Бунт невостребованного праха

И одноглазая коза Циля будто принимала из одной из таких луж некое послание. Послание, как предполагал старик, от своей хозяйки Берты Соломоновны, находящейся сейчас за горами, морями и долами, а может, от Железного Генриха, упокоившегося в аду или раю, или еще от кого-то более вечного, пребывающего в библейских и даже добиблейских временах, в навсегда проложенной человечеству реке Лете.

Когда приспевало время медитировать козе Циле, невольно, глядя на нее, начинали медитировать и старик со старухой. Упирались глазом в вечное над их головой небо. И что удивительно, им мерещилось, будто они что-то видели в том небе. Кто-то приходил, наведывал их. То ли их же прошлое или несостоявшееся будущее. Где-то в неопределенном, затерявшемся среди галактик времени старуха видела скачущую по зиме или лету карету. И неясный лик в той карете. А старик - чьи-то давние запыленные следы на Млечном Пути. И там же, среди затерянных галактик и убитого времени, некое людское копошение, расплывчатое, туманно проявляющееся творение рук человеческих. Может, его собственное творение - стартовую площадку из труб в далеком космосе. Площадку, с которой он мечтал ступить в неизведанные, еще не открытые человечеством миры.

Может, это же видела одним своим библейским глазом и коза Циля, потому что неожиданно из ее слепого ока вдруг вытекала мутная слеза. Коза прыжком выходила из медитации. Громко и горестно блеяла. И видения, явившиеся старику со старухой, пропадали. И приходило ощущение огромной неопределенной пустоты, дичайшей растерянности и смуты. Они возвращались в бренную земную жизнь. И порознь, таясь друг друга, плакали сухими обжигающими слезами. Коза Циля, старик и старуха. И проклинали того, кто подвигнул их медитировать. И благословляли его. Хотя очень скоро сознавали бесплодность этой своей земной медитации. И едва ли не молились на одноглазую козу Цилю, даровавшую им или некую новую религию, или безумие конца двадцатого века. Безумие желанное. Безумие собственного бессилия и предвидения близкого прощания с их мгновенной земной Голгофой.

Так ли это было? И было ли что-нибудь? Кто может сказать. Друг перед другом старики молчали, не проговаривались. А с козы что взять. Ее единственное зрячее око было пусто. Прочесть в нем ничего не удавалось. Может, одно лишь только имя, как и в тот день, когда старуха впервые увидела ее у себя во дворе:

- Одноглазая Циля, - сразу же она угадала животину. И та звучным блеянием подтвердила старухину догадку. Но дальше пошли сплошь противоречия и несовпадения. Коза была в обыденной жизни дико своенравной и наглой. Необъезженный и необузданный жеребец-двухлетка, а не старая-престарая коза. Хотя в ее истинном возрасте тоже часто и крепко приходилось сомневаться. Иной раз она казалась совсем недужной, почти уже отошедшей, мертвой. И старик, вынося ее из сарая для окончательного помирания, с печалью думал, из праха каких поколений, из глубины каких веков она возродилась, восстала на свет Божий, явилась им со старухой. Предтеча, фантом или монстр? А может, кара Божья? Но почему именно им? Так ли они грешны? Ведь там, в детстве, молодости, кажется, они совсем не наследили, прошли так чисто, а говорили только шепотом. Ничто там, в молодости, не сулило им вот такого окончания жизни. Он, старик, надеялся встретить свой последний час где-нибудь на Центаврии Проксиме. Его старуха и вовсе была княгиней, столбовой дворянкой. Но из него, как и из отца, получился пастух, ни на одну ступеньку не поднялся он по лестнице жизни. Похоже, скорее опустился. Отец был выше его званием: пастух коровьего стада, считай, командир батальона. А он, дадут ли ефрейтора, всего-навсего пастух одноглазой козы Цили. Раньше его старуха, маленькая сопливая девчушка, - смотрела на себя сквозь зеркало веков и видела принцессу. Теперь же она смотрит в единственный, готовый вот-вот закатиться глаз недужной козы Цили. И в ее глазах желтая древняя тоска и печаль отходящего уже в мир иной, только условно живого существа.

Хотя, вопреки, казалось, уже предрешенному, коза всякий раз, когда старик на руках выносил ее из сарая, восстанавливалась. И до такой силы, что ломала и грызла все загородки в сарае и становилась сущим наваждением всему живому в селе. Одноглазая животина забывала все земные устои. Теряла веками складывающуюся пейзажную благостность, отвергала десять библейских заповедей все вместе и каждую порознь. И то ли уходила, то ли проваливалась в прошлое, некогда царствующее здесь язычество, то ли, обгоняя время, нарушая все физические законы, оказывалась вдруг в совсем иной цивилизации, западной, еще не дошедшей до полесской глухомани, но весьма и весьма распространенной в больших городах. Начинала вести себя по Фрейду, а может, и Юнгу. По кому из них в точности, из-за своей провинциальности коза, наверняка не знала, и старик не знал. Но изощренность пробуждающихся в козе многочисленных комплексов, бесспорно соответствовала и Фрейду, и Юнгу. И действовала одноглазая коза Циля в абсолютном согласии с проповедуемыми ими комплексами. Ненавидела и бодала, гоняла как Сидоровых коз старика со старухой, считай, родителей. Не давала проходу деревенским детям и второй половине своего же мужского козлиного племени. Старик ничего не понимал. А старуха смекнула быстро:

- Нужен козел!..

А где того козла сыскать в глухой полесской деревне. Они, правда, имелись. Не в силах содержать настоящую корову, старики и старухи заводили, как именовали сами же их, коров еврейских - коз. У того-другого в округе содержались и козлы. Но одноглазая Циля оказалась страшно переборчивой. На свиданку с любым козлом шла охотно, бежала козочкой. Но когда доходило до дела, превращалась в зверя. И все близживущие козлы позорно бежали от нее, сея по придорожной полыни свое семя.

Так было до тех пор, пока старик со старухой по переписке через районную газету, считай, по брачному объявлению, не вышли на платного производителя по кличке Басурман. Басурман тот по первому впечатлению старика, к работе негож. Плешив, как старый еврей в давно уже изношенной ермолке. И колени у него подгибались, и борода тряслась. Да ко всему, наполовину комолый однорогий. И вот они встретились, сошлись на выгоне за селом. Одноглазая коза Циля. И однорогий, комолый козел Басурман - тот еще ман.

- Нет, не будет дела, - заскучал старик. - С этого роя не будет... толку.

- Это почему же? По чему ты судишь? - загадочно улыбнулась старуха, присматриваясь к Басурману.

- А ты что, как Циля наша, ослепла? Его же, как на рикше, на велосипедной тележке подвезли к нашей козе.

- Уважают, - сказала старуха, - потому и возят.

- Ходить не может против ветра.

- А мастеру ходить и не надо.

- Посмотришь, убедишься сама..,

Старуха, все так же загадочно улыбаясь, промолчала. Но она оказалась прозорливее старика. Хотя поначалу было на его правду. Циля встретила Басурмана словно дикая. Тот не успел ритуально обойти вокруг нее и принюхаться, как Циля послала его почти в нокаут. Так вкатила ему в плешь обоими рогами, что ее ман сразу же и скопытился. Циля, глубоко дыша, подошла к своим хозяевам. И старик уже было думал гнать ее домой. Но старуха остановила его. Басурман к тому времени уже оклемался. И, меленько-меленько ступая, выказал намерение пойти на вторую попытку. Циля изготовилась, выставила вперед рога и единственным глазом стала следить за Басурманом. Басурман обманул Цилю. Зашел к ней с незрячего боку. Подкрался, пошел скоком, откуда только прыть взялась. И так вломил единственным рогом в уже и без того помутненную лобатину Циле, что теперь она скопытилась. Скопытилась и сразу же присмирела, одомашнилась.

- Вот видишь, - сказала старуха, отрясаясь от летевших из-под копыт животных комьев земли и травы. - Настоящее всегда себя проявит...

Старик видел и был согласен с ней. Хотя про себя думал, что он ничего не знает и не понимает в этой жизни. И немного сожалел о том, что так поздно увидел и познал сноровистость Басурмана, если бы чуть раньше, может, и его бы жизнь сложилась иначе.

- Сатана, сатана, - бормотал он, - монстры...

В словах своей старухи он услышал какой-то непонятный ему тайный смысл, некий намек и, похоже, сожаление и почувствовал обиду. В нем ожило, пробудилось что-то давнее, полузабытое, о чем свидетельствовало его бесконечное и упрямое:

- Монстры, монстры...

Но он все же преодолел себя и замолчал, приглох, гадая, кто или что может зачаться от такой неистовой страсти. И может ли? Как выяснилось позже, когда Циля, похоже, опять вспомнила про Басурмана, впала в буйство, сомнения его были не так уж и пусты. Коза от Басурмана не понесла... А может, и понесла, и разрешилась, но то было не явлено человеку. Осталось тайной для старика со старухой. Проявилось только то, что Басурман глубоко запал в душу Цили. И на следующий год она опять запросилась к своему ману. Только козел к тому времени околел, наверно, полностью потратившись на Цилю. А в тот достопамятный день старик по-мужски оценил Басурмана, отдал должное женской прозорливости своей старухи и окончательно смирился с доставшимся ему наследством. В изобилии, как истый парильщик, готовил на зиму для одноглазой козы Цили березовые венки. Начинал после Троицы, когда на ветках хорошо уже держался лист, и не прекращал до тех пор, пока он не начинал облетать. По красным дням календаря - революционным праздникам - баловал козу лампочкой Ильича. Неизвестно почему, но коза очень любила электролампочки имени вождя мирового пролетариата. Впрочем, старик, вступая все дальше в года, догадывался, почему: сказывалось, наверное, некое духовное родство с Железным Генрихом - неистовым строителем светлого будущего в Сибири, причастность к тому же и их, старика и старухи, их сибириада.

А вообще, вся троица жила дружно и нескандально. Старуха продолжала выращивать образцово-показательную капусту, вовремя кормила и доила козу, дед крутил свой гончарный круг и на потребу всей округе производил горшки и кувшины, а для детворы еще и особых петушков, которые громко свистели, если им в задницу дунуть. Но иногда эта слаженная жизнь давала трещину и ломалась. И старик, и старуха оба заметили, что происходило это чаще всего весной и в полнолуние. Когда луна выспевала и округлялась до идеально выращенного желтого гарбуза, с ними творилось что-то непонятное. Все бунтовало, бродило и беспокоилось в них. Они начинали беспорядочно двигаться по хате, по территории своего участка, грядам и саду. Из каких-то потаенных углов своей избы, едва ли не с чердака, старик доставал желтые потертые ватманы и траченные мышами кальки. Подолгу молча сидел над ними. Потом сворачивал и снова, едва ли сознавая, что и зачем делает, прятал их, опять же большей частью на чердаке, у печной трубы, под рубероид крыши. Если была припасена в доме, извлекал и ставил на стол бутылку водки, не было - бежал в магазин. По дороге обрастал соседями. Обрастал ими, когда и не было надобности бежать в магазин. Соседи уже сами знали, когда к нему надо идти в гости, и пристально следили за луной.

Захмелев, старик становился не в меру болтлив и неизменно хвастал:

- Когда я в последний раз встречался с Питером де Куэльяром...

Собутыльники-соседи на эти слова никакой реакции не выказывали. Они уже давно забыли, кто такой этот Питер де Куэльяр. А может, и не забыли, никогда его не знали. Как забыли или не знали и всех иных некогда громких, ярких и устрашающих. Только в некоторых их избах из прошедшего времени удерживался на стенах портрет Маленкова. Да и то тем, кто помоложе, не ведомо, почему удерживался. Старики фамилию его еще помнили, а вот имя уже забыли, но присутствие в доме объясняли толково: хороший был царь - землю дал, налоги облегчил, жить дозволил, не то, что потом лысый пошел да за ним другие, Борис да Чубайс с ваучером...

О политике по пьянке старики, как и прежде, так и сегодня поговорить любят. Старуха от этих разговоров пьянела не меньше старика и немедленно покидала избу, уходила со двора и даже из деревни. Со стороны ее вполне можно было принять за полоумную, потому что слова ее были очень странны, непонятны и всегда неуместны, вроде: "Сквозь подвенечную вуаль мне смутно виделась судьба". Она повторяла и повторяла эти слова или другие, подобные им, до полного изнеможения. Пыталась вспомнить, откуда они пришли и звучат в ней. Пыталась вспомнить и не могла. И тогда она падала на сырую еще весеннюю землю. Сырая земля оттягивала и убирала ненужную и вредящую ей сегодня память. На несколько минут. Иной раз лишь на короткое мгновение она забывалась, засыпала. Подхватывалась на ноги, растерянно оглядывалась и бежала домой, вспомнив, что по лунному календарю сегодня необходимо посадить, что замочить, какие семена начать проращивать. И немедля садила, замачивала, проращивала. Старик к тому времени тоже забывал уже, что произошло, когда он последний раз встречался с Питером де Куэльяром, видел, как своих соседей за столом, американского президента Рейгана.

Старуха в реконструированном огороде садила огурчики и капусту. Коза из-за свежепоставленного лозового плетня наблюдала за ней, предвкушая, как когда-нибудь повалит этот плетень и доберется до хозяйской капусты. Розово и бело цвели вызволенные стариком из лесного заточения окультуренные уже яблони: белая антоновка, штрифель и панский каштель. Над каждым из цветущих деревьев кружили пчелы. А старик в сарае крутил гончарный круг и думал, кому же можно передать секрет открытой им чудной глины.

На древней земле Турово-Пинского княжества входило в силу третье тысячелетие от Рождества Христова. Было Вербное воскресенье, через неделю - Пасха.

1986-1999.

Минск-Нью-Йорк- Вильча.

С белорусского. Перевод автора.