсюда он думал подняться в верха Нименьги, в глухариные места.

Они опять остановились у старой вырубки. Гришка потоптался на месте, подумал и решил на глухарей идти завтра. Снова ходил Гришка со Шмотяковым весь день, рассказывал о местах, о людях, показывал заливы, в которых, по его мнению, должна быть ондатра. Так было и на следующий день. Они шагали по тропе и вполголоса беседовали о местах в верховье Нименьги. По мнению Шмотякова, там всего больше было ондатры, потому что к самой реке, судя по карте, подходит болото. Впереди послышались женские голоса. Среди них голос Александры. Гришка затрепетал.

— Я скроюсь, — тихонько сказал он.

Шмотяков удержал его за руку.

Гришка шел, вытянувшись, постоянно одергивая рубашку, и смотрел в сторону.

Женщины подошли. Они были по-летнему цветисто одеты, каждая в руке держала корзину.

— Ой, матушки, какая встреча! — крикнула Устинья. — Их двое, нас четверо, что тут делать?

Женщины смеялись.

Александра шла впереди, размахивая новой корзиной. Она была без платка, в легкой розовой кофте. На пальце у нее сияло серебряное кольцо, в ушах были тонкие серебряные сережки с голубыми камешками. Она задорно и весело осмотрела встречных и в тон Устинье сказала:

— Вы как хотите, а я Гришеньку никому не отдам.

— На что он тебе? У тебя есть полесовнин сын Гаврюша…

— Гаврюша ее забыл совсем, — вмешался Шмотяков, подходя к ним.

— Да как не забыть, — ответила Устинья. — Ведь он теперь в Нименьге-то начальство. Там почище найдет.

Александра на это ничего не ответила. Она отошла поодаль к брусничной кочке, поставила корзину на тропу и встала на колени.

Ее подруги присели отдохнуть и заговорили о том, куда пойти завтра. Гришка тоже сел около них, привалился спиной к дереву и стал бросать в сторону шишки. Он слышал обрывки разговора Александры со Шмотяковым.

— …Портретик милого муж порвал. Так-то жаль мне этот портретик.

— Так он у тебя сердитый?

— Ой, характерный! Бывало, начнет ругаться — за что? — неизвестно. Словно меня кто поднял с малым…

— Не слушай ты ее! — крикнула Шмотякову Устинья. — Она у нас подзадорить любит. Живет с мужем, как надо.

Шмотяков, несколько обиженный, не нашелся что ответить.

— Ты раньше-то в колхозах бывал? — неожиданно, с затаенным смехом спросила у него Александра. — Знаешь ли хоть, как картошку сажают?

«Заигрывает с ним», — подумал Гришка и злобно Усмехнулся.

Он сделал вид, что рассматривает серого дятла, встал на четвереньки, вытянул шею и со страхом подумал:

«Теперь он от нее не отступит…»

Гришка поднялся только тогда, когда женщины ушли: голоса их слышались уже в отдалении.

— А она острая, — сказал Шмотяков, не глядя на Гришку, и ласково добавил: — Ничего, Григорий Иванович, не унывай — все наладится.

Гришка посмотрел на открытое лицо Шмотякова, и у него блеснула слабая надежда. Стало немного стыдно за то, что так мог подумать об ученом.

Они не нашли сегодня ни одной кормовой площадки. Ондатра, видимо, жила в одном месте. Они поели в Старом выломке малины, пособирали грибов. Потом Шмотяков предложил наудить в реке окуней и сварить обед. Клевало в Нименьге хорошо; они быстро натаскали полный котелок рыбы. Здесь почти к самой реке подходил узкий перешеек Федорова болота, совершенно голого, с редкими кочками, поросшими таволгой и мятликом. Отдыхать нужно было устроиться в тени. Они перешли перешеек. Берег болота был обрывист. Краснело глинистое обнажение. От болота шел негустой еловый лес. В одном месте, на самой кромке берега, стояла широкая тенистая ель. Стояла она на отшибе от леса. Тут Шмотяков с Гришкой и решили устроить привал. Прежде чем развести огонь, Гришка обрыл землю палкой, сорвал вокруг наполовину высохшую траву. Шмотяков в это время чистил рыбу.

— Нет, Григорий Иванович, — говорил он. — Надо быть посмелее, подогадливей. Мурышиха — огонь!

Глаза Гришки засверкали. Он уставился в одну точку и сидел неподвижно.

— Да, — тихо продолжал Шмотяков. — Ради такой можно все забыть… Ты ей говорил что-нибудь?

Гришка помолчал и, не глядя на Шмотякова, начал:

— Один раз мне показалось, что Мурышиха за мной следит. Куда я пойду, туда и она. А встретишь один на один, улыбается. «Что это, парень молодой, я на улицу выходишь мало?» — «Мне некогда». — «Так и умереть будет некогда… Ты с народом живи. Вон, слышишь, у завода гармошка, пойдем, попляшем?» — «Пойдем». Она пляшет и все на меня смотрит. Песни поет. Потом перестала и говорит: «Девушки, вы Гришу приговаривайте. Он у вас совсем в загоне». А один раз попалась на деревне:. «Ты, Гришенька, чего-то голову вешаешь. Если таким будешь все, любить перестану». Меня за руку берет и шагаем вместе. Навстречу ее муж, Гаврила: «Ты на меня сердца не имей, у меня к Гришеньке охота припала». — «Да я ничего, пожалуйста. Я себе другую найду. Вон сколько девчат». — «Небось, забегаешь…» — «Нет, пожалуйста…»

Щеки у Гришки горят. Глаза полуприкрыты. Вдруг он умолкает, широко открывает рот и на секунду застывает. Позади Шмотякова, в болоте, пламенем горит мох. Видимо, уголек прыгнул несколько минут назад: в торфу уже выгорела глубокая яма. За рассказом они ничего не заметили.

Ничего не говоря, Гришка хватает с огня котелок и прыгает к низу. На полсекунды все застилает густым паром, слышится запах жареной рыбы. Гришка бежит к реке. Шмотяков выламывает большой сук и начинает захлестывать огонь. Гришка прибегает, льет из котелка, снова бежит. Они работают молча, со стиснутыми зубами, изъясняются знаками, мычанием. В этом древнем болоте торф достигает местами нескольких метров, сейчас он горит лучше самого сухого дерева.

Когда им кажется, что пожар остановлен, пламя вспыхивает снова неожиданно и ярко.

Если пожар направится в глубь болота, его не остановишь. Если он ударится влево, его тоже не остановишь, потому что сразу пойдут глухие еловые гряды — Шумиха. Тут много старого валежника, елка выстоек при ударе гудит, как выстрел. Толстый покров многолетних зеленых мхов.

Гришка сверкает голыми пятками. Он принес уже не один десяток котелков. В одном боку удалось приостановить огонь.

Они работают до изнеможения. Наконец кажется, все затушено. Оба мокрые от пота, опасливо озираясь по сторонам, садятся тут же на мох.

— Ух! — вырывается у Гришки.

Шмотяков молча отирает лицо.

Солнце перевалило за полдень. Жара. Воздух неподвижен. Густой, удушливый дым долго стоит на месте.

Они сидят и смотрят на притихшее желтое пятно. Сидят час, два. Все тихо. Шмотяков, оглянувшись по сторонам, встает. Встает и Гришка.

С западной стороны, очень далеко, слышен выстрел. Это ходит Онисим.

— Да, — говорит Шмотяков.

— Да, — отвечает Гришка и злобно смотрит на желтое пятно. Потом встает на него босыми ногами и начинает прощупывать. Под ногой мягко и тепло, но огня нет. Ни шипения, ни дыма. Только стоит еще запах гари.

Они берут котелок и скрываются в лесу. Отойдя с полкилометра от места пожара, Шмотяков проводит рукой по мокрому лбу и говорит:

— Ну, давай рассказывай, что дальше было?

— Нет, больше не стану, — твердо и злобно отвечает Гришка.

Они делают большой круг лесом и снова выходят к реке.

Кончается день. Уже в тени стоят прибрежные травы. В береговых гнездах притихли ласточки. Странная тишина и неподвижность. Как что-то очень далекое, мнится только что прошедший знойный день: шум, свет и движение. Было или не было? Может быть, все это происходит еще в детстве? Вот снова родная река под деревней, кривая и мелкая, заросшая хвощом и кувшинками. «Узенькое место» с десятками ласточкиных гнезд, с камнями, у которых бабы моют платье, и серые «лёжни»[20] под камнями, которых надо разыскивать, засучив штаны выше колена или повесив их на шею в виде хомута. Под ногой что-то скользкое. Падение в воду. Крики баб. Порванная о камень рубаха, ссадина на боку. Товарищи ведут по знойному полю. Цветы и травы полны гудения. Громадный оранжевый шмель висит на цветке, изогнув его дугою. Строгая фигура отца, короткое обследование, из веника вытаскивается прут, покрепче и подлиннее. Товарищи спешно удаляются…

Очнувшись от задумчивости, Гришка смотрит в верха Нименьги и с ужасом видит поблизости фигуру Лавера.

Старик что-то рассматривает на другом берегу. Он сразу замечает Гришку и Шмотякова, но не повертывается к ним.

— Смотрю — кто-то в траве плещется, — говорит он.

Шмотяков и Гришка тоже принимаются смотреть на противоположный берег. Действительно, там в траве кто-то плещется.

— Это не крыса? — сощурившись, спрашивает Лавер у Шмотякова.

— Нет. Крыса выходит только ночью…

— А-а…

— Утка! — не помня себя от радости, кричит Гришка. — Ей-богу, утка.

Лавер и Шмотяков ничего не отвечают.

Гришка скидывает штаны, подбирает к подбородку рубаху и идет в реку.

— Долго ли поживете? — неожиданно спрашивает Лавер, не смотря на Шмотякова.

— У меня еще много работы.

— Все с крысой?

— Да. Я изучаю ондатру.

Гришка скрывается в тростнике у противоположного берега и через минуту снова показывается, держа в руках утку.

Утка взмахивает подбитыми крыльями, вертит толовой.

— Сиди, сиди, — уговаривает ее Гришка, широко улыбаясь. Он выходит на берег.

Лавер окидывает его неторопливым взглядом и, скупо улыбнувшись, идет в лес.

Онисим с удивлением рассматривал утку. Этого он от Гришки никак не ждал. Сам охотиться на уток не любил: пустое занятие…

— Ну что же, давай щипли, сразу ее в котел.

— Нет, — говорит Гришка, — домой унесу живую.

— Что так уж сразу и домой! Убьем и еще.

Гришка молчит.

«Давно не видел Мурышихи, — думает Онисим. — Покажись, она опять начнет язык-то очесывать. Совсем бог убил парня».

Онисим провожает Гришку до поворота большой тропы. Сумерки. Мирно постукивает над головами дятел. Тропа устлана желтыми листьями.

— Молотится-то ничего? — спрашивает Онисим.

— Ничего. Колос успел налиться, не все сгорело.

— Давно не помню такой осени. Ну иди, да поторапливайся. Смотри, солнышко сейчас упадет. Ночи темные стали, глухие…

Онисим стоит на тропе, пока Гришка не скрывается за поворотом.

Глава шестая

Вечером Шмотяков сидит у себя в шалаше и читает книжку. Около него вертится Найда. Онисим отгоняет собаку и сам опускается на пенек к костру.

— Пожалуйста, пожалуйста, — кивает Шмотяков. — Ты сегодня, кажется, с удачей?

— Да, трех глухарей…

Онисим дальнозорок. Он видит изображение ондатры на раскрытой странице в руках Шмотякова.

— Стало быть, и в Вологде все с этой крысой носишься? — говорит он. — Иль есть другое дело? Ружье вон у тебя хорошее, и по учению ты, должно быть, вышел, а в лесу, видать, ходил мало. Видишь все со стороны…

Онисим улыбается.

— Вот так, бывало, мой покойный отец да Родька Чуприков у мужика тес пилили. Хорошо пилят. Идет незнакомый человек и спрашивает: «Почем пилите?» — «Столько-то». — «Дорого». — «А вот, — говорит Родька, — мы станем пилить, а ты рядом встань да руками день промаши — тебе весь сегодняшний заработок». — «Давайте». Вот Родька с отцом стали пилить, а человек встал рядом и давай руками мотать: «Ну как?» — спрашивает Родька. «Да ничего». — «Ну ничего, так помахивай». Пилят отец и Родька минут десять, смотрят — человек начал морщиться. Потом говорит: «А ну тя к черту!» И ушел…

— Да нет, я бывал, — торопливо отвечает Шмотяков, не глядя на Онисима. — Только я больше на Кавказе. Я охотник на горных козлов. Север знаю мало.

— Так… А что, этот горный козел, по шкуре или по мясу ценится? Козловые сапоги шьют не из него?

— Да, шьют и сапоги.

— Хм, — произносит Онисим и осторожно из-под густых бровей осматривает Шмотякова. — Вы, стало быть, больше по зверю? Медведя знаешь?

— Знаю. Но я больше по горным.

— У нас ведь и медведь особенный. На Кавказе, говорят, не такой… Бывало, у одного мужика медведь-то повалил корову. Мужик приуныл. Корова была одна. Без коровы мужику какое житье? У нас без навоза земля не родит… Это, может быть, на Кавказе… Купить корову мужику не на что. Вот он рассердился и говорит: «Отомщу же я тебе, окаянная сила». Один раз пошел в лес дрова рубить. С собой, кроме топора, ничего не взял. Зашел в лес. Ходит. Вдруг в стороне слышит рев. Ревут коровы. Опять медведь одну повалил. Коровы, как увидели кровь, собрались в кружок, роют землю копытами и ревут. Ревут и подступают к медведю все ближе и ближе. Вместе они медведя не боятся. Вместе у коровы находится храбрость. Он обороняется от них только кровью. Наберет в рот крови и плюнет в коров. В таком положении застал его наш мужик, по прозвищу Кочеря. Мужик ахнул, выхватил из-за пояса топор и при таком коровьем примере забыл страх, побежал на медведя. Оттеснил коров, размахнулся, изо всей силы ударил обухом медведя в лоб. Медведь заревел, скатился с коровы. Не успел встать на дыбы, мужик его второй раз оглушил. Вот у мишки помутилось в глазах. Пошел он от мужика шатаясь. А Кочеря обозлился, ни за что не хочет его упускать. Догнал медведя, вскочил ему на спину и ехал на нем так, покуда не заколотил до смерти. Так отплатил Кочеря медведю…

Онисим молчит, посматривая на Шмотякова.

— А-а… — произносит Шмотяков неопределенно: не то верит, не то сомневается в рассказанном. — Да, история, — добавляет он.

Онисим смеется глазами.

— А разве такое происшествие не могло быть? — уже не скрывая улыбки, спрашивает он, и сам себе отвечает: — Могло быть…

В береговых кустах темно. Березовая роща через поляну виднеется смутными белыми линиями. Ложится роса. Река шумит мягче и таинственней.

— Разве податься тебе на Иксу, — говорит Онисим. — Тут крысы нет. Напрасно рвешь одежу.

— А вот Нименьга?

— Про Нименьгу я не знаю, — сухо отвечает Онисим.

Утром Онисим подходит к шалашу. Шмотяков спит, свернувшись под накидкой. Костер давно остыл. В траве у стены лежит белка. Вчера Онисим ее не заметил. Он наклоняется и с удивлением видит, что белка наполовину ободрана не с хвоста, как это делается, а с головы. Онисим осматривает испорченную шкурку и думает: «Как же он обдирает козлов?»…

Вечером, встречая Шмотякова, Онисим спрашивает:

— С полем?

— Да нет, — отмахивается Шмотяков. — Искал новую кормовую площадку, а вот на ужин так ничего и не добыл…

Онисим постукивает крышкой табакерки.

— В наших местах дичь юркая. А особенно боится чужих.

Шмотяков пробует улыбнуться. Он спешит к себе, переминается с ноги на ногу. Лицо у него усталое, одежда помята. На правом рукаве пятно: белая глина.

Онисим старается вспомнить — где тут есть белая глина. Близко нигде нет. Он хорошо знает все береговые обнажения Нименьги от устья до Надпорожья. Может быть, эта глина есть выше Надпорожья, но там высокие сухие берега — ондатра этого не любит, идти туда Шмотякову незачем.

— Где побывал, Андрей Петрович?

— Около Гординой избы.

— Выше не поднимался?

— Нет.

Онисим смотрит на Шмотякова и думает: «Врет. Зачем же он врет?»

— Так-так… Иди отдыхай. А что сварить, у меня найдется…

Шмотяков уходит к себе. Онисим все стоит на берегу Шивды и думает. Не только в берегах Нименьги, во всем ее бассейне нет ни ручья, ни оврага, в котором была бы белая глина!

Тихая, безросная ночь. Они варят ужин. Шмотяков сидит поодаль от костра, в тени, и курит папироску. Рядом с ним лежит Найда. Онисим чистит картошку.

— А что, — говорит он Шмотякову, — этого горного козла картечью свалить можно?

— Можно.

— Прыгает хорошо?

— Да.

— Сам-то убивал не одного?

— Как же!

Видя, что Шмотяков рассказывает неохотно, Онисим перестает спрашивать и снова думает: «Врет. Козла он тоже не знает. Кто их разберет, этих ученых…»

Вдруг Онисиму приходит мысль. Белое пятно на рукаве Шмотякова он видел в сумерках, это могла быть известь, которая белеет на берегу около Трифоновой курьи!

— Надо побыть в лесу. В книгах всего не напишут, — уже просто, без иронии, говорит он Шмотякову.

Так они живут.

Время от времени Онисим снова вспоминает о своей утрате. Чаще всего это бывает где-нибудь у ручья, из которого они с Лыском, уставшие, пили воду, или в роще при виде знакомой колодины, на которой они отдыхали. Все это вызывает боль.

Но лес снова ожил, приобрел прежние милые краски и запахи. Жизнь снова исходит от всего, что видит Онисим на каждом шагу. Он снова любит: желтый лист на земле, голые, прозрачные чащи, свист рябчика в вершине, предзакатную тишину, когда слышно, как в глубине леса падают шишки. Он любит серенькие осенние дни, когда дождь ложится невидимо, как роса, и по-особенному пахнет тлеющий тряпичный пыж.

Иногда он сидит у озера в густом чапыжнике и ждет: к воде один за другим подходят четыре лося…

Бывает и так, что он запаздывает в лесу. Темь. Дорога угадывается по вершинам. Он издали слышит запахи остывшего очага и прокопченных стен. Какое все это старое и родное!..

Прошлый год он видел в Пабережском лесу новую охотничью избу, большую и светлую, с двумя окнами, с широкими нарами, с белой печью. Было еще не поздно, он мог дойти до деревни, однако не пошел: захотелось узнать, каков ночлег в этой избе. Чувствовал себя плохо: стеснялся, не знал, куда что поставить, где что взять. А печь была большая, длинная, пламя колыхалось далеко. Он повесил перед устьем мокрые варежки, но сушить было неудобно: варежки или горели или один край сох, другой оставался холодным. Старший из бригады открыл ему дверь в другую комнату. Окна в комнате не было. В углу на полке горела лампа. Посредине комнаты стояла невысокая плоская печь — сушилка. Онисим сушился, осматривал незнакомые стены, дверь с железной скобой и у него болело сердце. Вечером при лампе сидели за длинным столом. Читали газеты, рассказывали сказки, готовили заряды на завтра. За окном шумел лес. Лес был все тот же, и говорилось много такого, что говорят охотники, собравшись вместе, но Онисиму было невесело. Утром он пошел к себе без дороги по солнцу, чтобы сократить путь, и когда издали увидал свою избу и ельник за ней на холме, то даже вспотел от радости. Он долго осматривался кругом, и все в нем улыбалось…

После Онисим вспоминал эту чистую избу, и белые окна, и крылечко с навесом, но полюбить ее не мог. Он не мог представить себя отдельно от своей черной убогой избушки, хотя иногда чувствовал желание полежать на печи, которой у него не было…

Онисим зажигает лучину, разводит в очаге огонь и принимается обдирать белок. Собака уходит на улицу, на свое место к порогу и оттуда хватает на лету маленькие тушки: одну, две, три. Хватит. Она сыта. Теперь можно подремать.

В открытую дверь слышно хлопание крыльев: филин. Онисим откладывает в сторону ножик и сидит неподвижно. В шалаше на берегу озера тихо. Хорошо бы прийти сейчас сюда какому-нибудь охотнику! В темноте послышалось бы гудение земли под ногами, радостный голос человека, увидевшего огонь.

— Запоздал я, дед Онисим! Напой, накорми…

Поздно. Никто сегодня не придет.

Поужинав, Онисим ложится на нары. Мрак и тишина. В очаге, остывая, похрустывают угли. За лощиной слышится гудение сухого дерева. Дотянувшись левой рукой, Онисим закрывает дверь. На лицо ему с потолка хлопьями падает сажа. Привычным движением он смахивает ее, но сажа попадает за рубашку и рассыпается.

«А вот в пабережской избе, — думает Онисим, — каждую ночь кто-нибудь ночует. Приносят новости. Слышно из газет — на Дальнем Востоке начиналась война. Что там сейчас — неизвестно…»

Удивительное дело, он теперь не может долго жить без людей: пройдет два-три дня, и старик уже посматривает на дорогу к дому. Приезжий все-таки не заменит соседей.

Иногда Онисиму послышатся женские голоса, песни, смех: бабы пришли на Федорово болото за морошкой. Он спешит, продирается без дороги и видит, что болото пусто. Кричат птицы. Высохший, седой мох хрустит и обваливается под ногами. Едкий дым висит над чахлыми сосенками. Горит торф! Вот откуда был этот запах!

Онисим думает: Федорово болото тянется от Редьи до верховьев Нименьги на двадцать километров. Если огонь заберется в глубь болота, в самую толщу торфа, его никак не потушишь. Тогда выгорит и болото, и Нюбские боры, идущие по правому берегу. Мало того, пожар может подойти к самым верховьям Нименьги, до самого лесопильного завода, известного на всю страну.

Онисим стоит растерянный. Что надо делать? Надо узнать направление пожара. Потом бежать в сельсовет. Всю силу, работающую на тушении других лесных пожаров, надо бросить сюда, в болото. Потом…

Задыхаясь и падая, Онисим бежит по берегу болота. Бежит долго, до изнеможения. Да, так и есть; пожар выше по Нименьге. Онисим уже давно идет через путики Лавера, сам этого не замечая. Вот, кажется, сейчас близко. Все окутано удушливым белым дымом. Онисим ничего не видит. Он бродит наугад и чувствует, что дым становится гуще и гуще. Он поворачивает вправо, в той стороне, кажется, должна быть река. Нет, реки нету, а дым еще гуще. Ветер почти не заметен, но он тянет прямо на Онисима. Как это получилось, что он попал в ловушку? Он нащупывает ветви болотных сосенок, продирается сквозь них и опять, оказывается, идет не туда. В стороне лает Найда. Онисим бросается на ее голос и выходит из полосы пожара. Потом, отдыхая на земле, он прислушивается к треску и шипению огня и понимает, что пожар разошелся очень широко…

Отдышавшись, он делает по берегу болота круг и тщательно осматривает лес. В одном месте обмята брусничная гряда, медвежий помет. Рядом на тропе в пыли совсем свежие следы зверя и около них отпечатки Лаверовых лаптей.

Следы уходят на Избновскую дорогу, переплетаясь и расходясь, местами совсем прячась в подсыхающем метляке.

Онисим не идет дальше. Даже следы Лавера вызывают в нем ненависть. Он старательно обходит их. Он видит новые гряды. Черника высохла и сжалась, она потеряла цвет, сок, чудесный свой запах и стала никому не нужна. В этом году черничника здесь не касались руки. Вот снова брусничная гряда. На земле лежат красные опавшие ягоды. Кое-где примята трава, но это не медведь. Онисим видит свежесломанный на валежнике сук: сидели. Женщины приходили за ягодами. Он обходит всю гряду, осматривая за каждым деревом. Снова задыхаясь от дыма, подходит к берегу болота и на самом его краю сквозь дым видит одинокую обгоревшую ель. Берег болота тут обрывист. Вокруг ели и дальше желтым озером лежит зола. Корни дерева обгорели, оно непонятно на чем держится. Онисим теперь видит, что пожар начался отсюда. Под этим деревом разводили костер. Вероятно, это сделали по глупости женщины, зажгли и в страхе разбежались.

Онисим с трудом добирается до избушки. Шмотяков вернулся. Стоит у шалаша и с любопытством посматривает на старика.

— Беда, — говорит Онисим. — Чего боялся, то и случилось: пожар на Федоровом болоте. Теперь таких наделает дел…

Шмотяков, встревоженный, принимается ходить взад и вперед по берегу. Он слыхал от охотников об этом бесконечном древнем болоте…

— Да, старик, это действительно беда. Но что тут делать? Что делать?

Несколько минут они молчат. Онисим раздевается, рубит дрова. Шмотяков, повернувшись в сторону болота, поводит носом. Нет сомнения, пахнет именно горящим торфом.

— Андрей Петрович, — не глядя на Шмотякова, говорит Онисим, — одному из нас надо бежать в Редью за народом. Эта деревня всех ближе. Каких-нибудь верст восемь…

Шмотяков молчит, о чем-то думая. Потом кивает старику.

— Да, ты прав. Конечно, пойду я.

— Не заблудишься?

Шмотяков машет рукой. Он уходит в шалаш, выносит сумку, непромокаемую свою накидку, фотоаппарат.

Онисим одобрительно посматривает на него.

— Так иди все краем болота. Потом попадешь на Островища. Там дорога. По ней до самой Редьи. Зарядов больше возьми, на Островищах глухарь попадет.

Время давно за полдень. Жидкие прозрачные облака стоят над лесом. Жарко и душно.

— В Редье-то третий дом с краю от реки мой сватушка Агафон живет. У него, если надо, и ночуешь. Старенький дом. Наличник в три цвета. Напоят и накормят. Скажи от Онисима Трубиченка из лесу.

Онисим поправил сумку на спине у Шмотякова, дал ему свой маленький топорик, с которым ходил в лес, а себе оставил большой, «домашний». Потом он вывел Шмотякова на тропу, ведущую к Федорову болоту.

Онисим устал, в лес идти не может. Выбредет на тропу, постоит, послушает, пойдет в избушку, полежит на нарах, снова встанет.

Непонятная тишина. Ни выстрела, ни крика, ни лая собаки.

Из-за лощины тоже ни звука. Куда мог деться Лавер? Может быть, заболел? Или ходит по следам медведя?

Наступает ночь. По-прежнему тихо. Вдруг Онисим ясно ощущает, что Лавера тоже нет. Он совершенно один в лесу. Его охватывает страх. Это не страх одиночества, когда лес представляется пустым и немым. Самое страшное в том, что в этой пустоте лес полон движения. Вся северо-западная сторона неба висит багровым пологом и дрожит, то становясь ярче, то тускнея. Через поляну виднеются розовые стволы берез. Озеро совсем красное. Кое-где пятна загнутых листьев кувшинки.

Незнакомо притихла природа, и чувствуется — не спит никто: ни зверь, ни птица, вероятно, рыба в красном озере не спит, выплывает на поверхность посмотреть на незнакомый цвет неба.

Несколько ночей подряд около Сосновца кричала сова. Теперь она тоже молчит. Онисиму кажется, что теперь уже пожар завернулся к югу, образуя полукруг, что горит уже не болото, горит весь лес подряд. Смутный и жалкий путается в багровом сумраке серпик луны.

Такая сушь была лет сорок тому назад, когда Степан Марихин утонул в реке около Большого камня. В тот год тлело даже зимой, под снегом.

Онисим не спит всю ночь. Ему кажется, что едкий дым подступает ближе и ближе. Вот он густой завесой окружает избушку. Слышатся шипение и шум огня. Онисим выходит за дверь и несколько минут стоит в прохладе.

Все это оттого, что сегодня много волновался. У него от этого даже в левом боку болит.

Несколько успокоившись, Онисим сидит на пороге и думает.

Он все чего-то ищет и никак не может найти. Как рассказать о беспричинных тревогах, о неосознанных печалях, о том, что еще непонятно самому?

Глава седьмая

Утром Онисим слышит отдаленный гул голосов. Он выходит из избушки и стоит на тропе. Люди почему-то идут не слева, как им полагается, а прямо на Онисима. «Должно быть, решили обойти Большой выломок, да взяли слишком в сторону».

Вскоре он, однако, ясно различает знакомые голоса. Вот кричит Манос:

— Гриша! Не поддавайся, не поддавайся! Ногу подставь! Ногу. Через ногу она осядет. И-эх ты, сухой!

Потом опять голос Маноса:

— Смирно! Построиться в порядке видимости!

Вскоре они подходят. Манос впереди, за командира: вытянутый, прямой, на губах довольная улыбка (в империалистическую войну он ходил ратником второго разряда. Теперь иногда любит вспоминать старину).

Молодежь идет за ним, четко отбивая ногу. На плечах — лопаты, пилы. Сзади шагают те, что постарше. Эти идут как попало.

Подойдя к избушке, Манос командует:

— Стой! — и козыряет Онисиму.

Потом смотрит на шалаш. Там пусто. Веселость Маноса пропадает.

— За народом ушел, — поясняет Онисим. — А вы как узнали?

— Еще вчера пришел Лавер, да вот никак не могли собраться.

Онисим удивленно поднимает брови, но ничего больше не спрашивает.

Не давая передохнуть, Манос уводит отряд к болоту.

— Мурышиха! Крепче ногу. Равнение на Гришку! Раз! Два!

Днем Онисим от поры до времени выходит на тропу к Островищу, стоит и прислушивается: со стороны Редьи ничего не слышно. Уж не заблудился ли? Его ищи, собирай народ…

Шмотяков возвращается только к вечеру. Вчера он действительно долго блуждал. В Островищах не мог угадать на тропу, вышел, как оказалось после, к Лисьим ямам и по Черному ручью только к ночи добрался до Редьи. Народ в Редье весь на лесозаготовках. Часть ушла в Архангельск на лесоэкспорт. Те, что остались, молотят. Так никого не привел. Собирается человек десять — не то явятся, не то нет.

Шмотяков очень расстроен неудачей. Народ в Редье ему не нравится. Народ там эгоист. Приходилось слышать такие разговоры: «Это не наш лес, старосельский. Пускай старосельцы и тушат».

— Да, правда, — соглашается Онисим, — наш народ мягче. В Редье всегда была какая-то гордость. Ладу у нас не было. Будто бы у стариков еще что-то произошло. Вот все тянется.

Шмотяков идет на пожар.

«Молодец», — думает Онисим. Сам он не идет с ним. Пожалуй, только будешь мешать молодежи.

Вечером полянка около избы Онисима напоминает ярмарку. Столько народу здесь никогда не бывало. В центре толпы расхаживает Манос. Он взлохмачен, весь в земле и золе. Рубаха на плече порвана. Все еще чувствует себя командиром, то и дело посматривает на шалаш Шмотякова, и когда ему кажется, что приезжий следит за ним, выкрикивает:

— Слышал, дед, как наши распросторили японца?

Манос говорит о событиях у озера Хасан. На шалаш уже не смотрит. Борода его вдохновенно поднята кверху. Бумажка, вынутая было из кармана перед началом речи, валяется на траве. Онисим с удивлением и радостью следит за Маносом. Таким он его еще не видал. Притихли бабы на земле. Молодежь, собравшись в кучу, старается не проронить ни слова. Память у Маноса огромная: он помнит все, что вычитал из газет за две недели.

Из шалаша выходит Шмотяков и вместе со всеми почтительно смотрит на оратора.

Потом Манос идет к озеру смыть пот с лица и долго стоит на берегу, вытянув длинную шею.

На лугу снова становится шумно. Звенят котелки. Молодежь расходится по лесу за валежником.

Бабы беседуют о впечатлениях дня.

Александра и Устинья неразлучны. Посмеиваясь и толкая друг друга, они заглядывают к шалашу Шмотякова. Приезжий сидит на пороге и пьет чай.

— Присядьте! — предлагает он.

Обе с оглядкой садятся.

Гришка помогает Онисиму готовить дрова и видит все это. Онисим вдруг начинает замечать, как парень ни с того ни с сего злобно покидывает поленья. Онисим осматривается, понимает, в чем дело, и говорит:

— Хватит уж, парень. Иди отдохни.

Гришка идет на тропу, ведущую к деревне. Скрывшись за елками, сворачивает в сторону и незаметно лесом подбирается к шалашу. Здесь он приникает к земле и слушает.

— Муженек-то дома? — спрашивает у Александры Шмотяков.

— Да нет. Все сидит себе в Нименьге.

— Не часто и видишь?

— Как к нему часто-то попадешь, работать надо…

— Да кем он там?

Александра смеется:

— Об этом сейчас не сказывают…

Улыбается и Шмотяков.

— Иногда и наскучит одной-то?

— Да ведь как — живой человек…

Шмотяков играет биноклем.

«Хорошо бы сейчас выстрелить в него солью», — думает Гришка и представляет, как дико и жалко исказилось бы лицо Шмотякова.

Александра о чем-то шепчется с подругой. Потом Устинья говорит:

— Ты все науки, сказывают, прошел. Объясни: почему нынче мало громов было? Я считаю, все отняли на электричество. Вон Курганово, даже в селе электричество. И на скотном дворе у них электричество. На одном столбе в деревне так даже всем видно горит. А говорят — в город заехать, так все огни, огни, как брусники. Считаю, по случаю этого совсем не будет громов. Весь гром забрали в Москву, в другие города, а деревня оставайся без грому…

Устинья замолкает, склоняется к подруге, и обе они насмешливо посматривают на Шмотякова.

Шмотяков, сначала слушавший все это с любопытством, прячет улыбку, одна его бровь вздрагивает, около рта ложатся складочки. Он видит, что Устинья испытывает его, и произносит несколько раздраженно:

— Ты вон у Александры спроси, она грамотная.

— К тебе пришли, ты и отвечай, — не унимается Устинья. — Вон у тебя руки-то какие чистые, все на книгах сидишь.

В это время к ним подходит Манос. Стоя на берегу, он слышал их.

— Разве можно так разговаривать с Андреем Петровичем! — сурово говорит он. — Играет в вас бесово-то ребро!

Женщины, хихикая, отходят.

Манос поправляет на костре дрова, подбирает с земли кепку Шмотякова, пробует надеть ее на свою голову, потом вертит в руке и садится к костру.

Шмотяков рассеян. Он посматривает то на озеро, то на костер.

«Зажало, — наблюдая за ним издали, думает Онисим. — За Мурышиху голыми руками не берись».

И улыбается.

Гришка, притаившийся в кустах, тоже ликует.

Манос вешает кепку Шмотякова на сучок и говорит:

— Для ваших научных трудов я сорганизовал общество.

— Какое? — удивляется Шмотяков.

— Пионеры и комсомольцы, как только настанет выходной, так в ваше распоряжение всем табуном, из трех школ.

Шмотяков со страхом смотрит на Маноса.

— Ну знаешь, это все равно как пустынник и медведь. Пойми, что я вовсе не хочу беспокоить людей!

Манос снисходительно улыбается.

— Ничего, ничего, в выходной им делать нечего. Вон посмотришь — в деревне собак гоняют.

И, гордый сознанием сделанного важного дела, Манос отходит.

Через минуту на полянке слышится его бодрый голос:

— Боевая команда, спать!

Снова наступает душная багровая ночь. Уставшие люди спят на траве перед избушкой. Онисиму не спится. Он лежит на нарах и смотрит в дверь. У Шмотякова горит костер. Отсветы его играют в озере. На противоположном отлогом берегу мечутся черные тени. Опять это незримое движение за каждой елкой. Около двери на траве ворочается Гришка.

— А ты спи, — говорит Онисим. — Кто тебя кусает? Смотри, один нос остался.

Гришка молчит, поглядывая в небо.

— Из болота-то не выпустили?

— Нет. Все обрыли.

— Смотри, парень, как бы сегодня за ночь не ударило к Гординой избе…

— Да ведь там у нас сторожа остались.

— Ну что там, три человека…

Онисим начинает рассказывать, как горело в том году, когда утонул Степан Марихин.

Гришка лежит молча.

Они не спят всю ночь. На заре Гришка немного забывается. Руки его раскинуты, рот открыт.

Онисим поднимается и идет за водой. Немного свежо. Девчата под соснами жмутся друг к другу. Просыпаются бабы и идут к озеру.

Шмотяков подкладывает в костер дрова.

— Не спишь? — участливо спрашивает у него Устинья. — Тоже забота. Еще совсем молодой. Вон у тебя на лице-то ни одной морщинки. Только бороду напрасно носишь. Без бороды-то приятнее. Дома-то отец, мать?

— Есть.

— Вот отсюда приедешь, повидаешь. Да ведь и самому охота. Говорят, птица — и та на свою родину летит. У меня была утка. Летать умела. Один раз пристала к перелету и скрылась. На другой год утки прилетели, и она с ними. На реку в стаде села. Кто-то спугнул — стадо в лёт, а она вышла на берег и ковыляет к дому. Говорят: «Смотрите, смотрите, вон наша утка идет».

Все молчат.

— А чего ты у нас в лесу-то делаешь? — снова спрашивает Устинья.

— Вот езжу по рекам, исследую жизнь…

— Не под раз попал, — говорит Устинья, обводя вокруг себя рукой. — Задохнешься. Скотина, и та мучится. А убытков сколько!

Просыпается Манос. Женщины видят, как он встает, высокий, лохматый, брови строго сдвинуты и расходятся.

«Так-так, — думает Онисим, посматривая на шалаш, — нечего вам около него вертеться».

Утро не приносило свежести. Земля, казалось, сама источала дым и духоту. Травы под ногой шелестели, как мертвые.

С болота прибежал один из сторожей и сообщил, что огонь в южной части болота пробрался через окоп. С минуту на минуту можно было ожидать, что загорится лес.

Манос отдал распоряжение немедленно собираться. Он даже Гришке велел идти на пожар.

Вечером Манос появился у шалаша Шмотякова, еле держась на ногах от усталости.

— Ну и работка была сегодня, — сказал он. — Кое-кому сделал двадцать шесть замечаний!

Шмотяков сочувственно кивнул головой:

— Ты даже похудел за день!

Манос поправил на костре дрова, снял с сучка березы кожаную тужурку Шмотякова и стал ее рассматривать.

Шмотяков с неудовольствием наблюдал за ним.

— Вы что, сочиняете фразы? — спросил Манос, увидав у него на коленях раскрытую тетрадь.

— Да тут свои дела…

Манос бросил тужурку на землю и сел на нее.

Шмотяков вытянулся на месте, но ничего не сказал.

— Положение, Андрей Петрович, трогательное. Огонь может подобраться к Нюбе. Это наши лучшие массивы. Сплошной экспорт!

— Да, это действительно страшно.

Шмотяков взволнованно поднялся и заходил взад-вперед у костра.

На полянке слышался сдержанный говор женщин. Ни криков, ни смеха. Надвигающееся бедствие придавило всех.

Вот, кажется, пожар ликвидирован совсем. Кое-где еще клубится пар. Люди терпеливо ждут. Вдруг в одном месте начинает струиться синеватый дымок, в другом. Шире и шире. Потом разом земля с травой, с кустами, с ягодами проваливается и, потемнев, исчезает. Все застилает искрами. Страшная жара. Трава высыхает, оставаясь зеленой, и вспыхивает. По земле катится огненный вал. Гаснет и все кажется спокойным; горит внутри… На помощь старосельцам пришли еще две деревни: Корневое и Большие Кочегурки. Манос самочинно взял руководство и над ними. Все думали, что он выделен лесной организацией или сельсоветом, и подчинялись ему. Манос ходил, покрикивая, никого не пускал домой, завел табель и вечером, у костра, отмечал, кто как работает. Ночью он сам проверял посты: бодрствующих хвалил, дремавших грозил отдать под суд. Днем его голос слышался всюду. Впереди него всегда бежала лохматая кривоногая собака — Розка, его любимица и помощник. Завидев Розку, все начинали подтягиваться. Розка останавливалась поодаль, терла морду лапой и чихала от дыма.

Однажды Манос издали услышал тревожное урчание Розки. Между редкими низкорослыми сосенками неподвижно и молчаливо стоял народ. Вдали по берегу болота белели заросли подсыхающего пырея. Трава была в рост человека. Острый, длинный клин с этой травой заходил далеко в болото.

Манос посмотрел на людей, на траву, на лес и, сразу поняв, в чем дело, бросился бегом.

Слева из глубины болота катилась по траве огненная волна. Слышался сухой колючий треск и еле уловимый шум. Кусты на пути загорались мгновенно, становились похожими на пучки молний. Сейчас огонь подойдет к полосе сухого пырея и в одну секунду перескочит на берег, в лес.

Подбежав ближе, Манос понял, почему люди так растерялись.

Можно было скосить и быстро отгрести пырей на клину, но прямо перед людьми проходила линия горящего торфа. Бежать же в обход было бесполезно: не успеть.

Манос сам растерялся.

В это время в толпе произошло движение. Выделилась Мурышиха и схватила лежавшую в стороне косу.

— Провалишься! — закричал Манос, бросаясь к ней.

Мурышиха увернулась от него и прыгнула через дымящуюся полосу. Мелькнул ее белый платок.

Все ахнули.

Мурышиха упала, быстро оправилась и побежала.

За ней бросился какой-то парень с граблями. Потом побежали другие.

Манос, следивший за этим с напряжением, поднял руку и крикнул:

— Хватит!

Через полминуты там, где пробежали люди, земля, зашуршав, выгнулась и провалилась. Все заволокло едким дымом.

Оставшихся Манос послал в обход. На месте поставил двух стариков с лопатами, и сам тоже пошел в обход.

Мурышиха с парнем прокосили широкую полосу. Другие отгребали и оттаскивали траву. Кое-кто захлестывал сучьями огонь. Вскоре подоспели люди со стороны леса.

Когда лесу уже не угрожала опасность, Манос встал перед людьми, выпятил грудь, осмотрел всех внимательно и дрогнувшим голосом проговорил:

— От имени всего сельсовета выражаю вам свою благодарность.

Он посмотрел на Мурышиху, улыбнулся и тронул ее за плечо:

— Стрела!

В этот день Манос отдал распоряжение вырубать по краям болота широкие просеки, сам всюду появлялся, кричал, показывал, как надо работать.

Наконец, пожар зажали в кольцо. Снова в лесу послышались песни. Опять полянка около избушки Онисима наполнилась движением и шумом. Мурышиха снова начала заглядывать к шалашу.

Онисим следил за ней с возрастающей тревогой. Нехорошо задумала. Замечал это и Гришка. Он стал теперь злой, раздражительный. Александра почти совсем не разговаривала с ним:

— Как, Гришенька, охота?

— Да плохо…

— Что так?

Спросит и — чувствуется — думает совсем о другом.

Один раз он проходил мимо кучки женщин.

— Гришенька, — сказала Устинья, — что ты не весел? Переложи печаль на радость, тебя тут поджидают…

Гришка ничего не ответил. Устинья схватила его за руку и усадила рядом с Мурышихой. Александра, смеясь, обняла его и поцеловала в щеку.

— Бабы, не смотрите…

Гришка сидел, совсем очумев. Он оттолкнул ее, пробовал тоже шутить.

— Ну, задавила…

Пошел в лес и весь день проходил напрасно. За каждым кустом чудилась она, слышал ее смех, ее говор. Собака подлаивала тетерок, но он спугивал их, не подойдя на два выстрела. Собака недовольно урчала и на следующий раз лаяла лениво, рассеянно.

Гришка пришел пораньше из леса и осторожно выглянул на полянку. Мурышиха стояла у шалаша рядом со Шмотяковым. Устинья на другом берегу Шивды собирала ягоды, что-то тихонько напевала и смотрела по сторонам.

Гришка ждал, когда Мурышиха отойдет от шалаша. Вдруг Шмотяков схватил ее за плечи. Оба смеялись. Шмотяков повалил ее в траву. Александра быстро вскочила, отряхнулась и опасливо огляделась. Увидев Гришку, она приставила руку ко рту и вполголоса сказала:

— Гришенька, старику не сказывай. Он заест.

Гришка был так удивлен и обозлен, что не смог ничего ответить.

Александра поправила платок, юбку, наклонилась и руками стала выпрямлять траву. Трава не вставала.

— Вот какая я тяжелая, — сказала Александра и, смеясь, отошла от шалаша. Из леса выходили другие бабы. Вскоре на полянке стало опять шумно. Гришка все стоял у кустов, как оглушенный, и рвал сухие желтые листья.

Пришел Онисим, понимающе посмотрел на парня и заставил его обдирать белок.

Александра больше не подходила к шалашу. На Шмотякова посматривала издали с усмешкой.

Во время ужина Шмотяков присел к общему кругу. Гришка старался не замечать его. Обжигая пальцы, он торопливо ел горячую печеную картошку и молчал. Он слышал ее голос. Чувствовал ее взгляды, полные любопытства и задора. Как было не думать о ней? Все, к чему она прикасалась, приобретало свет и теплоту. Он знал, как она бросает дрова на костер, как завязывает полотенцем корзину.

Гришка больше не мог смотреть на нее, положил ложку и отошел на темную тропу. Здесь было прохладно и тихо, пахло черемушником. Этот запах всегда напоминал Гришке детство, большую старую избу, лучину, отца, заканчивающего на полу новые дровни. Сейчас мелькнуло перед ним все это впроблеск, как молния, и сразу забылось. Он стал думать о завтрашней охоте, о собаке, у которой день ото дня больше и больше обострялось чутье, но все слышал голос Александры. Он подумал о том, что лучше было ему ночевать на пожаре вместе со сторожами, и тут же ясно увидел, что он во тьме наугад стал бы пробираться сюда лесом.

Слышался голос Устиньи:

— Марья Игнашонкова, вот, матушки, бедная! Трое маленьких, сама худая.

— Ну, мир — золотая гора — прокормит, — печально заметила Александра.

— Пришла тоже на пожар, — продолжала Устинья, — а у самой ни на плечах, ни на ногах. «Да как живешь-то?» — «Сама не знаю». — «Жалование-то приносит?» — «Не видала синь-волоса». — «Ты бы в суд, присудят ребят кормить». — «А на что вино-то жрать будет?» — «Ну они на это найдут. Вон, говорят, в заводской лавке какое-то по восемь рублей половинка, а он берет, лопает. Где-то деньги находит…»

Женщины заговорили что-то шепотом.

— А что, Андрей Петрович, — услышал Гришка голос Маноса, — та дамка, которая прошлый раз с вами была, не жена вам будет?

— Не жена. Она тоже охотовед. Работает в Азленском сельсовете.

— Так-так. Слышал. Ее вчера зачем-то по телефону — в район вызвали. Наши ехали со станции, видели: идет за подводой, ножками выщипывает…

Стали говорить о другом, но Гришка заметил, что Шмотяков слушает рассеянно, — видимо, известие об этой женщине его волновало.

«Тоже тоскует о ней, — подумал Гришка. — Хочет видеть. А Мурышиха давно в руках у этого прохвоста…»

Глава восьмая

Теперь Шмотяков настолько освоился в лесу, что безошибочно находит все просеки, квартальные столбы. В лунные ночи он сидит на реке, наблюдает за жизнью ондатры. Многие видят его за этим занятием и относятся к Шмотякову почтительно. Теперь ему не нужны проводники. Он никогда не приглашает с собой Гришку, хотя по-прежнему с ним вежлив, предупредителен, расспрашивает о делах. Об Александре они больше не беседуют. При разговорах Гришка не смотрит Шмотякову в глаза. Александра стала тише, ровнее. Даже старик Онисим замечает это. С Александрой он не разговаривает, смотрит на нее сердито. Многие теперь спят на месте пожара, по краю болота. Александра же с Устиньей и Таиской всегда приходит ночевать к избушке. «От дыму голова болит».

Иногда Гришке кажется, что если бы не Шмотяков, Мурышиха полюбила бы его. В начале осени Александра с подругами догнала его на тропе, подала ему корзину, а сама стала перевязывать платок.

Бабы сзади шумели:

— Не сговаривайтесь, все видим! От нас не укрыться! — крикнула Устинья.

— А мы вас переждем, да и в сторону! — ответила Александра. — Вам не укараулить!

Потом взяла у Гришки корзину и, накинув ему на плечо руку, зашагала с ним рядом.

— Ой, парень, — шептала она. — Худо, как попадешь на зубок к бабам. От нас не вырвешься, как из пожара. — Она тихонько привлекла его к себе и посмотрела лукавыми глазами: — А ты не стесняйся. Сам отшучивайся. Да похрабрее! Другой раз, судя по делу, и заверни…

И, тихонько толкнув его в спину, остановилась, пристала к подругам.

Гришка ходил по лесу и весь день чувствовал на плече теплоту ее руки…

— Бабы, — сказала однажды Александра, — мне приснилось, что у меня расплелась коса. К чему это: к радости или к безвремению?

Устинья и Таисья смотрели на нее хитрыми глазами.

За последние дни Мурышиха заметно похудела. Часто о чем-то задумывалась. Шмотяков держал себя с ней очень смело, иногда подшучивал над ней. Гришка прислушивался к нему, темный от злобы. Один раз Гришка заметил, как, разговаривая с ней, Шмотяков отвернулся и зевнул. Гришка посмотрел на него с изумлением и страхом. Парень никак не мог себе представить человека, которому было бы скучно с Александрой. Значит, Шмотяков просто издевается над ней, а баба о нем сохнет?.. Теперь Гришке было все равно, лишь бы задать хорошую память этому человеку. Вечером он зарядил ружье солью и, как только Мурышиха ушла к шалашу Шмотякова, пробрался в березовые кусты и лег на землю так, что ему хорошо было видно обоих.

Шмотяков сидел у костра и пек рыжики, густо посыпав их солью. «Что он делает дни? Ему даже поесть как следует некогда?..» — подумал Гришка.

Александра устроилась поблизости в свете костра. Гришка хорошо видел ее лицо. Глаза Мурышихи сияли.

— Ну, как муженек? — не глядя на нее, спросил Шмотяков.

— Вы опять за то? Все наши бабы смеются: «Уж у тебя чего-нибудь с вологодским есть». — «Да что такое, скажите? А то мне нехорошо, я человек занятой, муж узнает, куда глаза деть?» — «Да, — говорят, — твой Гаврюша уж знает, как этот у тебя о нем расспрашивал, как вы с ним толкуете глазки в глазки». — «Бабы! Да когда, что вы?» — «Ой, от нас не скроешь. Тебе только болтать с кем попадется. А отойдешь — просмеешь и вологодского. К тебе, лошади, ничего не льнет…»

Александра смеялась. Шмотяков в сильном смущении теребил траву. Прутик перегорел, и гриб упал в костер.

— Что тебе, мое словечко не понравилось? — лукаво спросила Александра и чуть придвинулась к шалашу.

Гришка попробовал курок. Пружина очень упруга и всегда издает сильный треск. Надо было влить масла…

— Ты бы зашла сюда, — сказал Шмотяков, указывая внутрь шалаша.

— А я тебя боюсь…

— Чем же я страшен?

Шмотяков приподнялся и схватил ее за руку.

Александра прошептала:

— Что ты, разве можно при огне!..

Шмотяков отпустил ее, взял котелок и пошел на озеро. Александра поднялась и хотела уйти. Тогда Шмотяков опять схватил ее. Так повторялось несколько раз. Наконец Александра сказала:

— С тобой устанешь… — И села к самому шалашу.

Осмотревшись по сторонам, Шмотяков снова потянулся к ней.

Гришка взвел курок. Ему хорошо была видна спина Шмотякова. Неуклюже согнувшийся, в широких сапогах, взлохмаченный, Шмотяков был похож на медведя.

Гришка услышал голос Александры:

— Ты рукам воли не давай!..

Курок чуть не вырвался из-под пальца Гришки. Он снова оттянул его до отказа и приник к самой земле. Вдруг Александра подняла руку и изо всех сил ударила Шмотякова по лицу. Шмотяков отскочил от нее. Из носа у него потекла кровь. Он достал носовой платок.

Александра сидела на земле и громко смеялась.

В это время рядом с шалашом в кустах раздался невероятный грохот. Сноп пламени вылетел как бы из земли и врезался в куст чуть поправее Шмотякова. Листья затрещали и свернулись в трубочку. Затем послышалась возня, шуршание кустов, поспешный топот ног, и все стихло.

От неожиданности Шмотяков опустился на землю и сидел, открыв рот. Кровь стекала по его бороде.

Злой и мрачный, появился Онисим.

— У тебя все шуточки! — крикнул он на Александру.

Александра быстро встала и ушла.

Шмотяков шел от озера. Ничего ему не сказав, Онисим посмотрел на Гришку, молчаливо стоявшего в отдалении на берегу.

— Дубина, иди-ка сюда!

Гришка покорно пошел за ним. Онисим впустил парня к себе в избушку и закрыл за ним дверь. Не поднимая головы, Гришка сидел на нарах.

Каменка постреливала углями. Было дымно и жарко.

— Ты что хотел сделать? — строго спросил Онисим.

— Нечаянно, — не поднимая головы, ответил Гришка.

— А зачем в кусты залез?

Гришка молчал.

— Шутить довольно! — крикнул Онисим. — Что делается кругом! Вся земля горит. Надо войти в разум. Вы кто такие? Зачем сюда пришли? Андрей Петрович вам не указ. У него не горит: он сегодня здесь, завтра там. А ты дурак!

— Он нехороший, — сказал Гришка.

Онисим вдруг смягчился и спросил вполголоса:

— Ты что-нибудь знаешь?

— Знаю.

— Вот что! Черт их разберет. Приезжают только чужих баб смущать.

Гришка рано ушел в лес и в этот день принес глухаря.

— Вот так! — удивился Онисим. — Ты стал кое-что кумекать.

Весь вечер был он с Гришкой ласков, рассказывал ему случай из своей охотничьей жизни:

— Вот тоже вроде тебя иду. Собака лает. Лает глухо и редко, с визгом. Значит, занята работой: гребет землю лапами, рвет коренья зубами. В голосе обида: зверь укрылся и взять его нельзя.

Шмотяков стоял у костра и тоже слушал.

— Земляной зверь, думается, и на Кавказе такой же? — спросил у него Онисим. — Охотиться на него трудно…

— Да-а-а… — чувствуя его насмешку, — протянул Шмотяков.

На другой день Гришка принес трех белок.

— Хорошо, — сказал Онисим, посмотрел на лохматую Гришкину Зорьку и улыбнулся.

Собака была неуклюжа, смешна, неопределенной окраски: рыжее с серым. Лапы у нее были кривые, спина коротенькая.

Зорька сидела перед костром на задних лапах и, стоило сделать в ее сторону движение, стучала хвостом.

Онисим посмотрел на нее сбоку. Голова у Зорьки была совсем, как у Лыска: маленькая, длинномордая. Только Лыско был длиннее и грудью шире.

— Значит, идет в лесу хорошо?

— Да, идет! Трех-четырех каждый день поддает. Только я не могу подойти, еще не научился. На земляного зверя идет. Как вчера ты рассказывал, она на Шумихе визжала и землю рыла.

— Не нашел?

— Нет, не могла выгнать.

Онисим сидел на пороге избы, задумавшись.

— Завтра пойдем.

— Пойдем, — радостно согласился Гришка.

Утром они отправляются вместе и находят куницу. Куница успевает забежать в елку и идет по вершинам. Они спешат за собаками через густые заросли ельника. Собаки уходят все дальше и дальше. Гришка прибавляет шагу. Онисим, ослабев, садится на пенек. Гришка бежит бегом. Вскоре становится не слышно ни его, ни собак.

Онисим сидит час, другой. Тихонько шумят вершины. Густые неровные тени двигаются на побуревшем папоротнике. Солнце за спиной то исчезает в сучьях, то появится снова. Удивительное дело, все еще по-летнему тепло, хотя лист уже наполовину облетел и потемнели травы. Часто в небе курлыкают журавли. И все горит и горит…

Вдали слышится выстрел. По силе заряда Онисим узнает выстрел Гришки и взволнованно поднимается. Вскоре слышится второй выстрел.

«Пошла, — хмурится Онисим. — Стреляй сколько хочешь…»

Проходит с час. Тихо. Онисим то поднимается, то снова сядет.

Впереди слышно посвистывание. Оглушительно трещат пересохшие сучья. Потом топот по гулкой земле. Онисим подает голос.

Гришка бежит к Онисиму бегом. В руках у него куница.

Онисим изумленно разводит руками.

— Будешь хорошо лесовать, — просто и уверенно говорит он Гришке.

В этот день Гришка уходит домой. Он несет десятка полтора беличьих шкурок, тетерку и куницу. Онисим знает, что все это парень понесет на виду через всю деревню, потом обойдет каждую избу и в сотый раз расскажет о своих удачах. Так было во время первых успехов у самого Онисима. Теперь он думает об этом и улыбается. Тогда, гляди, года через два пойдет Гришка по лесу, как настоящий охотник.

Манос со своими людьми расчистил на берегах болота просеки, обнажил на них грунт и по краям просек принялся рыть окопы.

— Как на войне, — с улыбкой говорил он. — А что ты думаешь, мы тоже от врага родину охраняем!

Всегда бодрый, подтянутый, он прохаживался среди своих людей, добродушно подшучивал, подбадривал особенно утомленных. В течение недели он спал по ночам три-четыре часа, но никому и виду не показывал; что хоть сколько-нибудь устал. Один раз Онисим видел, как Манос шел по тропе и на ходу дремал, натыкался на деревья, вскидывал голову и снова дремал.

Тихонько, с большой сердечностью Онисим сказал:

— Проня, ты бы прилег пока у меня на нарах, а то вернутся все и отдохнуть тебе не дадут. Иди, дверь закрой и поваляйся.

Манос пошел в избушку, лег и сразу так захрапел, что Розка, расположившаяся у порога, подпрыгнула и заурчала.

Двух парней, быстрых на ноги, Манос направил в сельсовет за новым подкреплением. Вместе с народом пришли с других пожаров два лесника и с ними мастер леса, совсем еще молодой, светловолосый парень. Узнав, что мастер леса прибыл для руководства работами, Манос с достоинством, сдержанно сказал: «Пожалуйста» и печально улыбнулся.

Парень посмотрел на него добрым взглядом и запоздало отметил:

— А вы все-таки работу проделали большую.

— Работали, — не глядя на него, ответил Манос.

С этого дня Манос опять руководил только своими деревенцами, на маленьком участке болота. Он немного притих. Поговаривал о том, что пора бы дать ему смену, а то вон в колхозе надо устанавливать льномялку: без него там провозятся, да еще сумеют ли наладить! Но работать продолжал он по-прежнему честно и не переставал заботиться о людях. Перед сном всегда обращался к подчиненным.

— Какие ко мне будут вопросы?

Если вопросов не было, кликал Розку и шел к сторонке спать. Розка ложилась поблизости и всю ночь сторожила.

Однажды после обращения Маноса Онисим сказал:

— Я хочу спросить. Только не у тебя.

Манос повернулся к нему, несколько обиженный, и вытянул длинную шею.

— Бабы, — сказал Онисим, — ну-ка, сознавайтесь, которая на Шумиху за ягодами ходила?

Женщины переглянулись, и Мурышиха ответила:

— Все ходили.

— Правильно, все, — повторил Онисим. — Стало быть, и огонь все вместе жгли?

— Нет, огонь мы не разводили.

— Может быть, они и правы, — вмешался Шмотяков. — Кто-нибудь другой…

У Гришки, сидевшего в стороне, захватило дыхание. Вдруг Шмотяков расскажет о том, как они чуть было не стали виновниками пожара!

Шмотяков сделал паузу.

— Кто-то прошел чужой. Кто? Ищи ветра в поле. Виноваты все мы. Надо лучше беречь лес.

— Верно, — сказал Онисим. — Какой-то прохвост, не подумавши, бросил спичку.

Онисиму плохо спалось. Он долго сидел на пороге. Ночь была лунная. На другом берегу озера белела песчаная коса. В тишине что-то плескалось на озере. Онисим тихонько пробрался к берегу и посмотрел из-за кустов.

У самой воды сидел Шмотяков и старательно мыл сапоги.

«Что за чудо? — подумал Онисим. — Как будто на это дня нет. А то дал бы двугривенный бабам, они бы тебе начистили…»

— Андрей Петрович!

Шмотяков вздрогнул, быстро обернулся к старику.

— Вы что это ночью выдумали?

— Днем некогда.

Онисим ничего не сказал. Правда, Шмотяков уходил на работу очень рано и возвращался в потемках. На вчерашний день опять ночевал где-то под елкой.

Онисим наломал сухих сучков, отодрал от березы скалинку, положил все это на огнище и поджег. Костер разгорелся сразу.

— Видишь, — сказал Онисим. — И ночью нет влаги. Как тут потушишь?

И вздохнул.

Утром Онисим присматривался к Шмотякову. Тот выглядел необыкновенно бодро. Он был чисто побрит, в новенькой синей рубашке.

«Хочет щегольнуть перед нашими девками, — подумал Онисим. (Мурышиха теперь что-то к нему не подходила, и он на нее не смотрел). — Недаром сапоги-то начищал».

Шмотяков выходит из шалаша с фотоаппаратом. В кругу женщин — радостное оживление.

— Ой, матушки, скоро уезжает, хочет нас на память снять, — шепчет Устинья подругам.

Александра молчит, как будто ничего не замечает.

Манос помогает Шмотякову.

— Становись по ранжиру! — командует он.

Женщины никак не наладят порядок. Манос кладет впереди них длинную жердь, и тогда они выравниваются, касаясь носками жерди.

— Голову прямо! — кричит Манос. — Не мигать!

Сам он встает в средину и вытягивает руки по швам.

Шмотяков, смеясь, фотографирует. Поправляя что-то у аппарата, он выходит вперед и повертывается к группе спиной. Онисим смотрит на его ноги и на голенище левого сапога видит белое пятно. Как бы рассматривая аппарат, Онисим подходит ближе. Да, это белая глина, а не известь. Теперь никаких сомнений нет. Откуда она у него?

Онисим молчаливо провожает Маноса с отрядом. Когда на полянке становится пусто, он находит в избе клочок бумаги и крупно пишет на нем: «Принесите хлеба».

Эту записку он привязывает на шею собаке, отходит с ней подальше на тропу и гонит ее от себя. Найда, удивленная и обиженная, отбегает за деревья и снова возвращается к нему. Тогда Онисим делает строгое лицо и начинает хлестать ее кушаком. Собака бежит от него, припадая к земле и постоянно оглядываясь.

— Пошла! Пошла! — грозно кричит Онисим. — Вот ужо я тебе. — И топает ногами.

Найда скрывается за поворотом. Подождав немного, он подходит к повороту и выглядывает из-за елки: на тропе никого нет.

Лицо Онисима сразу становится добрым.

Шмотяков стоит на берегу озера и пьет из кружки чай.

— Куда сегодня, Андрей Петрович? — спрашивает Онисим.

— Опять к Трифоновой курье.

— Так, так. А мне что-то нездоровится, решил отдохнуть.

Шмотяков накидывает на плечи тужурку, берет ружье и уходит.

С осторожностью, накопленной десятилетиями, Онисим следует за ним: бесшумно двигается от дерева к дереву, вытягивается за стволами, замирает с поднятой ногой, не дышит. По сапогам шуршит брусничник, иногда хрустнет раздавленная шишка, но земля, плотно закрытая мхами, не гудит.

Шмотяков идет не спеша, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Он проходит Авдееву сырь, попадает на Гордину дорогу. Здесь он сворачивает в сторону, снимает с плеча ружье и осматривает вершины. Никого нет. Совсем низко на елке ворочается сойка, Шмотяков поднимает ружье и в упор стреляет в нее. Сойка разорвана на части. В воздухе кружится несколько голубеньких перьев. Подождав, пока они упадут на землю, Шмотяков повертывается и идет в глубину леса.

Онисим следит за ним злыми глазами. Река с Трифоновой курьей остается позади. Старый выломок. На выворотнях растет малина. Листья осыпались, перезревшие ягоды висят, как бы ни к чему не прикасаясь. В желтой траве совсем голые кисти красной костяники. Шмотяков быстро, на ходу, срывает ягоды.

Онисим обходит выломок стороной, все время не теряя Шмотякова из виду. За выломком начинается низина. Высокая побуревшая трава во многих местах примята ногами. Лес тут редкий. Кое-где лежат обросшие мохом колодины. Онисим ползет от колодины к колодине, от кочки к кочке. Да, полувековой опыт охоты на крупного зверя сейчас очень кстати.

Иногда Онисим теряет Шмотякова из виду. Приподнявшись, он выглядывает из травы. Шмотяков стоит, прислушивается. Потом начинает шагать без всякой опаски.

Онисим ползет быстрее: «А во мне еще есть силенки, — с волнением думает он. — Это под стать молодому…» И с любовью осматривает лес, траву, огромный диск солнца, поднимающегося над вершинами.

Низина кончается. На холме сосны с розовыми стволами. Над вершинами тонкий синий дымок. Под деревьями желтая полоска, тропа. Онисим слышит похрустывание песка под ногами Шмотякова. Теперь можно за ним не ходить: это Нименьгская дорога, он направляется туда.

Онисим возвращается к выломку, выходит на тропу и шагает по ней, задумавшись. Впереди слышится гудение земли под ногами. Лавер. Идет навстречу. Онисим сворачивает в сторону и торопливо уходит дальше от тропы, чтобы не налететь на его собаку.

Прошлый год, встретившись вот так, лоб на лоб, они остановились бы на тропе, и Онисим полез бы за табакеркой. «Зачем это он ходит в Нименьгу, когда там вовсе нет крысы?» — «Ученый человек. Мало ли. Вон у него книг-то сколько…» — «Ученый-то ученый, а все-таки…» Молчание. Ничего не решив, они на второй день все-таки встретились бы снова: «Не поймешь. Вроде какой-то кочующий. Жил во всех больших городах!» — «Да, теперь ездят…» — «Ездят… Пускают таких в леса…» Оба ревниво осматривали бы сосны.

…Гроза выскакивает из-за дерева и бросается к нему. Большая, широкогрудая, с веселыми желтыми глазами, она подпрыгивает, лижет его в лицо, его руки, потом падает на землю и катается, все время не спуская с него плутовато-веселого взгляда.

Он стоит не двигаясь и чувствует, что Гроза вовсе не была ему ненавистна, он не любил и не любит только ее хозяина; и что вот сейчас, глядя на нее, валяющуюся под ногами, как делает это Гроза всегда, когда долго его не видит, он просто уважает ее. В ней даже есть что-то неуловимо напоминающее Лыска.

Он наклоняется к Грозе, грубовато-ласково гладит ее и ворчит:

— Обрадовалась. Хорошая собака. Хорошая собака. Ну, иди!

Легонько ударяет ее в бок и кивает на лес.

— Иди-иди.

Гроза отбегает несколько метров, смотрит назад, видит, что Онисим не идет, останавливается и виляет хвостом.

— Давай-давай! — машет рукой Онисим.

С полминуты Гроза смотрит еще на него и скрывается в лесу.

Онисим быстро пробирается на свой путик. Потом сидит на берегу Шивды и берестяным ковшиком прихлебывает холодную, пахнущую смородиной воду.

Глава девятая

Вечером, возвратившись с работы, Манос сообщил, что теперь у него есть помощник из ребят. Сам он может освободиться и съездить с Андреем Петровичем на Модлонь. Манос пошел обрадовать этим Шмотякова, но того в шалаше не было. Надвигалась ночь.

— Не беспокойся, — сказал Онисим. — Он уж много раз ночевал под елкой. Смелый.

— Удивительное дело, — покачал головой Манос, — первые дни так он просто по берегу идти боялся. От грома чуть не умер. — Подумав, Манос заключил: — Все-таки не отпущу больше одного.

Он достал из кармана клочок бумаги и не спеша написал на нем:

Онисим спрятал записку в карман.

Шмотяков вернулся на второй день к обеду. Онисим выходил из леса навестить избушку, но ему не показался. Издали видел дым его костра.

В этот день Манос сообщил, что на пожар пришли из Редьи. Беседовал с ними: «Как к государственной собственности относитесь?» Молчат. «А если до Нименьгского завода дойдет, до штабелей?» — «А нас худо оповестили». — «Как? От нас человек приходил!» — «Был человек, сказал жителям двум-трем и сразу ушел. Порядком даже не поняли, где горит. У нас кругом горит. Люди и так все время на пожарах». Сразу виден саботаж, заключил Манос.

Он подошел к шалашу и поздоровался с Шмотяковым за руку.

— Завтра на Модлонь, Андрей Петрович!

Шмотяков удивленно вскинулся на Маноса:

— Кто тебе сказал? Нет, я уже решил туда не ехать. Мне удалось хорошо поработать на Нименьге. Завтра опять сюда.

— Успеете, — сказал Манос. — Я знаю, вы стесняетесь меня беспокоить. Напрасно. Как это — быть в лесу и не посмотреть Модлонь! Пока мы ездим, Михайла прибудет. В Нименьге не крыса. Вы должны работу проделать на значок.

И не дав Шмотякову ответить, Манос отошел. Онисим стоял поблизости и слышал весь разговор.

— А ведь на Модлони-то, Андрей Петрович, самая ондатра, — сказал он. — И съездите. Посмотрите. Ребятишки ужо на выходной придут. С ними время проведете. Что-нибудь расскажете. Спешить-то вам куда?

По лицу Шмотякова пошли красные пятна. Чувствовалось, что Манос порядком ему надоел.

— Чудак ваш Прокопий Сергеевич, — сказал он. — Я его вовсе не просил ни о чем.

Шмотяков сидел у костра и ковырял сапогом землю.

«А белое-то пятно смыл!» — подумал Онисим, осматривая его голенища.

Манос сдержал слово. Отправив свой отряд с помощником, он в полной готовности подошел к шалашу.

— Ну, Андрей Петрович, пора! Поедем до Никонова стожья на плоту, а там кривушек верст на семь, прогуляемся лесом. — С этими словами Манос собрал в сумку вещи Шмотякова, положил туда каравай хлеба и сумку взял себе на плечо.

— Пошли! Может быть, под елкой ночевать придется, захватите вашу накидку.

Как ни старался Шмотяков отговорить Маноса, тот только улыбался и махал рукой.

— Будет вам. Я и в колхозе договорился, разрешение взял. Дед, где у тебя плот? А! Знаю, Розка!

Манос шел по берегу озера и подсвистывал собаку. Шмотяков неохотно следовал сзади.

Онисим провожал их.

Манос наломал охапку еловых сучьев, положил их на плот и кивнул Шмотякову.

— Будьте при месте!

Шмотяков сел на сучья и взял между коленей двухстволку. Он был смущен и рассеян.

Манос поймал на берегу собаку (плот в это время немного отошел) и бросил ее Шмотякову.

— Держи! Зажимай ногами. Потом очухается, будет сидеть. Она у меня воды боится, приучаю.

Шмотяков держал Розку. Собака рвалась к берегу и визжала.

Манос взял шест, кивнул Онисиму и встал на плот.

— Ну, в час добрый! — сказал Онисим.

Манос ловко заработал шестом.

Шмотяков сидел на сучьях, держал собаку и с опаской следил за его движениями. Вскоре они скрылись за мысом.

Онисим услышал голос Маноса:

— Прошлый год у нас в сельсовете тоже был один образец из города, так он разговор на три языка знает.

Онисим снова остается один. Целые дни в притихшем лесу. Найда разошлась: теперь он нередко приносит десяток белок.

Беличьих шкурок накопилось много.

Он ходит и по привычке смотрит под ноги. Грязь высохла и потрескалась. Следы можно видеть только в пыли. И он опять видит след медведя, а рядом отпечатки Лаверовых лаптей. Медвежий след настолько свеж, что с краев его еще не успели осыпаться комочки сухой земли. Отчетливо видны громадные когти: самец. Онисим осматривает разрытые в стороне муравейники и идет по следу. Медведь зашел в болото и обратно не выходил. Он или перебрался в Чарондские леса или сидит где-нибудь тут поблизости и жрет подсыхающие верхушки дягиля.

Потом Онисим исследует, откуда вышел медведь. Он проходит Избновскую дорогу, сворачивает к Толоконным горам, то и дело оглядываясь: не выйдет ли где Лавер.

След теряется на берегу реки Укмы. Следы Лавера все время идут рядом. Значит он ходит за медведем!

Онисим возвращается от Толоконных гор в раздумье.

Редкий год они с Лавером не убивали медведя. Вместе ловили, вместе шли стрелять его в капкане. С того момента, как видели свежий след, до того, как на месте капкана обнаруживали поволоку, оба они жили напряженной жизнью.

Говорили об этом намеками.

— Да-а-а, — начинал Онисим. — Нас-то с тобой помоложе.

— Давно такого не видел, — соглашался Лавер.

— Как пружины?

— Выдержат.

И вот на рассвете Онисим, красный, запыхавшийся, поджидает соседа у старой вырубки. Завидев его издали, машет рукой — сверху вниз.

— Что же, бить будем, — негромко, стараясь скрыть волнение, говорит Лавер.

Стоят на тропе, нюхают табак.

— Что-то в этом году малины нет.

— Клюквы будет много.

— Да, клюква будет.

Потом оба торопливо идут в сторону. Объясняются знаками: Онисим поднимает руку. Начинают бесшумно подкрадываться от дерева к дереву, от колодины к колодине.

Падаль лежит, наполовину съеденная. Капкана нет. Кругом раскиданы мох, сучья. К мелкому густому ельнику тянется темная полоса обнаженной земли. Местами она обрывается. На пути сломанная ольха, вырванная с корнем елушка. На стволе сосны — глубокие белые рубцы. Сердился, хотел разбить…

Старики переглядываются: правда, пружина должна выдержать.

Идут, озираясь на каждом шагу. Стволами разбирают сучья. Поволока тянется без конца.

Должно быть, в том чапыжнике за старой колодой?

Онисим трогает товарища за плечо. Оба стоят не дыша.

В чапыжнике — движение. Зверь поднимается, темный и страшный. Вот он встает на задние лапы, ревет. Лавер заходит сбоку, вскоре слышно щелканье взводимого курка. Онисим тоже поднимает ружье. Да, встречаться с таким приходилось не часто.

Справа сквозь ветви сверкает струя огня, грохочет выстрел.

Медведь ревет сильнее и переваливается вправо. Онисим стреляет ему в бок. Медведь падает, снова поднимается и идет на Онисима. Онисим пятится к большой елке. Как-то так выходит, что он чувствует под пальцем не пулю, а спрессованную бумагу, пыж, заряд под глухаря. Медведь совсем рядом.

Вот наконец под пальцем и патрон с пулей.

В это время справа, метрах в двух от него, снова гремит выстрел, горящий пыж падает к ногам Онисима. Падает и медведь и больше не поднимается…

Сейчас Онисима неудержимо притягивают эти следы. Он не знает, в чем дело. Зверь и человек ходят друг за другом. Он видит этот вход в болото, кривой узкий просвет между елками, в одном месте крест-накрест лежат две березки.

«Вот на эту тропу надо бросить падаль и поставить капкан, — решает Онисим, — почему он этого не делает?»

Весь день он думает об этом медведе и впервые за всю жизнь не чувствует себя свободным. Тоска его так сильна, что он не хочет ни пить ни есть. Сидит неподвижно на пороге избы. Потом он достает из угла старый заржавевший капкан и колом разжимает его пружины. Они по-прежнему упруги и сильны. Онисим любовно моет капкан, протирает его тряпкой, потом ломает сучья можжевельника и растирает их на железе. Теперь капкан пахнет можжевельником волнующе остро и знакомо. Онисим прячет его под куст и торопливо, дрожащими руками, начинает выколачивать из куска свинца пули. Одна, другая… Четырех вполне хватит. Ружье бьет удивительно: птица, задетая одной дробинкой, всегда падает кверху лапками.

Когда все приготовлено, он стоит у избушки в раздумье, потом, повздыхав, идет внутрь и ложится на нары.

За кустами, на озере, слышен плеск воды и голос Маноса:

— Вот, должно быть, племяш мой сейчас прибыл.

Плот выплывает из-за кустов. Манос, в одной старой майке, в засученных по колено штанах, взмахивает жердью, как пикой. Сзади него на новенькой белой скамейке сидит Шмотяков. Собака бежит по берегу.

— Слышь, старик! — кричит Манос. — Как ни старался Розку приучить ездить на плоту — не мог. Прыгнет в воду, только нас обоих перебрызгает, и в лес. Вот удивительное дело!

Плот тыкается в берег. Манос опускает между бревнами шест.

— Здорово, старик! Михайлы нету? Что ж он долго? Ну, можешь нас поздравить — крыс нашли видимо-невидимо. Лови!

Манос схватывает за хвост лежащую у него под ногами мертвую ондатру и бросает Онисиму.

— Вот она, голубушка. Не шути, эта тварь семь с полтиной штука!

Онисим вертит в руках ондатру. Она действительно велика. Шмотяков, уставший и недовольный, сходит с плота.

— Ну, — говорит ему Манос. — Мы с тобой к последнему концу прибыли.

Шмотяков с Маносом остались отдыхать и варить обед. Онисим ушел в лес и опять бродил по медвежьим следам. Иногда ему казалось, что кто-то идет по дороге. Он прятался за дерево и выжидал. Никого не было. Лавер, завидев его, сам не показался бы на виду.

В конце дня Онисим встретил на Сосновской дороге Игнашонка. Игнашонок, видимо, шел издалека. Был запылен. Губы его запеклись от жажды.

Он посмотрел на Онисима добрыми серыми глазами и сказал:

— Я иду из Нименьги. Меня уполномочили к охотоведу Шмотякову. По слухам, он живет в вашем лесу.

— Да, — ответил Онисим, пытливо осматривая Игнашонка. — Ты что там делаешь в Нименьге?

— В лисьем питомнике.

— А! Ну иди.

Они пошли лесом.

Вечерело. Манос, только что вернувшийся с охоты, обдирал белок. Он увидел Игнашонка, выпрямился и крикнул:

— Опять не под раз! Прогоню. Ученый при деле.

Игнашонок сразу рассвирепел.

— У меня из сельсовета бумага!

— Ну-ну, там увидим, — равнодушно ответил Манос. — Так и быть, садись, пока посиди.

Игнашонок подобрал на земле сучки, бросил их в костер и присел поблизости на траву.

— По должности кто теперь будешь? — спросил его Манос. — Поди, тоже какой-либо чин?

— У нас в Нименьге свое хозяйство. Лисы. Прошлый раз бумажку ты видел. Надо посоветоваться с охотоведом, что-то молодежь дохнет.

— Водку потребляешь?

— А тебе что?

— Я к слову. Знаю, каким ты был раньше. В сумке чего?

— Да ничего. Хлеб, — несколько смущенно ответил Игнашонок. — Теперь я совсем не пью.

— Ну так и быть, схожу к Андрею Петровичу.

Манос ушел к шалашу и вскоре появился вместе со Шмотяковым.

Шмотяков издали внимательно осмотрел прохожего и вежливо кивнул ему.

— В чем дело, товарищ?

Игнашонок вполголоса стал излагать суть дела.

Манос с Онисимом принялись готовить ужин.

Манос то и дело посматривал на Игнашонка и напоминал:

— Ты, черная борода, смотри не особенно заговаривайся. Дай человеку побыть одному. А будешь надоедать, я тебе покажу виды образа.

Шмотяков и Игнашонок на полминуты умолкли. Шмотяков нервно подергивал плечами.

— Чего ты суешься в чужое дело! — укоризненно сказал Маносу Онисим. — Что тебе, глупая голова, все покою-то нет!

Манос усмехнулся:

— Ну-ну, старик, не горячись. Ведь наш брат присосется, не отцепишься. Я на курсах учился, и то иной раз начнешь с Андреем Петровичем говорить и все забудешь. А этого по рылу видно — роспись поставить не умеет.

Потом Манос обратился к Игнашонку.

— Ну, все сказал?

Игнашонок злобно блеснул глазами.

— Чего уставился-то? — сказал Манос. — Больше тебе говорить не о чем. Андрей Петрович всю суть выслушал. Давай отчаливай.

— А я вот как возьму на тебя палку! — закричал на Маноса Онисим. — Не слушай его, Платон. Он ведь из-за угла мучным мешком охлестан.

Манос весело смеялся.

— Ну-ну, — миролюбиво говорил он Игнашонку, — я пошутил.

Но у Игнашонка и Шмотякова разговор, так грубо нарушенный, не налаживался. Оба, недовольные, молчали.

Игнашонок расположился спать на улице вместе с собаками.

— Ты бы в избу шел, — предложил Онисим.

— Нет, — отмахнулся Игнашонок, — ночи теплые, спасибо.

— Ну, дело твое, — сказал Онисим и с тайной тревогой посмотрел на собаку. С тех пор как не стало Лыска, он ревниво охранял Найду.

Он лег и не мог заснуть. Прислушивался к дыханию собак. Игнашонка не было слышно. Какой тихий сон…

Манос на полу храпел и свистел носом, как сурок. Спал он сидя, привалившись к стене, потому что вытянуться было негде, избушка была не по его росту, а спать в корячку Манос не любил.

Луна ушла за избушку. В открытую дверь Игнашонок и собаки были видны на траве темными комками. Онисим смотрел на них. Вдруг Онисиму показалось, что Игнашонок встает. Да, так и есть. Собаки повернулись к нему, Онисим тихонько толкнул ногой Маноса. Тот продолжал храпеть.

Игнашонок встал, прислушался и зашагал к шалашу. Манос перестал храпеть, потянулся, хрустнул пальцами и широко, с протяжным оханьем, зевнул. Игнашонок остановился и стал рассматривать звезды.

Манос вышел из избушки. Вышел за ним и Онисим.

— Ну, развалились тут, — сказал Манос собакам. — Эх, дед, ночь-то какая!

Он протянул руку и тронул лист ближайшей черемухи. Листья были влажные и холодные.

— А что, черная борода, не спишь?

— Бессонница… — ответил Игнашонок и снова лег.

Онисим чиркнул спичкой, разложил костер и сел на траву. Сел рядом с ним и Манос.

— Опять сухо, — сказал Онисим.

— Да…

Они беседовали всю ночь об осени, о погоде.

Рано утром Игнашонок поднялся и хотел уходить.

— Подожди, — сказал Манос, — вот чаю попьем, тогда вместе.

— Спасибо, мне некогда.

Манос все-таки не пустил его. Заставил выпить кружку чаю и вместе с ним ушел в деревню.

Онисим сидит в березняке близ старого выломка со свистком в зубах. Березы наполовину осыпались, в прозрачных вершинах рябчик хорошо виден.

Тихо. Ни лая собак, ни голоса. Теперь горит далеко, в верхах. На пожар ходят из других сельсоветов.

Коротко свистит самец. Онисим отвечает ему и ждет. Вдруг позади начинают шуршать листья. Онисим медленно поворачивает голову. Шмотяков, с ружьем наготове, крадется, осматривая вершины. Наткнувшись на Онисима, бормочет:

— Извини…

— Ничего, — говорит Онисим. — Что с тобой сделаешь? Охотника из тебя не вышло…

Река с Трифоновой курьей далеко позади. Отсюда еле слышен ее шум.

— Хожу в Нименьгу, — поясняет Шмотяков. — Там все с питомником. Правда, и времени нет. Надо бы скорее свою работу заканчивать…

— Да, время позднее. Журавлики пролетели…

Улыбнувшись и кивнув Онисиму, Шмотяков уходит. Подождав, пока стихнут его шаги, Онисим возвращается к себе в лес.

Чудно проходит эта осень. Онисим почти не жил один. Все его путики исхожены вдоль и поперек. И он не видит в этом ничего особенного!

Вот опять кричат. Мурышиха. Эту узнаешь из тысячи. Только что хотел посидеть со свистком в березовой роще. Прощай, рябочки. И все-таки Онисим доволен. Он идет к ним навстречу и хмурит брови. Помешали! От них никуда не укрыться…

Женщины смущены.

— Не сердись, дедушка Онисим, — говорит Александра. — Хочешь, я тебе ягод дам?

Она идет рядом и ласково касается его плеча рукой.

Конечно, немного погодя приходит этот дуб, Гришка. Он неузнаваемо весел. Даже лицо у него кажется полнее. На нем новая клетчатая рубаха, хорошие сапоги. Теперь герой! О нем говорят по всему сельсовету. Как же! Принес куницу!

Мурышиха поглядывает на него. Потом тихонько произносит:

— Гришенька, я что-то тебе скажу.

Берет его за руку и отводит к сторонке под дерево.

Онисим собирает на земле сухие сучья и прислушивается к их разговору. Разгибаясь, он видит сквозь ветви ее лицо. Не смеется. Притихла.

— Чего ты даешь над собой потешаться? — строго говорит она. — Перестань думать худое. Все равно у меня к тебе любви нет, а без этого я не могу… Дура я-то. Казалось, у тебя так, не верила. Поняла в тот раз, когда ты с ружьем подкарауливал.

Она замолкает и печально смотрит в сторону.

Гришка стоит потупясь.

— Чего ты? — сразу потеплев, говорит она. — Успокойся…

Вдруг Онисим слышит тихий Гришкин смех. Александра удивленно молчит, смотрит на него во все глаза. Потом она тоже улыбается.

— То-то, глупый, прошло? В твои годы это бывает. Пристал ни к чему, к замужней бабе. Девки-то на что, вон их сколько!

— Не знаю, что получилось, — говорит Гришка, — увидал, как ты с ним тогда ночью заигрывала, стало противно. Стал думать, думать, и все прошло.

— Сразу?

— Нет, сначала было тяжело. Как убил глухаря, так все и забыл…

Они стоят молча.

— А ведь я с этим козлом на шутки, — оправдывается Александра. — Ты ничего не подумай.

— Да я ничего и не думаю. Только у меня все прошло.

— Все? — переспрашивает Александра, и в голосе ее слышится печаль. — Ну вот хорошо, — тихо, неуверенно добавляет она.

Гришка хочет идти.

— Постой, — говорит Александра и, не глядя, протягивает к нему руку. — Постой минутку…

Гришка, удивленный, останавливается.

Александра подходит к нему, берет его голову обеими руками и долго смотрит на него. Потом обнимает его и целует в губы.

— Вот когда я попала, — слышит Онисим ее шепот. — Доигралась… Так мне и надо. Свернула голову. А ты не мог догадаться, что я тебя без памяти жалела?.. Так мне и надо. Так и надо…

Вытаращив глаза, Гришка держит ее за плечи.

— Уйди! Уйди! — кричит он и протягивает руки, как бы обороняясь. В глазах его страх.

Александра чувствует, что сейчас он боится всего, что связано с ней.

Она последний раз крепко целует его, снова берет его голову обеими руками, смотрит ему в глаза, разглаживает его волосы. Потом быстро повертывается и уходит вдаль по тропе.

Онисим смотрит на нее и думает: «Настоящий человек!»

Женщины собираются домой. Гришка сидит у костра и чистит ружье. Он все еще рассеян, не смотрит прямо.

Мурышихи долго нет. Женщины начинают поговаривать о том, что она всех задерживает: пристала к какой-нибудь кочке и собирает в подол. Неожиданно голос Александры слышится с озера:

— Бабы, до чего вода теплая! Как летом.

Она выходит к подругам бодрая, улыбающаяся и вытирает лицо платком.

— Опять пошепталась со своим Гришенькой, — шутит Устинья.

И она отвечает, как всегда, звонко, задорно:

— У нас с Гришенькой секретов немало!

Потом все они уходят, и Онисим долго еще слышит веселый голос Мурышихи.

Глава десятая

У Гришки появилась забота. Утром он мог просыпаться в любое время. Целые дни Онисим слышал лай его собаки.

— Ну, дед, прибежал к тебе на ночку. Хочу побывать в рябинниках. Как у тебя тут?

Онисим рассказывал о событиях вчерашнего дня: где побывал, что видел, кого принес.

Гришка слушал его, осматривал смятую дочерна полянку, озеро, знакомые сосны, вспоминал начало осени, когда его гнала сюда тоска о Мурышихе, и улыбался. Он и сам чувствовал, что за это время вырос, поумнел, многому научился.

— Ну, а как в деревне? — спрашивал Онисим.

Гришка передавал все новости. Установили льнотрепалку. Ничего, идет. Онисимова сноха Ирина и Мурышиха на ней по два трудодня зарабатывают. Гризодубову, Осипенко и Раскову нашли на болоте.

— Это хорошо, — говорит Онисим. — На болоте в этом году сухо.

— Да, — отвечает Гришка и снова вспоминает, как он вместе со Шмотяковым чуть было не наделал на болоте беды.

О Шмотякове Гришка никогда не спрашивал, и если попадал ему навстречу, сворачивал с дороги.

В лес приходил Макар Иванович. Он передает Шмотякову записку от Маноса. Записка полна горьких слов о том, что «сезон проходит и он, как получивший образование, привязан к машинам». Внизу Манос делает приписку: «Сам приду завтра со школьниками».

Шмотякова нет, он в лесу. Не приходит он и вечером. Поужинав, Онисим и Макар Иванович заливают костер. Становится так темно, что пар, оседающий на лицах, представляется черным.

— Теперь пойдут дожди, — говорит Макар Иванович, ощупью пробираясь к двери.

— Пойдут.

Макар Иванович укладывается на полу, подложив под голову сумку. Онисим лежит на нарах. Тепло. С улицы слышен запах гари.

— Не знаешь ли ты, где тут у нас белая глина? — спрашивает Онисим.

— Поблизости нет. Только в Нименьге, у завода.

Лежат в тишине. Вдруг за порогом начинает урчать собака.

— Идет… — тихо произносит Онисим.

Оба выглядывают в дверь. Шмотякова не видно. Слышится его торопливое дыхание. Узкая полоса света ложится около шалаша и двигается по земле, по кустам. Фонарь тухнет. Снова все погружается во мрак.

— Что он делает по лесу в такой темноте? — удивленно шепчет Макар Иванович.

— Важные люди, — отвечает Онисим, — мало ли у них дел…

Под вечер Макар Иванович и Онисим встретились на лесной тропе. Макар Иванович был встревожен.

— Знаешь что, дед, — сказал он тихо, — на Нименьгском заводе был пожар… Сторожа убили. Сейчас пришли бабы за ягодами, сказывают.

На болоте слышались голоса женщин.

— Кто-то поджег, — продолжал Макар Иванович. — Рабочие все на болоте, а в заводе в это время пожар. Удалось-таки затушить.

Онисим молчал.

— Вот еще вологодскому от Прони записку принесли, — вспомнил Макар Иванович.

Онисим торопливо взял записку.

— Меня зачем-то срочно требуют в деревню, — сказал Макар Иванович. — Чего-то знает Гришка. Говорит, скажу только председателю. Вот какие дела. А в Азленском сельсовете женщину схватили, так та леса поджигала…

Макар Иванович спешил. Он повернулся, чтобы идти, и, не глядя на старика, сказал:

— Бросили бы вы, дед, с Лавером это дело. И нам нехорошо. Не такое время.

Онисим ничего не ответил.

Макар Иванович безнадежно махнул рукой и ушел.

Онисим подождал, пока на тропе затихли его шаги, и пошел к избушке.

Шмотяков сидел перед костром с книгой, но не читал. Папироска дымилась в его руке. Он поднял голову и стал прислушиваться.

«Слух у него, как у хорошей собаки», — подумал Онисим и выглянул из кустов.

— Беда, Андрей Петрович, сгорел Нименьгский завод. Весь, дотла!

Шмотяков быстро повернулся к старику.

— Сгорел? Во-о-от что…

Онисим кликнул собаку, вертевшуюся у шалаша, и отошел со вздохом. Он, не торопясь, поставил в углу избушки ружье, сбросил из-под кушака белок, хлопнул дверью и снова тихонько пробрался в кусты около шалаша. Найда опять была здесь. Шмотяков играл с ней. Он держал что-то в руке и дразнил собаку. Найда прыгала, стираясь поймать его за руку. Они вертелись, Шмотяков беззвучно смеялся. Потом, видимо, утомившись, он оттолкнул собаку. Шмотяков посмотрел на нее брезгливо, поморщился и отряхнул руки. Потом он снял с таганка кипящий чайник и плеснул из него собаке на морду.

Найда завизжала пронзительно, жалобно и клубком откатилась от шалаша.

Шмотяков выглянул из кустов, увидал, что у избушки никого нет, и снова скрылся. Онисим подошел в двери и кашлянул. Тогда Шмотяков снова выглянул.

— Вот история, — сказал он. — Вертелась у меня под ногами твоя собака, запнулся и немного плеснул на нее из стакана.

— Так ей и надо, — ровно сказал Онисим. — Не суйся под ноги.

Было еще совсем рано. Онисим, прихватив ружье и топор, направился в верховья Шивды, к старой вырубке. У перехода через реку он остановился и долго слушал. Собака Лавера лаяла в рябинниках. Он еще не прошел на ночлег.

Колышек стоял, приставленный к перилам. Он густо зарос травой. Вокруг него, до самого верха, обвился дикий хмель и теперь на корню спутался и побурел.

Онисим долго стоял над ним. Начинало пахнуть сыростью. Шивда шумела мягче. Сейчас на тропе должен показаться Лавер…

Онисим протянул руку, схватил колышек и резко рванул его вместе с травой. Теперь все, кто ни пошел бы здесь, могли видеть этот колышек и черную вывороченную землю. Онисим рассматривал и колышек, и перила, и старую вырубку с широкими осинами, и ему казалось, что ничего не было: ни вражды, ни одиночества, ни обид. Не было и собаки Лыска: он приснился в удивительном сне…

Вернувшись от перехода, Онисим тихонько подобрался к шалашу. Шмотяков торопливо укладывал вещи.

— Домой, Андрей Петрович?

Шмотяков вздрогнул.

— Да, работа вся закончена.

— Не сейчас ли хотите?

— Да, сегодня доберусь до вашей деревни.

Онисим укоризненно покачал головой.

— Не советую вам ходить. Утречком свежо, быстро добежите. А сегодня мы с вами на прощание последний вечер посидим. Я вам еще многого не рассказал. Как же столько времени жили вместе и не посидеть последний вечер!

Шмотяков улыбнулся.

— Ну хорошо. Я останусь.

— Вот-вот…

Ночи стали длиннее. Дров требовалось больше и больше. Они вместе срубили на берегу озера сухую елку, очистили ее от сучья и принялись разрубать в два топора. Потом Онисим сказал, что надо бы сходить унести клубок березовых лык.

— Утром надрал, оставил по край дороги. Вот сейчас надо лапти плести, а лык нету.

— Иди, — сказал Шмотяков, — я порублю один.

Онисим направился по Сосновской дороге. Отойдя немного, он свернул в лес и пробрался к реке. Он пошел берегом Шивды, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Шмотяков долбил, как дятел. Онисим улыбался и шагал дальше. Когда он подходил к старой вырубке, уже смеркалось. Лавинки перехода над рекой казались черными линиями. Онисим подошел к перилам. Колышек стоял, приставленный на своем обычном месте.

Взволнованный Онисим несколько минут сидел на берегу Шивды. Потом поднялся, прислушался к гудению дерева под топором Шмотякова и пошел обратно.

Ночью Шмотяков сидел у Онисима в избушке. Шмотяков светил лучину, а Онисим плел лапти и рассказывал ему всякие истории из своей охотничьей жизни. Рассказывал и пытливо смотрел на Шмотякова.

— Давно мне хочется рассказать вам, Андрей Петрович, одну историю. Было это прошлый год, во второй половине сентября. Один колхозник пришел ко мне и говорит: «Иди, убей зайца в Малом поле. Я тебе покажу». Я бросил работу, схватил ружье и пошли. Дело было к вечеру. Дошли до гумен, колхозник мне указывает, где он видел зайца. Увидел и я его в борозде. Стал держать направление мимо. (Прямо на зайца у нас не ходят. Далеко не допустит, убежит…) Подошел я на убойный выстрел, поднял ружье, спустил. Заяц перевернулся и забил задними ногами. Оказался большой русак, самка. По брюху от самой шеи до задних ног было вымя. «Эх, думаю, зря убил. Подсосная с зайчатами…» А вышло еще хуже. Когда ошкурил, распорол брюхо, чтобы выбросить внутренности — в ней четыре зайчика, в шерсти! Мне стало жаль, что загубил без пользы четырех зайцев. Выросли, были бы мои! За сорок лет охоты ни разу не встречал я в такое позднее время не ощенившейся зайчихи. Чем объяснить такой поздний помет? По-моему, благоприятным летом?

Сощурившись, Онисим наблюдал за слушателем.

— Да, я тоже склонен так думать, — кивнул Шмотяков.

— А вот Макар Иванович с этим не согласен, — постукивая крышкой табакерки, сказал Онисим.

— Не согласен? Это почему же?

Старик усмехнулся.

— Он не прав! Ему верить не надо…

Онисим приготовился рассказывать всю ночь, однако Шмотяков стал чихать и кашлять от дыма лучины и сказал, что хочет спать.

— Иди отдохни, — сказал Онисим и потрогал в кармане записку Маноса.

Шмотяков ушел в шалаш.

Онисим погасил лучину, лег на нары, но не спал до утра, чутко прислушиваясь и всматриваясь в темноту ночи.

За ночь Шмотяков сжег у себя на костре все дрова. Он стал снова рубить их, чтобы приготовить себе завтрак, а Онисим пошел бродить по краю болота: «Не найду ли рыжиков».

Он пришел к старой вырубке и стал ждать. Светало. День вставал ясный и гулкий. В стороне, по ту сторону озера, курлыкали запоздалые журавли. Ночью прошел дождь. На деревьях и сейчас еще висели крупные капли. Воздух был неподвижен.

Лавер показался вдали на тропе, как всегда обвешанный сумками. Увидев Онисима, остановился, посмотрел на него исподлобья.

— Ты следил за ним? — с трудом выговорил Онисим.

— Видел. Через мои пути шлялся.

— Ну?

Ничего не ответив, Лавер направился к Онисиму, и оба зашагали по тропе. Они шли так, как проходили до этого тысячу раз. Тропа была глубоко выбита, лежала корытом. Сухие головки багульника склонялись над ней и царапали ноги. Они шли и видели все эти милые, родные места, где прошла их юность, где были оставлены молодость, надежды, печали и радости, где, будучи зрелыми людьми, говорили они о своих удачах, заботах и нуждах. С тех пор, как они не были на тропе вместе, здесь как бы родилось что-то вновь. Онисим смотрел на знакомые стволы елей, на вершины и старался понять, что же тут произошло? Тот же разноцветный лист на земле, те же увядающие желтые травы, те же затески на деревьях и небо все то же, но что-то было во всем этом такое, чего Онисим никак не мог понять. Тогда он решил, что изменилось что-то в нем самом. А тропа, лес, небо остались такими же, как и прошлый год, как и сорок лет назад. Он вспомнил о своем смятении в первую ночь пожара на болоте, и ему показалось, что вот то, что он искал и никак не находил тогда, теперь найдено, оно сидит в нем самом… Старики шли по тропе и прислушивались к гудению дерева под топором.

— Стучит? — произнес Лавер.

— Стучи-и-ит…

Оба про себя усмехнулись.

Они подходят к шалашу. Шмотяков смотрит на них удивленно.

— О! Вы вместе?! Как же так?

— Мы помирились, — твердо произносит Онисим. — Раз надо, мало ли что сделаешь ради этого.

— Да, да, — бормочет Шмотяков и смотрит на боковую стену, где у него стояла двухстволка. Ее там нет. Она почему-то в руках Лавера.

Шмотяков делает недовольное лицо, сразу овладевает собой и улыбается.

— Хорошее ружье, — говорит Лавер. Сламывает двухстволку и смотрит заряд: в оба ствола вставлены патроны с пулями.

Замечает это и Онисим.

— Нет, — говорит он, — не на медведя. Он больше на козлов. Это по его части.

— Козлы, говорят, тоже ценятся?

— А как же!

Они ждут, пока Шмотяков наденет сапоги.

Онисим достает табакерку, открывает ее. Табакерка полна. Все вокруг наполняется запахом мятных капель. Онисим протягивает табакерку, и Лавер, изготовив пальцы, тянется к ней.

— Что тебя эти дни не слыхать? — спрашивает Онисим, все еще не глядя на соседа.

— Ружье фальшивило. Сверлил.

— Так ведь надо медведя-то убить?

— На воле не оставим…

Шмотяков, совсем одетый, стоит у шалаша.

— Ну, вот я и готов. Пора отправляться.

— А ты погоди, — советует Онисим. — Сегодня придет Проня. Обратно вместе уберетесь.

— Нет, мне некогда.

Шмотяков направляется к Лаверу и хочет взять ружье.

— Не тронь, — четко произносит Лавер.

Шмотяков, открыв рот, застывает на месте.

Лавер стоит перед ним большой, лохматый и страшный. Таким бывает он во время схватки с медведем.

— Руки из карманов вынь! — кричит он.

Шмотяков вынимает из карманов руки и с ненавистью смотрит на стариков.

— Что вы делаете?

— Иди, иди к огню!

Шмотяков идет к костру.

— Садись… охотник…

Шмотяков наклоняется и быстро сует в карман руку.

Лавер щелкает курком двухстволки.

— Не балуй!

Все трое садятся у костра. Шмотяков по одну сторону, старики по другую.

Проходит час. Солнце поднимается над лесом. Снова слышатся крики журавлей. Тихо.

— Мне сказали, что ты злишься на меня из-за собаки, — строгим голосом начинает Лавер. — Как ты мог подумать?

— Что же поделаешь, — виновато отвечает Онисим. — Стало быть, всему причиной годы…

— Вот, должно быть, это.

В глазах Лавера радость. Онисим смотрит на соседа. Он подозревал в Лавере маленькое подлое чувство и только теперь понял, что это чувство было в нем самом, он сам его выдумал и раскрасил и что только теперь через ненависть к настоящему врагу он подошел к жестокой истине и увидел себя, Лавера, все, что окружало их — по-другому. Он подумал и о том, что у людей, которые придут после них с Лавером, не может разбудиться это чувство. Не может, потому что эти люди будут совсем иными и вот об этом случае вражды станут вспоминать, станут рассказывать друг другу и ничего не поймут, потому что в них самих не будет того, что есть еще в Онисиме. Проходили сотни лет. Поколения росли и исчезали, и человек оставался таким, каким был очень давно. Прадед Онисима, его дед, его отец — все они мало отличались друг от друга. И вот, наконец, сам он, похожий на них во всем, унаследовавший все их привычки и взгляды. И вдруг ничего этого не будет! Появится другой человек…

Шмотяков настороженно посматривает на старых охотников.

— Зачем вы это делаете? — пробуя улыбнуться, говорит он. — В сельсовете вас за это не похвалят. Не понимаю, что вам от меня надо!

Старики делают вид, что не слышат. Лавер поправляет на коленях двухстволку.

Вдали слышится голос Маноса. Все вытягиваются. Лавер крепче сжимает ружье.

— Прокопий Сергеевич идет, — говорит Шмотяков. — Он меня поймет лучше вашего.

Старики не отвечают.

— А я чем виноват! — слышится голос Маноса. — Я прикован к машинам.

Он появляется на тропе рядом с Гришкой. Завидев сидящих у костра стариков и Шмотякова, на секунду останавливается. Потом глубоко вздыхает и вполголоса произносит:

— Надо всегда себя сокращать…

Гришка молчит, смотря себе под ноги.

Манос поправляет на голове фуражку, выпячивает грудь колесом и идет к костру, размахивая, как в строю, руками. Он горд, непоколебим, и только по его лицу, вытянутому и бледному, можно догадаться, что человек страдает.

— Вот, старики, — горько говорит он. — Я не усмотрел, не помогло и образование. Гришка, встань так, чтобы я не видел этого изверга, а то я не могу говорить — талант теряю!..

1939