Буймир (Буймир - 3)

Константин Алексеевич ГОРДИЕНКО

Трилогия "БУЙМИР" - 3

Буймир

Роман

Перевод М. Демидовой

Известный украинский прозаик Константин Алексеевич Гордиенко представитель старшего поколения писателей, один из основоположников украинской советской литературы. Основная тема его произведений - жизнь украинского села. Его романы и повести пользуются у советских читателей широкой популярностью. Они неоднократно издавались на родном языке, переводились на русский и другие языки народов СССР.

За роман трилогию "Буймир" К. Гордиенко в 1973 году был удостоен Государственной премии УССР им. Т. Шевченко.

В этом романе автор рассказывает о росте революционного сознания крестьян села Буймир, о колхозном строительстве в Буймире и о героической борьбе украинских колхозников за свою Родину, за свободу и независимость против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Мавра качала ребенка, приговаривала:

- Спи, дитя, спи... И чего на тебя бессонница напала? Томится, мечется, словно ночниц напустил кто, по лицу лазают, не дают уснуть.

То ли сама с собой, то ли с малым дитем толковала, стращала:

- Спи, дитя... Приехали немцы под бабины сенцы, закричали, зарычали, чтоб все в хате замолчали... Баюшки-баю...

Уж не свою ли собственную тревогу глушила Мавра?

А луна печальная, печальная... Стонут лягушки... Трещат кузнечики... Сычи на церкви кричат. Горюют девчата: "Ой, на горi ячмiнь, пiд горою жито, прийшла вiстка до дiвчини - милого убито".

Душная нынче ночь, паркая. Где-то вдали глухо рокочет, перекатывается гром, вспыхивают молнии.

Тоска-кручина в хате гнездо свила, сверчит вечерами по углам...

Не один отец, провожая сына на войну, суровый, седовласый, наказывал, чтобы насмерть стоял сын в бою.

Потускнел белый свет, осиротели девушки; растревоженные, приунывшие, не в силах понять, что происходит, слонялись по закоулкам, озирались вокруг, словно в ожидании чего-то неведомого.

Казалось, и звезды мерцают тускло, и цветы перестали пахнуть.

Мчались на восток эшелоны, бойцы в окровавленных повязках приветливо выкрикивали что-то, иные же беспечно улыбались теснившимся на станции встревоженным людям.

До поздней поры стлались по улицам песенные голоса: то девичья душа раскрывалась навстречу громам и огненным сполохам, витала над полем брани, взывала к милому, чтобы покарал лютого врага.

И уже весточки приходили с фронта - наши воины, как могли, подбадривали людей: стоим на Днепре, каждый шаг земли усеян вражескими трупами. Утешали родных: вернемся с победой. Чтобы не угасала надежда в сердце. Чтобы матери не крушили сердце по сыновьям, девчата - по милым. Верили в силу советского оружия. А дальше шли самые дорогие в ту пору слова: что наши сабли выкованы из твердой стали, наточены лучшими мастерами.

Когда ушли все трактористы и комбайнеры на фронт, девчата взялись за косы, чтобы собрать полегший хлеб. И свекла не выполота... Окопы рыть нужно, дороги чинить. Хоть разорвись. Девчата проходили курсы, пересаживались на тракторы. Учителя, служащие, школьники, древние деды тоже вышли на поле - собрать хлеб для Красной Армии, - а урожай удался на славу в том году. Помимо того, не ожидая жатвы и обмолота, некоторые колхозы начали сдавать хлеб государству из прошлогоднего запаса.

Девчата гору земли перевернули, работая на оборону. И, конечно, собирали урожай, - вязали снопы. Потом сеяли. Озимые взошли дружно, однако не радовало это людские души. Смотрели на зеленое приволье с тайной думой: кому все это достанется?

Вечерами сходились у колодца: убывает вода - не к добру.

В поездах слепцы пели надрывные песни: "Плачут жены по мужьям, с ними малы дети, а погибшие уснули в могиле навеки".

Люди принялись готовить жернова для ручных мельниц, закапывать в землю домашний скарб.

Красная Армия в кровавой сече оставляла родной край. Девчата извелись, глядя, как покидают наши защитники родные поля - землю матерей и отцов.

...Тяжкая мука, когда сознание не вмещает происходящего. Люди верили в стойкую волю, в яростную отвагу, гордую ненависть советских воинов, которые бросались под танки, взрывами сердца подрывали машины. Сколько надобно мужества, чтобы грудью встать против панцирной брони. Огненным смерчем падали они из-за туч на врага. Закрывали собой мощную струю смерти - обороняли свою Отчизну.

Седобородые старики, будто им дано было сквозь землю видеть, предрекали: советский воин непобедим. Так почему же черная орда все дальше движется на восток? Топчет все вокруг? Как разгадать? Попреками горю не поможешь. Да и кого корить?

Но хоть обжег захватчик руки - по дорогам громоздились немецкие танки, валялись разбитые пушки, обочины пестрели могильными крестами, все же враг преодолел нашу оборону.

Перед глазами замелькали желтые цвета - с пауком. Желтый цвет - цвет тоски и отчаяния.

Хоть беги из родного дома, испоганил вражина все на свете. Палками гонят людей на поле. На базаре в Лебедине сколотили виселицу. В школе держат лошадей.

...Эх, кабы мог солдат перелить в душу тебе, честной народ, непокидающее его ощущение своей силы, своего превосходства над врагом, развеять отчаяние, чтобы не горевала мать, не предавалась тоске дивчина, чтобы верили они и ждали: настанет день освобождения!

...Мы еще отступаем, но с каждым шагом разгорается наша ненависть, прибывает сила, растет безмерное отвращение к врагу, который пока что лучше вооружен, чем мы, но уже наша победа становится зримой, она не за горами. В кровавой сече мы закалились, сохраняем душевное равновесие, путь нашего отступления враг устлал трупами. Как после ночи наступает день, так наступит время, когда мы сломаем хребет врагу.

...Беда жить у дороги. В сельскую хату зашел немец (ястреб на груди), увидел девчонку, набросился: партизан? Мать божится, клянется несовершеннолетняя она. "Нам такую и надо". Наставил пистолет, повел силой: выстирает рубашки, почистит сапоги - вернем. Мать встала на пороге, не пускала - куда на ночь глядя? Сапогом в живот ударил - упала. Пришла в себя - нет дочери. С улицы долетели отчаянные вопли. Нашла дочь на заре вся в крови, нагая, лежала в яме, в бурьяне...

Текля ходила по земле, будто на ножи ступала.

Мавра качала ребенка, приговаривала:

- Спи, моя касаточка... Кыш вы, гули, не гудите, нам малышку не будите...

Уж не беду ли так отгоняла Мавра в эту безотрадную ночь, безмятежные припевки на охрану хаты поставила, чтобы вернуть в дом тишину и беспечность.

В собственной хате теперь ты не хозяйка. Гитлеровцы рыщут по дворам, вытаскивают из печи горшки, заглядывают в подойники, ловят кур, в одной хате перевернули дежку с тестом. Немцы ехали через Буймир, остановились около колодца поить лошадей.

- Звоните в колокола! - бегает Селивон по селу в поисках пономаря.

С хлебом-солью выходит навстречу гитлеровцам Селивон, рядом с ним разряженная Соломия. Родион с Гнатом ломают шапки, в пояс кланяются. А поначалу-то все подговаривали седобородого садовника Арсентия: ты-де человек больно подходящий - виду благообразного, - выйди с хлебом-солью, приветь немцев.

- У тебя ведь три сына в армии, не мешает задобрить, подслужиться...

- Чтобы я перед немецким колбасником шею гнул!..

Санька вызвалась. В расшитой сорочке, склонилась в низком поклоне перед немецким офицером пышная девица с пшеничным караваем на рушниках, с виду застенчивая такая. Соломия испекла замешенную на молоке паляницу, чтобы было чем принять врага. Немцы застрекотали по-своему, заулыбались, будто и вправду все им тут рады. Рыжий, с торчащим кадыком офицер не знает, что ему делать с этим хлебом, не сводит глаз с дородной девицы. Взял за полный подбородок, потрепал по лицу, горевшему румяным глянцем. Девица что налитое яблочко, Санька так и млеет от офицерской ласки.

Селивон приглашает дорогих гостей в хату отведать хлеба-соли. Меду, пирогов наготовлено, яблок откушайте из нашего сада. Пожалуйте! Не погнушайтесь...

Селивону ли не знать, какой подход должен быть к заграничным людям. Самого черта обкрутит, улестит. А Игнат с Родионом восхищенно следят за ним да на ус мотают. Вот это хватка, есть чему поучиться - дошлый мужик!

Немцы еще не появлялись в Буймире, а Селивон уже портрет Гитлера примостил под образом, рушниками убрал, цветами украсил - обновленная хата! Не обыденная...

Гитлеровцы сколотили виселицу в Лебедине. Селивон по базару ходит, перед немцами угодничает:

- Эх, жаль, вешалка пустует...

А на уме-то вечные его недруги - Павлюк, Марко, Мусий Завирюха. Угнали, вишь ты, скот и тракторы за Волгу.

В Лебедине издан приказ-предупреждение - за покушение на одного германского солдата перестреляем всю улицу.

В лихолетье приглушаются домашние невзгоды. Выпало дочке спознаться с людским предательством. Чем же дитя-то виновато? Вырастим, выходим тебя, касаточка, чтобы не знала, от какого отца на свет народилась...

Только ребенок и скрашивает жизнь в эту тяжкую годину, отвлекает от горьких мыслей глухими вечерами. Мавра качала ребенка, приговаривая:

- Баю-бай. Люли-люли, люлечки, шелковы веревочки, крашены перильца, идем мы к Кирильцу. Что Кирилец делает?.. А Кирилец не гуляет, бочоночки набивает, тонки обручи строгает, нож в руках так и играет. "Здоров будь, бондарик, сделай мне ведеречко медом торговать". - "Я в лесу не побывал, обручиков не набрал, я такой славной девчушечки сроду не видал!" Баю-бай...

Навеянные с детских лет и, казалось, давно забытые бабушкины сказки лезут в голову Мавре, убаюкивают малютку, а может, и самое Мавру.

Не защищалась ли малюткой семья в эту лихую годину?

Надия Лелека кинулась к матери, словно ища у нее защиты:

- Немец на лошади в школу въехал!..

Копытом наступил на детскую душу.

Мать, онемев от неожиданности, лишь покрепче прижала к себе дочку. Что она могла поделать?

На улице, сбившись тесной гурьбой, стояли дети, не сводя растерянных глаз со школы. Могучие осокори, стройные тополя обступили здание. Горьковатый запах ольхового листа стлался по низине. Над ярко-зеленым ельником высятся березы, облитые солнцем, сверкающие желтеющей листвой. Ученики сами насадили парк, некоторые теперь уже в армии. Сквозь позолоту листвы пробивается малиновая краска школьной крыши. Отчаянная голова Грицко Забава подступил ближе и с замершим сердцем наблюдал, как в просторные двери школы въезжали верховые. Он сделал еще несколько шагов и собственными глазами увидел, как лошадь со всадником взобралась по широким ступенькам на второй этаж, где находились кабинет природоведения, физический кабинет, спортзал, библиотека. Дети оцепенели.

Роднее родного дома была школа - она открывала мир, радовала душу. Зарождала первое чувство товарищества. А теперь страх нагоняет.

Учитель, Василий Иванович, с двумя своими дочурками - Лесей и Галей стоит поодаль, переминается с ноги на ногу, боязливо поглядывает на школу. Квелый какой-то, больной, что ли. Ученики даже не посмели с ним заговорить, не стали ему жаловаться, сердце растравлять. Учитель и без того как потерянный. Взял за руку своих девочек, - похоже, ему с ними спокойнее, легче - и ходит вокруг школы, словно во сне. Остановится, покачает печально головой и снова плетется, уныло потупившись, насилу переставляя ноги: видно, очень тяжко человеку, с опаской озирается на окна, не решается подойти, бросить в лицо завоевателям, что запоганили школу.

Откуда детям знать, что они были немым укором учителю, - столько горечи в детских глазах. Готов сквозь землю провалиться. А что он может?

Леся с Галей, как будто почуяв отцову беспомощность, умоляют:

- Идем к маме...

Они знают, мама сейчас ждет их, беспокоится. Мама встала перед отцом и ни за что не хотела выпускать его на улицу. А отец ответил:

- Что ж мне в норе прикажешь сидеть, как кроту, Мария?

Школьники исподлобья поглядывали сквозь буйную зелень на окна школы уж не надеялись ли часом услышать долгожданный звонок?

Молча смотрели на портрет Гитлера. И сколько недоумения было в этих взглядах, сколько обиды...

Надия Лелека размазывала по лицу слезы, не в силах детским разумением охватить происходящее.

Поблекли яркие краски, потускнел ясный день, перестали радовать цветы, погрустнели люди. И совсем еще недавно представляющиеся будничными дни вдруг показались такими лучезарными, такими недосягаемыми, несбыточными, как в сказке. Только, бывало, откроешь глаза - ласковый свет бьет в окно, в стекла заглядывает веселое утро, слышится мягкий мамин голос.

...То, бывало, по улице песенные голоса разливаются, нынче словно все онемели - тихо, глухо...

Уже появилось давно забытое слово "пан", известное детям лишь по книжкам. Селивона теперь величают - "пан староста"...

Поди разберись, что к чему!

Обогатился детский словарь еще одним словом - "фашист".

И такие скрытные стали дети. Уже секреты у них завелись. Всех осведомленней Грицко Забава, а как же: там парашют в лесу нашли, по полю кто-то разбросал большевистские листовки... Только молчок! - чтоб не дознались полицаи и староста.

- А носить теперь красный галстук запрещено, потому что могут расстрелять, - сказала девочка с рыжим зайчиком.

- А стихи читать, думаешь, можно? - вставила девочка с малиновым медвежонком.

Как можно погасить солнечный луч, пробившийся в детскую душу?

- Работать в поле теперь будем, - озабочена мыслью Надия Лелека.

- А-а, зарабатывать деньги, значит, станем, - сообразила девочка с зайчонком.

Гнетуще подействовала на каждую семью весть о том, как эти изверги выволокли из дома девочку-подростка, затащили в бурьян, вывернули руки, надругались.

Мрак и злодейство нависли над миром.

2

Вернувшаяся из Лебедина подружка Галя Черноморец, наслушавшаяся там всяких диковин, рассказывала Текле с Катериной, как хозяйские дочки бегали смотреть на немецких офицеров. Новая знать появилась в Лебедине, вернулись Деришкуры, выгоняли из домов людей - хватит, попользовались нашим добром, попили нашей крови! Дочки старост, полицаев, поповны, торговки, самогонщицы - со всех сел и хуторов - вырядились, кудряшки себе навили, каких только причесок не было! Другие просто пришли поглазеть. Санька ходит среди девок что тебе королева. Платье на ней зеленое, пышные косы вокруг головы уложены, над лбом небрежная волна пущена - ну точно из льна, - мелкие завитки вьются, рассыпаются. Брови насурьмила. Модница. А у иных черные волосы на белом лбу - будто птица крылья расправила, пробор в ниточку выведен, и тоже коса охватывает голову.

Трубы гремят, девчата в вальсе кружатся, будто и горя нет. Фрицы устроили гулянье в Нардоме, что индюки важные расхаживают по залам. Лица как у мясников; попыхивают папиросками, конфетами лакомятся да девчат приманивают, пары ищут. Лебединские салотопницы знай себе посмеиваются, глазами стреляют, заигрывают. Санька сама лезет на глаза, понравиться хочет, как же, мол, необычные, заграничные люди, завоеватели. Молодой немец уже тут как тут, раскормленный, белесый, будто ненароком наткнулся на нее, подхватил Саньку под руку, встал против зеркала. Лицо сытое, самодовольное, спрашивает Саньку: "Карош пара?" Да так сдавил ей руку, что след оставил. А Санька знай млеет - какие шутники эти немцы!

Цветок протянула - это врагу-то! - заигрывает с ефрейтором. Его Куртом звали (непривычное имя!). Черные погоны - мертвая голова. Любезничает, ломается, воловьи глаза пялит на ефрейтора, вертится перед зеркалом, закидывает белые налитые руки - баламутит немцу кровь... Выпячивает грудь... Прическу то и дело поправляет, чего-то коса, как на грех, все спадает, тяжела больно... Ходят вместе, миленько разговаривают, и Санька так и рассыпается перед немцем в любезностях, голову закидывает, полную шею показывает да белые зубы, хохочет на весь Нардом - привлекает к себе общее внимание. Дочки старост и полицаев завистливо косятся на Саньку: надо же, такой налощенный, такой видный выбрал! Интересно, какой у него чин?

У дверей стоят немецкие часовые, с ними Тихон - ведь полицаи всех знают, - чтобы не пролез какой партизан.

Все буймирские девчата Саньку осуждают. Матери в толк не возьмут: судьбой вроде девка не обижена, ладно бы лицом рябая была или там кривобокая - поневоле станешь каждому на шею вешаться, липнуть. А то из себя видная, при достатке дивчина - и с ефрейтором связалась! Еще и похваляется на народе - всем моим врагам теперь несдобровать! Уж не затем ли и связалась?

Трубы гремят, пары кружатся, разгуливают, стены срамными картинами размалеваны: немецкий офицер в парадной форме буханкой хлеба и яблоком приманивает троих девчат, что стоят перед ним голые...

Подруг Галю, Теклю, Катерину пронимал страх, отвращение: только в голове гитлеровца могла зародиться столь омерзительная сцена. Унижение человеческого достоинства для гитлеровца привычное дело. И поди же, нашлись в девичьем балагане ценители. Дочки старост, полицаев в сомнении: говорят, немцы люди культурные, почем знать, может, новые блага принесли нам? Уж не делают ли первые попытки насаждения культуры? Может, кое-кому и невдомек, может, и не понравится...

И чтобы не показать своей отсталости, нарядные девичьи пары вроде бы стыдливо отворачиваются от расписанных стен и в то же время косят на них глазом... Кто разберет загадочный смысл незнакомых букв - там, где был когда-то Нардом, теперь казино. Разве знали, разве ведали на селе, что такое "казино"? Теперь будут знать. Для "казино", может, так и положено. Новым ветром повеяло с Запада!

У буфета шумно. Оттуда доносятся гортанные выкрики, жеребячий гогот. В сторонке гурьба девчат, которые чувствовали себя неловко, - пришли поглазеть на гулянье и напоролись на такой срам! Немцы обступили буфет, едят, пьют, пристают к девчатам, чтобы запевали песню. А у девчат языки поприлипали, песня на душу не идет. Тут выскочила Санька.

Галя забыть не может отвратительного зрелища, как Санька пошла плясать, выламываться перед немцами - среди похотливых взглядов, шуточек, усмешек. Притопывает своими здоровенными ножищами, вихляет бедрами, Нардом ходуном ходит... Раскрылила руки, отбивает дробь каблуками, приговаривает: "Эй, бей, боты, выбивай боты, командир роты купит новые боты!" Немцы, красные, возбужденные, прищелкивают языками, гогочут, похваливают Саньку. А та воображает, что и вправду артистка. Забыла, как в нее лапоть запустили, когда на сцене играла...

Мавра жизнь недаром прожила, предусмотрительная женщина, внушает девчатам, чтобы остерегались окаянной девки, приведет Старостина дочка немца на нашу улицу, кто-нибудь убьет его, тогда всех тут перевешают...

Девчата на селе отвернулись от Саньки, брезгливо обходят ее, не здороваются, не разговаривают, глядят презрительно - запоганила село... А Саньке хоть бы что.

- Подумаешь! Будете мне уставы читать! Кому вы нужны? За мной офицеры ухаживают, убиваются по мне, хвостом тянутся, а на вас и смотреть-то не хотят! Вот вас завидки и берут! Сидите себе за печкой! С кем нынче погуляешь? С пеньком? Разве у нас парни? Сверчки! Вот Курт у меня - это парень! А вы ждите своих... до седых волос! Ха-ха! И на что вы только надеетесь? Ваших защитников в Сибири снега позаметут! Вороны кости растащат! Еще будете на карачках ползать передо мной, просить заступничества! - злорадствовала Старостина дочка.

Напустила страху кощунственными своими речами, - не иначе как ведьма с нечистым снюхалась, произвела на свет такого выродка.

Рыжим ефрейтором похваляется. "Да от этого Курта как от хорька несет... - говорила Галя подругам. - Терпеть не могу фашистского духу". А уж если потанцевали, близко стоять невозможно, до того дух тяжелый - потом разит, винным перегаром. Всякой пакостью несет.

Между танцами Курт угощает Саньку конфетами. Санька манерничает, ломается, не знает, как бы получше себя показать. Жеманно оттопырила пальцы, ногти блестят, так и переливаются. Играет перстнем, рассматривает череп: на перстне мертвая голова - подарок Курта.

Санька каждый вечер ходила в Лебедин "барвинки рвать"*.

_______________

* Народный образ, означает часто ходить на любовное свидание. (Прим. перев.)

Старостиха Соломия не нарадуется на дочь:

- Наша девка с охвицером гуляет! Не водится с простыми, только с заграничными. Мою дочку немцы любят. Шоколадом угощают. Охвицеры шелка дарят, бархат. Не знает, в чем ходить, чего съесть. Интересно бы знать, будут ли они жениться на наших девчатах? Недаром мне сон снился - ходила по грибы... Кто-то да пригребет-таки девку...

У Селивона начальники пьют, гуляют. Старостиха немцев потчует, ублажает, жарит, парит. Учит Саньку, чтоб с простыми не водилась, не гуляла. "Ты не какая-нибудь рядовая девка. Дочка старосты. Не равняй себя с деревенскими. Я тебя за охвицера выдам либо за начальника какого... По твердой цене все достанешь, ко всему доступ иметь будешь. Парубки наши, взять хотя бы этого волокиту Тихона, теперь подневольные люди... Родион тоже на побегушках..."

Санька на легковой машине с немцами гоняет! Что ей теперь Тихон и Родион, когда новые начальники объявились... С чего бы это тебя стали на машине возить купаться на Псел? Уже дело к осени шло, выдался погожий денек, а вода-то в Псле студеная.

Люди на базар идут, видят - машина на берегу стоит, а Санька в Псле купается. Санька на воде навзничь лежит, гладкая, белая, в зеленом купальнике, разводит ногами, руками, плещется, нежится, распевает на весь берег, даже у Междуречья слышно, лениво перевертывается с боку на бок, мелькают полные бедра. Что белуга. Вода в Псле прозрачная, быстрая, против течения никак невозможно плыть, ее относит к мосту, а там начальник полиции Шульц стоит и с ним комендант Шумахер, - нашли тоже развлечение, бесстыжие, - фотографируют Саньку на воде, верно, на память. Переговариваются, хохочут, любуются тем, как Санька в холодной воде плещется. И чего они вытаращились на нее?

- Смотрите вон туда! - кричит Санька и показывает на молодую докторшу и учительницу, - те, опасливо косясь на немцев, переходят реку вброд, лишь бы обойти подальше веселую компанию. Офицеры, впрочем, и не глянули в их сторону - не так приметны, как Санька...

3

Тихон земли под собой не слышит. На радостях хлебнул первача - вылил, как в прорву, - лицо круглое, красное, что арбуз. Село притаилось за плетнями. Судят-рядят, пересуживают. В глаза никто слова против не осмеливается сказать Тихону. Еще бы, силищу какую имеет! Полицейский отряд под его рукой. Хлопцы бравые, отчаянные - Яков Квочка, Хведь Мачула, Панько Смык, - по приказу атамана свернут голову любому!

- Кто посмеет хаять новый порядок? - угрожающе выкрикивает Тихон. Неважно, что вокруг ни души, - к вечеру все село будет знать. - Я присягал фюреру! - яростно вопит он.

От избытка чувств дорогой застрелил приблудную собаку. Прозвучавший среди белого дня выстрел нагнал на село страху, люди боятся на порог выйти. Пусть знают - Тихону все едино, что собака, что человек...

Может, кому и не мил белый свет, а Тихону все нипочем. Бравый полицай водит глазами вокруг, любуется жарким золотом берез, солнечным днем, безлюдной улицей, притихшими в страхе хатами... Много ли человеку нужно? Сало, мед, горилка и девка! Тихон напевает себе под нос на радостях: "При советской власти имел я три Насти..." А нынче? Хе-хе... Текля, правда, была четвертая. И чего это Тихона на песню тянет? "На тебе, дивчина, семь буханок хлеба, только обрати все грехи на старого деда..." Душа у Тихона до краев полна, веселым озорством от него так и брызжет. Все теперь доступно ему. Никто пикнуть не посмеет... Что хочу, то и ворочу. На собрание не потянут, не распекут, в газете не ославят. Ни тебе выговоров, ни позора... Вот только партизан бойся... Никому петь не позволено Тихону все можно. "Эх, болит, болит сердце, волнуется кровь, эх, да через ту да распроклятую любовь!" Тихон вперевалку идет улицей, голенища блестят, парень что надо - в навозе, в земле, в мазуте не возится, пощелкивает нагайкой, хлопает по сапогу, свивает и развивает ее. Словно и обычная вещь нагайка, а сколько в ней обаяния! И где ты раньше, голубка, была? И как тебя не знали, не уважали? Ой и певунья! Здорово хлещет! Огнем обжигает! Даже кожа лопается! Шипит как змея над головой, нагоняет страх на непокорного. Сильный взмах, нагайка со свистом разрезает воздух - огонь и ночь, человек погружается в небытие. Так исполосует, так распишет, разукрасит человека, что родная мать не узнает!

Каждый старается задобрить Тихона, чтоб не угнал на край света. Любой сапожник, портной, кожевник, гончар, мельник, шапочник, кожушник, любая торговка, самогонщица не знают, где и посадить, чем одарить. С почтением кланяются - здравствуйте, пан Хоменко! Слова-то какие, обращение! Кто тайком кожу выделает - шей сапоги Тихону и старосте!..

Тихон купается в магарычах. Выведут под руки, посадят на линейку. Само собой, Тихон знает, к кому наведаться, в первый попавшийся дом не пойдет - не столько некогда, как не к чему...

Никто семью полицая не дергает, на работу не гонит, из-под палки никто не работает, по чердакам, погребам не прячется или там в терновнике.

- Что я тебе, землю копать стану? У меня сын полицай! - пыжится Татьяна на народе.

И в дом достаток плывет. Хлеба натаскали, соли нагребли, кладовые-то в наших руках. Тихон - страж ночи! Мяса, сала девать некуда. Разрешит втихую поросенка заколоть - колбасы, окорока не выводятся. Двор полицая и старосты мяса не сдает, молока не носит.

Куда ни глянь - Тихон получает выгоду. По приказу коменданта отбирали хлеб у людей - мол, растащили зернохранилище. Нагребли изрядно зерна отменной пшеницы.

Под чьим присмотром пути-дороги? Стоит Тихон на перекрестке, останавливает проезжих. Увидит стоящую одежину - давай сюда, казенная...

Идут две горожаночки, чернобровые, пригожие, еле ноги тащат.

- А ну за мной, в управу, может, вы партизанские разведчицы!

Божатся-клянутся, что хотят выменять горсть зерна.

- Ходите тут, высматриваете!

- Дома мать, дети холодные-голодные...

- Идемте, я вас погрею... - не теряется Тихон.

Люди с поля возвращаются, полицаи тут как тут, обыскивают.

А уж где раздолье Тихону, так это на базаре. Ведрами мать творог, сметану, масло носила: продавать запрещено - ну и задаривают полицая, чтобы не придирался.

Иль у Тихона недругов мало, некому мстить? Некого к ногтю прижать? Только вот беда - ускользнули самые лютые его враги... Так семьи остались. Дрожат за свою шкуру под надзором полиции. Ефрейтор Курт не вылезает из села. Подружился с Тихоном, похлопывает по плечу: "Карош, карош, полицай!.. Давай девку!"

Тихону ли не знать, как к кому подольститься, как угодить, задарить.

Вот только плохо - одежа третьей категории. Зато уж как выслужится в щуц-полицию возьмут! У них форма! Желтые погоны! Непривычное для деревенского уха название: щуц! Пей, гуляй, управляй всем светом!

И с чего это Тихона все на песню тянет?

"Эх, как встал сын у ворот, спрашивает про свой род. Чего, браток, не женишься, на кого ты надеешься? Надеюсь на денежки, оженюсь на девушке".

Знаменитая песня!

4

...Коровы бродят по сухой степи, без воды, недоеные, вымя набрякло, трескается, течет кровь с молоком. Они к людям - мычат, будто просят: спаси меня. Вымя горячее, молоко перегорело.

Марко как раз доил Ромашку, прямо посреди степи, пахучая белая пена шапкой стоит в подойнике. Молоко поднимает силы у обескровленного бойца. Молоко в дороге, по приказу Павлюка, сдавали в госпитали. Если же госпиталя поблизости не было, отдавали матерям с детьми, которые толпами, голодные, истощенные, брели на восток. Не хватало доярок, вот и запустили коров.

Вдруг натужно загудело в небе, откуда-то из-под солнца отвратительный вой навис над степью, застрочил пулемет, оглушительный взрыв потряс землю, обдало жаром. Померк день, захватило дыхание, туча пыли застлала небо, в подойник посыпались комья... Марка оглушило, в голове зазвенело, загудело, земля уходила из-под ног. От удушающего смрада замутило... Только Марко поднялся - Ромашка свалилась с ног, чуть не придавила его. Корове вырвало бок, вывернуло нутро, но защитила своим телом Марка.

- Ну, парень, раз от верной смерти спасся, значит, долго жить будешь!

Подбадривающий голос Павлюка поднял Марка на ноги, он пришел в себя. Потерянно уставился на лужу молока и крови.

Люди могли укрыться в канаве, которую размыла дождевая вода, а скотине где искать защиты? Впрочем, гитлеровец, видно, просто решил немного развлечься, потому что второго захода не стал делать. Может, еще и оттого, что скот разбрелся по степи...

Замутившиеся глаза Ромашки перевернули душу. Ведь благодаря ей прославился он на выставке. Теперь она била ногами, изо рта лилась кровавая пена, издыхала корова. Весь правый бок перемесило.

Люди взялись за лопаты. Пастух Савва никак не мог успокоиться: потерять такую удойливую, выставочную корову. Колодец, а не корова двенадцать тысяч литров молока в год давала.

Савву Абрамовича лишь по старой привычке называют пастухом: судьба племенного стада в его руках.

Павлюк следит, чтобы скот в пути не скучивался, не сбивался в плотное стадо, - если бы коровы шли кучно, разве бы одна Ромашка погибла? К тому же коровы ослабли в пути - не приходится бояться, что разбегутся. Да и привыкла скотина к грохоту разрывов, только молодняк порой кидается врассыпную. Савва у молотильщиков выпросил тавоту, мазал коровам потрескавшиеся соски и копыта.

- Если б немного раньше скот угнали, мы бы сейчас уже были недосягаемы для фрицев, - размышляет вслух Марко.

- Кто знает, на каком рубеже Красная Армия остановит врага?

- Обескровливать врага всегда следует и с фронта и с тыла. Проникать в глубокий тыл, разрушать коммуникации, уничтожать склады, взрывать боеприпасы...

- Как раз то, что придется делать нам! - порывисто воскликнул Марко.

Марко полон решимости - предстоит кровавая схватка с врагом. Почувствовал прилив сил - побывал под бомбовым ударом! Вот только Ромашку жалко. Украдкой вытер слезу. Из головы не выходят родные места, сосновый бор, зеленые берега над Пслом. Из родного гнезда выгнал враг... Если бы Текля знала... И лучше, что не знает, какие напасти сваливаются на их голову в дороге, все поспокойнее будет на душе. Сама, пожалуй, больше нашего хватила горя под гитлеровским сапогом. Подневольные теперь...

Нынче у всех на уме обращение Сталина к советскому народу, сделанное на одиннадцатый день после вторжения гитлеровцев: в занятых районах надо создавать партизанские отряды, конные и пешие, диверсионные группы, не давать врагу ни минуты покоя, разрушать мосты и дороги, повреждать телефонную и телеграфную связь, поджигать леса, взрывать склады, уничтожать обозы...

Павлюк с Мусием Завирюхой видят - "юнкерсы", "хейнкели", "мессеры" безнаказанно летают в глубокие тылы, бьют по эшелонам, станциям, мостам, переправам. Где же наша авиация?

У Марка никак не укладывается в голове: "Почему мы отступаем? Не можем остановить захватчика? Ведь мужеством, отвагой нас не превзойти. Кто поджигает танки? Таранит самолеты? Видно, гитлеровцы идут великой силой..."

- Какой бы силой враг ни шел, мы одолеем, - полон веры в победу Павлюк.

Мусий Завирюха ушел в свои мысли, хмурый, сосредоточенный: - Нет большей силы, чем воля к победе... Народ, сбросивший многовековое ярмо, никакой силой не покорить!

Марко знает - предчувствие неминуемой победы над врагом, при всех нынешних незадачах, живет в душе каждого. Не такой уж он маловер. Снаряжая Марка в дорогу, старики напутствовали: наш народ непобедим! А у них ведь вековой опыт за плечами.

Друзья многое не могли понять, - да и только ли они, и не скрывали своих сомнений. В смертельной борьбе с захватчиком мысли и сердца должны быть открытыми.

А пока нужно спасать народное добро, чтобы после победы пригнать на зеленые берега Псла племенной скот, удойное стадо. И хоть всякий раз в голове вертелась назойливая мысль: пригонит тот, кто останется в живых, вслух этого не говорили.

Вот кабы можно было ночами гнать стадо, а днем ставить на выпас где-нибудь в лесу, - так разве ночью его устережешь? Да и где они, эти самые леса? Степь и степь! Куда ни ткнись, дороги битком забиты, кое-где их перерезают железнодорожные пути...

Савва советует Марку гнать коров ложбиной, по низинам пастбища хорошие, сочные некошеные травы, может, где нападем на родничок...

А как же фургон, возы, транспорт?

Нет, приходится держаться большой дороги. Вот если бы попался лесок у дороги!

На полях гудят молотилки, над дорогами виснут немецкие бомбовозы, рвут телеграфные провода, бьют по переправам, создают сумятицу, нагло и безнаказанно расстреливают скопления беззащитных людей.

Перфил с лошадьми отбился от стада, все выискивает овражек, рощицу, перелесок, вовремя на помощь ферме не придет.

- Старайся держаться у нас на виду, - предупреждает Савва, - в случае чего - спеши на помощь.

Да разве у Перфила ферма в голове? Попробуй узнай, что у него на уме...

- Конь - это тебе не корова! - препирается Перфил с пастухом. - Кони чуть заслышат рев самолета над головой - шалеют! Не разбирают, крутой яр перед ними, человек ли, дерево... Прямо на людей мчатся. Вот и приходится быть начеку, осторожничать, маскироваться. Приспособляться к местности. Наука эта тактикой называется, - бубнил он.

Тракторы, машины пошли своим ходом на волжские земли, когда же дойдет скот?

Павлюк с Мусием Завирюхой задались целью поскорее вывести скот в безопасное место. Тогда уже Савва со своим, так сказать, отрядом сам наведет порядок на ферме. Чуть ли не профессором считают пастуха молодые девчата, в том числе ветеринар и зоотехник, и то сказать, совсем еще недавно за партою сидели. Доярок он же уму-разуму учит... Где, как не в трудной дороге, проверяется человек, его пригодность в деле. Ничего бы Савва не хотел, лишь бы Марко был под рукой. Из-под густых, торчащих бровей Савва бросает угрюмый взгляд в сторону сына: у парня свои пути-дороги. Он, конечно, не станет отговаривать сына - не такое время. Разве Марку Легко бросать ферму? Да не может быть радости на земле, пока не сгинет гитлеровская нечисть.

Вырастили буйные хлеба, выходили молочное поголовье, вся земля в цвету, гудят пчелы, под тяжестью краснобоких яблок гнутся ветви изобилие, достаток, - да приходится бросать все, что честно нажито трудовыми руками, оставлять немецкому колбаснику.

...Сумрачны были лица, заплаканы глаза, когда люди провожали стадо на восток.

Были и такие, что противились этому.

Раздобревшая Санька причитала:

- Мы растили, мы выхаживали, а теперь угоняете?

Мол, она болеет за судьбу фермы.

- А ты что, хотела, чтобы в Германию вывезли скот? - резко спросил Павлюк.

- Просто я не дрожу от страха. Немец сюда не придет, - с деланной, беспечностью возразил тогда Селивон, поднял на смех Павлюка, - разводите панику, вместо того чтобы подбадривать массу.

Павлюку ясны тайные мысли Селивона, он понимает, куда клонит хитрая лиса, понимают ли это другие?

- Сено развезли по дворам, зерно раздали, - напоминает Мусий Завирюха, - а племенную ферму спасать надо.

- Чтобы после войны дальше развивать удойную породу, - поддержал его Марко.

- Еще, может, отгонят назад немца, а вы уже баламутите людей, угоняете скот! - высказал свое неодобрение руководителям колхоза Игнат Хоменко.

- А чего же ты поднял крик, чтобы скорее раздавали сено и зерно? укорил Савва. - Драл горло - хотите, чтобы врагу досталось?

- Немец еще за горами за долами, а вы уже скот угоняете! - кричала и Санька.

- Хочешь, чтобы фашисты молочком лакомились? - съязвил вечный ее недруг Марко.

- Чтобы тебя первая пуля достала! - злобно огрызнулась Санька.

Недруги и рады бы расстроить планы Павлюка, отправляющего ферму в тыл, а с фермой и табун лошадей, да не в их это власти. Тогда в потемках стали исчезать с повозок плуги, колеса.

Да разве только плуги, колеса?

Глухой ночью исчезли лежавшие возле кузницы два точила - огромные каменные круги. Невдогад людям - кому они понадобились, зачем?

Один Мусий Завирюха сразу смекнул, что к чему. Дошлый мужик, читает в чужой душе:

- Не иначе как надумал кто-то ставить ветрячок!

До чего же дальновидные люди есть на селе!

Следующей ночью кто-то разобрал молотилку.

Лошадей, ко всеобщему удивлению, взял под свой присмотр опытный конюх Перфил, который, всем было известно, до последнего дня держался Селивоновой компании. Вот почему Савва теперь и наказывает ему быть на виду, не отбиваться от стада. В ответ косматый, обросший щетиной до самых глаз Перфил хмуро тычет рукой в небо:

- Разбомбило ферму, хотите, чтобы накрыло и коней?

Он-де на страже общественного добра, не то что пастух, который не сумел сберечь стада.

В неладах жили пастух с конюхом, неприязнь преследовала пастуха по пятам.

Зачуяв сырую ложбину, коровы пустились туда бегом, жадно припали к воде, казалось, всю речушку разом вытянут.

Расположились лагерем в долине у опушки леса. Павлюк не велит разводить большого огня, - как бы не привлечь внимания фрицев, - а без горячей пищи откуда будут силы?

К счастью, надвинулся густой туман, накрыл лагерь.

Вечерело...

На сбегающем под уклон поле вода размыла землю, образовав неширокий ровик, в глинистой его стенке Савва вырыл углубление, пробил ход для дыма, сварил чугун пшеничных галушек на молоке, люди сытно поужинали. И прилегли отдохнуть - натоптались за день, - по телу разлилась приятная истома. Разморенные, распластались на холодной земле, словно жаждали от нее набраться свежих сил. Предварительно выставили сторожей.

У конюха больше всех забот: надо идти стеречь лошадей, - спутанные, они паслись на опушке леса, - не растерялись бы, чего доброго.

Глухая сентябрьская ночь опустилась на землю. Повеяло прохладой. Перфил сидел над оврагом и думал думу.

Когда начали собирать людей в эвакуацию, Селивон отговорился:

- У меня по части образования слабовато - двадцать шкур ободрал да сотню овец остриг, какое я имею понятие о скотине?

Перфил под бомбами гонит лошадей, а Игнат Хоменко с Селивоном кожи выделывают. Поободрали всю, какая ни есть, колченогую тварь и теперь небось кожухи, сапоги шьют, самогон варят, пьют, гуляют... Тянут лес, луговую и полевую траву, за стогами солнца не видно. Завалили свои дворы деревом. Где хочешь паси, что хочешь топчи - раздолье! Загребают все, что под руки попадет, захватывают коров, что отобьются в дороге, присваивают, продают, наживаются. Чего только не случается в этой суматохе, ведь гонят коров от самого Днепра - эту бомба разорвала, та на ноги села - бери, базарь... Когда и заработать, как не теперь: Игнат Хоменко разве мало добра нагреб? Четверть самогону поставил гуртоправу - тебе лишь бы сто голов пригнать, а какие они будут, не твое дело, - отощали в дороге! Дал поросенка - выменял кабана. Кадушками мяса насолили, горожане валом валят, запасаются харчами. Полны элеваторы остались зерна. Игнат Хоменко разжился лошадью, телегой, будет хлеб возить. На подмогу скоро придет сын Тихон, тот не захотел воевать, прячется по хуторам - мало разве родни, отсиживается в лесах, а подоспеет время - помощником станет отцу... Начнут возить сахар с завода, с мельницы муку... Наживается ловкий, оборотистый, а что получит конюх? Селивон, правда, за рюмкой обещал не обидеть, да кто его знает... А сколько в поле немолоченых скирд! Сколько картошки в земле, свеклы! Да много ли мешочком наносишь? Тачкой навозишь?

Такая сила в Перфиловых руках - пятнадцать лошадей под его присмотром. Селивон с Игнатом подумывают, как бы прирезать земли к усадьбе, расширить луг, огород... А что имеет он, Перфил? Слух прошел, что немцы будут давать наделы, так Селивон с Игнатом да Гаврилой растащили плуги, хомуты, колеса. Люди поедут засевать землю, а куда гонит Перфила?

Еще и грохота пушек не слышно было, а Селивон с Игнатом приходили на конюшню, намечали себе лошадей. Отбирали для хозяйства. Повели с Перфилом секретный разговор: думаешь, немец до Волги не дойдет? Вот тогда и спросят с вас: зачем угнали скот?

Перфил в пути встретил цыганку, за литр молока раскинула карты, сказала - скоро увидишь червонного короля!

...Савва проснулся раньше всех, на рассвете, пошел к лесу собрать валежника, приготовить завтрак, пока туман не рассеялся. И не увидел нигде ни Перфила, ни лошадей. Диво да и только. Вечером спутанные кони паслись на опушке и Перфил караулил их - трава тут сочная, пастбище - лучше не надо.

Пастух в тревоге бегал по лагерю, допытывался, не видел ли кто Перфила. Куда он девался? Куда исчез?

5

По выгоревшему крутому берегу Псла бежала голенастая девочка, Надия Лелека, прыгала через пеньки, впадинки, только пятки мелькали. С трудом переводя дыхания, дрожа от волнения, выпалила Грицку новость: искала корову, глядь, в ольшанике, в кустах, в самой чаще полицаи гуляют.

- Где? - загорелся паренек.

- Возле той вон березы!

Смутная, самому еще неясная мысль мелькнула в мозгу.

- Постереги корову, - бросил наскоро подруге, - пойду разведаю.

- А если поймают? - забеспокоилась девочка.

- Скажу, что корова куда-то запропастилась.

Гибкий, проворный, мелькнул в кустарнике, продирался сквозь лозняк. Надия Лелека неотступно следила за ним. Добравшись до ольшаника, он лег на живот и дальше уже стал пробираться ползком.

Среди непролазной чащи, на солнечной полянке вольготно расположились полицаи. Вокруг ни одной живой души, над головой безоблачное небо полицаи и бог! Кого остерегаться? Пускай кому надо остерегаются, а им бояться нечего! На селе сразу разнюхают, наведут Курта! Ну и что? Разбушевались полицаи, пьяным-пьяны, душа нараспашку - пей, гуляй! - все живое дрожит, жмется к земле, завидев полицая. Все трепещут перед ними кустари, девчата, - купаются в магарычах, в любовных утехах, каждый старается задобрить тебя, задарить.

Осеннее ласковое солнце щедро заливало поляну, где вразвалку расположились полицаи, перед ними поблескивали бутылки, консервы, под рукой лежали винтовки; полицаи пили прямо из бутылок, приятно булькала огненная жидкость. Сыты, пьяны, чего еще не хватает людям? Чем бы еще можно потешить сердце?

Тихон вертел в руке немецкую гранату с длинной деревянной ручкой, похвалялся перед полицаями:

- Бросишь - и нет хаты!

Силу, мол, какую имеет в руках человек!

- Да знаешь ли ты, как ее бросать? - насмешливо спрашивает Хведь Мачула.

Панько Смык с Яковом Квочкой тоже подняли на смех атамана, - для форсу носит за поясом салотовку*.

_______________

* С а л о т о в к а - деревянный пест, которым толкут сало.

Тихон разозлился, отвернул на кончике ручки колпачок, изнутри выполз шнур с пуговицей, показал полицаям: перед тем как бросать, надо дернуть за этот шнур, вот так, - дернул за шнур, будто хотел швырнуть ее как раз в том направлении, где лежал Грицко. Мальчик влип в землю, зарылся лицом в траву, зажмурился, не дышит...

Но Тихон только сделал вид, что бросает гранату, полицаи могли убедиться - не зря у него на плечах голова болтается, наперебой стали уговаривать его не поднимать шума, не то еще Курт узнает.

Тихон пренебрежительно отмахнулся, - если и узнает, так неужели он, Тихон, не отбрешется? Скажет, что организовали в лесу засаду на партизан.

Тут Грицко стал отползать, выбрался из кустов на простор и припустился что было мочи берегом Псла, пока навстречу перепуганному насмерть пареньку не вышла Надийка. У Грицка сразу стало спокойнее на душе, и он рассказал девочке о своем приключении. Надийка так разволновалась, что долго не могла прийти в себя, когда же немного успокоилась, принялась укорять Грицка: пусть скажет спасибо, что так все сошло! Что было бы, швырни Тихон гранату? Костей бы не собрал!

Девочка заговорила совсем как взрослая, отчитывала друга. Грицко делал вид, что согласен с ней.

На другой день ребята боронили поле вдоль дороги, рыхлили под озимые, разбивали железными боронами комья. Кони едва тащились, зубья прочесывали пашню, выгребали сорняк с корнем. За ними следом, по приказу Перфила, шли взрослые с граблями, сгребали сорняк в кучи, жгли. Всюду, куда хватал глаз, поле курилось дымом, сизо-синие пряди его мотались туда-сюда под ветром.

И то хорошо, что ребятишкам дали лошадей: взрослые боронили на коровах - накричишься за день, погоняя их.

По шоссе беспрестанно двигались на восток машины с немецкими солдатами в касках, - видно, на фронт. Шоссе пролегало через заболоченный овражек, танки продавили мостик, машины шли в обход ложбинкой, разворачивая лужи.

Мстительная мысль запала в голову Грицка, и он поделился ею с Надийкой, та встретила его затею восторженно.

За эти дни на обочинах шоссе, ставшего фронтовой дорогой, скопилось много всякого железа: разбитые машины, танки, в канаве валялся сельскохозяйственный инвентарь.

Полевые участки были длинные. Когда дошли до конца поля, остановились передохнуть. К тому времени завечерело.

Улучив минутку, когда на шоссе не оказалось машин, Надийка взбежала на бугор, чтобы наблюдать за дорогой, а Грицко тем временем выволок из канавы борону с острыми железными зубьями, утопил в луже зубьями кверху, потоптался на ней, чтобы ушла поглубже. Приготовил немцам гостинец что надо! Метнулся к лошади и потянул борону назад.

Перфил похвалил ребят за усердную работу.

Утром, выйдя в поле, люди увидели целую вереницу машин, застрявших на шоссе, - немцы о чем-то лопотали по-своему, видимо, ругались - скаты были проколоты, надо заменить.

Надийка не нарадуется на Грицка: вот выдумщик, сумел отомстить гитлеровцам! Мало разве он красноармейцев вывел из окружения глухими дорогами. Что он, не знает чащоб лесных, мало бродил по лесу за грибами, орехами да за всякой другой лесной прелестью.

Досталось, наверно, Селивону от коменданта за неисправные мосты и дороги - пришлось старосте выгонять людей на шоссе, отрывать рабочую силу с поля.

Воскресным днем Грицко с Надийкой опять пасли коров на берегу Псла. На солнечных полянах трава выгорела, коровы разбрелись по кустам, ложбинкам, протокам, где трава посочнее.

Осеннее солнышко ласково пригревало, дети нежились в его нежарких лучах, тихое утро нагоняло сон, в воздухе носилась паутина бабьего лета, оплетая кусты и деревья, в глубокой протоке плескалась сытая рыба, уплотнялось и снова редело облачко скворцов над лесом - до чего же хорошо вокруг! Будто пеплом уныния присыпала родной край гитлеровская нечисть, чтобы не искрился, не радовался.

Долго ли могут дети оставаться в раздумье: Грицку вдруг взбрело в голову наведаться в то место, где выпивали полицаи. Поди догадайся, откуда берутся подобные прихоти. Надийка нехотя поплелась за Грицком, она уже давно убедилась: станешь отговаривать - все сделает наперекор. Вот и ольховые кусты перед глазами - около той вон березы. Сначала наткнулись на консервные банки, бутылки, разбросанные на поляне. Под самыми кустами в тени - Грицко своим глазам не поверил - лежали две гранаты, забытые пьяными полицаями. Вот так находка! Сколько ни предостерегала перетрусившая девочка друга, чтобы не трогал гранаты - это смерть! Грицко не послушал. Откуда ей знать, что Грицко кое-что понимает в немецком оружии.

Он с невозмутимым видом сунул гранаты в карман, заметил про себя, что девочка с этой минуты старалась держаться от него подальше.

- Никому ни звука! - приказал он подруге.

В обеденную пору ребята погнали коров по домам, на берегу осталось только двое.

Адская мысль запала Грицку в голову.

Возле заболоченной речки Ольшанки, впадающей в Псел, Грицко разделся, - загорелый, худощавый, - хозяйственно сложил одежонку, стянул ремешком и наказал Надийке:

- Если меня убьет, отнесешь домой, пригодится меньшому брату.

- Ой, что ты еще надумал? - всхлипнула Надийка, но Грицко цыкнул на нее, и она умолкла.

- ...А сама отойди подальше и ляг в ямку.

Надийка в страхе так и сделала.

Грицко стоял на крутом берегу Псла, который петлял в густом лозняке. Как будто обычная река Псел... Но до чего заманчивая, ласковая! А берега до чего причудливы! Глянешь на тебя - аж поет сердце. И хочется поглотить всю твою сказочную красу. А сколько манящих тайн скрывают твои черные как смоль глубины.

Грицко отвернул на ручке гранаты колпачок и увидел веревочку с пуговкой на конце. Он растерялся: как быть - совсем оторвать или только дернуть?

Рванул с силой, оторвал пуговку, швырнул гранату в воду, а сам притаился за пеньком. Долго лежал за надежной защитой в напряженном ожидании - тихо вокруг, ни звука, на вербе хрипло кричала сойка, на селе кто-то отбивал косу... Значит, что-то не так, решил мальчик, видно, сбрехнул полицай. Только вылез из ямы, шагнул к реке - дрогнула земля, вода забурлила, закипела, мощный гул прокатился по долине: должно быть, всполошил сельчан, нагнал страху на полицаев. Здоровенные язи, карпы, лещи всплывали вверх брюхом. Грицко кликнул Надийку, сам ринулся в холодную воду, принялся выбрасывать на берег рыбу.

А уж что пережила Надийка - никому не доведись! Лежала поодаль ни жива ни мертва, даже глаза зажмурила, прижала к себе узелок с одеждой и ждала, скоро ли конец света... Как только у нее сердце не выскочило от страха!

Сердитый голос Грицка привел ее в себя, и девочка кинулась собирать рыбу.

Опробовав немецкое оружие, Грицко вторую гранату спрятал.

6

Когда сгоняли народ на собрание, Тихон, при оружии, зорко следил за тем, как бы не затесался кто посторонний среди присутствующих. А как же! Небось командование полагается на Тихона. Ему ли не знать, кто с дурными мыслями переступает порог сельской управы. Уж будьте уверены, никто из ненадежных, пришлых людей или партизан на собрание не проскользнет, когда Тихон дежурит. Недавно только вступил в должность, а уже все окрестные хутора боятся его. Это тебе не рядовой охранник, а кустовой! Куст полиции под его рукой - Яков Квочка, Панько Смык, Хведь Мачула... Неужто он не заметит, кто с тайным умыслом затесался в толпу? С садовника Арсентия глаз не спускает, внимательно присматривается к учителю Василию Ивановичу, да и мало ли еще к кому, всех односельчан знает как облупленных, знает, кто чем дышит. Каждая борода у него на прицеле, а уж о девчатах, молодицах и говорить нечего. Может, скажете, ефрейтор Курт не приметит, как зорко Тихон наблюдает за собравшимися? Мало кто с охотой переступает порог, все больше понурый народ приходит, смотрит неприязненно. Не прийти не посмеют. Тихон орудует на селе, судьба каждого в его руках, уж он сумеет при случае навести порядок, нагуляется, натешится всласть. И с недругами сочтется, отдаст на расправу; только вот беда - самые злейшие враги его канули в неизвестность...

На Тихона теперь Санька никакого внимания не обращала, начальником сейчас ефрейтор Курт, она ему мило улыбалась, крутобедрая, ядреная, вертит боками, минуты на месте не постоит. Застенчиво стрельнула глазами на ефрейтора, невзначай прижалась, игриво ударила цветком по руке. Курт осклабился от удовольствия. Видно, девичье заигрывание любому иноземцу понятно.

Текля шла на собрание в обшарпанный Дом культуры, как на казнь, как на поругание, пряталась за спинами соседей от насмешливых взглядов Тихона. Что дивчину предал, насмеялся, - то прошло, забылось, как забывается болячка. А вот что предал родину, пошел в услужение к врагу, - что может быть позорнее? Бездна человеческого падения открылась перед глазами. Не дано ей было понять тайные повороты человеческой души. Опять и опять вспоминала материнские слова - не сумела разглядеть парня. Тихоновы черные брови околдовали, ослепили... Обесчестил, надругался. А теперь село опозорил. Продался врагу.

Куда ни глянь, везде мелькает желтое гнездо паучье - свастика. Яркими картинками, соблазнительными обещаниями надеялись околпачить народ. Каждому крестьянину обещали дать собственный участок земли, люди могли убедиться в этом, глядя на плакаты: лысый, безусый крестьянин, в постолах, с косою и жена, с граблями и жбаном, сияя от счастья, идут убирать хлеб в поле. Такими плакатами убрал Селивон Дом культуры, где теперь размещалась сельская управа. И, нет сомнения, угодил этим начальству. С каждой стены били в глаза щедрые обещания-приманки - плод убогой фантазии. Плакаты рассказывали о роскошной жизни в Германии, о чудесных домах под черепицей и упитанных немках, о стадах рыжих коров, что пасутся у дома на сочной зеленой траве, о табунах лошадей, об откормленных свиньях. Вот, мол, в каком довольстве живут люди, и такой же достаток немцы хотят ввести на Украине.

Вокруг этого возник спор. Люди рассматривали плакаты, бросали глумливые замечания.

Меланка Кострица, работавшая прежде в полевой бригаде, никак не может в толк взять:

- А мы нешто в нужде жили?

На что кладовщик Игнат Хоменко отозвался:

- Рыба в чистой воде плавает - и то надоедает...

Сразу видно, куда он клонит, известно, немецкий прихвостень. Люди примолкли: лучше подальше от греха, - сын-то Игната, Тихон, в полицаях ходит.

- А это что такое? - интересуется Меланка Кострица, темная женщина, показывая на портрет, что висел посередине стены, над столом, в расшитых узорами рушниках. Разве Селивон не знает, чем угодить начальникам?

- Немецкий царь, - ответил понаторевший в политике пасечник Лука. И, минутку подумав, добавил: - Или, по-ихнему, фюрер...

- Выродок, - по-простецки пояснил садовник Арсентий, и это пояснение, надо сказать, пришлось как нельзя больше по душе людям, накрепко засело в памяти.

Пасечник предостерег Арсентия от опасных речей, - как бы не дошло до вражеских ушей, но садовник не очень-то стеснялся в выражениях: среди своих небось находится, не могут его слова не найти отклика в их сердцах. Уж если он правду людям не скажет, так кто же тогда?

Послышался шум машины, в окна видно было, как Селивон, стоявший посреди улицы и не спускавший глаз с дороги, с несвойственным ему проворством метнулся к машине и с низким поклоном распахнул дверцы. Родион Ржа едва поспевал за ним. Староста стоял перед начальником - весь услужливость и покорность... А у Родиона Ржи что, поясница болит, не гнется? Он тоже расплылся в улыбке и закланялся. Тихон с полицаями по всей немецкой форме приветствовали начальника, что направился в Дом культуры. Это был сельскохозяйственный комиссар Шумахер, как позже сообщил Родион.

- Встать! - зычно приказал Селивон собравшимся: раз самим невдомек, как должно встречать высокое начальство, прибывшее из райцентра, приходится приучать людей к новому порядку.

Бородачи, вспомнив старину, мигом сорвали шапки, женщины стояли словно каменные, пока начальник, или, как его все называли, комендант, взмахом руки не разрешил сесть. Люди, не отрывая глаз, следили за каждым движением коменданта, как он, сняв тонкие перчатки, бросил их на стол, а сам уселся в кресло, которое ему услужливо подставил Селивон.

- Господа старики! - обратился Селивон к собранию. Непривычное обращение резануло слух, ошарашило собрание. Напыщенный офицер за столом сидит, а Селивон так и стелется перед ним - небось с поклону голова не болит, - умильно заглядывает в глаза, не дождется, пока комендант осчастливит собравшихся первым словом. Но тот сказал Селивону на ломаном русском языке, пусть, мол, староста говорит, а он послушает. Уж не испытать ли часом хотел, как поведет себя староста? Селивон постарался. Он ли не знает, как величать начальство? Наловчился, привычными стали такие слова, как "шарфюрер", "штурмбаннфюрер", "зондерфюрер". Вот что значит общение с широким миром. Что они, сидя в Буймире, видели? И Селивон, понахватавшись новых слов - сам не заметил, когда и научился, - довольно свободно повел речь о поставках для Германии. Речь свою пересыпал такими словами, как "рейх", "фюрер", "вермахт"... у буймирцев от удивления глаза на лоб полезли. Ничего, пусть знают, что не каждому это под силу. Пусть-ка Родион Ржа попробует так-то, недаром он теперь в подчинении у старосты, хоть и был когда-то первым человеком на селе.

Комендант поманил старосту пальцем и, когда тот, малость струхнув, наклонился, что-то приказал ему, и тут Селивон, отбросив велеречивость, перешел на деловой тон, объявив, что отныне собрание будет называться сходкой. Водил глазами по дальним углам, точно выискивая кого-то, задерживаясь взглядом на каждом женском платке, глумливо заметил, что бабы теперь могут не свиристеть... Ваш праздник кончился! За Уралом ваше право! Ну а что касается сходок, так пан комендант милостиво разрешил женщинам приходить на них, ежели позовут, чтобы были в курсе хозяйственных дел кто ж землю обрабатывать будет?

Селивон чуть ли не при каждом слове оглядывался на коменданта, ловил малейший оттенок на его застывшем лице, расцветая от каждого одобрительного кивка... И вдруг вспыхивал, кричал на баб, что на поле не выходят, молотилку забросили - не пекутся о поставках рейху... Хлеб в копнах прорастает, гибнет добро, не успели заскирдовать, все окопы копали. Со злорадством помянул про танковые рвы - мол, зря старались, не помогло. Теперь ему, Селивону, и никому другому, поручено организовать новую власть, жизнь вашу! Колотил себя в грудь, истошно вопил так, что на третьей улице слышно было, - я фюреру присягал! Буймирцам ясно: Селивону приспособиться к новым порядкам - все равно что рубаху сменить. Не случайно на него выбор пал. Селивон не пропустил случая похвастать, что от него советская власть не видела добра. Текля с Галей переглянулись, разве это новость для них? Кое для кого, возможно, признание Селивона и было неожиданностью. Селивон между тем стал перечислять, что сделал он для немецкого командования. Он и мост хотел уничтожить через Псел, чтобы Павлюк с Мусием Завирюхой не могли вывезти всего добра, а также чтобы сорвать переправу Красной Армии... Ночью на лодке подобрался к мосту с Тихоном, чтобы подпилить сваи, да комсомольцы чуть не застрелили охраняли мост. Пилку, ясное дело, в воду бросили - мол, рыбу ловим, на корме бредень...

В зале стояла мертвая тишина. Всюду хмурые лица, неприязненные взгляды, буймирцы не знали, чему удивляться - тяжкому злодейству Селивона или его бахвальству... Только сейчас кое-кому стало ясно, что мог натворить такой нелюдь...

Все же Селивон добился поощрения за свою службу. Комендант Шумахер, до того никак не отзывавшийся на Селивоновы слова, услышав про мост, просиял - гут, гут, - одобрительно кивнул прилизанной головой; похвалил, значит, при всех Селивона, который хотел вывести из строя мост. Это подстегнуло Селивона, и он злобно принялся выкладывать свои обиды.

- Весь мой род ликвидирован! Отца моего по миру пустили! Я узнаю отцовы балки на колхозной кладовой, на колхозной конюшне! Луг отрезали, лес отняли, землю поделили, волов, лошадей забрали! Я каждый день ходил, смотрел - эти балки мне душу переворачивали!

Вспомнил он и ненавистное имя Мусия Завирюхи, который был тогда председателем комбеда, свирепо посмотрел на Теклю, - пусть, мол, делает надлежащие выводы. Кто не помнит - в свое время Селивон обзывал Теклю контрой, а теперь вот - большевичкой. Добра не жди, молодица.

- Ежели мы теперь имеем молотилку, кого за это благодарить? продолжал Селивон перечислять свои заслуги. Родион Ржа о Селивоном ночью разобрали молотилку и спрятали в соломе, теперь с Тихоном собрали, пустили в дело.

Люди хмуро молчали: то бы цепами молотили хлеб по токам целую зиму, перепало бы что-нибудь и себе, а теперь для рейха молотить придется.

Зато комендант благосклонно поглядывал на старосту и Родиона - разве этого недостаточно? Не приходится говорить, что и Тихона начальство своим вниманием не обошло.

Кто уговорил Перфила укрыть от Мусия в лесу лошадей?

Каждый случай, которым похвалялся Селивон, ставя его себе в заслугу, переворачивал душу буймирцам. Но они слушали молча, как бы равнодушно, научились скрывать свои мысли и чувства. Только все больше мрачнели, видя, как улыбается Шумахер. В памяти всплывали лживые уверения Перфила: мол, отбился от лагеря, был окружен, ничего не оставалось, как гнать лошадей обратно.

Сколько лет Селивон носил за пазухой камень, таился от людей, прикрывался на собраниях громкими словами, лебезил перед начальством. Садовник Арсентий напоминает слова Мусия Завирюхи: если бы у врага на лбу росли рога, его легко было бы распознать. А то сидит такой изверг с тобой за одним столом, ест, пьет, веселится, на собраниях ратует за расцвет новой жизни, как ты его распознаешь?

Теперь-то поумнели люди, да не поздно ли? Скрытые враги сами себя выдали. Селивон разошелся, вспоминает, как его советская власть угнетала, давила, как он страдал, мучился... И комендант, ясное дело, внимательно слушает, мотает на ус, может, даже командованию расскажет о нем, почем знать, какие милости ждут Селивона. Богатый хутор в степи маячит перед старостой, волны ходят по буйной пшенице - приволье, роскошь - родовая земля! Разве может комендант забыть, кто его с хлебом-солью встречал, в дом зазывал, потчевал. Сажал под портретом фюрера, увешанным расшитыми рушниками. Комендант был доволен, сфотографировал хату, усадьбу, похвалил Селивона. Неужели староста не знает, кого где посадить, а старостиха Соломия с дочкой Санькой не знают, кому и как угодить?

Староста душой скорбит - породистое стадо коров не удалось перехватить, Мусий Завирюха с Павлюком отправили его на восток, да, надо надеяться, где-нибудь перережут им дорогу.

От этих слов защемило у Текли сердце. Только ли у нее? Люди молили судьбу, чтобы отвела вражью руку, защитила честных людей в пути, оберегла от напасти.

Селивон бил себя кулаком в грудь, взывал к людской справедливости:

- Я двадцать лет под трепетом жил!

Порой, если уж не было никакой возможности перекинуться словом, люди обменивались выразительным, взглядом с Теклей. Односельчане теперь жались к ней, будто к родной матери. Только остерегаться приходится, чтобы Селивон не заметил, как мила, как дорога людям эта молодая женщина, не то сживет со свету.

Заметив движение среди девчат, Селивон покосился на Теклю, - небось на старосту нашептывает, - и прикрикнул на молодицу:

- Текля! Ты знаешь, кто ты есть? Ты есть враг немецкой власти! Активистка! На выставку в Москву ездила? Где твой медаль? Почему не нацепила? Теперь тебе раз в три месяца пустозвонить и то много! Погоди, я еще доберусь до тебя!..

При самом, коменданте стращал, чернил молодицу, пусть знают, какая это опасная женщина. Текля поняла, куда клонит староста, хочет навлечь на нее беду, и потому не стала таиться, спокойно ответила, хоть и перехватило дыхание:

- Мы все были активистами!

Не испугалась коменданта, по старой привычке осмелилась перечить старосте, чертова баба!

Пристало ли старосте терпеть такую строптивость? Не те времена, когда на смех поднимали, высмеивали Селивона на собраниях. Давно пора прибрать к рукам ненавистное бабье отродье, стереть с лица земли; опять-таки и без них не обойдешься! Селивона в жар кидало, в голове мутилось. Чтобы он не слышал больше их голосов! Кончились времена, когда бабы хотели миром заправлять. Пускай теперь на рот замок повесят!

И староста разразился бранью. Теклю распутницей назвал, поганым отродьем, сквернословил, поносил, и женщины должны были выслушивать это, терпеть, ведь со старостой в спор не вступишь, посмей только возразить, у него расправа короткая, немецким подголоском стал. Терпите, люди, обиду, терпите надругательство. Куда податься, где искать помощи? Бесправные теперь, кованый сапог наступил на душу. Да разве угаснет тяга к свободе, добытой в светлые годы? Сидели молча, погруженные в свои невеселые думы.

А Селивон не мог угомониться, угрожал загнать Теклю "дальше солнца", женщина и не рада была, что вздумала с ним пререкаться. Еще не привыкла спускать обиды и оскорбления, да, видно, придется. Селивон твердой рукой наведет порядок на селе - комендант имел возможность в этом убедиться, видя, как староста разговаривает с подчиненными. Комендант сказал несколько слов Селивону, тот даже просиял от столь высокой милости. И тут же объявил о новшестве, которое вводит немецкое командование: отныне наше хозяйство будет именоваться не "Красные зори", а хозяйство No 3, и председателем этого хозяйства, согласно приказу коменданта, теперь опять будет Родион Ржа, а завхозом Игнат Хоменко, потому как их советская власть преследовала, отстранила от работы, со свету сжить хотела, - нахваливал своих дружков-приятелей староста. Как не помнить Родиона? Известный на всю округу горлопан сидел сейчас с Игнатом Хоменко на передней скамье. Оба умильно таращились на коменданта, но за стол их теперь не посадили, там комендант Шумахер развалился в кресле, управляет собранием, а Селивон действует по его указке, стоя.

Не каждого, ясное дело, допустят пред самые очи коменданта, а вот председатель хозяйства No 3 Родион Ржа с завхозом Игнатом Хоменко на передней скамье сидят, - а где ж им сидеть? Перфил рядом с ними - надежные люди, сияют самодовольством и угодливостью. Удача снова вернулась к ним, дала в руки власть и амбары, будут верховодить, хозяйничать на селе, вершить суд и расправу. Опять потекут в хату реки добра, выслужатся, у самого немецкого коменданта будут на виду. На колени все село поставят, всех своих недругов сотрут в порошок... Да и мало ли еще каких привилегий обещало высокое назначение. Кому война, а кому корова дойна!

Собрание наблюдает за немецкими прихвостнями, что в милости у коменданта. Хорошего теперь не жди. Шумахер будет командовать, а уж Селивон с Родионом постараются угодить ему, из кожи вон будут лезть, лишь бы выслужиться.

Селивон никак не уймется, пошел растабарывать о том, что при немецкой власти крестьяне снова станут жить по-людски. Тут он чуть не со слезами опять заговорил о том, как угнетали нас да какие мы были загнанные; теперь, мол, нами будут править культурные люди, и надо нам поднять свое благосостояние. Подняв глаза к небу, дрожащим от волнения голосом возвестил: вот и воскресла наша ненька Украина! Нам теперь все предоставлено, во всем навстречу идут. Вольным стал труд. Хочешь, ремеслом каким занимайся, кустарничай, хозяйствуй; хочешь, торгуй, продавай, покупай, - никто тебе ничего... Всем вольная воля! Всюду выгода! Столько наговорил Селивон чудес, что собрание не знало, чему больше удивляться...

Селивон тут спохватился. Чуть было не брякнул "торгуй мясом", да вовремя язык прикусил. Чарку не хлопнешь, так не выкрутишься. Политику надо понимать. Селивон приохочивает людей к работе, скоро, мол, война кончится - новая жизнь настанет! Отруба отвалят вам. На своем коне работай. Аренду бери, заводи волов. Зачем нам эти тракторы - ни навозу, ни мяса! Землю при доме тебе дадут. Фюрер нам землю нарежет.

- Три сажени, - пробормотал себе в бороду садовник Арсентий.

До ушей начальства слова его не долетели, зато крепко засели в головах буймирцев. Люди теперь привыкли про себя держать свои мысли - не высказывать того, что на сердце лежит. Будто сговорились, таили про себя, хоронились, чтобы не узнал, не подслушал немецкий шпик, пролаза.

Как рыба в воде чувствовал себя Селивон на высоком посту, будто ожил, переродился, - покрикивает на людей, распоряжается; а кто противится новому порядку, молча сделает руками выразительный жест: веревку, дескать, на шею - и на виселицу!

Женщины меж собой зашептали, что староста большую силу забирает, сам Шумахер был у него в гостях. Разве пышнотелая Соломия не сумеет приветить гостя? Смазливая Санька полицаев пригревает, начальников.

Шумахер подал знак старосте, и тот закончил речь. Никто ни звука на слова старосты - не те порядки, какие уж тут прения да резолюции. Лишь тщедушный учитель Василий Иванович, к словам которого немецкое начальство не очень прислушивается, спрашивает старосту - будет ли у нас школа.

Селивон сгоряча собирался было напуститься на него, чтобы не забывался, теперь не прежние порядки, не совал нос, куда не следует. Да взглянул на коменданта, - тот утвердительно кивнул головой, - ответил, долго не думая:

- А как же без науки, немцы - люди культурные.

Тут старосту осенило, он объявил собранию, что в очень большой науке нам надобности нет, чересчур грамотными станем, кто тогда землю будет обрабатывать? Седою стариной повеяло от тех слов. Однако старые люди, обогащенные новым опытом, не разделяли его мнения.

Комендант Шумахер, который все это время молча следил за происходящим и лишь направлял старосту, решил вдруг обратиться к людям.

Селивон при этом показал, что он не лыком шит, кое-что смыслит, и с важностью, как и надлежит старосте, оповестил об этом сход. Правда, поначалу малость сбивался, с непривычки величать полным титулом, однако чем дальше, вел речь все тверже, уверенней, а напоследок неистово гаркнул:

- Зондерфюрер... герр комиссар... герр Шумахер!

Даже мелкий пот выступил на носу, столько старания приложил человек, чтобы не сбиться, не показать себя перед заграничными людьми в невыгодном свете, этаким простаком.

Каждому ли под силу эта хитрая наука, всяк ли найдется, враз смекнет, как величать начальника!

Как же приняло эту весть собрание?

Не в меру бурно принял эту весть в первую голову Селивон, хлопая в мясистые ладони, так что в ушах звенело. Родион Ржа, весь багровый, потом исходил, приветствуя начальника. У кладовщика Игната ладони горели. Перфил - тот бил в ладоши, как стрелял. Санька размахивала белыми полными руками, будто милого к груди прижимала. Расцвели от удовольствия Соломия с Татьяной...

Удивительно, что Шумахер остановил эти восторги. Небрежно отвел рукой. Поначалу собрание ничего в толк не могло взять, когда комендант выкатил глаза, вроде бы закричал на людей, но, прислушавшись к его ломаной русской речи, поняли, что у них теперь осталось одно-единственное право гнуть горб на немецкое командование. Не задавать никаких вопросов, ничего не требовать, ни о чем не допытываться, ни на что не рассчитывать, и лишь неуклонно выполнять приказы немецкого командования. И вообще положиться на милость победителей. Долгих разговоров с людьми отныне никто вести не будет - это была первая и последняя попытка. Никаких советов отныне у них спрашивать не будут. О всяких скверных старых привычках пусть забудут. Чтобы завтра же все до единого приступили к работе. За неподчинение ждет суровая кара, - полоснул он пальцем по шее.

Комендант сыпал угрозами, а женщины прятали под платками улыбки - уж очень потешно коверкал слова немец. Старики, более сдержанный народ, и те усмехались себе в бороду.

Напоследок комендант объявил сходу, что Красная Армия разбита и немецкая армия гонит противника на восток. Поиздевался над буймирцами, надеявшимися окопами остановить наступление, - ничто не в силах остановить непобедимых солдат фюрера! Шумахер побагровел, еще сильнее выкатил глаза и истошным голосом провозгласил здравицу Гитлеру. В ответ на это Селивон, а с ним Тихон, Родион Ржа, Игнат Хоменко и Перфил, как видно, знакомые с новыми порядками, тоже провозгласили здравицу Гитлеру - да во все горло, не дай боже, еще кто не расслышит. По поводу чего буймирцы, надо сказать, обменялись между собой не очень одобрительными репликами.

- Чтобы у вас языки поотсыхали! - сказала Текля.

- Чтобы вас громом побило! - поддержал ее садовник Арсентий.

Люди сыпали проклятиями, да не долетали они до старосты. Впрочем, что нынче для Селивона эти люди? Нынче он вертит людьми, а не они им. Шумахер похвалил старосту, и Селивон рад стараться, так и вьется вокруг коменданта, пылинке не дает на него упасть. Прошло то время, когда люди решали судьбу начальников: самого Селивона с Родионом Ржою турнули с высокого поста. Теперь народ для Селивона - стадо, которому одного ждать от погонщика: либо милости, либо кнута.

Люди расходились, подавленные, бесправные люди. Крепостное право вернулось. Женщины в плач ударились, - не увидит теперь мать сына, жена мужа, дети - отца. Осиротили вы нас, опечалили вы нас, может, и косточки ваши уже истлели... Когда вы вернетесь, когда встречать вас?

Текля в эту безрадостную минуту как могла подбадривала людей, предостерегала от беспросветных дум. Неужели они думают, что немец долговечен тут? Каждое доброе слово, порой даже ласковая улыбка были утешением для людей - на что-то ведь надо надеяться...

Садовник говорил своим седовласым друзьям:

- Чтоб я на этих супостатов, песиголовцев, работать стал?!

Пасечник Лука в раздумье заметил:

- Исхитряться надо...

- Беречь сад, - вставила Текля, - пока вернутся наши... Пусть ничего не родит, зарастает сорняками, лишь бы не пропали деревья.

Старики охотно прислушивались к Текле: уж она-то знает, что на свете делается, такая беда над ней нависла, а она духом не падает...

7

Девчата в Буймире рослые да красивые. Не знали прямо, куда деваться: немцы по дворам шастают, ловят кур, собирают для немецких офицеров дань, соблазняют, приманивают девчат подарками - не отвяжешься.

Родион приказал мазать конюшню - пора осенняя, ветер свищет. Как раз выдался солнечный денек. Девчата привезли бочку воды из Псла - потеплее, в колодце студеная, - ногами вымесили глину с навозом и мякиной. Заделывали в конюшне щели - рассохлись бревна. Делились своими заботами.

Смоляная прядь выбивалась из-под платка - ладная дивчина Галя Черноморец рассказывала подругам, какой с нею случай был. Зашел к ним немец, стропило на рукаве, стал любезничать, расщедрился:

- Я тебе могу разрешить купить костей на бойне!

Каждой есть что сказать, у каждой свои наблюдения, есть над чем подумать. Наталка Снежко вытащила ведро из колодца, а там куриные головы плавают...

- Над душою сидит, пока курица яйцо снесет...

- Да уж чего больше - из борща курицу тащит!

- Ломится в ворота - жарь яичницу!

- От них как от кабанов разит! - сказала статная смуглая Катерина.

- Невываренные сорочки бабы отдают, не хотят парить.

Отвращение, ненависть к себе вызывали гитлеровцы у людей.

Женщины постарше уже попривыкли, не так легко поддавались страху, отваживали наглецов. Однажды немецкий солдат, чтобы задобрить женщину, стал звать Наталку Снежко в свою неметчину.

- Вам самим есть нечего! - насмешливо бросила Варвара Снежко, мать.

Да и девчата уже научились хитрить - волосы стриженые, на голове картуз, штаны напялила, мужская рубаха на ней. Пасет корову. Еще и махра под рукой.

- Беда, если полицай увидит...

Где ж и поговорить девчатам, как не на работе.

Как-то замешкались у колодца, увидел Селивон, накричал:

- Кому сказал - сборищ не устраивайте!

И, чтобы всем было раз и навсегда ясно, добавил:

- Нечего тут агитацию разводить!

За все он в ответе - кто какие разговоры ведет, кто чем занимается... Да разве убережешься от злых языков?

Будто староста не понимает: раз девчата собрались, значит, новые порядки охаивают.

Галя Черноморец, скосив глазом, заметила: по улице идет немец, вихляет задом. Шепнула подругам:

- Вон, видали, за яйками пошел...

Девчата прыснули, но тут же спохватились, а Курт просиял, - видать, повеселели, увидев его. Мазальщицы старательно выглаживают стены, молча, сосредоточенно - с головой ушли в работу: шутки плохи, не управятся с конюшней - наказать могут, кто того не знает. Курт стоял в сторонке, посматривал на девушек, играл нагайкой. Нагайка из ремня свита, круглая, что змея. Ефрейтор хлопал ею по голенищу, не зная, с чего начать разговор. Вскидывал на них мутноватые глаза - девчата статные, рослые, только с какой стороны к ним подступиться - не только тугие икры в глине, руки по локоть, лица, вся грудь заляпаны глиной... На красную физиономию ефрейтора набежала плотоядная ухмылка, - мазальщицы будоражили... Икры в навозе, тоже девки называются! Курт наконец придумал, как разговорить девчат. Показывая на двор бабки Капитолины, пестревший - издали видно - осенними цветами, ефрейтор просит девчат нарвать ему букет. Слов нет, ефрейтор мог бы и сам это сделать, да разве неизвестно, - из девичьих рук цветы имеют большую прелесть, приятней пахнут.

Как тут не понять - цветы для ефрейтора лишь повод вызвать девушек на разговор. Чем дальше, тем он становился навязчивей, настырней. Надо подумать, как бы так отделаться от ефрейтора, чтобы он не обозлился. Галя сказала шутливо:

- Комары закусают...

Ефрейтор, довольный, что добился своего, вынул фото, - пусть посмотрят, какие у нас паненки, мол, не вашим чета. Думал очаровать девчат пышной белотелой немкой, довольно скалил зубы - дойчланд фрау...

У мазальщиц уже давно кончилась глина, они плескали на стену воду, старательно разглаживали, лишь бы не идти мимо ефрейтора за глиной.

- Некогда нам, - объясняла Галя, - надо до вечера управиться с конюшней.

Ефрейтора, однако, трудно провести, он понимает - девушки просто хотят от него отделаться. Закипала досада, страдало задетое тщеславие мазальщицам это так не пройдет. С деланным добродушием достал из кармана что-то похожее на розовую паутину, расправил ее на солнце, сам даже залюбовался - комбинация! Надеялся, девчата не останутся равнодушными перед таким искушением. А мазальщицы и глазом не повели. Что говорить, не с легким сердцем засунул ефрейтор ту комбинацию в карман. Потом начал пересыпать в пригоршнях золотые побрякушки - кольца, сережки, заискрились на солнце драгоценные камни. Сережки были дутые и плоские, кольца венчальные и перстни... Девчата ужаснулись: видно, посдирал с расстрелянных... А ефрейтор уже играл браслетками, в пригоршнях переливалось монисто... Девчата припали к стене, выглаживали ее с таким воодушевлением, будто им милее дела нет.

На горе-беду себе пренебрегли девчата ефрейтором. Кривая усмешка набежала на выхоленное лицо, закипала злоба.

- Будете есть шоколад? - спрашивает ефрейтор, не поймешь, в шутку или всерьез. И, не получив ответа, стал ловко забрасывать в рот шоколадные фасолины, поблескивавшие на потной ладони.

Отмалчиваться небезопасно, и, чтобы не разозлить ефрейтора, девчата поблагодарили.

- Я сладкого не люблю, - сказала Наталка.

- У нас руки в глине, - добавила Галя.

- Меня от сладкого тошнит, - поддержала их Катерина.

Гале и в голову не пришло, к чему могут привести ее слова. Для ефрейтора это была находка. Он подступил вплотную к девушке: раз у нее в глине руки, он сам будет кидать ей конфетки, пусть только раскрывает рот... Ефрейтор заржал, так понравилась ему его затея.

Девушка смутилась, да на беду еще и поскользнулась, чуть не упала, ойкнула, из кармана посыпались семечки - к удовольствию ефрейтора. Показывая на рассыпанные семечки, он сострил:

- Вот ваш шоколад, а это - наш...

И захохотал, довольный своей остротой. Что в этом удивительного весело человеку живется на свете, вот шутки и бьют через край. О, ефрейтор за словом в карман не полезет.

Тут и случилась неожиданность. Девушка, что все время упорно отмалчивалась, из которой невозможно было вытянуть слово, вдруг заговорила. Да как заговорила. Не стала скрываться, обнаружила свой опасный характер.

- Почему же вы масло из этого "шоколада" в неметчину тащите? - колюче спросила Галя Черноморец.

Ефрейтор вспыхнул. Вот куда она гнет! Осмелилась так с ним разговаривать. Свистнула нагайка, красная полоса перепоясала девичье лицо, руки, шею. И еще раз вдогонку стеганул ефрейтор девушку. Она метнулась в бурьян, в кусты, понеслась по огородам, где ж увальню ефрейтору ее догнать. За ней разбежались и подружки.

...Ефрейтор брел улицей - пусть ничто живое не попадается ему на глаза...

А три подружки остановились в густом терновнике, склонились друг к дружке, наплакались, нагоревались... Дорогие подружки - Галя, Наталка, Катерина, - куда вас угонят ветры, как пройдете вы свой жизненный путь, какая судьба ждет вас в этот суровый час?

8

Заметив, что Селивон мотается по селу, как плут на ярмарке, пасечник Лука, перекинув торбу через плечо, юркнул в кусты, застилавшие весь болотистый луг до самого Псла. Вся низина заросла ольхой, орешником, терном, боярышником, над чистыми глубоководными ериками густо разросся ивняк, причудливо извивались протоки, ручьи и ручейки заросли осокой, камышами. Там, в самой гущине, спрятана была утлая лодчонка - подарок пастуха. Она не раз выручала пасечника в трудную минуту.

Наскочит этот Шумахер, накричит козлиным голосом, нагонит на старосту страху, тот и пойдет вымещать досаду на людях. Тут уж на глаза ему не попадайся - повешу, зничтожу! - арапником отхлещет, исполосует любого. Не обойдет при случав и Луку - вот пасечник и спасался от расправы в болоте.

Мусий Завирюха подался за Волгу, а друзья его тут остались, и староста, как только мог, вымещал свою ненависть на садовнике да на пасечнике. Корову взяли, задавили штрафами, столько штрафов на пасечника и садовника наложили, что всего хозяйства не хватит расплатиться - за то, что не хотели честные трудовые руки работой на врага марать. Да и сыновья вдобавок в Красной Армии... Остался гол как сокол. Пасечник - одинокий, как-нибудь вывернется, уйдет от беды; Текле, бедняге, туго приходится... Разбогател староста с этих штрафов да поборов.

Селивон объехал не одну улицу - село словно вымерло. Останавливал коня, заглядывал во дворы, иногда перелезал через плетень (наглухо обшитые досками ворота были на запоре). К лицу ли это степенному человеку, который занимает почетную должность - руководит людьми? Стучал в окна, двери, опустели хаты, черт их знает, куда подевались люди, не станешь же по кустам их ловить. Садился на коня, мчался дальше, от одного двора к другому. Боязнь впасть в немилость у коменданта, потерять расположение столь высокого начальства гнала старосту все дальше и дальше. Народец, нечего сказать! Спят и видят небось, как бы спровадить старосту с Родионом на виселицу.

Мало разве и без того поносил, всячески унижал старосту и Родиона Шумахер, что не могут людей на работу выгнать; на что же они, в таком случае, годны, грозился притянуть к ответу, если не справятся, разогнал всех полицаев по селу, дал в подмогу ефрейтора Курта, вот теперь они все и мотаются на лошадях по селу. Никакого порядка! Нет ни души ни в поле, ни во дворе, кучка баб топчется вокруг машины, ничего у них не ладится, пустить машину никак не могут, одна слава, что машина...

Люди тем временем, прячась за кустами орешника, терна, копали в огородах картошку, свеклу, ломали кукурузу, срезали подсолнечник, а заслышав издалека, что по дороге мчится резвый конь, падали в грядки, залезали в терновник... Что с огорода соберешь, закопаешь в яму, спрячешь в погреб, с тем зиму и перезимуешь. А что с поля убрано - все для немца.

Запыхавшийся Селивон мотался по улицам, все больше убеждаясь, что хаты всюду пусты и на огороде людей не видно. В поле тоже нет никого!

Застав в одной хате подростка, Селивон сгоряча накинулся на него, чего он вылеживается, пусть идет к молотилке! Дряхлый дед заступился за внука, мол, не дорос еще, слабоват, под снопом сядет. Но Селивон ничего слушать не хотел:

- Этакий верзила, жених, марш в поле!

Садовник Арсентий, попавшийся на глаза старосте, хотел было махнуть в глухую улочку, да староста настиг его.

Вообще все живое кидается врассыпную при виде старосты, всюду он страх нагоняет. Все дрожит, склоняется, ломает шапки перед ним, пришла его пора расплатиться за все обиды, которые он перенес...

Селивон резко спрашивает садовника, почему до сих пор лук в саду на грядках не убран, хочешь, чтобы прихватило морозом? Поморозить задумал? Да ты понимаешь, что такое лук? - накинулся он на садовника.

Шумахер со старосты спрашивает, ему, Селивону, приказал отправить вагон луку в Германию, ему и никому другому... Родион теперь на побегушках, опустился совсем человек...

И когда садовник беспомощно развел руками и попробовал оправдаться где я людей возьму? - Селивон пригрозил:

- Мы тебе из цибули сплетем веревку!

Арсентий, не привыкший к подобного рода разговорам, онемел. А Селивон еще и подковырнул вдобавок:

- И серебряный медаль твой не поможет.

Видно, Селивону в печенки въелись те медали, похоже, вовек не забудет, как высмеяли его, когда он с помощью Родиона хотел пропихнуть на выставку свою распутную Саньку, украсть чужую славу...

Хотя садовника и без того ни на минуту не оставляла тревога, наглость старосты подавила его. Он понурил голову, не в силах охватить разумом происходящее. Давно ли слава о нем гремела на всю округу, его имя упоминалось чуть не на каждом совещании, даже в столице знали буймирского садовника Арсентия. Всегда сидел за почетным столом, его советов слушалось все село, он и молодежь учил уму-разуму, комсомольцы постоянно приходили к нему за советом. И вот приходится выносить такое надругательство. С поникшей головой стоит Арсентий перед старостой, обзывающим его последними словами, и не смеет перечить - нагайка так и гуляет в руках старосты.

Запечалился, казалось, и сад, бывший когда-то для Арсентия отрадой, запущен теперь, зарос бурьяном. Роняли лист деревья. Удрученный садовник думал свою горькую думу. За ничто считают его. Счастье еще, что спаслись верные друзья - погнали скот за Волгу. Прощаясь, Мусий Завирюха заглянул в хмурое лицо садовника, и глаза у него потеплели. "Еще встретимся", загадочно бросил он. Устин Павлюк попросил садовника приглядеть за садом, беречь его, сам не представляя, как это практически осуществить.

...Селивон тем временем все метался по сельским закоулкам, заглядывал в окна, на огороды, - люди словно сквозь землю провалились. Заслышав крик, завернул на разоренную бригадную усадьбу, где пожилой плотник Аверьян препирался с бригадиром Перфилом. Староста подоспел в самую пору.

- Что это за порядки? - обратился к нему плотник. - Делаешь ясли ярмо почини. Взялся за ярмо - иди наладь телегу. Чинишь телегу - иди на мельницу. Хоть разорвись. Исправил хомут - колесо сломалось.

Селивон враз навел порядок: послал плотника - все равно без дела болтается - на молотилку, а Перфилу нечего попусту во дворе околачиваться - велел бежать по хатам, сгонять народ в поле.

Порядок за Селивоном скатертью стелется, люди клонятся, словно трава, кто посмеет перечить старосте? Косясь на проволочную нагайку, люди покорно бредут на работу. Может, кому немецкая власть не по нраву? Пусть скажет...

Надежного помощника заполучил себе Шумахер, не кается, что назначил Селивона, по совету бургомистра, старостой. Сельский сход, мол, выбрал, а кто посмеет воспротивиться? Теперь Шумахер может спокойно спать. Не раз и благодарность кое-какая выпадала старосте.

Один нечистый знает, куда запропастились люди. После того, как уйму хлеба отвезли на станцию, а людям, по приказу Шумахера, не дали ни грамма - растащили, мол, зернохранилище, - никто не стал ходить в поле.

А тут копны зарастают травой, бурьяном, скошенный ячмень в рядках пророс, и подсолнух полег, преет под дождями семя, горькое будет масло... Страх берет Селивона, надо все усилия приложить, навести порядок в поле, вспахать, посеять, перемолотить весь хлеб, собрать подсолнечник, - но с кем и чем? Шумахер с кого спросит? Родион Ржа мотается, как баба без соли, а толку нет...

На помощь, как всегда, пришла Санька. Взяла ведра, повязалась платком и пошла по воду на реку, косила глазами по сторонам, присматривалась. Потом на огороде ковырялась, докапывала картошку, которую люди давно уже выкопали для старосты, ломала кукурузу, срезала подсолнух - смотрите, какая я работящая. Пока-то люди заметили ее да спохватились, было уже поздно. Санька узнала, где скрывались люди, передала Курту. Тот лишь злобно повел глазом, насупил брови, а у полицаев уже заиграли желваки. Загорелись зловещие огоньки в зрачках большеротого Якова Квочки, вызверился долговязый Панько Смык, а у мешковатого Хведя Мачулы даже пена на губах выступила - все рвались сокрушить противника, руки словно судорогой сводило, заиграли нагайками, наматывали да разматывали... Разве у них мало рвения? Пусть только высокое начальство прикажет - разнесут село, смешают с землей! Не полицаи - львы! Правда, лев не знает, должно быть, что такое измывательство...

Вскочили на коней, ринулись в самую чащу. Курт и Тихон перехитрили-таки народ, - огородами во весь дух пустили коней, сбивали ботву, ломали подсолнечники, топтали капусту, нагайками секли людей, с гиком, улюлюканьем гнали на работу. Больше всех старался Тихон, верно, хотел отличиться перед немцем... Визг, крики разнеслись по низине, из кустарника выбегали женщины, прятались по погребам, иные спешно, дрожа и задыхаясь, собирались в поле.

Завидев на огороде Теклю, Тихон на радостях перепоясал нагайкой молодицу, издал дикий вопль, размахнувшись, полоснул еще раз с оттяжкой, гогоча от удовольствия. У Текли от боли дыхание перехватило... Вволю поглумился, поиздевался, сорвал сердце, знай, как у нас уважают активисток разных, медалисток. Оставил памятку ненавистной бабе - вишь, славы захотела, в почете была, старалась, чтобы развивались, цвели колхозы, а порядочных людей со свету сживала.

- Вот я тебе сейчас цветов налеплю! - шалея от ярости, кричал Тихон и, погнавшись за женщиной, чуть не затоптав ее конем, еще раз полоснул нагайкой ускользающую от побоев фигурку.

Услышав крики людей, выскочила из хаты Санька. Отрадное зрелище Курт на огородах охаживал плеткой девчат, а те кидались врассыпную, только пятки сверкали. Настиг, стегает Галю Черноморец... А Тихон на коне гонится за Теклей, хлещет ее нагайкой. Саньку смех разбирает! Умора! Стала на бугре, уперла руки в боки: "Так, так ее, хорошенько!" Разжигала Тихона, чтобы покрепче стегал активистку прославленную. Поперек горла стала, въелась в печенки. Медалистка! Санька даже задохнулась от распиравшего ее злорадства, чуть рубашка на груди не лопнула. В поту, красная от натуги, долго еще кричала вслед: "Покажи ей дорогу на Москву!"

Загнав Теклю в густой терновник, куда коню не пролезть, Тихон отстал от нее, погнался за другими.

Санька еще долго вертела головой по сторонам, высматривала, где в кустах мелькали платки, прислушивалась, не долетят ли милые ее сердцу отчаянные крики. Девчата не скрывали, что ненавидят Саньку, честили ее последними словами, и потому расправа над ними пришлась Селивоновой дочке по душе. Взобравшись на погреб, кричала на все село:

- Что? Доигрались? Не терпите немецкого духу? Подождите, еще не то будет!

За свою милку Курт разве так отомстит!

Измученные, загнанные девчата, на радость Саньке, дурнеют, сохнут, вянут с каждым днем. Обносились, заплата на заплате, грязные, сгорели на солнце до черноты, в прошлом известные красавицы, совсем извелись, в струпьях, кожа да кости, пожелтели, поблекли - и не узнать. Не на одной сотлела рубашка с тоски да заботы. Лишь Санька цвела всем на зависть. Может, скажете, она с лица спала? Еще роскошнее стала, пополнела. Разве ее погонят на работу? Копать землю? Офицеры за нею волочатся, шоколадом угощают, всем она мила, весела, приветлива, певунья, сам комендант Шумахер заглядывается на нее. Не каждому такое счастье выпадет. Что ей теперь Родион? Он теперь на побегушках у коменданта. И Тихон не лучше. Подлаживается к Курту, выслуживается, спину перед ним гнет.

В синяках, избитые, собрались женщины в поле, среди них и Текля, левый глаз заплыл, багровая полоса перевила лицо, переносье. Брала из копен прелые снопы, слежавшиеся так, что их приходилось с силой отрывать от других, бросала на арбу, подвозила к молотилке. На лбу, казалось, навеки прорезалась суровая морщина. Подруги делились своими злоключениями, своей болью: всякое отребье измывается над тобой; пожилую женщину, Меланку Кострицу, полицаи высекли. Текля, спокойная, строгая, уговаривает подруг не падать духом, не терять надежды, - придет время, за все расплатятся. Меланка Кострица недоверчиво покачала головой: пока солнце взойдет, роса очи выест.

А тут, как на грех, Селивон в поле пожаловал - проверить, все ли собрались. Девчата натянули платки на глаза, сновали туда-сюда по стерне, путаясь ногами в бурьяне, носили на ряднах снопы - скирдовать некогда и не с кем. Староста насмешливо повел глазами: крепко полицаи "обцеловали" девчат! Пообещал:

- Не будете на совесть работать - загоню в Германию!

Что может быть страшнее? Всякому известно - судьба любой девушки в руках старосты.

И с Родионом староста держался не как равный с равным - выговаривал председателю, мол, непорядок на поле, какой-то лиходей вывел из строя молотилку! Шумахер приказал, чтобы ни на минуту не прекращали вывоз зерна на станцию, а тут молотилка неисправна! Дойдет до коменданта, что тогда? А вы где были? Куда смотрели? Кому-кому, а Родиону не миновать лиха. Выходит, судьба Родиона тоже в руках старосты.

Нагнав на всех страху, староста покатил в село, чтобы и там навести порядок, он же должен отчитаться перед комендантом...

Перфил мечется по полю, не знает, как быть - надо спасать снопы, да разве с одними женщинами заскирдуешь? К тому же и лошадей маловато. Можно бы коровами, так нет телег...

Родион заверил старосту, что к вечеру намолотят гору зерна, разве ж он не понимает - обмолотить хлеб нужно до снега. И он приказывает женщинам привести в порядок ток, пока исправят молотилку...

- Будем молотить хлеб цепами! Что, забыли дедовскую грамоту?

Техника теперь какая? Предусмотрительный Родион заблаговременно наказал старикам - делайте цепы, ярма! Старики зашумели: из чего и как? Надо, чтобы выдержанное дерево было. А где его взять? Пойдешь в лес партизан, скажут. Кожи кусочка нет, залатать сапоги нечем!

Буймир все же ежедневно возил зерно на станцию. Шумахер имел возможность убедиться, каков хозяин Родион! Но староста, ненасытная душа, стремится все заслуги себе приписать, это, мол, он порядок наводит, всем заправляет, это его зовут пред ясные очи коменданта, он отчитывается, с него спрашивают! Так и стелется перед комендантом, мелким бесом рассыпается, выслужиться хочет... "Я на первом плане, а Родион - ничто!"

Девчата молотят хлеб цепами, провеивают, очищают и в то же время прикрывают фартуком сумки, подвязанные к поясу: не дает немец хлеба - сами возьмем! Вот настали времена - собственный хлеб красть приходится!

Опять и опять вспоминали, как привольно жилось до войны, какое обилие было всего: и сала, и молока, и меду, и пшеницы; какие были сады; вспоминали, как расцвело при Павлюке село, как рос достаток в доме. Если бы не старые запасы, чем бы жили теперь? Разве немец станет кормить людей хлебом? Хлеб сей, а землю ешь!

Звали избавителей, ветрам доверяли свои беды, горести, просили донести до защитников родных: глаза от слез позапухали у нас, видите ли вы, слышите ли, как мы горюем, как ждем вас, высматриваем, точно восход солнца...

9

Перед закатом замелькали пестрые платки у колодца - а надобно вам сказать, что пестрые платки носят пожилые женщины в будни, в воскресенье же надевают черные, - собрались в кружок, словно не могли насмотреться, наговориться, узнать друг друга - два дня не виделись, - они это или не они?

Внизу, чаруя глаз, вьется река Псел, облитые ласковым закатным солнцем пышные тополя - золотые сполохи осени - замерли над водой, прозрачные глубины которой, легонько покачивая, нежно пестовали их красоту. Там, где вода темная, что смола, плещется дикая птаха, полощет белое крыло, сбирается в теплые края. Да ничто не веселит людей, ничто не радует, не тот стал мир, словно кто недобрый притушил яркие краски.

- Ну никак не могу избавиться от немцев, - плакалась желтолицая Жалийка, - в хату заходит, руками мотает - корову доите - молока ему надо. Баклагу наполнила, отлил тебе рюмочку - пей, - не отравлено ли? А то прямо на выгоне набросит корове веревку на рога, к тыну привяжет, сам подоит...

Обычные разговоры вели соседки, ничто их не удивляло, в эти дни в каждом доме полно напастей.

- У меня ничего не берут, отвадила, - всем на удивление буркнула ширококостная Килина Моторная.

Соседи в ум не возьмут: как сумела? Как исхитрилась?

- ...Приходит такой разбойник за молоком, мотает руками...

"Корова болеет", - говорю.

"Веди в хлев".

Как глянул - брезгливо скривился - корова вся в навозе измазалась, хворая...

"Кур есть?"

"Нету".

Немец хочет лезть на чердак.

"Нету лестницы, порубила на топливо".

Бегает по двору, ищет лестницу, а она припрятана в дровах.

Увидел под шестком решето яиц.

"Тухлые яйца", - говорю.

Не поверил.

Сидели две поздние квочки, немцы унесли их, яйца и застыли, протухли. И все-таки я прогадала, - вынуждена была сознаться женщина, - мне бы переложить яйца в тряпку, а то забрал немец с решетом. Еще и связку яблок прихватил, что сохли под стрехой.

Соседок не столько опечалила, сколько развеселила эта история - не каждая бы сумела так околпачить немца.

- Счастливо отделались, - заметила длиннолицая Веремийка.

Женщины одобрительно посматривали на Килину, - сумела перехитрить курохватов, не каждая бы отважилась на это. Хотя, правду говоря, нынче даже пожилые люди не то чтобы осмелели, а озлобились.

Одна Веремийка не разделяла общего настроения, видно, согнуло ее пережитое. Что поделаешь против произвола? Против злой силы?

У Веремийкиного двора остановилась машина, видно, по чьему-то навету. Немцы шастают по двору, шарят на задворках, заглянули в омшаник, увидели ульи.

"Жу-жу есть?"

"Безматок, - говорю, - зажировала, отрутнявила матка".

Да им хоть говори, хоть не говори - вытаскивают улей во двор, крышку сняли, пук соломы подожгли, кладут на рамы. Пчела вылетает, крылышки обгорают, она падает.

Стою, плачу.

"Берите мед, - говорю, - не губите пчел".

Плюгавый вахлак хвать меня за плечи да как рванет, я со всего маху наземь. Хорошо, думаю себе, хоть старика нет, в поле работает, а то без крови не обошлось бы.

Прокурили они дымом все пять ульев. Пчелы, которые уцелели, вьются над двором, тучей закрыли небо, потом полетели в сторону заходящего солнца - на погибель. Ежели в трубу залетят, дымом задушит, а ежели в лес, в дупло - не успеют натрудиться: давно и цвет посох, и лист пожелтел.

Повырезали соты, покидали в ведра, открыли сундук, взяли скатерть, два полотенца, замотали ими ведра, сели в машину и уехали.

Тут загорелся плетень - и нечем залить огонь, - ведра-то забрали, огонь ползет от хлева к хате. Так я плетень топором рубила, растаскивала. Ладно, хоть топор с собой не забрали.

Пришел под вечер старик и упал на улей, думала, не встанет больше. Под ногами хрустят обгорелые пчелы, ползают, жалобно звенят. И ничем не можешь помочь им - опалены крылышки. Я бы по корове не так тужила, а из-за пчел глаза не просыхают. Старик хотел было идти с жалобой к гебитскомиссару, да люди отсоветовали. Слух прошел, что гитлеровцы собирают мед на отравленные конфеты, которыми мажут детям губы, чтобы дети умирали.

По мнению Жалийки, не станут они переводить мед, на это найдутся всякие другие сласти...

История эта угнетающе подействовала на женщин, хотя у каждой полно своих невзгод. Да и что значат все эти невзгоды перед общей бедой?

Как водится, каждая торопится дополнить рассказ соседки случаем из своего опыта.

К Меланке Кострице зашли двое гитлеровцев, сбросили забрызганные грязью шинели - почисть.

- "Нету щетки". Один вынимает из кармана маленькую щеточку, подает мне. Сами стоят над душой, понукают. Почистила шинель, немец хочет забрать щетку, другой не дает - почисть и мою. Почистила и другую шинель. На припечке сохло мыло. Немец говорит - полей на руки. Мне рубашки нечем будет выстирать, думаю себе, в воскресенье выменяла брусочек мыла на базаре за пятнадцать початков кукурузы. Измылил полбрусочка! Набрал полную горсть мыльной пены да мне - раз в лицо! Стою, не пойму - за что? "Ты зачем моей щеткой чужую шинель чистила?"

Скоро уже никого и ничем не удивишь, право. Нет хаты, которую бы не запоганило гитлеровское "воинство".

- ...Разве что одной старостихе Соломии оно по душе. Вся так и цветет, завидев чужеземца, - говорит Меланка Кострица. Видно, в курсе последних новостей на селе. - Едет немецкая кухня, так Соломия бежит наперерез: вставайте у меня под тополем - колодец близко, шнапс будет! Еще и прибавит: мы вас двадцать лет ждали, все глаза проглядели, наплакались... Помои сливайте вот сюда, в этот бочонок, будет свиньям...

- А чтоб тебе провалиться! - не стерпела Варвара Снежко.

Женщины наперебой принялись проклинать Деришкуриху и весь Деришкуров род.

- Ох, и хваткая баба, ведрами лапшу, рис носит, свиней, коров кормит...

- А думаете, Селивон не знает, на чем свет держится? На соли да на зерне в трудное время озолотиться можно.

- Соломия водку на коромысле носила...

- Санька бархатный занавес в Доме культуры сорвала, в сундук спрятала.

- Где только бомба упала - Санька туда бегом за поживой. Мыловаренный завод в Лебедине разбили, девка села на бочку, в руке топор - зарублю, кто подойдет!

В печенках сидит у людей Селивонова семья. Меланка Кострица вспоминает, - это у всех на памяти, - как Соломия в свое время скрытничала, прибеднялась: "И картошка-то не уродилась, и корова не доится, и куры не несутся, и огурцы не завязываются, и капусту блоха поела, и сад пустым-пустехонек, и курчат лисица потаскала, и медосбор плохой, и рыба не ловится, и на помидорах завязи нет". Век жила на мудрой поговорке: скупа - не глупа. Теперь вот дождалась своей поры, живет припеваючи, палец о палец не ударит. Зачем, когда люди из страха на нее горб гнут, и косят, и носят... Еще и издевается над теми, кто честно трудился в колхозе.

- Слава богу, что я при советской власти свое здоровьечко берегла, теперь оно кстати...

Каждое воскресенье гребет барыши от продажи самогона, керосина, соли, мыла - мало призапасла?

- Я купецкая дочь! Всего полно было, а ни обуться, ни одеться! Одежу моль поела. Зато теперь все завидуют... Вышла раз за ворота, яйцо лежит, кто-то подкинул - не иначе заговоренное. Чтобы добро в доме перевелось. Под вечер схватило поясницу, не повернуться. Крутит, ломит - сглазил кто-то. Мало разве завистливых глаз? Старосте почет и уважение, везде честь и место. У нас все начальники задобрены. Надо бы позвать Гапониху, чтобы сбрызнула с уголька - черный глаз, карий глаз, минуй нас.

У полицаев и старост не жизнь пошла - море разливанное. Что ни день гулянки в хатах. Соломия будто в валенках по песку ходит - пьяная, веселая...

По селу пошла слава про Селивона, что за одним столом с комендантом сидел. Коня заслужил... Селивон уже так высоко себя ставит, будто ему и цены нет. Разъелся, неповоротливый, как чувал, в воскресенье стал посреди улицы, из стороны в сторону его шатает, и давай похваляться перед сивыми бородами да черными платками:

- Передо мной все двери открыты! Я всех недругов перевешаю! Шкуру спущу! Шумахер сказал, что скоро красных загонят в Ледовитый океан, хлопнул он мясистыми ладонями, - а Япония с того боку!

Приуныло после тех речей село. Соседи кинулись к Текле за советом. Та, спасибо, успокоила: "Чего вы слушаете гитлеровского смутьяна? Селивон нарочно туману напускает, лишь бы застращать. А о том, как Красная Армия крушит гитлеровцев, ломает им ребра, они помалкивают, боятся, как бы не узнал народ".

Не одна крепко обиженная Меланка Кострица честит Селивона. Не найдешь на селе человека, который не пострадал бы от выродков, вроде Селивона, что в погоне за выгодой пресмыкаются перед завоевателями. Каждое честное сердце кипело ненавистью.

Мало они глумились над беззащитной Улитой? Дочь угнали в неметчину, увели со двора корову, да еще, пьяницы, забулдыги, все, что было в сундуке, растащили. Как она с внуками перезимует? Вышла Улита за ворота, стала посреди улицы, не знает, что делать. Принялась было веревкой тын вязать. Затмение нашло. А потом как заголосит:

- Рушники мои, рушники! Разузоренные рядна, юбки, кожухи! Обобрали меня, продали, пропили... Просвистели, проиграли, протанцевали...

Вся улица сбежалась на ее плач, не так чтоб сбежались, а боязливо выглядывали из-за тынов...

Внезапно голоса смолкли. Хмуро уставившись в землю, женщины торопливо цепляли тяжелые ведра на коромысло - и с таким видом, будто им слова некогда вымолвить, расходились.

Вдалеке на улице показался шагавший вразвалку староста.

10

Секли ветры, поливали дожди, скот идет, тесно сбившись в кучу, надо быть всегда начеку, как бы поездом не перерезало. Огромная забота легла на костлявые плечи пастуха. Хоть Савва, считается, отныне ведает фермой, да не так-то легко привыкнуть к такой ответственной должности.

Скотина брела, увязая в топкой грязи, щипала сухую траву, охотно поедала спорыш, жадно кидалась на сочные озимые всходы, - следить надо, чтобы не вытоптала хлеба. Дни выдались дождливые, холодные, в такую непогодь коровы держатся кучно, жмутся друг к дружке, согреваются. Небо затянули тучи - защита от бомбовозов. Располагались лагерем обычно на невспаханном поле, на ночь разводили костры, прозябшие, промокшие до костей люди сушат одежду, варят ужин, обогреваются. Коровы обступят Савву, уставят на него тупые морды, укладываются вокруг спасительного огня. У Саввы душа болит - ладно уж людям достается, а скотина-то чего мучается.

Осенняя ночь долго тянется, каких только дум не передумаешь, какие только тревоги не закрадываются в чуткой полудреме. Наконец-то вырвались на приволжские земли, дышать стало вольнее, можно и вокруг осмотреться. А как живут люди в неволе? Как живут теперь друзья Саввины - садовник с пасечником, трудяга Текля, оставшаяся с грудным младенцем на муку... Сумеет ли Мавра оградить дочку от беды?

Не выходит из головы прощальное летнее утро.

Через реку коров перегоняли вброд - кто-то повредил мост. Выбравшись на противоположный крутой берег, пастухи остановились и, опершись на палки, седобородые, высоколобые, долго обводили прощальным взглядом поля, луга, долину, где вилась чудесная река Псел. Между соснами проглядывали малиновые тона родных крыш. Мусий Завирюха снял шапку, за ним поскидали шапки остальные. Хмурые, молчаливые, вбирали глазами милые сердцу краски, сверкающие блики на воде. Девчата-доярки, вытирая платками слезы, тяжко вздыхали. А меж кустов ольшаника, на заливном лугу, матери с детьми плач, горестные причитания неслись над долиной...

Два месяца прошло с тех пор, а кажется - вечность...

Мысли Саввы витают над родными крышами, среди лесных чащ, он молит судьбу, чтобы не обернулась она злой мачехой сыну Марку, который ушел партизанить в тылу у гитлеровцев, чтобы не ослабла его рука, нещадно карала врага, чтобы отвагой билось его сердце...

Нет ничего хуже, как томиться неизвестностью.

Чуть занялось сырое осеннее утро, Савва обходит с ветеринаром лагерь, осматривает коров. Набухшие жилы не успевали за ночь опадать ни у животных, ни у пастухов. Пастухи с трудом поднимали коров, и те, голодные, отощавшие, брели на восток.

Нелегкий труд выпал на долю сопровождавших стадо людей. Скотина все больше слабела на ноги, необходимо уберечь ферму от падежа, в целости довести до Волги.

Дороги развезло, слякоть, дождь сечет. Тут как раз корова Нива отелилась. "Пустите, добрые люди, в хату переночевать".

Пожилая женщина, с глубокими, ласковыми морщинами на загорелом лице, взглянула на седую бороду, молча кивнула, чтобы заходили. Хотя дом и забит до отказа промокшим до нитки людом, да куда денешься в такую непогодь.

- С нами теленок...

Чего только на свете не бывает! Каких только неожиданностей не случалось в те дни...

Соломенная крыша давала приют новорожденным. У иных обрывался здесь жизненный путь.

День и ночь не закрывались двери в просторной, душной хате возле выгона. Много всяких невзгод прокатилось через нее. Не одна дорожная душа нашла в ней приют. Сколько же таких хат разбросано на щедрой волжской земле, что согревали замерзшего, поили живой водой изнемогшего. Низкий поклон тебе, гостеприимная хата у дороги!

- Так, говорите, теленок?

- Ага, дорогой телок-то, племенной, от Рура...

В углу, за печью, нашлось место и светло-серому теленку, дрожавшему на слабых ножках. На измученных, хмурых лицах засияли улыбки, потеплели глаза. Хозяйка не рассердилась даже тогда, когда теленок напустил лужу, терпеливо присыпала песком. А уж что переживал Савва!.. Задать столько хлопот хозяйке! Не знал, чем искупить вину. Принес ведро молока, чтобы напоила оголодавших детей. На какую-то минуту повеяло уютом, по хате разнесся пахучий дух подгоревшего молока. Люди пили животворный напиток, набирались силы, вся хата стала думать-гадать, как назвать теленка...

- Телочка или бычок?

- Бычок...

Долго прикидывали, пока не надумали: надо назвать "Отбой", как раз отбили гитлеровское наступление на Ростов и Тихвин...

11

Какие из девчат молотильщики! Били цепами ячмень, снопы подопрелые, зерно набухло, колоски отпадают, а зерно не выбивается. Четверо девчат молотят накрест - копны за день не вымолачивают. То било слетит, то заедает ремень, только и знают что бегают к цеповязу. Аверьяну трудно хоть разорвись между цепами и молотилкой. Заскорузлыми пальцами перебирает он "детали", ломает голову, мотает бородой - не добьешься толку: кожа гнилая, дерево невыдержанное... А они как думали? Цеп штука хитрая! Словно в тумане, проплывает в памяти горький век... Смолоду ходил с цепом по заработкам. Цеп сухой, даже блестит, бить им сподручно - так и играет, сам ходит в руках. Не одну скирду вымолотил им... А коса была! Как огнем палит... Ну, а потом пришли тракторы, комбайны - облегчение людям. А теперь снова цеп! Обратный ход жизнь дала!

Девчата развесили уши, интересно ведь послушать, как в старину люди жили, но бригадир Перфил буркнул, чтоб не рассиживались... Небось староста с него спросит, сколько намолотили!

Староста тоже ходит сам не свой, мало кто знает, какого страху напустил на него комендант. Обратно возвращают прелое зерно. Комендант бесится, староста поносит Родиона на все лады, что затягивает работу. А что может поделать Родион? Это не лето, сушить негде... Неповоротлив больно, делает вывод староста. Тюфяк! Беспомощность эта выводит старосту из себя. А тут еще никак не наладят припрятанную ими молотилку, за что ему вышла благодарность от коменданта. Одна слава, что молотилка, - гнилая, трухлявая, не выбивает зерна, к тому же волглая солома наматывается на барабан, тормозит дело, нутро ломает.

Селивон стал примечать, что люди охотнее ходят на молотьбу, чем на пахоту. На вспашку не выгонишь, а на подсолнечник идут. Староста решил выследить молотильщиков. Под вечер, когда народ возвращался с поля, Селивон с полицаями вылез из кукурузы.

Девчата-молотильщицы шли в некотором отдалении от пожилых. Увидев, что нагрянули полицаи, они отцепили мешочки с зерном и побросали в бурьян, вымахнувший в то лето по пояс. Текля, почуяв опасность, взмолилась: ой, не оставляйте меня, девчатки, давайте держаться гуртом...

Полупьяные полицаи принялись обыскивать девчат. Не столько обыскивали, сколько охальничали. На отчаянный визг и крик Тихон ответил угрозой изничтожить все девичье племя. К счастью, девчата вовремя избавились от мешочков с зерном, и полицаям не к чему было придраться. Да Тихону разве нужна зацепка? Увидев Теклю, он прошипел:

- Я вытрясу из тебя душу! Все ваше гнездо с лица земли сотру! По ветру пущу! Чтоб духу твоего не было! Сживу со свету! Вырву с корнем!

- Мы еле ноги тащим, уморились, наработались, а вы еще измываетесь над нами?! - возмущенно кричали девчата под нагайками.