Быль и небыль

Петров день

Вот, говорят, в прежние-то времена господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.

Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера — тоже! Дело темное! Недалеко ходить — было времячко, что люди — вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было?..

Ну вот, стало быть, соскучился господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.

Он и говорит апостолу Петру:

— Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?

Апостол Петр отвечает:

— Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.

— А что — двери? Не убегут двери.

— А ключи куда?

— Ключи на гвоздик повесь.

— А возьмет кто?

— Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.

А Петр-апостол сомневается.

— Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет, уж лучше не искушать. Бес, он тоже силен!

Покачал головой господь.

— Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то…

— Разве что под порог!..

Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.

Ну, вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку — сума…

Апостолу это обидно.

— Что ж это мы, — говорит, — господи? Хуже последнего нищего?..

А господь ему:

— А как в писании про последних-то сказано?

— Последние будут первыми.

— То-то!

Апостол и примолк.

Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, — время-то и бежит.

На ночь глядя пришли они в деревню.

Притомился господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:

— Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.

Изумился Петр-апостол.

— Полно те, господи! В эту избенку-то ночевать!

— А чем тебе избенка нехороша?

— Да ведь бедность, господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди — развалится.

— Стоит покуда.

— Нет уж, господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.

— Это в какую же?

— А вон отсюда видать — не изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.

— Да ведь не пустят!

— Как не пустят? Там и места и добра — всего много. А здесь, прости господи, — босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары — ветром полны.

Махнул рукой господь.

— Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.

Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит… Уж на что господь долготерпив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.

А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно — ночь полная… Тут и воротился апостол Петр. Сел подле господа одесную и молчит, разбудить боится. Да господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:

— Ну, что, Петруша? Пошли ночевать?

— Да куды, господи? Правда твоя — не пускают ведь. Почитай всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един бог в небе…

— Ну, а в том, в богатом-то доме как? В хоромах-то?

— И не спрашивай, господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники… Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно — нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут… А ведь хозяйство какое богатое!

Вздохнул господь.

— А что в писании-то про богатых сказано?

— Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие божие.

— То-то. Забыл ты писание, Петр!

— Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.

— Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.

Встал господь и постучал в дверь.

— Милость ваша… родителям царство небесное… Пустите странников ночку переночевать.

Глядь — отворили дверь.

Вышла на порог хозяйка.

— Заходите, страннички, заходите, господь с вами… Ночка-то нынче холодная, росная… Грейтесь!

Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить — и то стыдно.

А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.

— Вот, — говорит, — хлебца краюшечка, вот — кваску, вот — капустки. Не осудите, страннички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.

Кланяется ей господь.

— Спасибо, хозяюшка! Много довольны.

А Петр-апостол не вытерпел.

— Эх, — говорит, — горяченького бы сейчас! Озябли мы!

Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников… А потом и говорит:

— Видно, не зря вас господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник — Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да, авось, и без похлебки сыты будут. Кушайте, страннички, на здоровье. В печке-то не простыло.

Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.

— Надо бы, — говорит, — побольше, да нету больше. Не осудите.

— А завтра что есть будете? — апостол спрашивает. — В Петров-то день?

— А что бог пошлет…

Взялись они за ложки.

— Петр, а Петр? — господь говорит. — Ведь хороша похлебка?

А Петр-апостол только усмехается.

— Это, — говорит, — батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.

Поглядел на него господь строго.

— Ой ли? — говорит. — А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай!

Стал считать апостол.

Считал-считал, сбился.

— Тьфу, прости господи, — говорит, — да разве их сосчитаешь! Ведь не монета — масло! В очах рябит…

— Ну, коли рябит, круглым счетом говори!

— Круглым счетом — до сотни будет.

— Не меньше?

— Да и не больше.

— Ладно. Подай мне суму.

Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.

— Считай, Петр, не масло — монета.

Тот сосчитал.

— Ровно сто будет.

— Не меньше?

— Как раз.

— Ну, — говорит господь вдовице, — это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.

А та не берет.

— Господи! За что же это?

— А за похлебку. Сколько глазков — столько и монет.

— Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?

— Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу — дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.

Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, — думает, — завтра гостей своих потчевать буду?»

Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей — к богатой соседке.

— Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…

— Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?

Та ладошку-то и раскрыла.

— Вот, — говорит.

Акимовна аж глаза распахнула.

— Где взяла? Клад нашла, что ли?

— Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… — и рассказала соседке про странников, все, как было.

Та и взвилась.

— Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.

Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:

— Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые — от них и в дому светлее, и в мошне полнее.

Накинула платок на плечи — и к бедной соседке.

Стала на пороге — кланяется.

— Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.

Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.

Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи — на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, — со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.

Ест апостол Петр, похваливает:

— Вот это, — говорит, — полдник! Не чета вчерашнему ужину.

— Неспорно, — господь отвечает, — вчерашнему не чета!

А сам, почитай, и не ест. Так только — попробовал.

Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, — идти хотят.

А хозяйка на суму поглядывает.

— А что ж, — говорит, — благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…

— Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?

Поглядел в миску Петр-апостол.

— Ох, — говорит, — щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато — во всю миску.

— Ладно, — говорит господь.

Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую — медную!

— Вот, — говорит, — хозяюшка! Прими! Какое угощение — такая и плата.

И пошел себе. Апостол Петр за ним.

А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.

Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.

— А что, — говорит, — господи, спросить я тебя хочу.

— Спроси, Петр.

— Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, — золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.

Вздохнул господь.

— Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни — со дна.

— А что на дне-то? Капуста?

— Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя — дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь — похлебка, да зато баба — золото. А сегодняшние щи — золото, да баба — дрянь. Уразумел?

Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.

— Ты чего? — спрашивает господь. — Какая у тебя печаль?

— Да что, — отвечает апостол, — хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один — от восходу до закату — в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.

Усмехнулся господь.

— Будь, — говорит, — по-твоему. Нынче ты именинник — надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?

— В церкву пойду, — апостол говорит. — Молитвы принимать.

— Ладно, пойдем.

Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! — как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.

Приметила она странников и кричит:

— Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?

— В церкву.

— Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.

Погладил апостол бороду.

— Похвально, тетка, — говорит, — пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?

А баба не сомневается.

— Пусть, — говорит, — господь бережет. Он всевидящий, доглядит.

Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:

— Ну, брат, не постыди упования.

Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек — до закату солнечного — гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.

— Слава тебе, господи, — говорит, — целы мои гуси!

Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:

— Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!

И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.

— Ну, что, Петр, — спрашивает, — умудрился?

— Да вишь, как оно обернулось, господи, — Петр отвечает. — Большую власть ты мне дал, да на малые дела.

— А богу и малое не мало, и великое — не велико.

— Темны слова твои, господи.

— А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.

И пошли дальше. Господь — впереди, апостол — позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют… Там — на гармони играют, там — песни поют.

Вот остановился господь под окошечком и слушает.

А в доме поют, да так славно, — и про дороженьку, и про березыньку, и как де́вица мо́лодца полюбила…

Опустил голову господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.

Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про девицу да про мо́лодца — дале пошел. Уж больно песня-то мирская.

Пошел, пошел, оглянулся, а господь все под окошечком стоит.

Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит господь под окошечком — песню слушает.

— Да что же это, господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко…

Вздохнул господь.

— Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!

Пошли.

А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он господа поторопил.

«В кои-то веки, — думает, — он, милостивец, не для чужой беды, — для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»

Да нет, зачем назад?

Вон в другом доме тоже поют, да не песни — молитвы.

Обрадовался апостол.

— Господи, — говорит, — вот где пенье-то! Постоим, послушаем?

Остановился господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол — за ним.

— Господи, — говорит, — просвети ты меня, сделай божецкую милость!

— Ну чего тебе, говори!

— Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк…

— Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь — духовное, да плохо. Неужто невдомек?

Апостол только руками развел.

Вот она — премудрость-то божья!

Проще простого, а поди-ка, уразумей.