Буржуазия и царизм в первой русской революции

Глава IV Буржуазия и царизм в октябрьские дни 1905 г

Октябрьская всеобщая забастовка и либеральная буржуазия. Осенью 1905 г. революционное движение охватило всю страну. Характеризуя восходящую линию первой русской революции, В. И. Ленин писал: «Движение началось с Питера, обошло по окраинам всю Россию, мобилизовало Ригу, Польшу, Одессу, Кавказ, и теперь пожар перекинулся на самое «сердце» России» ¹.

Первой молнией, осветившей новое поле сражения, явились сентябрьские события в Москве. 19 сентября началась забастовка рабочих типографии И. Д. Сытина, превратившаяся вскоре во всеобщую стачку печатников.

Демократическая часть студенчества решила использовать аудитории высших учебных заведений для открытых митингов. Участие в них рабочих превратило эти митинги в грандиозные революционные собрания. Либеральные профессора были обеспокоены превращением «храмов науки» в «революционные трибуны». Струве писал, что «сознательно делать университет тараном «революции»… есть огромная политическая и тактическая ошибка, плоды которой в виде глубокого разлада между учащими и учащимися уже налицо»². Первый выборный ректор Московского университета князь С. Н. Трубецкой, крайне взволнованный и растерянный, посетил градоначальника барона Г. П. Медема и просил у него совета, не закрыть ли университет. Медем отвечал, что ему приказано не вмешиваться в университетские дела, и тогда профессора решили сами закрыть университет³. Вместе с тем совет, признавая ненормальным такое положение, при котором высшие учебные заведения оказываются единственным местом, где беспрепятственно проходили митинги, постановил возбудить через ректора ходатайство перед правительством о необходимости издать общий закон о свободе собраний и неприкосновенности личности ⁴.

6 октября в Москве началась забастовка железнодорожников, которая быстро распространилась по всей стране. Примеру железнодорожников последовали фабрично-заводские рабочие, служащие торговых предприятий и городского транспорта, чиновники, учащаяся молодёжь. По всей стране бастовало свыше 2 млн. человек.

По мере того как забастовка, парализуя экономическую жизнь страны, становилась всеобщей, в капиталистических кругах крепнет решимость положить конец «эксцессам». Застрельщиками похода против забастовочного движения выступили представители банков. На совещании 13 октября они постановили: «Не поддаваться запугиваниям забастовщиков и закрывать кредитные учреждения только в случаях крайней необходимости» ⁵.

В то же время у капиталистов закрадывалось сомнение, в состоянии ли «тень правительства» отбить натиск рабочего класса. Москва фактически находилась во власти бастующих. Когда представители банков обратились к генерал-губернатору с просьбой установить военную охрану финансовых учреждений, он ответил, что не располагает для этого достаточным числом войск⁶. Явное бессилие властей не могло не вызвать у буржуазии колебаний. Так, представители банков требовали введения военного положения при «одновременном (?! — Е. Ч.) даровании русскому народу широких реформ и свобод» ⁷.

14 октября состоялось экстренное заседание Московского биржевого комитета. Председатель его Н. А. Найдёнов предложил просить генерал-губернатора П. П. Дурново немедленно объявить в Москве военное положение. Ему возражал лидер либеральных фабрикантов С. И. Четвериков, полагая, что при таком возбуждении, которое царит в массах, подобная мера может иметь «гибельные последствия». Но предложение Найдёнова было принято. Тогда либеральные промышленники направили к генерал-губернатору особую делегацию с целью парализовать ходатайство биржевого комитета.

От имени делегации Четвериков заверил Дурново в лояльности «купеческой Москвы» и просил его довести до сведения высшего правительства записку[20], в которой излагался взгляд на происходящие события и средства избежать наступления «полной анархии». В записке как в зеркале отразились смятение, колебания и бессилие крупной буржуазии перед лицом могучего и организованного выступления рабочего класса. С одной стороны, «фабриканты считают, что насильственным действиям «социал-революционной партии» должно быть противопоставлено насилие и военные меры должны применяться во всей строгости при защите как личности, так равно и имущества граждан, в особенности же в тех случаях, где затрагиваются интересы всего московского населения, т. е. при насильственных приостановках действий водопровода, бойни, канализации, освещения и т. п.». В то же время фабриканты высказывали убеждение, что эти меры «не только не достигнут желаемой цели, т. е. успокоения населения Москвы, но прямо приведут к противоположному результату, ежели совместно с ними безотлагательно не будут удовлетворены стремления подавляющего большинства общества к устроению нашей жизни на началах, вполне ограждающих нас от возможности возврата к старым формам, приведшим Россию ныне на край гибели. При неизменном условии сохранения целости и нераздельности Российской империи к числу таковых мы причисляем в первой очереди расширение прав Государственной думы до законодательного органа страны и коренной пересмотр закона о выборах, в основании которого ныне лёг совершенно ложный принцип имущественного ценза и полное устранение от выборов всего класса фабричного населения».

Но — и это весьма характерно — напуганные размахом революционного движения пролетариата, фабриканты отказывались от многих своих либеральных «увлечений». На июльском торгово-промышленном съезде представители либеральной части московских фабрикантов высказались за всеобщее избирательное право. Теперь они выступили «решительно против введения ныне же выборов на основании всеобщей, тайной и прямой подачи голосов, признавая, что такая форма может быть допустима лишь в политически зрелом государстве, а не в России с её подавляющим процентом безграмотного и совершенно чуждого политической жизни населения»⁸.

11 октября Московская городская дума приняла предложение С. А. Муромцева: «Признавая, что современное рабочее движение является лишь частью общего политического движения страны… и что коренная реформа политического строя более чем когда-либо представляется неотложной и необходимой в интересах возможного ещё успокоения… представить высшему правительству: а) о необходимости пересмотра учреждения Государственной думы и положения о выборах на конституционных началах, б) о необходимости созыва народных представителей, избранных на основах всеобщего избирательного права, для окончательной выработки основного государственного закона и в) о необходимости немедленного установления начал свободы, обеспечивающих каждому беспрепятственное проявление его политической личности»⁹.

Эта «радикальная» резолюция, в которой содержалось в замаскированном виде даже требование Учредительного собрания, вовсе не отражала настроение и сокровенные чаяния «отцов города». Гласный Н. П. Вишняков писал: «…в данном случае есть один исход — подавление рабочего мятежа войсками… Вот с какими мыслями я приехал в думу на заседание 11 октября 1905 г.»¹⁰. На том же заседании дума единогласно приняла решение, что городская управа обязана увольнять рабочих и низших служащих, оставивших работу. На заседании думы 14 октября А. И. Гучков говорил: «Политическими забастовками население наказывает только себя. В настоящий момент мы дошли в освободительном движении до рубежа и совершаем не только политическую ошибку, но и тяжёлое преступление». В соответствии с этим заявлением Гучкова дума постановила «опубликовать воззвание к московскому населению, чтобы успокоить его и напомнить истинную задачу освободительного движения».

15 октября — день крайней растерянности думских кругов. Городской голова кн. В. М. Голицын выступает с заявлением, что «почва под нами ускользает, если даже уже не ускользнула».

В этот день городская дума остро почувствовала не только «паралич» власти, но и своё бессилие овладеть движением. Возникла мысль устроить 15 октября в думе совещание представителей всех союзов и партий, с тем чтобы найти выход из создавшегося положения. На совещание прибыли представители «Союза освобождения», «Союза союзов», партии эсеров, меньшевистской Московской группы и большевистского МК РСДРП.

Открывая совещание, Муромцев заявил, что Московская городская дума хотела бы услышать пожелания общественных организаций, а потом обсудить эти пожелания на своём заседании, куда по закону посторонние не допускаются. Таким образом, даже в тревожные дни всеобщей забастовки «отцы города» не посмели нарушить царскую законность!

От имени пролетариата представитель МК РСДРП С. И. Черномордик потребовал, чтобы цензовая дума, узурпировавшая права народа, немедленно сложила свои полномочия и передала городскую кассу и всё управление Совету из делегатов демократических организаций и революционных партий, который упразднит полицию и заменит её милицией. Совет общественных организаций должен будет также заняться подготовкой выборов в новую городскую думу на основе всеобщего избирательного права ^п. Делегат «Союза освобождения» кн. Д. И. Шаховской признал требования большевиков «чрезмерными» и предложил ограничиться введением в состав думы представителей демократических союзов и партий с совещательным голосом, а для охраны «порядка» организовать городскую милицию. Это предложение было поддержано представителем меньшевистской группы Кругловым. Вслед за Шаховским он объявил требования большевиков утопическими, основанными на переоценке сил рабочего класса. Выступивший от имени «Союза союзов» Тан (В. Г. Богораз) считал возможным пойти на уступки думцам, «смотря по ходу событий». Эсеры молчали.

«Отцы города» на своём закрытом заседании признали неприемлемым не только сложение думой своих полномочий, но и частичное обновление её состава за счёт представителей общественных организаций. Дума сочла возможным пойти лишь на создание «самообороны». Но, чувствуя, как ускользает у неё почва из-под ног, дума встала на путь заигрывания с рабочими. Она решила «пригласить товарищей рабочих водопровода немедленно приступить к работам» и ассигновала 3 тыс. руб. на помощь семьям бастующих рабочих коммунальных предприятий ¹². Но и это постановление не было реализовано. На другой день, по сообщению охранки, «настроение гласных изменилось, резолюцию, принятую накануне, многие считали следствием революционного угара и от неё теперь отказываются» ¹³.

В дни Октябрьской стачки либералы метались от одной воюющей стороны к другой в поисках «разумного» компромисса. По инициативе освобожденцев в Нижнем Новгороде, Харькове, Самаре, Одессе и некоторых других городах возникли комитеты общественной безопасности. Они составлялись из делегатов от городских дум, биржевых комитетов и членов различных союзов интеллигенции и выполняли функции парламентёров, уговаривая революционеров прекратить вооружённую борьбу и сдаться «на почётных условиях» властям. Например, в Харькове комитет общественной безопасности в полном составе явился на баррикады и, воспользовавшись соглашательским настроением меньшевиков, убедил дружинников оставить баррикады.

Основная линия либеральной тактики в октябрьские дни 1905 г. состояла в том, чтобы вывести правительство из состояния растерянности и подсказать ему план действия. Освобожденческое «Право», указывая на «усталость и бессилие, полную растерянность власти», предупреждало, что «никогда, быть может, достижение уступок не имело столь решительного значения, как теперь…» ^и.

В разгар Всероссийской политической стачки, 12–18 октября, происходил учредительный съезд конституционно-демократической партии. Мы видели, что либералы не сочувствовали забастовке и вначале не верили в её успех. Но забастовка удалась. В момент открытия съезда уже было ясно, что репрессиями её не задушить. Учитывая победоносное шествие революции, либералы «полевели».

Во вступительной речи на съезде Милюков отмежевался от «общественных элементов, имеющих со временем создать политические группы аграриев и промышленников» ¹⁵, и всячески подчёркивал «идейный, внеклассовый» характер своей партии. «Справа от нас граница, — говорил он, — там, где наши противники выступят во имя узких классовых интересов русских аграриев и промышленников. Наша партия никогда не будет стоять на страже этих интересов..» ¹⁶

Отмечая «общность целей» у кадетов и их «союзников слева», Милюков уверял, что его партия не пойдёт ни на какие соглашения и компромиссы и будет «держать высоко тот флаг, который уже выкинут русским освободительным движением в его целом, т. е. стремиться к созыву Учредительного собрания, избранного на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Участие же в Государственной думе возможно для кадетов только «с исключительной целью борьбы за политическую свободу и за правильное представительство» ^,7.

Кадетам очень хотелось пристегнуть своё знамя к знамени революционного народа. «Требования забастовщиков, — говорилось в постановлении съезда 14 октября, — сводятся, главным образом, к немедленному введению основных свобод, свободному избранию народных представителей в Учредительное собрание на основании всеобщего, равного, прямого и тайного голосования и общей политической амнистии. Не может быть ни малейшего сомнения, что все эти цели общие у них с требованиями конституционно-демократической партии. Ввиду такого согласия в целях учредительный съезд конституционно-демократической партии считает долгом заявить свою полнейшую солидарность с забастовочным движением» ¹⁸.

Было бы непростительно принимать всерьёз клятвенные уверения кадетской партии, что, мол, «она наперёд отождествляет себя с народными требованиями и кладёт на весы народного освобождения всё своё сочувствие, всю свою нравственную силу и окажет ему всяческую поддержку»¹⁹. В действительности кадеты не хотели полной победы народа, и в том же постановлении, в котором «горячо» приветствовали «организованное мирное и в то же время грозное выступление русского рабочего класса», они выступали как маклеры, как посредники между самодержавием и народом: «От правительства зависит открыть широкий путь торжественному шествию народа к свободе или превратить его в кровавую бойню»²⁰. Кадетская партия «предоставляет себе, смотря по ходу событий, принять все те меры, которые будут в её средствах и в её власти, чтобы предупредить возможное столкновение»²¹. Здесь явный расчёт на то, что правительство введёт политические свободы сверху, не дожидаясь, пока они будут вырваны революционными массами.

Диктатура или конституция? Как указывалось выше, попытка Витте после 9 Января 1905 г. поставить вопрос об объединении правительственной власти успеха не имела. Ни в Совете министров, где рассматривался проект министра внутренних дел об учреждении Государственной думы, ни в Петергофских совещаниях (июль 1905 г.) этот вопрос не обсуждался. Он стал в центре внимания правящих кругов только после издания закона 6 августа 1905 г.

27 августа Николай II предложил обсудить в учреждённом 6 августа под председательством Сольского Особом совещании для рассмотрения дополнительных к узаконениям о Государственной думе правил анонимную записку[21] об установлении единства действий высших органов власти. В ней подчёркивалось, что Государственная дума явится центром «объединённого недовольства, первым делом которой будет борьба за переустройство всего существующего порядка». Чтобы встретить эту борьбу во всеоружии и удержать реформу государственного строя в начертанных для неё рескриптом 18 февраля пределах, нужно «сильное» правительство, существенным признаком которого являлось бы полное единомыслие и Согласованность действий всех его членов. Это неизбежно приводит к необходимости образования однородного министерства или кабинета.

Для осуществления общей программы в записке предлагалось: Совет министров и Комитет министров заменить одним учреждением с наименованием его Советом министров; установить, что никакая общая мера внутреннего управления не может быть принята главными начальниками ведомств помимо Совета министров; поставить во главе Совета министров лицо, которое занимало бы положение руководителя внутренней политики и которое могло бы представлять царю кандидатов на министерские посты, за исключением ведомств: императорского двора и уделов, военного, морского, иностранных дел и государственного контроля²².

Самое сильное впечатление произвело на царя напоминание в этой записке о судьбе Людовика XVI, погибшего, по мнению её автора, из-за того, что при открытии в Версале 5 мая 1789 г. Генеральных штатов у его правительства «не было никакого плана» и «государственный корабль был пущен в открытое неизвестное море»²³. Прочитав записку, Николай II нашёл в ней «очень много верного и полезного» и потребовал от Сольского, чтобы вопрос об объединении действий министров был представлен на его решение в скорейшем времени²⁴.

Вопрос об объединении правительства сперва рассматривался на частных совещаниях у председателя Государственного совета гр. Сольского (21, 23, 26 и 28 сентября). Сюда были приглашены: председатель Комитета министров С. Ю. Витте, члены Государственного совета Э. В. Фриш, А. А. Половцев, А. А. Сабуров, И. Я. Голубев, Н. С. Таганцев, министры А. Г. Булыгин, В. Н. Коковцов, С. С. Манухин, государственный секретарь Ю. А. Икскуль и ген. Д. Ф. Трепов.

На этих совещаниях тон задавал Витте, которого после возвращения из Портсмута в правящих кругах прочили в «укротители» революции. По воспоминаниям кн. Н. Д. Оболенского, управляющего кабинетом царя, «имя человека, приобретшего для своего отечества мир внешний, естественно, приходило на мысль перед задачею внутреннего успокоения и наделения государства прочным внутренним миром»²⁵. Опасаясь, что собранная по закону 6 августа Государственная дума будет добиваться решающего голоса и на этой почве загорится борьба между самодержавием и Думой, правящие круги полагали, что центральным лицом в этой борьбе станет Витте. Сольский при встречах с Витте твердил, что только он один может спасти положение. Когда же Витте ему сказал, что хочет уехать на несколько месяцев за границу, то Сольский разрыдался и, плача, сказал: «Ну, уезжайте, а мы погибнем» ^26–27.

Примечательно, что высшие бюрократические круги подозревали Витте… в близости к «крамоле»! Но в то время «левая» репутация Витте даже импонировала высшим сферам, делая его как бы экспертом по части революционных тайн[22]. А. А. Сабуров писал 18 сентября Д. А. Милютину: «Для Витте готовится новая исполинская работа: обуздать революционное движение в России. Поставленный на страже самодержавия и вместе с тем имея многочисленных поклонников в противоположном лагере, он лучше всякого другого будет в состоянии управлять кораблём в это бурное время»²⁸.

На совещаниях у гр. Сольского Витте энергично ратовал за создание «сильного правительства, чтобы бороться с анархией». Он говорил, что революционеры сплочены и организованы и не встречают сколько-нибудь организованного со стороны правительства отпора. Поэтому «прежде всего надлежит объединить власть, министрам принадлежащую. Министры должны быть соединены в одно целое, в один Совет, который, имея председателя, обсуждал бы программу долженствующих быть принятыми мер, обязательных для каждого отдельного министра после принятия их Советом… Словом, должен быть учреждён так называемый в других государствах кабинет с председателем, именуемым также первым министром. На обязанности этого министра должна лежать рекомендация государю лиц…». Необходимость «как можно скорее установить единство министров» признал и «полицейских дел мастер» ген. Трепов. Против создания кабинета с первым министром во главе выступил Коковцов. По его мнению, «не уничтожая личных всеподданнейших докладов министров», достаточно было бы «предоставить председателю Комитета министров присутствовать при всех докладах, кои министры делают государю»²⁹.

После предварительных совещаний у гр. Сольского в государственной канцелярии был составлен проект мемории особого совещания по вопросу об объединении деятельности правительства, причём в основу его была положена рассмотренная выше записка Кривошеина от 6 августа 1905 г.

Совещание установило, что: 1) «министры и главноуправляющие отдельными частями должны быть обязаны доставлять председателю Совета министров сведения о всех выдающихся, происходящих в государственной жизни событиях и вызванных ими мерах и распоряжениях, с тем чтобы последние, в случае надобности, могли быть предложены председателем Совета на его обсуждение»; 2) «всеподданнейшие доклады по делам, имеющим общее значение или касающимся других ведомств, должны быть предварительно сообщаемы главными начальниками ведомств председателю Совета министров, который должен быть уполномочен или внести означенные доклады на предварительное рассмотрение Совета, или же… предоставить подлежащему главному начальнику ведомства подвергнуть его доклады непосредственно на благоусмотрение Вашего императорского величества, притом, в случае надобности, в присутствии председателя Совета министров»; 3) «дела, относящиеся до ведомства императорского двора и уделов, государственной обороны и внешней политики, должны быть представлены непосредственно ведению подлежащих министров», причём должны быть предусмотрены «и те случаи, когда упомянутые дела должны быть вносимы в Совет Министров»³⁰.

При рассмотрении проекта мемории в особом совещании (3, 4, 11 и 12 октября[23]) два члена — гр. Игнатьев и Стишинский — признали совершенно невозможным присвоить председателю Совета право представления царю кандидатов на должности министров, так как при отсутствии в России законодательных палат и ответственного перед ними правительства «первый министр будет визирем, ограничивающим самодержавие»³¹. По их мнению, «издание такого закона может быть понято населением в смысле меры, направленной к сосредоточению всей совокупности власти по высшему управлению в руках председателя Совета с подчинением ему министров. И если в недавнее ещё время основанием к недовольству служило, между прочим, предположение о самовластии отдельных министров, то сосредоточение этого самовластия в лице председателя самопополняющейся коллегии будет принято с ещё большим недоверием» ³².

Витте, напротив, полагал, что «первому министру не даётся тех прав, кои должны бы были ему принадлежать», а потому и «не следует ожидать от объединённого министерства полного переворота в ходе правительственных дел, а лишь улучшения канцелярского делопроизводства»³³.

Большинство совещания (председатель и 27 членов) пришло к заключению, что «задача по направлению и объединению действий главных начальников ведомств по предметам как законодательства, так и высшего государственного управления окажется осуществимой в том лишь случае, когда означенные начальники, участвующие в Совете министров, будут по крайней мере в главнейших вопросах одинаковых политических убеждений». Поэтому «в круг обязанностей председателя Совета министров должно входить представление Вашему императорскому величеству кандидатов для замещения должностей министров и главноуправляющих отдельными частями, за исключением, однако, министров военного, морского и императорского двора и уделов ввиду особого характера лежащих на них обязанностей». Впрочем, возможно под влиянием особого мнения Игнатьева — Стишинского, большинство членов совещания поспешило сделать оговорку, что «правило это, во избежание превратных его толкований, не должно быть включено в обсуждаемый акт»³⁴.

Между тем события развивались с молниеносной быстротой, и в правящих кругах всё больше завоёвывала признание мысль, что создание объединённого правительства уже недостаточно для «укрощения» революции.

Момент Октябрьской всеобщей забастовки В. И. Ленин оценивал как временное равновесие борющихся сил, когда «царизм уже не в силах подавить революцию. Революция ещё не в силах раздавить царизма»³⁵. Такое соотношение сил порождало растерянность и колебания в правящих кругах. Крайние реакционеры (члены Государственного совета А. П. Игнатьев, К. И. Пален, Н. М. Чихачёв, И. Л. Горемыкин) советовали царю «назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу»³⁶, другие считали рискованным, из-за недостатка войск, прибегнуть к военной диктатуре и предлагали, пока не поздно, пойти на уступки «общественному мнению» и даровать конституцию.

По настоятельнейшей просьбе Сольского Витте написал царю, не примет ли он его, чтобы выслушать соображения о современном крайне тревожном положении. На это Николай II ответил, что он сам имел в виду его вызвать для беседы о настоящем положении вещей.

9 октября Витте прибыл в Петергоф и подал царю записку, где доказывал неизбежность дарования конституции[24]. «Ход исторического прогресса неудержим, — подчёркивалось в записке, — идея гражданской свободы восторжествует, если не путём реформы, то путём революции..» Мирное разрешение кризиса ещё возможно, но для этого государственной власти, как и в 50-е годы XIX в., «надлежит смело и открыто стать во главе освободительного движения». Тогда правительство «сразу приобретёт опору и получит возможность ввести движение в границы и в них удержать». Ссылаясь на преданность народа «идее царя», Витте хотел бы верить, что «русское народное представительство выльется в своеобразные формы, непохожие на существующие в других странах конституции». Но «государственная власть должна быть готова вступить и на путь конституционный», тем более что на него царь уже вступил манифестом 6 августа 1905 г.

Касаясь далее положения о выборах в Государственную думу, Витте полагал, что «логическая неуязвимость системы всеобщего голосования обязывает принять как идеал будущего именно её… Практической задачей должно быть создание условий осуществления всеобщего избирательного права». Чтобы поднять престиж Думы в глазах общества, выборы должны производиться действительно свободно. Государственный совет, по мнению Витте, «необходимо поставить на высоту, по авторитету равную Думе». В этих видах следует включить в число его членов выборных представителей от дворянства, земства, университетов и, быть может, также от духовенства.

Для успокоения рабочих предлагались «лишь отдельные паллиативные мероприятия, сглаживающие подавление труда капиталом: нормировка рабочего дня, государственное страхование рабочих, образование примирительных камер и т. п.». В целях ослабления аграрного движения намечалась продажа крестьянам казённых земель, расширение деятельности Крестьянского поземельного банка и как крайняя мера выкуп ренты, получаемой помещиками в виде арендной платы. Для разрешения национального вопроса Витте считал возможным предоставление Польше, Грузии и другим частям Кавказа автономии в области начального и среднего образования, гражданского законодательства, низшего суда, обложения на местные нужды, содержания полицейской охраны и т. п.

По убеждению Витте, предлагаемая им программа преобразований могла вызвать замешательство, раскол в революционных рядах, переход на сторону царизма либеральной буржуазии. «Выбора нет, — заключал Витте, — или стать во главе охватившего страну движения, или отдать её на растерзание стихийных сил»³⁷.

Но царь продолжал верить в «спасительную» силу полицейской нагайки. Вечером 13 октября Витте получил от него телеграмму: «Впредь до утверждения закона о кабинете поручаю Вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно»³⁸. О программе реформ, изложенной в виттевской записке, вовсе не упоминалось. Одновременно петербургскому генерал-губернатору Трепову были подчинены войска Петербургского военного округа. На следующее утро Витте прибыл в Петергоф и доложил, что одним механическим объединением министров, смотрящих в разные стороны, смуту успокоить нельзя. Он прямо заявил, что если царь хочет назначить его первым министром, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать³⁹.

В связи со сделанным царём ещё 10 октября замечанием, что было бы целесообразнее изложить основания записки 9 октября в манифесте, Витте 13 октября составил краткий доклад, где не только резюмировал, но заметно смягчил и обесцветил главные её положения. Термин «конституция» был заменён более эластичной формулой «правовой порядок», а насчёт социальных реформ было лишь сказано, что «экономическая политика правительства должна быть направлена ко благу народных широких масс», но, «разумеется, с ограждением имущественных и гражданских прав, признаваемых во всех культурных странах»⁴⁰. Эта оговорка могла быть легко истолкована как подтверждение неприкосновенности помещичьего землевладения. Витте считал, что его доклад после одобрения царём станет программой объединённого правительства. Это «будет гораздо осторожнее, ибо в таком случае предложенные им меры лягут на его, графа Витте, ответственность и не свяжут его величество»⁴¹.

Хитроумный ход Витте не был по достоинству оценён Николаем II, который признавал нужным для укрепления монархических иллюзий в народе облечь акт о даровании гражданских свобод в форму царского манифеста, более торжественную и подчёркивающую, что он исходит непосредственно от царя⁴². Позиция Николая II объяснялась и тем, что он сомневался в лояльности Витте. По свидетельству кн. Н. Д. Оболенского, «ближайшие к государю лица не верили в искренность графа Витте и были убеждены, что он в своих честолюбивых намерениях стремится быть президентом Российской республики»⁴³.

15 октября в Петергофе под председательством царя состоялось совещание, в котором участвовали великий князь Николай Николаевич, министр двора В. Б. Фредерикс, генерал-адъютант О. Б. Рихтер и С. Ю. Витте. Последний заявил, что «при настоящих обстоятельствах могут быть два исхода: диктатура или вступление на путь конституции»⁴⁴. Сам Витте полагал, что о самодержавии более не может быть и речи и что надо дать конституцию⁴⁵. Затем он прочитал свой проект манифеста. Присутствующие не возражали, но Витте просил царя не решаться на подписание столь серьёзного акта, не уяснив его всестороннего значения.

После отъезда Витте царь передал проект манифеста на рассмотрение членов Государственного совета И. Л. Горемыкина и А. А. Будберга, приглашённых также в Петергоф, но не участвовавших в совещании. Они составили четыре варианта манифеста, из которых два последних носили печать компромисса с проектом Витте, причём в одном отношении они даже шли дальше проекта Витте. В них возвещалось, что царь немедленно дарует гражданские свободы, тогда как в виттевском проекте дарованию свобод должна предшествовать выработка соответствующих законопроектов и проведение их в законодательном порядке. Зато проекты Горемыкина — Будберга не предоставляли Государственной думе решающего голоса в законодательстве и сохраняли куриальную систему выборов[25].

Прежде чем принять окончательное решение, царь захотел проконсультироваться с Треповым. Вечером 15 октября ему был препровождён виттевский проект манифеста, с тем чтобы он «тотчас же написал своё откровенное мнение и всеподданнейший совет». Царь ещё не оставил мысли раздавить «крамолу» силой, поэтому ему хотелось твёрдо знать, считает ли Трепов возможным водворить порядок в Петербурге без больших жертв. «Домашние» советчики Николая II — Фредерикс, кн. В. Н. Орлов, помощник начальника военно-походной канцелярии императора, и другие — ожидали от Трепова «решительного ответа», так как, по их мнению, «медлить больше нельзя»[26].

В своём ответе 16 октября Трепов мирился с дарованием конституции, но считал необходимым взять «канвой» для неё одну из самых консервативных конституций Европы — прусскую. По каждому пункту виттевского проекта Трепов сделал оговорки в реакционном духе. Он соглашался с дарованием свободы слова, совести, собраний, но «при соответствующих строгих и ясных законах и судах, гарантирующих от злоупотреблений». Вопрос о личной неприкосновенности ему представлялся «в данное время неразрешимым». Трепов соглашался с необходимостью пересмотра исключительных положений, но полагал, что часть из них должна войти во II том Свода законов и наряду с этим должны быть созданы особые суды для быстрого и безапелляционного решения дел по всем нарушениям, караемым ныне в административном порядке. Трепов высказывался против всеобщего голосования. Третий пункт манифеста, по его мнению, следовало изложить так, чтобы закон воспринимал силу по одобрении его не только Государственной думой, но и Государственным советом и после утверждения его императором. По вопросу о том, в состоянии ли он гарантировать восстановление порядка в Петербурге без пролития крови, Трепов доложил, что не может «ни теперь, ни в будущем дать в этом гарантию, крамола так разрослась, что вряд ли без этого суждено обойтись»⁴⁶.

Признание Трепова о невозможности подавить «крамолу» без кровопролития, по словам самого Николая II, «значительно облегчило тяжесть окончательного решения вопроса о вступлении на путь самых широких реформ»[27]. Мирясь с неизбежностью дарования конституции, царь терзался сомнениями на счёт меры и объёма уступок. Программа Витте казалась ему, как и Трепову, чересчур радикальной. Он предпочитал горемыкинскую «конституцию» виттевской. 16 октября около полуночи Фредерикс приехал к Витте и по поручению царя ознакомил его с двумя проектами, составленными Горемыкиным и Будбергом. Витте не пошёл ни на какие уступки и ещё раз просил Фредерикса уговорить царя не издавать манифеста, а утвердить и обнародовать одну программу будущего правительства, относя всё изложенное в ней к инициативе, указаниям и воле царя. Фредерикс ответил, что вопрос о манифесте решён бесповоротно. Тогда Витте заявил, что если прочитанные им проекты манифестов признаются целесоответственными, то, по его мнению, одного из авторов их и следовало бы назначить председателем Совета министров⁴⁷.

Неизвестно, как долго продолжались бы колебания внутри дворцовой камарильи, если бы на сторону Витте не встал решительно очень близкий в то время к царю великий князь Николай Николаевич. 15 октября он принял главаря «Независимой рабочей партии» гапоновского типа М. А. Ушакова. Великий князь хотел узнать, как справиться с массовыми политическими забастовками. Ушаков ответил, что рабочих «партийная интеллигенция (т. е. социал-демократия. — Е. Ч.) наталкивает на революцию с требованием республики, которую большинство народа не желает… Народ ненавидит бюрократическое средостение, которое отделяет царя от народа, и желает конституционной монархии». Когда Николай Николаевич спросил: «А где же люди, которые способны и все могут это устроить?» — Ушаков назвал Витте⁴⁸.

Уверовав в возможность при помощи «конституции» добиться «восстановления порядка», великий князь отклонил предложение Фредерикса взять на себя роль диктатора. Николай Николаевич заявил, что будет, наоборот, упрашивать государя согласиться с программой Витте и подписать его проект манифеста, а если Николай II не пойдёт на это и захочет назначить Николая Николаевича диктатором, то он застрелится на его глазах⁴⁹. Спрошенный царём великий князь выразил полное сочувствие программе Витте и доложил царю о невозможности за недостатком верных войск прибегнуть к военной диктатуре⁵⁰.

17 октября в шестом часу вечера царь «с тяжёлой думой» подписал манифест и утвердил доклад Витте без всяких изменений. Одновременно Витте был назначен председателем Совета министров.

Царский манифест начинался с признания, что своим происхождением он обязан смутам и волнениям в столицах и во многих местностях империи. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, царь для успешного осуществления намечаемых им к умиротворению государственной жизни реформ признал необходимым объединить деятельность правительства. В его обязанности входило выполнение «непреклонной» царской волн о даровании населению «незыблемых основ гражданской свободы» на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. В манифесте было обещано привлечь теперь же к участию в Государственной думе «в мере возможности», соответствующей краткости остающегося до её созыва срока, те классы населения[28], которые были лишены избирательных прав по положению б августа 1905 г. Далее провозглашалось, что никакой закон не может получить силу без одобрения Думы, причём последней должна быть обеспечена возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий администрации. Таким образом, манифест декларировал основные принципы буржуазного конституционализма, сформулированные ещё в проекте Основных законов Российской империи, изданном в конце 1904 г. в Париже под редакцией П. Б. Струве, и неоднократно выдвигавшиеся на съездах земских и городских деятелей в 1905 г.

Манифест заканчивался призывом ко «всем верным сынам России» помочь прекращению «неслыханной смуты» и вместе с царём «напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».

Манифест 17 октября и переход буржуазии на сторону контрреволюции. Известия о манифесте вызвали взрыв радости у буржуазии. По воспоминаниям Ф. А. Головина, 18 октября, когда в Москве официально был объявлен манифест, он поехал со съезда кадетской партии завтракать в ресторан «Метрополь». На улицах было необычайное радостное оживление. На площадях образовывались импровизированные митинги, где неизвестные ораторы разъясняли толпе новый государственный строй. Встречавшиеся на улице знакомые с радостными лицами целовались, поздравляя друг друга с успехом освободительного движения… В ресторане «Метрополь» было тоже большое оживление. На столиках стояли бутылки шампанского, провозглашались завтракающими какие-то тосты, сопровождаемые возгласами «ура»⁵¹.

18 октября в Московской бирже был отслужен молебен по случаю царской «милости». — дарования конституции. После молебна фабрикант С. И. Четвериков провозгласил: «Слава царю, который благо народа поставил выше охранения прерогатив своей власти, слава великому гражданину Витте, который отныне неразрывно связал своё имя с этим поворотным моментом жизни русского народа»⁵². Слова эти были покрыты долго не смолкавшим «Ура». Одесское купечество и промышленники, высоко ценя «великий акт истории»— манифест 17 октября, приветствовали Витте как «восприемника русской гражданской свободы»⁵³. Подобные обращения к Витте с выражением ему полного доверия и обещанием содействия поступали от многих земских собраний, городских дум, биржевых комитетов, съездов промышленников и других буржуазных организаций.

Весть о манифесте 17 октября была встречена с энтузиазмом и иностранной буржуазией. Как доносил царский посол в Париже А. И. Нелидов, в деловых кругах Франции, заинтересованных в «скорейшем восстановлении обаяния власти и порядка», манифест произвёл самое благоприятное впечатление. Доказательством этому служило повышение биржевых курсов, пошатнувшихся при известии о первых забастовках в Петербурге⁵⁴. Английская «Таймс» 3 ноября 1905 г. утверждала, что «только Витте может восстановить спокойствие России и только он может защитить интересы Западной Европы, вложившей миллиарды своих сбережений в русские ценности».

Либеральная буржуазия видела великое значение акта 17 октября в том, что «при новых условиях открывается возможность для сторонников всех направлений, в том числе и тех, кто исходит от самых отдалённых социальных идеалов, мирным путём отстаивать свои убеждения»⁵⁵. Либералам казалось, что теперь массовое движение не будет чертить целиной, а войдёт в мирное русло парламентской борьбы.

Манифест 17 октября действительно предотвратил крушение царизма, позволив ему выиграть время. Буржуазия получила легальные возможности для организации своих сил в противовес социалистическим партиям. У части рабочих и демократической интеллигенции манифест вызвал конституционные иллюзии и тем задержал превращение всеобщей политической забастовки в вооружённое восстание.

Московский стачечный комитет, в котором преобладали делегаты профессионально-политических союзов интеллигенции, обратился к рабочим с призывом «временно» прекратить забастовку. Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза разослало по всем дорогам депеши о прекращении забастовки⁵⁶. На некоторых дорогах к этим депешам отнеслись недоверчиво: железнодорожники подозревали правительственную провокацию и только после проверки их подлинности становились на работу[29]. Вслед за этим и Петербургский Совет рабочих депутатов постановил прекратить 21 октября всеобщую политическую забастовку.

На радостях, что забастовка пошла на убыль, либералы готовы были «забыть и радостно примириться» с причинённой ею хозяйственной дезорганизацией. Больше того. Они начинают расшаркиваться перед «забастовщиками-революционерами», которым они оказались обязанными своей политической свободой.

Одновременно либералы усиленно муссировали легенду о мирном характере Октябрьской всеобщей стачки. Так, на заседании Петербургской городской думы издатель «Петербургской газеты» гласный Худяков воскликнул в восторге: «Не так, как другие страны, мы получили конституцию без капли крови». Когда же один из журналистов перебил его речь: «Это неправда! Россия залита кровью… тюрьмы переполнены», то дума была возмущена и послышались крики: «Вон его, вон!» ⁵⁷

Итак, в начале Октябрьской всеобщей стачки буржуазия вплоть до самых левых своих ответвлений, до освобожденцев, относилась к ней отрицательно и с тревогой. Либералы метались между борющимися врагами в поисках компромисса. Они пророчили стачке поражение и бросали ей палки в колёса. Но стачка победила. Благодаря стойкости рабочего класса буржуазия получила «драгоценные» начала политической свободы. И сразу же Октябрьская стачка превратилась в устах либералов в «гражданский подвиг». Они спешат канонизировать октябрьскую забастовку и противопоставить её якобы «мирный» и «общенациональный» характер «ошибкам» и «преступлениям» революционной тактики в последующий период.

Но расчёты либералов и царского правительства на скорое и прочное умиротворение страны не оправдались. Боевой авангард российского пролетариата — большевики с самого начала не питали никаких иллюзий в отношении манифеста 17 октября. В. И. Ленин видел в уступках самодержавия лишь первую победу революции, которая «.. далеко ещё не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко ещё не капитулировал. Самодержавие вовсе ещё не перестало существовать»⁵⁸. В листовках большевики предупреждали, что царский манифест был уловкой, временным отступлением самодержавия на новые позиции с целью выигрыша времени и перегруппировки своих сил.

В обращении «К русскому народу» 18 октября ЦК РСДРП подчёркивал, что обещания царя полны «лжи и лицемерия, увёрток и ловушек». Чтобы упрочить за народом завоёванные права и добиться новых, ему нужны не бумажные обещания, а надёжные гарантии, необходимо немедленное вооружение народа, созыв Учредительного собрания, полная амнистия всем политическим ссыльным и заключённым. Обращение призывало к продолжению всеобщей забастовки⁵⁹. В другой листовке ЦК РСДРП манифест 17 октября оценивался как стремление царизма поделиться властью с буржуазией, чтобы, опираясь на неё, подавлять революционное движение. «Только всенародным вооружённым восстанием, — указывалось в листовке, — сметём мы с лица земли врага и завоюем себе свободу»⁶⁰.

После получения известий о манифесте 17 октября улицы городов тотчас же заполнились народом, появились красные знамёна, возникли импровизированные шествия с пением «Марсельезы» и грандиозные митинги, где открыто произносились речи о свободе. Ораторами повсюду выступали представители различных политических партий, но наибольшим успехом пользовались социал-демократы.

Так, в Москве на митингах в университете, консерватории и других местах, по отчёту репортёра «Русского слова», «ораторами выступали исключительно представители социал-демократической партии, пользующиеся наибольшим влиянием и авторитетом среди рабочих организаций и других демократически настроенных групп. Пламенные речи, призывающие пролетариат к дальнейшей борьбе за политическое и экономическое освобождение народа, вызвали нескончаемые аплодисменты и энтузиазм битком набитых слушателями аудиторий». Ораторы подчёркивали, что акт 17 октября знаменует собой крупную победу народа над правительством, но нельзя переоценивать этого события, как делают это представители либеральной буржуазии. Последняя «была всегда пособницей бюрократии и врагом народа. Ныне готовая примириться на правительственной подачке, она становится между двумя борющимися врагами: народом и правительством. И мы должны ей крикнуть: «Прочь, ибо ты будешь раздавлена!»⁶¹.

В Одессе на многотысячном митинге либеральный профессор Е. Н. Щепкин с пафосом говорил «о наступившей новой эре, о том, что время борьбы прошло, теперь надо строить новую счастливую жизнь на основе царского манифеста»⁶². Но удержать настроение масс в рамках мирной манифестации не было никакой возможности. Как видно из рапорта командующего войсками Одесского военного округа А. В. Каульбарса, «проявление чувств, вызванных в населении высочайшим манифестом», вылилось в форму «демонстративных процессий антиправительственного направления». Демонстранты «с вызывающим видом проходили по городу с красными флагами, на многих из которых были… надписи: «Долой самодержавие!». Мощные колонны демонстрантов окружили здания полицейских участков и потребовали освобождения политических арестованных, угрожая в случае отказа освободить их силой⁶³.

Обескураженное неожиданной реакцией народных масс на «монаршую милость»[30], царское правительство должно было пойти на новые уступки. 21 октября была объявлена политическая амнистия, правда в урезанном виде. Кровавый палач Трепов был удалён с официальных постов товарища министра внутренних дел, заведующего полицией и петербургского генерал-губернатора[31]. В то же время царизм решил мобилизовать своих сторонников. Под защитой казаков и солдат, под руководством сыщиков, провокаторов и переодетых полицейских на улицах появились «патриотические» демонстрации с пением «боже царя храни», с трёхцветными флагами и портретами царя. Толпы хулиганов, босяков и наёмных убийц громили и убивали евреев, избивали интеллигентов и сознательных рабочих. По далеко не полным подсчётам либерального публициста В. Обнинского, «более чем в ста городах, и притом на протяжении всего двух-трёх недель, разыгрывались однородные и по программе, и по преступности сцены дикой расправы с мирными жителями. Менее чем в месяц было убито от трёх с половиной до четырёх тысяч человек, а ранено и изувечено более десяти тысяч»⁶⁴. Так только что дарованная «конституция» окрасилась кровью «свободных граждан».

Переговоры общественных деятелей с Витте о вступлении в его кабинет. Манифест 17 октября явился поворотным моментом, ознаменовавшим открытый переход либеральной буржуазии на сторону контрреволюции. Из протокола заседания центрального комитета кадетской партии от 21 октября видно, что кадеты вовсе не были в восторге от тактики своих «союзников слева» и не отказались вопреки лживому заявлению учредительного съезда добиться своих целей путём — переговоров с царским правительством. «Делать ничего особенного не следует… Надо умерять, а это мы не в силах… Не воздерживаться от сношений с властями предержащими по поводу тревожных событий»⁶⁵ — вот лейтмотив разговоров, которые вели перетрусившие либералы в своём интимном кругу.

Один из виднейших идеологов и вождей русской буржуазии, Струве, по воспоминанию С. Л. Франка, «сразу же, с первых дней «свобод», встал в оппозицию к русскому революционному движению, остро осознал опасность и гибельность русского политического максимализма и разнуздания злых, насильнических страстей народных масс… Идеи, позднее, в 1909 г., выраженные группой русских мыслителей в «Вехах», впервые были осознаны П. Б. не позднее октябрьских дней 1905 г…Он утверждал, что с введением конституционного строя, как бы несовершенен он ни был, не только должны радикально измениться методы политической борьбы, именно став открытыми и легальными, но открылась возможность положительного сотрудничества либеральных слоёв общества с правительством в деле реформы» ⁶⁶.

К пересмотру тактики борьбы призывало и либеральное «Право». Оно предлагало считаться «не только со вчерашним, но и с завтрашним врагом, не только с хищниками, которые гнездятся на горе, но и с гадами, которые пресмыкаются в долине»⁶⁷. Почвой для сближения либеральной буржуазии и царизма была её контрреволюционная настроенность. После 17 октября буржуазия и царское правительство оказались «по одну сторону баррикад». Поэтому не удивительно, что лидеры формирующихся буржуазных партий без колебаний приняли приглашение Витте вступить в переговоры об образовании первого «конституционного» кабинета.

Первоначально Витте предложил министерский портфель Д. Н. Шипову. Но тот заявил, что он принадлежал к правому меньшинству земского съезда, созванного в ноябре 1904 г., и в настоящее время не входит в состав земско-городских съездов вследствие несогласия с принятым ими направлением, а потому его вступление в кабинет не может создать атмосферу общественного доверия к правительству. Шипов советовал привлечь к участию в переговорах представителей большинства земско-городских съездов. Витте признал соображения Шипова правильными и заметил, что он не боится общественных деятелей, придерживающихся более левых убеждений, лишь бы они «определённо сознавали необходимость поддержания авторитета государственной власти и порядка в стране в переживаемое переходное время»⁶⁸.

Затем Витте обратился к бюро земско-городских съездов, которое уполномочило для переговоров с ним Ф. А. Головина, Ф. Ф. Кокошкииа и кн. Г. Е. Львова. Последние от имени только что образовавшейся конституционно-демократической партии выставили заведомо неприемлемые для царизма условия: созыв Учредительного собрания на основе всеобщего и равного избирательного права с прямым и тайным голосованием, немедленное осуществление возвещённых в манифесте 17 октября свобод и полная политическая амнистия ⁶⁹.

Буржуазные историки будут ещё долго спорить о том, была ли «бескомпромиссная» тактика кадетов политическим доктринёрством (точка зрения В. А. Маклакова, В. Леонтовича, Л. Шапиро) или «политической мудростью» (взгляд П. Н. Милюкова, И. В. Гессена).

В 1929 г. Маклаков начал печатание серии статей под общим заголовком «Из прошлого». В них он обвинил Милюкова — и вообще своих бывших коллег по кадетской партии — в том, что они не хотели соблюдать дарованную царём «конституцию», пока не добьются полного народоправства, с единой палатой и безвластным монархом. Правда, кадеты принуждены были «идти по пути народовластия до конца (требование созыва Учредительного собрания на основе всеобщего голосования и пр. — Е. Ч.)… для того, чтобы не дать недобросовестной демагогии обойти себя слева»⁷⁰. Но во всяком случае, отказавшись будто бы признать тактику продвижения к свободе постепенно, отдельными этапами, кадеты «упустили» случай стать опорой конституционного строя⁷¹.

В защиту кадетского либерализма выступил Милюков. Он оправдывал «непримиримую» линию своей партии тем, что иначе кадеты утратили бы всякие шансы оказывать «умеряющее» воздействие на народ. По убеждению Гессена, для борьбы с революцией министры из либеральных деятелей не годились. «Если бы предложение Витте было принято, — развивал он свою точку зрения, — то при тогдашнем настроении широких масс населения, не разрешилась ли бы революция большевистским переворотом уже в 1905 году?»⁷²

Требования депутации бюро земско-городских съездов казались слишком решительными даже правому крылу земско-городских деятелей, как Д. Н. Шипов, А. И. Гучков, М. А. Стахович и кн. Е. Н. Трубецкой, к которым и обратился Витте. Но и новый тур переговоров Витте с общественными деятелями окончился безрезультатно.

Перед выборами в IV Думу А. И. Гучков, выступая 15 сентября 1911 г. в Москве на собрании октябристов, рассказал о приглашении общественных деятелей в кабинет, который формировал Витте. Это выступление вызвало полемику, в которой приняли участие кроме Гучкова также Витте, кн. Е. Н. Трубецкой и И. И. Петрункевич. По словам Витте, во время переговоров с общественными деятелями было достигнуто «принципиальное согласие по всем главным вопросам, за исключением вопроса о назначении министра внутренних дел»⁷³. Витте, обеспокоенный усилением революционного движения после 17 октября 1905 г., предлагал на важнейший пост министра внутренних дел П. Н. Дурново, в котором видел человека твёрдого, решительного и знающего организацию русской секретной полиции. Возражали Гучков и Шипов, причём они имели в виду не столько политический, сколько моральный облик Дурново[32], так как политическая физиономия последнего в то время ещё мало обрисовалась и, в частности, Гучков вовсе не считал Дурново «непримиримым реакционером»⁷⁴. Называли также П. А. Столыпина, но против него горячо восстали деятели кадетской партии, находившие, что в крайнем случае надо посоветовать Витте назначить министром внутренних дел Дурново, чем Столыпина ⁷⁵. Соглашения не последовало.

Версия о том, что переговоры Витте с земско-городскими деятелями сорвались из-за Дурново, попала в советскую историографию. Так, М. Н. Покровский полагал, что Дурново был причиной того, что октябристы отказались войти в кабинет Витте⁷⁶.

Между тем письма М. А. Стаховича, кн. Е. Н. Трубецкого и Д. Н. Шипова, которые они отправили Витте тотчас же после прекращения переговоров, рисуют в другом свете мотивы отказа их вступить в состав правительства. В своих объяснениях они заявляли о полном согласии с программой Витте и выражали готовность сотрудничать с ним в качестве общественных деятелей. Но никто из них не называл причиной своего отказа Дурново. Например, Трубецкой затруднялся войти в министерство Витте потому, что как член кадетской партии он в своих публичных выступлениях выдал много векселей, по которым платить в настоящее смутное время, по его мнению, было нельзя⁷⁷. Отказ Стаховича диктовался не расхождением с программой Витте, а желанием помогать правительству, продолжая свою общественную деятельность: он рассчитывал пройти в Государственную думу⁷⁸. По словам Шипова, вступление его и Гучкова в составляемый Витте кабинет могло принести пользу только в том случае, если бы одновременно с ними вошли представители «большинства» земско-городских съездов, объединившиеся в конституционно-демократическую партию. Но, как выяснилось, на это рассчитывать было нельзя. Вступление же в состав правительства деятелей из фракций более или менее правых не могло создать доверия в широких кругах общества, а скорее могло вызвать в нём подозрение в односторонности направления, которого предполагает держаться правительство⁷⁹. К тому же манифест 17 октября вызвал необходимость политической организации общественных элементов, и Гучков с Шиповым считали своей обязанностью содействовать объединению лиц, принадлежавших к «меньшинству» земско-городских съездов, в политическую партию (будущих октябристов). Поэтому Шипов и Гучков независимо от того, будет или нет Дурново министром внутренних дел, во всяком случае не считали возможным вступить в кабинет Витте ⁸⁰.

Нам представляется, что вопрос о кандидатуре Дурново общественные деятели использовали как предлог, чтобы уклониться от приглашения войти в правительство. Истинный свет на тактику либералов проливает свидание Витте с П. Н. Милюковым, к которому председатель Совета министров обратился уже не с предложением министерского портфеля, а за советом: что же делать? Милюков дал понять, что депутация бюро земско-городских съездов предъявила требование Учредительного собрания по той причине, что этот лозунг у всех был на устах и отказ от него оттолкнул бы от кадетской партии демократические слои населения. Сам же Милюков убеждён, что «путь этот слишком длинен, чреват боковыми толчками и катастрофами». А потому на месте Витте он выбрал бы «кратчайшую дорогу»: спешно составил бы временный «деловой» кабинет из «приличных» бюрократов и тотчас же октроировал конституционную хартию, не «освобожденческую» или «земскую», а бельгийскую или, ещё лучше, болгарскую ⁸¹.

Мысль об октроировании конституции до открытия Государственной думы вместе с Милюковым разделяли и видные кадетские юристы И. В. Гессен и Л. И. Петражицкий. Последние из разговора с Витте 23 октября 1905 г. убедились, что он «совершенно не отдаёт себе отчёта, что теперь центром борьбы станет вопрос о компетенции Государственной думы. У него даже сорвалась неопределённая фраза, что это уже дело самой Думы. Но как только из дальнейшего разговора он уловил, что в таком случае Дума узурпирует функции Учредительного собрания, сразу как бы опомнился и тут же стал просить составить для него проект «Основных законов»» ⁸².

Из сказанного можно заключить, что кадеты и октябристы (никаких существенных различий между ними тогда не было) разделяли программу Витте, рассчитанную на укрепление царизма и подавление революционной демократии. Но из боязни уронить себя в глазах широких масс они не решались открыто с ней солидаризироваться, а хотели, чтобы эта программа проводилась без их прямого участия «деловым» кабинетом из царских бюрократов. Своё же призвание либералы видели в дезорганизации революционного движения путём пропаганды классового мира и распространения конституционных иллюзий.