Бульвар Постышева

Нам нравилось жить

Нам нравилось жить. Нам просто нравилось жить! Абсолютно не интересовали нас проблемы, постулаты, инструкции, законы, табу — вообще никакие проблемы не волновали нас. Мы изучали и осваивали мир, как он есть, без прикрас — и это было важнее всего. В окружающем пространстве много таинственного и необычного, с чем стоило поближе познакомиться.

Если так разобраться, у нас было практически всё, что другим и не снилось:

Своя Река, начинавшаяся, кстати, от плотины, так что была и своя Плотина.

Сам бульвар находился под горой, значит, у нас была своя Гора и свой Бульвар.

Была своя Куча или Глина, если называть её по-другому — это отвал земли, но он был наш, там мы жгли костры и готовили разные другие интересные вещи.

Были свои Родники, весной полные гольянов, зимой в парящей воде хлюпались оляпки. Вода в них была изумительная!

Были свои Гаражи, где мы лазали по крышам.

Была Кирпичка — кирпичный завод, на котором работали солдаты из стройбата, а в поддонах мы играли в индейцев, имея на руках самострелы.

Были Длинные Озёра, где мы купались и ловили рыбу.

Ещё у нас была своя Роща — Татарское кладбище, которое заканчивалось Обрывом.

Был свой Корд, своя Конечная Одиннадцатого, Пристань и Речной трамвай, Лепрозорий — Прокажёнка, Кафе «Волна», Трасса для кросса, Подвал, Телецентр, Остров с огромным столбом ЛЭП, Школа, Кинотеатр «Баргузин», Голубятня.

Имелись к тому же: Рогатки и Луки, Гитара, «Родопи», Игральные Карты, Кимоно из скатертей, выкидные ножи — Попугаи, тёртые Джинсы, Стартовый пистолет, Фотки с Битлами, «Маяк-202» без крышки, «Восход» с подергушкой.

Много свободного времени и огромный запас энергии с наблюдательностью заодно.

У нас даже был свой Сталин. А в соседнем подъезде жила подружка Вампилова, да и сам Вампилов когда-то жил рядом.

Жизнь неслась вокруг с непостижимой быстротой. Менялись события, люди, обстановка. В один день происходило порой столько, сколько для взрослого человека не пережить и за год.

Начнем, пожалуй, а то чего-то застряли на месте, несмотря на то, что «нас абсолютно не интересовали проблемы, вообще никакие проблемы не волновали нас» (до поры, естественно), и нам нравилось жить!

Постышево

Павел Петрович Постышев, чей портрет бессменно многие лета висел на первом от гастронома доме и был виден с самой Байкальской, если спускаться по огромной лестнице вниз на Бульвар, видимо, был человеком уважаемым властями нашего города. Высокие партийные чины не жаловали наш город своим долгим пребыванием, а те, кто хоть пару дней здесь переночевал, уже получили свою улицу. Вспомнили про Пашу. Решили и его уважить. Это очевидно, раз в своё время в честь него назвали новый микрорайон, состоящий исключительно из пятиэтажных домов, которые почему-то назывались «Хрущёвками», а на самом деле их проектировщиком был дедушка Ильи Лагутенко, лидера группы «Мумитроль». Но это выяснилось через сорок лет после сдачи микрорайона в эксплуатацию, когда название «Хрущевки» к ним намертво прикипело, а Илья стал знаменитым. Но вернемся к названию.

Павел Петрович Постышев, судя по его биографии, появился в Иркутске после каторги в Одна тысяча девятьсот двенадцатом году в двадцатипятилетнем возрасте. И протолкался здесь почти шесть лет. Чем он тут промышлял и на что жил? — в биографии точно не сказано. Сдается мне, ничего хорошего не делал, так как официальные источники сообщают: «вдохновенно ведет партийную работу, борется за претворение в жизнь решений Пражской конференции РСДРП, направленных на очищение пролетарской партии от оппортунистов». Чушь какая! Парень с «волчьим билетом», на работу не берут, а он очищает какие-то мифические ряды партии, состоящей в лучшем случае из пяти человек в те времена. Оппортунисты какие-то. Полный бред.

Дальше ещё хлеще: «После того как в ночь с 13 на 14 июня 1918 года в Иркутске вспыхнул белогвардейский мятеж, оставив Иркутск, красногвардейцы под командованием П.П. Постышева организованно прибыли в Верхнеудинск, а затем в Хабаровск». Каково? Организованно и под командованием. Да линяли они, только шубы заворачивались, не смотря на летнюю, теплую ночь. Во, нам бошки-то дурили!

Всё бы ничего, но товарищ Постышев стал членом Политбюро ЦК ВКП(б) и членом ЦИК СССР и, всплыв на Украине, осел в городе Харькове.

Дословно:

Умение вникать по-ленински, для любого члена — это талант. Даже, дар! Можно живо представить, как Павел Петрович, как член, вникая, пытается пройти мимо старушки-контроллера.

— Ваш билетик? — спрашивает она.

— Ты что — не видишь? Я же член! Я вникаю по-ленински! — с негодованием говорит ей Павел Петрович.

— Много вас таких тут ходит. Приобретайте билет, — говорит ему бабуля, рожденная ещё при Александре Македонском.

— Ну, старая буржуйка! Запомню я тебе! — злится Петрович и отходит к кассам.

— Мне билет! — говорит он кассирше, протягивая мелочь.

— Слышь, мужик? В очередь встань! — говорят ему мужики, с детьми на руках.

— Я член Политбюро! — представляется всем Павел Петрович.

— Вот именно! — отвечают ему люди. — Не встанешь в очередь, куда-нибудь тебя члена засунем!

Их много. Они революционно настроены. Ничего не поделаешь — приходится вставать и «терпеливо» стоять.

Вот что ему в саду надо было? Сдается мне — подружку потерял? Все уголки обошел — пусто. Видимо ушла, так как теперь кассирша и старушка-контроллер безработные. А городская казна оскудела. Куда делся металл высокой ограды городского сада? И во что превратился сад, став излюбленным местом горожан?

Это ещё не всё. Читаем:

Рассуждаем логично.

Вопрос: Как и почему попал Павел Петрович рано утром на Юмовскую улицу ждать трамвай, если членам Политбюро и ЦИК положен служебный автомобиль?

Несколько вариантов ответа:

А) возвращался от любовницы;

Б) всю ночь бухали и играли в карты с партийцами;

В) его там не было — он всё сочинил.

* Подсказка: В любом случае он должен быть с похмелья, так как действие происходит утром на Украине. На Украине много самогона. (И сала!) И сала, конечно. А утром — все с похмелья, и ни только на Украине.

Дальше думайте сами!

И на закусочку:

Молодец! Он ещё и жрал на халяву в заводских столовых. В стране голод, разруха после гражданской войны. Поволжье, Украина голодают. Члены отправляют отобранное у крестьян зерно в Германию, как решил Великий Ленин. А Паша нашел нормальный выход — жрать на халяву в заводских столовых. И даже не соизволил придумать себе какой-нибудь повод, там появляться, например, с проверкой по линии санэпиднадзора или ещё что-то. Просто приходил и жрал! И становилось, разумеется, чище в заводских столовых «после каждого такого обеда»! Насчет борща — не знаю! Не уверен! Полагаю, только для Петровича готовили наваристый, а остальные лишь с завистью глотали слюну.

Петровичу приносили приборы, салфетку, желали приятного аппетита.

Он с шумом садился за стол, кряхтел, затыкал салфетку за подворотничок.

— Итак-с, начнём! — говорил Павел Петрович, потирая руки. — Людочка, горчички принеси.

Вывод: Паша — скотина. Но бульвар его именем уже назван. Следовательно, Постышевскими мы были не по убеждению, а по месту проживания. Так сказать, географически. И, заявляю прямо, лично нам нравился наш Бульвар и его окрестности.

Осенью берёзы татарского кладбища роняли желтые листья на ещё зеленый ковер травы меж могилок без оградок с памятниками из песчаника и с выбитой на них непонятной вязью и полумесяцем. Рябины и боярышник алели спелыми ягодами, меж ними школьники в новых костюмах курили то тут то там.

Зимой, когда парила, замерзая, Ангара, на горизонте за рекой висело огромным розовым шаром холодное солнце. А мальчишки рубились в хоккей, несмотря на морозы.

Весной ручьи глубоко прорезали ледовые дороги возле домов, по ним можно было пускать кораблики и всю ночь слушать, как ревут застрявшие в трещинах машины.

На реке тоже таял лед, и кого-нибудь обязательно и в этом году на льдине уносило.

В мае Бульвар утопал в белых цветах молодых яблонь и груш.

Чайки с приветственным криком скользили по воздуху над головами, и становилось ясно, что точно уже наступила весна.

Как по заказу, жужжали сверчки.

Когда надо, матерились и орали солдаты из стройбата, а местные жители их зачем-то и куда-то гнали. Это часто случалось.

Звучала мелодия Тухманова «Я мысленно вхожу в ваш кабинет» из чьего-нибудь открытого окна, на подоконнике которого загорала молодая пара, причем девушка обязательно давила прыщики на спине юноши.

Вверх от ментов на своем «Восходе» с треском уносился волосатый Сорока, ныне живущий в ФРГ. Или Ткач. Или Зелик. Или Старший Нечёс. Да, кто угодно — был бы мотоцикл.

Знакомые девчонки в ярких красных болоньевых куртках производства Японии, несмотря на свой юный возраст, курили на торце двенадцатого дома около телефонной будки. Те, кто постарше, из этой будки куда-то вечно звонили.

Если начинали орать стрижи, значить, наступало лето.

Если орали за окном: «Мама, Витька, Ольга, Людка, Зять!» — значит кто-то бил Колю Середовского. И поделом ему!

Скрипел автобус своими тормозами в любое время года. На задней площадке у него есть такая штука, куда вставляется номер маршрута, так вот, она вся исписана нашими именами.

В Прокаженке зеленели старые тополя. И когда приходило время, они роняли свой пух на прошлогоднюю траву, и получалось, что пуха много. И если мы его поджигали, приезжала пожарная машина. Нас ни разу за это не поймали.

Глядя на остров с огромным столбом линии электропередач, мы мечтали совершить подвиг — на велосипедном руле проехаться по самому верхнему проводу от вышки через реку к Бульвару. И чтобы это обязательно сняли на камеру. Как мы будем спускаться с проводов, никто и не думал, потому что реально никто не собирался на руле оттуда съезжать, к тому же, когда залазишь на самый верх опоры, там сильно качает ветром, всё с высоты кажется маленьким и никуда ехать неохота. К тому же, мы знали, что руль может стереться о провод и не выдержать нашего веса. А падать в Ангару — желания мало: вода там ужасно холодная.

И от нечего делать мы бежали кросс. До плотины и обратно. Или играли в футбол. А может быть в карты. Или «создавали мифы», борясь, так сказать, с оппортунизмом от нечего делать.

Мифы

Раз уж П.П.Постышев был фигурой мифической, то надо полагать, фундамент, основа жизни на Бульваре должна была быть или состоять в основном из мифов. Из мифов, легенд, жутких рассказов, повестей о легендарных личностях, сказок, шуток и анекдотов на бытовые и политические темы. Примерно так оно и было. Судите сами.

Сочетание ужасного и запретного, секретного и личного, интимного и тайного, возможность быть в это посвященным или стать непосредственным участником, помогало создавать мифы. Благодаря всему перечисленному, мифы выживали, распространялись и увеличивались в масштабах. Всё равно секретов никто не хранил, а те, кто хоть как-то участвовал в их создании, привирал в три короба. Старушки у подъездов только этим и жили. Разве не стоило подбрасывать им темы для общения?

Создание мифов — очень интересное и очень весёлое занятие.

К примеру: летом, ночью, уже порядочно ночью, прямо возле дома, у открытых форточек, кто-нибудь из нас благим матом начинает орать:

— Стой! Стой, сука! Гад, стой! Стрелять буду! Стоять, я сказал, сволочь!

В ответ раздается такой же крик:

— Давай! Давай, урод, стреляй! Бей! Не целься — бей! Давай! Давай, возьми меня живьем! Возьми! Ну, давай, давай, чего ты пистолетом машешь?!

Вдруг, слышится удар. Ещё один. Борьба. Возня. Вопль и стон раненного. И снова крик:

— Ну? Взял!? Взял, я спрашиваю? Ножечка-то ты не ожидал! На ещё! На, получи, лошадь! Вот тебе! Сдохни гнида!

Опять раздаются шлепки и удары по телу. Понятно, что бьют ножом. «Раненый» мычит и воет, чтобы всем невольным слушателям стало понятно, что ему очень больно. Ещё раздаются удары. Потом к «раненому» подоспела подмога. Потом кто-то с криком, топая сильно, начинает убегать. Вслед ему стреляют из пистолета. Но кто видит, что это стартовый пистолет? Ясно же, что огонь ведут на поражение из крупнокалиберного оружия, возможно, это станковый пулемет. Потом погоня. Злодей уходит по кустам — трещат ветки, это слышно! И уже где-то там далеко, у гастронома, для верности, ещё пару раз грохочет пистолет. (Слышен последний крик!) Всё!!! И тишина… Только ветер шумит и колышет листву. Можно больше не прислушиваться — концерт окончен.

Ну, и что? После этого не родится миф? Да утром же всем ясно, что кого-то ночью вязали!

Бабки у подъездов говорят друг другу:

— Вы слышали, что было-то? Ночью-то стреляли! Погоня-то была!

— Да ты что-о!!!

— Точно, говорю! Сама слышала! Прямо у меня под окном. Потом он вырвался и побежал. Но его всё равно догнали у второго подъезда двадцать девятого «А» дома… и убили! Представляете! Говорят, он там до сих пор лежит. Милиции-то понаехало!

— Да ты что!

— … - Бабка, зарыв глаза и выпятив губы, с видом знатока молча кивает головой. Кто ей сейчас не поверит?

— Дела-аа! Как жить дальше? Ребятишек жалко. Мы-то уж ладно — пожили своё…

И так далее.

Разносится миф по всему Постышеву. И до нас доходит уже в более преукрашенном виде, как правило, от родителей, которые категорически советуют и требуют поздно не шариться по улице, каб чего не вышло. «Слышали, вчера двух парней убили? В десять — чтобы дома, как штык!»

А бывали случаи от нас не зависящие, но, тем не менее, мифические, которые ребята с нашего двора всячески тут же поддерживали, развивали, усугубляли и становились в каком-то смысле их создателями. Вот какой случай был.

Лето. Или весна. В общем, тепло. Андрюха Нечёсов идет мимо второго дома куда-то по своим делам. На торце четвертого дома (он расположен чуть выше второго) стоят и о чём-то своём болтают Лёнька Бутин, Вовуня, Кеца и Плиса.

— Здорово, Нечёска, — приветствуют Андрея парни.

— Здорово, парни, — отвечает Андрей и продолжает идти по своим делам.

В это же самое время ко второму дому, по дороге, навстречу Нечёске подходит молодой человек, с виду не местный. К кому-нибудь в гости, наверно, идет. Одет чисто, в отглаженных брюках и в светлой рубашке с коротким рукавом. Скорее всего, в руках у него сверток, раз всем кажется, что он направляется в гости.

Вдруг на первом этаже пятого подъезда второго дома раздается треск рамы, звон стёкол, и оттуда на асфальт выпадает пьяная баба в домашнем халате. Падает довольно больно, это видно по её выражению лица и слышно по выражениям. Пьяный мужик в драной майке что-то орёт ей вслед из развороченного проёма. Она орёт ему в ответ. Оба матерятся.

Парень со свертком приостановился: что такое?

Остановился Андрей.

Пацаны на торце четвертого дома тоже замолкают.

Все смотрят на происходящее. Ждут, что дальше.

Потом, ни с того ни с сего, этот мужик из проёма, уже по пояс голый, весь синий от наколок, вылетает из своего пятого подъезда с топором в руках. Дескать, где эта сука?

Баба, увидев топор, с испугу, начинает орать ещё больше, соскакивает и пытается убежать.

Мужик устремляется за ней.

Нечёс, зачем-то за ним. Скорее всего, хочет спасти женщину. Молодец.

(Я забыл сказать, что Андрюха мастер спорта по самбо уже в свои семнадцать или восемнадцать лет, поэтому ему пьяный местный мужик с топором — семечки).

Андрей догоняет мужика с топором, тормозит его и говорит:

— Топор брось!

— Уйди, пацан! — злится мужик, намереваясь продолжать свою погоню.

— Ты топор брось, — ещё раз по-доброму просит Андрей.

Мужик явно не собирается этого делать, встает в оборонительную стойку (викинг, твою мать!). И тогда парни на торце четвертого дома, раз такое дело, решают помочь Андрею. Они мигом разбирают лавочку у подъезда на штакетины. Плиса и Кеца бегут вокруг дома, чтобы зайти неожиданно позади мужика с другой стороны. Вовунька с Ленькой бегут на подмогу прямо Андрею. Все с дубьём.

Парень, идущий в гости, не понимает, что происходит и, на всякий случай, пятится назад. То есть, разворачивается и быстро шагает обратно, чтобы не попасть в гущу разборок. Так-то — правильно. Но он зря повернулся спиной — теперь он может полагаться только на слух.

Неческа, видя намерения мужика с топором защищаться, громко ему говорит:

— Я не понял — ты оглох? Топорик выбрось!

Мужик догадывается, что Неческа его не боится, тогда он начинает пятиться, чтобы потом убежать.

Нечес понимает, чего тот хочет и останавливает его намерения вопросом и приказом:

— Куда ты пошёл? Стоять, я сказал!

Парень с пакетом, не оглядываясь, набирает ход и переходит на легкий бег, думая, что Андрюха обращался к нему.

Мужик с топором, все же пытается уйти от Нечеса, быстро разворачивается, и, насколько способен в своих шлепанцах, ускоряется. Со стороны кажется, что он бежит за Парнем с пакетом, так как они бегут в одном направлении, только мужик немного позади и с топором.

Парень с Пакетом — ни дурак же, он видит, какое положение дел, и ещё прибавляет ход. А это придурок с топором, вдруг начинает кричать на бегу своей бабе, которая на другой стороне дороге стоит и материт его, на чем свет стоит и выпрашивает конкретно: «Я тебе, падла, устрою! Я тебе башку раскрою! Догоню — зарублю!». И всё в таком духе.

Андрей догоняет мужика с топором, делает ему подсечку, мужик падает, топор со звоном летит в сторону.

Краем глаза Парень видит промелькнувший топор. Ясно — его только что хотели убить! У него открывается второе дыхание, и он ломится уже по-настоящему через яблочную аллею.

Вовуня и Лёнька подбегают с дубинами на помощь Андрею. Но бить уже никого не надо — мужик сидит на асфальте, топор далеко. Чего бедного мужика бить?

Но у парня с пакетом создается впечатление, что с дубинами всё-таки бегут и все-таки за ним. Он паникует. Он ломится в гору не оглядываясь.

Заметив состояние Парня, Вовуня и Лёнька, чтобы напугать его, шутки ради и для поддержания мифов в нашем микрорайоне, орут ему вслед:

— Стой, сука! Стой, тебе говорят! Догоним — убьём!

Парень с ужасом, петляя меж деревьев, ещё больше (хотя, куда ещё-то больше) набирает ход. Нашли дурака останавливаться!

Неческа крепко держит за руку мужчину в синих наколках и проводит с ним политбеседу, объясняя, что бегать по Бульвару без майки в его возрасте и социальном положении не эстетично.

Лёха с Вовунькой ржут, как дураки, и уже просто, от нечего делать, ради тренировки, бегут вверх по Бульвару за парнем.

И тут (совсем про них забыли!) из-за угла дома вылетают с дубинами Кеца и Плиса. Они ближе всех к беглецу и довольно далеко от Вовуньки и Лёхи. Поэтому, показывая на парня со свертком, они кричат, спрашивая:

— Этот?!

Вовуня, понимая всю идиотскую комичность ситуации, останавливается и забивается смехом. Но он как-то пытается объяснить им, что это не тот, что не надо за ним бежать, что ошибочка вышла, чтобы те ненароком не захлестнули Паренька. Но живот надорван от смеха, и Вова только бессвязно машет башкой и руками.

Кеца с Плисой, учитывая их спортивный задор, расценивают это по-своему, типа «Да — это он! Срочно догнать и убить!», и яростно начинают преследовать парня, отрезая ему путь к отступлению с двух сторон и настойчиво требуя остановиться!

Бедный малый из последних-последних сил бежит по Бульвару неизвестно куда, лишь бы убежать от этих дебилов. В его глазах застыли ужас всех поколений тех, кто не живет на Постышево и боязнь расправы за это. Если он не сможет уйти, его забьют огромными дубинами здесь, среди этих цветущих кустов на молодой траве в расцвете его малооставшихся сил!

Вова не может больше — от смеха ему свело живот, пора вызывать «03»! Лёнька тоже на грани истерики! Согнулся и хрипит, а не смеется. Они уже не в состоянии остановить Кецу и Плису — те далеко и увлечены погоней, гонят жертву обстоятельств по скользкой траве, на нечетную сторону, в тупик меж домами, размахивая штакетником, чтобы там его урыть!

Повезло ему — ушёл.

Эти двое возвращаются с видом, мол, извините, не догнали.

Эти двое ещё больше ржут над тем, что произошло и кислыми рожами недогнавших.

Старухи, неизвестно откуда взявшиеся, орут на Нечёску, дескать, отпусти мужчину, хулиган, зачем руки ломаешь?!

Баба в халате забрала свой топор и ушла домой. Её голова маячит в окне, думая, как это теперь всё наладить. Ремонту-то сколько?!

Мужик без майки сидит на бордюре и чего-то бурчит. Нечёс его отпустил.

Нечёс идет по своим делам. Времени мало.

Вовунка, Лёнька Бутин, Кеца и Плиса, бросив штакетник в кусты, смеясь, уходят за дом, посмотреть, кто на поле.

Парень со свертком всё ещё бежит. Он уже проскочил телецентр. До Ново-Ленина осталось почти ничего, если он от туда.

Жизнь продолжается.

Лето. Или весна. Короче, тепло.

Кто скажет, что после такого случая приезжать в гости на Постышево не безопасно?

У них и бабы из окон вылетают, и мужики с топорами носятся, и ещё какие-то недоноски за тобой с дубинами бегут. Ну его на хер, это Постышево! Не поеду больше. Надо — сами приезжайте!

Справедливости ради скажу, что не все так безоблачно заканчивалось, если на Бульваре появлялись «чужие». И это совершенно не касается нас. Восьмой дом в своё время гремел и грешил этим. Бывало (а бывало это каждый день) идет какой-нибудь не местный человек мимо восьмого дома, а на балконе молодежь веселиться: музыка, девки визжат, парни матерятся. Увидели этого человека и кричат ему:

— Э, урод, курить есть?

Человек, естественно, отвечает, что они сами уроды.

А им только этого и надо. Через минуту, вся толпа на улице, бегут за человеком и, если догоняют, сильно бьют. За что? Просто так. Они же, действительно, уроды.

Неоднократно мы были свидетелями таких, с позволения сказать, неприятных инцидентов. И топоры в людей кидали, и ножами тыкали, и, разбив бутылки о стены, с «розочками» шли в бой. Какой только ерунды не случалось. Кровищ, маты, слезы, милиция! Многие из восьмого дома присели. Многие погибли, Но потом, когда пришла Перестройка, практически все жители дома иммигрировали (точнее, вернулись) в ФРГ.

И этому есть своё объяснение.

Как я уже говорил, элитный микрорайон, чем, по сути, и был бульвар Постышева, отстроился в 1964 году. Новенькие дома, маленькие деревья, свеженький асфальт и всё такое. Машин почти нет — тогда, вообще, машин мало было. Всё тихо, белье на улице, подпертое длинными палками (куда эти палки в квартирах пихали?), окна настежь, у каждого дома столик для игры в домино — нормальный уклад. Люди все друг друга знают тысячу лет. Бывшие строители Иркутской ГЭС, рабочие кирпичного завода, пленные немцы, осевшие в СССР, местные жители лисихинских бараков. Раньше здесь стояли бараки, и даже землянки были. Предместье называлось «Лисиха». Говорят, что здесь, ещё до строительства ГЭС, было много лисьих нор. Вообще это была глухая окраина города, поэтому здесь и стоял лепрозорий, и жили пленные немцы, которые после обзавелись семьями и нарожали детей. И татар было много. И хохлов. И поляков. И евреев. И русских. Всех было много, вообще-то. Микрорайон сдали, бараки сломали и почти всех немцев заселили почему-то в восьмой дом. Остальных — кого куда. Те, кто жил по соседству горизонтально, теперь стали жить вертикально, учитывая то, что их дома стали пятиэтажными. Восьмой дом гремел! Все говорили, потому что там немчура живет — они ненавидят нас! Да и без немцев тут хватало шпаны — рабочие кирпичного завода и бывшие строители ГЭС особо не нуждались в воспитательной работе, потому что многие из них прошли школу послевоенных лагерей, и не только послевоенных (Кто платину-то строил?). Мы хоть и были жителями Постышева, но не были жителями Лисихи. Вот и шалости наши были наивными. А у них всё, как всегда, — по-взрослому. Бой — значит бой. Значит — кровь. Значит — новые сроки и вдовы. Но мы к этому привыкли, а они нас знали в лицо, мы были ещё малыми и, к тому же, местными, а волки на своей территории не охотятся. Их дети учились вместе с нами в школе, как правило, до восьмого класса, если ещё раньше не уходили на Малолетку.

Но хватит об этом, а то как-то рассказ потемнел, а ещё не время.

Лично я переехал на Постышево 2 февраля 1975 года. Как выяснилось позже из зарубежного кинематографа, это День Сурка. В каком-то смысле, может, оно и так — жизнь на Бульваре в принципе мало изменилась. Правда, появились новые дома и постарели люди, а «иных уж нет, а те далече», а кто-то переехал, но, в принципе, каждый прожитый день здесь не похож на предыдущий. Хотя утром всё начинается сначала. И яблони в мае цветут все разом, превращая аллею в белую, широкую полосу, которую видно даже с другого берега Ангары. По ней мамочки катают коляски.

Любили шутить

То были мифы, теперь поговорим о шутках.

Люди на Бульваре любили шутить. Может быть, свежий воздух Ангары на них так сильно влиял, быть может, что другое, но в остроумии им не откажешь — это точно.

Вот, к примеру.

Учился с нами до восьмого класса Коля Крюков. У Коли был брат. Как его звали, не помню, но фамилия у него была Зеленый. Все его Зелёным и звали. Росту он был под два метра. Придет, бывало, в школу во время урока, чтобы у Коли ключи от квартиры взять, которые он часто забывал дома, откроет дверь и специально голову свою просунет под самым верхним косяком двери. А учительница понять не может — отчего дверь открылась? Только позже, когда посмотрит под самый потолок, увидит застенчивую улыбку Зелёного.

— Здрасти! Колю можно?

— Ох, напугал опять окаянный! — скажет ему учительница. А потом Коле скажет. — Крюков, выйди.

Весь класс смеётся — шутка удалась.

А худой он был, как «шкелет». Ещё и в джинсах в обтяжку ходил. Где он их только доставал, такие джинсы? — длинные и неправдоподобно узкие. Но дело не в том. Так вот, Зеленый часто шутил ещё так.

Приходят к ним домой гости. Гулянка. Открыли балкон и все окна, потому что лето — жарко. Живут они на пятом этаже. Значит, курить можно, но на балконе — не на улицу же бежать? А дома курить мать не позволяет — все на балкон. В разгар веселья Зеленый выходит на балкон, а через минуту появляется уже из дверей комнаты. Все не понимают, что произошло — видели же, что выходил на балкон. Но молчат, делают вид, что все нормально. «Не врубились!» — понимает Зеленый. Через некоторое время Зеленый опять выходит на балкон, а возвращается из комнаты. Опять все в недоумении, но уже, похоже, врубились. Он снова выкидывает свой фокус… И так было каждый праздник, пока однажды он не зашел в комнату к гостям бледный, как смерть. Оказалось, что он делал? С его-то ростом нет ничего проще, чем от балкона дотянуться рукой до окна соседней комнаты и, при желании, перелезть. А по пьяному делу, сами знаете, все смелые. Вот, чтобы народ посмешить, он и лазил с балкона в окно, пока однажды чуть не оборвался. После, Коля говорил, что он перестал шутить подобным рискованным образом.

Ещё шутили так. Тоже лучше летом. Но этот трюк проходил лишь в том случае, если тот, над кем шутили, жил на пятом этаже.

Кто-нибудь один лезет на чердак со старым ведром. Зачерпнув в него шлака на чердаке, подходил к краю крыши, приблизительно там, где должен располагаться балкон «жертвы». Второй с земли корректировал, куда нужно идти. Потом, когда всё было готово, тот, который на земле, свистел или кричал «жертву»: «Выйди на балкон — дело есть!» «Жертва» выходила, корректор давал знак, и с крыши на голову сыпалось ведро золы. Огромное облако пыли! Смех с верху и снизу, крики и маты внутри облака!

Особенно этот номер приветствовался, если на балконе сушилось бельё!

Безобидные шутки.

Лето. На кольце одиннадцатого, пока водитель отдыхает, стоит автобус. Мы подходим к автобусу и просим открыть дверь. Водитель нас знает, поэтому открывает. Мы заходим, раздеваемся до трусов, складываем все вещи кому-нибудь в сумку, и этот с сумкой выходит из автобуса. Через какое-то время автобус трогается и подъезжает к остановке, полной народа. Открываются двери, и выходим мы в трусах, приветствуя публику.

Все в непонятках, но смешно.

Через много-много лет шли мы с Андреем Покулем к нему домой поздно, подчеркиваю — очень поздно, ночью, в приличном подпитии, зимой, в мороз, между сугробов у промерзших домов. Вдруг из одного сугроба выползает маленький мальчик лет восьми, садится на снег и начинает во всё горло орать в темноту: «МииииНТоооооооН!».

«Наш человек!» — решили мы.

Кирпичка

Кирпичный завод, по непонятной причине, манил. Возможно, потому, что мы были дети детей войны, а на Кирпичке работали солдаты стройбата, и на всём, на чём можно было, пестрели странные надписи «ДМБ» и дальше разные годы службы. На погрузчиках было написано «Дембелевоз». На стенах, крышах и заборах — названия городов и населенных пунктов Советского Союза, преимущественно Средней Азии. В завалах битого кирпича можно было отыскать солдатскую пряжку или пилотку со звёздочкой. Сам завод напоминал старую крепость. И ещё, это было место игр подрастающих детёнышей.

Довольно долгий период провождения свободного летнего времени нас увлекала стрельба из самострелов, то есть стрельба друг в друга алюминиевыми пульками. Занятие сколь интересное и подвижное, столь и опасное для здоровья, нужно прямо сказать. Непонятно, почему взрослые так легкомысленно относились к этому увлечению своих сыновей. Никто не прятал самострелы, все они приносились домой. Ребятишки их бережно хранили, украшали, обматывали рукоятки изоляционной лентой всех цветов, модернизировали, приделывали к ним всякие кожанки для дополнительных пулек. Да и сами пульки изготовляли чаще всего дома, вечером, с помощью круглогубцев и кусачек. Более того, взрослые, скорее всего, помогали изготовлять это оружие. Изготовление самострелов — дело не простое и требующее, как минимум, навыков работы с деревом. Ну откуда такие навыки могли появиться, к примеру, у пятиклассников, если даже на уроках труда они толком не могли выпилить правильной формы брусок. Значит, многим мальчишкам либо отцы помогали, либо старшие братья, либо старшие «братья по оружию». Легко представить, как чей-нибудь батя брал в руки ножовку и говорил: «Сейчас, сынок, мы сделаем тебе такую винтовку — все во дворе завидовать будут!». И начинал выпиливать из полутораметрового обрезка половой рейки длинноствольное ружьё.

Возрастных ограничений в игре не было. Считалось и казалось, что в эту игру играют ребята старшие — класса седьмого — восьмого. А мальчишек они с собой берут, потому что те наиболее шустрые среди ровесников. На самом же деле, большинство игравших были как раз пяти-шестиклашки. Не спорю — наиболее шустрые. Но управляли ими и организовывали битвы подростки постарше, переростки, прямо скажем, которые по каким-либо причинам чаще водились с «малышами». Здесь они, видимо, чувствовали себя на высоте, а это означало, что доверять им своих мальчишек взрослым совершенно не следовало. В этом-то и была опасность. Если кто-нибудь из младших побеждал, старшие обязательно делали так, чтобы он попадал под массированный обстрел, чтобы свой собственный авторитет в игре не терять. А при таком раскладе выбить глаз — плёвое дело. И никто не виноват — пойми, чья пулька прилетела? Да тысячу раз так было. Что мало случаев, что ли? Как начнут тебя херачить, сядешь в угол, отвернешься к поддонам, закроешь лицо руками: «Всё-всё — попали!» — видно же, что всё — подстрелили, так нет же, ещё и с ближены по ляжке кто-нибудь оттянет для верности. А на следующий день уже с тебя охоту начинают, если ты не в их команде. Вспомните, кто среди нас старшими-то был? Всё одни и те же рожи. Сколько их было и сколько нас? И, тем не менее, это сейчас ясно, а тогда всё казалось очень интересным, захватывающим: лабиринты поддонов, которые меняются каждый день, потому что кирпичи увозят, а новые ставят уже как придется, клёвые, ошкуренные добела самострелы, сыгранная команда и наши герои, старше нас на пару лет. Чего там пейнтбол с его шариками краски, защитной амуницией и касками со стеклом. Синяки от пулек на руках, ногах, ягодицах, а порой кровь на щеке или пробитое ухо — это как знаки отличия за активную и частую игру. И не боялись же. В толпе — не страшно. Не верилось, что в глаз может попасть, потому и не попадало.

В седьмом классе мы уже точно в эту фигню не играли. Сказать по правде, не знаю, играл ли кто-нибудь вообще тогда — как-то нас это и не интересовало. И куда делись самострелы, я не помню.

Ещё кирпичный завод запомнился тем, что там из крана для питья бил фонтанчик минеральной воды. В школьных коридорах у нас стояли краны, повернутые вверх для питья, но из них бежала обычная вода (мы их частенько забивали обломками шариковых ручек), а на кирпичном заводе из таких же кранов бежала, била фонтаном минеральная. Нам объясняли, что из-за вредного производства, из-за глинистой пыли солдаты стройбата должны пить минеральную воду. Возможно. Мы, лично, её постоянно пили. С солдатами у нас проблем не было, ввиду нашего малого возраста. Нам, мальчишкам, разрешалось спокойно ходить по цехам, и никто ничего не говорил, никто даже внимания на нас не обращал.

Ещё там иногда стояли такие большие вентиляторы. Наверное, они предназначались для вентиляции помещения, но они стояли на улице несколько лет и не монтировались по назначению. Мы их использовали для тренировки вестибулярного аппарата, как космонавты, крутясь внутри огромного колеса с ног на голову, по нескольку заходов.

А однажды нас от школы повели на экскурсию на кирпичный завод, чтобы рассказать технологию производства кирпича, а заодно показали буровую нефтяную вышку, которая там стояла. Мы её и раньше видели, но не подозревали, что кто-то здесь ищет нефть. Думали, что это какая-то смотровая вышка, а оказалось, что где-то внизу, под Кирпичкой, есть залежи нефти, но, видимо, недостаточные, чтобы их осваивать, однако, на вышку денег не поскупились. Значит, что-то там все-таки есть!

Про то, что местные жители на Кирпичке разживались строительным материалом для постройки своих гаражей, я говорить долго не буду — и так понятно, что «бракованной» и «неликвидной» продукции было много, и она просто списывалась и выбрасывалась. К тому же, мы сами местные жители. Надо же было солдатикам стройбата на что-то жить.

Родники

Родники здесь появились не так давно — после того, как Ангару перекрыли плотиной. Раньше они, скорее всего, были под водой, потому что уровень воды был значительно выше, чем сейчас. Но почему и откуда они бьют — никто не знает. Более того, один из них был сероводородным. В него даже была вбита кем-то, когда-то толстая железная труба, которая со временем проржавела и покрылась жёлто-зеленым налетом сероводорода. Воняло от этого родника тухлыми яйцами, и летом он густо зарастал щавелем и ещё какой-то высокой травой, потому что к нему никто не подходил из-за вони и желтой воды. Однако надо полагать, что вода там имела лечебную ценность. Но кому это надо при социализме — Аршана мало, что ли? Зато другие ручьи были чистыми, прозрачными, холодными и вкусными. К ним были пробиты надежные тропы, которые заканчивались вытоптанными полянками с признаками костра, грудой пустых бутылок и склянок, предметами женской капроновой одежды, обломками деревянных изделий, камнями, чтобы на них сидеть, и ещё всякой гниющей дрянью, вроде обкусанных огурцов, корок хлеба и рыбных костей. На дне этих ручьев лежали искореженные обломки и листы голубого металла — жестяные детали автомобилей, колесные диски, консервные, ржавые банки, битое бутылочное стекло, занесенное илом и рыжим песком. Гольяны, тем не менее, плодились здесь, несмотря ни на что. Каждую весну, во время нереста, когда гольяны лопаются от икры, пацаны кололи их вилками или ловили голыми руками, вытаскивая из-под камней, железных обломков, и из нор под довольно крутыми берегами. Летом в небольших озерцах, которые, естественно здесь тоже образовывались в складках местности, частенько можно было спугнуть табунок уток или увидеть плывущую по своим делам ондатру. Чибисы гнездились в траве. Кулики, свистя, срывались из-под ног. Бекасы встречались часто. Гуси однажды приземлились.

Мы на Родниках когда-то натаскивали спаниеля. Он явно одуревал от запахов дичи, крутя своим хвостом, как пропеллером, вывозившись в грязи до такой степени, что приходилось его отстирывать в реке.

Зимой в парящей, незамерзающей воде родников бултыхались оляпки, зеленели водоросли, вороны объедали трупы собак, с которых шкура была снята на унты.

Жаль, что Родники засыпали. Сколько здесь было майских жуков, ручейника — радость рыболовов, комаров — радость ласточек и стрижей, щавеля — радость рачительных домохозяек. Они, родники, конечно, пробивают себе дорогу из-под земли. Но сейчас это уже слабое подобие того, что было. Ондатры ещё кое-как встречаются летом, может быть, пара гольянов заплывает на нерест, одинокие широколобки, дрожа всем телом, зарываются в ил, и, не улетевшие на Юг по каким-то причинам, утки холодными зимами кормятся вечнозеленой подводной травой. Однако, это всё уже осколки былого величия Родников.

Лепрозорий

Когда я учился в медицинском институте, преподаватель анатомии, известный на всю страну своими научными исследованиями и учебниками, рассказал нам историю. Ещё в его молодые годы (до войны) он с другом заблудился в Казахской степи. Приближался буран и ночь. Выбора не было — только удача могла спасти их. И они решили скакать на своих коротконогих конях, куда глаза глядят — авось, кривая вывезет. И поскакали. Глубокой ночью, в ветер, им повезло — наткнулись на какой-то тускло освещенный поселок. Здесь было, где укрыться от непогоды, напоить и накормить коней и переждать ночь. Им дали кров, еду, но сами люди, принося всё это, почему-то уходили, не оставаясь с ними. Они не могла понять, почему. Законы гостеприимства нарушались, и их это настораживало. Они ждали самого худшего, до утра не сомкнув глаз. Утром, когда ветер утих, они вышли из юрты и обнаружили, что это посёлок прокаженных. Стало ясно, почему люди не подходили к ним. Инкубационный период лепры длится тридцать лет. Он потом все тридцать лет ждал, что, не дай Бог, на его теле всплывет гусиная лапка.

Из его рассказа очевидно, что прокаженных селили в местах, труднодоступных для других — здоровых людей. Тогда вопрос: как получилось, что лепрозорий оказался на территории областного центра? Ответ, наверное, таков: то место, где находился лепрозорий, когда-то было очень малодоступным, скорее всего, далеко за городом.

Но прошло время, и город разросся. Лепрозорий (как и многие кладбища, кстати) оказался внутри него. Какую опасность несет это место, мы не подозревали, к тому же, прокаженных потом переселили, а на их место определили больных лишаём. Сейчас там, к слову сказать, стоит клиника кожно-венерологических заболеваний и ВИЧ-инфицированных. Больные СПИДом (а там и такие есть) находят себе пристанище на этом же месте (Не хочу называть его проклятым — сами там всё детство провозились). И ещё там стоит целый комплекс девятиэтажек. Люди и не подозревают, где живут. Ну, оставим это на совести городских властей.

Лично для нас Прокаженка была местом несколько запретным, а оттого и манящим. Интересно было побродить по брошенным корпусам, где когда-то жили прокаженные. Посмотреть их быт, представляя, как они здесь существовали. Железные койки, краны в стене, какие-то предметы быта, похожие на медицинское оборудование. Чугунные ванны, непонятно для чего. Старая мебель, желтые листы документов, утварь, рассыпанная на полу серебристая сухая паста. Посуда, чаны, плиты, стеклянные колбы. Жутко, но интересно, потому что опасно даже прикасаться, а мы всё это видим. Тайна, смертельно опасная тайна нас привлекала. Кирпичный, высокий и качественный забор нам не был помехой. Наоборот — по нему можно было ходить высоко над землёй. Он был достаточно широк для наших детских ступней. А летом забор скрывал многих влюбленных, которые, не подозревая, что мы за ними наблюдаем, занимались здесь любовью. Влюбленными их, конечно, назвать можно только с сильной натяжкой — так, солдаты, шпана, работяги и местные дамы не очень тяжелого поведения, но нам интересно было посмотреть в те годы, как всё происходит. Что мы и делали. Но это уже был интерес другого рода.

Глина

Не знаю, писал ли кто-нибудь о кучах и о глине рассказы, но я должен рассказать об этом месте. Много дней и вечеров, особенно, почему-то, зимних, мы провели на Глине. Что такое Глина? Собственно говоря, на ней и заканчивался бульвар Постышева. Дальше, если слева, шла Прокаженка, а вниз — Родники и Ангара. Это был просто отвал, куча мусора и глины, преимущественно глины, который свозили сюда, — «на окраину города», — самосвалы и ссыпали, со временем образовав огромную кучу, огромный отвал. Зачем они сюда это свозили? — загадка. Но кучу насыпали. Высокую. И потом ещё всё время привозили, и всё сыпали и сыпали, так что она росла и росла, и возвышалась. Куча стала выше забора Прокажёнки, и мы видели всё, что происходит за забором — как там живут лишайники. Её, наверняка, ещё выше бы насыпали, но уже мешали провода, за которые, если хорошо подпрыгнуть, можно было схватиться руками. Тогда стали сыпать в другую сторону. Так сказать, в ширину. Высокие реликтовые тополя, которые когда-то росли из земли, до половины стволов были засыпаны глиной, и лазить по ним стало легко и просто.

Летом Куча зарастала бурьяном. Я, правда, не знаю точно, что такое бурьян, но видимо, это такая высокая трава, вперемешку крапивы, полыни, репейника и ещё какого-то сорняка, который, если надо, с головой нас скрывал, и костер наш в траве не был виден. Мы там всё время жгли костер. Мы там вытаптывали тропы и кидались из засады репейником, норовя попасть в волосы. У нас там было своё место у самого обрыва над забором Прокаженки. Мы сидели на толстых ветках — обломках тополей, жгли эти обломки и разговаривали. Строили планы, обсуждали, чего хотели, и делились мыслями.

Ещё мы там делали луки и рогатки. Рогатки мы делали, преимущественно, из яблони или акации и там же их опробовали. На Куче всегда находились бутылки из-под водки, вина и одеколона. Местные жители, опоздавшие к мусорке, которая вечерами своим звоном будоражила весь бульвар, выбрасывали мусор, не мудрствуя лукаво, на Кучу. Мы подбирали бутылки, расставляли их на заборе Прокаженки и стреляли по ним из рогаток. Камней было, хоть завались: гравий на берегу Ангары ещё не перевелся. Если же мы мастерили луки и стрелы, то стреляли по толстым стволам засыпанных тополей, углём от костра нарисовав мишень. Руку набивали, так сказать. Позже мы перешли на самодельные мелкашки.

Карбидом и магнием мы взрывали на Глине что-нибудь ненужное, чаще всего — старые, ржавые ведра. Откуда магний? Ездили в аэропорт на кладбище самолётов. Туда мы легко проникали и разбирали битые самолёты, кому что надо было. У каждого в доме было по нормальному куску магния из этих самолетов. Рашпиль и марганцовка — вообще не проблема. Я не буду рассказывать, как мы всё это готовили, чтобы сегодняшние пацаны не пооборвали себе пальцы. Мы это делали, и всё тут. Там же, на самолетном кладбище, мы добывали медные трубки, по диаметру подходившие под мелкокалиберный патрон. Нас от школы часто водили в ДОСААФ, чтобы мы были достойными защитниками Родины, так что патронов у нас было достаточно.

На Куче мы плавили свинец, делая из него «свинчатки» и пистолеты. А свинец мы выплавляли из старых аккумуляторов, которые разбивали на Кирпичке. Раз работали там погрузчики, которые таскали поддоны, значит, старые аккумуляторы там тоже были.

Ещё, если спрятаться в траве, можно было иногда вечерами наблюдать, то же самое, что можно было видеть с забора Прокаженки. Так даже было безопасней. Они там пили, тыры-пыры, потом опять пили, сидели на траве, обнявшись, курили, частенько ссорились после этого, иногда смешно по-пьяному дрались, а как они оттуда уходили, нам было уже неинтересно, потому что мы сами уже уползали из травы и шли играть в футбол.

И напоследок:

Некоторые люди, в частности баба Дуся, умудрялись садить на Глине картошку. А осенью, снимая половину урожая, шутить: «Куль садил, куль копал — не один картошка не пропал». Вторую половину урожая мы пекли на костре. Соус «Южный», полбулки хлеба и жаренные холодные спинки минтая отлично дополняли свежий картофель.

Зимой, после новогодних праздников, костер «состоял» из выброшенных ёлок. О, это совсем другой костер. Это вам не из гнилых досок, старых ящиков или веток тополей. Этот костер по-настоящему пах лесом, елью, мхом и мы тогда мечтали о походах, о путешествиях, о приключениях. Мечтали обложить свирепых волков, преградив им свободу флажками. Мечтали растревожить в берлоге медведя, поднять его и завалить. Мечтали, карабкаясь по отвесным стенам, устроить засаду Архарам. И всё это, обязательно, только с луком в руках и большим ножом за поясом. Нам казалось, что лук — это настоящее оружие охотников. Мы хорошо делали их из заранее заготовленного летом кедра и, надо сказать, стреляли неплохо (по стволам тополей и голубям).

А ещё там были фейерверки, которые мы устраивали, когда всё достало, надоело или нам влепили пару ни за что! Бросая на низко висящие провода кусок алюминиевой проволоки, мы слышали хлопок, и шуршание тысячи искр освещало тьму. Искрило классно, но, к сожалению, недолго. Но мы успевали свалить, на всякий случай.

Там, на Глине, заливаясь слезами, я похоронил своего спаниеля, которого звали Скукум Чек, что в переводе с индейского означало Мутные Воды.

Эх, Глина, глина! Где ты сейчас? Сейчас на тебе стоят девятиэтажки.

Татара

Татарское кладбище стоит на горе. По всему видно, что в свое время — сто лет назад — это было солидное кладбище. На желтых, из песчаника, памятниках до сих пор выбиты арабские письмена и полумесяцы. Сами памятники разнообразной формы: от плоских или закругленных поверху прямоугольников до некоего подобия стволов деревьев с обрубленными сучьями. Разнообразные кустарники, посаженные у холмиков среди березовой рощи, подтверждали, что сюда много ходило народу. Сдается мне, что место это выбрано не случайно. Мечеть от кладбища и поныне стоит километрах в двух или в трёх, если идти вниз с горы по улице Карла Либкнехта и не обращать внимания на новые «высотки». Да! Здесь когда-то было пустынно и тихо, «ни врагов не друзей не видать»… только дикие рыжие лисы рыли свои глубокие норы.

Почему в одночасье оно стало заброшенным, хотя ему всего-то лет сто с небольшим? Еврейское и Русское, расположенные на склоне соседней горы, и поныне посещаемы потомками усопших и прилично ухожены. Можно, конечно, всё списать на Войну, на переселение народностей, на что угодно — бумажных цветочков на нем не прибавится. Правда, оно охраняется — есть на краю у дороги хорошая усадьба, в которой живет сторож-татарин, его семья и его псарня. Но он не гоняет ни школьников, ни рабочих УММ, ни бичей, ни бичих, распивающих на могилах дешёвые вина, — устал, наверное.

Еще до строительства плотины Татару от лепрозория разделяло болотистое озеро, по которому гоняли пацаны на самодельных плотах. Потом болото осушили, вода ушла, а в образовавшейся яме, организовали гаражный кооператив, который после, как амеба, разделился аж на целых четыре.

А с другой стороны кладбища построили школу. Уроки природоведения, изучения растений, гербарии — для младших классов. Для старшеклассников — другие темы. И роща превратилась в «излюбленное место отдыха горожан».

Огромный глиняный обрыв нависал над гаражами. Иногда, после дождей, глина осыпалась, и тогда открывались старые могилы. Мальчишки лазили по обрыву, как по скалам, оттачивая навыки горного туризма и разоряя оголенные могилы. Бывало, встретишь какого-нибудь маленького шкета с коричневой большеберцовой костью в руке. — Зачем она тебе?

— На-ада!

Однажды обрыв обвалился очень большим куском. Мы сорвались с уроков, чтобы посмотреть. Два гаража просто раздавило. Один был пустой, а во втором была новенькая, купленная на днях «Волга». Сидит мужик возле своей раздавленной машины и грустит. У машины колеса так вывернуло, что диски «смотрят» в небо на одном уровне с крышей салона — восстановлению не подлежит. Потом встает мужик, берет лопату и начинает ковыряться в осыпавшейся глине, наполняя цинковую ванну с верёвочкой, чтобы легче было ванну тащить. Вот набралась ванна, потянул мужик за веревочку, заскрежетал цинк по придорожным камушкам, а сверху дети кричат:

— Мужик! Колеса забыл! — хохот и свист.

Еще более грустно стало мужику, но ничего не поделаешь — судьба!

Голубятня

В какой-то период детей манят птицы. Там, высоко в небе стрелами проносятся стрижи, плывут на изогнутых крыльях с резкими криками чайки, кувыркаются домашние голуби, бездомные голуби носятся стаями, давят воздух черными перьями крыл сильные вороны, теннисным мячиком с крыши на крышу перелетают трясогузки, воробей пушистым комочком спешит с соломинкой в клюве строить гнездо. Жизнь прекрасна там, наверху, где глубокое синее небо и высокие белоснежные облака. Это мы здесь — лежим на дне. На дне Воздушного Океана.

Птички, птички, птички.

Первый опыт близкого знакомства с птицами — это, естественно, ловля голубей. Занятие несложное, помогающее малышам приобрести навыки заманивания глупых пернатых в петлю, полную хлебных крошек. Потом резкий рывок, и всё — птица бьется в петле, а малышня уже несётся её схватить, чтобы не улетела. После, голубей выпускают, намучив в теплых детских руках.

Следующий этап — самострелы, рогатки, луки и, венец мечтаний — духовое ружьё «воздушка». Здесь всё понятно — птичий травматизм неизбежен. С мастерством стрелка приходит разнообразие добытой дичи. От банальных воробьев можно дорасти до уток. Однако в скором времени и это надоедает.

А вот голубятня! Кто ж не знает, что такое голубятня? Пацанам многим хочется иметь свою голубятню. Взрослые же в исключительных случаях этим занимаются — либо безнадежно больны, либо это им приносит доход (чаще, и то и другое). На Бульваре есть человек из серии ЖЗЛ, которого в простонародье называют Пушкин. У него пышные, кудрявые волосы — видимо, это и послужило поводом для его прозвища. Однажды он с голым, как говорится, торсом высунулся из окна — насмешил народ: к нему сразу приклеилось, что он «здоров и загорел, чертяка, весельчак и балагур». На самом же деле — доходяга несусветный. Ну, да ладно — Пушкин, значит Пушкин. Вот у этого Пушкина, живущего на пятом этаже в угловой квартире, балкон превращен в голубятню. Не знаю, не буду врать — дома я у него не был, но сдается мне, что у него дома перьев хватало (и бело-черного помета). У него, у Пушкина, классные голуби. Летом он их выпускает попастись в небесах, и они там такие пируэты устраивают: уходят в точку, кувыркаются, падают камнем, поднимаются спиралью — загляденье! Разумеется, нам тоже захотелось голубятню. И мы построили её на чердаке Вовунькиного дома, считай, почти над квартирой Пинигина Игоря, который жил, к несчастью, на пятом этаже. Конечно, наш топот доставал жителей последних этажей, и они даже пытались повесить замки на чердачные люки, но потом, устав их постоянно покупать, как-то успокоились и смирились.

Очень важная часть голубятни — шарабан. Он должен быть большим, обитым сеткой-рабицей, и, самое главное, открывающаяся створка обязательно должна резко захлопываться по желанию хозяина голубятни. Как это сделать — уже детали и разные технологии, а вот если прилетит чужой голубь за вашей голубкой, а створка не захлопывается — тю-тю, вы не поймали голубя, нечего вам будет предложить его хозяину на птичьем рынке за отдельную плату! Так что здесь нужно быть очень внимательным и не заходить в голубятню, предварительно не убедившись, что не прилетел чужой мурый, лапчатый, жарый или турпан.

Одно хреново, что зимой приходится утеплять голубятню. И как ни утепляй, найдется кто-нибудь, кто всё равно разожжет костер погреться, а это опасно с противопожарной точки зрения.

Когда стал взрываться шифер, пожарок ещё не было, а Вовуня и Кеца уже мирно спали. Потом крики и шум их, конечно, разбудили, и они всю ночь не сомкнули глаз, думая: «Что делать?». Пинигинскую квартиру неаккуратные пожарники наглухо залили водой. Он был очень не доволен. А кому это понравится? Всех интересовало, чья это голубятня. И кто-то нас сдал. А чего мы хотели — все знали, кто ошивается на крыше. Не Карлосон же, в самом-то деле?

Через несколько дней в домоуправлении состоялся товарищеский суд, который кого-то там оштрафовал. Крышу залатали. Разбитый шарабан и поныне виднеется на заснеженной крыше.

Птички, птички, птички. Небесные просторы по праву Ваши!

Это мы здесь лежим на дне Воздушного Океана. С безнадёжной надеждой ждем, когда из половой и бестолковой клетки, даст Бог, со временем, возможно, перевоплотимся в настоящих и не падших Ангелов.

ЖЗЛ

Собственно говоря, географически мы уже обозначились, пришло время рассказать о людях.

Некоторые люди, которые нас окружали, иногда были очень даже интересными человеками, выходящими за рамки привычного представления об обывателях. Вот о них вкратце, в стиле ЖЗЛ, с нашей точки зрения тех лет, пожалуй, и начнем:

Начнем со Сталина. Естественно! С кого же начинать, если не со Сталина. Итак, Сталин:

В двенадцатом доме, на первом этаже второго подъезда жил старичок. Не грузин, но еврей. Колоритный, нужно сказать, такой мужчина, внешне очень походивший на Сталина. Точнее, на его портреты, потому что Сталина самого мы не видели, а вот портреты — это сколько угодно: в любом автобусе в то время его профиль висел в кабине водителя. Так вот, этот мужичок всегда (всегда!) ходил в кожаном плаще, с трубкой в руках и мягкой подушечкой, которую он подкладывал под себя, когда садился на лавочку. На хрен она ему была нужна, никто не знал, но он всегда выходил гулять с ней и сидел только на ней. Выйдет, положит свою подушечку на лавочку, вальяжно сядет на неё, достанет свою трубку и начнет забивать табак. С табаком в то время была проблема, поэтому он покупал корейские сигареты «Птичка», потрошил их в кисет и этим табаком забивал трубку. Сигареты были так себе — дерьмо, но дешёвые и доступные — ему нравились. Кожаный плащ, усы, трубка, там все дела, сидит — курит, смотрит на жизнь. Рядом жена его — баба какая-то худая и дерганая, как кикимора. Но без неё его жизнь была бы сложней — она за него горой, хотя и не очень его жаловала. Еще у них была дочка. Говорят, она была медалистка в школе, потом поступила в Иняз, знала хорошо немецкий, но на почве учебы сошла с ума. Короче, кукушка у неё улетела, прости, Господи, и через некоторое время она стала выглядеть не лучше, чем её мать с отцом — старики. Ходила в каких-то обносках, что-то там пела иногда на улице и любила раздеться догола в своей комнате и встать у окна на радость местным ребятишкам. Сам я этого ни разу не видел, но много слышал об этом. Может, тоже мифы? Кто знает? Но то, что она была немного не в себе, — это точно. Так вот, Сталин сидит, курит, жена его чего-то мечется возле дома, дочка дуркует у окна и тоже курит сигареты «Птичка». И все со Сталиным здороваются. Вечерами, когда стемнеет, видно, что его дом завешан картинами. Он, оказывается, художник. На стене пустого места нет — всё его картины. От нечего делать я подарил ему как-то пачку табаку «Капитанский», который привез мне Вовунька из Ленинграда, где он успешно завалил экзамены в Нахимовское. Сталин был безмерно рад. Сказал, что курит его (этот табак) только по праздникам, и пригласил меня к себе в гости. Я был у него в гостях. Смотрел картины и обнаружил на стене два графика: проветривания помещения и размораживания холодильника. Всё-таки весёлый был человек, этот Сталин. Он хотел подарить мне небольшую картину, но я почему-то тогда отказался — сейчас жалею. Царствие ему небесное и дочери его. Не знаю, жива ли его жена, поэтому, на всякий случай, насчет неё промолчу.

Детская память запечатлела и до сих пор хранит и иные любопытные личности, такие как Слепой, Гоша одноногий, Контра.

Слепой жил в соседнем подъезде и был слепой в действительном смысле этого слова — у него не было глаз. Кроме того, он не носил очки, и его заросшие кожей глазницы поначалу шокировали, ночью пугали, если кто натыкался на слепого, но после все привыкли, не обращали внимания, как будто, так и надо. Слепой любил выпить и выпивал. А мы ломали голову вопросом, как он стал слепым, и что он там видит, когда выпьет. В том, что он что-то там внутри себя видел, сомнений не было: он с кем-то разговаривал, распоряжался, указывал, что делать, — это выдавало в нем когда-то человека зрячего. Но этой тайны мы не узнаем теперь никогда.

Гоша одноногий запомнился тем, что стучал своим протезом по асфальту, опираясь на трость, целыми дня проводил за игрой и беседой напротив своего подъезда, сидя за любимым зеленым столиком, который он охранял, как зеницу ока, гоняя нас свой тростью. Как-то этой тростью он врубил по голени одному местному парню ни за что ни про что. Точнее, ему показалось, что этот парень стоял в грязных ботинках на любимом столе для политических бесед и интеллектуальных игр. На самом деле, этот бедняга оказался ближе всех к Гоше, вот Гоша и ударил его по ноге со всей силы тростью от досады. Парень рухнул от боли и чуть дар речи не потерял. Негодованию не было границ, и рёву тоже. А Гоша в ответ спокойно говорит:

— Нехер по столам лазить!

А потом Гоша первый раз в жизни поехал на подледный лов на Байкал. В «ПАЗике», рыбаки нажрались. Гоша, естественно, тоже — он очень любил выпить. А когда лед провалился под автобусом, все успели вылезти через форточки, а Гоша со своим протезом застрял. Его выловили позже, подняв вместе с автобусом. Вот так первая рыбалка для него и закончилась. Грех сказать, но мы смеялись, представляя, как Гоша не может вылезти из окна, прости ещё раз меня, Господи.

Контра любил орать на весь Бульвар:

— Контры! Гниды! Жабы! — и добавлял каскад смачных выражений, которые я, из этических соображений, привести здесь не могу, хотя и не ханжа вовсе, и иной раз могу сматериться. Но то, как матерился Контра, мне не передать. Этим он и запомнился навеки — здоровый, как грузчик, кем он, собственно, и был. Говорят, таскал на себе рояли со смачным матом вперемешку с обязательным криком: «Контры!» И всегда пьяный.

Коля Середовский — вот уж чудо природы, загадка для психиатров и материал для диссертации психологов. Человек, не знающий запретов и преград, не понимающий значения слова «нельзя», наверное, человек будущего, который должен был родиться при коммунизме, где каждому по потребностям, а от каждого по способностям. Способности его были беспредельны, в любом смысле этого слова. Своими выходками он веселил всех, кто был старше и здоровее, и пугал тех, кто младше и трусливее. Образование — первая четверть средней школы и пара недель перед новым годом во второй четверти. Говорят, что его из школы выгнали за то, что он решил покурить на уроке. Представляете, в первом классе мальчик решил покурить — не дотерпел до перемены. Затолкал голову в парту и принялся курить. Учительница, почуяв или увидев дым, хотела выгнать его из класса, но не тут-то было: тупая голова застряла. Пришлось вызывать трудовика, распиливать парту, освобождать Колю. Всё — школа закончилась. Так он всю жизнь и не умел писать. Зато деньги считать научился. Шкодил, гаденыш, пакостил и воровал без удержу. Где что случилось — там и Коля Середа. И горел он, и тонул, и на мотоцикле лоб в лоб столкнулся с тачкой, разорвав себе пузо рулем — на нём живого места не было от шрамов, ожогов и наколок. У него даже пупа не было — сплошной шрам на животе. Если учесть, что он был маленький, писклявый и абсолютно безбашенный, то его все гоняли и частенько били, а он убегал и звал на помощь маму, зятя, Витьку и обеих сестер — Людку и Ольгу. В восемнадцать лет, выйдя из тюрьмы, он оказался двухметровым гигантом, но склад характера не изменился, и местные жители стали с большей опаской к нему относиться, а его шалости уже ему с рук не сходили, поэтому из тюрьмы он не выводился. Ходили слухи, что он там подрабатывал на красноперых, но точно я этого утверждать не могу. Теперь Бог ему судья — в тридцать три года Всевышний призвал этого человека к себе. Так, мир праху твоему, Коля Серепис.

Ещё был (и есть) Славка Говорков. Или, как сам он себя называл и хотел, чтоб так называли другие, «Говорок». Говорок в то время был нападающим «Локомотива» по хоккею с мячом. Звезда Иркутского хоккея. Он мог бы играть в сборной Союза, с его-то данными, рывком и ударами левши, но не играл по причине ранней, случайной судимости. А за это его не выпускали за рубеж и в сборную, естественно, не брали. Но он не отчаивался, продолжал радовать местную публику и нас, пацанов, во дворе. У него был талант тренера, детского тренера, и он его оттачивал на нас. Вот и сейчас, прошло тридцать лет, я сижу, печатаю, а Славкин голос доносится с корда — он там пацанов гоняет в хоккей. Вместе с ними заливает коробку, тренирует их, и мальчишки его каждый год привозят кубки и медали приличных достоинств. Они его тоже боготворят, как мы тридцать лет назад. Называют его «Дядя Слава».

Кондуктор был. Элегантный, всегда «не по нашему» одевающийся дядька. Лысый, в клетчатых брюках, в, немыслимого покроя, пиджаках, в каком-то полукруглом картузе, в необычных ботинках. Где он брал такую одежду? Специально захочешь — не найдешь. Я считал его всегда немцем. У него была очень красивая жена. Гораздо моложе него. Что она в нем нашла, кроме клетчатых брюк, не ясно? Но они жили вместе. Почему он назывался кондуктор? Да потому что как-то осенью в трамвае мы увидели его за этим делом: он продавал билеты в обрезанных по пальцам перчатках. Мало того и так экстравагантный вид, так ещё и эти перчатки. Всё! Он стал кондуктором.

Старшина милиционер с пышными усами, как у служителей Скотлнд Ярда. Ночью с фонариком появиться в самом не нужном месте:

— Ну-ка, шпана, по домам!

А так как был он роста не маленького и, видимо, сильный и плохо понимающий шутки, да ещё вечно с собакой, приходилось расходиться. Он и сейчас со своими усами, старенький уже, всё пилит чего-то на своем балконе и гуляет с собакой. Мы звали его Бульдог.

Некоторых мы уже и вспомнить не можем, однако в памяти они остались, как носители ярких выражений. Глупо, конечно, но, к примеру, сохранился такой случай.

Сидим за шестнадцатым домом на лавочке вечером, травим байки. Кто кого, кто здоровей, кто что умеет, кто что видел — как обычно. Подсел к нам поддатый мужик, слушает. Кто-то из наших его знал и называл Гошей. Что за Гоша? Не важно — пришел, пусть сидит. Гоша слушает. Кивает иногда головой. Поддакивает. В общем, с интересом слушает. Вникает. И вот, в паузу между рассказами о наших геройствах, Гоша неожиданно вставляет:

— А вы Люську с нечетки знаете?

Разумеется, никакую Люську с нечетки мы знать не знаем. И, судя по обгрызанному внешнему виды Гоши, знать — не хотим. Но человек же спросил. Да ещё так с подвохом, с ленинской хитрецой в глазах, с неким налетом таинственности. И ему ответили:

— Конечно. Кто ж Люську не знает?!

— Так вот, это я ей целку сломал! — с достоинством объявил Гоша и поднял голову.

Нас трясло минут двадцать, накатывая волнами и новыми приступами, стоило кому-нибудь с выражением повторить Гошину последнюю фразу. После того, как животы перестало ломить, мы представили, как Гоша …. Хотя, скорее мы представили, что там за Люська с нечетки. Короче, теперь в своих компаниях, когда кто-то достанет нас разговорами, мы задаем неожиданный вопрос: «А вы Люську с нечетки знаете?» И, в зависимости от реакции, даем ответ, чаще такой: «Так вот, это Гоша ей целку сломал!»

Наверное, в каждом дворе есть бабушка, которая кормит голубей. К которой, голуби слетаются со всех крыш и не бояться ходить даже по её голове. Может быть такая бабушка, как и наша, отгоняет воробьев и кормит только голубей, называя воробьев жидами-христапродавцами. Всё возможно. Но не у каждого в подъезде такая бабушка живет. В моем — жила!

Хлеб и очистки она собирала на помойках, и кулями собирала. Потом всё это варила у себя в квартире. Всё это варево воняло, очистки гнили — жуть! Духан стоял в подъезде невыносимый. Старуха жила на первом этаже, поэтому, зайдя в подъезд, сразу же хотелось выйти. И сделать с ней ничего было нельзя. И психушку вызывали, и ментов, и родственников искали — бесполезно. Возвращалась, собирала, варила, кормила, а все вынюхивали. И ещё тараканов травили. Потому что от её квартиры тараканы шеренгами шли в соседние жилища на ПСЖ. Мыши приходили только зимой. Но приходили. Все ждали, когда бабушка загнется. Но она жила долго, и голуби её любили, в отличие от людей — злых соседей. Уверен, — она в Раю! И, слава Богу!

Да, уж! Сколько воды утекло?! Мы многих помним. Мы многих помним молодыми.

……..

О-ё, нам повезло в этом смысле. Мы помним молодых Ролянгов, живых всех Битлов, Пугачиху в двадцать с небольшим, актеров любимых кино и многих, и многих, коих уж нет… Вицина, Никулина, Миронова, Папанова, Леонова….Многих, к сожалению, многих!

Вы тоже будете хвастаться, что помните кого-нибудь из «Них» ещё молодыми. Не могу не улыбнуться, представив пожилыми Децла, или малыша Губина, или трио «Виа гра» с их бриллиантами, или ту, которая в следующей жизни, когда станет кошкой… Но и они скоро тоже постареют, а потом, как и все, умрут. Звезд телеэкрана не легко вообразить с морщинами на челе и проблемами в жизни. Они яркие, накрашенные, кажутся нереально-счастливыми. Но только Аллочка созналась: «Так же, как все, как все, как все…» Помню, Никулина почти каждую неделю показывали в клубе «Како-то там попугая». А потом иду по Цветочному бульвару, глядь, стоит Юрий Владимирович в бронзе застывший. О-па — и нету человека. Я почему-то сразу подумал: «А интересно, Маслюкова куда воткнут?» Ни долго осталось — скоро увижу, наверное, если сам от водки раньше не загнусь.

У меня уже была семья и ребенок, а в «Утренней звезде» показывали девочку без передних зубов, и звали её на сцене Валерия. А сейчас эта девочка уже дама, мамаша, и из гидроцефалки она превратилась в приличную, ухоженную, довольно симпатичную и очень знаменитую и уже известную давно певицу.

К сожалению, всё будет, и старость подкрадется незаметно, как… Придет уже завтра, возможно, после обеденного сна. Никуда от неё не деться, если вы не Цой или, допустим, не Гарсиа Лорка. (Их бы местами поменять, но, для понятности, я оставлю так). Вот такая, блин, вечная молодость Замечательных Людей!

Слава Зелик

Есть люди, которые с непонятным бараньим упорством боятся Армии. Живут, как на вулкане, каждые полгода придумывают себе болезни и выкладывают целое состояние, чтобы получить справку о плохом состоянии здоровья. Легче отслужить, мне кажется, чем тянуть и тянуть до двадцати восьми, когда призыв уже не касается. Мозгов и желания нет, чтобы поступить и окончить институт, приходится вкалывать, чтобы оплатить отмазки, но нет же, всё равно пытаются уйти от почетной и священной обязанности каждого гражданина мужского пола Великого Священного Советского Союза. В Армии я встречал таких, которым было двадцать семь и даже двадцать восемь. Всех их называли «Старыми». Балбесы они были исключительными, потому что считали, раз они ровесники ротных капитанов, то и вести себя могут так же, не уважая остальных ребят. Иногда им за это сильно доставалось. А они ничего с собой не могли, как правило, поделать, имея за плечами десятилетнюю разницу в возрасте и не имея разницы в призыве. Такое бывает.

Мы уже отслужили, а Слава, всё продолжал отмазываться и завидовать нам. В конце концов, он таки дотянул и с облегчением вздохнул,… но было поздно.

Зелик был старше нас лет на шесть-семь. Работал экскаваторщиком, бульдозеристом, скреперистом и трактористом высших — шестых разрядов. Он даже взлетную полосу нашего Аэропорта делал, в свои-то двадцать с небольшим лет. В этом плане он был мастер, чего скажешь? Язык у него, жаль, был без костей, поэтому у него и был сильно поврежден нос — не нос, а прямо ухабы какие-то. Ровесники его частенько били, хотя и слабым то его не назовешь, но всё-таки. Его нос был его визитной карточкой. Вот и нам он неустанно повторял: «На меня уже одёжку шили, когда на вас ещё хуй не дрочили!» Давая понять нам, что он гораздо старше, опытнее и что верить ему надо беззаветно, а не спорить с ним, почем зря. А мы его не били — понимали, что он безобидный, хоть и пиздит много (Извиняюсь за выражение). Поэтому он и ошивался с нами чаще, чем со своими сверстниками — те-то его не понимали.

Ещё у него были больные почки — больные настолько, что даже на его кожаном пиджаке под мышками были круги белых солевых отложений, что и являлось первопричиной его отсрочек призыва в Ряды СА. Хотя пил он, не пьянея, и что попало, если есть, и в любых количествах.

Следующим его несомненным превосходством было то, что он управлял мотоциклом в любом состоянии так, как будто родился на мотоцикле. Неважно, в каком техническом состоянии находилось транспортное средство, Зелик садился и мчался под сотню, порой управляя одной рукой, потому что вторая дергала за тросик газа, который не был прикреплен к рукоятке скорости. Это называлось: «летать на подергушке». «Меньше восьмидесяти ездить, лучше пешком ходить!» — любил повторять обладатель гористого носа Станислав Недзельский фразу из известного в то время жлобского фильма. Однако он нас мальчишек многому тогда научил в плане управления моторазвалюхой. Однажды, правда, по телевизору показали страшную аварию, где водитель не справился с управлением мотоцикла и врезался в столб. Водитель валялся в траве весь в кровище. Мы и не узнали Славку на экране. Когда он вышел из больницы, его лицо и часть головы с правой стороны были сильно перекошены. Но это не давало повода останавливаться, и он продолжал летать как угорелый. К волнистому носу прибавилась половина волнистой башки.

Однако самое основное его отличие — умение сочинять всякую муть. Моментально, без промедления говорить любую чепуху, пусть даже самую нелепую, но безапелляционно и с пеной у рта, если кто-то не верил, доказывать своё. Судите сами, его рассказ о том, как погиб «его один друг с работы».

— Он заходит в подъезд, а в подъезде темно. А эти козлы растянули эспандер над головой и через батарею проделали такую херню, на которую наступишь — и эспандер сверху падает. Он зашел, наступил, сверху на него упал эспандер и прямо на шею. И задушило его. На той неделе похоронили.

— Слава, завязывай!

— Я тебе зуб даю, что так и было!

— На хер мне твой зуб?!

И перестаёшь спорить, потому что всё равно бесполезно — он не докажет, ты не проспоришь. Рассказ, кстати, был про кистевой эспандер — такое резиновое кольцо, сантиметров десять в наружном диаметре, чтобы сжимать, когда делать нечего. Растяни-ка его!

Потом Слава как-то спустился к нам в подвал и произнес, слушая наши разговоры про немецко-фашистских захватчиков:

— Парень один знакомый, тут живет недалеко, продает немецкие кресты и медали. И «Шмайсер», офицерской модификации — магазин и снизу и сбоку вставляется.

— Да ты что? Точно, что ли? Я куплю! — говорю.

— Давай, завтра я с ним перетрещу.

— Давай.

Назавтра Зелик приходит и говорит:

— Всё, решил — сто двадцать «Шмайсер» и по четвертаку медали со свастикой.

— Годится, пошли.

— Сейчас он на дежурстве — давай завтра.

— Давай.

Это «завтра» продолжалось несколько месяцев. Всем и так ясно, что никакого «Шмайсера» офицерского образца нет, но хотелось же над ним покозлить. А он, как будто так и надо, не отпирался, обещал и куда-то ходил договариваться. Потом это всем надоело, и всё само собой заглохло.

Если бы причина была в деньгах, то хоть что-то было бы ясно. Но Зелик зарабатывал много, и нам с ним по деньгам даже тягаться не было смысла. Тогда в чем причина? А ни в чем! Ему так нравилось! Просто гнал, как Строцкий, как выражался Лёнька Бутин, без выгоды, чисто, за понт. И нас веселил этим. Денег, к слову сказать, он всегда взаймы давал. Только вернуть нужно было в срок — иначе больше никогда не получишь. Но суммы были, в принципе, любые (в разумных пределах). Не припомню случая, чтобы Славик попросил у нас взаймы. А попросил бы — так дали не задумываясь. Но судьба-злодейка — не предсказуемая штука.

Местные телевизионные новости. Срочное объявление:

«Найден труп мужчины тридцати пяти-сорока лет на берегу Ангары. Всех, кто что-либо знает о происшествии, просим обратиться …» Фотографии трупа.

— Это же Зелик! — говорит Вовуня.

— Не может быть!

— Точно — он!

— Точно. Он!

Как рассказывали, занял Славка двести рублей у внука Контры. И не вернул в срок, как сам требовал обычно — всякое бывает. Кто бы сомневался, что Славка отдаст? А тот засомневался. Говорят, пришел требовать. Слава (с его-то языком, да ещё в подпитии) сказал что-то нелестное, видимо, обидел. Другой бы рассмеялся да ушел — что там две сотни? А этот пришел с топором, прорубил Зелеку кривую его голову и, не поленился же, сволочь, утащил на Ангару, чтобы утопить. Сбросил в воду. Слава, видимо, очухался, потому что добрался до берега и какое-то время полз, пока не замерз, и силы его не покинули. Нашли его на берегу мертвым и замороженным, с расколотым черепком.

Ох, Бульвар! Это чучело отсидело и ходит теперь по бульвару, сшибая мелочь на пропой, с перебитым, как у Зелика, носом, а Слава где-то в Эдеме на скрепере обустраивает пешеходные дорожки, наверное.

Чайлдермаз

Церковный праздник 28 декабря — день избиения младенцев — «Чайлдермаз». Именно так называлась наша вокально-инструментальная группа, состоящая из трех постоянных участников. Нам нравилось сочетание «избиение младенцев». Казалось, что многочисленная орда почитателей тут же обратит внимание на наше творчество хотя бы по тому, что будут спрашивать на всех пресс-конференциях: «А почему вы так назвали свою группу?» «Библию читайте!» — готовы были отвечать мы. Так и приросло.

Ведущая соло гитара принадлежала лично Виктору Гавриловичу Кадачу. На барабанах, изготовленных из плошек и кастрюль, исполнял трели Ваш непокорный слуга. Аранжировка, звуковые эффекты и эффекты неожиданности однозначно были отданы на откуп Андрею Андреевичу Покулю. (Да, — Покуль! И попрошу, не коверкать фамилию!). Стихи — наши, музыка — какую Витька подберет. Иногда, мы с Андреем фоном на других гитарах поддергивали струны, чтобы Витя держал темп. Отличная получилась группка!

Примерно в восьмом классе у меня наконец-то пробудился интерес к струнно-щипковым музыкальным инструментам. Старинное фортепиано «Енисей» отдыхало и хранило в своих недрах красивые пустые бутылки и начатые пачки болгарских сигарет — дома появилась гитара. Не какая-нибудь там фанера с обнаженными блондинками в пошлых виньетках, а настоящая «Кремона», с пластиковыми, дефицитными до ужаса, струнами. И первые аккорды, которые показал мне Виктор Кадач, походили издаля на песню группы «Шокин Бло» «Шисгарис» (Я буду писать, как тогда слышал, чтобы не сбивать читателя правильным текстом от темы наших музыкальных забоев). «Кремона» измучилась, пока я научился их (аккорды) правильно брать и ставить. А потом пошло всё как по маслу. Пора было выходить на большую эстраду.

Музыкальный дар Виктора, зажигательные аранжировки Андрея и стук моих тотемных бубнов не заставили себя долго ждать — ясно дело, поперли плоды! Магнитная бобина магнитофона «Маяк» зафиксировала и попыталась увековечить нестандартные наши произведения.

Андрей Макаревич (дай Бог ему процветания), надеюсь, не слышал интерпретацию своей песни «Годы текут рекою». Потому что мы, легко подобрав мотив, исполняли её с другим, как нам казалось, более глубинным текстом:

(В этом месте Андрей колотил в мелкие кусочки посуду, а барабаны выдавали металлическую трель автоматной очереди) Далее шел припев:

(Далее шел Андрюхин голос, который, на заднем плане, читал детскую книжку: «Чуфых, чуфых доносилось из камыша. Это выпь готовилась ко сну…»)

Второй куплет повествовал о том, что рожок в ненужный момент оказался пустой, за что, как вы понимаете, опять срок роковой. А в третьем куплете нас уже вязали и бросали в воронок, а там тоже пусто, и новый роковой срок. (И параллельно звон тарелок, треск кастрюль, «чуфых-чуфых» и, конечно, шум сдернутого унитаза). Вот.

Трек заканчивался «Битловской» песней, которую те исполняли про подводную лодку, а мы на наиболее трепещущие темы дефицита:

Очень интеллигентными людьми были (и остаются поныне) мои друзья из параллельного класса Покуль и Кадач. Если мы говорили учителям «Здрасти», то они говорили так:

— Добрый день, — серьезно говорил Витя.

И Покуль тут же добавлял:

— День добрый!

— Здрасти, здрасти, — тупились учителя.

Воистину сказано

Воистину сказано: память детская — очень цепкая штука. Запомнишь однажды какую-нибудь глупость или выражение, порой, совершенно нелепые сочетания звуков — и не забудешь вовеки. Кроме того, часто помнишь, от кого это услышал или что происходило в это время с тобой. Да, интересно! Ну, так вот, пришло наше время запоминать навеки фразы и «делиться» ими с друзьями. Так пополнялись наши запасы слов и выражений, обеспечивая, так сказать, местным сленгом, по которому можно было понять, что мы местные: из наших подвалов, подъездов и чердаков. Иногда наши шутки разносились дальше по городу, а, возможно, и ещё дальше разошлись — сколько времени-то утекло. Не спорю, что многие из них пришли к нам тоже издалека. Сейчас, когда вспомнишь, чего ты там нёс, невольно улыбнешься, а если Вовунька рядом, так и посмеёшься от души. Например, такое сочетание: «Чахни, Шмадра!» «Чахни» — понятно, но что такое «Шмадра»? — неясно вообще. Но въелось, и ты хоть что делай! Бывает, кто-нибудь нагрубит тебе, разозлит, нахамит, к примеру, в переполненном автобусе, а ты ему в сердцах, чтобы заткнулся: «Чахни, Шмадра!». И пойми, откуда всплыло это?! Но уже поздно — ляпнул. Вон — даже компьютер такого слова не знает, красным подчеркивает. Хотя компьютер много чего не знает. Помню, как только пошли такие программы, когда незнакомые слова красным стал подчеркивать компьютер, я возьми да вбей слово «Сталин», а он возьми да подчеркни красным. «Во, — говорю, — при Бате за такую шутку расстреляли бы программиста и всех поставщиков вместе с производителем!» Видимо, многие вбивали это слово и удивлялись, потому что теперь каждый компьютер слово «Сталин» печатает, не подчеркивая. Но ничего, я ему сейчас задам кое-чего из нашего детства — изведет всю свою красную краску!

Вот что такое «Ня, Ню, Дж, Зорро»? Х, кто бы знал? Причем здесь вообще товарищ Зорро? А этим «Ня-Ню» многие стены домов и заборы были исписаны в своё время. А уж как они произносились! Стуча ногтями двух пальцев по верхним зубам, или, уткнувшись указательным под нос, средним, как бы стряхивая с него соринки, или также, но под нижней губой. Зачем? Кто его знает? — так было. И было это ещё в протяжном варианте, как будто человек что-то забыл и силится вспомнить: «О-о, ня-аа, ню-уу, дж-жжж, зор-роо…» А Слава Зелик ещё добавлял: «А-бу, жду-бу, Кукурузянка!» Бред. Ну, конечно, бред. Было. Было…

Или вот: «слизывая» песни с «Кругозоровских» мягких голубых пластинок, мы «учили» Битловские песни. Я, в частности, на память, в любом состоянии спою Вам первый куплет «Облади-Облада» в любое время суток и погоду, то есть то, что осталось где-то в глубоких файлах мозга:

И припев:

И так далее, но, честно говоря, второй куплет подзабыл.

Песню «Бони эМ» по месяцам года приводить в пример без надобности — там мы почти правильно произносили названия месяцев.

Легкие, наиболее часто употребляемые выражения:

«Дерни ноги» — дескать, уйди, пожалуйста.

«Убери цыпки» или «цыпками не маши» — цыпки — это руки в данном случае.

«Залезть в роговой отсек» — нанести удар в голову. Такими выражениями «обогащал» наш лексикон Женька Ткачук, царствие ему небесное. Веселый он парень был и отчаянный, чего бы там про него ни говорили. Вот уж в чём — в чём, а в том чтобы он кого-нибудь или что-нибудь испугался — уж этого про него точно не скажешь. Порой один выходил на целую толпу Ивватушников — курсантов военного авиационного училища. Вовуня рассказывал, что однажды с Ткачом попали они на какую-то дискотеку. А там такие лавочки расставлены, как в спортзале. На первом ряду никого нет, только фуражки курсантов — сами вояки с девушками танцуют. Ткач подошёл, без базара, скинул все фуражки на пол и сел на первый ряд. Вове пришлось тоже садиться, хотя, как он говорит, было не по себе: курсанты — парни здоровые, у них физподготовка ой-ёй-ёй какая. Но ничего. Они вернулись, стали удивляться, а Ткач предложил им выйти «попиздеть», как он в таких случаях выражался. И его наглая физиономия, с прищуренными глазами и показными повадки бывалого ЗК, (хотя он к тому времени еще срок не отбывал), руки в карманах, явно намекающие на то, что там что-то есть острое или, ещё хуже, огнестрельное, манера произносить слова внятно через почти сжатые губы и волевой взгляд тормозили всех. Так всегда было, а уж когда он откинулся, тут вообще все планки попадали (опять же его выражение). Биться тогда на дискотеке не пришлось — «на базаре вывез, в роговой отсек не полез, а надо было, конечно, кому-нибудь варкушку засадить» — констатировал Ткач.

Варкушки, колмычки… Вовунька имел свою интерпретацию, говоря про удары в голову: «Протянуть цепью меж ушей».

Кстати, о цепи. Редко кто ходил на демонстрацию без велосипедной цепи в кармане. Некоторые даже изолентой обматывали один край цепи. Также в кармане могла находиться подкова или кран, свинченный в бойлерной, удобно принимавший три пальца в свои кольца. Свинчатки или литоэ — вкладыши в руку — непременный атрибут праздников. Ножи — как-то не так, редко кто ходил с выкидухой. А вот рашпиль или отвертка в кармане — запросто.

Однажды в подъезд заходим, а там Мозоль с нечетки пьяный в стельку за дверью гасится. Мы говорим:

— Мозоль, ты, что ли?

— А, это вы, — отвечает Мозоль и выходит из-за дверей. А в руках у него огромная отвертка, сантиметров тридцать длиной. И пьяный он в лохмотья.

— Ты чё тут гасишься?

— Да так! Дежурю! — отвечает он, вращая головой на блатной манер.

— В смысле?

А он показывает нам свою отвертку и говорит:

— Да вот, стою, думаю: или я кого, или кто меня!

Понятно? Вот такой идиот мог нанести удар любому входящему, а потом понимай его, чего он хотел. Во, нравы, вашу маму! Хорошо, хоть из нас никого не шоркнул. Услышал, что нас много — опомнился. Убивать бы его только тогда оставалось.

Отвлёкся. Так вот, такие, с позволения сказать, вещи, точнее, предметы назывались «шутильниками», особенно те, что были потяжелей: гирька из гастронома на тросике, к примеру. Откровенные дубины звались «выключателями». А цепь, она цепь и есть. Как-то с Санькой Малыхом, тоже одноклассником, мы из глубины Лисихи поднимались вверх к школе и сели перекурить у подъезда со знакомыми пацанами из параллельного класса. Ну, сидели, трепались, курили. Потом Короста приперся — местный авторитет с Малолеткой за плечами. Слово за слово — он Саньке в роговой отсек залез. Мы соскочили. Я гляжу, кусок цепи под лавочкой лежит. Весна была, настроение хорошее, в ярких японских куртках бродили, драться не собирались — повода не было и праздника никакого, поэтому шутильников с собой не таскали. А тут, как по заказу, цепь. Недолго думая, я её схватил, и, с ошеломляющим криком: «Фая! Мясо!!!», Коросту несколько раз меж ушей протянул. Он потом в школу с перевязанной башкой приходил меня искать. Нашел. Ещё получил в роговой отсек. Больше не приходил. Хотя и обещал убить.

Ну, хватит о войне. Поговорим о девочках. Девочек мы называли Биксами. Иногда, если девочка симпатичная, то Центровая Бикса. Чувиха ещё. Остальные, грубые названия, употреблялись редко. Аркаша Северный, человек интеллигентный, умел красиво женщин называть, а мы его много слушали и впитывали слог.

Не могу удержаться, чтобы не описать одну сценку. Она, конечно, не для детских глаз, как выражается Вова, но очень символичная, особенно для нашего Бульвара.

Зима. У кафе «Волна» пивной ларек. Аскольд, голубой бессменный продавец, торгует разбавленным пивом. В бытность студента довелось мне дворником работать у кафе «Волна». Так вот, зимой, в метель, в темноте, когда Аскольд открывал свой ларек, срабатывала сигнализация. И этот звон, разносившийся в морозном воздухе, был сигналом для местных бичей и бухариков. И из всех щелей и закоулков, тёмные, как вурдалаки, укутавши носы в воротники, они с банками и ведрами выползали в темноте и стягивались к ларьку в ожидании открытия, занимая длиннющую очередь, постукивая ногами. А этот эпизод произошел днем. Морозным зимним днем с хрустящим под ногами снегом.

Один мужик вынырнул из очереди с цинковым ведром, полным пива, немного отошел, поставил его на снег, присел, отхлебнул с края немного и поднялся, чтобы закурить и варежки надеть. Сверху, мелкой походкой блатного, держа через карманы полы своего тулупа и двух раскрашенных бикс по бокам, семенит какой-то чувак в кепке на глаза. Мужик с ведром, надев варежки, случайно оборачивается, и они встречаются взглядом. Чувак останавливается, вытаскивает руки из карманов, разводит их в удивленном приветствии, одновременно несколько повернув голову набок, произносит громко, с чувственной, довольной растяжкой: «Ой, бляяяядь!» Мужик у ведра, на мгновение, прищурившись, наклоняет голову, хватается за неё руками, потом возводит руки к небу и, открыв глаза, тоже глядя искоса, хитро и лучезарно улыбаясь, отвечает: «Й-о! Баный в Рот!». И они бросаются в объятия друг друга. Ну, всё здесь было в этих словах! И, как я рад тебя видеть, и как давно мы не встречались, и, помнишь, как всё начиналось, и всё, всё, всё! Они хлопали друг друга по спине, присели, попили пивка из ведра, чувак мужика со своими девчонками познакомил, потом они потащили ведро куда-то уже вчетвером, весело что-то обсуждая или вспоминая на ходу. Девчонки смеялись, мужики им говорили, кивая в доказательство: «В натуре, так и было! Это я тебе говорю! Бля буду!» А нам осталось констатировать: «Лингвисты встретились!»

Игорь Пинигин

Пиня, или Пинижик, как его некоторые звали, — довольно интересный парень. Не знаю почему, но он отличался от своих соратников. Он и его соратники, то есть те, с кем он в то время — в школьные и послешкольные годы, как сейчас говорят, тусовался, были старше нашей команды на два-три года. А, стало быть, в какой-то период мы были для них нелюбопытны. Но время проходит, и мы подросли. С нами стали общаться на равных. И Пиня почему-то больше других оценил и принял во внимание наше мировоззрение. Через пару лет мы стали друзьями. А друзей своих Пиня называл Маккенами. И любил, чтобы и его так называли. Ну, Маккена, так Маккена, не в этом суть.

Если подальше на начало отмотать прожитое время, то Пиня, уже по-настоящему, всплывет в тот момент, когда я к нему пришел покупать альбом с фотографиями ансамблей. Как ни старался Железный Занавес огородить нас от пагубного влияния империализма, фотки умудрялись просачиваться сквозь его щели, распространяясь между своих и, чуть позже, на черном рынке у шпиля на Гагарина. Иметь классные фотки ансамблей — это, я вам скажу, дорогого стоило. Деньги здесь не причем, хотя за них выкладывать нужно было прилично. Эти снимки, перефотографированные на сто рядов, и уже порой потерявшие первоначальный вид, но не потерявшие название ансамбля, уже говорили, что их обладатель чувак путёвый. То есть, современный молодой человек, имеющий желание познать мир в принципе, а не только по произведениям классиков марксизма-ленинизма. У этого чувака, наверняка, уже есть, а если нет, то обязательно в скором времени появятся Джинсы. ШТАТОВСКИЕ ДЖИНСЫ. Сто рублей — и настоящие Штатовские Джинсы. Ни какая-нибудь там польская вещь за тридцатку, в которых ходили многие, хотя и Поляки делали хорошие вещи, а штатовский «US-Top», «Super Rifle», «West Rider», «LEE» и, конечно, «Wrangler», у которого фактура ёлочкой. Сумку из мешковины с трафаретом Дина Рида или Демиса Русоса такой чувак не носит. У него в руках полиэтиленовый, новый, яркий, как светофор, пакет «Marlboro» и венгерский батник на перламутровых клепках. А если у него Джинсовая Куртка — всё! Он на учете, как фарцовщик! Конечно, если его родители не приехали из Монголии, где им часть зарплаты выдали чеками в «Берёзку», тогда он на учете в КГБ. Пласты (пластинки) у него должны лежать в пакете. Неважно, «Слайды» там или «Крайс», но все-то понимают, что в любой момент там могут оказаться «Хелп» или «Резиновые Души» Битлов. И тогда, точно — Всё! В Баньке (кафе-мороженое на Броду) ты свой пацан и в «Интурист» тебя пускают. Но начинать надо всегда с фоток. У меня уже к тому времени было приличное количество фоток, вторые Джины «Super Rifle» и пакеты я уже затёр. У Пинии был джинсовый костюм (короткая куртка и собственно джины), апельсиновые Фаршваки (ботинки то бишь), а альбом ему уже надоел, а деньги были нужны. И я купил за пятнадцать рублей весь его альбом. Он и поныне у меня! Так я зафиксировался, а парни из их команды поняли, что наше время пришло. Мы подружились. Точнее сказать, скорефанились.

Остается вопрос: откуда такие деньги у паренька в седьмом классе. Остается ответ: маманька дала. Баловала меня тогда маманька, любила, чтобы я выглядел не хуже всех, ну, и деньги, разумеется, давала на всякие мелочи. Баловала, одним словом. Должен признаться, что ребята из нашего окружения вообще-то были дети приличных родителей. Эта «конкурирующая» группа из «Г» класса с сопутствующими элементами была детями людей, любившими выпить и посидеть. А наша команда состояла, пусть и не из золотой молодежи, то из серебряной, наверняка. Мы-то тогда об этом не задумывались, просто дружили, и нам нравилось жить, но со стороны ходили слухи: у этого мамаша завмаг, у этого папаша директор кондитерской фабрики, у того отец — заведующий кафедрой в редком в Союзе ВУЗе, а у четвертого — мать зав. производством в ресторане, у пятого — родичи каждый год в загранке, плюс ещё в лотерею выиграли «Москвич»… и так далее про каждого. Вообще-то — да, если так разобраться, до четырнадцати с половиной лет я икру, действительно, ложкой ел, как любит повторять моя маман (дай Бог ей здоровья). Да и друзья мои были подготовлены, чтоб в жизни не пропасть. Теперь и мне стало отчетливо ясно, откуда в седьмом классе у меня появились первые джинсы, кроссовки «Botas» и тут же «Adidas», четырехдорожечный магнитофон «Маяк-202», записи, фотки ансамблей, пакеты, часы на платформе… Откуда? Маманька дала! Волосы, правда, я сам отрастил.

Следующий запомнившийся эпизод — это 9 Мая — День Победы — мой день рождения. Я зашел к Пине забрать записи Битлов. У него техника была покруче, и записи всегда (и до сих пор) отличные, вот он мне на все четыре дорожки и записал «Биттлз». Пиня был дома один. Но стол накрыт. Этот Майский праздник в любой семье встречали, как положено. По телеку шел фильм «Освобождение». Пиня предложил выпить за победу, «За Нашу Победу». А, чего? — давай! Потом за мой День. Давай! Потом за тех парней, что по телеку в атаку прут. Потом уже за всех, за всё, за всю… И выжрали мы с Игорем бутылку на двоих. Домой я шёл пошатываясь, но дома не заметили — гости уже сами набрались, а до именинника им дела особого не было, потому что уже из открытого балкона доносились звуки фортепиано с мелодией в «семь сорок». Мои Битлы их не интересовали. Ну, и хорошо. Я оставил кассету, переоделся в трико и ушел гонять на велосипеде по нашей трассе с трамплином. Убился я тогда на этой трассе прилично, но так как был в состоянии нелегкого алкогольного опьянения, боли особо не почувствовал, а синяки — фигня, они всегда были. Но, что важно, с Пиней мы уже вместе пили — значит, друзья! С тех пор наши пути пересекались часто, обновляя течение времени новыми событиями, встречами, интересными занятиями и рассказами, увеличивая количество и яркость Мифов.

Выпускной вечер у ребят, что на год нас старше. Само собой, мы тоже там. Прибегает Пиня с разбитым лицом.

— Что такое?

— Помощь нужна.

— Погнали!

На ходу он нам поведал, что к его подружке из общаги кооперативного техникума приехал какой-то хмырь из Армии. И приволок с собой ещё троих дружков. Короче, они Пиню грубо выставили, пользуясь своим численным превосходством, так вот теперь не мешало бы сравнять шансы.

— О чём базар, братан?

Прибегаем. Выходят четыре амбала, сразу видно, что парни не хилые. Старше гораздо, армию отслужили. И мы, по их понятиям, сосунки, только рассмешили их. Нас, правда, на пару человек больше, но один конём оказался — свинтил, как увидел, с кем предстоит разборка. Зато появился другой, на которого и не рассчитывали, а выяснилось, что он правильный пацан. Биться на чистых с ними бесполезно — они здоровей. Хулиганская, хитрая тактика в таких случаях, чтобы время выиграть и сориентироваться что и как, такова: «А пусть дерутся те, которые бабу не поделили — один на один и на чистых» (то есть без помощи подручных и иных средств обороны и нападения).

— Это вы что ли будете нас бить? — с ухмылкой спросил самый здоровый из них.

— Да, — отвечает Пиня. — Больно, к тому же, ногами.

— Ну, ну, — улыбнулся их самый здоровый, и, обращаясь к своему приятелю — дружку Пининой зазнобы, говорит: «Леха, ты один на один с ним схлестнись, а то за малолеток много дают». — Это он уже на нас намекает.

Что правда, то правда — в его глазах мы именно так и выглядели, особенно, когда один из нас ещё и свинтил со страху.

Пиня снимает свою джинсовую куртку, отдает её Кеце, чем нежелательно «связывает» Кеце руки. Но пока стоим, смотрим, что будет. Пиня дерётся классно — знаем, точнее, уверены, что вывезет. А вот когда вывозить начнет, тогда эти быки начнут за своего впрягаться — нужно что-то придумать, пока есть время. И взгляд находит подходящий обломок половой рейки в траве. Отлично!

Бой проходит с преимуществом нашего брата, но Пиня выдыхается — это чувствуется, хотя и побеждает — у того всё мусало в крови. Случайно я слышу, что ихний Леха недавно только из больницы вышел — у него была сломана левая нога.

— Пиня, — кричу я, — у него левая нога сломана! Урой козла!

Пиня тут же наносит йоко-гери в ногу соперника, и соперник ложится на асфальт.

— Ты чё, Урод?! — поворачиваются ко мне друзья проигравшего.

— В зеркале урода поищи, кобыла! — отвечаю вежливо я.

И понеслась мясорубка.

Вовуня, Плиса, Леха Бутин, Кеца с курткой в руках и подошедший нежданно Падеря, тут же впрягаются. В развороте событий мы почему-то даже поражения не терпим — вот что значит подготовка, но рисковать — ну его… Пропустишь от кого-нибудь из них удар, и всё — нас может остаться мало. Приходится поднимать подходящий обломок рейки.

— Фая, Мясо! Стоять! — очень громко кричу я.

Чуваки, как по заказу, опешив, замирают в ряд. Отличная троица.

— Получи, сука! — обращаюсь я к крайнему слева и коротко замахиваюсь рейкой.

Тот реагирует и пытается уклониться, но я же не дурак — я наношу удар тому, что в центре, самому здоровому и не ждущему удара.

Оп! И он уже зажался, сидя на асфальте.

— Ах ты, сука! — говорят его друзья и бросаются за мной.

Помните фильм «Спартак»? Он там один остался против нескольких. Что он сделал? Он побежал. И когда его догонял кто-нибудь (а они растягиваются во время бега), Спартак резко разворачивался и выхлестывал догоняющего. Мы много раз смотрели этот фильм — билеты-то десять копеек. Уже на бегу, не выпуская рейку из рук, я над ними издеваюсь:

— Ну, возьми, возьми меня живьем! — и двигаюсь по направлению к школе.

Эти козлы так разогнались, что мои ребята их уже догнать не могут. Я тоже быстро бегу. Слышу, один догоняет. Резко торможу и с развороту:

— На! Получи!

Пока набегает следующий, понимая, что позади моя команда и этого первого здесь так не оставишь, он замедляет ход и смотрит, что там с другом. Потом зачем-то продолжает меня догонять. Ну, как хочешь — на и ты!

Братва подтянулась.

Парни проиграли.

Через пару-тройку дней с перемотанными головами нас ждали у школы. Зачем? Лишние хлопоты. Выпускной же был — школа не работает, каникулы, дебилы. Пиню искали на работе, нашли, но запал уже пропал — просто поговорили. На этом всё и закончилось. Шрамы остались.

Насчет бега хочу ещё с вами поделиться одним рассказом. Не хвастаюсь, и друзья подтвердят, что стайерские дистанции мне удавались. На школьных соревнованиях «Баргузин» я занимал первые места, и даже сама Гойшик — олимпийская чемпионка — приглашала меня тренироваться. Но я отдал предпочтение боксу. Ну, пока не об этом.

Провожаем мы, значит, Пиню в армию. Всё чин-чинарем — пьем пиво на торце шестнадцатого дома. Народ наш, боксерские перчатки, пожелания. Старший брат Андрюхи Нечеса Виталька вышел с коляской с сыном погулять. Уважаемый человек. Он нас лет на десять старше, но, во-первых, он Андрюхин брат, а Андрюха Пинин и наш кореш, во-вторых, он легенда-мотоциклист, не знающий тормозов, а потом ещё у них вся семья от природы здоровая — недаром, что Андрей мастер спорта по самбо, а Виталька и без того лось лосем. Но одно дело — борьба, а другое — бег. Однако, Виталя, немного поддав, почему-то решил, что он быстрее бегает, чем я. Может, ему так показалось, что он гораздо старше и здоровей, может, потому, что пиво у нас кончалось, а бежать в «Волну» никто ещё не хотел, но он предложил пари на ящик пива.

— Давай, — говорит, — на ящик «Боргио» от кольца одиннадцатого до «Волны» и обратно. Проигравший тащит.

— Давай, — отвечаю.

И мы зарубились.

Я пришел, а он в хвосте плетется. Пришел, чего-то хромает, говорит, что там лесотеховцы обурели.

— Вяжи, Виталя! Проиграл — выставляйся.

— Говно вопрос, — отвечает Виталя, — только пошли вместе, я же говорю — там лесотех обурел.

Пошли вчетвером: я, Пиня, Виталька и ещё кто-то, не помню.

Виталька денег дал, и Пиня с этим, которого я не помню, пошли быстрее нас за пивом — Пиня там работал, так, чтобы в очереди не стоять. А мы ещё не отдышались, да и Виталька чего-то хромал. У крыльца я говорю Витальке, чтобы он подождал, отдышался, а я зайду, посмотрю, где там Пиня потерялся.

Захожу, поднимаюсь на один пролет. Там стоят какие-то жлобы, курят, и вдруг один говорит: «Этот!» Тут же мне прилетает град ударов с разных сторон. Естественно, я в глубокий клинч, закрываясь руками, приседаю на корточки в угол — в нишу между стен и трубой вентиляции — так им бить неудобней, да и я каждую пайку вижу и блокируюсь. Сам одновременно ору:

— Пиня! Вы где там, уроды, потерялись?

Вначале я вижу, как появляются его апельсиновые штиблеты, потом слышу удивленный голос:

— Макена, тебя уже бьют?

И тут же, не раздумывая, апельсиновый ботинок с высоты второго этажа прилетает ближайшему в голову. Толпа, пинавшая меня, редеет, и я вижу, что у Пини руки заняты — ящик в руках. А эти ублюдки почему-то начинают убегать на улицу. Я следом. Вылетаю на крыльцо, гляжу, Виталька кого-то держит за руку. Без вопросов, я этому, кого Виталька держит, заезжаю в морду. Тот слетает с крыльца, а Виталя орет: «Не тот!» «Прости», — впопыхах говорю я и замечаю того, который наиболее больно меня пинал. Подлетаю, бью его в голову, он падает. Его пытаются поднять за руки друзья — медвежья, как говорится, услуга. Такой прекрасный ракурс для отличного пинка, чем я непременно пользуюсь, как будто штрафной пробиваю, правда, вместо меча — башка этого неудачника. Потом уже сверху, из общежитий, выбегают с хромированными спинками от кроватей в руках Лесотеховцы. А мы уже с пивом внизу. А вниз они не суются: там иногда стреляют.

Проводы были отменные.

— Виталь, а что это за парень был с тобой на крыльце, которого я ударил?

— А, друган мой — мастер спорта по биатлону, — отмахнулся Виталька.

Ну, что ж, будем считать, что мне повезло.

Через двадцать с небольшим лет, возвращаясь как-то вечером с тренировки, я остановился у павильона, который теперь поставили на кольце одиннадцатого, купить пивка. Купил, вышел, встретил знакомых. Присели на бордюр, сидим, вспоминаем, болтаем, курим. Рядом молодежь шибуршится. Девчушки смеются, ребята шутят. Один из них, в костюме «Адидас», сильно ругается.

— Братишка, завязывай — ты же не в сортире.

В ответ что-то буркнули непонятное.

— Чего ты там кряхтишь? Говорю, вяжи лаяться. Встану — всю команду вывезу.

Ну, это я так, всю сейчас уже, конечно, не вывезу, но спуску давать не хочется. А он отвечает: «Да ну?!»

— Чего, да ну-то, малыш? Хочешь попробовать?

— А чего мне пробовать? Мы в разных возрастных категориях.

— А, вот ты о чем. Ну да, несолидно детей обижать, ты прав, — отвечаю. — Но если будешь хамить, придется мне встать.

А он молодец, не пасует и говорит:

— Давай зарубимся бегом до кафе и обратно. На сто баксов! Посмотрим, кто круче.

— Тебе сколько лет, парень? — спрашиваю его.

— Девятнадцать.

— Я эту дистанцию бегал, когда ты ещё и не родился.

— Тем более, — говорит.

Забавно.

— Хорошо. Но баксов у тебя столько нету, а вот на пару бутылок пива — давай попробуем.

Народ заинтересовался. Положили мы газету на асфальт и решили так: кто первый на неё наступит — тот и выиграл. Бежим доверху, там, около кафе, табачный киоск. Его рукой надо задеть, а уж потом обратно. Договорились? Конечно. На старт. Внимание. Ломимся!

Я пришел, а он в хвосте плетется. Почему-то хромает. Ногу, наверное, подвернул. Пивка вместе попили. Теперь при встрече здороваемся. И с его командой тоже здороваемся. Вот такая у меня трасса. И откуда было им знать, что в своё время мы тренировались здесь с автобусом. Кольцо одиннадцатого — это его конечная остановка. Следующая остановка наверху у кафе, когда-то «Волна», в аккурат там, где сейчас стоит табачный киоск. Водителей мы донимали тем, что они закрывали двери и трогались с конечной, а мы рвали с места бегом. А на следующей остановке у кафе «Волна» садились в автобус.

Типа, про Пиню рассказал.

Спорт

Спорт — неотъемлемая часть существования. Активный образ жизни — естественное состояние любого детёныша, если он не больной или калека. В детских играх зарождаются навыки будущего охотника. Включите канал «Дикая природа», и вы всё поймете. Вот первоклашки, и носятся и носятся, и носятся и носятся, откуда только силы берутся? Сколько энергии? Задолбают под ногами мельтешить! Те, что повзрослей, уже меньше носятся. Но наверняка где-нибудь тренируются. В школе постоянные соревнования: по гимнастике, по волейболу, по легкой атлетике, даже свой тир в подвале был. Спорт в нашей школе уважали. И ни только в школе — в стране в целом, в СССР. Грубо говоря, можно всё преподать в таком виде: пацан, не ходивший в секцию бокса, не гонявший в футбол или хоккей во дворе, не посещавший бассейн во Дворце Пионеров, не стрелявший из мелкашек и «Марголина» в ДОСААФ, не бегавший кроссы, не кидавший в дверь охотничий нож, не игравший в Индейцев на крышах гаражей или в поддонах на Кирпичке, не летавший на «Восходе» с подергушкой по тротуарам, не способный отжаться раз сорок и двадцать раз подтянуться — что это за пацан? Значок «ГТО» какой-нибудь степени каждый имел в Советском Союзе. Их выдавали ежегодно в школах, в институтах, на производстве. Ещё у каждого было по несколько штук членских книжек различных спортивных обществ: «Динамо», «Спартак», «Трудовые Резервы», «Буревестник», «Труд», ОСВОД, ДОСААФ, «Охрана природы», «Охрана памятников», «НТО» и т. д. и т. п. Последние пара-тройка к спорту, в общем-то, отношения не имеют, но раз уж зашел разговор о членских книжках, я их для полноты картины вставил. А эти? Игра «Зарница», «Орленок», поднятие флага на линейки, «За дело партии будьте готовы!» «Всегда готовы!». Уклон, несомненно, несколько иной, но без спорта тут не проскользнешь. Помню, наши преподаватели возмущались, что где-то в зарубежных средствах массовой информации пионеров назвали военизированной молодежной организацией. Хотя оно так и было, но всем хотелось сказать, что мы лишь друзья природы, стариков и старушек и дружный коллектив отчаянных малышей, как это показывали в стерильных фильмах прошлых лет про Тимурку и его команду.

Два, а то и три раза в неделю мы могли ходить от школы в плавательный бассейн. Вовунька там так и остался — тренировался и выступал уже как пловец. Про ДОСААФ я уже говорил, нам там тоже нравилось, и мы там тоже участвовали в каких-то соревнованиях районного масштаба.

Бокс. Учитывая ту среду, в которой я рос, а рос я среди друзей отчима, а все его друзья были тренерами по боксу, сам Бог велел мне заняться этим видом спорта. Что я и сделал. Не буду говорить о своих успехах, скажу лишь то, что если я умел боксировать, я учил этому Друзей, как учил меня Жора Черемисин и Виктор Донов. Если Вова умел классно плавать, он учил этому нас, а, поступив в институт, пошел в секцию бокса к дяде Саше Габасову и до пятого курса дрался на ринге. Если Лёнька умел лучше нас кататься на коньках, он нам показывал, как нужно делать это, и мы пытались это делать, и получалось. И так далее, и так далее. Много ребят вышло из нашей школы в большой спорт: Инка Зусман из параллельного класса стала чемпионкой Союза (если я не ошибаюсь) по настольному теннису. Женька Пальчиков занял третье место на чемпионате мира по толканию ядра, а на олимпиаде в Барселоне стал, кажется, восьмым. Племянник нашей одноклассницы Таньки Кандер — звезда мирового бокса. Серьезно культивировался спорт в те времена, но для начинающих существовал стандартный набор Советских спортивных занятий и общефизической подготовки для желающих.

А нам хотелось большего. Нет, не хотелось — требовалось! Хотелось, как Бельмондо, куда-нибудь придти и спросить: «Куда я могу бросить свое натренированное тело?» или, при случае, сказать: «Взгляд орла, а тело барса». И покатать своими «бильярдными шарами» под кожей спины и рук. Так что, помимо школьной программы физической культуры, нам требовалась физическая культура и бескомпромиссный спорт нашего двора.

Перво-наперво, летом футбол. За вторым домом поначалу было футбольное поле на пустыре. Сейчас уже пустырем трудно назвать это застроенное место, но тогда был пустырь. И ребята, те, кто постарше нас лет на пять-восемь, собирались в команды и играли. Допоздна, до темноты, когда и мяч-то уже разглядеть было не возможно, они все равно играли, спорили, носились в потных майках и в пыли. Мы, тогда ещё, будучи слишком малыми, чаще наблюдали, как играют большие. Но если игроков не хватало, то и нас брали в команды. В свои команды мы собирались утром или днем. А старшаки подходили ближе к вечеру, когда спадала жара. Основными здесь, конечно, были братья Штыркины: Петька и Санька. Петька от природы был складным, как Пеле (А тогда Пеле был в зените славы) и двигался, как Пеле, и по воротам бил хитро, технично и хлестко. «Пласированный удар» — так он сам называл свою пайку по воротам. Его младший брат Саня пошёл ещё дальше и в свое время дошел до юношеской Московской команды «Спартак», но на тренировке порвал сухожилие, и на этом профессиональный футбол закончился.

Серега Двойников — виртуоз финтов, жонглёр на футбольном поле. Позже играл в основном составе Иркутской «Звезды» и стал тренером по футболу.

Было ещё много ребят — Женька Пепеляев, Бофан, Кацо, Андрюха Бутин, Нечёска, двое парней из шестого подъезда…

Да всех и не перечислишь. Они были старше, мы им подражали в манере игры, пытались повторить Двойниковские трюки и со временем уже играли с ними на равных.

Потом на Постышево переехал Говорок. И, как по заказу, футбольное поле перестроили в хоккейный корд. Началась эра Бобби Хала, Фила Эспозиты и советских ребят — Харламова, Мальцева, Васильева, Михайлова, Третьяка. А с учетом Говорка, в нашем дворе появилась настоящая, действующая и играющая звезда русского хоккея. Зарубы пошли хоккейные. Команда чётки и нечётки, класс на класс, школа на школу… Сами точили коньки, обклеивали эпоксидкой и загибали клюшки, делали щетки и разрисовывали шлемы, у кого они были. Хриплый Кацо шлемы не признавал, играл вообще без шапки, длинными патлами, горбатым носом и манерой игры напоминая Бобби Хала. Он сам это знал и играл, подражая ему движениями, скольжением по льду, щелчками по шайбе и хриплыми криками, размазывая соперника по бортику. Кацо классно играл.

Даже девчонки с нами играли. Ирка из сороковой кварты после стала чемпионкой мира по хоккею с мячом, получила приз лучшей нападающей чемпионата.

Да уж! Вот так начнешь вспоминать — окажется, что жил, практически, в спортивном зале. Наверняка, ещё многих не вспомнил, кто достиг высот на спортивных аренах. Походу, может, всплывут их имена. Однако продолжим, и продолжим так.

Но! Но в наш мир ворвалось индийское кино со своими Капурами! И элементами рукопашного боя, запрещенного тогда Каратэ. Лидером в этом смысле был фильм «Месть и Закон». Правда, придурки из радиокомитета анонсировали его, говоря «Месть из окон», чем немало веселили народ. А народ тогда только в кино и ходил. Других-то развлечений не было, кроме карусели. Десять копеек стоил билет для школьников. Несколько сеансов — и на Родниках мы уже осваиваем то, что увидели на экране. Удары ногами, ребром ладони, кульбиты и кувырки. Первым партнером оказался Леха Бутин. Напрыгаемся с ним до изнеможения, вываляемся в снегу, накувыркаемся и прёмся домой пистоны получать, что мокрые пришли. Вначале всё это по-детски было, неумело. Потом партнеров становилось больше, «тренировки» чаще, какая-то система начала проявляться, и вдруг Вовуня откапывает где-то сделанную из подпольных фотографий книгу «Боевое самбо». В слове «Тренировки» исчезли кавычки, и пошли они уже более качественно — от разминки, растяжек и стоек до приемов, в том числе и с имитацией холодного и огнестрельного оружия. Кроссы до плотины и обратно, которые вообще всегда присутствовали в нашем времяпрепровождении, стали значительно длинней и чаще. Но и этого было мало. Мы знали, что где-то есть такая вещь, как КАРАТЭ. Вот бы до неё добраться. Но как?

И тут Пиня говорит:

— Парень один знакомый продает книгу Кемпо. Это, конечно, не Каратэ, но основы защиты есть. Удары, блоки, стойки, растяжки, подготовка. Может, поговорить с ним.

— Говори, — отвечаем мы.

Через день, сбросившись, за девяносто рублей мы покупаем опять подпольную, сделанную из переснятых на тысячу рядов фотографий книгу «Кемпо — правила защиты». И к семьдесят восьмому году, когда официально разрешили в Союзе заниматься каратэ, мы уже год как кое-что умели. Вовунина квартира стала нашим спортивным залом. Сам Вовуня стал семпаем, как любил называть его Игорь Пинигин. Ежедневно, подчеркиваю, ежедневно по два часа, пока родичи на работе, мы стояли на ссеках, отжимались, растягивались, отрабатывали стойки, удары, блоки и като в большой комнате, несмотря, на её, в общем-то, скромные размеры, отодвинув стол и пару кресел в угол. Сшили себе кимоно из купленных белых толстых скатертей и тренировались до седьмого пота. А потом переодевались в трико (так тогда назывались спортивные костюмы) и шли играть в футбол или на кросс, или отрабатывать приемы и удары на татарском кладбище, используя кусок резинового шланга вместо ножа и пистолета.

Зимой тренировались в подвале, который обустраивали несколько месяцев. Обычными ведрами, вытаскав из него лишний грунт, в общей сложности в несколько кубометров, застелив пол ворованными на Кирпичке досками, мы сделали макивары, повесили списанные в секции бокса груши, купили лапы, перчатки, гантели и гири. Теперь у нас был свой спортивный подпольный, в прямом смысле слова, зал.

Параллельно, прочитав «Джин Грин неприкасаемый», «Черви», журнал «ФиЗ» с его заметками и статьями по каратэ, другую подобную литературу про Спецназ, Морских котиков, Самураев и Ниндзя, мы были вполне и морально подготовлены ко всем поворотам судьбы, даже для службы в Армии.

Позже нам уже разрешал физрук тренироваться в спортзале школы, а ещё через некоторое время мне и Плисе посчастливилось попасть в команду Каргина — основателя секции каратэ в нашем городе, где мы занимались не только каратэ, но и играли в бейсбол и регби. Правда, к сожалению, это было недолго — я уметелил в Армию. А Плиса почему-то сам свинтил. Как бы там ни было, спортивной подготовке в нашем мире уделялось огромное внимание!

Странно, но

Странно, но, оказывается, довольно сложно описывать воспоминания детства. Тебе самому кажется, что всё происходящее там — в глубине твоих веков, было ярким интересным и запоминающимся. Так оно и есть. Но лишь для тебя и тех твоих друзей, кто в этом участвовал. Для других твои воспоминания могут оказаться скучны, если в них не будет изюма. Так бывает, попадаешь в малознакомую компанию — и сидишь, как пень, поневоле слушаешь, о чем другие судачат, не понимая событий, имен, каких-то фамилий, то, над чем все вдруг смеются, ощущаешь себя совершенно лишним и полным идиотом. И уйти вроде несолидно и оставаться — уже достали!

Конечно, у нас тоже была, пусть не великая, но прекрасная эпоха — эпоха юности в ежедневно изменяющемся мире. Соберешься с друзьями, выпьешь — и давай вспоминать: а помнишь то? А помнишь сё? А помнишь, как он тебя, а ты его? И кто кого, кто за кого…. И ржём, и хлопаем друг друга по плечам и говорим: «Братан, ты был красавчик!» А жены недоуменно жмут плечами, общаются там где-то меж собой на кухне и думают, что мужики их уже напились. А так оно и есть.

— А чё ты не напишешь книгу-то про это?

— А я пишу.

— А ты пиши. Ты всё пиши. Пусть прочитают! Пусть знает молодёжь, какие были их отцы.

— А разве это им интересно? Вы полагаете, всё это будет носиться?

— Я полагаю, что всё это следует шить!

И так далее.

Есть небольшая проблема, хотя бы в том, как передать диалоги. С вершины прожитых лет можно поведать, как было. Но стоит опять погрузить себя в комнату, где ты болтаешь с друзьями, то вряд ли сам разберешься, о чем идет речь. И, боюсь, заскучаешь, как в той незнакомой компании. Но хватит хныкать и извиняться, выбора нет, поехали дальше.

Нас зачем-то постоянно дурили. Взрослые люди, с высшим образованием, с должностями, зачем-то нас постоянно дурили. В газетах, по телевидению, иногда на уроках, чаще — на пионерских слетах и комсомольских собраниях. Многие, не все, но многие взрослые говорили неправду. Зачем? Мы понимали всё гораздо лучше, чем нам пытались навязать, а из-за недоверия происходило то, что называется «отбиться от рук». Помните, в самом начале про Пашу Постышева. Мы ж его сразу раскусили. И это что? Нам говорили, что Бога нет, а на пасху все стряпали хворост и куличи. Говорили, что скоро наступит коммунизм, и гнали нас на субботник, а сами рассказывали друг другу анекдоты про надувное бревно, про густые брови Леонида Ильича, про Чапаева и его интимные отношения с Анкой-пулеметчицей. А мы в это время слушали Вас, хотя вы думали, что мы уже спим.

Говорили, что Дали рисовать не умеет, а Феллини снимает порнуху. Что «Кока-кола» имеет наркотические добавки. Получается, Вы сами создавали Мифы и учили этому нас. Мы попросту выросли в Хиппи — советское Хиппи в Восточно-Сибирском варианте. Сидели на парапетах, курили сигареты с барахолки с английским шрифтом на пачке, которых не купишь в простом магазине. Несмотря на Военку, отрастили волосы, вытерли джинсы, и секс у нас был — ранний, юношеский, почти детский, запретный и более сладкий от этого. Хотя, говорили, что в Союзе его нет вовсе. А из-за него мы любили и ненавидели друг друга по-настоящему, жестоко и жестко, а Вы думали — детская ссора, а мы в карманах носили ножи. Наши девчонки были нашими ровесницами, а их пацаны были молодыми мужчинами, готовыми на всё, с крепкими мышцами и волей к победе, как в фильме «Триумф Воли», который нам тогда никто не показывал, но нам достаточно было «Обыкновенного фашизма» Ромма. Мы умели читать между строк. И, кстати, солдаты на Кирпичном заводе ужасно, именно ужасно, отличались от тех, кого Вы нам показывали «В зоне особого внимания».

Случалось, что училка ставила пятерки какой-нибудь дуре или дебилу, лишь потому, что их мама работала в партаппарате или где-то, где можно достать дефицит. Это злило. Мы понимали, за что она ставит пятерки. Совсем не хотелось, чтоб нас принимали за дятлов, и протест выражали по-своему.

— Это не дети — это какие-то звери! — говорили Учителя, рассказывая нам же про сломанные нами качели, палисадники и разбитые стекла в учительской.

Потом, когда открыли границы, мы, вновь, оказались правы, а некоторые из Вас улетели в Германию, в Штаты, в Израиль, забыв свои партбилеты, продав на толкучке последние книжки своих библиотек. А книжки у Вас были, надо сказать, неплохие — не те, что Вы нам пихали на внеклассное чтенье. У нас остались парапеты и то, чему мы научились, слушая Вас. Мы к этому были готовы, потому что не верили Вам. А те, кто остались, продолжают работать и кое-как сводить концы с концами, сея разумное, доброе, вечное. Хотя. И за это им нужно спасибо сказать. Говорю: «Спасибо!»

К сожалению, тех, кому бы мы верили, было немного. И они редко встречались. Поэтому мы и варились в своей каше, безоговорочно доверяя тем, кто был старше всего на несколько лет, и, казалось, по жизни знал всё. Они были нашими учителями и наставниками. И кому с наставником повезло — тот остался на свободе.

Что осталось от школы? Школьные годы чудесные? В шестом классе классная отобрала у меня снимки ансамблей, наговорила при всех про меня гадостей, вызвала в школу мать, чтобы объяснить, что тлетворное влияние Запада губит мою юную душу и пионерский активный задор. А потом у её сына восьмиклассника я увидел свои фотки. Он их показывал своим друзьям в школьном туалете. Пришлось ему дать больно по лицу и забрать фотки. Хотя разница в возрасте была огромадной, но это были мои фотографии, и я уже за них получил. Её сынок не ожидал такого исхода, поэтому маме жаловаться не стал. Другим, кто курил тогда рядом, стало понятно, что и малыш может в атаку пойти, если за правое дело. Недаром наша школа боролась за звание носить имя 30-ой Иркутско-Пинской дивизии, а портрет реабилитированного Блюхера украшал коридор.

Кстати, наш класс зачем-то боролся за право носить имя Клавдии Вилор, героини рассказа Даниила Гранина. Какая-то женщина, наверное, сама Клавдия, то ли из Белоруссии, то ли из Молдавии приезжала к нам и провела внеклассный урок, рассказывая, какая она молодец. Наверно, она молодец, вот только к ней в гости в Белоруссию или в Молдавию поехали дети из других классов со своими родителями- учителями нашей школы. Мы ещё больше «поверили» в справедливость!

— О, брат, тебя понесло! Неужели, всё так было плохо?!

— Увы, действительно, понесло. Нет, не всё было плохо. Если есть «плохо», значит, есть где-то и «хорошо». Правильно?

— Конечно.

— Вот, сейчас я про «хорошо» расскажу.

Дария Ефимовна, божий одуванчик, учительница русского и литературы, была к нам жестока, но справедлива. За сочинения она ставила мне всегда 5/2.

— Пишешь ты интересно, — говорила она. — С грамотностью у тебя проблемы.

— Так у меня же секретарша будет — пусть она и учит русский язык, — приходилось парировать мне.

— Ладно-ладно, герой. А если серьезно, то Василий Шукшин в начале своего творческого пути делал следующим образом: он описывал то, что видел, самые простые, бытовые предметы и ситуации. Это помогло ему стать классиком литературы и кинематографа. Попробуй — может, и у тебя что-то получится? — успокаивала она мня за вторую половину отметки, зная моё отношение к кино (она всё откуда-то знала!).

— Попробую, — обещал я и пробовал прямо на уроке по географии:

— Не сочиняй сказки. Пиши из жизни, что видишь, что чувствуешь, как понимаешь. Чего ты всё в пиратов играешь — взрослеть пора. Для начала — неплохо. Продолжай, если хочешь четверку в аттестат. Не ленись. И русский заодно подтянется, — посоветовала она, прочитав мой листок, тихо добавив: — Секретарша у него будет!

За сочинения она ставила мне всегда 5/2, а после занятий собирала родительский комитет и требовала, чтобы состоятельные родители сбросились мне на брюки, чтобы я не ходил в рванье.

Дорогая, дорогая Дария Ефимовна, знали бы Вы, сколько стоили мои, как вам казалось, рваные брюки американских рабочих! И огромное спасибо Вам за те двадцать три рубля. Мы, наверняка, их потратили с пользой, правда, не помню как. А Ваши пять поделенные на два, как видите, дали плоды.

Может быть, я, правда, зря набросился на учителей? В общем-то, много хорошего было.

Были олимпиады по математике, на которых всегда были вторые и третьи места, но зато можно было потом прогулять контрольную.

Был зоологический клуб «Берендей», который мы посещали, чисто поприкалываться.

На уроках труда мы выпиливали табуреты и ежегодно автомат Калашникова.

Спортзал и футбольное поле около школы пользовались нашим действительным уважением.

Татарское кладбище, где мы в теплые осенние дни качались на березах, жевали ранетки, а, подросли — стали курить и выпивать с одноклассницами.

Всего и не перечислишь.

К тому моменту, когда мы стали старшеклассниками, мы познали много «хорошего» и окончательно «отбились от рук». Про нас уже ходили «легенды», а товарищ Морщинин из районного отдела по делам несовершеннолетних неоднократно проводил беседы с кем-нибудь из нас в кабинете директора. Но учились-то мы неплохо. И директор, недавно назначенный в школу, просёк, что лучше с нами дружить, чем постоянно застеклять окна.

Он стал появляться внезапно на наших уроках. Приходил и спрашивал: «Какие дела?» Не поверите, но это был один к одному Михаил Горбачев. Внешне очень сильно похож. А как начнет говорить, типа «Это как оно сюда» или «Вроде якобы как будто, дескать, надо полагать мол» — хоть стой, хоть падай — Миша и Миша. Но Миши тогда ещё и в помине не было, это после, когда он появился, сразу вспомнился наш Ким Николаевич.

Ещё Ким Николаевич любил умничать и поучать нас. О чем бы ни шёл, разговор, он обязательно вставлял: «Я сам был…» И дальше, выбирайте любую профессию, Ким сам был…

Его крылатые фразы: «Я научу вас жить, чтобы жена (муж) на второй день после свадьбы не выгнал!», «За такое дело руки бы оторвать! И вставить туда ноги!» (на хер там ноги нужны?), «Каждый должен уметь всё, особенно…» снова, выбирайте любую специальность или навык — не ошибетесь. Короче, он раскрутился, и в наших карманах появился «Цитатник Кима». Мы его сами пополняли, слушая нашего кормчего. Особо крылатые фразы мы выдавливали шариковыми ручками на столешницах парт.

Потом он достал нас окончательно — стал привлекать к «общественно-полезному труду». Долбить стены для школьной столовой, спиливать клены у окна его кабинета, «чтобы было свежее и светло», генеральными уборками и сбором металлолома замордовал. И нервы не выдержали. Вначале мы ему за батарею положили сырое яйцо, предварительно надколов скорлупу. Батареи заделали декоративной плиткой. Воняло сильно несколько недель, да вот плиточку жалко было. Но вонина взяла своё, пришлось разворотить декор. После, из ГорОНО приперлась комиссия с просьбой заполнить анкету с вопросами о том, что мы лично сделали, чтобы сохранить природу. Просили привести примеры случаев варварского отношения к природе. Вспомнились клены за директорским окном. В цветах и красках мы привели примеры. А Серёга Чувашов ещё добавил, что он лично очень любит Леонида Ильича. Сработало! Дело кончилось тем, что от нас лично, наконец-то отстали.

Весь девятый класс мы проиграли в карты, собираясь, как правило у Никиты, потому что его мать работала строго по графику. А почему нет? — экзаменов в девятом классе не сдавали, так чего время терять? Но если выпадало счастье учителям созерцать нас на уроках, то они не обращали особого внимания на то, что мы делали — лишь бы не мешали другим, «кто действительно хочет чему-нибудь научиться». Хорошо. Я рисовал, писал рассказики и стишки. Мы уже потихоньку начали посещать Бар в «Интуристе», и вот, в моей тетрадке, чудом сохранившейся с девятого класса, помимо рисунков, я наткнулся на такие наброски первых впечатлений от «Барской» жизни:

Тетрадь была по физике. Что происходило на том уроке? — убей — не помню! С физикой в нашей школе были постоянные проблемы. Свой физик уволился и нам вплоть до десятого класса, физику, с позволения сказать, преподавали практиканты. Ох, и натерпелись девочки! Но нет худа без добра. В десятом классе к нам пришла новая классная — выпускница физфака университета, молодая, двадцати одного года от роду девочка Галина Григорьевна. З-драв-ствуй-те! Давно бы так!

Классная

Поняв, что мы как-то не очень серьезно относимся к ней, как к нашей Классной руководительнице, да и, наверное, узнав, что каждый год у нас менялись Классные по вполне понятным причинам нашего поведения, Галя (так мы её звали не в стенах школы и меж собой) выбрала другую тактику. Она попыталась с нами задружить.

— А не устроить ли нам выезд на природу? — предложила она в начале сентября, в бабье теплое лето.

— Давай, — кто-то ответил с задней парты.

— Отлично. Тогда в субботу часиков в девять собираемся у школы.

— Договорились.

К субботе мы подготовились. Мы любили выезжать на природу. Сами, без преподавателей, естественно, мы уже давно облюбовали берега и дачи Иркутского водохранилища. С этим делом у нас было много связано, как и с одноклассницами. К десятому классу нам впору было жениться на них, если мы джентльмены, как говорится. Но Галя же об этом не знала и «работала» по системе Макаренко. А нам было на руку приручить Классную, не будучи джентльменами.

Девчонки в большую плетеную бутылку из-под «Гымзы» налили черничный морс, и кто-то шутки ради высыпал в неё две пачки пургена. Об этом знали только избранные. Ребята купили водочки. Топорики взяли — костер разводить. Одежду практичную, яркую, легкую, обувь спортивную, плавки купальные, одеяла и жрачку — всё взяли по старой проверенной схеме. Шмалер самодельный под мелкашный патрон на всякий случай, но больше для того, чтобы Класснухе светануть и напугать её этим. И вот мы в субботу поехали в лес.

Песчаный берег, теплынь, разожгли костер, соорудили место, где можно покушкать, каждый с кем надо расстелил одеяло, чтобы позагорать, сходили, вырубили подходящие жерди и закопали их в песок рядом со своими лежанками.

— Это ещё зачем? — удивилась Галина Григорьевна.

— Да так — на всякий случай. Мало ли что? Пусть лежат — не помешают.

Хмыкнув, она промолчала.

Начали кушунькать. Водку достали. Разлили всем и девчонкам. Галя не поняла.

— Выпьете с нами за знакомство, Галина Григорьевна?

— Вы что? Собираетесь пить?

— А вы разве нет?

— Вы это… вы давайте прекращайте здесь это!

— Гали-ина Григорьевна… Расслабьтесь. Мы же на природе. А воздух-то какой! Давайте по чуть-чуть, с нами — все равно уже разлито. Поддержите компанию. Чисто за знакомство. А?

И что ей оставалось делать?

Мы отлично проводили время! Ели, выпивали помаленьку, купались, жгли костер, веселились, рассказывали анекдоты, бегали по песку и воде, обжимались с девчонками, загорали. Галина больше налегала на морс, водку почти не пила — боялась, не уследит за нами. Те, кто был не в курсе, тоже пили морс. Те, кто был в курсе — предвкушали дальнейшее и острили по этому поводу.

Яркая компания загорелых ещё летом девичьих тел, костер и отчетливые признаки молодежной пьянки не могли не привлечь ребят с дачного поселка, что располагался на противоположном берегу. И они завели моторку. Сначала они просто проехали мимо. Девочки покрутили задами. Развернувшись, ребята позвали девочек с собой. Те опять покрутили задами и что-то обидное крикнули вслед. Мы, как по команде надели кроссовки, и легли «загорать» на свои одеяла, однако, приподнявшись на локтях, чтобы было лучше видно. Руки быстро нашли в песке заготовленные «выключатели». Парни на лодке пошли на третий заход и уже что-то грубое крикнули всем. В ответ прозвучало вполне однозначно: «Ну, давайте, причальте, уроды! Мы вам бошки порасшибаем и лодку козлячью вашу утопим!» Парни решили пристать и направили лодку к берегу. Бедная Галя испугалась. Но кто-то показал ей мелкаш и чётко заверил, что бояться-то, в сущности, нечего — нас больше, у нас есть топоры и дубины и вот Это, на случай шухера, — не проиграем. Спокойно, Галина Григорьевна!

От Этого ей стало совсем не по себе. Однако мы её заверили, что сами разберемся. И не надо нервничать!

— Как это разберемся? Вы что, с ума посходили, что ли? Вы знаете, что сейчас будет? Да за такое вас… за такое нас… за такое вообще…! Уму непостижимо, чего вы творите! Сейчас же прекратите!

— Да, ладно, чё ты, Галя? Нормально всё будет.

— Никакого нормально! Всё! Я сказала: никакого нормально! А вы давайте — уматывайте отсюда! — кричала она уже на грани истерики парням в лодке.

Что-то она ещё кричала, махала руками, подбежав к кромке воды, показывала на нас, в сторону города и всё такое. Парни, естественно, ржали, не понимая, что это преподаватель. Уж больно она молода и тоже в купальнике. Галя, как могла, растолковала им и доказала, что она здесь за всех отвечает, что она основная и, типа, учитель. А мы наблюдали, ждали, что будет, и улыбались. Ничего, молодец, Галина Григорьевна, справилась. Парни на берег не вышли, но, пообещав всё равно вернуться толпой, удалились, а Галя приказала нам всем быстро собираться. Мы ещё покуражились немного, допили, что осталось, искупнулись и стали потихоньку сматывать удочки, как принято было выражаться. Галина смотрела на дальний берег всё это время с явным испугом. А там снаряжались какие-то лодки. И не поймешь — рыбаки, дачники или, правда же, к нам собираются. Напугалась она тогда, бедненькая!

Потом, уже по дороге к тракту, все носились в кусты, кто морсу попил, а «избранных» и посвященных веселило их состояние: «Ничего себе, как вас пацаны напугали!»

С Галиной мы подружились. Ей стало значительно легче нами управлять, потому что мы её не подводили, если она просила. И часто её приглашали на наши торжества, в гости на день рождения — родичи тогда спокойно уходили, оставляя нас с преподавателем. А нам того только было и надо. А на выпускных экзаменах она нас здорово выручила. Она была классная!

Практикантки

Время от времени в нашем классе появлялись практикантки. Чаще всего это были девушки с широко испуганными глазами, комплекции средней или чуть-чуть больше средней, и в основном преподавали нам литературу и физику. Физику нам читали вообще два года только практикантки и один раз какой-то дятел-практикант, пока не появилась Галина Григорьевна. На биологии была однажды практикантка. На физкультуре приходили маленькие, но упругие и грудастые, деревенского вида девахи с громкими голосами. Однако больше всего помнятся испуганные глаза практиканток по литературе. Наверное, практикантки по литературе очень хотели получить хорошую отметку за практику. Волновались и конкретно готовились к предстоящему уроку. Многие из них приходили на урок завитыми, с хорошей прической. Но у Дарии Ефимовны ни так-то просто было получить хорошую отметку. Она строга, хотя и справедлива. И ещё у неё был маленький комплекс.

Наша, тогда ещё классная руководительница Дария Ефимовна на голове имела, скажем прямо, не густо волос, короткой длины и одуванчикового цвета, за что школьники и особенно их родители прозвали её Божьим Одуванчиком. Как любую нормальную женщину, Дарию Ефимовну волновал вопрос прически, который решить нормальными способами уже не представлялось возможным. Поэтому девочек-учениц она однозначно «заплетала» в тугие косички, а вот с мальчиками ей было гораздо сложней, учитывая веянья моды тех лет и то обстоятельство, что до того, как «взять» под свое чуткое руководство наш класс, она шесть лет была классным руководителем в классе, где учился Ткач и вся бригада «хиппарей». Уж они-то ей попили крови. Женька однажды пришел на урок в длинноволосом парике и сел на заднюю парту. Дария Ефимовна долго не могла понять, что это за девушка в классе появилась, и какое-то время не решалась подходить к «новенькой», но когда разобралась, что это Ткач сидит и чешет в наглую свои волосы на уроке, она ему однозначно сказала: «Снять! И остаться после уроков!». Ткач остался. Вместо того чтобы ему устроить разгон, Дария Ефимовна долго интересовалась, где можно достать такой парик, нежно поглаживая его. И попросила Ткача посодействовать. Тот, как человек, слывший своими возможностями, пообещал ей достать, но так и не достал, только обещал и пользовался её благодушием и расположением, пока она ждала выполнения его обещаний. Чем это всё кончилось, когда стало ясно, что он ей ничего не достанет? Ничем. Всё просто закончилось — она устала ждать и перестала надеяться.

Но что положено Юпитеру, не положено Быку. Поэтому практикантки с густыми волосами вряд ли моли рассчитывать на хорошие отметки за практику, если приходили с хорошей прической. Прилизанные или с очень короткой стрижкой, зная про это, могли рассчитывать на что-то, а «лахудры с космами», как называла их Дашка, однозначно пролетали. Инстинктивно мы это тоже чувствовали, и, чтобы сравнять шансы, больше издевались над прилизанными, за что «лахудры» нам были благодарны и частенько делились с нами своими секретами. Мы их понимали и жалели, как могли. На «открытых уроках», когда они проводили свой час, мы не вставляли: «Вы нам это не объясняли» и «Я ничего не понял из того, что вы сказали — можно ещё повторить». В их анкетах, когда нам давали заполнить, мы завышали отметки, занижая прилизанным дурам. Потом, есть же и другая сторона медали: «лахудры» — они нормальные бабы со своим, слегка «хипповым» пониманием жизни, или туристки романтичные. Симпатичные они, точно Вам говорю.

Пара таких благодарных туристок у нас как-то была.

Ещё в самом начале учебного года мы поехали с ними на картошку. Нас тогда постоянно пытались загнать в колхозы, но мы редко ездили, прибегая к различным причинам, заболеваниям и запискам от родных. А эти две «туристки» говорят:

— Поехали, ребята, мы кинокамеру возьмем.

— Кинокамеру?!

Мы, конечно, тут же согласились.

Приезжаем в колхоз, на поле. Первым делом что? Найти место, где мы будем жечь костер и обедать. Кто будет жечь костер? Мы будем жечь костер! Нам надо дров натаскать, костер разжечь, мангал изготовить, а кто вещи ваши будет охранять? Деревенские всё сопрут — только оставь! Мы будем охранять! Поэтому вы сами копайте вашу картошку, а мы за дровами. И нам ещё пара девчонок нужна, чтобы обед готовили. Вон Ольгу Ткачук оставьте и Лариску Кравчук — пусть готовят. Сразу отмечу, что Ольга, как всегда, ни хрена в таком случае не делает, зато Кравчучка с удовольствием работает за двоих — она очень любила Ольгу и заботилась о ней; иногда, когда нас с Ольгой не было дома, а прибраться нужно было, — Лариска помогала. Так было каждую неделю на протяжении нескольких лет, пока Ню, как её окрестил Новогодней ночью Вовуня, не выросла и не плюнула на всё и на уборку в том числе.

Но вернемся на поле. Практикантки с камерой не могли работать в чистом поле, собирая урожай и следя за доверенным им коллективом школьников-дуралеев. Поэтому камеру они оставили нам — охранять. Вот мы и наохраняли.

Поначалу мы просто тренировались и смотрели, как что устроено, поэтому первые кадры содержали информацию лишь о том, как идет процесс сбора корнеплодов и прыжки Сани Исаева — профессионального танцора нашего класса — с контейнера на землю с пируэтом вокруг своей оси. Ещё мы сняли, как мы умеем курить: все лезли в кадр с сигаретой, одной на всех. Потом незаметно отсняли курящих одноклассниц в кустах. Потом очень незаметно отсняли одноклассниц и других девочек из других классов, как они «ходят в кусты». А уж после, когда нас поймали за этим делом и разорались, стали придумывать и делать вещи.

Кадр первый. Болотистая местность, т. е. кочкарь, тишина, осень, погода дрянь, птички поют, два школьника заблудились. Идут вдоль болотистой местности. Пока тишина. Но через секунду из-под каждой кочки вылетают «деревенские» ребята с дубьем и несутся на камеру. Крупным планом: испуганные глаза заблудившихся школьников и дикие глаза «деревенских» Общим планом: их догоняют, бьют дубинами и забивают до смерти.

Кадр второй. Один всё же остался жив. Его ставят на колени со связанными за спиной руками. Японским штыком, который Лёнька Бутин нашел в реке за бабушкиным огородом в своей деревне Максимовщине (как он там оказался с Русско-Японской войны?), «местный» пацан «казнит» городского школьника. Как палач, он заносит над головой жертвы этот самый штык-меч и резко бьет, типа, по шее! Стоп-кадр: Убираем голову «жертвы» под воротник куртки, а в руки ему даем кочан капусты. Продолжается съемка. Меч пролетает у воротника, и видно, как голова (качан) катится по земле. (Это он незаметно его катнул в нужный момент). «Обезглавленный труп» валится набок. Получилось правдоподобно.

И далее, все в таком духе, пока не зажевало наглухо пленку.

Когда, через несколько месяцев, мы просматривали в школе эту ленту — все смеялись. Практикантки тоже смеялись и говорили, что мы молодцы. А чего им? — показательный урок уже отвели, мы им помогли, потому что они хорошие бабы оказались, а то, что так долго не появлялись с фильмом, так его нужно было на проявку в Свердловск отправлять — пленка-то цветная.

Такие практикантки редкость.

По физике — там всё было иначе. Нас не любили, мы не любили. Они нам низкие баллы, мы им истерику на «открытом» уроке. Слезы у них на перемене — ручьем. Говорили, что мы гады и сволочи. Однако, через тысячу лет, когда я поступал в Нархоз, эта история всплыла, но совершенно в другом коленкоре.

Я тогда из Армии пришел, почти год уже на киностудии отработал, и решил поступить в Нархоз. Два экзамена по математике сдал (тут не было проблем — школьные олимпиады по математике даже после армии помогают), а вот экзамен по физике. Беру билет: «Постулаты Бора — херня полная! И какая-то индуктивность в какой-то электромагнитной катушке — вешалки вообще!». Всё — труба. Завалил! Что поделаешь? Сижу, рисую на листочке — время тяну. Краем глаза вижу: экзаменаторша одна на меня пялится любопытно. Потом подошла, посмотрела, что я написал. А что я написал? Ничего! Вот, нарисовал только. Она отошла, села к своим коллегам. Чего-то там шепчутся. Потом вызывают меня. Её соседка вызывает, ни она лично. Я выхожу.

— Что у Вас там? — спрашивает меня соседка.

— Вот, — говорю я и протягиваю листок с дурацкими рисунками.

— Это всё?

— Всё. Времени не было — мог бы больше нарисовать.

Та уже тянется к моему экзаменационному листу, чтобы вкатить пару, но тут ей эта, которая на меня пялилась, говорит:

— Подожди.

А потом меня спрашивает:

— Ты в тридцать девятой учился?

— Да, — говорю я.

— В таком-то году?

— Точно.

— Помнишь меня?

Я её, конечно, не помню, но отвечаю, как надо:

— Смутно, смутно, — как Бендер из «Золотого Теленка».

Та после этого обращается к своей подруге или коллеге, я не знаю, какие у них там отношения:

— Это мой бывший ученик. У них в школе физики вообще не было. Я сама ему преподавала. Он же после Армии — поставь ему тройку. Ну, я тебя очень прошу.

— Хорошо, — отвечает та и ставит мне трояк.

Отлично! Я прошел на следующий круг. Довольный, выхожу за дверь, а следом эта, которая пялилась.

— Ну что? — говорит. — Вот и встретились. Я тебя на всю жизнь запомнила! Ох, и поиздевались же вы над нами тогда!

— Честно говоря, я Вас не помню, — отвечаю я, уже честно.

— Хорошо, — говорит она. — Помнишь, не помнишь — не важно! Важно другое — добро всегда побеждает зло! Вы издевались, а я отплатила добром! Вот как бывает.

— Спасибо, — говорю. — А вы ещё кого-нибудь помните из тех, кому преподавали на практике.

— Честно говоря, не очень, — отвечает она тоже честно.

— Ну, вот — видите: не издевался бы, хрен бы в Нархоз поступил! Уж литературу-то я напишу, думаю.

— Наверное! — говорит она, грустно подумав, улыбнувшись, и, помешкав, добавив: — Ну, всего Вам хорошего!

— Спасибо, — отвечаю. — Правда, спасибо.

— Не за что, — говорит она и уходит к своим в кабинет.

Вот так вот, практикантки, помните своих учеников! А Вам, как зовут не знаю и не помню, Большое Спасибо и простите, если в детстве чем Вас обидел. Вам зачтется — это я точно знаю! Спасибо! Дай Бог Вам здоровья!

Вовуня

Мать, отец и старший брат называли его в детстве Вовуней, как самого младшего в семье. Так к нему это и прикипело. После, уже никто и не понимал, что, называя таким трогательным именем взрослого парня, а после — мужчину, могут поставить в неловкое положение незнакомых людей или же самого Вову. Просто все привыкли и до сих пор воспринимают его, как Вовуню. На работе его, конечно, зовут Владимир Анатольевич, а друзья по старинке, как в детстве.

Вовунина квартира, в принципе, была музеем охотничьих трофеев. Несколько десятков рогов висело на стенах. Кабаньи клыки, череп и шкура медведя, картины на охотничью тему, подаренные Вовиному отцу авторами. Книги, книги, книги. Огромная коллекция охотничьих ножей. Чугунные статуэтки охотничьих собак. На балконе весела шкура глухаря, отпугивая незваных голубей. Вся квартира была пропитана темой охоты. Даже пахло всегда сыромятной кожей и чуть-чуть оружейным маслом. И не мудрено — Вовунин отец преподавал в сельскохозяйственном институте на охотоведческом факультете, то есть был профессиональным охотником. Он сам добыл всех этих животных. Здорово было бы вот также поохотиться на архаров, маралов, изюбрей, кабанов, коз и сходить на медведя! Вовуня тоже любил природу и мечтал сам ходить на охоту, когда подрастет. Нас это и сдружило.

Вечерами в его комнате, при свете старинной «сталинской» настольной лампы, мы перечитывали старинные журналы про охоту, запоминали, как делать самоловы и самострелы. Говорили о прочитанных книгах про животных, мастерили рогатки и луки, учились подшивать валенки и ичиги, делать ножны и самоловы. Анатолий Владимирович, Вовин отец, понимая нас, поощрял наше увлечение, разрешая даже прикасаться к святая святых, охотничьему снаряжению. Учил нас снаряжать патроны, подсказывал, как правильно чистить ружье, водил в тир в подвал своего института и в музей при ИСХИ, приучал к порядку и наставлял на путь истинный. Нам это нравилось. И всегда вкусно и много кормил диким мясом, грибами и ягодами — дарами природы. Точнее, готовила и кормила нас Вовина мама, однако, мы-то знали, откуда всё это. Короче, мы заболели тайгой!

Но по-настоящему с Вовуней мы ещё не были в тайге, и пока всё это была лишь теория. Правда, Родники, Длинные Озера, весь берег Ангары и лес за Плотиной мы истоптали вдоль и поперёк, наблюдая за жизнью пернатых и прочих тварей. Придумали себе эмблему и стали записывать свои наблюдения в дневник — всё по-взрослому, как настоящие исследователи. Мальчишки, пусть ещё не совсем уверенно, но мы уже умели пользоваться охотничьим ножом, у нас уже были рогатки и луки и свое место на Глине. Мы уже построили голубятню. У нас был свой спаниель, купленный в племенном питомнике с помощью Вовунькиного отца, и мы обучали спаниеля охотничьему ремеслу на Родниках. Говорят, что девочки в это время опережают мальчиков в развитии. В сексуальном — несомненно. Ну и что? Нас пока это мало интересовало. А вот мужицкие дела — да! И в этом смысле девочки отдыхали у швейных машинок, когда мы проверяли свои самоловы. Всему свое время — наши барышни дожидались нас, уже подготовленных к любым поворотам судьбы. А для нас знания некоторых особенностей природы были необходимы, как воздух, чтобы уметь выживать в суровых условиях Восточной Сибири.

Помню, как-то один придурок, с первого этажа, был вечно недоволен тем, что мы долго засиживаемся на скамейке под его окнами и громко смеёмся — мешаем спать. И чего ты хотел? Ну, выкопай скамейку — мы не будем на ней сидеть дотемна. Нет же, ты вылетел с ножиком, видимо, нас-таки опасаясь, нахамил — разогнал нас на время. Хорошо. Мы пошли на Родники, наловили целый пакет майских жуков, и когда ты уснул, мы закинули тебе пакет в твою форточку. Безобидная детская шутка. Но умная, с точки зренья закона. Представьте, какая удивительная ночь, когда вместо комаров на Вас прыгают эти ужасные твари!

На следующий вечер ты ещё не угомонился и поймал кого-то за ухо. Это явно был перебор. Твой красивый аквариум наполнился карбидом, и утром, вылавливая «вареных» сколярий, ты пожалел обо всём. Ты больше нас не гонял, а то ведь и рамы можно было лишиться, как мы пообещали тебе. Вот. Остановился бы на майских жуках, так нет же — рыбёх погубил. Ладно, оставим полемику, вернемся на землю, продолжим рассказ.

Романтика охоты, приключений и путешествий захватила нас с Вовой. И, как выяснится в дальнейшей жизни, навсегда. А началось всё с тех вечеров под настольной «сталинской» лампой и дачи на Семнадцатом, о которой нельзя не сказать.

Блажен был тот, кто дачу имел в те времена. Семнадцатый километр Байкальского тракта, а там дача — это как своя турбаза на Малом Море сейчас. Даль — несусветная. Глухомань. Болото кишит утками, залив — рыбой, а электричество все-таки есть. Потому что рядом спортивный лагерь «Политехник» и в него, каждое лето по несколько раз приезжают группы туристов из Японии. Откуда японцы-капиталисты — для меня лично загадка. Но каждое лето по несколько групп. А это означает, что работает дизель (и дачники подключились), особый режим питания, эстрада, свой приличный ансамбль и, следовательно, дискотеки (массовки, как их поначалу называли) и ребята-спортсмены, а не гнусные барыги и фарцовщики-попрошайки. И вот там-то, в этом райском месте, у дяди Саши Габасова дача. А сам он работает в лагере — тренер боксеров, плюс что-то ещё по хозчасти. А отчим мой по кличке Большой, — его, разумеется, друг. И мы с Вовунькой попадаем на эту дачу (а в следующие годы и в, собственно, лагерь, имея доступ и к даче).

В лесу мы, конечно же, сразу возводим себе шалаш. Зачем? Просто так — просто строим и знаем, что это Наше Место. Вечерами на просеке тяга вальдшнепов. Рогатки заряжаем дробью и успешно охотимся. А наш спаниель по кличке Скукум Чек, что значит Мутные Воды, отыскивает нам в ночи сбитых птиц. Когда дробина попадает на зуб кому-то из взрослых, они допытываются, откуда у нас ружьё. Приходится демонстрировать своё искусство стрельбы дробью из рогатки, и они успокаиваются в надежде, что мы не нашли их незарегистрированную двустволку «БМ-16», спрятанную в шифоньере. Наивные. Наша эмблема и есть «БМ-16» по первым буквам фамилий (у Вовы фамилия Михайлюк). Стоит им уехать после выходных в город, как утки трепещут от наших посещений болот, а Скукуму-то — радость по-настоящему побывать на охоте.

Вечереет. Накрапывает дождь, стуча по крыше веранды. Мы готовимся ночью на лодке пойти в протоку. Днем мы заметили, что в протоке много щуки. Попробуем сегодня, с факелом и острогой, поохотится на них. Пусть получше стемнеет, а пока мы выжигаем Трубку Мира под мерцающим светом свечи, воткнутой в бутылку из-под рома, как настоящие пираты. Молодые, сильные, смелые, мы сегодня добудем монстра! И пожарим его на рожне!

Ночью на воде прохладно. Свет от факела освещает подводный, страшный и чужой холодный мир. Мы потихоньку, толкая шестом «Берёзку», заплываем в протоку ручья, вытекающего из болота в залив. Трава всё равно шелестит от мельчайших движений лодки, не смотря на то, что по ней колотит дождь. Там, под водой, видно, как шныряют мелкие рыбки, колышутся водоросли и тянут к тебе корявые ветви коряги. Один из нас на носу, другой — упирается в шест, тихонько толкая лодку. Вот она! «Бревно» с хищной, выдвинутой вперед челюстью. Здоровая! — кажется в ночи. Рука сжимает острогу. Сердце колотится, слышно дыханье. Дождь барабанит в спину. Ещё чуть поближе. Ещё. Факел её не пугает. Удар! И всё — она уже бьётся на острие, прибитая к илистому дну. На сотый раз получилось! Но получилось же! Сегодня мы бросим в огонь в жертву Богу охоты Великому Роки лучший кусок добытой щуки! Табаним домой, зверюга готова, ёще шевелится на дне нашей лодки.

Через четверть века Вовуня в День рождения получит письмо:

Ольга

Живёт в Белорусском полесье кудесница леса Ол… Стоп! Не так. Ещё один дубль! Училась в нашем классе девочка, звали её Оля. Оля всем нравилась, и особенно мне. А вот дальше, всё уже как в сказке:

У Оли был такой воздушный воздыхатель Саня Курилов. Ему как-то посчастливилось быть с ней в одном пионерском лагере, и он считал, что знает её теперь лучше других. Он думал, что он романтик, и поэтому надоедал ей своими сладкими разговорами. Я же выбрал тактику другую, как мне тогда казалось, более действенную. На переменах я не давал покоя её косичкам, на уроках шутил более остроумно. Например, её вызовут отвечать, она встанет и отвечает (естественно, к тому времени я уже сидел где-нибудь за её спиной), а я положу на её стул длинную железную линейку, а когда она, ответив, сядет — резко выдерну линейку из-под неё. Нетрудно представить её ощущения, но главное было в том, какой она при этом издавала несуразный вопль. Мне, шалопаю, казалось это забавным. После уроков я своим портфелем выбивал у неё из рук её портфель. А потом и вовсе обнаглел и стал пуляться в её красивые ножки бумажными пульками, надевая на пальцы венгерку вместо рогатки. А как ещё мне было привлечь её внимание? Это Саша Курилов ей все какие-то стишки рассказывал, а я нутром чувствовал, что это не прокатит. Девочки, они же бестолковые, пока не вырастут, а потом поздно будет привлекать внимание — придет пора конкретных действий. Природные инстинкты — щенки сразу должны в своих щенячьих играх определиться, кто будет лидером в стае, когда придёт пора. Вот уж как умели, так и определялись.

В конечном итоге Ольге это надоело, и она пожаловалась своему старшему брату-десятикласснику. Как-то на перемене четверо длинноволосых подошли ко мне и задали пару неприятных вопросов. Я ответил почему-то остроумно, не понимая, с кем разговариваю, но это и спасло. Они посмеялись и всего лишь заперли меня в подсобном помещении уборщицы, где мне пришлось просидеть целый урок меж ведер, тряпок, швабр и вонючего мыла. Саня Курилов был доволен, улыбался, что-то нашёптывал Ольге, а на следующий урок не явился. Оказалось, его кто-то запер в подсобном помещении уборщицы. Больше он уже не решался так нагло улыбаться в мою сторону. А моё «внимание» к однокласснице разгорелось с новой силой.

С её братом мне пришлось встретиться ещё раз, но по другой причине.

Десятый «Б» где он учился, устраивал тематический вечер, посвященный американской субкультуре. Это был закрытый просмотр фильма о распавшейся группе «Биттлз». Плевать, что она из Англии — рыло империализма везде одинаково, поэтому предполагалось, что вечер покажет, как загнили Соединенные Штаты. Была у них в классе такая модная комсомолка Наташка Пивоварова с длинною русской косой. Сдается мне, это она где-то раздобыла пленку с Битлами и организовала просмотр. Учителя хотели поставить галочку в графе политического воспитания молодежи, а молодежь хотела воочию увидеть «Биттлз» на экране, а не на затёртых фотографиях.

После уроков всех потихонечку загнали в кабинет физики, погасили свет и включили проектор. Никто и не заметил, как я прошмыгнул и затаился на задней парте — шубы горой — гардероб-то закрыли, а народу море — из других десятых нагнали.

Рядом со мной пришвартовались четверо длинноволосых. Как только погасили свет, они достали «Агдам» — смотреть «Битлов» на сухую для них было неправильно. Как можно трезвому оценить любимую запрещенную группу? В чём кайф? Поэтому пили. Но пили тихо, и по запарке протянули мне бутылку. Я не понял, но, глотнув из горла пару раз, вернул бутыль. Когда просмотр окончился и включили свет, длинноволосые удивились, увидев, кто с ними рядом — это их опять рассмешило. Вот так мы познакомились. Больше Ольге не было смысла жаловаться на меня своему старшему длинноволосому брату Женьке Ткачуку.

Прошло два года. Седьмой класс. Генеральная уборка в классном кабинете сразу после урока физкультуры. Все в спортивных костюмах, школьная форма в пакетах и сумках. Ничего умнее не придумалось, как спрятать Ольгину сумку с её школьной формой в коридоре за дверь. Когда пришло время расходиться по домам, выяснилось, что сумка с одеждой пропала. Ольга заплакала, мне её по-настоящему стало жалко, и пришлось извиниться и впервые мирно проводить до дому.

Мы шли, разговаривали, забыв про украденную сумку, впервые вдвоем не ругаясь, не ссорясь. Был чудный осенний вечер, горели в глубинах небес яркие звезды, шумели берёзы Татарского кладбища, пахло тиной от Ангары, под ногами шуршали опавшие листья. Мы долго стояли у её подъезда, почему-то не в силах расстаться. В конце концов, решили встретиться завтра — с собачками погулять. У меня был славный щенок-спаниель, у неё редкая тогда порода — карликовый пинчер желтой окраски по кличке Гольда.

Вот так всё и началось — сначала, вроде, просто выгуливали собак. Сидели у подъезда на лавочке. Болтали ни о чём, как и все влюбленные. В школе делали вид, что у нас всё по-прежнему, то есть, никак. Потом в город с концертом приехала Пугачиха, мать договорилась, и нас по великому блату и бесплатно пропустили в зал. Мы всё выступление просидели вдвоем на лестнице — рука в руке, после, взявшись за руки, шли несколько километров домой пешком по осенним улицам вечернего города, и надолго застряли в подъезде, не в силах расцепить руки, целовались. Впервые, много, долго, жадно, страстно! Выяснилось, что и от ненависти до любви такой же точно шаг. Мне не хотелось возвращаться домой — манили звезды и её окно.

Чтобы понравиться Ольге и казаться взрослей, я начал курить. Она-то уже где-то в пионерском лагере этому научилась, я не хотел отставать и казаться ребенком. Пришлось научиться. А, научившись, уже нужно было держать марку хулигана перед «конкурентами».

А конкуренты, суки, напирали — они уже тоже подросли. Саня Курилов имел наглость иногда на дискотеках приглашать Ольгу на медленный танец. Оборзел, в натуре! Нужно было предпринимать кардинальные меры. Бить начнешь — он станет великомучеником, а девочки таких жалеют, и кто его знает, что там потом получится. Нужен был другой подход. И, естественно, он был найден.

Как-то, прогуливаясь с Плисой в окрестностях Куриловского дома, мы встретили Сашу. Привет-привет. Чё делаете? Гуляем. Чё гуляете? Ответ нашёлся сам собой.

У Сашиной соседки жил красивый пушистый кот. Как он оказался в тот момент на улице, непонятно. Но он был ласковый и добрый и не боялся людей. Он пошел на Плисин зов и безропотно залез к нему под тулуп: зима была и холодно.

— Сань, ты это, с нами пойдешь? — спрашиваем мы Курила.

— А вы куда?

— Кота мочить.

— Как это?

— Пошли — увидишь.

Саня не поверил, но был заинтригован и зачем-то пошел с нами. Мы с Плисой переглянулись.

В нашем подвале, где мы тренировались, в дальнем отсеке было темно, сыро и страшно. Лишь из маленького окошечка в стене проникал туда свет. Но через пару минут глаза привыкали, и становилось всё довольно-таки неплохо видно. Конечно, у нас работал выключатель, но зачем его включать, если с нами Курил. Глаза привыкли, и Саша сам увидел, что из стен торчат длинные, острые концы арматур. Мы остановились.

— Ну, что — вешать будем или как обычно? — стали мы рассуждать с Плисой. Решили, как «обычно». Саня пока ещё ничего не понимал. Он ошалело смотрел на котика и допытывался:

— Вы что, его убивать собираетесь?

— Сань, ты видел, сколько кошек развелось? Они заразу переносят.

— Так этот же домашний.

— А что он на улице делает? Заразу домой принесёт — все заболеют. Обязательно нужно убить. Даже чисто в гигиенических целях.

— Вы чё? Совсем?

— Курил, ты под дурака-то не коси! Ты с нами зачем пошёл? Ты теперь давай: или с нами или я не знаю, если ты расколешься — не обижайся. У нас выбора нет! Свидетели нам не нужны! — и, сделав паузу, мы уточнили. — Так ты с нами?

Саня понял, что круг замкнулся. А Плиса возьми да скажи, как будто уже всё решено:

— Это будет твоё боевое крещение. Бери кота за хвост и с силой бей его об арматуру. Не боись! — она его насквозняк прошьет. Ты только успей конец загнуть. А то он как начнет, как ошпаренный, на арматуре крутиться — всех кровью забрызгает. А если, не дай Боже, сорвется — бросится на нас, прямо в морду! Они все бросаются. Бери кота.

И Плиса протягивает ему животное.

У Сани от его слов, от запахов подвала, от тусклого света начинает, видимо, кружиться голова. Он просится на улицу. А-га, сейчас! Отпустили мы тебя — теперь ты наш подельник. Бери кота, тебе говорят!

Курил на грани обморока.

Ещё немного поиздевавшись над «конкурентом», я, типа, делаю ему поблажку.

— Ладно, Плиса. С этим мальчиком каши не сваришь. У него ещё детство в жопе играет — до настоящего дела ему далеко. Хрен с ним, пусть ботанику учит, надеюсь, не стуканет — я вывожу его на воздух. А ты давай тут, побыстрей кончай с Барсиком, и чтобы не как в прошлый раз — потише. Мы тебя наверху подождем, а то он тут всё заблюет, как кровищу увидит.

И, обращаясь к Курилу, я ему говорю голосом Юрского:

— Пошли, студент!

Через несколько минут появляется Плиса. Руки в крови. Обтерев их снегом, он начинает в цветах и ярких красках рассказывать о мучениях киски. Саня хочет домой. Очень хочет. Мы его, как конвой, провожаем. А Плиса не в силах уняться, всё продолжает рассказывать. Тут же, для сравнения, мы вспоминаем, как это было в прошлый раз, когда кот вырвался и бросился на Плису. Прямо в морду!

— Да, пришлось тогда повозиться!

— Не говори!

— Представляешь, Саша, какие они живучие твари?!

Около Куриловского подъезда мы останавливаемся. Серьезно берем его за воротник, наклоняемся к его лицу, смотрим прямо в глаза, и Саша слышит:

— Стуканёшь кому-нибудь про это — сам в подвал попадешь! Понял? Молчи и всё. Ничего ты не видел, нигде ты сегодня не был. Ясно? Так лучше будет, Саша? Я спрашиваю, ясно?

— Да-да. Я понял, понял — отвечает Саня, пытаясь уйти.

Но надо ещё немножко за ворот подержать для профилактики. Смотрим в глаза и молчим. Потом резко отходим:

— Ну, ладно, беги.

Курил растворяется в подъезде.

Когда прошел первый приступ хохота, я спросил у Плисы:

— Ты куда кота-то дел?

— В окошко вытолкал. Он и уходить-то не хотел — у меня за пазухой-то тепло. Пришлось повозиться, еле пропихал! Кусается, гад. Да я ещё во — руку о бетон расцарапал.

Теперь ясно, откуда кровь.

— Санёк спать не будет — замученные коты будут сниться, как в «Брильянтовой руке»: «Шоп ты жил на одну зарплату-у-у!!!»

— Ну и чёрт с ним? Он тупой — не врубается. Пусть мучается, раз в Мифах не сечет.

Плиса

Серёга Плесовских был на год помладше нас. Но учился на два класса ниже, потому что родился поздно осенью. Здоровый от природы, он чувствовал себя неуютно с детёнышами из своего класса, поэтому тусовался с нами. Кроме того, Серёга был левша, и это вносило некоторую пикантность в наши спаринги, когда мы всерьёз занялись изучением восточных единоборств. По морально-боевым качеством он был такой же, как и мы, следовательно, был свой парень. Кроме того, Серый был первым из нас, кто прыгнул с парашютом. Жизнь его, конечно, потом тряхнула, но тренировки, полученные в детстве, даром не прошли. Так что, совет юным читателям: занимайтесь спортом и не курите дурь!

Помню, как-то шли мы с ним мимо татарского кладбища, где в это время работал экскаватор, увеличивая площадь гаражного кооператива за счет земли почивших. И из кучи, которую экскаватор навалил, выкатился череп. Хороший такой белый череп. Говорили, что хиппари на барахолке могли джинсы на череп поменять. Мы, естественно, подобрали его. Положили в пакет, и я почему-то оставил этот пакет у Ольги. Она его вытащила на балкон, «чтобы эта гадость дома не лежала», а через некоторое время Ольгина мать полезла на балкон и наткнулась на пакет. Когда она увидела, что там лежит, ей чуть плохо не стало. Пришлось Ольге тащить этот череп в школу и вручить его мне. Мы учились со второй смены, а Плиса с первой. Ясно, что я отдал пакет ему — не таскаться же мне по школе с оторванной экскаватором головой.

Плиса — молодец, сразу собрал пресс-конференцию одноклассников и запустил им миф о том, как мы с ним ночью выкапывали этот череп на Татаре. Он украшал всё безлунной ночью, шелестом листьев, завыванием ветра, тем, что татар хоронят без гробов и сидя, поэтому пришлось очень долго искать, где же голова, потом прогнал про какую-то погоню сторожей с собаками за нами. Детально описал нашу схему ухода по гаражам и заборам. Но напоследок оставил страшный рассказ о том, как мы вываривали череп у него дома в кастрюле, потому что голова ещё не до конца сгнила. Жуткие описания того, как мы вилкой снимали кожу с костей, выковыривали мозг изнутри, как приходилось вырывать вареные глаза и шлифовать глазницы, как потом всё это он скормил своему домашнему псу Ромке, который теперь стал людоедом и домой к нему опасно заходить, тем более, ворам. Ребята слушали, разинув рты, и сморщились, когда Плиса сознался, что мать не знает, для чего он использовал кастрюлю и, как ни в чём не бывало, продолжает варить в ней вкусненький борщ.

Лёнька Бутин

Первый человек, с которым я завел дружбу, переехав на Постышево, был мой одноклассник Лёха Бутин. Он жил в соседнем подъезде на пятом этаже. А на пятом этаже нашего дома балконы гораздо больше, чем на всех остальных — они шириной во всю панель. Ленька любил сидеть на балконе в теплое время года, зимой он просто любил сидеть у окна. Идешь, бывало, поднимешь голову вверх — Лёхина голова в окне улыбается. В общем, Леха был в курсе всех новостей на улице, поэтому один из первых узнал, что мы переехали в соседний подъезд. Учились мы, как я уже сказал, в одном классе, сидели за одной последней партой во втором ряду и вместе играли в футбол. У Лехи был хлесткий удар, а у меня хороший рывок. Когда мы играли в одной команде, редко проигрывали. Нас даже как-то взяли на какие-то соревнования на стадион «Авиатор». Там мы умудрились забить по голу, а потом все стали спорить, сказали, что мы подставные, и мы уже больше к ним на тренировки не пошли. Наверно, зря. Зато в пионерском лагере «Заря» нашу команду обыгрывала только местная деревенская хорошо сыгранная бригада с отличным вратарём. А по лагерю конкурентов не было.

Ещё у Лёхи была какая-то мистическая деревня под названием Максимовщина, куда его родители частенько увозили помогать бабушке. Через много лет в качестве студента, которого отправили в колхоз для сбора корнеплодов, мне довелось посетить этот населенный пункт. Лёха, естественно, был там, помогал бабушке собирать урожай с бескрайнего огорода. Их домище стоял на берегу реки, и ходили слухи, что Лёнькин прадед держал здесь когда-то мельницу, остов которой ещё торчал из воды. Вполне могло такое быть, если внимательно присмотреться к постройкам — на века мастерили.

Ещё у Лёхиного отца был «жигуль». Поэтому Лёха раньше других научился управлять транспортным средством. Батя, как называл отца Леонид, давал ему иногда поездить внутри гаражного кооператива и по деревенским проселочным дорогам вдоль полей. Мы ему, честно говоря, в этом завидовали.

Старший брат Андрей собирал записи и имел раньше всех «Илеть» — вертикально поставленный маг с четырьмя дорогами. Ещё Андрей копил этикетки от жвачки и зачем-то постоянно составлял графики игр советской сборной по хоккею (если зимой) и футбольной команды (если летом). На их письменном столе, под стеклом, рядом с рожицей Донольда, лежал листок в клетку с затушёванными квадратиками по диагонали и результатами игр против каждой команды. Мы спрашивали Андрея, зачем ему это? «Так надо», — отвечал Андрей. Ну и ладно! А его записи мы иногда брали и слушали.

Но больше всего поразило другое. Лёнькин Отец как-то решил искупнуться, снял одежду, и я увидел на его теле множество наколок. Солидный, всегда молчаливый мужик, директор кондитерской фабрики — и вдруг портаки. Откуда? Шалости детства? Не похоже — качественные рисунки (мы уже в этом разбирались), такие делают только умельцы. Мы вон однажды Плисе на фаланге среднего пальца корону кололи — получилось вроде неплохо, а присмотришься — видно, что партачил любитель. Халтура. Так откуда у Бутина-старшего купола? Лёха по секрету поведал, что батя его когда-то в молодости за что-то присел. Было дело. Но умудрился сорваться из мест заключения, долго бегал и, в конце концов, вынырнул на Целине. Там, за доблестный стахановский труд его хотели представить к награде, но оказалось, что он в розыске. Неувязочка. Срок, вроде, простили, но и орден не дали. Зато на свободе.

Вообще-то стандартная история для тех лет, но я почему-то склонен в неё верить. Ведь отец у Лёньки руководил не только кондитерской фабрикой, а потом ещё и трамвайно-троллейбусным управлением, а это, я Вам доложу, ответственность, и кого попало на такую должность не назначают. У чекистов все ходы записаны, если бы хотели — кислород бы перекрыли. Значит, что-то мешало или наоборот помогало этого не делать. Кто теперь разберет? И зачем? У Лехи же батя спокойно работал и курил свою «птичку» и нас иногда подвозил.

Леху любила учительница по географии Эльвира Леонидовна. Он часто гладила его по голове, называла теской и говорила, что когда выйдет на пенсию, будет работать дворником, чтобы на свежем воздухе больше бывать.

Учительница по химии шутила по-своему: когда проходили химический элемент «бутин», она вызвала Лёньку к доске. Тот по привычке слово «бутин» писал с большой буквы, а она его шутя укоряла и громко говорила классу, как любит себя Леонид.

И ещё Лёха любил в новогоднюю ночь кататься на коньках. Типа, традиция у него была такая. «Белая лебедь» — задумчиво произнёс бы хриплым голосом Вицин, глядя в окно на каток. Но сказал он это не о Лёньке, потому что не видел, как Леонид катается ночью. А катался он классно. Пожалуй, что лучше всех нас, за исключением Хандая, наверно.

Хандай

Валера Осипов заработал свою кличку из-за того, что постоянно нам рассказывал, как они с отцом ходили на хоккей, и как там классно играл Хандай — так звали одного из хоккеистов в команде «Локомотив», где, кстати, играл в то время Говорок. Про Говорка Валера вообще ничего не говорил. Но если б даже и говорил, то всё равно он был бы Хандаем: два Говорка в одном дворе — это перебор. Для краткости его иногда величали Хеша.

Если говорить про коньки, да, Валера катался хорошо. Кода-то он ходил в школу фигурного катания и даже в хоккей играл на фигурных коньках с зубцами на носу. Мы просили его исполнить тройной тулуп, но он мог подпрыгнуть и крутануться в воздухе всего один раз. Этого было достаточно — из нас никто так сделать не мог. Даже Лёнька Бутин.

Ещё Хандай отличался тем, что абсолютно не умел врать. Точнее, он врал постоянно, но это сразу было видно, как он ни старался. Например, лежим мы на крыше, загораем, смотрим: по Ангаре вдали движется моторная лодка.

— О, батя в запретку пошёл, — произносит Хандай.

— Чего? — изумленно спрашиваем мы.

До лодки, как до Луны: движется точка — разбери, кто в ней сидит. А Валера, как ни в чём не бывало:

— Батя, говорю, в запретку пошел. Лицензию достал. Наша лодка. Он сегодня собирался.

Чё к чему? И всегда вот так. Уже мужиком стал, семья, но приедет с охоты и начинает перечислять, кого добыл. Послушаешь — так весь лес перестрелял. Да, ладно — вреда-то никакого, а нам есть повод над ним посмеяться.

Плиса, правда, его чуть не ухлопал. Нож охотничий в двери кидал, а замкнуть дверь забыл. Хандай открывает — бац, нож такой хозяйский в груди точит. Валера в обморок. Плиса тоже, считай, в обморок. Но скорую вызвал. Приехали, нож вынули, залатали Хешу. Плису менты помурыжили. Обошлось. Хеша, если нас рядом нет, про свой шрам в районе сердца таких историй рассказывал! Родители его больше Серегу на порог не пускали.

Ну, а так парень нормальный был. После школы Валера Пожарку окончил. Работал, пожары всякие тушил. Нам рассказывал истории страшные. Мы и сами на мифы горазды, однако слушали — приятно, как он умел из ничего героическую поэму сочинить. Потом Хеша на тушении кабельного завода в Шелихове действительно совершил подвиг, но надышался там ядовитых веществ. Вот об этом он почему-то никому не рассказывал. Не рассказывал, как гостиницу «Сибирь» тушил, и пол под ним провалился. И только наш же приятель из параллельного класса и соседнего дома — его сослуживец Костя Сосновский вытянул Хешу из палящего ада за шланг, который Валера держал, как последнюю соломинку в море огня. Вот, всякую фигню сочинял, а как действительно о подвиге рассказать, так нет — у Валеры чего-то там перекрывало, и он стеснялся. Наверное, думал, что мы опять не поверим. Он же знал, что мы не очень-то верим. Прости, брат! Болел он долго после кабельного завода, но не уволился. Продолжал службу тащить. На охоту ездить. Детишек воспитывать.

А тут как-то Вовунька приходит и говорит:

— По городу пожарки носятся. Пожар что ли большой где-то?

Телевизор включили — вроде, нет. Ну ладно.

На следующий день звонит:

— Слышал новость? Валера Осипов умер.

— Хандай, что ли?

— Да. Это его вчера пожарки по городу везли.

Вот так новость, вашу мать! Был Валерка, и нету! Жаль! Хороший парень был!

Теперь, когда мы увидим лодку вдалеке, говорим: «О, батя в запретку пошёл», — улыбнёмся и вспоминаем Валерку.

Царствие тебе небесное, Валера.

Кеца

Кеца, он же Леопольд Кудасов, он же Леонид Нециевскй, он же — наш корефан. Одноклассник Пинигина, Кеца был худощавым, долговязым подростком, не отличавшимся особой силой. Наверное, поэтому сверстники и прозвали его Кецой. После восьмого класса Кеца поступил в кулинарное училище. Он рос без отца, мать вкалывала в геологических партиях, и Леопольду ничего не оставалось, как самому пробивать себе дорогу. В кулинарном училище была возможность подхарчиться, а это уже много значило во времена талонной системы. Ещё он немножко фарцевал, что позволяло приобретать нестандартные вещи. В общем, всего понемногу. Несколько раз он бывал с нами на даче, где тут же влился в нашу с Вовой «пиратскую» команду и бродил наравне по болотам и местным буреломам. Его навыки, полученные в училище, были как раз кстати, когда закипал котелок. Лук и рогатку он быстро освоил, по вопросам Магния затруднений не было, кроссы он бегал не хуже других. Что ещё сказать? В футбол, правда, играл несколько нескладно, зато, когда пришла эра каратэ, Лёня, не раздумывая, поддержал наши инициативы, так сказать, и физически и материально, если приходилось покупать подпольные книги. А через пару лет все забыли, что Кеца был раньше слабым подростком. Его худоба была плюсом при растяжках, а рост стал выигрышным фактором, после того, как Леопольд подкачал мышцы.

Да, вот ещё: мать у него всё время на работе была, так что хата почти всегда пустовала. Если Лёнька был дома, мы, естественно, у него собирались. В «Тыщу» резались, придуривались, мучили кого-нибудь. У него над столом на стене весела большая карта Советского Союза — в половину стены. За картой находилась розетка. Так чтобы не мудрить, Кеца проделал в карте две дырки, и вилку от настольной лампы втыкал поверх карты. А если к нам в руки попадала какая-нибудь жертва обстоятельств, мы, скрутив жертве руки проволокой, говорили:

— Молись!

И медленно подносили к дыркам на карте два конца проволоки.

Извиваясь от ужаса в ожидании электрического удара, жертва умоляла пощадить. Но мы всё равно вставляли концы в отверстия.

Ничего не происходило — мы карту немного перед этим перевесили. Розетка была дальше, сбоку.

Больше жертва старалась не попадать в наши цепкие лапы.

Шалости детские.

Серёга Чувашов

В детских шалостях доставалось больше всех Сереге Чувашову. Почему? Кто бы знал. Учитывая особенности его фамилии, ещё его называли Чуваш или Чума и очень редко — Сен Чумон. Ну, это так — к слову, чтобы потом не было непоняток, когда я про него рассказывать начну.

Мать у Серёги, как и у Кецы, тоже была геологом. Эта, конкретно, из тайги не вылезала. Как сезон — она в партию. Однажды вернулась, да револьвер вовремя не сдала. Пока её дома не было, мы добрались до револьвера — интересно же. Револьвер системы наган 1919 года выпуска. Здорово — ещё с гражданской! Сколько ж народу из него положили? Из него, наверное, Колчака замочили? Красивая игрушка.

— А патроны есть?

— Есть.

— Покаж.

— Во.

Патроны необычные — пуля внутри гильзы. Правильно — барабан крутится, пули не мешают. Гильзы в притирочку к стволу подходят.

— Давай жахнем!

— Вы что? Не — нельзя.

— Да ладно, не ломайся, Серёга! Один раз.

— Не-е.

— Чего, нет-то? Давай.

После непродолжительных уговоров мы открыли форточку, включили погромче музыку, нашли на соседней крыше подходящую птицу и спустили курок.

Птица улетела, люди на остановке задрали головы вверх, Серёга нервничал и чистил наган, а мы пошли домой.

Мать Чуваша никак не могла понять, где она могла патрон один потерять?

Как-то сидим с Вовунькой у меня дома, стрелы ошкуриваем. Стрелы разные: есть с острым наконечником из гвоздя — для птиц, есть с набалдашником на конце — это для сусликов. Такой стрелой если суслику в нос попасть — труба суслику. Никуда он уже не убежит. Так вот, сидим, шкурим. Смотрим в окно, Серёга идет. Явно к нам. Вова говорит:

— Давай напугаем Серегу.

— Давай, — говорю. — Как?

— Он сейчас постучит, я лук оттяну, а ты резко дверь открой. Он увидит лук — извиваться начнет.

— Давай! — соглашаюсь я.

Берем стрелу с набалдашником, подходим к двери, ждем.

Стучит.

Вова оттягивает лук, стоит, чуть подавшись вперед, как положено, я резко открываю дверь. Никого!

Вдруг из-за косяка выскакивает Чума — напугать нас хотел. «Ам!» — орёт. Напугал! Вова вздрогнул и выпустил стрелу.

Стрела точно куда-то в лоб или в глаз Чувашу как жахнет!

— А-а-а-а!!!!! — орет Чума, схватившись за глаз.

И смех, и грех — мы ржём, как дураки, он орет, как потерпевший! Мы хватаем его за тулуп и пытаемся затащить в квартиру, чтоб в подъезде не орал. Он упирается, сидит на полу, орёт. Всё равно мы его затащили, руки от глаза оторвали (я, правда, думал, мы ему глаз выбили), а глаз целый, а над бровью та-акая шишка! Пронесло! Нас тут вообще смех разобрал. Мы за животы держимся, Серега за свою шишку, и ржём, и орём одновременно. Потом отпустило маленько, мы Чуваша спрашиваем:

— Ну, что — напугал?

С снова ржать.

— Напугал, — отвечает он.

И давай ржать вместе с нами.

Так и катались по полу минут двадцать, чуть животы не надорвали. Дурашка — пошутить хотел. Пошутил.

Серега любил Высоцкого слушать и Северного уважал. А когда научился на гитаре брынькать — всех доставал: «А я один синдю на плинтуаре тёмной ночью!»

Лапа у него была сорок пятого размера при небольшом, в принципе, росте. Приходилось всё время в клешах ходить. Ну, не везло брату по жизни. То стрелой в лоб засандалят, то паука за шиворот кто-нибудь кинет, а кто-то возьмет и хлопнет по спине — паук в лепёшку. Однажды на физкультуре с турника свалился — руку сломал. Полгода зарастала. Постоянно какие-то неприятности.

Полы они как-то с матерью дома покрасили. Вова пришел. Пока сидели, судачили, Серега бертолетову соль на пол просыпал. Вова сидел, спичками баловался, искра отскочила, Серый дернулся — ацетон на соль пролил, снова «А-а-а!» — полкомнаты полов выгорело. Такая же неприятность с порохом была. Только там диван пострадал от искры.

Каратэ он не занимался. Его больше привлекала работа по дереву. Здесь он умел — ничего не скажешь. Трудовик им гордился.

В Армию Серёгу провожали, напились все, как свиньи. Серёга всё хотел тост двинуть, но как начнет вставать, обязательно об рога ударится. Над его головой к стене оленьи рога прикручены были. Так мы и не узнали, что он сказать хотел. Ушел в Армию на два года, а вернулся через семь. Ну, тотально не везло парню. Думали, может, уже отпустило, после срока-то? Ай — нет. Ещё одна история смешная.

Серега с другом частный дом купили. Решили свиней выращивать. Предложили преподавателям Политеха свои услуги. Уговор такой: они покупают поросят и корм, Серёга с другом за ними ухаживают и выращивают их до осени, осенью два поросенка им за работу. Нормальные условия — по рукам.

Выращивают они поросят, кормят, ухаживают, появляется Вова.

— Давай, — говорит, — я поросят анаболиками проколю, моментально вес наберут.

Серёга с другом не решаются — вдруг подохнут от химии.

— Давай только ваших двух, — предлагает Вовуня.

Это другое дело — своих, не страшно.

Осенью преподаватели приезжают, смотрят: все свиньи маленькие, а два хряка огромных ходят.

— Вы, что, — говорят, — за наш счёт своих чушек откормили?

И забрали у них здоровых поросят. На этом эпопея со свининой завершилась.

А, ещё — чуть не забыл! Ранние фильмы с Высоцким видели? «Вертикаль», про Диму Горина, про Варьете — всё такое? Вот, Серёга, точь в точь, внешне, как Высоцкий в этих фильмах. Это — Я вам говорю! (И, постучав ногтями по зубам, произносится для убедительности: «Ня-а, ню-у, дыж-ж Зорро!»)

Саня Малых

Ещё один наш одноклассник. Мы уже о нем говорили, когда про цепь разговор был. Саньку мы звали Рифлёный, коротко Риф. Но так его называли, только когда баловались. А вообще-то, чаще Саня. Кожа у него на лице была такая, как сейчас у президента Украины господина Ющенко. А в детстве же берегов-то не видишь — раз назвали — прилипло. Хотя все мы тогда были с прыщиками, но досталось Саньку.

Саня играл в волейбол. Лучше всех нас играл. Но так, как волейбол не культивировался в нашем дворе, то мы и не старались Саньку догнать. Зато вот в школе, когда в десятом классе пришла пора рубиться за первенство школы, благодаря Саньку мы заняли первое место. Правда, Плиса был главным судьёй.

Если надо было подраться, тут Саня всегда был на месте. Шумные компании не любил он пропускать. В общем, пацан, как пацан.

Индивидуальной особенностью Александра было то, что он совершенно не мог держать в себе выпитое спиртное. В школьные годы он очень сильно этим грешил, но как человек разумный, не делал из этого трагедии, а наоборот, очень хорошо шутил, используя свою особенность. Напьемся, бывало, где-нибудь в гостях, а наутро все удивляются, почему в подъезде потолок заблёван? Или так: Саньку спать уложим, а сами знаем, что подходить к нему не стоит до утра. Пусть лучше спит. Нет же, найдется какая-нибудь гнусятина, которая Сане скажет: «Подвинься!» — «Отвали!» — резонно ответит ему Риф, а тот: подвинься да подвинься. Саня, конечно, подвинется. А утром сосед по кровати весь в макаронах орёт: «Хули ты наделал?»

Семья

Несмотря на всю свою занятость, мне всё равно приходилось иногда бывать дома. Как минимум, нужно было Аньку — мою сестру — забирать из садика и тащить домой, как раз в самый разгар футбольного матча или хоккейных баталий, или ещё чего. Это сильно доставало! Некогда было ходить домой.

До переезда на Постышево мы сменили две квартиры.

Вначале мы с матерью жили возле автовокзала в кирпичном доме без отопления и канализации на третьем этаже. В памяти ничего светлого не осталось от тех лет — мать вечно пахала, чтобы прокормить нас, потому что похоронила моего родителя и своих родителей в возрасте, когда ей самой стукнуло чуть больше двадцати лет. И в такие-то годы остаться одной? В тумбочках было море фотографий гробов, заплаканных лиц, покойных родственников и облигации какого-то мифического займа, которыми я играл, как денежками. Туалет был на улице. Копоть покрывала снег: печки приходилось зимой топить. Соседи возвращались из сталинских лагерей, часто были и пьянки, и драки в соседних подъездах. Шпана шныряла по дворам, с автовокзала постоянно слышался металлический голос, говоривший о том, куда отправляется автобус — это было бесконечно. А вокруг стояли сараи, сараи, сараи. Соседний дом, где жили усталые люди, впоследствии оказался домом-музеем декабриста Волконского. А в то время это был просто клоповник. Школа, правда, была рядом, но в ней я проучился до половины четвертого класса.

Летом любимым развлечением «жителей автовокзала» было две игры: днем это «В пожар», вечером — в «Шестьдесят шесть» за освященным электрической лампочкой столиком, на улице, меду деревьев рядом с песочницей, где обычно и ставили столики.

Мужики брали кольцо от печи, отметив квадрат банка и, поставив в него монеты, «решкой» вверх, отходили на известное им расстояние и чертили ногой полосу на земле. От этой полосы, нужно было кинуть кольцо в банк так, чтобы оно разбило столбик монет. Если в банке ни одна монета не переворачивалась на «орла», у кидающего была возможность перевернуть монету ударом ребра кольца по монете. Перевернул — монета твоя и у тебя еще одна попытка. Если все переворачивались — он забирал все. Тот, кто смазал по банку, передавал кольцо другому — его очередь кидать. И так далее. С утра до поздней ночи, пока видно куда кидать, звенела мелочь, и стукалось о землю и мелкие камешки печное кольцо. Счастливцы забирали банк, не довольные спорили, зрители помогали спорить. Поэтому так много было погнутых монет в торговом обороте в районе автовокзала в конце шестидесятых годов.

Пацаны, за неимением мелочи, играли «в пожар» загнутыми по краям пивными пробками. Азарта и ссор было куда больше, чем у взрослых — старшие пытались обдурить младших.

Потом наступала ночь, ввинчивали в патрон над столиком лампочку, прилетали на свет комары, мотыльки, жуки и прочая нечисть, вплоть до летучих мышей, а за столиком уже раздавали карты. «Шестьдесят шесть». Играли двумя парами на деньги. Остальные с удовольствием смотрели. Стаканы было чем наполнить — зря, что ли собрались? «Шуба, клин и шесть в перед» — любимое объявление, если карта поперла.

Пахло сыростью старых сараев, падали на стол мотыльки с обожженными крыльями, я крепче прижимался к матери, чтобы было теплее, и смотрел, как протекает игра, пока не засыпал.

— Маля, твой, кажись, уснул, — говорили соседи, и меня кто-нибудь уносил домой.

Матери крупно повезло — она вышла замуж, когда мне было всего семь лет. Володя Козленко, по прозвищу Большой, мужик был видный, здоровый, красивый, важный. Ходил вразвалочку. Друзья его были спортсмены. Все во дворе говорили, что Томке повезло. Когда родилась сестра, жить в такой квартире стало невозможно, и родичи умудрились обменять её на благоустроенную двухкомнатную квартиру недалеко от аэропорта, в новом доме, построенном на горе над городским ипподромом. Быт значительно улучшился, и мне наняли учительницу по музыке. От родителя осталось отличное фортепиано, и мать хотела, чтобы я играть научился. Вот только я не хотел. Самолеты шли на посадку прямо над нашим балконом, окна дребезжали, и глохли уши, а очкастая училка по музыке в это время долбилась в дверь, пытаясь достучаться до меня. Я делал вид, что не слышу, а когда с работы приходили предки, мне устраивали небольшие разборки с вопросом, за что они деньги платят? Четыре года они мучили меня с этим роялем, хоть я и просил их не платить. Так или иначе, но начальное музыкальное образование приклеилось само собой. Меня больше интересовали лошади, которых я видел из окна. Повезло мне — взяли в секцию верховой езды и кое-чему научили. Причем, совершенно бесплатно. Если бы мы не переехали, наверное, быть мне жокеем. Но мы переехали на Бульвар.

Дядя Саша Габасов, затаскивая на третий этаж пианино, проклял всех. Но квартира была хорошая, и пианино здесь прижилось. Друзья отчима боксеры, частенько навешали нас, и кое-кто из их жен играл на фортепиано еврейские мотивы и модные песни тех лет. Большой был евреем, соответственно: маца, анекдоты про евреев и «Семь сорок» были частью нашей жизни. Веселые у нас были гости, шутки понимали. Я, к примеру, приклею эпоксидной смолой рубль к полу в коридоре, а мамкины подружки — тетки в шиньонах, огромной комплекции, не успев раздеться, увидят рубль и автоматически наклоняются за ним, а когда поймут, что отколупнуть его невозможно, кряхтят, разгибаются и смеются, говорят, какой я выдумщик. Евреи, татары, хохлы, немного русских — «и все на наш редут; все промелькнули перед нами, все побывали тут» Они сами про себя истории смешные травят и подкалывают друг друга: «Вот татарин настырный!», «Вот ты Хая Абрамовна!», «Во чурка нерусский». Дружно они жили, и денежки у них всегда водились. Проблемы совместно решали. Чего-то там помышкуют — глядишь, проблема решена. Во как! И всё бы ничего, однако, отчим, однажды сделал непростительную ошибку — взялся воспитывать меня ремнём.

Дело как было: отгуляли какой-то весенний праздник, возможно, Пасху. Гости напились, попели, поплясали, разошлись по домам. Я гляжу: на полу лежит какая-то маленькая зеленая штучка, похожая на маленький телевизор с двумя окошечками. Я в них заглянул, а там цветная пленка, и её можно пальцем вертеть и картинки меняются, а на них такие чудеса выписывают голые тётки с голыми мужиками — загляденье! Я решил, что это кто-то из гостей потерял и спрятал, чтоб потом пацанам показать. А это, оказалось, отчим потерял. Я, конечно, не сознаюсь, но он нашел эту зеленую штучку у меня в столе и всыпал мне ремня.

— За что?! Сам потерял, а меня бьешь!

— Ты мне поговори! — и ещё раз по заднице.

Я вспылил, конечно, схватил пальто, шапку и на улицу. Трое суток я жил в сарае у бывшего одноклассника около автовокзала, пока его мамаша меня утром случайно не заметила и не стуканула моим. Те примчались, увезли меня домой, устроили разбор полётов и промывание мозгов. Говорили, что ночи не спали, глаз не сомкнули, убились искать… и всё такое. Ладно, я их простил и остался дома. Когда пришел мой одиннадцатый день рождения, все гости качали головой, говорили: «Как же так?» — охали, а потом опять напились и всё забыли. Пели, плясали, поздравляли, шутили по поводу того, что я уже всё знаю. (Как будто я раньше не знал?) Отчим снова выронил свой телевизор, а я подобрал и утром, насмотревшись до отрыжки, спокойно отдал его ему. С тех пор ремень меня не касался.

А народу у нас всегда был полон дом.

Моё увлечение охотой поощрялось всячески. На стенах появились трафареты и рисунки животных, на потолке — райские кущи, дом был завален пыжами, гильзами, капканами, литературой и прочим охотничьим хламом. В углу на коврике хрюкал во сне маленький спаниелька, по великому блату привезенный из питомника Вовунькиным отцом. Единственное, чего у меня пока не было, так это ружья.

Занятия спортом, тем более, поощрялись. Родичи знали обо всех моих победах и поражениях от своих друзей. А когда на Постышево переехала семья Говорковых, спортивного народу прибавилось в квартире. Зинка Говоркова — Славкина жена, ещё у ипподрома жила у нас дома, как квартирантка. Ей тогда было, кажется, девятнадцать лет. Моя мать познакомила её с Говорком и, как она сама говорит, поженила. Так что, звезда хоккея стал частым гостем в нашей квартире. Его друзья-хоккеисты, мужики бесшабашные и веселые, тоже заходили с ним. Они рассказывали о своих похождениях на любовных фронтах и учили, как не бояться старших и сильных хулиганов. В частности, пьяный Шарик советовал так:

— Подходят двое, а ты им говоришь: «Вот джинсы, я тот-то, тот-то!» И — в пятак! Понял? Не ссы никого. Вот джинсы, я тот-то, тот-то, и — в пятак!

Я понял. Я не понял, почему их двое. Но я понял, что мне нужны джинсы. И мне их купили. А клюшками Говорок снабжал меня прямо на стадионе. На зависть всем, подъезжал ко мне после игры и вручал свою клюшку. А народ говорил: «Смотрите, Говорок пацану свою клюшку отдал!» Коньки он отдавал мне по окончанию сезона уже дома. И они валялись в «тещенке» всё лето до следующей зимы, как раз у меня нога подрастала, и нужно было меньше надевать шерстяных носков.

Дядя Саша Габасов каждое лето устраивал нас с Вовуней в спортлагерь «Политехник», и теперь у нас была не только дача, но и бесплатный харч в лагерной столовой, палатка и возможность общаться с японцами. Однажды там, на эстраде, выступал какой-то японец-каратист. Ломал доски, кирпичи, показывал Като. Мы с Вовой показали, что тоже кое-что умеем. Он был удивлен, и вручил нам по значку в виде сжатого кулака и сказал, что мы молодцы. Тогда мы впервые услышали слово «киукушинкай» — школа кошки. Я даже на паспорт сфотографировался с этим значком. Потом он у меня куда-то делся.

Вообще-то в «Политехнике» мы почти не тренировались с остальными. Точнее, вообще не тренировались. Мы были «блатными», и наш график тренировок был индивидуальный: бегали кроссы, плавали, пинали берёзы, занимались всякой чепухой. Но когда приходила пора соревнований, Вова выигрывал плавание, а я — кросс. Тогда мы жрали наградные торты, и нас брали на Байкал в составе спортсменов-победителей. А уж на Байкале, в бухте Бабушка, все каньоны были наши, хариус не знал, куда деваться, и студенты ржали, когда мы им запускали очередные мифы.

С конным спортом, к сожалению, пришлось завязать.

Однажды как-то по привычке я приехал на ипподром. А там уже всё поменялось, настроили гаражи, сменились тренеры, знакомые ребята ушли в Армию на Мосфильм в конный полк. Я стоял на крыше нового гаража и смотрел на беговое поле, вспоминая, как мы чудесно здесь проводили время, играя в индейцев верхом на конях. У меня был свой конь по кличке Бич с бубновым квадратом на верхней губе. Я его любил. Я его чистил, чесал гриву, кормил сахаром, водил шагом… Рядом с ухом просвистел обломок бетона. Я обернулся. На пригорке стоял одноногий, паршивый ветеран с наградными колодками на пиджаке и костылями под мышками. Я его помнил ещё с тех времен, когда здесь жил. Кличка у него была Чекист. Он всех донимал, вечно нас гонял, не давал спокойно жить. Мы тогда ещё были маленькими и не могли постоять за себя, а он этим пользовался. Не любили мы его. А он ненавидел нас. И вот эта свинья метнула в меня кусок бетона, совершенно не заботясь, что может проломить мне голову. И стоит ещё орет, дескать, лазят тут по гаражам всякие. Ну, всё! Терпение моё лопнуло. Я спрыгнул с крыши гаража, поднялся к нему, подошел, дал ему в пятак. Он свалился. Я взял его костыли. Один кинул далеко вправо за гаражи, другой — влево, за помойку. И пошёл по своим делам. Краем глаза я увидел недоуменные лица людей за оконными стеклами, которые так и не поняли, что только что сделал пионер с дедушкой-ветераном.

Больше на ипподром я не приезжал.

Зимой же, от нечего делать, мы частенько собирались у меня дома компаниями. Мать любила, когда мы собирались. Она вообще любила гостей. Ей нравилось, что мы веселые парни и умеем шумно проводить время. Вот только она не знала, что это мы называем толканием мифов, и однажды сама попалась на удочку.

Олежка Шемякин, наш приятель, принёс как-то женский парик — редкость необычайная по тем временам. Отлично! Мы одели Олега в мамашину дубленку, предварительно накрасив Олега мамкиной косметикой. Нацепили на ноги её модные замшевые сапоги и пошли на улицу. Надо отдать должное Олегу — в образе девичьем он выглядел классно, ну, в смысле, чувиха получилась симпатичная. У кафе «Волна» мы с ним внаглую обнимались, сводя с ума прохожих. Олег вел себя, как взрослая красивая шлюха, а по мне было видно, что мальчик ещё совсем подросток. Все недовольно хмыкали. А наши парни громче всех возмущались, показывая в нашу сторону, рассуждая, какое падение нравов. Потом Плиса шепнул: «Твоя мать идет».

— Понял! Свинти, Серёга. И пацанов забирай!

Парни испарились. Сделав вид, что не замечаем маманю, мы с Олегом стали ещё больше и нахальней обжиматься и направились прямо к нам домой. Мать в недоумении шла позади и наблюдала, с кем это её сыночка тут шалит.

Дома мы быстренько шмыгнули в мою комнату, и когда пришла мать, то чуть не рухнула с инфарктом, когда увидела, что на моих коленях сидит накрашенная телка и гладит меня по волосам.

— Можно тебя на минутку? — сказала маманя.

— Сейчас, — ответил я, не отрываясь от крали.

— На минутку! — потребовала мама.

Пришлось встать и пойти на кухню.

— Кто это?

— Да так, знакомая одна.

Потом был долгий диалог, который, явно, нервировал маманю и веселил меня.

— Ладно, расслабься — это Олежка Шемякин.

Мать не поверила, пока Олега не снял парик.

— Вот охламоны! Чуть с ума меня не свели! А я думаю, что это за проститутку ты в дом приволок? Вот, балдежники…

И всё в таком духе. Но зато повеселились.

А соседи с тех пор, видевшие меня со «шлюхой» у кафе, точно знали, что я уже созрел.

А ещё мы любили заряжать порохом сигареты и угощать курящих. Ольга Середовская, сестра того самого Коли, как-то заглянула ко мне покурить. Середовские были вообще нашими соседями, и баба Дуся, как мы называли их мать, хотя она старше моего отчима была всего на четыре года, так та вообще водилась иногда с моей сестрой (пока мы с пацанами дергали её картошку на Глине). А так как дома у нас все курили, так Ольга втихаря любила прийти перекурить. Она была старше меня на четыре года, то есть деваха уже на выданье, да и друг её был парень известный на Бульваре (тот самый волосатый Сорока, несущийся по Бульвару на «Восходе», а ныне живущий с Ольгой в ФРГ). В общем, никто не был против её увлечения по части покурить. Я как раз заряжал сигаретку для «товарищей» и, когда она позвонила, бросив на стол своё изготовление, пошёл открывать.

— Я покурю у тебя? — спросила Ольга.

— Конечно, — ответил я. — Ты куда собралась?

У Ольги была шикарная прическа с завитушками у виска. От неё пахло лаком для волос. Накрасилась, налахудрилась, приоделась. Вообще она была симпатягой.

— На танцы, — лукаво ответила Оля.

Чего-то я зашел в ванную комнату, а она прошла в зал.

Вдруг слышу: щёлк! И крик: «А-а!», — а потом: «Блядь, идиот!»

Вылетаю из ванной, смотрю, а у неё по виску трещит огонь, а она пытается затушить залакированную прическу. Ресницы опалены, лицо всё в мелких точечках от пороховой гари.

Я помог затушить ей то, что от прически осталось.

— Ты что сделал? — со слезами на глазах спрашивает она меня.

— Ты зачем эту сигарету-то взяла. Не могла из пачки вытащить?

— Я откуда знала? Пришла покурить, твою мать! Как я теперь пойду?

Короче, рёву было… Потом мать меня ещё песочила, говорила, что так и глаз можно лишиться. Почему-то все были недовольны. Друзья оценили шутку на пять баллов.

Прости, Ольга, ты тогда случайно попала под раздачу. Бросай курить!

Февральский ветер

Сегодня, когда задуют ветра и «оплавятся» сугробы, а солнце растянет тени деревьев по грязному снегу, ещё холодный, но уже с примесью весны воздух, напомнит, что кончается зима. Но ветер пронизывает, и на память приходит забытая фраза из детства: «Февральский ветер».

Кино! «Кто в этот мир попал — навеки счастлив стал!» Кино! Кино — это придел мечтаний.

Отстояв очередь в кассу, толкаясь и возмущаясь, ты наконец-то становишься счастливым обладателем и владельцем маленькой сине-зеленой бумажки с надписью вертикально по боку: «Контроль». Возможно, что тебе ещё предстоит потолкаться при входе в сам кинотеатр и в зал, но это естественное желание — скорее попасть в храм обмана и грёз. «Наиважнейшим и первым из искусств, для нас является кино!» Кто это сказал? Похоже — Ленин. Он-то гений-гаденыш знал, что говорит. Какие неограниченные возможности дает кино… для фальсификации, подделок, агитации, сведения с ума, влюбчивости, подвигов, соблазнения, оскорбления, провокации, разъяснения, доведения до самоубийства и прочее, прочее, прочее, всё что угодно можно придумать, чтобы заполучить зрителя, толпу, электорат, как сейчас говорят, и стать самому знаменитым.

Волшебный мир темного зала — всего несколько секунд, когда свет уже погас, а экран ещё не загорелся: притихают люди в своих неудобных зимних одеждах, кто-то несколько раз кашлянул, скрипнуло и хлопнуло сиденье, последние быстрые шаги по деревянным ступенькам вдоль деревянной стены в поисках места, семечки, «У нас что, два билета на одно место?», пустая (уже) бутылка упала и покатилась, девичий хохоток, задёргивание толстых бордовых штор перед входной дверью, захлопывание самой входной, …вдруг, трещит проектор, загорается квадрат экрана, знакомая скрипучая музыка — начался журнал «Восточная Сибирь». Все вылупились на экран. Жуют. С боку их лица смешно освещены и просто смешны — постоянно на лицах прыгают синие тени, а люди строят забавные рожи в зависимости от того, что показывают на экране. А ведь это ещё только журнал! А вот само кино!..

— Ты, хорош понтоваться! Расскажи нормально.

В наш город приехало Кино. Настоящее. С ящиками, чемоданами, круглыми коробками с надписью «Госкино», с треногами, с фонарями, с большими автобусами, с Михаилом Ульяновым, которого мы воспринимали исключительно, как Маршала Жукова, но так его никто и не увидел.

По телевизору и радио передали, что набирают желающих для участия в массовых съемках художественного фильма «Февральский ветер». Желающих было море, потому что слово «массовых» вообще не воспринималось — главное: «участие в съемках»!

Оказалось, что те, кто придут с паспортом ещё и получат за съемочный день Пять рублей (С домашними животными — Десять, с крупнорогатым скотом или лошадью — Пятнадцать), кто без паспорта — по Три рубля. Люди готовы были сниматься бесплатно, а паспорта тогда редко кто вообще носил с собой — смысла не было мять документ, поэтому многие на это не обратили внимание. Но мы пришли со свидетельствами о рождении, которые проканали за паспорта — не помню, откуда мы это вынюхали.

Собрали нас в Лисихе, в клубе каких-то строителей, и долго мурыжили, раздавая одежду-реквизит в замен нашей одежды. Зима была, февраль, одежды много — гардеробщицы не справлялись с потоком, поэтому съемки задерживались, что очень нервировало, потому что день короткий, а время ограничено. Особенно это нервировало массовку — хотелось быстрее отсняться, попасть в Кино, а ни то придется всё на завтра переносить, как случилось вчера — опять будет шум и недовольные. Говорят, так же, что завтра съемок не будет. Вот ничего себе! И те, кто вчера пролетел «по праву» решили, что должны первыми получить реквизит и нагло подгоняли «новеньких», за что чуть не получили в ухо. Но всё кое-как утряслось, и нас загрузили в автобусы.

Сюжет фильма предполагал какую-то замуту по поводу февральской революции в Питере. Чего-то там должны были отличиться лицеисты. Точнее один лицеист, которого с нами в автобусе не было — главный герой. Поэтому нам выдали тонкие черные шинельки с пуговицами о двуглавых орлах (очень хорошие пуговицы — хиппари на барахолке за них могут дать пакет или жуваки), фуражки с кокардами, жалкое подобие башлыка, а сигареты почти все оставили в своих вещах, сданных в гардероб, поэтому предстояло померзнуть. Вот только Покуль с Кадачем были одеты в тулупы, валенки и огромные шапки. Их роль — купцы-торговцы. Им было тепло. Как-то ведь они сориентировались.

Действо (по сценарию этого дня) должно было происходить на ярмарке, типа, на масленице. Лицеисты, когда у них кончаются занятия, с криком, свистом несутся на ярмарку — это понятно. Там они бесцельно слоняются по торговым рядам в своих тонких шинелях и шныряют везде, где только можно, лишь бы попасть в кадр. Бабы — продавщицы из ближайшей кулинарии — должны что-то продавать из местного ассортимента. Тут — полезное с приятным, плюс деньги за съемочный день. Дети должны кататься на коньках на катке — так всегда на ярмарках. Костры не жечь!

Съёмочная площадка находилась за плотиной на берегу Иркутского водохранилища. Довольно живописное место. Настроили там торговых рядов, расчистили лед для катка, развешали разноцветных флажков и всякое такое. Пока всё это готовили, нас поместили в Дом Пионеров. Холодно там было, и мы мерзли, но терпели, потому что это был последний съемочный день в нашем городе. Только Покуль с Кадачем не мерзли. Они развалились в своих тулупах на красных дерматиновых креслах, вытянули ноги, укутались в воротники и покрикивали на тех, кто проходил мимо: «Куда прёшь, челядь?!»

Наконец-то начались съемки.

Всех «гимназистов», а их было человек сорок, наверное, загнали на пригорок и сказали: «По команде, все вниз. Изображаем радость. Уроки кончились. Вы должны радостно, с криками, свистом бежать вниз на ярмарку. В кадр не лезть. Просто бегите к прилавкам. Всех снимем, все попадете на экран. Понятно?» Куда там! Только раздалась команда «Пошли!» — каждый ломанулся на камеру. «Стоп!» Ещё раз! Опять: «Стоп!» Ещё раз! И так до посинения, пока нам самим не надоело взбираться на скользкий пригорок. Потом, когда надоело, мы сбежали правильно. «Молодцы! Хорошо!» — сказал режиссер (или кто там такой был?): «А теперь гуляем по ярмарке».

На прилавках чего только не было: ярко-алая клюква и брусника, грибочки в бочонках, рыба в лотках, окорока, колбасы, конфетки, баранки связками, пельмени, блины, красная икра, кипящие самовары. Но всё это, к сожалению, — бутафория. Клюква в огромных ситах лежала только в один слой — остальное бумага, но ощущение, что сито переполнено с горкой. Колбасы — вообще картон, как и окорока. Баранки, правда и самовар настоящие. Но это бабы из кулинарии продавали по-настоящему, чтобы мы согрелись. Бабы эти были в ярких сарафанах, в красных платках, в обшитых бисером валенках — всё то, что они действительно одевают на масленицу, когда приходит пора торговать на улице в праздник. И реквизит им не понадобился. Подрумянили сильно им щеки, и всё.

Главный герой — гимназист ходил между прилавков, как дурак — медленно и вальяжно, будто специально рисовался. Хотелось ему в морду дать. Но режиссеру (или, как его там) нравилось, и он его хвалил. Мы бы лучше сыграли! Его, правда, тоже несколько раз снимали. Потому что все вокруг него вились, чтобы ещё раз и крупным планом в камеру попасть. Нас отгоняли. Но мы не сдавались. Вот только Покуль с Кадачем тут не крутились. Они зачем-то ушли на каток и бегали по нему в валенках, пиная маленьких детей на коньках. Забава их была безобидной, поэтому дети громко смеялись и кричали, привлекли внимание съемочноё группы, и каток отсняли. Так и было на экране: маленькие дети в красных современных коньках «Экстра» на катке убегают от двух взрослых здоровых дядек в тулупах, которые норовят их отпинать. Весело. И тепло!

Когда пришло время заканчивать и уезжать в клуб за одеждой, я уже сидел в автобусе с гримерами и что-то им втирал про наш город. А вообще-то, я грелся.

Когда сдавали реквизит, то в общей суете не заметили, что пуговиц на шинелях очень мало. И кокарды не на всех фуражках. Усы из гримерки нам тоже потом пригодились.

Кино, как вы понимаете, привлекало нас всегда. Если бы у нас была камера, — рассуждали мы, — мы бы такого наснимали. Вот Сальвадор Дали с Бонюэлем отсняли «Андалусского пса» и навеки попали в историю кинематографа. Будь у нас камера, мы бы попали ещё лучше! Но камеры не было. Только сюжеты, ненаписанные сценарии, сумбурные темы и выдумки. Чтобы все это придумать, достаточно было оглянуться вокруг. Сюрреализм — это наша действительность. Немного фантазии, и сюжет готов. Смешной сюжет. Наш земляк товарищ Гайдай — яркий тому пример. Если другие прославляли Трактористов, Свинарок и Пастухов, Стахановцев, Танкистов и Летчиков — людей мужественных и сильных, то Леонид втиснул на экран Бывалого, Труса и Балбеса, и вся страна узнала себя. А как иначе объяснить их популярность? Три отморозка занимаются всякой хернёй, которая на ум нормальному человеку и не придет, а все смеются, цитируют и подражают. Встречался я как-то с Вициным в Театре Эстрады в Москве в конце девяностых. Смеялся до слез, когда он выступал, а в антракте сфотографировался с ним на «Поляроид» за пятьдесят рублей, и стало его жалко. Вот он, герой наших экранов, которого мы знали с детства, который казался таким родным и знакомым, оказывается, даже не подозревал о моём существовании, а теперь выживает тем, что мой полтинник за фотографию приносит ему хоть какой-то доход. Рядом в фойе продавал свои компакт диски со своими автографами обладатель платиновых пластинок, голос которого присутствовала почти в каждом мультфильме, в том числе и шлягеры «Бременских музыкантов», Олег Анофриев. Жалко мне было этих стариков. Эх, страна моя родная! Где сейчас Фарада, Дуров, а что стало с Брундуковым? Про женщин — я вообще молчу. Это Вам не Голливуд — это Мосфильм, чтоб он процветал!

Конечно, я злюсь! А как же не злиться? Столько экспериментов пропало. Мы за бесплатно готовы были гореть, взрываться, падать в пропасть, летать на руле по проводам, да всё, что угодно! Но не было камеры.

Однако, спокойный как индеец, Витя Кадач после съемок, сдавая тулуп, сказал так: «Теперь малышня будет писать наши имена на заборах!»

Ткача

Вы знаете, что такое «Стадное чувство» или, ещё по-другому, «Бараний инстинкт»? Социализм — вот что такое «Стадное чувство» и «Бараний инстинкт». Основной девиз, постулат, формула, идея, лозунг Социализма — «От каждого по способностям, каждому по труду!» Этот долбанный лозунг алел всегда перед глазами. Куда не сунься — везде алел, везде на красной тряпке этот лозунг. На красной тряпке! Растянут поперек дороги, прибит к стене, над сценой, отпечатан в учебнике, в официальном документе в правом верхнем углу, в заключительной речи главного агронома совхоза имени «Девятнадцатой партконференции РСДРП» на собрании комсомольского актива группы СХ-73 выпускников профессионально-технического училища № 386 посёлка городского типа Энергопласт-Михеевка. (Под общие, бурные аплодисменты). И по труду — тебе грамота, диплом и другая отметина. А за дело — поделом тебе, не будешь из себя делового строить! Инициатива наказуема. Общественное мнение, общественная жизнь, большинство так решило, коллегиальный орган, общественная собственность на средства производства и всё остальное, общественно-полезный труд, общежитие, общение с молодежью и ветеранами, общаг. Общаг — нет. Общаг — это у них раньше было, когда лидеры и основатели сидели за бандитизм, бузу и провокации на производстве, за распространение венерических заболевание и запрещенной порнографической литературы с идеологическими вставками текстов для верности потребления народными массами. Начнешь читать, писать и вспоминать эту труху из названий, выражений, заклинаний, заговоров, обращений и цитат — черепок треснет, но нихрена не поймешь. В том-то и суть — сказано много, но понимает лишь тот, кто текст написал, и совсем необязательно тот, громко который читает его — это прививают ещё в детском саду, о чем я поведаю ниже.

Пятерка, звездочка, отряд октябрят — вот что такое прививка Стадного чувства. Пионерский слет, линейка, лагерь, «Зорница» — Стадное чувство, Бараний инстинкт. Комсомольский сектор, актив, комитет, собрание, конференция — магические сборы, заклинания, призывы к борьбе, к действию, осуждение других, не из нашего стада, отары, гурта. КПСС — страшный символ избранных, который писался нами, если мы были не довольны чем-то, вот так: КПSS то есть, эсесовский командный пункт, у которого были свои стражники и подвалы ЦК. Там вообще всё запутано и ясно лишь для принятых в члены и их кандидаты: бюро, съезд, пленум, расширенное заседание, мандат, организатор сектантских оргий — оргсектор и Интернетовсие уже тогда: Парт. com, Рай. com, Гор. com, Окруж. com, Об. com, Край. com, с их Первыми, Вторыми, Третьими и внештатными. Система, матрица, номенклатура, как паутина по всему земному шару сети Интернет и липкая как для ловли маленьких мух и жучков кровососами с толстым брюхом и цепкими волосатыми лапами. Кто попал, влип — застрял на всегда, не выпустят! «Пусть говно — но наше говно!» Возьмем на поруки, перевоспитаем, не выносите сор из избы, коллектив отстоит, сомкнем ряды, не потеряем нашего товарища, и еще раз возьмем — и на поруки! Но ползти туда надо, как мы отмечали, из детсада, встав на табуретку девятого мая с марлевой повязкой на голове, громко с выражением и четко сказать, не боясь: «Дымиась, оща под гоою, а вместе с ней гоел закат. Нас остаалась только тое из осемнацати эбят!» И если дяди и тети с открытками и гвоздиками в руках похлопают тебе, ты будешь выступать потом и всегда, и, возможно, попадешь в Стадо, а то и на Командный Пункт. Но для этого нужно родиться бараном! И блеять, как учит вожак.

Был ясный, солнечный теплый денёк. Мы вышли с Вовунькой из книжного магазина на улице Ленина и мимо памятника вождю пошли к переходу. Навстречу шла длинноногая, красивая девушка в плотно обтягивающих синих необычных брюках.

— Джинсы, — сказал Вовуня, — Шурик себе такие купил.

Шурик Неретин — это одноклассник и друг Вовунькиного брата. Забавный парень, в те годы один из первых, видимо, способен был примерять на себя веянья моды, как говорится. Где-то работал или учился, и денежки, судя по всему, были. Однажды на «Яве» в Солнечном он «молоковозке» со всего разгона в зад въехал. Она аж села на задницу. Задний мост — в дребезги, «Ява» — в куски, а он сидит на асфальте, ржет: «Типа, покатались!» Его любимое и коронное слово это было — «Типа». Примерно так: «Мы, типа, сидим, типа, курим. Смотрим, типа, бикса, типа, идет. Мы ей, типа, говорим: «Садись, типа, перекурим!» Она, типа, не против, присела, типа, к нам. Сидим, типа, уже, вместе с ней, типа, курим. Типа, чё делать будем? Ну, чё, типа, делать? Нечего делать. Давай, может, типа, пива возьмем. Попьем, типа. Ну, давай. Типа, взяли, попили. Так и день прошел. Типа, отдохнули». Он до сих пор говорит это «Типа».

— Славная попка! — оценил я в свои двенадцать лет, потому что джинсы так славно обтягивали такую славную попку такой славной девицы — этого нельзя было не отметить.

— Знаешь, сколько они стоят? — спросил Вова, не обращая внимания на мои слова — его мало это волновало, по крайней мере, он это не выражал, хотя «на джинсы» он первый обратил внимание.

— Сколько?

— Сто рублей.

— Сколько???!!!

— Сто рублей.

Сто рублей в семьдесят пятом году потратить на штаны мог себе позволить только тот, кто ворует или занимает огромную должность на продовольственной базе или базе промышленных товаров, равно как и в, единственном тогда на весь город и, наверное, область, автосервисе.

— Сто рублей! Это ж сколько можно купить штанов?

(Справка: стоимость средних приличных брюк составляла от семи до двенадцати рублей. Костюм «тройка» — порядка шестидесяти — восьмидесяти рублей, редко, но очень, очень приличный костюм — до ста.)

Вот так на перекрестке Карла Маркса и Ленина нам встретились рыночные, товарно-денежные отношения, плотно обтягивающие нечто такое, чего считается сегодня, что у нас не было тогда.

А через год джинсы стоили уже двести рублей.

А через два — три с половиною сотни.

И молодежь, способная их достать и толкнуть, перестала быть экономически зависима от сдельно-премиальной оплаты труда.

Эти самые рыночные, товарно-денежные отношения, как метастазы, стали расползаться по тротуарам и проезжей части дороги и прилегающим проулкам, от типографии до ипподрома, предлагая джинсы, батники, колготки, помаду, пакеты, жвачку, Монгольские кожаные плащи, мохеровые шарфы, дубленки с БАМа, часы на платформе и туфли на ней же, короткие юбки, красивое женское бельё, перчатки из лайки, шампуни из Польши, плакаты ансамблей, вьетнамскую «Звездочку», «Marlboro», «Hi-Lite», японские куртки «Аляски», цветные заколки, значки с Микки Маусом, вместо «Ну, погоди!», складные зонты, журналы «Бурда» прошлого года, подпольно и из-под полы Порно журналы, секс-музыку, валюту и даже наркотики, от травки до порошков и ампул, но только для избранных и проверенных трижды и трижды подонков. И это называлось Фарцовкой. И КГБ их давило. А как же? Валюта, порнуха, наркотики, не дай, Бог, оружие. Как не давить? Давило! Давило! И будет давить! Но мало, наверно, давило. А может, сейчас мало давит — наркуши уже заебали! Одна эта сволочь за собой ещё дюжину тянет, а те за собою ещё. Ни мое это дело, но всё же злит, раздражает, коробит, и я матерюсь, а что ещё делать? И ещё, пока в теме, про секс. Не верьте, что не было секса в Советском Союзе. Был! Дети рождались гораздо чаще, чем ныне. Школьниц-то сколько рожало. Да, к двадцати годам у могих уже дети в садик ходили, если им родичи по блату выбивали места. А как же? Длинные волосы, джинсы, короткие юбки, даже школьная форма была гораздо выше колен, что мешало подниматься по лестницам и ездить в трамваях. Ниже — выгоняли домой переодеваться! — Не по форме. Плюс «ВВС», «Свобода» и что-то ещё, что трещало ночами на «ВЭФе». На Западе — сексуальная революция, свобода творчества, Рок-Оперы, «Греческая смоковница», Хиппи, живущие в замке Сальвадора Дали, сжигание лифчиков, нудистские пляжи, поцелуи влюбленных на улицах города, ветер странствий и перемен. И всё это тоже было у нас. Забыло (и не знало) Войну новое поколение — оно строит жизнь по-другому, по-своему. Стас Намин, Тухманов, Битлы в «Кругозоре». Кое-что прорвалось на экран. И даже Наши стали немного открытей. Отличный пример — мультфильм «Бременские Музыканты». Там принцесса, после свадьбы, на балу вытворяет такое движением тела и ног — эротика чистой воды. Не верите? Посмотрите внимательно — цензура прошляпила. А нам привили эстетику женского тела, если можно так объяснить их прокол. Ну, хватит об этом, продолжим рассказ.

Итак, метастазы торговой заразы расползались во все стороны света, пришлось колотить из зеленых досок на пустыре за Рабочим огромную торговую площадь и обносить её крепким забором, а заодно продавать билеты за вход покупателям и брать мзду с продавцов. Бороться стало невозможно с буржуазной «болезнью», пришлось извлекать из этого выгоду. Заодно, всех держать под контролем и оперативникам, и ОКО в выходные спать не давать.

Ткач был одиночка. Отчаянный, вольный и смелый Волк-одиночка, он мог задавить любую овцу. Таким он родился — с крепкими характером и зубами, резким от природы, сообразительным мгновенно. Количеством денег в кармане, яркой, дорогой, зарубежной одеждой, манерой общенья, острыми фразами, холодным, гипнотическим, прищуренным взглядом, глядя на мир с высоты, свысока и надменно, выделяясь из серой толпы, Женька постоянно был в центре и во главе. Ещё в школе, в свои шестнадцать лет, когда другие носили френч с нашивкой «Раскрытая книга и Солнце», Жека был в джинсах, яркой рубахе, галстук с голой бабой на обороте, длинные волосы, куртка из замши, кроссовки, не зашнурованные вечно, сумка через плечо желтая-желтая с рыцарем в шлеме, оправа «Джоконда», девки красивые рядом и друзья такие же точно, почти. И уже где-то, наверное, рос первый сын.

И вот ещё что не забыть бы, сказать: он был один из немногих в то время, кто был с малолетства крещен!

Появилась барахолка, появились шальные, большие деньги. Её и их контролировали (а как без этого?) другие люди, значительно старше и со стажем не хилым. Но раз были деньги, барыги и лохи, то Ткач их бомбил по полной программе. Он не признавал авторитетов, он сам себе был авторитет, и шел на пролом, добиваясь цели, не глядя на ранги, чины, звания, положения. Решил — сделал. Отчаянный был. Я повторяюсь, но я утверждаю! Согласитесь, что ничто так не возбуждает, как возможность, что скоро получатся деньги. Сон, как рукой снимает. А Ткач мало спал, энергии было в нем за двоих, и планы по жизни были большие. Но характер, характер и безудержный пыл — он, как будто спешил жить, как будто летел по жизни, и в этом ему помогали машины.

Всем, что передвигалось быстрее него, он любил управлять. Поначалу менты за ним гонялись на «Уазике» по Постышеву, когда он уходил от них по кустам на каких-то бесконечных мотоциклах. Не знаю ни одного случая, чтобы его поймали. Видимо, на Постышево так заведено со скоростью и мотоциклами: Ткач, Зелик, Сорока Старший, Неческа Старший и масса других людей, в том числе и мы частенько, разгоняя визжащих прохожих, с дороги слетали на тротуар, а потом по кустам на Кирпичку по узким тропинкам — туда, где не пролезет «Уазик».

После школы, поступив в институт, но по како-то причине оставив учебу, Женька пошел на курсы водителей в ДОСААФ. Получил права и устроился нарабатывать стаж перед возможной Армией в «Горздравотдел». Оранжевый «Москвич» стал его домом, средством передвижения и причиной, способом и местом знакомства с новыми юными девами нашего старинного города. Стрелка спидометра натерпелась и погнулась — он летал, как угорелый, Шумахер отдыхает.

Я не умел управлять автомобилем до тринадцати лет — не было такой возможности научиться. Просто негде было. А тут как-то иду мимо его дома, смлтрю, Жека сидит в своем «Москвиче».

— Здорово.

— Здорово.

— На обед приехал?

— Да, уже обратно надо. Покурю и поеду. Садись, перекурим.

Я сел в машину, но тогда я ещё не курил — боксером был.

— Машину умеешь водить? — вдруг задает он вопрос.

— Нм разу не пробовал.

— Что так?

— А где?

— Хочешь?

— Хочу, но страшно, как-то.

— Садись. Когда-то же надо попробовать.

И мы поменялись местами.

Я сел, внутри всё колотит, страшно — что будет, как будет, как себя «зверь» поведет? Мотоцикл — другое, там как на велосипеде, всё ясно, руль другой и педали другие. А тут, с непривычки, да, просто, не зная, что делать, — нервишки играют, а отказаться сил нет — интересно… и поздно.

Женька объяснил, что и как делать, переключил передачу:

— Пошел!

Нужно было сразу войти в поворот. А машина, скотина, «неожиданно» дернулась. Нога влипла в пол вместе с педалью газа, руки вцепились в руль, всё куда-то помчалось и началось!..

Лавочка — вдребезги!

Рябинка — лохмотья!

Копосова еле смогла отскочить!

Бордюры искрили от тренья с железом!

А Женька смеется и давит на тормоз поверх моей лапы:

— Спокойно, братишка, рули, не волнуйся, сейчас остановимся, правее держи!

— Я не волнуюсь! Ой, бля, сука, нафик!

И мы тормознули в полуметре от тополя.

— Потом съездим в поле, там погоняем — там нечего бить. Поучимся ездить.

— Давай.

Выправив бампер, проверив колеса, оценив повреждение крыльев, Ткач улыбнулся и спокойно сказал:

— Нормально. Для первого раза — покатит.

— Вы что — одурели? — орала Маринка, которую я чуть не сшиб.

— Спокойно, Мариха, всё Олэ Ридэ.

Мы попрощались, и Жека поехал работать — лекарства развозить по аптекам.

Мы часто летали с ним по Плотине. Выдавливали из машины максимум скорости. Тогда было мало машин на дорогах, и знак на плотине стоял «Минимальная скорость 60 километров». Мы его соблюдали. С ним не было страшно, когда он рулил. Казалось, что всё обойдется. Не вру — отдыхает Шумахер. Но было однажды такое.

Летим по Байкальской, по мокрой дороге. На перекрестке с Третьей Советской, — там не было до того светофора, поставили сразу после этого случая, — вылез огромный фургон и заглох. Прямо перед нами заглох. Тормоза на мокрой дороге свою роль не сыграли. Боковина фургона, казалось, неслась прямо на нас, а не мы на неё. Удар! Машина в лохмотья. Руль с Женькой подняло до крыши. Мотор весь в салоне. Но я, к счастью, был на заднем сиденье и только нос расквасил о переднюю спинку.

— Дурак ты, папаша! — сказал Женька и повернулся ко мне. — Жив?

— Жив, — говорю, — только нос, вот, разбил.

— Хорошо, — говорит он. — Упади не сидение, сделай вид, что разбился — побольше крови и глаза закати. Сейчас мы с этого мудилы за твой нос получим по-полной, заплатит, сука, за всё!

Подходит к нам мужик грузового автомобиля, который перед нами вынырнул не по правилам и встал, смотрит: я весь в крови лежу в салоне, уже не дышу. Ткач ему говорит:

— Что, батя, допрыгался? У меня в салоне труп. Суши сухари.

Мужик побледнел от страха:

— Машина заглохла!

— Заглохла. Пиздец тебе, дядя, вызываем ментовку.

— Что делать-то теперь, парень? Что делать-то? А?

— Что делать? Есть деньги?

— Есть. Сколько надо?

— Все! Давай все, сколько есть. Попробую реанимацию вызвать. Может, поможет.

Мужик достает из кармана всё, что есть. Протягивает дрожащей рукою.

Ткач забирает, не считая, кладет их в карман. Подходит к машине, открывает со скрипом заднюю гнутую дверцу и мне говорит:

— Можешь просыпаться, братишка. Клиент не хотел тебя убивать. Он осознал, что не прав. Просто так получилось — машина заглохла. Ты уж его извини. Ему осталось лишь наладить нашу машину.

А мужику говорит:

— Видишь, какие чудеса бывают, когда деньги есть? За машину готовь. Есть чё курить?

Потом на мужика ещё и весь ремонт повесил.

Вот нервная система. Люди теряются после аварии, мечутся и паникуют, а этот сразу сообразил, что к чему, в свои-то восемнадцать лет. В этом и был весь Ткачук — чем хуже — тем лучше! Опасность для него, как наркотик. Как для парашютиста прыжки — опасно каждый раз, прыгать охота, идешь на рожон, потому что организм требует жути и адреналин очень просит.

По развитию и складу ума он отличался от сверстников. Ему можно было дать тогда лет эдак тридцать. Он много читал, когда было время, свободное от приключений. Разбирался в моторах и не боялся работы. От отца, наверное, это пошло. Его Отец пахал, как заводной. Я сам лично видел ордена «Трудовой Славы», медали и другие правительственные награды. Он, кстати, построил новый корпус Нархоза. Но батя — есть батя, а у Жеки своя голова на плечах.

— Его бы энергию, да в нужное русло! — как-то позже сказал Вовуня.

Но русла тогда такого не было, и рамки закона мешали. Ткач часто их нарушал. Но это не наше дело — он жил, как хотел, как умел, как случилось. А нам — пацанам и мне конкретно всегда помогал, впрягался, если надо было, и постоянно твердил:

— Поступать тебе надо. Высшее образование, любое, но высшее, ты обязательно должен закончить. Дебилов и так хватает — учись, потом пригодится. А дворовые авторитеты — это всё херня. «Стадное чувство»! Они не могут один на один, поэтому собираются в стадо. Думают, что так оно легче. Имей свою голову. Не трусь, не проси, не прощай. Сами дадут. Не дадут — заберешь. Пацан ты не глупый, главное — учись. Ольге нужен умный муж. Понял?

— Понял, конечно.

— Армия, конечно, хорошая школа, но лучше её пройти заочно. Время только терять. Чтобы правильно жить и красиво, нужны деньги. А деньги там — где власть. А власть без высшего образования не дадут. Врубился?

— Врубился.

— Ну, всё, полетели.

Он заводил мотор, и мы куда-нибудь снова летели.

Для родных и друзей, для меня он был своим и надежным. Но многие его опасались. И не напрасно. Но это же их проблемы. Для нас он был Ткача, Жека, Женька Ткачук, а другие, если им так охота, — пусть пасутся в ботве. Так мы рассуждали и были, наверное, правы.

Остальное — по ходу. Мы с ним встретимся, обязательно встретимся.

Пора

Сумрак наступил, естественно, ночью.

По какой-то забытой причине летом семьдесят восьмого я свалил из «Политехника» на пару дней раньше. Сев на последний вечерний автобус, к ночи я уже был в городе. Прихожу домой (свет в окнах горит), сую ключ в замок, а открыть не могу — с той стороны закрыто. Я стучусь — не открывают. Я долблюсь — бесполезно. Я ногами пинаю дверь — тишина. Ясно.

До утра, покемарив в подъезде, пока не защелкали наши замки, я был в непонятках. На всякий случай, услышав открывающуюся дверь, я выскочил из своего подъезда и затаился в соседнем, наблюдая. Большой вышел из подъезда, огляделся, потом кому-то махнул, и за ним вышла молодая баба. «Вот козёл!» — подумал я и дождался, пока они уедут на одиннадцатом. Потом зашел домой, помылся, позавтракал и завалился спать. Меня разбудил телефонный звонок. Звонила мать. Зареванным голосом она сказала, что её долгое время не будет, чтобы я берег себя, смотрел за Анютой и слушался отца. На всякий случай я не стал говорить ей, что произошло, но так и не понял, откуда она звонит и что с ней случилось. «Ничего-ничего, всё будет хорошо» — уверяла она меня. Но я почувствовал, что хорошо уже ничего не будет. И ещё больше разозлился на отчима, когда отключился телефон.

Вечером его долго не было. Я решил, что он вообще ночевать не придет, поэтому позвал Плису. По телеку показывали концерт «Бони эМ» в Москве, и мы сидели с Серёгой и курили. Открылась дверь. Ввалился пьяный Большой.

— Ты чё тут куришь? — первое, что спросил он у меня.

— «Родопи», — не отрываясь от телевизора, ответил я.

По телевизору пели: «Ван, Дэн, Ин-дуви. Ша, ля-ля, ля-ля…»

— Ты чё тут куришь? Обнаглел? — повторил Большой, еле ворочая языком. А когда заметил напряженного Серёгу, сказал ему: — А ты крути педали отсюда!

— Подожди меня на улице, — попросил я Плису, и тот, недоверчиво посмотрев на меня, пошел на выход. — Всё нормально будет, Серый. Подожди меня внизу.

— Ты чё тут раскурился? — не унимался отчим, когда за Плисой щелкнула дверь.

— Мать где? — посмотрев ему прямо в глаза, спросил я.

— Я спрашиваю, какого хера ты притащился раньше времени?

Большой, не разуваясь, надвигался на меня, как айсберг. Я продолжал сидеть и курить, глядя ему в глаза.

— Это я спрашиваю, где мать? — повторил я громче.

Большой понял, что я на взводе. Я тоже понял, что он это почувствовал. Затушив в пепельнице с силой сигарету, я встал перед ним, продолжая смотреть в его красные бельма. Оказалось, он не такой уж и большой. И в глазах его читалась тревога.

— Что с матерью? — я ждал ответа.

— Сидит твоя мать! — выпалил он, отступил и рухнул в кресло.

Всё! Пиздец! Я так и знал! Мир перевернулся. Большой превратился в амёбу, огромный топор судьбы отрубил моё детство. Я мог запросто его сейчас убить.

Пауза. Руки дрожат, спрячу руки в карманы. Что-то надо делать. Я задал вопрос.

— Ты кого в дом приволок, кобыла? — первый раз так нахально, я обратился к Большому.

— Чё-ё?! — сразу не понял он.

— Я спрашиваю, кого ты в дом приволок, Ло-Шадь! — членораздельно повторил я, как учили на улице, в надежде, что он сейчас соскочит, вспылит и ринется в бой. И тогда у меня будет полное право убить его. Выкидуха-попугай уже нагрелась от сильно сжатой руки в моём кармане.

Большой, видимо, понял это и стушевался. Прошло ещё несколько секунд в молчании.

«Ша, ля-ля, ля-ля, ля…»

Всё! Мне больше не хотелось убивать это ничтожество. Я пошел в коридор одеваться.

— Чтоб я больше тебя здесь не видел! Крути педали к своей тетке! — крикнул он мне вслед.

— Пошёл ты на хуй! — каким-то чужим, пересохшим и хриплым голосом тихо ответил я.

А что ещё оставалось сказать, если я только что стал взрослым?

С Плисой мы провели ночь в соседних кустах, собрав половики из ближайших подъездов, постелив их на траву, валяясь в их пыли, глядя на звезды и рассуждая, как устроена по-скотски жизнь.

Когда прозвенел звонок

Когда прозвенел звонок, Дария Ефимовна сказала мне:

— Задержись на минутку.

Я остался.

— Как твои дела?

— Нормально.

— Ты понимаешь, о чём я спрашиваю?

— Понимаю, Дария Ефимовна. Не знаю.

— Что ей грозит?

— Не знаю.

— Слышала, ты дома не живешь.

— У-ху.

— А где?

— У тетки — сестры матери.

— Ясно.

Дария Ефимовна присела на свой стул. Я сел напротив за первую парту.

— Что дальше планируешь?

— В смысле? — не понял я.

— Я имею в виду, может, стоит подумать после восьмого класса пойти в профтехучилище? Там общежитие дают, профессия, стипендия хорошая, полное обеспечение — форма и прочее.

— Не-е, Дария Ефимовна, я в институт пойду.

— В какой? Сейчас знаешь, как трудно поступить в институт. И, прости меня, на анкету тоже смотрят.

— А я по блату — к тетке, в медицинский. Она там правая рука академика — договорится.

— Да-да, договорится. Ты же в медицинском учиться не сможешь. Там же усидчивость нужна, а у тебя пружина в энном месте. Зубрить надо. Латынь. Как ты там учиться собираешься? Еще есть время — подумай.

— Да чего думать-то — мне высшее образование нужно. Да и в Армию неохота. Потом, после Армии, смысл-то поступать? Останусь без высшего.

Дария Ефимовна задумалась, потом глубоко вздохнула и сказала:

— Так-то оно так… Ну, ладно, беги. Чем смогу — помогу, но сам голову имей на плечах. И, прошу тебя, поосторожней. Сейчас такое время — не теряй головы.

— Хорошо, Дария Ефимовна, я постараюсь.

У школьного крыльца стоял оранжевый «Москвич» с надписью на боку «Горздравотдел». Ткач, как всегда, открыв дверь, удобно развалившись вполоборота к рулю, курил, наглым прищуром осматривая школьников и школьниц. То, что «Москвичу» здесь не место, кого это волновало?

— Здорово, Женя, — я протянул руку.

Ткач, не поднимаясь, по-братски хлопнул по ней своей ладонью:

— Мы тут к Заводу на дачу собрались, поедешь?

О! Неожиданное предложение. Конечно, я согласился.

— Мне надо только тетке позвонить, чтобы не ждала. А то нервничать будет.

— Поехали, по ходу где-нибудь позвоним.

Задняя дверь открылась.

В машине уже сидели Завод, Батыр и новенькая Ткачина девочка Марина. Я сел назад к Заводу и Батыру — когда-то волосатым одноклассникам Ткача, что заперли меня в бытовке. Завод, правда, на год был младше, но это не в счет — команда-то одна.

— Знакомьтесь, — сказал Ткач.

— Да мы давно знакомы, — ответил Борька Заводской.

— Мы тоже, — взвизгнула Марина.

— А вы откуда? — не понял Ткач, разворачивая машину.

— Ну, как же — здрасти? Вы же вместе тогда за столиком сидели.

«Тогда за столиком» — это означало вчера. Вчера вечером, проводив Ольгу домой, я вышел из подъезда и увидел, что за столиком у дома сидит Ткач со товарищами. Они играли в картишки и пили любимое «Азербайджанское». От нечего делать, я присел с ними. Через какое-то время мимо проходила симпатичная девушка — не из местных. Женька отреагировал моментально, пригласив её к нам за столик. И она почему-то не отказалась. Бабы вообще на него липли, как мухи, и вот подтверждение — вчера познакомились, сегодня на дачу.

Родители Завода ещё копошились в теплице, когда наш «Москвич» подрулил к участку. Отца Борькиного я не знал, а вот мать была учительницей истории в нашей школе. У меня она, правда, не преподавала, зато сразу узнала меня и посмотрела как-то сочувственно. Потом родители загрузились в машину, и Женька повез их в город, а мы остались «накрывать на стол».

Ткач вернулся с Вильданом, Войничем и ещё с двумя бабами и полной сумкой жратвы и выпивки. Чуть позже, в тулупе, без шлема, на мотоцикле подтянулся Зевельд. Все в сборе, пора начинать.

Пили много, опьянели быстро. Ходили купаться. Кидались друг в друга грязью. На обратном пути мужики с кем-то поцапались, но до настоящей драки дело не дошло. Потом ещё брынькали на гитаре, Батыр гонял Завода по даче ружьем для подводной охоты, пока гарпун, к счастью, не потерялся в траве. Разбили стекло на веранде. Договорились, кто, где и с кем спит, пока девчонки ходили в нужник. Напоследок, когда начало темнеть, Батыр решил сходить к тому коню, который дергался на берегу. С ним пошли Вильдан, Войнич и Зевельд. Вилдан зачем-то взял с собой гитару.

— Пойдем на воздух, покурим, — предложил Ткач.

— Пошли.

Мы присели на лавочку у клумбы с гладиолусами.

— Как сам-то вообще? — спросил Ткач.

— Да нормально.

— Ольгу-то обжимал уже? Мать говорит: вы уже целуетесь. А? Было дело?

— Было дело, — сознался я.

— Тебя бы не знал — всё считал бы её маленькой. Выдерга растет. Но она мне сестра — ты её смотри, не обижай. Я за неё пол-Сибири перережу. Вы с ней сколько уже?

— Год.

— Год? Серьезная постановка вопроса. Получается, что ты почти брат. Ну? Что скажешь?

— Получается, что брат.

— Ну и всё путём.

Ткач вкусно затянулся, сбил пепел указательным пальцем и продолжил:

— У матери был на свиданке?

— Ещё нет.

— Как соберешься — скажи, подкинем чего надо.

— Спасибо, скажу.

— Сам-то вообще как? Держишься?

— А чего мне держаться? Нормально всё.

— С тёткой как? Нашел общий язык?

— Нашел. С ней всё в порядке.

Ткач попросил проходящих мимо девчонок принести нам выпить. Те принесли. Мы выпили.

— Хочешь на бабу голую посмотреть?

— Хочу, конечно.

— Без проблем. Сейчас ещё немного буханем — и ты иди, завались, типа, спать в большой комнате. Я потом туда с Маришкой подтянусь. Чего бы я ни говорил — не ведись. Вообще не ведись! Ни в какую! Сломался, и всё! Спи. А там посмотрим.

— Хорошо, — ответил я.

— О, бродяги идут, — сказал Ткач, когда калитка открылась, и в неё ввалились шумные Батыр, Зевельд, Войнич и Вильдан. У Вильдана в руках была вдребезги сломанная гитара.

— Это что такое? — спросил Ткач, показывая на музыкальный инструмент.

— Испанский галстук, — ответил Вильдан. — Этот дачник дергаться начал, пришлось надеть ему Испанский галстук.

Долгий рассказ о том, как кого-то били на соседней даче, был сумбурным и громким. Ткач решил сам сходить посмотреть, и все ушли ещё раз, а когда вернулись, рассказов значительно прибавилось. Меня же уже тошнило, я сходил поблевал и пошел спать в большую комнату. Бабы видели, что я блевал на гладиолусы.

— Да он же не спит, — шептала пьяная Маришка.

— Какой там — не спит? — говорил ей тихо Ткач. — Рубанулся. Пацан же ещё. Проблевался и вырубился. Давай — ложимся.

— Он не спит! — не унималась она.

— Блядь, — выругался Ткач. — Ну, значит, сейчас поднимем, если не спит.

И подошел к моей кровати.

— Слышь, братан, хорош косить! Подъем! — громко сказал он.

Я сразу и не понял — серьезно он или так. Голос жесткий, вроде не шутит. Но решил лежать до последнего, как он сам говорил. Захочет — вынесет. Может, дуркует просто? Лежу — молчу, типа, сплю.

— Ты чё, не понял?! — ещё более грозно произнес Ткач и потряс меня за плечо.

Я молчу.

— Я же говорю, что спит, — повернулся он к Маришке. — Пусть спит — молодой ещё, куда его денешь? Уйдет — нарвется где-нибудь — отвечай за него.

Это почти убедило Маришку, она ещё немного повыгибалась и стала раздеваться. Я облегченно перевел дух. Но свет из окна был паршивый — почти ничего не видно. Зато слышно хорошо.

Она что-то там мела про то, как попала в какую-то плохую компанию, где её взяли силой. Ткач понимающе хмыкал и продолжал не останавливаясь. Она допытывалась, любит ли он её. Женька говорил, что, конечно, любит, непонятно, что ли? Она даже всплакнула по ходу. Но потом перестала прикидываться и полностью отдалась удовольствиям, предварительно попросив: «Только в меня не кончай».

За сигаретами она пошла, к сожалению, обмотавшись простынёю. Я так ничего толком и не увидел. Потом я уснул.

Утром за столом все сидели уже, как семейные пары. Никто не прикидывался — всем и без того ясно, кто кем стал. Бабы, похоже, даже рады были — быстро все готовили, подносили, убирали, весело смеялись. Подружились меж собой. Парни вальяжно, с чувством выполненного долга сидели за столом. Ткач спросил у меня:

— Как спалось?

— Ништяк, — ответил я.

И он понял, что всё хорошо.

— На природе, братишка, всегда хорошо спится, — подтвердил он.

И, обращаясь к Маринке, добавил:

— Я правильно говорю, Мариш?

— Правильно, — подтвердила она.

А он, уже глядя на всех, заключил:

— Причем — три раза! — и улыбнулся своей лучезарной улыбкой.

Все засмеялись. Девчонки потупили взоры.

Жизнь шла своим чередом: тренировки, учёба, природа, свидания… И ещё, плюс ко всему, у меня появилась броневая защита от всех неприятностей — Женька Ткачук. За ним было спокойно — как за каменной стеной. Постепенно я познакомил его со своими друзьями, которых он и так мало-мало знал как одноклассников своей сестры, но тут уже был другой уровень отношений. Так что, можно считать, у всей нашей команды была броневая защита, в случае чего.

Начались

Начались вынужденные посещения тюрьмы. Передачи — гнусное дело. С ночи приходится занимать очередь, чтобы успеть передать. Маленькое помещение, полное народу, какие-то заполнения каких-то бумаг, толкотня, вонь, слезы, перегар. Примут — не примут посылку? Что можно? Что не положено? Сколько килограммов? И всякая подобная хренотеть для непосвященных. Нервы, потеря времени, холод, грязь и опять перегар.

На первом свидании мать ревела в телефонную трубку, глядя на меня через стекло.

— Ну, как ты, сыночка? — всё спрашивала она.

— Нормально, мам. Не переживай. Ты как?

— Да у меня все нормально. Тетя Галя как?

Тетя Галя — это её сестра, у которой я жил.

— Тетя Галя нормально. Привет тебе передает.

— Как Анюта?

— Нормально. Я её в школу на первый звонок сам водил.

— А Большой чего? Не пошел, что ли?

— Он работал. Да и на фиг он нужен — я её сам увел. Всё нормально, мам.

Мать ещё больше ревела.

— Ой, деточки, оставила я вас без матери. Как же вы будете?

— Да не плачь ты — всё нормально будет. Ты давай, главное, сама выбирайся. Мож чем помочь, куда сходить надо?

— Я потом тебе всё напишу…

Ну, и так далее….

Потом, действительно, пришел человек, весточку, как говорил Шарапов, притаранил. В письме было много чего и главное подпись: «Я мама». Если другая была бы — значит подстава.

Десять месяцев её мурыжили в тюрьме. Те, за кого она попала, подкидывали мне денег на житиё-бытиё, на передачи, на карманные расходы. Однажды пришлось посетить тюрьму ночью. Приехал, постучал в ворота, открылась кормушка, я сунул туда две бутылки водки, ворота открылись, и я прошел в тюрьму. Меня провели в одиночную камеру и сказали: «Жди». Я долго ждал в прокуренной, кислой одиночке с пакетами дачки, но потом привели мать, и мы с ней обнялись. Она опять залилась слезами. Что да как? — Всё нормально. Потом она успокоилась, и я получил необходимые инструкции. Под утро меня вывели из ворот, и началась уже совсем другая жизнь.

СА

Ткач, как ни крутился, загремел-таки в Армию. Сначала он «попал» (благодаря, конечно, родителям) в Ширяево, на какую-то секретную точку недалеко от города. Если учесть, что Ткач был водителем, то не мудрено, что он часто бывал дома, заваливая балкон тушами баранов, ящиками тушенки, мешками с гречкой и Т.П.

Через полгода точку расформировали, всех погнали в Монголию, потому что китайцы с вьетнамцами чего-то там не поделили. Пришлось родителям подсуетиться и перебросить Ткача в военную прокуратуру в Иркутск возле телецентра. Это уже почти дома, но дорогое удовольствие. А что делать? Работая водителем в прокуратуре гарнизона, Ткач больше времени валялся дома на диване с книжкой, чем пыжился на службе. И это было хорошо, как всем казалось.

Наши отношения с Ольгой перерастали в нечто большее, чем просто дружба. Мне уже много чего было позволено, но, к сожалению, пока ещё не самое главное. Хотя на словах мы уже готовы были ко всему, но на деле — её что-то удерживало. Наверное, то, что Женька мог в любую секунду появиться дома. А его-то лечить не надо — сразу вычислит.

С друзьями мы виделись, как обычно, на тренировках, да и не только, хотя времени было несколько меньше, потому что мне приходилось уезжать в сторону центрального рынка, где жила тетя Галя до одиннадцати часов вечера, чтобы та не беспокоилась. Хотя, когда надо, я ей звонил и придумывал что-нибудь, чтобы не приходить ночевать. Она вздыхала, но не могла ничего сказать против — я же всё равно сделаю по-своему.

— Всё нормально, — успокаивал я её.

«Да, ничего нормального нету, — думала тетя Галя, и ещё просебя, наверняка, добавляла, — эх, Томка, Томка!»

Судя по рассказам, какой-то бухой начальник из военной прокуратуры с халявами на «Ткачином» Уазике ночью врезался на Байкальской в столб. Разогнав баб, догадавшись забрать автомат, он свалил и позвонил Ткачу. Женька взял всё на себя, якобы он был в самоволке. Начальник усидел на месте, а Ткача отправили в Чистые Ключи под Шелехов дослуживать оставшийся год. Много седых волос этот случай прибавил родителям. Но Ткача был правильным пацаном, это все знали, а тащить котловскую в Чистых Ключах — семечки!

Завод, Батыр, Вильдан, Зевельд и Войнич тоже в это время служили. Причем, бродяга Войнич служил в морской пехоте. Борька, хоть и служил в Безречной под Читой, однако умудрялся приезжать в Иркутск довольно часто. И тогда, если не было Ткача в городе, он шел на контакт со мной — других-то корифанов не осталось — все в армии. Боря приезжал всегда с «подарками». Он тащил службу где-то на директрисе — особой точке военного полигона. А там боеприпасов и других специальных средств было море. Кто их учитывал? Вот Завод и привозил подарки из Армии.

Первый раз он привез «Синеглазку». Несколько шашек слезоточивого газа. Одну из них он предложил опробовать в подъезде ненавистного ему человека, который, по его же словам, очень плохо относился к нему в Армии, но теперь дембельнулся и живет в Иркутске. Неправильно это, если земляк земляка в Армии не поддерживает. Хуже того, ещё и строит. Боря решил отмстить. Сказано-сделано, на улицу ночью вывалился весь подъезд, кто в чём был. Боря шепнул: «Подожди меня здесь», — удалился и скоро вернулся довольный.

— Теперь он долго будет помнить, — сказал Завод, снимая с пальца некое подобие кольца, остриё которого было не меньше двух сантиметров.

В следующий раз Завод привез дюжину наступательных гранат «РГД». Ткач был в городе в очередной командировке, мы встретились втроем. Манящие запретные «яблочки» цвета хаки с ввинчивающимся запалом, естественно, манили новизной возможных ощущений. Интересно было узнать, что чувствует человек с такой игрушкой в кармане в людном иди публичном месте. Испробовали. Оказалось, много чего чувствует. Во-первых, уверенность в себе. Во-вторых, он обладатель тайны, которую никто не знает, не осознает и даже подумать, догадаться не сможет о ней. В-третьих, жизни окружающих висят на волоске, а он держит «ножницы» в кармане. В-четвертых, приятно, что тебя никто не запалил и не заметил — ты ушел спокойно, но получил большую порцию адреналина.

Но ведь это ещё полбеды — хочется узнать, увидеть и ощутить, как Это действует. Пошли — рванем? Запросто!

Вечерело, точнее, ночнило, точнее — стемнело. За инязовским общежитием стройплощадка. Пока только котлован и огромные насыпи. Чем не место для испытаний? К тому же, из окон общаги, не прекращаясь, несётся громкая музыка, и если что-то ухнет, никто внимания не обратит. Пошли туда.

Но у Ткача свой взгляд на жизнь. Была охота кидать в пустой котлован! Какая в этом выгода? У тебя есть гранаты, ты можешь многим дать понять, что вооружен и очень опасен, так зачем тратить гранату впустую? К тому же риску никакого в котловане, а он любил рискнуть. Наверное, так рассуждал Ткач или примерно так. Поэтому медлил.

— Давай её в помойку швырнем, — предложил Завод, увидев прямо под окнами мусорный контейнер, который, как и все помойки на свете, слегка дымил подожженным мусором.

— Давай. Посмотрим, как его разнесёт, — согласился Ткач.

Поднявшись на край отвала-насыпи, Женька взял гранату и крикнул в сторону помойки:

— Есть кто?

В ответ молчание. Из темноты, окружающей бак, даже кошки не выскочили.

— Я последний раз спрашиваю, есть кто? — на всякий случай спросил Ткач, потому что за бетонными блоками, приготовленными для стройки, могли гаситься влюбленные. — Нет? Ну, тогда не обижайтесь!

Ткач швырнул гранату.

Ещё в воздухе щелкнул замедлитель. Потом послышался удар о металл мусорного бака. Потом, как показалось, граната отлетела на асфальт. Потом, с высоты отвала, мы увидели яркую вспышку, резкую и низкую, как будто молния сверкнула параллельно земле. Мы непроизвольно тут же присели. А через долю секунды до нас долетел звук взрыва.

Откуда-то посыпалось стекло. Парочка влюбленных убегала темными силуэтами вдоль освещенных окон общаги от бетонных блоков за угол здания, причем, у женщины сильно хлопали об асфальт босоножки.

— Я так и знал, — улыбнулся Женька.

Музыка замолкла. На многих этажах в раскрытых окнах появились головы молодых людей:

— Что там, Витёк? — кричала голова с пятого этажа голове на втором.

— Хрен его знает — что-то жахнуло! — отвечала голова со второго всем остальным головам в окнах.

— Наверное, баллончик от лака? — предположила голова на третьем.

— Может быть, но тогда это очень большой баллончик, — недоверчиво согласилась голова на втором.

— А ты Веркину башку-то видел? Ей ведерный баллон надо! — пошутила голова на четвертом.

Почти все головы засмеялись, а одна женская сказала:

— У нас окно разбилось.

— Жарьте цыпочек — идем вставлять! — отреагировало сразу несколько голов.

Окна закрылись, музыка заиграла с новой силой, никто ничего не понял.

Мы спустились с насыпи посмотреть степень разрушения помойки, асфальта, стен и окон. Но в темноте ничего не было видно.

Наутро тоже следов никаких, лишь слегка почерневший асфальт. Но это и бумагу могли так поджечь — то есть, реально, никаких следов.

Но Завод старался отыскать запал, который должен был остаться целым — его не разносит, утверждал Заводской, и оказался прав. Запал нашли. Долго вертели в руках, рассматривая, удивляясь, почему же его не разносит, потом положили в карман и забрали с собой. Моей задачей было утопить его в Ангаре. Что я и сделал, предварительно ознакомив свою команду с этой новой и неизвестной пока для нас штучкой — запал РГД.

Так пролетел этот год. Ткач учил меня всему тому, что постигал в своей Армии. Я учился всему и ездил к матери на свиданья. Жил у тетки, харчился днём большей частью у друзей, много времени проводил с подружкой. Всё, вроде бы, ничего, но беда не приходит одна. Батыр демобилизовался из Армии (он на год раньше Женьки ушел), Женька приехал в отпуск, встретить Батыра, они нахулиганили по пьяному делу, одуревшие от встречи и впечатлений, и на третий день угорели: Ткач на пять лет, Батыр — на семь. Ку-ку! — готовьте передачи!

1980 — Новый

Необъяснимо, но опять ловишь себя на мысли, что писать, точнее, окунаться в прошлое, довольно трудно, особенно быть объективным по отношению к Ткачу. Мне тогда было неполных пятнадцать, Женьке всего девятнадцать, мальчишки, в сущности, судя по возрасту. Но мое восприятие его, как личности, всегда было как восприятие младшим братом старшего. И сегодня, даже с высоты прожитых десятилетий, мне чертовски трудно воспринимать наши отношения по-другому. Его мать и отец, которым тогда было меньше лет, чем мне сейчас, также не вписываются в модель объективного восприятия времени — мне кажется, что тогда они были куда более взрослыми, опытными, мудреными, чем я сегодняшний. Читая и перечитывая письма Ткача из Лагеря, хочешь — не хочешь, окунаешься в то далекое время, а ощущения таковы, что как будто письмо ты сегодня вытащил из почтового ящика и нужно сделать то, что он просит, потому что он ждет и верит, что ты выполнишь его просьбу, приедешь, привезешь.

Написанное выше, для нормальных людей, наверное, представляется жестоким или неправдоподобным, однако, поверьте, приходится сглаживать углы, чтобы не казалось, что все написанное не имеет смысла. Потому что оно действительно смысла не имеет. Скажите, в чем смысл жизни? Ответа нет! Ученые, философы, цари и многие другие смертные веками ломали головы, чтобы это понять и объяснить. Но объяснений не нашлось. Все просто живут — вчера, сегодня, завтра и всегда. Коротают деньки, надеясь на будущее. А мы жили в то время, не имея ничего, не надеясь ни на кого, не думая о будущем. Не было перспектив, лишь прожигание молодости в нелепой подготовке к чему-то такому, что нужно вынести, вытерпеть, а значит, быть готовым физически, морально, психологически, к возможной беде. Беда же себя ждать, скотина, не заставит. Она же — тварь — с подружками приходит. И не стучится — вламывается в дверь.

Наши игры изначально были контактными и, по-детски, безжалостными — мы должны были уметь сражаться в одиночку или в составе стаи-команды, но сражаться должны уметь и уметь терпеть боль. Не показывать виду, если в тебя впилась пулька или тебя зацепили клюшкой или поставили подножку, а про бокс — чего уж говорить? Необходимо было научиться защитить себя от ножа, от ствола, от цепи, от палки, от небольшой своры врагов. Самому уметь пользоваться различным оружием, уметь изготавливать и применять бытовую взрывчатку, открывать без ключа замки, водить мотоцикл и другой транспорт, если надо — сигануть с пятого этажа на ближайшее дерево и спуститься по нему вниз. Кроме того, приходилось изучать повадки животных и птиц, читать и распутывать следы, заметать свои. Учиться охотится, т. е. стрелять, скрадывать, догонять, устраивать засады, маскироваться. Для этого необходимо умение лазать по деревьям, заборам, крышам, стенам, подниматься и прыгать с обрывов. Да, чего уж там — даже просто разжечь костер в дождь или мороз, переплыть реку, определить погоду на завтра, сориентироваться в лесу и незнакомой местности, найти, что сказать при внезапном вопросе. Много чего еще, чтобы быть ко всему готовым. И если мы говорим о неприятностях и изломах судьбы, то, само собой, нужно пройти через них, так сказать, в маленьких дозах, как вакцина, как прививка — чтобы не заболеть навсегда с плачевным исходом, необходимо заразиться в молодости и перенести в легкой форме. Те, кто такую прививку не имел, потом тяжелее переваривали хворь, естественно, если заражались.

Вот так, разрываясь между чувствами, воспоминаниями, эмоциями и осознанием того, что всё пройдено и персонажи всего лишь шпана, по большому счету, а время давно утекло, ты всё равно не можешь обойтись без описания событий таковыми, какие они остались в памяти.

Никто никогда не знает, что у подростка в кармане и на душе. Все думают, что это безопасно!

Однако взглянем с другой стороны.

Тюрьмы, решётки, запретки, холодные зори в потной очереди с передачей в руках, свиданки, херанки, фуфлянки и прочая дребедень очень сильно влияют на мировоззрение. Тебе всего пятнадцать лет, а такое ощущение, что ты прожил жизнь. Твои сверстники лежат под торшером с томиком лирических стихов для внеклассного чтения, а ты паришься среди люмпен-пролетариата. Но!

На тебе дорогие, модные, яркие вещи, которые тебе оставил Брат Жека, уходя в Армию, ты молод, натренирован и силен. Всё это вместе взятое привлекает к тебе людей. Особенно женского пола. Чувствуется, что тебе не так долго на свободе осталось, вот и тянуться к тебе люди, как к прокаженному, — на твоем месте никто не хочет оказаться, но история болезни занимательная, с тобой рискованно иметь дело, но это и влечёт. Ты тоже это понимаешь и желаешь быстрее попробовать ВСЁ!

Приближался Новый 1980 год! В эту Новогоднюю ночь должно было случиться многое. Ну, во-первых, приходило новое десятилетие. Теперь мы осознанно готовились проводить семидесятые и встретить восьмидесятый. Для всех нас это было в диковинку: как так? — жили в семидесятых, и, вот те на, мы уже почти восьмидесятники. «Восьмидерасты» — как позже выразился Покуль. Это настраивало на лирический, возвышенный лад и взрослило. К тому же, «Бони эМ» выпустили новый диск «Бахама-мама». Во-вторых, нам впервые разрешили встречать Новый год практически всем классом, отпустив «детей» на всю ночь из дому. «А как не отпустить — им уже по пятнадцать?» Такие рассуждения, естественно, касались только девушек. В-третьих, нам официально разрешили выпить, оставив бутылку водки, шампанское и Новогодней еды в пустой квартире одноклассницы — Ольги Сизых, чья мать преподавала у нас математику, а посему считалось, что в её доме всё будет безопасно (надежно, культурно). А так как она (её маман) сказала, что уезжает к родственникам, а на самом деле встречает праздник двумя этажами ниже у соседей, чтобы проверить молодежь в разгар веселья, родители всех одноклассников дали добро. Хорошо, что она по непонятным причинам не проверила — мы-то тогда не знали, что она где-то рядом. И, самое главное, моя подружка уже неделю обещала мне «быть паинькой» этой священно праздничной ночью, потому что я её уже конкретно с этим донимал, а ей хотелось, чтобы это всё было запоминающимся! Уже все заколебались спугивать нас в темных подъездах, ворча: «Кода вы, наконец, поженитесь?». Даже её родители неоднократно предупреждали нас, чтоб в подоле им ничего не принесли, чем ещё больше нас провоцировали, давая понять, что детки выросли и их не удивим, если принесем. Она созрела, я готов — чего время терять? Нет, хочется, чтобы запомнилось — восьмидесятый год — красиво! Да, как скажешь! Лишь бы получилось! Впервые и навсегда!

Короче, в тот вечер я был в приподнятом настроении, готовый на подвиги и сильно дурачился.

Первая гадкая шутка состояла в том, что я приперся с двумя флаконами «дихлофоса» на квартиру, где собирались встречать Новый Год, а точнее — бухать, Хешины одноклассники, которые не пригласили Валеру, «потому что он зазнался». Там у них в классе девочка одна училась, кстати, тоже занималась каратэ, поэтому…впрочем — неважно! Опрыскал, несмотря на присутствие каких-то «пожилых» теток из родительского комитета, всю сервировку на праздничном столе, типа, для дезинфекции. Пожелав всем удачи в Новом Году, я быстренько уметелил. Вслед раздавались проклятия и ругань. Шутка удалась!

Потом я привязал хлопушку к дверной ручке одного идиота, а нитку зацепил за перила. Позвонил и убежал вниз. Получив праздничное конфетти в район головы, он долго орал, матерился и плевался. Обещал мне ноги вырвать. Позабавил меня от души.

В подвале, в бойлерной соседнего дома, где жил один паскудный человек, который почему-то не любил нас за громкие вечерние разговоры под его окном, я закрутил все вентиля, оставив домочадцев без воды на какое-то время, пока они не вызвали аварийку. Переполох был отменный, а елочки в окошечках мигали.

И, напоследок, уже перед самым банкетом, я наглухо забил картошкой, которую заранее взял для этих целей, и мокрым снегом, которого было в избытке вокруг, выхлопную трубу большого автобуса с надписью «Интурист». Папаша одного моего «приятеля» работал на нем и в тот вечер должен был развозить кого-то из блатных куда-то по домам. Но картошка, как и положено, примерзла в трубе. До коликов в животе было смешно, когда он заводил своего «монстра». Этот огромный сарай вначале выл, как ребенок, пытаясь выплюнуть из себя корнеплоды. Потом заткнулся и вообще заглох,… и тут стал материться шофер. Отборно так, как будто боялся опоздать куда-то. Пока он разобрался, в чем дело, возмущался, дергался и долбил монтировкой намертво промороженную «пробку», само собой, дурашка, опоздал. В конце концов, он всё же продолбил трубу, завелся и уехал. А я, уставший, пошел-таки в гости.

Должен с удовольствием заметить, что в нашей компании было не принято устраивать всяческие розыгрыши и аттракционы. Многие грешат этим, пытаясь изображать радость. И без того понятно, для чего все собрались, а подчеркивать, «как здорово, что все мы здесь», — это уже половое излишество и потеря драгоценных минут. Поэтому мы сразу приступили к делу: водка, музыка, танцы, водка, музыка, танцы. «С Новым Годом! Ура! Загадали желания? Ура! С Новым Годом!». Шампанское, музыка, водка, музыка, танцы, водка, легкая музыка фоном, усталая беседа за столом. Кому надо — в той комнате.

Мы валялись почти одетые в темной соседней комнате. Ольге было плохо, поэтому она сопротивлялась. «Потом, всё потом — мне так плохо! Потом — всё, что хочешь! Не сейчас, пожалуйста!» — «Облом!» — подытожил я и довольствовался только её упругой грудью и мягким пушком внизу живота, слушая, как в большой комнате Вовуня проводит политинформацию и отвечает на вопросы бухих респондентов:

— А на фига вам голубятня? — был задан вопрос женским голосом.

— А мы там биологические опыты проводим, — спокойно отвечает Вова.

— Какие опыты?

— Такие! Биологические, говорю.

— Ну, какие такие биологические?

— Ты точно хочешь знать?

— Да.

— Уверена?

— Уверена, конечно! Что, так всё серьезно?

— Здесь вопросы задаю я!

— Ну, куда деваться?! Что за опыты-то?

— Ты сама просила!

— Ой, говори — не пугай. Ученые, тоже мне.

— Хорошо! Опыт первый — самый легкий. Клещами клюв голубю откусим и смотрим, как он язычком так смешно делает. Тюк-тюк, а клювика-то нет. Как дурак. Язычок красный…

— Так он же погибнет, как он есть-то будет? — наверняка, сморщившись от представленной картинки, спрашивают девы.

— Вот именно — узнаем, как он есть будет.

— Ну и как?

— Никак. Не может он есть без клюва.

— Так он же погибнет!

— Естественно. Погибнет. Раз клюва нет — погибнет. Ну и что?

— Так зачем клюв-то отрываете?

— Чтобы узнать, как есть будет?

— Вы что — дураки?

— Нет! Мы — живодеры!

— Живодеры?! Вы козлы!

— Хм, — ухмыляется Вовуня. — Козел, причём, рогатый, — твой папа. Ты же на него совсем не похожа. У тебя монголоидные черты.

Смех. Женский голос возмущен.

Но зря они его завели. Он продолжает:

— А ещё бывает, баллончик от сифона магнием забьешь, вставишь в него стержень, забитый головками от спичек, привяжешь к голубю, подожжешь и выпустишь его. Тот летит, а за ним струйка дыма. Потом как жахнет! Только перышки по ветру во все стороны летят.

— Помнишь, один развернулся и на нас? — вставляет Плиса.

— Помню, — подтверждает Вовуня. — Мы аж присели от неожиданности. А он прямо над головой и — в куски. Хорошо, никого осколками не посекло.

— Надо было лечь, — вставляет кто-то опять женским голосом.

— Глупая затея — у лежачего площадь поражения больше, говорят же тебе — над головой пошел, — поясняет Плиса. — На военку-то ходить надо.

— А нам не нужно.

— «Не нужно нам», — передразнивает Сергей. — В том-то и дело — у вас выходной, поэтому вы и тупые такие!

— Сами вы тупые, живодеры! — доносится прежний «монголоидный» голос.

Опять смех. Теперь уже женский.

— А тебя мы теперь будем называть «Ню»! — вдруг говорит Вовуня.

— Почему «Ню»? — не поняв его подвоха, спрашивает голос.

— Потому что ты пьешь много водки. Значит, ты «Ню»! Поняла, Ню?

Снова смех. Но уже мужской.

— А это уже хамство! — пытается защитить подругу подруга.

— А ты, вот лично ты отныне будешь «Гном», — тут же парирует Вова. — Ясно, Гном?

— Да пошёл ты!

— Всё! Ты — «Гном»! Теперь ты точно «Гном»! А? Гном.

Возмущенья и смех.

Так могло бы продолжаться бесконечно. Но к ним в залу зашел Санька Малых (говорят, когда он входил, то вытирал свои мокрые губы):

— Гном, ты на хера всю ванну заблевала?!

Все девушки соскочили и помчались смотреть, что там Санька с ванной сделал.

Саня включил «Бахаму».

— Давайте освежимся, что ли? — спросил Александр, рассмешив оставшихся.

Освежились. Заели котлетой.

— А «Ню» — это у нас кто? — осведомился Саша, потому что, ополаскиваясь холодной водой, он не понял, кто теперь у нас «Ню».

— «Ню» — это Ню! — отрезал Плиса. — Саня, ты лучше спой нам чего-нибудь.

Новый Год встретили на уровне. Хорошо, что мать Сизых не поднялась!

Секс. Севен

Может, кто-нибудь помнит эту песню:

Короче, если Вы долго дружили, относились друг к другу нежно и бережно, любили по-настоящему с самого раннего детства, пылинки сдували, заботились и ждали встречи, не представляя, как это не видеться несколько часов, точно знали, что только смерть может вас разлучить, пусть не Манттеки вы и Капулетти, то природа, инстинкты и переходный возраст всё равно свое возьмут!

У каждого это по-разному, но суть одна: первые минуты застенчиво, потом дикая страсть с непременным:

— Ты меня любишь?

— Да.

Жаркие поцелуи:

— Теперь же мы всегда будем вместе?

— Да!

…………………………….

— Тебе хорошо?

— Да.

…. ….. …… …… ….. ……

— Давай ещё раз?

— Да.

И снова улет к небесам.

К вечеру возвышенное превращается в тревогу — скоро родичи придут, увидят простыни — сразу врубятся! Срочно стирать, сушить на батарее. Гладить — ещё сырые. Наспех стелить. Вроде, всё.

«Пошли в кино?» В коридоре, целуясь:

— Ты, правда, меня любишь?

— Правда! Очень!

— Не врешь?

— Я тебя никому не отдам!

— Я тоже тебя люблю.

После фильма в подъезде ни с того ни с сего:

— Что мне теперь делать?

— То есть?

— Я же теперь уже никогда не буду такой, как была!

Слезы.

— Ты чего? Всё нормально — не надо.

— Я же теперь уже всё!

— Перестань. Что случилось?

— Я же теперь никогда не стану такой, какой была!

— Перестань, говорю. Мы же вместе. Вместе — навсегда! Понимаешь?

— Кому я теперь нужна?

— Мне!

— Ты, правда, меня любишь?

— Конечно!

— Я же теперь такая.

— Какая «такая»? Чего тебя понесло?

— Как я теперь родителям в глаза посмотрю?

— Завязывай, Оль! Не смотри ты им в глаза.

И всё такое. Нервы, понимаешь!

И, покурив, со слезами на глазах, она убегает домой, забыв зажевать.

А лично ты идешь домой, ощущая космос, слушая новые звуки, прощая всех и улыбаясь каждому, как дурак! «Жабы! Вы ещё жизни не видели!» — обращаешься ты к каким-то невидимым жабам. И, остановившись, снова смачно закуриваешь! «Да, теперь мне всё известно! Я — мужик!»

На следующий день всё повторяется. Но уже без слез и соплей. Сознаваясь про первый раз, вы говорите:

— Я думала, это совсем не так!

— Я тоже думал, что это лучше!

Но потом вы входите во вкус. Пиво тоже не нравится поначалу. Потом трудно вспомнить, почему не нравилось. А, не вспоминая, кажется, что пиво всегда было вкусным.

Пролетали дни, недели, месяцы и четверти.

Школьники, приходя домой с занятий, пока родители на работе, бросали в угол портфели и сбрасывали форму: фартучки, пиджачки, платье, брюки, колготки, рубашки и всё остальное и валились в постель. Познавая мир эротики, они не останавливались на достигнутом. Всё прочитанное, услышанное, придуманное — тут же претворялось в реальность. После начались эксперименты, и постели стало мало. Появляются подъезды, темные уголки дворов, кусты, комнаты квартир друзей, кинотеатры, родная площадка, держась за свою же дверную ручку, и, апогей наслаждения, ванная комната, пока родители на кухне готовят ужин.

— А в школе слабо?

— Не-а!

Однажды уснули, а отец её приехал на обед. Я слышу, двери открылись. Соскакивать поздно. Лежу, притаился, делаю вит, что тоже уснул. А сам смотрю в отражение полированной спинки кровати и думаю, что же сейчас будет. Отец, ничего не подозревая. Открыл дверь в комнату, чтобы с нами поздороваться (наши куртки весят в коридоре) и тут же опешил. Но как мужик умный, он промолчал, тихо закрыл за собою дверь, ушел на кухню, неслышно поел, посуду оставил немытой и вышел из дома.

Ольга проснулась.

— Сколько время.

— Столько.

— Ой! Мы же проспали. Отец мог с работы приехать. Он всегда в это время на обед приезжает.

Я молчал. А она одевалась.

На кухне стояла посуда.

Она поняла всё.

— Он приезжал?

Я кивнул.

— Заходил?

— Заходил.

— И видел?

— И видел.

Он чуть не заплакала и сильно грустила до вечера:

— Что делать, как я ему на глаза покажусь?

Но он позвонил её матери на работу и сказал, что едет на Ольхон по делам. И уехал, почти, на неделю. А потом всё как-то забылось, зарубцевалось, и никто ничего не узнал. Спасибо, дядя Володя, ты настоящий мужик.

Аннам уже нечего было бояться.

К сказанному выше

К Женьке на свиданье я ехал в первый раз. Конечно, к Лагерю я приезжал не впервые, но ни в тюрьме, ни в Зоне на свидание к нему я ни разу не попадал. Мы общались только криками через забор, «малявами» и частыми письмами, но воочию с близкого расстояния не виделись уже тысячу лет. Не факт, что я должен был попасть на свидание, но такая возможность была. Поэтому меня и взяли — в крайнем случае, посижу в машине, поохраняю, чтобы воровайки не разобрали, пока все будут на свиданке.

В «двадцать первой Волге» было просторно, тепло и уютно, потому что мы с Ольгой ехали на заднем, большом, как диван, сиденье, а её родичи — впереди.

Герой нашего рассказа стал совсем взрослым. Да и подружка его тоже подросла. Чем же было заняться «подросшим и взрослым» разнополым подросткам в темное время суток в начале марта в теплой, просторной машине, на заднем сиденье, в то время, когда родители, в преддверии свидания, немного нервничают, волнуются: а получится ли, а пропустят ли передачу? Правильно! Этим они и занимались втихарая от взрослых. Незаметно Он забрался под кофточку к ней, а Она, через специально заранее порванный карман пальто, запустила ему руку в джинсы. Первый раз, что ли? То, что её родители так близко, придавало «шалостям» тройную (Нет! — Тысячекратную!) степень наслаждения. Им приходилось делать вид, что Они сидят «смирно» и смотрят на ночную дорогу и убегающий сбоку, лес и безмятежно о чём-то своем детском болтают. Ох, детки, детки! Знали бы родичи! Хорошо, что не знали!

Унылый, жалкий, унизительный и страшный вид Зоны, с непременным появлением прапорщиков, дубачек и бедных родственников осужденных, на какое-то время отвлек всех от правильного понимания жизни. Уговоры, договоры, взятки и прочая херня, являющаяся сопутствующим атрибутом посещения зэков, свалила настроение на ноль. Родители суетились, хаотично ходили от будки до будки (а других зданий за территорией зоны я что-то не припомню), но, в конце концов, добились свидания. А ведь ещё оставался вопрос, что делать с теми сумками, полными продуктов и водяры, которые лежали в багажнике? Родители ходили по всем этим инстанциям вдвоем: Ольгиной матери казалась, что «этот», имея в виду дядю Володю, без неё ни чего не решит, и пробивала дорогу своим материнским сердцем и природной настойчивостью и высокомерием, вперемешку с необходимой хитростью. Мы в это время «охраняли» машину. То есть, наша обязанность была не пропустить момент приближения родителей к автомобилю, чтобы не запалиться.

Когда выяснилось, что на свидании одновременно могут присутствовать не боле двух человек, родители решили (и договорились), что вначале они пойдут и поговорят с Женькой минут сорок, а оставшееся время позволят нам с Ольгой встретиться с Ткачом. Как уж им удалось договориться, чтобы и меня пропустили под маркой брата, не знаю, но сорок минут у нас было. Родичи ушли. Мы остались в машине.

— Защелкни кнопки, — сказала Ольга.

Я заблокировал двери.

— Давай! — однозначно сказала она.

Через много лет после мне довелось увидеть американский фильм «Враг у ворот». Там двое влюбленных, герой фильма снайпер и его возлюбленная стенографистка, несмотря на неудобность положения, несмотря на риск быть замеченными, занимались любовью среди спящих тут же товарищей, руин, копоти и грязи, потому что не могли удержать в себе страсть. Им было наплевать на окружающих — они хотели любить, и всё тут! Вот так же и у нас пролетело сорок минут, мы и не заметили. Сумасшествие автомобильного секса непонятно тем, кто этим в автомобиле не занимался. Основная проблема — успеть закончить за несколько секунд до того, как родичи возьмутся за ручку автомобильной двери.

— Всё, давайте дуйте быстрее, пока разрешили! — сказали нам родители, и мы побежали в будку для свиданий к КПП.

— Здорово, Женя, — сказали мы в телефонную трубку.

За стеклом улыбался Ткач.

— Здорово, бродяги, — поприветствовал он нас.

Почему Ольга была «бродягой», я так и не понял, но, видимо, это стандартное обращение к прибывшим.

— Как жизнь, молодежь? — поправился он.

— Нормально.

Потом было много вопросов ни о чем: о жизни, о друзьях, о соседях, о знакомых, об учебе и прочая обычная чушь, которая звучит в подобных местах.

Когда до конца встречи оставалось минут пять, Женька сказал:

— Олюшка, дай ему трубку — мне надо пару слов сказать, чтобы никто не слышал.

Ольга передала мне трубу.

— Я вижу, вы уже совсем большими стали, — начал Ткач. — Не обижайся, брат, но я тебя предупреждаю: испортишь Ольгу до восемнадцати — сам понимаешь!

Я посмотрел ему прямо в глаза через стекло.

— Опоздал? — неуверенно спросил Женька.

Опасаясь его реакции, я все-таки мелким движением головы подтвердил его догадку.

Ткач на несколько секунд задумался, потом прошил меня своим прищуренным взглядом и приказал:

— Теперь ты за неё в ответе. Не дай Бог, её кто-нибудь обидит! Понял?!

— Понял! — уверенно и однозначно ответил я.

Я и не собирался давать её в обиду. А тут ещё и Ткач приказал. Теперь хрен кто до неё пальцем дотронется. Пол-Сибири перережу!

— Откинусь — поженим вас! — безапелляционно, не принимая возражений, закончил Жека. — Само собой. Мы не против. Да же, Оль?

Оль скромно молчала.

Потом передали сумки со жратвой солдату, которого указал Ткач. Тот перенёс всё, за исключением двух бутылок водки, которые предназначались ему. Родичи были довольны.

Ольга интересовалась, о чём мы говорили с её братом. То, о чем мы говорили с Ткачом, я, конечно же, ей рассказал. И у неё как гора с плеч свалилась. Единственное, о чём она меня очень попросила, чтобы я не говори Женьке, что она курит. Я пообещал, что не скажу.

Родители с приподнятым настроением спешили домой, чтобы за вкусным и богатым, как всегда, ужином немного выпить водки, расслабиться. А мы с Ольгой всю обратную дорогу занимались тем же, чем занимались по дороге туда.

Легко может создаться, а потом сложиться впечатление, что наша жизнь пошла по тюремно-сексуальной колее. Да — пошла! Дворовая романтика, подогретая песнями поднявшегося до невиданных небес Высоцкого, братьев Жемчужных и, конечно же, эксцентричного Аркадия Северного, выдавливала нас из родительских квартир в подвалы. Волчата росли, их мышцы крепли, пока ещё редкие, но победы прививали вкус триумфаторства, отношения с особями противоположного пола напрочь испортили психику, потому что стало ясно, что лучше ты (будешь за неё в ответе), чем тебя (отвергнут).

Житуха с непостижимой скоростью набирала обороты и мчалась по наклонной плоскости к туманной пропасти будущего. Что там за пропастью маячит? — никто не знал. Что ожидает тебя на дне, если не сумеешь перескочить? — всем было ясно без подсказок. Но выбора нет — готовься к прыжку, если не хочешь свалиться. А для прыжка необходим хороший разгон. Лишь бы не запнуться. Кто-то должен предостеречь о возможных препятствиях. Кого родичи вели за ручку или за шкирку — им было всё не почем — риск минимальный. Тот, кто в одиночку скользил по склону, должен был вертеть головой, чтобы вовремя прыгнуть — иначе тю-тю. Но волчат, даже пусть потерявших родителей, всегда окружают взрослые особи. Они и покажут дорогу.

Тётя Галя

Если я появлялся поздно, то старался не шуметь, чтобы не разбудить родственников. Тихо открывал дверь своими ключами, разувался и неслышно проходил на кухню. Слева от входа на кухню стоял большой холодильник «Мир». Если я был в нормальном состоянии, он пропускал меня, но стоило мне хоть чуть-чуть выпить, я обязательно задевал его плечом, и он, гад, с шумом начинал тарахтеть. Просыпались все. И ничего я с этим поделать не мог. Ладно, будем считать, что здесь ключевое слово «холодильник», потому что я оборотик интересный придумал и хочу с вами им поделиться: «Есть тетка — всё нормально! Это голод — не тетка, а Тетка — это не Голод!»

О, как складно получилось! А?

У меня две тетки, но всегда опекала меня тётя Галя. Почему? Сам удивляюсь. Точнее, чему тут удивляться. С малолетства, с дошкольных времен, если у матери проблемы, в больницу попадет или ещё что — я у тети Гали. Все же как рассуждали: кандидат медицинских наук, квартира большая, деньги есть — не даст пропасть племяннику. Никто даже и не подумал, что старшая сестра и без того воспитала, как собственную дочь племянницу Татьяну, что у неё есть свой сын, своя семья, свои проблемы, в конце-то концов — без проблем же не бывает в жизни. Но все решили, что так и надо.

Большой, мудак, к тебе обращаюсь! Если ты официально усыновил парнишку, который, кстати, даже отчество носил твоё (в комсомольском билете отчество осталось «Владимирович»), так ты и в ответе за него. Как будто, так и надо — сам запалился с бабой — всё, крути педали к тетке, пасынок.

Моя добрая тетя даже спорить не стала с этим Козлом, носившим одноименную фамилию, а надо бы. Я-то тогда ещё что понимал? Выгнали — пойду к тетке — точно знал, что она не выгонит, даже мысли другой не было. На поверку вышло — все это знали. Ох, Большой, Большой! Но и сука же ты! Козёл! — одно слово! Тетке моей — в подметки не годишься. Надеюсь, ты это понял. Хотя, куда тебе — ты даже талоны на мясо, сахар и мыло за меня получал, а мне сказал, когда я пришел к тебе за талонами: «Живи мужиком, не мелочись!» А твоя сожительница из коридора моей квартиры крикнула мне, стоящему на площадке: «Да отдай ты ему, Вова, талоны, чтобы он сюда больше не таскался!» И ты отдал, что осталось неотоваренным. Всё-таки надо было тебя захлестнуть — сестру было жалко — у неё-то тетки — не как у меня — пришлось бы ей в детский дом идти, пока бы мы срока мотали. Видишь, урод, я даже щенком понимал жизнь лучше, чем ты — онанист с зелёным телевизором. Да Бог тебе судья — прощаю!

Хорошо, что паспорт получали позже комсомольского.

Тётигалина семья (я так назову — это не ошибка в написании) эталон для живущих семьями. Судите сами:

Дядя Юра — её муж — участник Второй Мировой, человек молчаливый, практичный и очень серьезный. Всегда чем-то занят. Мурлычет себе что-то под нос и мастерит. Меня всегда поражала его способность доделывать начатое. Не спеша, скрупулезно, разложив всё «по полочкам», дядя Юра делал любую работу — будь то склеивание с сыном модели пластмассового самолета, ремонт квартиры или обустройство дачного участка, — надежно и прочно. Ещё у него есть огромная и шикарная библиотека. Дядя Юра каждый вечер читает книги, тихо сидя в кресле под бра.

Тетя Галя — та вечно в движении, полная противоположность дяде Юре. У неё тысяча дел: убраться в квартире, накормить семью, приготовить дяде Юре отдельный диетический обед, потому что он с Войны и до настоящего времени ест все отдельно — желудка и поджелудочной железы практически не осталось в его теле. Далее, «сбегать» на работу, то есть прочитать лекции студентам-медикам по гематологии, посетить больных или слетать на БАМ, собрать материал и провести обследование. Работка у неё, нужно сказать, неприятная. Точнее, если в палату попадает больной по профилю, который курирует и преподает тетя Галя, можно с огромной долей уверенности сказать, что этот больной из палаты не выйдет — рак крови. Так вот, вникая и жалея своих пациентов, она еще вечерами, ответив на множество телефонных звонков, накормив семью, садиться «делать уроки» на завтра. И так всю жизнь! А дома ни пылинки, ни соринки, обед готов. Двое детей.

Старший сын Александр закончил школу с золотой, музыкальную с отличием, университет с красным, ему двадцать с небольшим — пишет кандидатскую.

Извините, приемная дочь Татьяна — самостоятельная, хозяйственная, спортивная, славная девушка на выданье.

И тут ещё появляюсь я: «Здрасти! Не ждали?»

«Ждали, ждали», — вздохнув, можно ответить и развести руками. Но!

За неимением отца и родного старшего брата, двоюродный старший брат Саша на некоторое время заменил их. Саня не мудрил с воспитательной работой, он серьезно и спокойно сказал:

— Всё в жизни случается, брат. Но ты-то точно знаешь, и мы все знаем, что мать у тебя самая лучшая. Переживем этот период — потом вспоминать будем, как неприятный сон. Ничего, все вместе, как-нибудь справимся. Что у тебя в школе?

— Так-то вроде всё нормально.

— Если надо помочь — не стесняйся, говори, я всегда готов помочь.

И стал он меня учить по физике, химии и прочим предметам, которые я не догонял. Легко, спокойно и доступно. Иногда я слушал, как он играет на фортепиано, и жалел, что сам не получил подобные навыки. Его коллекция пластинок состояла из классной, современной музыки: так появились и полюбились «Абба», «Квин», «Спэйс», «Би Джис» и многое другое, отчего казалось, что небеса где-то рядом, нужно только закрыть глаза.

Как бы невзначай, без нравоучений, за завтраком при необходимости он произносил:

— Мне кажется, куда приятней пить чай из свежей кружки, чем из вчерашней, с засохшим на дне сахаром — вкус абсолютно другой.

Тут же, вспомнив чайную церемонию, которую показывали японцы в «Политехнике», я понимал, что он прав, и больше мои грязные кружки не толкались на столах.

Когда к нему приходили друзья (а он старше меня на восемь лет, что в том возрастном промежутке очень много), Саша никогда не «избегал» мою персону, то есть, я всегда вместе со всеми сидел за легким столиком с легкими винами, типа «Томянка».

— Вот, знакомьтесь — мой героический брат, — представлял меня Саша, — изучает каратэ.

Тогда «Каратэ» звучало, как нечто потустороннее, поэтому я был горд, что среди них я тоже не лыком шит, а чего-то там изучаю. Психолог Сарэла. Молодец, брат!

Летом после моего девятого класса он договорился со своими друзьями в университете, чтобы меня взяли в состав студенческого строительного отряда на БАМ, и меня взяли.

Вернувшись из ССО, я решил, что не стоит свою жизнь тратить впустую на всякие там поделки из плексигласа и бестолковую блевотину, типа:

Рассказ про то, как всё там было: «Ну, кто тогда с нами был: Я, Кенар, Руба, Бардас, Сорока старший, Сорока младший, Зевельд, Вилдан, Саяп, Зёга, Чёрик, ещё два пацана с нечётки. Ну, мы это — взяли там кой-чего и потом, это — пошли туда, к этим. А там уже того — эти ждут. Халявы, музон, макарошки по-флотски, Рыка пришёл. Ну, сидим, короче, весь вечер — кочумаем. Классно, короче. А утром потом ещё взяли и пошли к Бардасу. Там это, в общем, там тоже у него ….»

И так могло бы продолжаться до бесконечности!

Да уж! Не будь у меня такой Тётигалиной семьи — …… Ладно, — не будем о грустном.

И ещё пару слов про Татьяну — дочку тёти Гали.

На её свадьбе я почему-то не был. Не помню, почему, хотя должен был быть. Танька жила уже отдельно от тёти Гали — снимала квартиру. А чего ей — она девица боевая, упругая, сама себе на уме — хотелось самостоятельности, вот и сняла квартиру. К тому же, понимая, что в доме появился я, она оставила мне «свою» комнату и ушла на вольные хлеба. Помню, я как-то ночь, в легком подпитии, пошел к ней переночевать в Юбилейный. Иду, значит, такой по улице, ищу её дом, а навстречу мужик. Солидный такой, в костюме. Вдруг мужик останавливается, что-то ищет в карманах, что-то достает, а следом из кармана сыплются купюры. Да много!

— Мужик, — говорю, — деньгами соришь!

— Пошел ты! — отвечает мужик и продолжает движение.

Деньги на асфальте и в траве. Я собрал, конечно, и пошёл, как он советовал. На следующий день мы закатили пир у Татьяны дома.

Но я не об этом хотел рассказать. Про её мужа Олега Полунина. Олег — парень такой длинноволосый с тонким, очень тонким и горбатым носом, водила был отменный. Управлял огромными машинами, как на самокате ездил. Сняли они дом где-то у черта на рогах, когда поженились, и пригласили меня в гости. Я пришел. Олег говорит:

— Давай сначала машину на автобазу угоним, а потом к нам — отметим знакомство.

— Давай.

Мы поехали.

— Ты умеешь на машине ездить? — спрашивает Олег.

Я говорю:

— Однажды дали руль — лавочка и рябина восстановлению не подлежат.

— А машина? — интересуется он.

— Машина — нормально, — отвечаю.

— Вот и ништяк. Садись за руль, — останавливается у обочины.

Ладно, если он подмазаться к «шурину» хочет — черт с ним, сяду. Но потом не обижайся!

Ничего. Потихоньку, управляя многотонным монстром под его, как говорится, чутким руководством, я протянул несколько километров, всего лишь раздавив ведро с ранетками у бабушки, которая стояла слишком близко к проезжей части. Потом поменялись местами. И он сам загнал «телегу» с государственным номерным знаком «19–45 Ир…»? в гараж автобазы «1945».

Водки мы тогда с ним выжрали! Я на адреналине от вождения, он — просто так. На работу утром его Танька не пустила. Зря! Банкет продолжился, начиная с опохмелки. Хороший чувак!

Ещё есть сестра. Зовут её Лена. Она тети Оли дочь. У них я тоже бывал в те грустные годы частенько. Кормили, иногда ночевал. Ленка со мною вела литературные диспуты, потому что сама поэтесса. А с её папкой, моим дядькой Сеней мы иногда пропускали по рюмочке. Он говорил мне:

— Живи ты у нас!

— Спасибо, дядя Сеня, от вас далеко в школу ездить.

Ну, вот, вроде, всех не забыл.

Поступая в медицинский институт, на последнем экзамене по написанию сочинения на «вольную» тему «Подвиг советских врачей в современной советской литературе», я придумал две книги: «автор» первой был Александр Батыров (который в то время отбывал срок в Тайшете на двадцать первой), «автор» второй — Олег Полунин.

Погнали дальше.

Литературная газета

«Литературная газета», на мой взгляд — одно из самых прогрессивных изданий того времени, и не потому, что я тут сижу и пишу, а потому, что это факт «Литературка» частенько публиковала статьи, которые в других изданиях не встретишь. Её выписывали в тетигалиной семье, поэтому я к ней «пристрастился». Помню, газета писала о творчестве Сальвадора Дали и вообще о нём самом, чего и близко не было в других газетах. Статейка, правда, была пакостная, говорила, что он козёл и буржуазный выродок. Что он пнул какого-то инвалида в коляске прямо на оживленную проезжую часть и наблюдал, как тот гибнет, чтобы потом рисовать свои «больные» произведения. Напечатали его портрет с «фирменными» его усами и несколько репродукций картин. Репродукции были черно-белыми, но всё-таки можно было кое-что разглядеть и понять, о чём они. Названия, типа «Сон, возбужденный полётом пчелы к цветку граната за секунду до пробуждения», особенно нам понравились. Разумеется, мы стали подражать творчеству Дали, называя сюрреализм по-своему: «Нереальное в реальной обстановке». И наши тетради наполнились рисунками в стиле «Сюр». Далее оказалось, что можно и в поэзии использовать этот опыт. К тому же, Дария Ефимовна сказала: «Тренируйся, пиши, что видишь», — а Высоцкий с экрана телевизора объяснил, что вся его блатная лирика — это лучшая тренировка находить нужные рифмы, острые обороты и неожиданные решения. Мы этим и занялись, выискивая неожиданные обороты и острые рифмы.

Типичный пример наших изысканий в данном направлении — это наброски в тетради по физике (видимо, теперь уже в десятом классе, раз там присутствует «Галчонок»). «Поэма», с позволения сказать, так и называется: «Сюрреализм в поэзии». И вот что в ней творилось (перепечатываю, не исправляя):

Да, да! Согласен! Полное Говно! Покуль даже читать бы не стал! Но — не стоит давать рецензии школьнику из восьмидесятого года. Чем нас пичкали, то мы и писали. Хотя наш кругозор был совсем не узкий — это заметно даже в этом шуточном, предназначенном только для посвященных, наборе рифм. Ведь, откуда не возьмись, появляется и такое:

Кроме «Литературной газеты», которую выписывали мои родственники, были ещё и журналы «Химия и жизнь» и «Наука и жизнь» («Охота и охотничье хозяйство», разумеется, тоже были, но к творчеству они имели косвенное отношение). В этих журналах новшества науки и техники нам особенно были интересны, потому что они, как правило, меньше всего забивались политикой, и, умея читать между строк, можно было черпать «потустороннюю» информацию. Согласитесь, что это немало! А дух саботажа, провокации и нетерпимости окружающего мира так характерны для Хиппи, так характерны и для подростков, познающих мир, так характерны для ребят нашего класса. «Чем хуже — тем лучше!» — говорили мы сами себе и шокировали своими выходками учителей и других лживых взрослых. Но!

Тренировка есть тренировка. Физическая ли, поэтическая ли — смешай их, и наряду со стишкам на потеху приятелям, проскользнут строки, в которых неоднозначно прочтутся серьезные пожелания настоящим друзьям. Хорошие строки — так я считаю. Пусть им далеко до настоящих стихов, зато лживыми их не назовешь, и сопли в них отсутствуют. А то каждый вечер по телеку песенка давит на мозги про «ёжика с дырочкой в правом боку». (А ведь баба-то с мужиком уже взрослые! — неужели это их самовыражение по жизни?!)

В том же десятом классе, на второй день после Нового года, мой друг получает письмо (снова, не исправляя):

И подпись в соответствующем стиле, чтобы не казаться назойливым.

Вот, пожалуй, и всё, что я хотел поведать по этому поводу.

Вовунькин отец

Вовунькин отец Анатолий Владимирович, случайно встретил меня у своего подъезда и сказал:

— Подымимся к нам.

Дома никого не было.

— Проходи, — сказал он, пока сам пошел в свою комнату, положить толстый кожаный портфель и переодеться в домашнее.

Выйдя из комнаты, он поставил чайник и предложил мне сесть на кухне за стол. Я сел.

— Сколько матери дали?

— Семь с половиной.

— Много! — задумчиво произнес он. — Что делать думаешь?

— Жить, — первое, что пришло в голову, ответил я.

— Правильно, — подтвердил он. — А на что?

Вопрос, разумеется, интересный. Как объяснить взрослым людям, которые честно проживают жизнь, на что живет подросток, у которого мать в тюрьме, отчим выгнал из дому, а закон не позволяет работать по несовершеннолетию? Разве мог я ему сказать, что мне с одной зоны присылают «Попугаев», чеканки (никому не нужные), ещё какую-то «кустарку», которые можно, якобы, продать, а с другой зоны присылают деньги за чай и водку. Плиточный чай стоил в магазине 97 копеек, на зоне он отлетал за 3 рубля, а по праздникам — за пять. Водка, стоимостью четыре двенадцать, уходила за червонец, по праздникам — за двадцать пять. Канал доставки и перевода материального в денежные знаки уже был поставлен — я не нуждался особо в деньгах. На мне были дорогие шмотки, и кое-что хрустело в карманах. Но как это объяснить уважаемому человеку? Но я взял и объяснил, как есть. Чего я буду ему мозги-то компостировать.

— Что у тебя по русскому? — после паузы спросил Анатолий Владимирович.

— Трояк будет.

— Нет! Тебе поступать надо. Я с Верой переговорю — она тебя подтянет.

Вера — Вера Александровна — Вовунина мать, учитель по русскому языку и литературе, но, к счастью, не в нашей школе.

— Спасибо, — отвечаю, ещё не понимая, как она меня подтянет.

— Договорились — каждый день приходишь к нам на дополнительные занятия. Вечером я с ней проговорю, и определимся, в какое время. Вова тебе скажет. Хорошо?

— Как скажете.

— Куда поступать-то думаешь?

— В мед.

— К тетке?

— У-гу.

— Правильно. На свете есть три профессии: учитель, военный и врач.

(Его старший сын Серега, Вовунин брат, был, кстати, военным врачом).

Мы выпили чаю с бутербродами, а потом он сказал:

— В пятницу в Голоустное едем на уток, собирайся — с нами поедешь. До воскресенья.

— Класс! — обрадовано ответил я.

Побывать с ним на охоте… да я только об этом и мечтал!

Вовунькин отец, как я уже упоминал, по национальности — немец. Не буду пересказывать его непростую судьбу, чтобы опять чего-нибудь не напутать, скажу только, что он воевал за Советский Союз, имел боевые ордена и медали и человеком был (царствие ему небесное!) настоящим! Но, как немец, он был настолько пунктуальным, практичным и дотошным в мелочах, что, несомненно, является национальной чертой. Если он покупал охотничье оружие, то это оружие было «вылизано» и подогнано, как полагается. Если он делал охотничий нож, то такому ножу позавидуют все. Если он шил себе охотничью одежду, то она была удобна и практична (не могу избавиться от этого слова, говоря про Анатолия Владимировича!), что до сих пор Вовунька чувствует себя в ней на охоте, как младенец в пеленках. Я, грешно сказать, очень люблю фильмы про немцев и книги, про Вермахт, особенно мне нравится их форма и оружие — несомненно, это пришло от Вовуниного отца. Не думаю, что это плохо — немцы умеют делать вещи. Он тоже умел. «Папа Гейц» — так звали его на охотоведческом факультете сельскохозяйственного института. Так он и остался «Папой Гейцем» — легендой факультета!

Речка Голоустная, прежде чем раствориться своими водами в Байкале, делала немыслимые виражи и спирали, превращая прибрежную зону в богатые дичью болота. По правую сторону от течения реки расположилось село «Большое Голоустное». Слева — сопки, покрытые сосновым лесом. Долина реки напоминала саванну — плоская, как поверхность стола, и желтая трава в человеческий рост местами.

Мы разбили лагерь на левом берегу — ближе к лесу. Палатка, мангал, брёвна, которых тут было в избытке, по непонятной причине, сложенных в штабеля. Накачали резиновую лодку и обустроили на ближайшем озерке засидку, среди тех же бревен и травы. Поставили чучела. Нас было четверо: Анатолий Владимирович, его сыновья Сергей и Володя и я. На первую вечернюю зорьку ушли они втроем, я остался охранять лагерь.

Солнце садилось в Байкал. С моря тянулись табуны уток. Вспышки выстрелов. Шум волн на Байкале и залпы выпушенных зарядов долетали до палатки и моего костра, на котором варился ужин. Наполненный запахом трав, байкальского прибоя и пены, свежестью соснового леса, воздух кружил голову. Огонь разбрасывал искры в вечернюю мглу. Бурлила похлебка. А утки всё тянули и тянули табунами из моря над нашим скрадком.

Вечером, у костра, потроша подстреленных крякв, мы говорили о природе, о Байкале, о жизни. Не хотелось спать — хотелось вот так сидеть с родными людьми и говорить, говорить, говорить!

На следующий день были бекасы, кряквы, чирки, чибисы, крохаль, туманы, сырость болот, мокрая лодка, резиновые сапоги, запах пороха из стреляных гильз, снова костер, звезды, травы, Байкал, разговоры, похлебка, настоящая мужская жизнь и дружба навеки отцов и детей! Эх, бляха! Жалко, у меня не было отца!!! Спасибо, Господи, что у меня есть Вовуня, его отец, брат и охотничьи просторы!!!

Штри-шок

Ольга сидела в слезах.

— Что случилось?

— Гольда потерялась!

Эта маленькая желтая гнусятина, которой разжёвывали мяско, чтобы накормить, которая спала вместе с людьми на одной кровати и ещё ворчала, если её задевали ногой, эта ленивая псина, не слезающая с рук, потерялась. Где?

— Родители к Женьке ездили, она из машины выбежала и… потерялась….

— Да не реви ты! На зоне потерялась, что ли?

— Да-а-а-……

— Твою мать! А родичи-то куда смотрели?

— Не знаю! Гольда пропала…

Конечно, пропала. Если её зеки поймали — уже сварили суп — домашнее животное, чистое, хоть и мелкое.

— Ну, что поделаешь, Олька? Не плачь. Я тебе другую собачку куплю.

По знакомству, у каких-то породистых родителей, за «бешеные» бабки я купил ей карликового добермана, но уже нормальной окраски. Маленькая такая чучелка, но симпатичная, потому что, наверное, я купил. Назвали Кнопка. У Ольги отлегло от сердца. Хотя она со вздохом ещё вспоминала Гольду.

Через неделю от Ткача пришла малява о том, что Гольда в зоне, жива, и за неё требуют выкуп — полтинник.

Я собрался, поехал. Высвистел Ткача на крышу. Перетерли. Перекинул на электроде бабки и стал ждать, когда вывезут Гольду.

Сначала из ворот зоны выехал грузовик, полный бочек. Дубаки каждую бочку простучали огромной киянкой, чтобы удостовериться, что внутри бочек никого нет. Потом выехал говновоз на телеге. Кобыла дергала губой. Веселые ребята из четырнадцатой зоны вставили кляче фиксу из рондоля. Фикса мешала кобыле, поэтому она и дергала губой. Смешно — в натуре, блатная сыроежка.

Гольда сидела за пазухой «водителя» гужевого транспортного средства. Худая, страшная, как жизнь Проспера Мориме, грязная и вонючая, отсидевшая на Зоне полмесяца, что по собачьим понятиям — приличный срок, особенно, если в ожидании чана с кипящей водой, Гольда бросилась ко мне, как к родному. Да я и был родной.

— Надо бы ещё трёху добавить, — сказал водитель говновозки. — За риск.

— Пошел на хуй, — ответил я, так как псина была уже в моих руках.

Не обидевшись, потому что другого и не ожидал, говновоз уехал.

— Ой, это не она! — не узнала Гольду Ольга. — Худая какая! Бедненькая.

Снова сопли, слезы.

— Как ты её нашел? — спросил дядя Володя — Ольгин отец.

— Нашел, вот, — ответил я.

— А что, теперь у нас две собаки будет? — спросила мать.

— Да! — ответила Ольга, обнимая обеих. — Маленькие мои!

На ужин раскупорили бутылку водки: «За тех — кто Там!»

В параллельном мире

В параллельном «Б» классе появился новенький. Ростом — метр девяносто восемь, весом — килограммов сто сорок, с волосатой, как у взрослого мужика, грудью, с тяжёлой нижней челюстью, в очках в золотой оправе. Юра Стрельников. Для своих — Стрела, для друзей — Юрас. Он попал в «б» класс из Школы олимпийского резерва, это означало, что у него в Иркутске была хата, за которую платит спорткомитет. Бывший хоккеист из Ангарска, в виду проблем со зрением, Юра перевелся в волейбольную сборную. Парни из «Б», в том числе и Витя Кадач, и «наш» Санька Малых, привезли с молодежного чемпионата России третье место. Волейбол, как и бокс, в нашем городе культивировался на уровне. Ребят собирали со всех школ — был бы рост да спортивная наглость.

Стрела, непонятно почему, попал в нашу школу, но ясно, почему в «б» класс. Этот подросток, с позволения сказать, задавил своим присутствием всех лисихинских авторитетов. Пару раз, нанеся несколько легких ударов в голову насмешникам над его ростом в школьном туалете, Юра быстро дал понять, что плохо понимает местные шутки, потому что спортсмен и из другого мира. С шелупонью, коими являлось большинство его сверстников, ему, конечно, было скучно. Его ждали спортивные залы, поля и площадки, поэтому он определился, что в школу он будет ходить редко, но когда надо, и чтобы не забывали.

Довелось мне присутствовать на спаренном уроке, когда «а» и «б» класс разместили в одном кабинете. Стрела «у себя» тоже сидел на задней парте второго ряда, так что мы оказались за одной. Чего-то учительница меня спросила. Я встал и начал отвечать.

— Ты бы хоть совесть поимел — встань, когда тебя учитель спрашивает! — раздраженно вдруг произносит она.

— Я стою, — отвечаю я.

Только тут она врубилась, что это Стрела такой огромный, что стоящий рядом с ним сидящим, кажется человеком, не уважающим учителя. Класс, точнее, два — угорели.

Кто с Юркой был на короткой ноге, особенно такие юркие и невыдержанные по пьяной лавочке личности, как Андрей Андреевич Покуль, говорили, что с ним хорошо ездить на турбазы. На турбазах постоянно происходили какие-нибудь разборки. Так вот, в самый такой нужный момент под косяком двери появлялась голова Стрелы и, после секундной паузы, за время которой, прищурившись, он определял, где свои, где не свои, следовало движение рукой, и «не свой», даже с ножиком в руках, как веревка, падал на пол. Ощущение было, будто парня торцом бревна в голову ударили. Остальным Покуль говорил: «А сейчас ещё старший мой брат придет!» — и собирал со стола их бутылки и жрачку.

Лет пять назад Юрка приехал ко мне «погостить». Собрались старые друзья, выпили, вспомнили молодость, покозлили, летая на его «девятке» по городу в нетрезвом состоянии. Потом еще взяли. Короче, на пятый день все куда-то растворились, остались только мы со Стрелой и пустые бутылки — дома, хоть шаром покати, ни хлеба, ни курева, ни капли спиртного. Правда, нашли полпачки «Беломора», но им не накуришься с непривычки.

— Пойду, — говорю, — пошакалю у соседей — раздобуду денег.

— Давай, — отвечает Юра, — только сигарет порядочных купи. А я пока помоюсь.

Конечно, помыться давно было пора — заросли щетиной, как черти, и перегарещем прёт, как из толчка. Сам бы помылся, но закон гостеприимства гонит меня шакалить к соседям.

Раздобыв приличное количество деньжат, я затарился под завязку. Открываю дверь, захожу домой, слышу — из ванной Юрка кричит:

— Сигареты купил?

— Купил, — отвечаю.

— Дай сигарету, я этой херней накуриться не могу.

Захожу с сигаретой в руках, и что я вижу: в непонятном, скрюченном состоянии в ванне лежит Стрела. На боку — еле втиснувшись в сосуд. Его огромная левая нога просто не влазит в объем ванны. Ещё бы — его нога как у коня стегно. Голова торчит поверх, в золотой оправе. Левая рука, такая же почти, как и нога, держит книжку и папиросу одновременно. Непроизвольно улыбнувшись, я подумал: «Как он умудряется мыться?»

— А вот так и мучаюсь, — отвечает Стрела. — В ванну не влажу, стоя — потолок мешает, сидя — слишком узко. Приходится корячиться. А посмотри, сколько воды.

Вот тут меня прибило по-настоящему — Юра встал, а воды-то в ванне почти на дне.

— Здорово, — говорю, — тебе стакан плесни и хватит. И башку помылишь, и сполоснешься. Я же, когда ванну наберу — и поныряю, и поплаваю вразмашку, и покувыркаюсь. Красота!

— Везет вам, — подытожил Стрела.

— Да уж!

Десятый класс незаметно растворился в потоке событий. Все, без завалов, сдали выпускные экзамены, благодаря Галчонку Григорьевне, даже посредственные знания по физике — на «хорошо» и «отлично», ибо все «собирались» поступать на Физфак в Универ. Ей, конечно, слышать это было приятно.

Волейболисты всей командой оптом зачислились в Нархоз. Вовунька успешно, как и планировал, завалил экзамены в ИВАТУ. Леха Бутин — в Политех. Теперь они ходили на курсы радистов в ДОСААФ. Олег Шемякин — как хотел, поступил на Охотфак в Сельскохозяйственный. Хандай и Плиса добивали школу. Пиня тащил службу в Вооруженных Силах в Монголии. Кеца продолжал работать поваром. Ольга поступила в торговое училище, чтобы через год поступить в Московский институт советской торговли. (Честно говоря, она стеснялась целый год — все в институтах, а она, как дура, в ПТУ. Потом стесняться перестала, когда поступила.) Остальные — кто куда.

Мы с Покулем имели честь стать студентами медицинского (и очень государственного) института, который, как выяснится позже, основал адмирал Колчак, которого, наверняка, завалили из револьвера системы наган образца 1919 года.

На лекциях мы занимались тем, что писали рассказы. Но только по-своему, то есть известных нам людей, сидящих в этой же аудитории, мы делали героями наших рассказов. Чего мы только не придумывали с ними, куда их только ни пихали! И именно это было смешно, когда читалось — человек-то рядом, а все и не в курсе, что он на такое способен. Это было забавно! И писать было легче: характер не надо придумывать, образ не надо описывать — все и всё и так на ладони. Но то, что этот образ вытворяет в лирическом цикле «Лес Бианки» — боюсь рассказать!

За этим занятием прошло два полугодия.

Наш мир стал значительно шире.

Джинсы «превратились» в отутюженные брюки, майки — в пуловер и белую рубашку, прическа стала куда как короче — все увидели наши уши; приходилось чистить туфли и стирать эти белые халаты. «Колюмна вертебралис» — первое, что на века врезалось в память. Новые времена, новые нравы, новые люди, новые встречи, новые мысли. Отношение к учебе вот только не изменилось. Неохота было учиться. Но полученная информация об организме людей и других организмах могла пригодиться. Особенно навыки в анатомке. Препарировать трупы тоже надо уметь.