Бурёнка, Ягодка, Красотка

ЧУДЕСНИЦА

Сегодня Егор Петрович прощался с одною из любимиц своих. Звали её Чудесница Вторая.

Её бабка, Чудесница Первая, гремела и славилась лет пятнадцать назад. То была красивая белая корова, большая и дородная, на невысоких крепких ногах. Егор Петрович и сейчас помнил её как живую — красавица!

Но уж строга была! Ей, например, сена поднесут… Другие коровы его хруптят да подхваливают. А Чудесница морду отвернёт и стоит. Башка здоровая, умная, рога длинные. А в глазах обида: «Что же вы мне сена-то лежалого даёте, а?» Уж так она глазами умела разговаривать! Казалось Егор Петровичу, лучше, чем иной человек языком.

В общем-то, нрава она была спокойного. Чтобы когда-нибудь кого тронуть — упаси боже! Но цену свою высокую знала: коли я рекордистка, то будьте любезны меня и обслуживать как надо, потому что работаю не за страх, а за совесть. И ведь правда: другие коровы в день литров по десять, пятнадцать натягивают, а у неё — сорок! Да таких коровок, может, вообще на всём земном шаре считанные единицы. Про неё и в журналах, и в книгах писали. Даже кино один раз снимали — про Чудесницу и про доярку её Марию Андронову.

И только один был у той Чудесницы недостаток: очень уж медленно расставалась она с молочком. Бывало, всех коров уже выдоят, а Мария всё сидит и сидит со своей рекордисткой. «Ох, — скажет, — совсем мне Чудесница руки отмотала, а отдала только-только ещё полведра».

Однако это был недостаток, как бы сказать, не очень серьёзный. Ну, подумаешь, беда — доится медленно! Зато молока-то сколько! Так считалось раньше, пока доили руками. Но вот стали машинами доить, и пошёл уже совсем другой разговор. Егор Петрович всё чаще слышал, как про коров говорили: «станки». Теперь стало нужно, чтобы все коровы были как бы одинаковые, удобные для машины, чтобы доились легко и быстро.

Начали рекордисток с особым характером (а у них у всех какой-нибудь «особый» характер), начали их постепенно из стада убирать. Но Чудесница не дожила до таких времён. До конца своих дней была она в почёте и славе. А вот уж внучке её, Чудеснице Второй, пришлось это испытать на себе.

Она тоже была рекордистка. Правда, не такая, как бабка её. Но ведь за нею специально и не ухаживали, не раздаивали. На ферме царствовал доильный аппарат. У Чудесницы Второй молоко-то было, а вот быстро отдавать его, как машина требует, она не умела. В бабку пошла! Если б её ещё вручную додаивать. Но где ж это время взять? Теперь на ферме всё быстро делается: раз, два, следующий! Как на конвейере — возиться некогда.

Вот и пришлось с Чудесницей Второй расстаться, перевести в другую деревню, на ферму, где доят пока не машиной, а руками.

Егор Петровичу сказала об этом Катя Андронова, дочка знаменитой доярки. Увидела его, когда все большою толпой выходили из Дома культуры после кино. Егор Петровичу картина понравилась. Он шёл глубоко задумавшись, надвинув знаменитую свою кепку на самый лоб, хотя был уже вечер, темно и фонари горели вперемешку со звёздами.

Тут его как раз и догнала Катя, по-городскому взяла под руку.

— Здравствуйте, дядя Гора. От Сани чего нет ли?

Они поговорили про Саню, который уже второй год служит на флоте. И Егор Петрович всё время чувствовал, как Катина рука аккуратно поддерживает его. Много лет прожил он на свете, а вот под ручку, кажется, ни разу не хаживал. И тут Катя сказала:

— А знаете ли, от вас триста седьмого номера забирают.

— Какого триста седьмого? — удивился Егор Петрович.

— Да корову же, номер триста семь.

— А зовут-то как?

— Я не помню. — Катя легко пожала плечами. — Их разве имена все упомнишь. А по номерам мне как-то понятней.

Егор Петрович так и эдак стал выяснять, что же это за корова. Наконец понял — Чудесница!

— Эх ты, Катерина! — сказал он не то грустно, не то строго. — Какую же ты корову-то забыла. Ведь с её бабкой твоя мать на весь мир прославилась, ордена получила, Героя!

— Дядя Гор! Да я же… Не всё равно — что Чудесница, что триста седьмой. Кличка и кличка.

Нет, Егор Петровичу было не всё равно! Когда он только скажет себе: «Чудесница», сразу видит её — точную копию бабки — белую, большелобую, спокойную. Любимицу свою. Позовёт её: «Чудес, Чудес, Чудес!..» Она тяжело подымется — сперва задними ногами, потом передними. Пойдёт к нему по лугу среди лежащих, уже напасшихся коров. И старый пастух, улыбаясь, делает несколько шагов ей навстречу.

Для других коров (и даже для самого Булата!) кто есть Егор Петрович? Коровий царь! А цари что ж? К ним не подступись. И либо ты их боишься, либо против них бунтуешь (особенно по молодости телячьих лет). Но чтобы с пастухом дружить!..

Наверное, одна-единственная Чудесница это умела — относиться к Егор Петровичу не приниженно, а ласково. И понимала, что и он тоже с нею ласков.

Теперь Чудесница должна была уехать.

Но, конечно, она ничего знать не могла и назавтра паслась так же старательно, как обычно, как умела в стаде только она одна. Егор Петрович смотрел на неё, насупив седые брови, вспоминал. Потом медленно пошёл к Чудеснице. То ли в шутку, то ли всерьёз ему подумалось: «Надо сказать…»

Коровы, завидев его, удивлённо и неловко расступались. Оборачивали вслед ему головы. Потому что пастух должен быть с краю стада — так уже заведено (на самом-то деле просто так удобнее наблюдать за коровами, какую, если надо, заворотить или послать собаку).

Жучка, тоже, между прочим, сбитая с толку, собралась было пойти за хозяином. Однако Егор Петрович коротко остановил её:

— Место!

Жучка опять уселась на краю пёстрого коровьего озера. Глаза её стали внимательны, нос чутко вытянулся, лапы, аккуратно подобранные, готовы были бежать в любую сторону, куда только им прикажет длиннохвостая их хозяйка. Егор Петрович на секунду невольно залюбовался своею собакой: до чего же всё-таки умна! Потом он снова пошёл сквозь стадо, чувствуя на себе недоуменные взгляды коров.

Он подошёл уже совсем близко, но Чудесница всё паслась — обстоятельно, добросовестно, ничего не замечая кругом.

— Чудес, Чудес!

И только тогда она, продолжая рвать губами траву, снизу вверх скосила на него глаза. Потом подняла голову, но всё жевала — по коровьей своей привычке.

— Видишь ты… — начал Егор Петрович. — Вот так-то… Вот и расстаёмся. — Говорил он нарочито медленно, стараясь подбирать самые простые слова. Чудесница смотрела на него внимательно и спокойно. Потом потянула морду к его руке. Егор Петрович вынул из кармана кусок подсоленного хлеба. Чудесница благодарно вздохнула, бархатными большими губами взяла хлеб.

Егор Петрович говорил, а сам старался по глазам её узнать, поняла или нет. Но Чудесница Вторая не умела так хорошо разговаривать глазами, как её бабка. Или Егор Петрович разучился понимать? Да нет! Просто в глазах этих были только доброта и спокойствие. «Ну, может, хоть запомнит, — с сомнением подумал Егор Петрович. — Её повезут, здесь она и сообразит: «A-а… вот что мне пастух-то рассказывал!»

Егор Петрович погладил Чудесницу по широкому боку. Шерсть под рукою была тёплая и гладкая. Потом он ушёл на своё обычное пастушеское место, где его ждала Жучка. И больше Егор Петрович к Чудеснице не подходил — как-то считал это для себя неудобным. Хотя, в общем-то, что они, коровы, понимают!

На следующее утро Чудесницу увезли. Она не видела Егор Петровича, а Егор Петрович её видел. Чудесница стояла в кузове и смотрела на всё спокойно, уверенно, сверху вниз. Думала: может, за наградой.

Машина тронулась, побежала по дороге, ударяя на выбоинах колёсами. Но вот стала меньше, скрылась за лесом. И только остался после неё висячий пыльный след.