Будущее человечества

Кира Гофер 123 страницы

Счет начинается с Единицы. Один. Одна. Одно.

В начале — только Истина. Одна Истина. Ноль-Первая. Основная. «Как надо жить». Кто стал жить по ней, тому можно двигаться дальше, принять число «Два». В нем тоже Истина. И еще Завет числа «Два»: быть в одиночку нельзя, положено парами. Всегда.

Так написано.

Ноль-Первая Истина… Она подняла мир из пыли и яда, куда отправили его старые люди, дала новую жизнь. И новые люди очистили и заселили земли, где двадцать тысяч дней назад невозможно было даже дышать. Научились делать новые вещи. Поначалу пользовались тем, что удавалось достать из старых городов. Но, когда из одного такого города пришла Ноль-Первая Истина, ожили, поднялись, расправили плечи — и теперь умеют делать.

Раньше вещи доставали иска́ты — рисковые, отчаянные. Многое они приносили на заказ, кое-что — по случаю. Одного иската помнили и чтили до сих пор. Он, ведомый самой Истиной, отыскал и принес новым людям Ее, Ноль-Первую, Основную, создавшую новый мир.

Мертвец в долине был Тем Самым Городом, в котором нашли Великую Книгу Истины. Нашли, означили и зажили по ней. Город сохранили. Остальные стерли вместе с их ядовитой пылью, а этот сберегли. Загнали нападений под землю, выстроили стену. Тому Самому Городу выдали покой.

О выдаче тоже написано.

У Главы Второго Раздела имелся один из ранних спечатков Книги Истины. Спечаток маленький, удобный и легкий, помещался во внутренний карман. Такие есть у тех, чью веру испытали и чей статус высок. А младшие Раздела, нуждающиеся в укреплении веры, таскают тяжеленные книги-ящики, волокут за собой на лямках. Помогает прочувствовать весомость Истины.

Его нынешний А-шный на своем спечатке сидит, как на валуне. Он едва дотащил книгу-ящик сюда по узкой тропе через цепкие кусты. Доволок, потея и падая, обмяк, дышит шумно. Для веры такие усилия полезны, но таскаться по холмам за стариковскими капризами Главы своего Раздела утомительно. Пусть отдохнет, хоть бы и на Книге Истины, которая, конечно, не заслуживает, чтобы на ней сидели.

Именно с этого холма Глава Второго Раздела любил смотреть на огороженный мертвец. Тот Самый Город выглядел угрюмо: темный, зажатый, он тянул к небу облезлые здания и мрачные трубы… Напоминал умершее нападение. Глава однажды видел это опасное существо: что-то заставило его выйти за пределы Того Самого Города, что-то повело его через холмы. Нападение, принявшее форму, уничтожить непросто, но одолели. Потом говорили, что это самка. Если бы она добралась до житца, то опутала бы в нем все живое. Но не добралась.

После того случая Глава, когда приходил на этот холм насладиться величием Того Самого Города, никак не мог убрать из памяти мертвое нападение. Его наклонившиеся иглы виднелись в черных трубах, просевшие пластины мерещились в домах, потрескавшаяся кожа пролегла улицами.

И величие города поблекло. Потом Глава приходил сюда без восторга, смотрел без трепета. Наверное, по привычке. Хотя о привычках не написано.

Его А-шный тоже приходил сюда, тоже сидел. Таскался. Быть в одиночку нельзя, положено парами. Глава смотрел на город с грустью; слушал сопение, болтовню, напевы (все, что могут издавать А-шные) с раздражением. Позже нашел, что можно не смотреть и не слушать — тогда не будет грусти, не будет раздражения. А будет небо, тряпки облаков и загорающиеся к ночи искры-звезды…

Позади холма тянулась долина. Из выровненной земли торчали узкие каменные таблички. Их тесные ряды пролегли от подножья холма до леса справа, заполняли долину и уходили прочь до самой пустыни. Таблички рядами, на табличках — цепочки цифр. Зако́пки. Почетное место. Ровное, строгое, памятное. Для учтенных.

А неучтенным — ничего.

С ними сложно. В мире уже давно порядок, всё по Истине, но неучтенные еще встречаются. Конечно, их стараются найти и учесть. Не со всеми выходит. И верой они слабы. Куда их девать? О них нигде не написано, а сделать новое означение, дополненное, уже нельзя. Тот единственный, один, первый, кто понял и означил Книгу Истины, не дожил до дня, когда за ним пришли, чтобы выдать величие. Долго собирались, долго добирались. Не успели…

Большой житец учтенных огородился в лесу, справа от долины с закопками. Огромный, шумный, ведь всегда кто-то работает, а быть в одиночку нельзя, значит, кто-то из пары — А-шный, а эти не умолкают. Так им предписано.

И этот, на ящике, тарахтит, не заглохнет.

Почему нигде не написано о тишине и покое?..

Странно, что думается о покое. О тишине, которую не даст в первую очередь этот молодой, недавно приставленный к нему А-шный. Рассевшийся на своей книге-ящике. Разложивший по земле бумаги с вопросами. Пишет и говорит, пишет и говорит. Просить его замолчать нельзя. А уж заставить его бросить курить и вовсе невозможно. Но сейчас хоть бумагу на ку́рки делают новую, малодымную. Раньше невыносимо воняла.

Его прежний А-шный тоже курил и тоже шумел.

— Слева от моря нашлось поселение. Сорок три человека. Неучтенные. Дважды посылали из житца на переговоры. Но они не верят и ничего не хотят слышать.

— Списать, — с раздражением отозвался Глава Раздела.

— Всех разом? Может, кого-то в послесотенные?

— Проявляешь к неучтенным жалость? Тебя спишут вместе с ними.

А-шный втянул голову, словно над ним занеслась воспитательная палка:

— Но сорок три сразу… Некоторых можно перенести в Пятый Раздел. В нем скоро убудет. Трое серьезно болеют. Жизнь им не планируется.

— Это не наш Раздел. Не нам решать.

— Есть письмо из Пятого.

Шустрый какой! Озаботился.

Глава быстро глянул на бумагу:

— Можно перенести в Пятьдесят Седьмой. Учесть уже в нем. Человек шесть, не больше. Но для них никаких житцов в будущем! Только перевод и путь вдоль моря.

— Вы добры, — лицо А-шного дернулось в улыбке, и он быстро заводил письмом по твердой бумаге. — Напишу, чтобы выбрали из поселения тех, кто поговорливее. В Пятьдесят Седьмом как раз не хватает А-шных.

Хороший учет. Во́зки Пятьдесят Седьмых уже четыре дня стоят у входа в их житец. Приехали жаловаться. Говорят «Перевод списывает, а путь не выдает». Ну вот, сейчас выдадут.

Глава Второго смотрел, как его А-шный выводит на бумаге число «57». Красиво выводит, как положено, с узором. Но торопится. Много лишних движений, много суеты в руке. И тот, кто выводил по телу этого А-шного разделяющую вертикальную линию, тоже, видно, был таким же молодым, спешащим. По острому кадыку линия шла криво, у ключицы уползла вбок.

Суета. А ведь татуированная линия остается с учтенным навсегда. Но встретились два торопыги — и теперь кривая линия отражает их суетливость.

У всех такая линия — это написано в Ноль-Первой Истине. Каждый делится пополам: жирная черта идет от макушки, через лицо, потом по шее и вниз, еще сзади по позвоночнику. Ноги, руки, уши, глаза сразу парные, сразу баланс. И это правильно — часть их природы создана по Завету числа «Два». И дети рождаются, только когда двое. И работа идет, только когда в паре. И баланс, только когда молчаливый П-шный вместе с говорливым А-шным.

Вдвоем. Всегда.

Но по каким-то законам, будто бы назло его вере, Главе Второго Раздела хотелось того, что Ноль-Первая Истина запрещала. Если Раздел выдавал пару, то хотелось не ту, какую выдавали — для детей ли, для работы ли. Если тянуло звездными ночами, то к одиночеству, а оно по Истине недопустимо, ведь поодиночке не живут. Или если написано жить по цифрам «Один» и «Два», то хотелось узнать, почему не «три», не «четыре», не «пять»?

И еще хотелось, чтобы в закопки не отправляли тех, кто родился сверх планируемого. И чтобы не списывали еще не родившихся. Вообще, чтобы не было никакого Расхода На Будущее.

— Что с 97-ми?

— Посчитали. По Плану на списание стоят восемь человек, с учетом троих больных из Пятого. В Плане на зачисление — тринадцать. И еще шестеро зачислятся в Пятьдесят Седьмой. Значит, на будущий расход детей уйдет…

Он зашуршал бумагой, ища цифру.

— Напиши в Третий Раздел, пусть минимизируют будущий расход, — приказал Глава Второго и добавил зло. — Самих бы их в закопки.

А-шный поднял удивленный взгляд, но ничего не сказал. Скрипел-скрипел письмом по бумаге, сопел, кашлял, приговаривал: «Письмо Третьему, минимизировать», что-то насвистывал тут же.

Вскоре продолжил:

— Еще нам хотят перевести…

Ну хоть бы помолчал! Ну хоть чуть-чуть!

— Ты слишком активный!

— Такова моя Истина, — А-шный пожал плечами.

Глава почувствовал в себе душную усталость и одновременно дикую силу, наполняющую его с каждым вздохом; силу, цель которой уничтожить, стереть, порвать все, что надоело!

Он вытащил из кармана маленький спечаток и бросил его на колени А-шному:

— Истина! Истина! Ноль-Первая, одна для всех!.. Держи одну. Посиди тут тоже один, поищи в Книге ответы на свои вопросы. И меня оставь одного.

Он поднялся, скрипели старые колени. Потом развернулся и пошел прочь, но не по тропе через кусты к житцу, а вниз, к рядам табличек. В спину неслись призывы подождать, шуршала бумага. Когда раздался глухой удар упавшего набора письма, Глава улыбнулся и ускорил шаг.

Крики А-шного стихали. У него получилось урвать немного времени, чтобы побыть одному, в тишине и покое!

Углубляясь в долину закопок, он подумал: пусть все написано и означено, пусть все по порядку, но не обязательно жить парой, не обязательно быть всегда вместе А-шному с П-шным. Возможно, когда человек остается один, он прикасается к Ноль-Первой, Основной, которая тоже одна. Один на один с Истиной — хороший учет.

Когда ему принесли пакет (из старых, с замком-линией), он удивился. Что, других понятийных за столами не сидит? У него и так работы много. Вон же, через ряд, скучают.

Ответили, что другие сломались на названии книги. Казалось бы — в названии всего два коротких слова, каждое из них ясное, но вместе слова не складываются в означение уже у четверых.

Ну, взялся. Любая работа хороша, когда она есть.

Обещали не торопить. Подозрительно. Новичок бы порадовался — доверяют работать столько, сколько сам хочешь. Но он, опытный, понимал: раз время не назначили, значит, дело сложное. Значит, не четверо до него пытались понять название книги, а больше…

Сначала он хотел обойтись только своей памятью. Память ничего толком не сказала о словах в названии. Потом он вставал к полкам, где в разноцветных папках хранились знания о старом мире, означе́ния древних слов, перекрестья смыслов. А потом неподвижно сидел над так и не открытой книгой.

Название не давалось.

Первое слово вроде простое, четыре буквы. Означений же его он нашел без малого десяток. В который раз удивился — старые люди как-то сами разбирались в своих словах? Почему они не называли одну вещь одним словом, без путаницы? Но давно нет старых людей, не спросишь, что сказал бы старый человек вот про эту книгу.

Итак, название. Два крупных слова — главные! Еще два, мельче и ниже, но тоже на обложке — значит, не главные, но важные.

Сначала главные.

Понятийный вздохнул и покрутил затекшей шеей. Соседи по столам уже не раз сменились, многие столы пустовали. А ему так и не случилось понять название этой книги.

Надо перестать топтаться на месте, надо просто взять любое означение из почти десятка. Иначе он тут думкой закончится!

А еще лучше оставить название как есть. Его работа — означить книгу, а не убиться об ее обложку.

Он открыл книгу и пролистал страницы, придерживая края пальцами в новых перчатках: дали новые, очень уж хорошо сохранилась книга. Ее еще никто не открывал. Говорили, что эту книгу принес из мертвого города искат, нашел ее по очень важному заказу, и потому означение ее — дело тоже очень важное. Принес, как нашел, даже замок-линию не открывал.

Сначала в книге шли таблицы: много листов, где пустым оставалось много места. Старые люди были ужасно расточительны. Воду лили — не жалели. Курили — не считали. И вот, книги делали — мест не замечали.

В конце таблиц был длинный текст. Понятийный вздохнул. Удастся ли ему создать простое означение этого большого текста? Да еще таблицы!

Но он вспомнил: говорили, что заказ на эту книгу пришел от общины, похожей на сборище одиноких! Так что же он мучается? Такие ничего не поймут, кроме прямого, даже иногда длинного, но написанного короткими словами.

Вот, например, «деятельность». Он вывел на сером листе вместо одного этого сложного слова три простых «как надо делать».

«Единые подходы» поначалу оставил без изменений, но засомневался, вернулся и приписал сбоку «едино ходить».

Посмотрел на строку целиком, написал крупно: «Здесь как надо делать есть одно для всех» и подчеркнул.

Спустился ниже…

И как прорвало! «Здесь как надо делать: обязывать, ценить, собирать и ставить правила, признавать». «До́лжно вести и учитывать». «Выдавать, списывать».

Вдруг он споткнулся о незнакомое слово. Длинное, полтора десятка букв. Такие длинные давно не были нужны, и потому понятийные, если с ними сталкивались, выдавали им означения только вместе. Но сейчас вместе было никак нельзя — наработок за означение этой книги он не мог ни с кем поделить, иначе бы не хватило на ку́рки. Дорогая привычка. И еще у него не зачтено за мытьевую воду.

Продираясь по книге дальше, подхлестывая себя надеждой на расчет за воду, он часто вздыхал: «Если бы у меня был друг, он не оставил бы меня одного, был бы рядом, помог делом или советом. Были бы вдвоем. Все не один. Он не потребовал бы делиться… Просто был бы рядом и помог…»

Что-то он вычеркивал. Что-то выводил длинными цепочками коротких слов.

«Порядок ставится по указанному здесь как надо делать», — написал понятийный и осознал, что закончил с большим текстом. Дальше — наверх, к листам с таблицами.

Хотел было потереть лицо руками, но удержался: руки были в очередных новых перчатках, а лицо не мытое три выключения ламп.

Листы с таблицами казались невозможными к пониманию. Работа шла тяжело. Когда он тревожно спал под своим столом, перед глазами стояли числа, буквы, слова. Он выдавал им означения. Некоторые оставлял как есть. Слова «Раздел» не трогал, красивые слова.

Потом понял — устал. Все. До пятого выключения он тут сидеть не будет. Пусть хоть ничего не зачитывают за сделанное. Просто не будет — и все!

И принялся записывать те означения, которые первыми приходили в голову. Без проверок.

Наконец на первом листе означения обвел кругом «Ноль Один. Основы. Неизменно».

Закрыл книгу, но работа не была закончена. К книге прилагался листик бумаги, узкий, в три пальца шириной. Сверху, первой строкой, угадывались буквы, но спечаток был блеклым. Он мог оказаться узором, а вовсе не словом. Листик именно в этом месте был надорван, словно кто-то хотел показать: тут — неважное, на это не смотри.

Понятийный решил не смотреть.

Ниже шли одни только цифры, а с цифрами всегда сложно. После блеклой строки спечаталась линия крупных цифр — двенадцать в ряд.

Сложил цифры. Записал «123».

И вспомнил, что недавно видел такое число! Снова взял книгу, погладил бережно, словно извиняясь, что после того, как он вытащил из нее означение, еще что-то требует.

На последнем листе книги стояло «123». Число страниц.

Понятийный улыбнулся. Переписал все подряд цифры с листика в свою стопку серых листов — каждую поставил внизу листа.

…Некоторое время он сидел с опущенной головой, собираясь с силами. Нужно было встать и расстаться с работой, которая измучила его, как никакая другая. Если бы он сейчас был не один, если бы рядом был друг, он поддержал бы его гордость собой, его радость. Друг поддержал бы во всем — в усталости, в неуверенности, в радости, в удаче, в тоске. Был бы кто рядом, не было бы душного одиночества.

Можно ли так сделать, чтобы при каждом человеке был такой необходимый ему второй? Такой, при котором усталость и тоска разделялась бы на двоих, а радость и гордость вдвойне бы усиливалась?

Понятийный встал из-за стола и добрел до железного ящика у стены. Положил в него книгу, стопку серых листов с означением. Замок щелкнул.

Хорошая работа. Можно зачесть мытьевую воду, останется на курки…

Позже ему передали, что общинные, принесшие книгу, остались довольны его означением. А когда спустя годы эти же общинные вернулись к нему, к первому человеку, познавшему Ноль-Первую Основную Истину, понявшему ее Неменяющиеся Основы, чтобы выдать ему величие, оказалось, что он уже умер.

Все поводы гордиться собой и своей удачей собрались сегодня вокруг него.

Во-первых, он остался жив и цел. Для иска́та это главное. Двух све́жек для противогаза, конечно, он лишился за эту вылазку. Но закончилась она не пустыми руками и поломанными костями, как бывало в других городах.

Во-вторых, он не только принес, что просили, а того лучше! Еще и себя удачной находкой не обделил. Каждый искат знает, что в заказной ходке найти для себя сигареты — наивернейшая удача. Нынешние ку́рки вонючи, пробирают до дрожи и мутят разум. А те, прежние, из старых запасов… О-о! Они даже называются по-старому, «сигареты». Хотя это слово, как и другие старые слова, не скажет, что и как надо делать. Вот с курками понятно: что делать — курить, кто ты — куритель. Или работа — искательство, кто ты — искат, что делать — искать.

А сигареты?..

Один раз смешно было: молодого отправили за здоровьем. Но не учли, что он не понимает, когда в слове не звучит смысла. И надо же было додуматься — не сказать ему, под какими буквами то здоровье искать!

Молодой вернулся, конечно, когда смекнул, что не найти ему заказа. Но смекнул не сразу. Два дня в дурмане по поселку шатался, пару нападений схватил, от одного отбился, от второго пока убегал, в яму упал, ногу сломал — на том и закончилась его ходка за здоровьем. Еле выполз. Без еды, без мешка, без оружия, а позже гниль в переломе началась, ему еще и ногу отрубили. И все потому, что не уточнил, как надо искать.

Сам-то искат знал, что лежит под буквами, которые складываются в слова без прямого смысла, например, «аптека», «гастроном». Много полезного там лежит! Если сам не понял, что там нашел, бери и неси понятийным людям. У них большой жите́ц, они важные, дело делают хорошо. Ты им находку — они тебе ее смысл, означение.

Один раз вообще смешно было. Огромный город, сто шагов ползешь целый день и тому рад. И вдруг видишь — буква «М» и дыра под землю. Ни «В», ни «П», ни «З», а почему-то именно «М». И в чем тут смысл? Хоть тащи сюда понятийного!

В дыру он соваться не стал. Ему нападений, уже полдня за ним следящих, хватило. Отстрелялся кое-как, пока они в формах были. Но новое нападение встало на след, и пришлось из города убираться. Прихватил только бутыль, нашел в ржавом месиве. Топливо из таких бутылей хорошо шло в зажигалки. Кстати, тоже из прямых слов, хоть и из старых — что делают? зажигают.

Говорили, что есть древние слова. В них сила, в них законы, в них основы мира.

И вот, дожил, заказали ему, считавшемуся самым удачливым, пойти в город, найти дом со словом «библиотека», а в нем поискать книги с древними словами.

Он нашел. И даже лучше!

Удачный поиск. Хорошо заплатят. Говорили, у этих, с заказом на древние слова, есть крепкие ножи. Научились делать. Можно поторговаться и взять себе в плюс один-два.

Не в том ли его счастливая искра, что он принесет новые законы? Вернее, он несет слова, которые станут законами. Пусть он немолод, пусть одинок, но он принесет законы людям, и люди его запомнят. Не забыли прозвища отважных. Не забыли имена понятийных, означающих, как и что делать в мире, где трудно даже дышать. Среди хранящихся в памяти имен будет и его — того, кто принес законы!

Да и еще лучше!

Уже давно одинокие или бродячие сбивались в группки, пытались привязаться к одному месту, строили поселения. Но без законов такие житцы не долго существовали. В них ссорились, убивали, портили друг другу жизнь. И снова все разваливалось на бродячих и одиноких.

А как жить одному? В лесах и среди голых полей не прокормиться. В городах ядовитой пылью все забито. В угоро́дах почище, но дольше трех кругов солнца не протянешь, а свежки для противогазов нынче дороги. Чтобы их три потратить, надо столько добычи вынести, сколько одному не утащить! Ему еще повезло, что он потратил только две свежки. Обе, пока сидел в «библиотеке».

Никто из знакомых не знал, что такое «библиотека». Лишь на одной из старых карт нашли несколько таких мест. Дорога была лишь к одной. И та, зараза, оказалось, вся изнутри лишаем поросла!

Лишай, если его тронуть в перчатках, то еще обойдешься. А вот дышать там, где лишай, нельзя. Разве только свежки и противогаз будут не у купи-продайцев взяты, у которых одна лишь рухлядь, а у понятийных людей выменяны. От лишайных мест даже нападения держатся подальше, особенно, когда форму принимают. В тумане им вроде бы и все равно, но и туманные они в лишай не лезут. Бывает, случайно вляпаются. Застревают и орут так истошно, что не противогаз, а противослух нужен. Но его пока не научились делать.

Одно нападение застряло в той «библиотеке». Потому он долго не заходил внутрь, ожидая, когда стихнут визгливые вопли. Потом прятался, когда на вопли приплыли еще трое нападений, повисли и начали пересвистываться, горюя о судьбе собрата. И очень удачно не заметили человека, притаившегося под столом.

Очень удачно!

Он под тем столом круг солнца просидел. Думал — задохнется насмерть. Но осторожно выкрутил свежку, поставил новую. Вздохнул в полную. Осмелел, даже вылез. Нападения расползлись. Один! Он один!

Как здорово, что заказ был с выбором! Просили две книги. Заказали любую или обе. Он тщательно записал названия. Часто разворачивал бумагу и смотрел на буквы, которые складывались в древние слова «Библия», «Коран». Названия ни о чем не говорили. От слов веяло тайной, силой и величием. Говорили, по этому заказу еще не связывались с понятийными, но он верил — свяжутся, разберутся, означат.

К тому же он им еще лучшее несет!

Когда в поваленных подставках по локоть в лишае он кое-как нарыл корочку с надписью «Библ…», то решил, что удача от него отвернулась. Листы самой книги были испорчены, рассыпались в труху. Корочку он смял от расстройства.

После долгого внимательного искательства по высоким подставкам, там, куда можно было дотянуться и не зацепить игольчатые стебли ползучих ежей, он нашел два «Корана». Одна книга рассыпалась пылью в руках. Вторая держалась. Ее удалось уложить в мешок и не повредить. Оставалась надежда, что она доберется до заказчика. Если не вынимать и вообще мешок не трясти.

Но как великолепно, что он нашел лучше…

Сейчас у него были все поводы собой гордиться. Даже не было стыдно за страх, который прошиб его, когда в углу зала с подставками, заросшего лишаем, пронзенного иглами ползучих ежей, зашевелилось что-то, похожее на набиравшее форму нападение. Только большое. Самка!

Да не приведи тебя ноги к самке нападений!

Он метнулся прочь в темноту. С размаху вшибся в дверь. Успел при хрустнувшем фонаре прочитать на двери слово, начиналось с «Б».

Бросился внутрь и, разглядев стол, забился под него. Надеялся, что ему везет сегодня со столами. Потом прикинул, хватит ли патронов прошибить шкуру, когда нападение примет форму до конца…

Уже сильно позже, когда страх ушел, сообразил, что если это и было нападение, то оно не стало бы бродить там, где уже лежит одно, погибшее в лишае.

Высунулся. Опасности не было.

Перчатки могли продержаться, если ими по локоть никуда не лазать. И он решил, доставая запасной фонарь, исследовать помещение. Он не пришел бы сюда сам в искательстве: заказанные книги ему надо было найти в зале среди подставок, а не по углам. Но раз пришел — вдруг что есть?

В комнате не было окон, не было лишая, но гниль и пыль все равно коснулись вещей. На подставках, подобных тем, что остались в большом зале, громоздились кучи трухи, торчали ржавые скобы. На одной из полок уцелела изгибистая емкость. Наверное, водонос, но у него почему-то не было ни ручки, ни крышки. Дверь, ржавая, толстая, висела криво. Запор широкий — это бросилось в глаза. В стене еще железо вбито, дверь укрепляет…

О, да именно здесь самое важное! Самое-самое в этом месте! Если в большом зале старые люди держали знания, то здесь они его охраняли. За крепкой дверью, на которой — он выглянул и потер грязную табличку — читалось «…воспрещен». Это было понятно, это означало «нельзя».

И выше крупное слово, начиналось с «Б». Но это слово, стоило глянуть на буквы за «Б», ничего не сказало, совсем. Древнее, наверно.

Он осмотрел темную комнату. Где-то тут знания оберегали, где-то тут их хранили. В важном месте должен быть уголок, где лежит ценное. Такие были «ступеньки» у старых людей.

В углу — большой черный ящик. Прикрытая, но не запертая дверца. Открышка торчит из запора. И снова ржавый металл, но только еще толще, чем в двери и на стене.

Да! Оно!

Тяжелое сердце знанехранилища (как он означил про себя «библиотеку») медленно, болезненно скрипя, открыло свою дверь.

Внутри тоже было полно рухляди, слипшейся гнилой бумаги, несколько мутных коробочек — в них что-то грохотало.

А потом он отыскал! Смотрел долго, не верил своим глазам. Лишь мысль о заканчивающейся свежке заставила его очнуться и взять в руки книгу. Целую. В мягкой прозрачной упаковке с замком-линией. Он знал такие упаковки, надежные хранители.

Комната не впустила лишай. Крепкий шкаф уберег упаковку от ежей и нападений. Упаковка не дала прикоснуться к книге внешнему миру, сохранила ее в том виде, в каком она лежала здесь со дня, когда люди покинули город. С той минуты лежала, это понятно, ведь они не успели закрыть шкаф. Они тогда ничего не успели. А вот ему повезло. Сегодня эта книга была у него.

Встретились.

Он взял книгу в левую руку. Правой потер упаковку. Слой пыли расцарапался, проступили слова с обложки, крупные. Два слова.

Потер еще — показался край лежащей на книге маленькой бумаги, с цифрами. Белой бумаги. Чудо! Редкость!

А что, если вся книга из белой бумаги?!

Хотел снять перчатки и открыть замок-линию. Достать, увериться, что удача его обнимает! Но не стал. Решил, что в упаковке книга ценнее. Чище останется. Он-то в пыли и все перчатки в лишае. Потому лишь полюбовался через протертую кое-где упаковку.

За эту книгу, вынутую из самого сердца знанехранилища, он, пожалуй, поторгуется. Почему только плюс один-два ножа? Можно же добавить и три, и четыре, и пять. Или еще коробку патронов запросить можно. А то и больше! И еще место в житце. Среди других. Одному надоело…

Искат внимательно прочитал слова на обложке книги. Несколько раз шепотом произнес по буквам, слыша свой голос, искаженный свежкой. Два очень простых слова. Коротких и знакомых, хотя вместе они не складывались ни во что понятное, ни во что прямое. Но он был окрылен своей удачей и верил, что только такими словами может быть передана истина для новых законов.

Первую добычу пришлось оставить. После его прыжков книга с названием «Коран» рассыпалась в мешке, осталась только обложка. Вытряхнув мешок, искат огорчился, что книг он принесет не две…

Ничего. Принесет одну, но какую!

Он уложил новую книгу в середину мешка. Прикинул оставшееся время свежки и двинулся к выходу.

Со свежкой он просчитался. Назад часть дороги шел, дыша сквозь завязанный на лице шарф. Фильтра в противогазе не хватило до полей, окружающих брошенный город — «мертвец», как такие называли в обрат «житцам». Он шел и взывал к своей удаче, чтобы она не позволила подняться ветру, а значит, ядовитой пыли.

Удача пыталась играть с ним. Прокрадываясь мимо низких домов, он засмотрелся на облезлую стену, на которой висела не дающая ему покоя буква «М», и угодил в густую лужу. Наблюдая, как тает в разъеде его правый ботинок, мысленно сказал удаче: «Ничего, девочка, все равно хороший поиск!».

Дальше шел наполовину босым. Да еще и с голыми руками. Перчатки остались в ежеловке. Вляпаться в нее позволительно новичку, но опытные знают, что тень иногда не тень. А он не заметил, оперся о стену. Оплошнулся.

В конце концов, уставший, искат поднялся на один из холмов, с которых можно посмотреть на мертвый город. Он сел, поджимая под себя босую правую ногу. С удивлением заметил и вытащил из ткани штанов растительную иглу. Улыбнулся, порадовавшись, что она не успела пролезть сквозь волокна до кожи — такое случалось за несколько минут.

Он был невероятно горд собой и доволен своей спутницей-удачей. Он считал за ее улыбку ту пачку сигарет, которая лежала в куртке. Он собирался снять прозрачную упаковку и выкурить одну настоящую старую сигарету в тот восхитительный день, когда найденная им книга перейдет в руки заказчиков.

Когда гордость поутихла, а нога совсем замерзла, когда на город накатили сумерки, искат подумал: хоть у него все получилось (и даже лучше, чем он считал), ему многого не хватает. Хочется второй ботинок и курить. Курить хочется прямо сейчас.

Но найденную в этом городе пачку он отложил на торжество, а из всей бумаги, что можно пустить на ку́рки, только добытая книга…

Нет! Ее нельзя даже раскрыть! Какое — на курки!? Про нее можно только думать: «Какое знание достанется новому миру?».

Может, сразу к понятийным? Они бы означили лично для него слова с обложки, а там, глядишь, и слово с таблички на двери. Сказали бы, почему туда нельзя, почему «…воспрещен».

Хотя бывали случаи, когда при означениях не понимали самих понятийных. Один раз вообще смешно было: вынесли из поселения ржавую пластину с дырками. Отнесли понятийным. Те говорят: «тёрка». И вроде слово простое, прямое, «тереть». А что тереть-то? Нашелся среди понятийных старик, выслушал. Сказал: «Овощи можно. Картофель, например», — и ушел. А что такое картофель?

Нет, курить все-таки хотелось. Пожалуй, этот маленький листочек белой бумаги в упаковке, на книге мог бы, мог бы…

Нет. Нельзя так делать.

Чтобы отвлечься, искат достал книгу, полюбовался. Взгляд заскользил по названию.

Первые два слова крупные — главные! Ниже и мельче приписано еще два. Он потер упаковку. Какое-то слово на «Б». Опять. И очень похожее на то, что было на дверной табличке.

Он прочитал еще раз, шепотом. Звучало сильно. Прочитал громче. Красиво!

Может, в третьем и четвертом словах есть то, что усиливает первое и второе?

Ладно, если удача разрешит, он подкинет эту думку понятийным. Главное, что дело сделано и сделано не просто хорошо, а еще лучше! Главное, что он сам остался жив и цел.

И самое главное, что все запомнят иската, который несет миру новый закон, закон с красивым названием «План счетов бухгалтерского учета».