Букет из народных преданий

I

Над затоном, на тополе

водяной шил-приштопывал

«Месяц, свет лей,

моя нить, шей.

Я сошью себе ботинки

И для суши и для тины:

Месяц, свет лей,

моя нить, шей.

С четверга да на пяток

сошью себе кожушок:

Месяц, свет лей,

моя нить, шей.

Кожух зелен, боты ярки,

завтра к свадьбе мне подарки:

Месяц, свет лей,

моя нить, шей».

II

Рано девица утром встала,

в узелок белье завязала:

«Пойду, матушка, на запруду,

я платки себе стирать буду».

«Не ходи, ты дочь, на запруду,

нынче сны мои были к худу!

Не ходи ты лучше к плотине,

оставайся-ка дома ныне.

Жемчуга я во сне сбирала,

в белый плат тебя обряжала,

пенной кипени был исподник,—

не ходи ты к воде сегодня.

Бело платье сулит несчастье,

жемчуга — беду в одночасье,

день негожий — пятница ныне,

Не ходи ты, дочка, к плотине».

Только дочери не сидится,

на запруду она стремится,

точно чьей-то рукой влекома

не желает остаться дома.

Намочила первый платочек,

подломился под ней мосточек.

Над девицею молодою

закрутило круги водою.

Захлестнулись над нею волны,

и простор затянулся водный;

а на тополе, на затоне

водяной заплескал в ладони.

III

Невеселый, неприютный

край подводный, зыбкий,

где меж стеблями кувшинок

лишь мелькают рыбки.

Здесь ни теплый луч не греет,

ветерок не веет,

словно в сердце безнадежном

сумрак холодеет.

Невеселый край подводный,

призрачные струи:

в полутьме и в полусвете

день за днем минует.

Водяного двор просторен,

в нем богатства вдосталь,

но туда лишь поневоле

заезжают гости.

Кто в хрустальные ворота

раз войдет единый,

никогда тому не встретить

больше взор родимый.

Водяной сидит в воротах,

сети починяет,

а жена его, молодка,

дитятко качает.

«Баю-баю, мой малютка,

сын мой бесталанный,[20]

ты смеешься беззаботно,

я ж — от горя вяну.

Ты за материнской лаской

тянешь ручки обе;

мне же лучше б оставаться

на земле во гробе.

Там у церкви за оградой,

под крестом дубовым,

я была бы по соседству

с материнским кровом.

Баю-баю, мой родимый,

водяной малютка!

Мать приводит мне на память

каждая минутка.

Как она меня мечтала

выдать замуж честно,

но безвестно я пропала,

сгинула, исчезла!

Вот и вышла дочка замуж,

без венчанья в храме:

были сваты—черны раки,

рыбы — шаферами!

Муж мой ходит — спаси боже!

мокрый и по суше,[21]

под водою прячет в крынки

человечьи души.^{14}

Баю-баю, мой сыночек

зеленоволосый,

матери любви с тем мужем

знать не довелося.

Обманута, опутана

в коварные сети,

только мне и утешенья —

ты один на свете».

«Ты что поешь, жена моя?

Хуже нет напева!

Ты меня проклятой песней

доведешь до гнева.

Не пой этак, жена моя!

Кипит во мне ярость:

превращу тебя я в рыбу,

как с другими сталось!»

«Не спеши, супруг подводный,

расточать угрозы!

Не ругай ты загубленной,

растоптанной розы.

Ты сгубил меня в расцвете

молодости ранней:

ни с одним ты не считался

из моих желаний.

Я сто раз тебя молила,

ласково просила

отпустить хоть на часочек

к матушке родимой.

Я сто раз тебя просила, —

слез не стало литься, —

мне позволить в раз последний

с матерью проститься!

Я сто раз тебя молила,

павши на колени,

но в твоем обросшем сердце

нету сожаленья!

Не сердись и не ярись ты,

господин подводный,

или рассердись и сделай,

чем грозил сегодня.

Но угрозу ту свершая,

преврати — не в рыбу,

а, чтоб памяти лишилась, —

в каменную глыбу.

Преврати меня ты в скалы

подводные эти,

чтобы я не тосковала

о солнечом свете».

«Рад бы я, жена, послушать

жалобное слово,

только — пустишь рыбку в море, —

как поймаешь снова?

Из подводного тебя я

отпустил бы царства,

да боюсь уловок хитрых,

женского коварства!

Так и быть уж, отпущу

я тебя на сушу:

только будь и ты верна

и послушна мужу.

Никого не обнимай,

даже матки родной,[22]

а, как смеркнется, опять

будь в стране подводной.

От утрени до вечерни

срок тебе дается;

а для верности — дитя

здесь пусть остается».

IV

Как бы стать поре весенней

без солнышка яркого?

Что бы было за свиданье

без объятья жаркого?

И когда родной при встрече

вскинет руки дочь на плечи,

чье же сердце черствое

ласке не потворствует?

День-денской с родимой плачет

водяница рядышком:

«Ах мне больно расставанье,

страшен вечер, матушка!»

«Ты не бойся, дорогая,

отпугну того врага я,

и не дам ему в обиду

я родное чадушко!»

Свечерело. Муж зеленый

по двору слоняется;

в клеть с засовом мать и дочка

крепко запираются.

«Дорогое мое чадо,

ты не бойся злого гада:

над тобой его на суше

власть не простирается».

Лишь к вечерне отзвонили, —

грохот в дверь наружную:

«Эй, жена! Домой сбирайся

я еще не ужинал!»

«Уходи, злодей, с порога,

скатертью тебе дорога,

убирайся, душ губитель,

в свой затон запруженный!»

В полночь — снова грохот в двери,

снова им повелено:

«Эй, жена! Домой сбирайся!

Время стлать постелю мне».

«Прочь, нечистый, от порога,

скатертью тебе дорога:

привыкай, как раньше спал,

спать на тине-зелени!»

На рассвете — снова грохот,

уж заря поля росит:

«Эй, жена! Пора до дому:

малый плачет, груди просит!»

«Ах, родимая! Мне жутко,

там остался мой малютка,

жалко мне сыночка бросить!»

«Не ходи, моя родная!

Вражья речь изменчива:

ты печешься о дитяти —

о тебе не меньше я».

«Уходи, злодей несытый,

если плачет, — принеси ты,

положи дитя к порогу, —

поручи нам, женщинам».

Над затоном воет буря,

в буре крик вздымается:

детский плач, пронзивши душу,

сразу обрывается.

«Ах, родная! Страшно, жутко,

это плачет мой малютка,

это — мщенье водяного

надо мной сбывается!»

Что-то падает. Под дверью

струйка крови алая:

дверь в испуге открывая,

мать бледнеет старая!

Сердце ей сжимает ужас:

перед ней средь алых лужиц —

безголового ребенка

стынет тельце малое![23]