Бумажные людишки

Глава VIII

Проснулся я рано с подробными воспоминаниями о том, что произошло накануне вечером, и с такой абсолютной отстраненностью от действительности, какую дает только изрядная доза коньяка. Приняв ванну, я вышел в гостиную и не удивился, увидев наполовину пустую бутылку. Как ни странно, несмотря на сухость во рту, похмелья я не испытывал. А испытывал я страшную жажду, которую пришлось утолять шестью стаканами горной воды. Мне показалось в какой-то степени аморальным то, что я столько выпил и не страдал после этого, но факт есть факт — физически я чувствовал себя отлично. Злость и тоска выжгли алкоголь. Я обдумал свое новое рабство и восстал против него. «Больше не думать о ней — вот решение». Ибо она сама в это влезла, вне всякого сомнения, сама согласилась строить свою жизнь, создав с ним заколдованный круг. После вчерашнего нелепого и жалкого ее непротивления это стало совершенно ясно. Не думай о ней больше, вычеркни ее образ из памяти, Бога ради, не веди себя как убогий старец, так недолго и ума лишиться. Думай лучше о нем и о его попытках обольстить литературную птичку…

Ладно. Я дам профессору Таккеру такой урок, что он его никогда не забудет. Я прибегну к своему собственному оружию. Опишу его в книге с такой убийственной точностью, что даже Мэри-Лу покраснеет, а этот чудаковатый богач Холидей со смехом выкинет его.

Тут, конечно, подал голос профессионал-романист. Незачем выводить в книге живого, настоящего Рика Л. Таккера. С подавляющим большинством рода человеческого у него общего то, что он абсолютно недостоверен. Романисты выдумывают своих персонажей, но это вовсе не отражения живых людей. Это манекены, выструганные из дерева, слепленные из духовной глины, фигуры, неотличимые друг от друга, словно русские матрешки. Единственное, что я мог, это что-то отобрать, что-то убавить, где-то смикшировать и сотворить комически гнусную фигуру, вполне узнаваемую и терпимую, ибо ведь это «только проза».

Где-то после восьмого стакана воды до меня дошло, что мне придется делать то, чего еще ни разу в жизни не приходилось. Никакого вымысла, только отбор — я должен буду просто изучать живого человека. Этот типичный американец, этакий Джейк из глуши станет моей жертвой. Вместо того чтобы уходить от него, когда он наскучит или разозлит выше меры, мне нужно будет оборачивать ситуацию в свою пользу. Пока он считает, что узнает что-то обо мне, я буду узнавать о нем. Вот он, охотничий азарт. Вперед! Ату его!

Завтракая и одеваясь, я пытался свести вместе все, что знал о нем, и наконец понял, что этого не хватит даже для полицейского объявления о поиске. Он большой, здоровенный — каких именно размеров? Высокий молодой человек, который залез в мой мусорный ящик, полностью закрыв его. Широкоплечий, плотный. Я уже упоминал, что он весь порос волосами, буквально лесом волос — это я лицезрел сверху донизу. Настоящие заросли под мышками, их уменьшенные копии в ноздрях; ноги у него, надо полагать, волосатые до самых лодыжек — вокруг них, наверное, обвивается грива, как у пони, вернее, как у битюга. Густая поросль над низким лбом, густейшие брови, плотные и длинные ресницы. То ли волосатые айны[17] когда-то прошли по льду Берингова пролива, то ли позднейшая иммиграция перенесла это чудо-юдо на другую сторону Атлантики? Если всматриваться в профессора Таккера, а не избегать его, то получается небезынтересный тип. Сколько этой волосни можно будет оставить на страницах романа? Не очень-то много — чуть-чуть спереди, копна черных волос на голове, брови и ресницы. Вполне достаточно. Писатель в основном обыгрывает те признаки своего персонажа, которые бросаются в глаза. Прочее обходится молчанием — одежда, например. Я просто случайно знал, что ноги у него волосатые, как у пони.

Кожа. Как ни странно, белая, хотя там, где положено расти бороде и усам, она отливала синевой — корни волос, безжалостно удаленных безопасной бритвой, скрывались под поверхностью, но все равно были видны, придавая светлой, немного маслянистой коже вид… чего? Как ни странно, я ничего не мог придумать, кроме цитаты, вдруг всплывшей ниоткуда, цитаты, вроде бы не особенно подходящей к этому случаю: «Тишь и глубокая ночь».

Руки, большие, толстые, белые, тыльная сторона кисти, естественно, вся в фирменных таккеровских зарослях. И очень чистые. Чересчур чистые, ногти скорее вогнутые, чем… черт возьми, чем что? Они, словно блюдца, могли собирать дождевую воду.

Он, конечно, должен быть силачом. Такими ручищами можно сдавить… сложить в кулак и ка-ак ударить… или размахивать топором — но они никогда этого не делали. Их орудием была пишущая машинка.

Эти лохматые причинные места… нет. Пора бы тебе знать, старик, о чем не положено думать, чего нельзя касаться, что вообще ничто — ничто, лишь слабость и боль. Забудь. Не надо об этом.

Итак — на охоту!

Мэри-Лу?

Ее я буду избегать, насколько возможно, общаясь с ними лишь до тех пор, пока не наберу достаточно информации о своем преследователе. Немножко перестрадаю, зато потом она уйдет.

С Риком мы встретились в фойе. Я был в не особенно тяжелых сапогах и дубленке, Рик же вырядился так, словно собрался играть в хоккей, только коньков не было. Он казался гигантом. На груди снова ярко: «АСТРОХАМ». Да, он действительно гигант.

— Рик, какой у вас рост?

— Метр…

— По-старому, пожалуйста.

— Шесть футов три дюйма, сэр.

— А вес — только не в кило, в фунтах?

— Двести двадцать пять.

— А на четырнадцать можете разделить?

Он послушался. Я присвистнул.

— И вы так и выглядите, Рик. Какого черта вы полезли в науку?

— Я этого хотел, Уилф. Уилф, эти ваши сапоги на пересеченной местности долго не протянут.

— А они и не собираются на пересеченную местность.

— Может, не сегодня, но…

— Вы заметили?

— Да. Туман.

— О туманах почему-то в рекламе ни слова.

— Вот именно, сэр. Уилф, мне очень жаль, что я вчера не ходил к вам смотреть на звезды. Мэри-Лу сказала, что это действительно вдохновляет.

— Правда? Ладно, сегодня видимость не больше двадцати пяти метров. Мы привязаны к земле, Рик.

— Я не слишком быстро иду, Уилф?

— Пока нет, но хорошо, что вы об этом думаете.

— Может, вы удивлялись, почему я к вам не присоединился?

Памятуя о своей новой роли охотника, я кивнул:

— Действительно, почему?

— Теперь левее. Господи, туман-то сгущается, Уилф. Но ничего страшного, тут везде перила. Даже если ничего не будет видно, мы сможем на ощупь пройти над обрывом…

— Господи!

— Я вчера ничего не говорил, Уилф, но высота и меня достала.

— Вы, как и она, Рик, вы нематериальны. Никогда не встречал такую возвышенно-духовную парочку. Но обрыв… Предупреждаю: я не люблю высоты, я даже этот чертов балкон не люблю.

— Если уж на то пошло, Уилф, мне не нравится запах этих полей.

— Вонь. Тоже мне доктор Джонсон[18].

— Удобрения.

— Дерьмо, дурачок. Человеческое. Они его разбрасывают. У них ничего не пропадает.

Рик хихикнул и вытер салфеткой рот и нос. Вдруг он прибавил шаг и вскоре исчез в тумане в нескольких метрах впереди. Я начал всматриваться в туман и заметил, что в одной стороне чуть-чуть светлее, чем в другой. Видимо, солнце все же находилось в небе и двигалось к зениту. Может, я смогу увидеть обрыв и решить, стоит туда идти или нет. Пока что я вразвалочку шествовал по невидимым, зато очень даже пахнущим полям. Спешить мне было некуда. Одни не выносят высоты. Другие не выносят фекалий. Chacun и так далее[19].

Десять минут спустя я почуял гигиеничный запах сосен и представил их массивные темные силуэты в тумане. Рик ждал меня. Здесь воздух немного прочистился, так что одновременно с ним я увидел верхушки деревьев слева от себя, на уровне глаз, и корни сосен на берегу справа. Рик небрежно опирался на перила по левую сторону тропы.

— А, Уилф, они твердые, как скала.

Тем не менее он выпрямился и пошел рядом со мной, приспосабливаясь к моему шагу. Спереди доносился шум воды, стекающей с гор. Непонятно почему он успокаивал. Я всматривался в туман и местами различал серебристую ленточку, мчавшую сквозь непроглядную белизну и пустоту куда-то к зениту. Я осмотрелся вокруг. Верхушки деревьев исчезли, значит, слева под нами была пустота.

— Вы уверены, что тропа в порядке, Рик? Вы там ходили? Перила везде надежные? Без неприятных сюрпризов?

— Без сюрпризов, сэр.

Мы зашагали рядом. Журчание приближалось, и вскоре показалась вода. Маленький ручеек вытекал из тумана справа, пересекал тропу и исчезал в тумане под нами. Рик остановился перед ручьем. Он поднял палец, давая мне знак не шуметь. Я остановился и прислушался. В правой ноздре у него было больше черных волос, чем в левой. Он был правоноздрий.

Ничего не было слышно, кроме журчания ручья да еще коровьих колокольчиков где-то вдалеке. Я сел на удобном камне над ручьем и посмотрел на Рика, вопросительно подняв брови. Он молча указал на ручей. Я снова прислушался, потом наклонился, делая вид, что принюхиваюсь, сунул в воду палец и мгновенно выдернул — вода была адски холодной.

— Слышите что-нибудь, Уилф?

— Конечно.

— Я имею в виду — вам в этом звуке ничто не кажется странным?

— Нет.

— Послушайте еще.

Действительно: у ручейка, одинокого клубка падающей воды, ненадолго прерываемого тропой, было два голоса, а не один. Веселый лепет, слегка фривольный, будто это водное тело наслаждается своим беспрепятственным падением по склону. А под ним глубокое, задумчивое ворчание, будто под наносным болтливым весельем ручей несет какую-то важную тайну из глубин горы.

— Он не один.

— Именно. У него два голоса, один из глубин…

Я удивленно посмотрел на него, нехотя испытывая некоторое уважение. После вчерашнего вечера — вдруг такое.

— Я раньше никогда не слушал воду — не вслушивался.

— Ни за что не поверю, Уилф.

Я также отметил про себя и положил в дальний ящичек памяти, чтобы извлечь при необходимости, что надо написать обширный отрывок о том, как следует слушать звуки природы — без всяких замечаний и предвзятости.

— Как это получается, Рик? То есть почему вы?

— К чему это вы, Уилф?

— Прислушиваетесь к ручью!

— Я знаю, как вы меня воспринимаете, сэр. Еще один честный, но ограниченный филолог.

— О Боже! Чушь собачья! Бросьте!

— Так и есть, Уилф.

— Прямой, как палка. Искренний. Неспособный на…

Но Рик уже завелся, видимо, я затронул в нем какую-то неизвестную струну.

— Я слушаю. И всегда слушал. Птиц, ветер, воду — разные звуки воды. Иногда мне кажется, что в море можно услышать соль. То есть суть.

— Величие природы.

— Конечно. А иногда лежишь и прислушиваешься к безмолвию, хотя это редко в наше время — но иногда удается послушать тишину — абсолютно никаких звуков — и тогда идешь, и идешь, и идешь искать…

— Таинства природы.

— Нет, сэр. Просто жизнь. А еще музыка. Бог ты мой! Но у меня нет таланта.

— Пришлось прозябать в садах Академии.

— Ну да. То есть… нет, конечно же!

— Давайте пойдем.

Рик направился ко мне, выставив раздвоенный подбородок вперед, словно шум воды излечил его от неуверенности в себе. Я пережил момент не столько мысли, сколько мгновенной оценки, когда множество вариантов, возможностей перебираются и отбрасываются за доли секунды. Я отбросил. Разве раздвоенный подбородок — признак слабости? Нет, конечно. Признак раздвоения личности? Вовсе абсурдно. Может, просто задержка в развитии костей, пережиток стадии плода, как утверждали парни-биологи, а некоторые утверждают и сейчас?

Он протянул руку, и мне показалось естественным взять ее и, опираясь, спуститься с низкого камня. Рачительные швейцарцы проложили под дорогой полые стволы, так что, хотя она и немного шла в гору, вода стекала через эти стволы. Чтобы перейти ручей, достаточно было одного шага. Мы очутились в месте, где, казалось, не было ничего прочного, только едва видимые перила слева и корни деревьев справа.

Я застыл.

— Что-то не похоже на потрясающий вид.

— Конечно.

— Если бы не тишина, казалось бы, что мы гуляем в Риджентс-парке. Я приехал сюда в ожидании живописных пейзажей, а вижу только сплошное молоко.

— Управляющий сказал, что в это время туманов обычно не бывает.

— Раз в двести лет.

— Почему вы дразнитесь?

— Я был в десятках мест, где мне говорили, что у них сейчас самая плохая погода за последние двести лет. Именно двести. В Каире, Тбилиси…

— Да ну!

— Напомните, чтобы я вам когда-нибудь рассказал о самом высоком приливе за двести лет.

— Вот и расскажите о самом высоком приливе за двести лет.

— Я когда-то стоял за рулем на яхте одного человека. Был самый высокий прилив за двести лет. Я на ней врезался в берег.

Рик захохотал искренним, не льстивым, веселым смехом.

— Раз он был капитаном, это его вина.

— Нет, нет. Тут как раз отличился я. Чертов туман!

— Скоро начнется подъем. Надеюсь, мы выберемся выше тумана.

— Цитата — мамочка, дай мне солнышко — конец цитаты.

— Врачи сказали бы, что он исходил из ложных предпосылок.

— У него все было ложное. Старая театральная подначка.

Рик разразился хохотом. Ему было весело. Я так и представил, как он мысленно делает записи в блокноте. Все равно…

— Знаю! Знаю! Вот!

— Похоже на Вагнера.

Хохот продолжался. Вдруг туман между нами как бы изогнулся, что-то прогудело в воздухе, мягко грохнуло слева, затем снизу донесся глухой удар.

— Боже мой!

— Это гора, Рик, — заметил я, не слишком угнетенный ролью невозмутимого или, если хотите, бесчувственного англичанина. — Чертова гора, старина. Он, она или оно бросает в нас камни. Мы должны бояться. Вы боитесь?

— Я хочу назад.

Он повернулся, но я схватил его за рукав.

— Для писателя это дар Божий, Рик. Теперь мы можем точно описать, что чувствуешь, когда мимо тебя пролетает пушечное ядро. Что бы за это дал Теннисон?

— Давайте пойдем обратно, Уилф.

— Куда вы спешите?

— Поди знай, что там творится наверху, Уилф. Я знаю горы. Я родился… в общем, там может быть по-настоящему опасно.

— Прямо сию минуту.

— Ну да.

— В данный исторический момент.

— Ну!

— Молния никогда не ударяет дважды в одно место. Надо посмотреть, куда она ударила.

Поскольку густой туман не давал мне видеть ужасный обвал, я не беспокоился и хотел проучить этого сопляка, который вдруг слишком уж забеспокоился о своей безопасности. Поэтому я подошел к перилам.

— Эй, пойдем, Уилф!

— Ничего не вижу.

Я совершенно спокойно положил руку на перила и оперся. Они обломились вместе со мной.

Следующие несколько секунд можно описать несколькими словами или несколькими сотнями слов. Мой инстинкт — как всегда, словоохотливый — выступает за сотни. Тут дело не просто в том, что я зарабатываю продажей слов; нет, эти несколько секунд для меня были исключительно важны. В первую секунду, должен признаться, был просто провал, пустота. Вторая секунда ужалась до точки — шок оказался слишком мгновенным, чтобы я успел понять происходящее и даже толком испугаться. Если хотите, это была животная реакция, ощущение приближающейся смерти, падения. Третья была более, так сказать, человеческой — перила теперь катились вниз быстрее и легче, и я испытал безысходный ужас, сознание безысходного ужаса, безысходный ужас, осознающий себя, а сквозь ужас прорывалось недоверие. Потом взяло верх животное начало — каждый нерв, мускул, каждый удар сердца с невероятной энергией включились в сопротивление неизбежному. Разум исчез. Рука, державшаяся за падавший обломок перил, вцепилась в него с такой силой, что могла бы и раздавить чертову деревяшку, но мозг не отдавал простейшего приказа бросить ее. Вторая рука пыталась нашарить что-нибудь прочное, нащупала и схватила нечто похожее на растение, я перевернулся вверх ногами и очутился на выступе по другую сторону перил, ударившись головой так, что перехватило дыхание. Кусок перил выпал из моей руки, которая от шока разжалась. Не спрашивая разрешения, эта рука вцепилась во что-то. Я лежал на спине, упираясь ногами и хватаясь руками, и медленно-медленно сползал.

Чья-то рука схватила меня за шиворот. Я перестал ползти и стал изучать красные пятна и кляксы, стоявшие у меня перед глазами — все, что я мог видеть. Как я ощущал каждым нервом и артерией, между мной и ужасным концом находились пять точек опоры. Четыре из них мало что давали — руки и ноги вгрызались в мягкую землю, левая хваталась за хлипкий корень, правая рылась в мокрой жиже. И крепкий кулак намертво вцепился в воротник моей замшевой куртки. От четырех точек, может, и была какая-то помощь, но висел я на этом кулаке. Именно он удерживал меня в этом непрозрачном, неопределенном пространстве. Мир, лишенный внешних звуков, заполнился биением моего сердца, звоном в ушах и хрипами, вырывавшимися из груди. Ужас был так же материален, как пространство. Разум больше не флиртовал с рассуждениями о ценности или ненужности жизни. Животное начало не имело ни малейшего сомнения в том, что именно важнее всего. Остатки сознания свелись к единственному желанию, чтобы этот ужас — подобно бомбежке или обстрелу — прекратился. Там, за кулаком, кто-то тяжело дышал.

Я полз вниз. Тяжелое дыхание надо мной участилось. Я осмелился сдвинуть ногу и вдавить ее чуть повыше, но она скользнула мимо мокрой почвы, и я ощутил, как уменьшилась сила трения, удерживавшая меня от падения в туман.

Рик крикнул:

— Не двигайтесь.

Я перестал сползать.

— Корень над левой рукой.

Я осторожно отпустил растение и позволил пальцам ползти кверху. Да, вот он, корень — толстый, скользкий, но благодаря изгибам за него можно ухватиться.

— Подтягивайтесь.

Никогда не думал, сколько силы в моей левой руке. Пределом была лишь прочность корня. Я поднялся бы даже с гирями, привязанными к ногам.

— Переворачивайтесь. Медленно-медленно.

Я это сделал, и кулак повернулся вместе со мной; воротник при этом подался, но не треснул. Теперь я мог что-то видеть. С полметра земли, жесткой травы, камешков и тонких корней. Рик лежал на тропинке, хватаясь левой рукой за стойку, к которой крепились сломанные перила. Его правая рука держала меня за воротник. Стойка понемногу клонилась наружу, из-под нее осыпались земля и камешки.

— Господи!

Рик произнес:

— Я вас не отпущу.

Дюйм за дюймом. Я был исполнен такой надежды на спасение, что смесь страха и надежды причиняла большую боль, чем чистый ужас, потому что Рик сползал со стойкой, за которую держался, которая удерживала его вес против моего веса. Мы смотрели друг другу прямо в глаза — его глаза под нахмуренным лбом. Он выглядел абсолютно спокойным, будто речь шла не о жизни и смерти, а о каком-то мелком налоговом или административном нарушении.

Дюйм за дюймом. Подошвы, пальцы, рука, кулак… Вот уже моя кисть на тропе, затем локоть, потом я накренился на одном колене, и тут стойка сорвалась и со стуком исчезла в тумане. Наши тела переплелись на тропинке. Я прополз по ней и обессиленно привалился к корням и прочным валунам на склоне. Ни слова не говоря, я сначала полз, потом ковылял обратно по тропе, держась левой стороны, словно пьяный, которому необходима стенка. Преодолел ручеек и свалился на камень, на котором недавно сидел. Перед собой я видел сапожищи Рика. Глубокий, низкий голос ручья вытеснил веселый. Словно гора заговорила глухим рокотом, который был слышен, а для меня и видим среди кучи падающих камней. Я начал хихикать.

— Дрожи и трясись. Лорд Альфред Теннисон.

— Успокойтесь, Уилф. Все будет в порядке.

Конечно, он знал, еще бы, профессор английской литературы. Дрожи и трясись на разбитой дороге, услада сельских парней.

Мне показалось, что я подошвами чувствую безразличную угрозу, исходящую от земли, — вулканы, землетрясения, цунами, ужасные катастрофы на этом шарике, летящем в необъятном пространстве. Вот о чем говорила вода — не мать-земля, а космическое тело, испытывающее воздействия всевозможных сил, поэтому сила тяжести проявила себя сейчас с жутким безразличием.

— Сюда.

Мощные руки подхватили меня. Меня подняло, словно ураганом, и я уперся во что-то шерстяное и теплое. Руки мои словно онемели. Щекой я прикасался к коже, волосам, мускулам на шее. Мы двигались поначалу медленно, затем будто бы вскачь. Лошадь, лошадь! Это здоровенное существо подхватило мое неподвижное тело, подбросило и окутало силой и теплом. Тепло это было неприятным — просто человеческое выделение вроде запаха дерьма, бившего мне в нос, — потому что он мчал галопом, иначе не скажешь, по лугам в родную конюшню. Потом существо опустило меня. Другие голоса, другие руки, и вот я уже в своей кровати. Открыв глаза, я увидел над собой две громадные колонны-брючины, а на их пересечении — ширинку, направленную прямо на меня. Я поспешно закрыл глаза. Я услышал, как он отошел, и осмелился приоткрыть один глаз. Теперь он стоял в ногах кровати и смотрел в пол. На его губах играла легкая улыбка. Мне она показалась дружелюбной, но было в ней и еще что-то. Улыбка стала шире.

Я закрыл глаз. Сомнений не было. Это улыбка триумфатора.

— Вы в порядке?

Рядом с ним стоял управляющий. Они посовещались. Рик настаивал на коньяке.

Я прервал его голосом, который мне казался почти нормальным:

— Не надо коньяка. Хочу горячий шоколад.

Как в детском саду. Но управляющий поспешил прочь. Я присел. Плечи болели, будто их исколотили молотком. То и дело меня бросало в дрожь. Чувствительный ты тип, Уилф Баркли! Я закрыл глаза, смежил веки и терпел эту боль, как дополнительное звено в цепи фарса, бесплатное приложение к набору обрывков воспоминаний, рассказ о том, как Уилф Баркли упал с обрыва и его удержал…

— У меня не падали штаны. Нет у меня круглого красного носа, рыжего парика и нарисованного косоглазия.

— Ложитесь, Уилф.

— Сама эта штука, последнее кровопускание — единственная чертовщина, которая могла случиться, и она все перевернула. Как я это делаю? Чем? Мать его так!

— Вы бы легли, Уилф.

Прибежал управляющий с чашкой и блюдцем. Рик забрал их у него. Управляющий понесся прочь. За дверью послышался голос Мэри-Лу:

— Можно мне войти?

— Нет! — рявкнул я.

Рик поставил чашку на прикроватный столик. У меня закружилась голова, и я снова лег. Долгая пауза, во время которой двери несколько раз открывались и закрывались, потом опять пауза.

Ко мне обращался голос с сильным немецким акцентом.

— Думаю, у него шок. Шоколад — это хорошо. Организм сам знает, что ему нужно.

Потом я почувствовал, что у меня щупают пульс. Голос заговорил снова:

— Не так уж и плохо. Сколько лет? Ах, так! Ладно. Пейте шоколад, мистер Баркли. Профессор Таккер? Да. Просто дайте отдых. У него здоровье как у сорокалетнего.

Рик что-то пробормотал. Врач заговорил снова:

— Пришлю что-нибудь. Да, тут совсем недалеко. Прошу не забывать, даже у нас в Вайсвальде говорят, что зеленые поля убивают больше, чем белые.

Но из-под закрытых век я посылал сигналы ужаса на край вселенной. Кости были брошены — три шестерки или три единички. И размером они были с планету каждая.

— Я подожду и дам вам лекарство, Уилф.

Он был размером с планету, заполняя мою вселенную своей необходимостью, и теплом, и улыбкой, и тонкое одеяло уносилось этим мощным притяжением, силой честолюбия, которому не стоило противиться. Я открыл глаза, спасаясь от огромных катящихся костей, и вот он стоит в ногах кровати, широко улыбаясь, громадный, как жизнь. Я ощупал себя и убедился, что куртка и рубашка на мне. Я присел, взял чашку и блюдце, которые грохотали друг о друга. На него я не смотрел.

— Позвольте…

— Оставьте меня в покое!

Неблагодарная ты сволочь, Уилф Баркли, еще и упиваешься своей неблагодарностью, как он упивался бы жестокостью, будь он для этого достаточно смелым. Смесь неблагодарности и садизма — какая чушь! Но профессор Таккер так и стоял на месте, а чашка и блюдце тряслись у меня в руках, пока я сумел наконец сделать глоток. Это немедленно успокоило меня сладостными воспоминаниями о детстве. Я сумел, как говорится, овладеть собой. Я допил до конца и протянул чашку Рику:

— Еще!

Он буквально онемел, и улыбка сошла с его лица. Тем не менее он взял чашку и блюдце и вышел. Я обхватил руками колени. Все у меня болело. Это началось внизу, в Швиллене, когда — это же надо! — я испытывал одиночество и оно мне не нравилось — это я-то, Уилф Баркли, специалист по одиночеству, если такие бывают! Я восстанавливал в памяти ступеньки, приведшие меня в нынешнее положение, в котором я никак не собирался оказаться. Дверь спальни была открыта, и я видел, что там, в гостиной, billet-doux[20] Рика так и лежит на столе, неподписанная, неподвижная. Дрожь и воспоминания понемногу стали вытесняться другим чувством, которое хотя бы отчасти вернуло мне достоинство. Это был прилив безудержной ярости. Когда Рик вернулся с новой дымящейся чашкой, я отвернулся, чтобы не смотреть на него, и пробормотал обвинительное заключение:

— Похоже, я обязан вам жизнью.