Быль и небыль

Фалалей Фалалеев сын

Было это не очень давно, да и не очень от нас близко.

Жил на свете мужик по имени Фалалей Фалалеев сын.

Был он не так, чтобы богатый, да и не бедный, не так, чтобы старый, да и не молодой, не так, чтобы умный, да и не глупый.

Словом сказать, мужик как мужик: вроде батьки, вроде деда, вроде соседа.

Одним Фалалей на людей не похож. Люди живут — хлеб жуют. Днем дело делают, ночью сны спят.

А Фалалей днем-то как все, а ночью-то — как никто.

Ночью ему не спится, не снится, только зря подушку пролеживает. Все лежит и от звезды до звезды одну думу думает: долго ли мне на этом свете жить и что мне на том свете будет?

Думал, думал, ничего не придумал, только иссох весь, почерствел, пожелтел — смотреть жалко.

Вот раз приходит к им на двор старушечка-богомолка, из странных. Поглядела на хозяина и спрашивает:

— Ты что ж это, батюшка, истлел как? Или хворь ненароком прикинулась? Так ты бы помолился Миколе-угоднику, молебен отслужил, свечечку поставил… Он до нашего брата милостивый.

Ушла старушка, а Фалалей и думает:

«А ведь и впрямь, чем попусту с боку на бок поворачиваться да голову зря ломать, — стану-ка я Миколе милостивому поклоны бить. Авось, он меня и просветит. Ведь не клад прошу…»

И с того дня сильно начал он докучать угоднику. Все уж спят в дому, старые и малые, а он знай — шепчет, шепчет, молится.

Ну, вот, в самый канун Миколы летнего — уж под полночь подходило — он и слышит: стукнули в окошко.

— Фалалей! А, Фалалей!

Отворил он окошечко. Видит, стоит старичок, в чистенькой ряске, в светленьких лапотках.

— Кто такой? Зачем бог принес?

— Собирайся, Фалалей.

— Спятил, дед! Это на ночь-то глядя?

— Самое теперь время.

— Да куды же?

— Вот на! Спрашивает! Куды просился. Ох, и надоел ты мне, Фалалей! Ох, и надоел! Кажную ночь бубнит-бубнит… Привязался как банный лист. Ну, ладно уж, пойдем — посмотришь, какое место тебе уготовано, и меру дней своих измеришь.

Испугался Фалалей.

«Что, — думает, — это уж не помирать ли мне пора?!»

— Батюшка, — говорит, — заступник! Милостивец! А далеко ли нам идти-то?

— Зачем далеко? От вас и на тот свет — рукой подать, а моя хата не доходя будет. Недалеко.

Отлегло у Фалалея от сердца. Собрался он разом. И пошли.

Идут, идут, долго, коротко ли, вёдром ли, погодкой ли, — местность Фалалею вовсе незнакомая. Да благо старичок дорогу знает. Он с тропочки — на стежку, со стежки — на дорожку… Вел, вел и привел. Пришли — не устали.

Смотрит Фалалей — стоит под сосною келейка. Домок не велик, а жить можно. Срублен чисто, крыт густо.

Заводит его Микола-угодник в сени и говорит:

— Ну, Фалалей, заходи в горницу да обожди меня малость. Я сейчас.

Открыл ему дверь, а сам куда-то вбок. Фалалей и не приметил — куда.

Ну, что ж? В горницу — так в горницу.

Переступил Фалалей через порог да и стал. Батюшки-светы! Келейка малого меньше, что твой курятник, а горница в ней — краю не видать! Больше церкви. И нет в той горнице ни печи, ни подпечья, ни лавок, ни подлавочников.

Ничего нет, только горят лампадки. Которые на цепях висят, которые на подставочках стоят, а которые и так — на полу. Поболе, помене, победней, побогаче — ну, всякие, всякие… Не сосчитаешь… И горят, горят огонечки, как цветики в поле цветут. А кругом — тихо. Только и слышно, как потрескивает кое-где. То ли маслице там жидковато, то ли фитилек кряхтит.

Смутно стало на сердце у Фалалея, сумно.

Думает: «Что за место такое? Что за лампадочки?» И пошел, пошел меж ими ходить. Идет себе, направо, налево смотрит, удивляется: куды попал?

И вдруг будто его в бок тронуло: стой! гляди!

Остановился он, глядит.

Висят перед ним на цепях с потолка две лампадочки — средней величины, медные. Горлышко — как горлышко, донышко — как донышко, много таких кругом. А ему кажется: эти середь всех особые.

Смотрит он на них, глаз не отведет. Да вдруг и догадался.

— Эта, справа, моя лампадка, а эта — слева — женкина, Федосьина. И сколько им гореть, столько и нам на свете жить.

Протянул он руку, покачал лампадочки… Ах ты, боже ж мой! В Федосьиной-то масла еще полным-полно, а у него в лампадке — только на донышке чуть плещется… Скажи на милость! Ну, что тут делать?

И вдруг рядом в одной лампадочке как затрещит… Дрогнул огонечек, мигнул разок, другой и сник. Только дымок пошел. Кончилось, стало быть, маслице.

Страшно сделалось Фалалею. Глядит он на свою лампадку, и чудится ему, будто и в ней огонек едва горит. Вот-вот погаснет…

А у Федосьи-то, у Федосьи! Еще сорок лет дура проживет, и все у ней масло в лампадке останется.

Разобрало Фалалея зло.

— А, — говорит, — ворона старая! Хоронить меня собралась. Может, думаешь, еще и замуж тебя возьмут! Так нет же, шалишь!

Подтянул он к себе Федосьину лампадку и давай ее над своей нагибать.

«Здесь, — думает, — отбавлю, а там прибавлю, — вот и будет ровно».

Да не тут-то было. Не льется из лампадки масло, хоть совсем перевороти. Так уж сделано.

Почесал в затылке Фалалей, призадумался. Думал он, думал — и выдумал. Окунул потихоньку палец в женину лампадку, поднес к своей, да и обтер о крайчик.

Удалось. Мало-маленько, а прибыло маслица в лампадочке.

— То-то, — говорит Фалалей и давай в чужую лампадку пальцы макать и в свою переливать.

Час, другой пробился, — смотрит: стала его лампадка полнее Федосьиной.

«Ага, — думает, — онуча тасканая, хотела меня раньше уморить, а сама остаться! Так я и дался! Посмотрим, что ты завтра запоешь, как я все масло-то у тебя вымакаю!»

Глядь, а за плечом у него Микола милостивый стоит.

— Ты что это, чадо, делаешь?

— Да ничего, божий угодничек, вот хотел волоса маслицем помазать: больно сухи стали.

Поглядел на него Микола.

— Стало быть, волоса? — говорит.

— Волоса.

— Ну, ладно. Пойдем теперь ко мне в клеть. Посмотришь, что для вас припасено.

Подвел к дверям, отпер замок.

— Ступай, — говорит, — а я за тобой приду.

Заглянул в дверь Фалалей — темно в клети, руки своей не видать.

— Миколушка, — говорит, — милостивец! Темно там, не вижу я ничего.

— Ступай, ступай, — говорит Микола. — Осветится.

И впрямь — чуть шагнул Фалалей в клеть, она и осветилась. Поглядел он по сторонам и ажно похолодел весь. Ох! Лучше бы и не глядеть.

Помещенье большое, может, поболее, чем та горница с лампадками, — и кругом-кругом разное добро навалено: здесь — цепи, там — крючья, там щипцы огромадные, а там — котлы висят и под ними угля цельные груды — в десять лет не сожжешь. Вот греши на этом свете! Страшно!

Постоял Фалалей, постоял, а потом набрался духу и пошел потихонечку. Туда, сюда глядит: не припасено ли и для него чего-нибудь.

Так и есть: висит котел, а под ним — угля-то, угля! Ах, батюшки, не пожалели! Вот не пожалели!

А как раз насупротив, в уголку, другой котел висит — помельче, и угля под ним — самая малость, так воза два. Узнал Фалалей и этот котел.

— Вот те и на! — говорит. — Ну и баба у меня! Чисто змея! На этом свете дольше меня прожить хочет, и на том свете ей вольготней будет.

Наклонился он и давай от своей кучи уголь отгребать и к женкиной пригребать.

Кряхтел, кряхтел, полвоза не отгреб.

«Нет, — думает, — эдак толку не будет». Снял он с себя штаны, завязал у них концы и давай ими, как мешком, уголь таскать. Насыплет угля в штаны сколько влезет, взвалит себе на плечи и прет. Вспотел весь, перемазался, как черт, а все устали не знает.

Снесет уголь, высыплет, опять нагребет и снова тащит. «Ничего, — думает, — стерпит. Они, бабы-то, привычные».

Много бы Фалалей угля перетаскал, да Микола не вовремя воротился.

Только мужик в сотый раз уголь высыпал и пошел в сто первый штаны набивать, а угодник ему навстречу.

— Что это ты, чадо, делаешь?

— Да вот, святитель, упал я, штаны перемарал, дак боюсь, баба заругает. Она у меня лютая. Водички ищу, помыть бы их…

— Верно, — говорит Микола-угодник. — Надо тебе помыться, да только не водой, а слезами горючими. Ступай-ка, братец, домой. Успеешь отмыться, пока масло в лампадке горит, — твое счастье. Нет, — на себя пеняй. А уголь этот, что ты под женин котел натаскал, весь исчезнет, и масло, что ты вымакал, ей снова подольется, потому что, как ты ни старайся, останутся на твоей одежке пятнышки. Дак кому же, коли не ей, горемычной, домывать их?

С тем и пошел Фалалей восвояси. А вот отмылся ли он ко дню кончины и сколько еще на сем свете жил, про то неведомо.

Нам сказывают, — приказал долго жить.