Быт русского народа

I

К сожалению, по техническим причинам мы не публикуем главу I третьей части этой книги

II. КРЕЩЕНИЕ

Отечественные летописцы ни слова не говорят о тех пособиях, какие по давались родильницам до и после рождения ими детей; ни о тех обрядах, какие совершались по рождении младенцев. Нет сомнения, что наши предки употребляли при этом случае единообразное средство: предоставляли рождение природе и крепкому здоровью женщин. Чуждые изнеженности и роскоши деревенские женщины и поныне большею частью не прибегают к врачебным средствам: они часто рожают во время сельских работ и на третий день уже ходят. Хотя древним азийским, африканским и европейским народам были известны средства врачебные, употреблявшиеся во время омовения и повивания младенцев; однако эти пособия появились у нас не прежде конца X в. Из устава в. к. Владимира I мы видим, что тогда при родах первыми помощницами родильниц были женщины пожилых лет, называвшиеся бабами (бабками). Они обмывали рождаемых младенцев, повивали и врачевали. Около половины ХVIII в. врачи стали изучать у нас акушерство, а для познания повивального искусства явились школы, в коих в 1776 г. уже преподавали молодым людям и бабкам акушерство на русском языке и обучали их преимущественно в воспитательных домах. В конце XVIII ст. постановлено в обязанность врачебным управам[556], чтобы в числе их членов иметь по акушеру. Благодетельным попечением императрицы Марии Феодоровны и великой княгини Елены Павловны устроены отдельные повивальные школы, в коих преимущественно учится женский пол[557].

Давание родильной молитвы позаимствовано греками от евреев, а к нам перешло по принятии христианской веры (в конце IX в.). В старину было в обыкновении, что перед наступлением потуг родильница хаживала в баню с бабкою и женщинами. Этому обычаю следовало не только боярское сословие, но сами царицы. Как скоро делалось известным царю, что царица родила, немедленно посылали по духовника, который давал молитву младенцу, родильнице, бабке и всем присутствовавшим при родах женщинам. Потом младенца носили в мыльню, куда ходил смотреть новорожденного сам государь. После совершал патриарх в присутствии царя молебствие о дарованном ему царевиче. По прочим же церквам и монастырям отправляли молебны; раздавали милостыню нищим и убогим; освобождали из тюрьмы не важных преступников; по монастырям ходил государь, угощал монахов и раздавал подаяние. По городам рассылали стольников, стряпчих и жильцов с царскими грамотами к духовенству и воеводам о рождении младенца. Повсюду служили благодарственные молебны за здоровье новорожденного. Посланные приглашались воеводами и духовенством на обед; после обеда духовенство благословляло их образами, а воеводы одаривали посланных по возможности. В день рождения царевича бывал родильный стол у государя для одного только духовенства; стрельцов и других чинов одаривали. Такой же обряд соблюдался и при рождении царевен; только раздача денег была не столь щедрою. Для кормления дитяти избирали здоровую и нравственную женщину. По прошествии года, если кормилица из дворянского рода, посылали ее мужа на воеводство или дарили его вотчиной; из подьячих и других чинов повышали и награждали жалованьем; посадских увольняли от всех податей и назначали им приличное содержание. За присмотром младенца назначали мамку и няньку[558]. Если чужой похвалит ребенка или новорожденного на глазах кормилицы, то она должна была плюнуть на землю три раза, чтобы не сглазил его худой глаз.

Исстари ведется между простолюдинами обыкновение, состоящее в том, что когда мать мучится родами, тогда стараются скрывать, чтобы никто об этом не знал, в том убеждении, что от сего бывает ей легче. В старину некоторые простолюдины распускали писаную молитву в воде, давали пить роженице, думая, что этим облегчатся роды[559]. Все находившиеся при родах, хотя бы они и не дотрагивались родильницы, прибегали к очистительной молитве.

В Пермской губернии существует обычай между простолюдинами и даже купцами, что старушки, заменяющие бабок, беспрерывно водят родильницу по избе или бане и не позволяют ей ни садиться, ни лежать. Родившегося младенца выправляют намыливанием, встряхиванием и впрыскиванием; дают родильнице и младенцу есть воробьиное семя, и некоторые с нашептыванием травы. По счастливом разрешении дают родильнице выпить добрую чару вина и съест кусок хлеба; потом поят ее пивом с толокном и дают ей всякую пищу без разбора. Родственницы или приятельницы из простого звания поздравляют родильницу в спальне, у купцов — в бане, и приносят на зубок денежные подарки от 10 к. до одного рубля медью.

Кума и другие женщины кормят за столом отца ново рожденного грешневой кашею; потом высылают его из избы и приготовляют для него кушанье на бабкиной каше, уваренной из сорочинского пшена: сюда кладут по столовой ложке горчицы, перца, хрена, соли, уксуса; посыпают сахаром и дают ему есть, чтобы он несколько помучился, как его роженица[560]. В других местах родня посылает к роженице по кружке или чашке порушки и большому круглому пирогу. Порушка приготовляется из сухой разваренной малины, подслащенной медом[561]. В некоторых деревнях знакомые и родственники посылают в дар родильнице или сами приносят: крупу, муку и кусок полотна на рубашку младенца.

Обыкновение иметь восприемников существует в христианской церкви издревле, в чем свидетельствуют многие св. отцы, между коими Тертулиан, Златоуст, Августин. Повод к сему установлению подали первые гонения на христиан. В эти жестокие времена нужно было иметь свидетелей при крещении, кои, соединяясь с крещаемым духовным родством, служили бы им наставниками в принятой вере. По правилам св. отцов достаточно, чтобы при крещении мальчика быть одному восприемнику, а при крещении девушки — одной восприемнице. В наше время при каждом крещении бывают восприемник и восприемница, которые между собою называются кум и кума, а в отношении к принятым ими от купели детям крестным отцом и матерью. Тогда происходит между ними духовное родство.

Церковь издревле употребляла крещение погружательное. Спаситель был крещен на р. Иордане Иоанном Крестителем; так поступали прежде со всеми взрослыми. Так крестился великий князь Владимир, и по прибытии его из Корсуни в Киев он повелел, чтобы все люди, вельможи и рабы, бедные и богатые, шли креститься. Народ толпами входил в реку Днепр: большие стояли в воде по грудь и шею, отцы и матери держали младенцев на руках; священники читали молитвы крещения, разделив народ на толпы, в которых мужчинам давали одно имя мужское, а женщинам одно общее женское, оттого многие сотни носили одно название. В. к. Ярослав, сын Владимира I, вырыл из могилы кости дядей своих — язычников Олега и Ярополка, крестил их и положил в киевской церкви Св. Богородицы. Мы с греками остались при древнем обыкновении, а католики в конце VIII в. установили обливательное крещение, чтобы младенцы не простудились от погружения их в холодную воду.

Обряд совершения таинства крещения, заимствованный нами от греков, отправляется ныне как и прежде. Священник читает заклинательные молитвы. Затем следует отречение крещаемого, или в случае его малолетства, его восприем ников, от сатаны. Причем они, говоря «отрицаюся», дуют и плюют три раза, оборотясь назад; а после, оборотясь на восток, уверяют в сочетании со Христом и читают «Символ веры». Потом иерей, помазав елеем, трижды погружает крещаемого в тепловатую, как бы летнюю воду, произнося: «Крещается раб Божий (имя): во имя Отца, аминь; и Сына, аминь; и Св. Духа, аминь; ныне и присно и во веки веков, аминь — надевает на крещеного белую одежду и крест.

Ношение крестов на шее есть обыкновение само древнее. О нем говорится даже в церковном нашем уставе. У нас оно известно еще со времен Владимира I. Современник его, новгородский епископ Иоаким, крестя новгородцев, велел возлагать на них кресты для отличия от некрещеных, что без сомнения соблюдали и другие епископы.

При одевании крещаемого в белую одежду поется тропарь «Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом яко ризою, многомилостиве Христе Боже наш». После крещения следует миропомазание, при произнесении слов: «печать дара Духа Святого». Миром помазуется чело, очи, ноздри, уста, уши, грудь, руки и подошвы ног.

После священник, обошед с крещаемым и его восприемниками трижды вокруг купели; прочитав Евангелие и омыв члены тела, помазанные миром, остригает волосы крестообразно при чтении молитвы; залепив их в воск, отдает восприемнику, а восприемник потом бросает их в купель, из которой выливают воду в непопираемое ногами место[562]. Такое выливание воды из купели, бросание в нее воска и надевание креста на младенца освящены если не церковным постановлением, то древнейшим и очень общим у нас обыкновением. Прежде вменяли себе в обязанность, чтобы младенцев для крещения приносить в церковь, где их и крестили крещением погружательным. В Малороссии младенец не погружается в воду; его обливают, и сей обряд позаимствован от католиков в то время, когда она находилась под польским владычеством. Приношение младенца в церковь в употреблении еще по городам, большею частию между простым сословием и теми, которые придерживаются древ них церковных узаконений; но между богатыми и дворянством оно изменилось — крещают дома[563].

При крещении младенца восприемница снабжает его рубашечкою и головным убором, а восприемник крестом; каждый из них дарит родильницу и дитя добровольным подарком, называемым на зубок, как-то: матернею, деньгами, кто чем может. В других местах северовосточной России восприемник и восприемница снабжают младенца, спустя несколько дней после крещения, приличными вещами: восприемник крестом, а восприемница кисеею или другой матернею, выбойкою, холстом и надевают на него рубашку — и это называется там ризками. После бывает обед, или пир для всех родственников и знакомых, приходивших с поздравлением.

Родители крещаемого не присутствуют при крещении своего дитяти. По совершении крещения священник поручает крестным родителям заботиться о наставлении крестника или крестницы в православной вере и во всем, что нужно христианину.

При вступлении в нашу веру из нехристианского вероисповедания, например, магометанского, совершается непременно крещение и бывают также восприемники. Причем крещаемый, будучи уже в возрасте, сам читает символ веры, наставленный прежде в догматах нашего вероисповедания, а священник спрашивает его: «Отрицавши ли ся скверные и богопротивные веры турецкие, и богохульного учителя их Мегмета и его всех приемников, и всего хульного учения их; и проклинаете ли их и плюеши ли на ня?» На что он отвечает: «Отрицаюся, проклинаю я, и плюю на ня», но его не заставляют проклинать своих родителей. В двенадцатом столетии духовенство наше затруднялось, как присоединять тех, которые переходят из другой веры в нашу, и тех, кои приносятся к чародеям? Новгородский епископ Нифонт на вопрошение черноризца Кирика отвечал: «Если дети приносятся на молитву к варяжскому иерею, то на таковых налагать шесть недель эпитимьи, а три, если приносящие сделали это по молодости и неопытности[564]. Если епископ или пресвитер вновь крестил имеющего истинное крещение или не хотел крестить оскверненного от нечестивых, тот извергался как не различающий священников от лжесвященников и как посмевающийся кресту и смерти Господней. Присоединяющихся к православию ариан, македониан, савватиан, наватиан, тетрадитов и аполинаристов принимали, как видно из правил второго Вселенского Собора, помазуя только св. миром. Евномиан же единократным погружением крещающихся, а равно монтанистов и савеллиан, держащихся мнения о сыноотечестве и всех прочих еретиков принимали в православие, как язычников[565].

В первобытной церкви постригаемы были волосы у священников и новопросвещенных с чтением молитв, в присутствии восприемников. Волосы остригаемые отдавал священник восприемнику, который облеплял их воском, запечатлевая на нем образ Спасителя, и хранил их как посвященные Богу. По мнению других, священник оставлял их у себя и хранил в священном месте. В память пострижения волос праздновали ежегодно день пострижения, как мы празднуем именины.

Между нашими предками язычниками и по восприятии ими христианской веры долгое время существовал обряд пострижения и сажания на коней. Из наших летописей известно, что обряд этот совершался торжественно. Детей в. к. Всеволода Владимирского: Георгия, Ярослава и Владимира постригали на втором и четвертом году возраста и сажали на коней в присутствии епископа, бояр и граждан. Великий князь давал тогда роскошные пиры, угощал князей союзных, дарил их золотыми и серебряными сосудами, а бояр лошадьми, тканями и мехами[566]. Это обыкновение со блюдалось не только в России, но и в других славянских землях. Лешко, почитаемый поляками за первого князя, был пострижен еще младенцем двумя странниками, которые наименовали его потом Семовитом. При постригах находи лись восприемники, между коими было уже духовное свой ство[567]. Конечно, этот обряд древний. У римлян постригали юношей при поступлении их во всадники, а у нас означало вступление в гражданское состояние. Сын в. к. Иоанна III Георгий по достижении семилетнего возраста (1487 г.) был посажен на седло и потом пострижен; причем были восприемниками знатные люди. Дети государя Алексея Михайловича: Симеон и Алексей были переданы на семилетнем возрасте из женских рук в мужские — в ознаменование их свободы. Татищев, живш. в XVIII ст., пишет, что в его время знатные люди держались этого обыкновения и что младенцы передавались тогда из рук женских в мужские. Кроме гражданского есть и церковное пострижение, которое сопровождается молитвою: «Заповедавай нам вся в славу Твою творити, пришедшего раба Твоего начаток сотвори стрищи власы главы своей, благослови вкупе с его вос приемником» и пр. Крестный отец приводил духовного сына в церковь, где священник читал над ним упомянутую молитву[568]. Петр I, по достижении семилетнего возраста дочерей его Елисаветы и Екатерины подрезал у них платья в ознаменование, быть может, перехода их из младенчества.

В Польше пострижение продолжалось весьма долгое время. При возведении в высшее военное звание, оно сопровож далось пострижением[569].

День крещения избирался по произволу. Если дитя бывало слабое или ему угрожалась скорая смерть, то немедленно его окрещивали. Избрание восприемников зависело от воли каждого. Царских детей крестили обыкновенно митрополиты и патриархи, восприемниками бывали старшие иноки Троицко-Сергиевского монастыря, а восприемницами сестры царицы или родственницы государя и государыни. По крещении давали обед духовенству и другим чинам, после обеда высшее духовное сословие благословляло новорожденного образами, сановники подносили ему подарки, которые сам принимал государь; от прочих принимали ближние люди царя; потом пили из заздравных кубов и расходились по домам. Для стрельцов и других чинов выкатывали на середину царского дворца бочки с водкою; в каждой бочке было до 200 ведер пива, а меду в семь раз более. Всякому дозволялось пить, сколько кому хотелось, только запрещалось носить домой[570].

В одиннадцатом столетии устроены были при церквах по древнему обряду особые крестильницы, чтобы крестили детей в церкви. Киевский митрополит Ефрем первый повелел их строить (1090 г.) при церквах в великокняжение Всеволода (в XI в.). Тогда появились у нас банные строения с каменною вокруг церкви оградою, чего прежде не было, — говорит Нестор. В них ставили купель для взрослых людей.

Слово баня употреблено в Новом Завете в смысле крещения. «Христос возлюби церковь, и себе предаде за ню: да освятит ю, очистит банею водною», или банею паки бытия»[571]. Сам Нестор говорит о Христе: «баню нетления дарова» и проч.[572]. Некоторые думали, что Ефрем строил торговые бани, а другие стали утверждать, что он первый начал строить церкви с главами, потому что в Малороссии доселе купол церковный называется банею. Слово баня (bania) чисто польское и значит купол или здание с круглою кровлею. Крестильницы при древних церквах христианских, наприм., при Софийской в Константинополе, назывались баптистирион, в коих крещали правоверных[573].

В древней Греции знатные особы, приезжая поздравлять роженицу с благополучным разрешением от бремени, скрытно клали под ее подушку несколько золотых денег. Этот обычай, употреблявшийся от поселянина до вельможи, вскоренился в языческом Риме, от него он перешел к европейцам. Должно думать, что это обыкновение позаимствовано греками от евреев. У римлян подобные подарки назывались родильными[574]. Так они называются и ныне повсюду. У нас, как скоро родит мать, извещают о том родственников и хороших знакомых. Прежде было в обычае, что после извещения посылали родильнице подарки, состоявшие из материй, полотна и т. п. Ныне ведется обычай лишь в простонародии, что соседи и родные, навещая родильницу, приносят ей пироги и какие-нибудь съестные припасы. В Малороссии на другой или третий день по рождении младенца родители посылали бабку к родным и знакомым с хлебом и узваром[575] с извещением о новорожденном младенце и о приглашении их на крестины. Другие посылали вместо узвара бутылки с виноградным вином и пряники. Ныне такое поздравление выходит из обычая в дворянском сословии, однако оно продолжается еще между простолюдинами и купечеством, и при крестинах уже ничего не кладут на зубок.

Все языческие народы в самой глубокой древности носили на шеях особые мешочки, называемые амулетами. В мешочках хранились камешки с таинственными словами и надписями, лекарственные травы и волшебные вещи, коим приписывали удивительные действия. Все это строго запрещалось не только христианской церковью, но даже языческими царями. Несмотря на это, ношение ладанки поныне оставило следы верования.

Стоглавом строго воспрещалось возлагать на престол сорочки, в коих родятся младенцы[576]. Издревле ведется между суеверными обыкновение, что на том шнурке, на коем носят крест, они привешивают ладанку или мошонку. Ладанка то же самое, что мошонка, есть зашитый мешок с ладаном, который носят всю жизнь, думая, что ни колдовство, ни уроки не пристанут к такому человеку. Кто родился в сорочке, тот хранил ее в мешочке, зашитым с ладаном и ее носил до самой смерти, думая, что повсюду будет сопровождать его счастие. Обыкновенная поговорка «родился в сорочке» означает у простолюдинов счастливца[577]. Другие хранят сорочку в таинственных местах, и неминуемое тому несчастие, если она пропадет.

При языческом и необразованном состоянии людей да вались имена по природным свойствам, состоянию и каче ствам родителей, случайным встречам, любимым вещам, предметам, стихиям и животным. Кошка, кошечка, голубочка, удалец, бычок, золотой, алмазный, мешочек, красавец, красуха, незабудочка, медведик, медовый, роза, синец, василечек, ручеек, стражка, головач, воробушка, кролик, зайка и проч. От сих имен произошли фамилии или прозвания. На всяком языке находятся фамилии, которые в переводе довольно забавные. Славяне, как и все древние народы, заимствовали имена от каких-либо событий или значений, наприм.: Болеслав (виновник славы), Владислав (владыка славы), Мстислав (мститель славы), Подражислав (подражатель славы), Сбыслав (совершитель славы), Святослав (слава святого), Твердислав (твердый в славе), Ярослав (пылкий к славе), Изяслав, Буревой, Гостомысл, Вышеслав, Вячеслав, Остромысл, Добрыня, Претич, Путята и т. п., из женских: Богомила, Милонешка, Людмила, Любушка, Красномила, Красиня, Пршежислава, Гордыня, Добродума, Горислава и проч. Во время господствования варяго-руссов в Новгороде вошли в употребление варяжские имена: Рюрик, Олег, Игорь, Улеб, которое без сомнения превращено в нынешнее имя Глеб. Оскольд, Дир, Свенельд и проч. По принятии христианской веры усвоены имена греческие и римские, будучи переведены на наш язык. Вера (fides), Любовь (charitas), Надежда (spes) переведены только с латинского. София, Екатерина, Александр, Константин, Алексей, Василий, одним словом почти все имена, употребляемые ныне нами, взяты с греческого языка. В древние времена именовали при рождении именем того святого, который приходился в восьмой день по рождении младенца. Наши предки имели еще по два имени, напр., Владимир, во святом крещении Василий; Ярослав, во св. крещ. Дмитрий, Ольга во св. крещ. Елена и проч. Такое обыкновение продолжалось до XVI ст., однако в XI в. встречаются уже одноименные. Пример тому в. к. Юрий Долгорукий. Сверх того было в обыкновении, что перед смертию принимали имя схимническое — и это велось долго даже между великокняжескими родами, до полов. XVII в. Теперь находим одни случаи — между больными, дающими обеты, что если выздоровеют, то они оставят мир и посвятят всю свою жизнь на служение Богу, и потому принимают монашеское имя. Из употребительнейших имен у нас было и есть Иван, почему некоторые стали называть этим именем все наше государство. Простой народ в Болгарии доселе называет всех русских Иванами. Греки же, там живущие, именуют Россию Ивановщиною (oliвavides)[578].

Некоторые после рождения младенца высылают кого-либо из домашних на улицу, чтобы спросить имя встречного, и дают то имя новорожденному; другие даже приглашают встречного в кумовья, думая, что родившийся будет жить долго. Иные, кроме данного имени при рождении, дают другое при крещении, быв уверены, что это оградит новорожденного от всяких напастей в жизни.

В глубокой древности праздновали дни рождения не только смертных, но богов и богинь: Юпитера, Юноны, Венеры, Амура, Аполлона, Дианы, Минервы и пр. Им приносили жертвы во храм, и весь народ стекался сюда праздновать, предаваясь всякого рода веселию, играм и пляскам. В дни рождения государей молились во храмах им преданные и их родственники. Римские императоры, для напоминания народу о их рождении, угощали его несколько дней сряду. То же делалось ими при вступлении на престол. Дни рождения знаменитых и всех сословий людей праздновались в кругу друзей и семейства. Тогда, как и теперь, каждый наряжался в день своего рождения в лучшее платье; принимал подарки от своих домашних, друзей и знакомых. Гению-покровителю приносили в жертву вино, фимиам и животных; женский пол делал то же, а девушки украшали венками жертвенник Юноны. После благодарственного возлияния богам сходились знакомые на пиршества; за столом пили вино за здоровье, желали друг другу долголетия, и чтобы впредь всем им дожить, до радостного дня и вновь праздновать. У греков и римлян праздновали еще дни основания городов, особенно Рима и Константинополя. Все жители города собирались в богатых одеждах во храм, молились Богу за сохранение города и об устранении от него всяких бедствий. Воины и государи, вельможи и граждане, богатые и бедные — все единодушно веселились, радовались и пили за благоденствие города. Богатое угощение и пиршество продолжались весь день. Не было никого, кто бы не принимал участия в этом торжественном дне. Ныне празднуют основания городов по прошествии каждого столетия.

У нас также с самых древних времен праздновали день рождения, который назывался именинами, а ныне днем ангела. Именины произошли от давания имени в день крещения, а день ангела от имени того святого, коим наименовывали после рождения или во время крещения. Но между днем рождения и днем ангела есть разница: первый означает время празднования рождения, а второй — имя покровителя того святого, которое кто принял при крещении, посему иные отдельно совершают празднество, как-то: в день ангела и день рождения, составляющего собственно именины. В оба эти дня служили молебны: о ниспослании здоровья виновнику празднества; одевались в богатые одежды и ездили или ходили поздравлять именинника, который приглашал их на пирог — это значило на пир. В. к. Святополк убедительно просил кн. Василька, проходившего Киев со своим войском, чтобы он остался в Киеве праздновать с ним его именины, названного во святом крещении Михаилом.

В старину посылали почетным людям именинные пироги, и это строго соблюдалось не только в простонародии, но между государями. Царь Алексей Михайлович сам приходил с пирогом к патриарху Иоакиму (1671 г.). В тот же день он давал обед высшему духовенству и сановникам. Перед обедом царь раздавал именинные калачи — всем гостям. Такие калачи были длиною в два и три аршина, толщиною в четверть. Священников, дьяконов и стрельцов также угощали; в тюрьмы и богадельни посылали милостыню. За обедом патриарх говорил заздравную речь и первый про возглашал заздравной чашею за здоровье царя, и эту чашу передавал потом царю; от него она переходила к митрополитам и боярам. После питья за здоровье все расходились. Так праздновались именины всего царского дома. В городах праздновали этот день воеводы и митрополиты; они делали столы для всех людей и после обеда пили за здоровье. В этот день нигде не работали, в лавках никто не торговал, не играли свадеб и не хоронили[579].

Именины царственного дома называются тезоименитством[580]. В торжественные дни императора, императрицы, цесаревича и цесаревны закрываются лавки и никто не работает. Народ стекается во храм и молится Богу о продолжении дней царствующему дому. Благодарственные молебны отправляются повсюду. Митрополит отправляет при дворе молебен в присутствии венценосцев и всего императорского дома, многочисленного собрания государственных людей, министров, посланников, дипломатического корпуса и генералитета. Пушечные выстрелы из Петропавловской крепости возвещают жителям о радостном провозглашении многолетия. Духовенство и все тут находящиеся приносят потом поздравление виновнику торжественного праздника. Во дворце бывает обеденный стол. Ввечеру дается бал и маскарад.

Знакомые и родственники посылают имениннику подарки или пирог; в других местах сам именинник рассылает по своим родственникам сгибни и крендели; но это больше там в употреблении, куда не проникла еще роскошь и иностранные нравы. На обед приглашаются все родные и приятели. В начале обеда берут со стола большой, нарочно сделанный с кашею и яйцами пирог и разламывают его над головою именинника, чтобы весь будущий год быть ему здорову и счастливу, и чем более рассыплется по нем каши, тем более он будет жить. Если во время веселья бьется посуда, рюмки, стаканы и проч., то означает благополучие. Когда же ничего не разбивается, то нарочно бьют. Между дворянством много изменилось празднование именин. В день именин наряжаются как можно щеголеватее, особенно девицы, которые ничего не щадят, чтобы блеснуть изящностью, пышностью и роскошью убора. Изысканность у них простирается до самых мелочей. Они одеваются преимущественно в белые платья, цвет невинности, с розовым платочком на шее и букетом цветов на голове. Волосы убираются по фантазии каждой. После туалета отправляются в церковь молиться Богу; по отслушании обедни служат благодарственный молебен о сохранении их здоровья и ниспослании на них благословения. Около полудня принимают посещения, состоящие в поздравлении с днем рождения или именин. Иные приглашают гостей к обеду или на вечер, который сопровождается танцами. За обеденным или вечерним столом провозглашают тосты за здоровье празднуемого или празднуемой. Во время обеда подают, прежде всех кушаний, кулебяку, называемую именинником: она бывает иногда длиною около аршина и отлично приготовлена. Между родственными и дружескими домами одаривают именинника или именинницу, по произволу. Юные поэты подносят сахарные стишки, в коих расписывают с жаром красоту и прелесть, если это именинница; желают ей счастья, намекая, что никто столько не желает ей неземного блаженства, как воодушевленный ее стихотворец.

Празднование именин так сделалось повсеместным, что даже не только между купеческим сословием, но и между нижними чинами оно совершается с особой роскошью. Для этого дня никаких не жалеют издержек, и чем более гостей, даже незваных, тем более чести имениннику. Кто живал в Петербурге, тот знает, что порядочный сколько-нибудь человек угощает кулебякою и обедом, виноградными винами и шампанским. Для него было бы обидно, если бы гости разошлись невеселыми, надобно, чтобы все помнили его праздник, и потому редкие возвращаются домой пешком.

В дальних городах и деревнях именины празднуют просто: к обеду собираются гости и заключают вечер разгульной веселостью. У помещиков гости пируют несколько дней сряду. Пирог занимает первое место. Изобильный и тучный обед услаждает вкус пирующих; водки, настойки и наливки

текут рекой. Между простым народом угощение зависит от состояния. Но и тут, как и везде в это время, потчуют радушно и веселятся непринужденно. Пирог непременно бывает у каждого — иначе не именины.

Именины составляют одно из гостеприимных празднеств, которое никогда не начинается между набожными, не отслужив наперед благодарственного молебна. Весь день проходит вообще в забавах, играх, плясках и пении радостных песен. Русский празднует день своего рождения с неподдельным чувством веселости и хлебосольства. Тогда у него не красна изба углами, а красна пирогами.

III. ПОХОРОНЫ

На востоке с незапамятных времен сжигали тела мертвых. Такое обыкновение существовало долгое время в древней Европе почти до Р. X.[581].

В Индии, во многих идолопоклоннических племенах юго-западной Азии, западной Индии (в Америке), на островах Океании и в <континентальной> Африке доныне покойников сжигают. Над их трупами сначала пируют, потом тела предают огню, а в заключение совершают пляски, радуясь кончине, потому что со смертью пресеклись для них все бедствия и горести в здешнем мире. Сжигание проистекло из поклонения огню, через который будто бы душа проходить в рай, как через чистилище. Геродот, греческий историк полов<ины> V в. до Р. X., пишет, что еще в его время народы Фракии сжигали умерших. Там при рождении младенца собирались приятели, садились вокруг него, печалились о его появлении на свет и разговаривали между собою только о том, что еще родился человек для сетования, горести и несчастия. Когда же он умирал, тогда веселились, обнаруживая этим, что он уже избавился от всех напастей. После смерти мужа его жены спорили между собою, кому из них быть сожженною с мужем? Каждая из них желала быть сожженною в доказательство, что она любила его более всех. Ежели спор между ними не оканчивался дружелюбно то знакомые покойника рассматривали их требования и предоставляли честь быть сожжену с мужем той, которую знали, что она точно более всех была им любима. Мужчины и женщины провожали ее до могилы, и один из родственников покойника закалывал ее ножом; потом клали ее вместе с мужем на костер. Прочие жены воз вращались домой с большою печалью, потому что не были удостоены этой чести. Тела богатых и знатных выставляли перед народом и пировали три дня. Игры, борьба и битвы заключали поминовение по умершему.

История просвещенных греков и римлян свидетельствует нам, что у них долгое время господствовало обыкновение сжигать тела не только простых граждан, но и великих людей. На месте сожжения ставили памятники, а пепел собирали в урну и хранили у себя дома как драгоценнейший остаток. Когда вошло в обыкновение ставить слезницы, т. е. урны над гробами со слезами, тогда уже стали предавать тела земле. Однако в то же самое время многие предпочитали сожжение погребению. Юлий Цезарь, именем коего украшаются императоры и самые величайшие завоеватели в мире; Цезарь, падший под 23 ударами кинжалов в сенате (в 44 г. до Р. X.), был сожжен торжественно. Народ бросал на горевший его костер копья, венки и украшения. В то время появилась на небе комета, и все думали, что душа Цезаря принята в сонм богов. Его наименовали божественным, и на месте сожжения воздвигли храм Цезарю. Германцы сжигали с телами умерших оружие, коня, посуду, платье, и над могилой делали насыпь. По распространении между ними христианства это обыкновение мало-помалу стало исчезать.

Евреи и египтяне погребали тела. У последних бальзамировали еще покойников и ставили их в капищах. Этим пользовались цари и все богатые, недостаточные лишались таковой почести. Само бальзамирование, проистекшее от верования в переселение душ после смерти, из одного животного в другое, служило чистилищем. С покорением Египта персидским царем Камбизом в начале VI в. и потом Александром Македонским в первой полов. IV в. перед Р. X. бальзамирование почти истребилось и вошло повсеместное погребение. Были примеры, что тогда же некоторые, следуя греческому и римскому обыкновению, сжигали умерших.

Из мертвого тела, пишет Геродот, вынимали внутренности, перемывали их и потом опять влагали в тело, переложив кореньями, тимьяном, анисом и другими семенами; потом облепляли тело воском и передавали на погребение. Тут обрезали ему уши и волосы и опускали в четырехугольную яму; могилу окружали копьями. С покойником клали одну из его жен, задавив наперед веревкою; потом повара, чашника, дворецкого, казначея, золотую чашу, первенцев из животных и любимую его лошадь. После набрасывали хворост и насыпали над ним большой холм. По прошествии года задавливали при его могиле 50 вернейших из его слуг и 50 наикрасивейших лошадей. Из них вынимали сначала внутренности, перемывали и опять влагали. После продевали в лошадь от головы до ее хвоста длинный шест и укрепляли ее на двух колесах в висячем положении. Задавленных людей сажали верхом на лошадей с укрепленным колом к земле. Этот обряд совершали над одними только царями. Прочее сословие довольствовалось тем обрядом, что по изъятии внутренности набивали тело травами и отдавали на хранение приятелям, которые передавали потом другим приятелям, продолжая передачу сорок дней, и наконец погребали.

В первые века христианства погребение сделалось все общим. Усопших погребали в церквах и около церквей; ставили кресты на могилах; гробы делали большею частью деревянные, каменные употребляли изредка. Пышных па мятников тогда не знали. Египетские пирамиды, мавзолеи, саркофаги и другие надгробные жилища распространились по Европе вместе с роскошью не ранее XVII в. по Р. X. Дотоле же это составляло принадлежность только владетельных родов и аристократов. Кладбища за городом учредились не ранее того же века, а в России в конце XVIII в.

Между некоторыми германскими племенами было в обыкновении, что умерших знаменитых людей хоронили в вы копанной в реке могиле. Предводитель готов Аларих, гроза восточной и западной империи, долго оплакиваемый после смерти его подданными, как детьми, был положен в драгоценный гроб (410 г. по Р. X.). На дне реки ископали могилу, опустили туда и затопили водою, чтобы никто из смертных не коснулся священных для них останков и чтобы самое отдаленное потомство, вспоминая о его делах, не шало могилы. Все рабы, производившие работу, были умерщвлены для сохранения тайны погребения.

Монгольские и татарские племена также опускали в воду мертвые тела своих полководцев и знаменитых мужей. Иные из простого сословия погребались просто, а другие опускались с гробами в воду. Атгила, прозванный бичом Божиим и молотом небесным, умерший (в 453 г. по Р. X.) после своей свадьбы от истечения кровью, был вложен в три гроба: золотой, серебряный и железный и опущен в воду. Чингисхан (умер в 1227 г.), погребен по его собственному указанию у Байкальского озера, на вершине горы Бурханкалдук, откуда истекают три реки: Тула, Керулак и Онон. Тут покоятся все наследники престола Чингисхана. Неко торые думают, что страшный Тамерлан тоже сокрыт в воде (в конце XIV в.).

Люди незнатного рода и вообще недостаточные предавались земле. У калмыков, кочующих доселе, предпочитается погребению опускание в воду. Детей ханских кладут в гробы и, наложив на них балласт, опускают в воду при торжественном чтении молитв и игрании музыки. Все мореходцы опускают мертвых в воду по причине отдаленности от твердой земли.

Наши предки славяне сжигали тела. Св. Бонифаций, живший в половине VIII века, говорит с изумлением. Венеды не хотели переживать своих мужей: убивали себя собственноручно, бросались на пламенный костер и сжигали себя добровольно с умершим мужем. Такая жена была всеми похваляема; оставшаяся же вдовою была поношением для семейства[582]. Нестор, описывая нравы русских славян, говорит между прочим, что радимичи, вятичи и северяне возлагали умерших на костер и сжигали; потом совершали тризну. Кости складывали в небольшой сосуд и ставили на столбе при распутье. Этот обычай совершался еще в его время (в пол. XI и нач. XII в.) вятичи, кривичи и другие финского племени обитатели в верховьях Днепра[583]. По разбитии греками в. к Святослава под крепостью Доростолом (Силистриею) в 971 г., русские вышли ночью в поле при полном блеске луны для собирания убиенных соотчичей; за стенами разложили костры и жгли на них умерших в сражении; пленных мужей и жен душили, а в воды дунайские погружали младенцев и петухов и тем довершали жертвоприношение и возлияние в честь усопших[584]. Аравитянин ибн-Фоцлан, отправленный послом в начале X в. от калифа Муктедира к болгарскому королю, которого он называет славянским, передал нам любопытное сведение о нраве, жизни и обычаях волжских славян. Умершего бедного клали в деревянный гроб и потом сжигали. После смерти богатого собирали его имущество и делили на три части. Одну часть отдавали его семейству, другую оставляли на покупку ему платья, а на третью заготовляли напитки, чтобы повеселиться в тот день, когда будут сжигать девушку с ее господином, и в то время предавались питью вина до бесчувственности: иные пили сряду день и ночь; часто умирали с бокалами в руках. Когда умирал князь или властитель, тогда семейство его спрашивало у девушек и мальчиков, кто хочет умереть с ним? Кто произносил «я», тотчас связывали его и не выпускали на волю, хотя бы он после хотел отказаться. По большей части девушки вызывались на смерть. Если девушка изъявляла желание умереть, то ее поручали двум другим девицам, которые имели за нею присмотр, и куда бы она ни пошла, следовали за нею и служили во всем, даже мыли ей ноги. Девушка же веселилась, пела и усыпляла свое горе напитками. В день сожжения приносили к берегу реки приготовленный гроб, окруженный четырьмя деревянными изображениями. Сюда стекался народ толпами и произносил невнятные слова. На деревянных подмостках ставили кровать, которую покрывали дорогими материями и подушками. Немедленно приходила старая женщина, называвшаяся ангелом, смерти, со свирепыми глазами и адским лицом. Она подходила к могиле, в которой лежал мертвый, вырывала его оттуда, а с ним горячительные напитки, плоды и лютню; надевала на него споднее и верхнее платье, сапоги, куртку, шитый золотом кафтан с золотыми пуговицами и золотую парчовую шапку, обложенную соболем. Потом несла его на подмостки под устроенную палатку; сажала на стеганом одеяле, обкладывала подушками и ставила перед ним напитки, плоды, васильковые травы, хлеб, мясо и лук. Затем приводили собаку, разрезали ее надвое и бросали на подмостки. В стороне клали оружие покойника. Потом приводили двух лошадей, загнанных до пота, и двух быков; приносили петуха и курицу; все разрубали на части и мясо бросали на подмостки. Обреченная на смерть сходила вниз и опять появлялась; и когда входила в палатку, тогда она говорила находившимся при ней: «Скажи твоему господину, что я умираю из любви к нему». После полудня приводили ее к дверям палатки, ставили на ладонях мужчин: она смотрела через щель двери, говорила, сходила с ладоней, и это действие повторяла три раза. В первый раз она говорила: «Здесь я вижу моего отца и мою мать»; во второй: «Здесь я вижу всех моих умерших родственников, сидящих вместе»; в третий: «Здесь я вижу моего господина: он сидит в раю. А рай так прекрасен! Так зелен! Господина окружают мужчины и мальчики. Он зовет меня. Скорей меня к нему!» Тогда подавали ей курицу; она отрезала ей голову и бросала. Стоявшие поднимали с земли и бросали на подмостки. Потом ее подводили к умершему: она снимала с рук ожерелья и отдавала ангелу смерти; затем снимала кольца и отдавала стоявшим подле нее двум девушкам, называвшимся дочерями ангела смерти. Тогда возводили ее на подмостки. За нею входили мужчины со щитами и палками и подносили ей бокал с вином. Она брала и осушала его с пением. Тут уже прощалась со своими друзьями. Ей подносили другой бокал, при этом она пела длинную песню. Ангел смерти вырывал тогда бокал из ее рук и вводил насильно в палатку ее господина. От этого она приходила в смущение, делалась нерешительною; но ангел смерти хватал ее за голову и тащил во внутренность палатки. Тотчас мужчины начинали бить в щиты палками, чтобы никто не слыхал ее крик и чтобы другие девушки не ужасались умереть со своим господином. Тогда входили сюда шесть мужчин с несколькими девушками. Обреченную жертву клали сбоку господина: двое хватали ее за ноги, а двое за руки. Ангел смерти входил с широким ножом и ударял ее между ребрами. Двое мужчин душили ее веревкою. Ближайший родственник умершего выступал вперед, брал полено и зажигал. Он шел к подмосткам с горящим поленом в руке, а другую руку закидывал за спину и зажигал костер. Потом каждый подходил к костру с зажженным деревом, поджигал и бросал на костер полено. Огонь пылал со всех сторон, а в нем горела жертва ослепления. По сожжении ставили в роще столб и надписывали на нем имя умершего и царствующего короля, и потом расходились[585].

У балтийских вендов старшина селения оповещал жителей о смерти гражданина пересылкою из дома в дом черной палки, и все должны были присутствовать при выносе тела. Женщины, одетые в белые платья, обязывались плакать и вопить, потом собирать слезы в маленькие сосуды. После предавали тело огню и, омочив пепел слезами, вином, молоком и душистою водой, собирали прах сожженного в урну, которую зарывали в землю. С умершим сжигали на костре любимую его жену, служанку, слугу, коня и любимых его домашних животных; подле него клали оружие, деньги и кумиров; над могилою знатных мужей складывали в кучу камни или делали насыпь. Печальный обряд заключали траною (поминовением): ели, пили, пели приличные в честь покойника песни и забавлялись разными играми, борьбою и верховою ездою.

Урны делались из глины, металла и стекла. Если набиралось вдруг много умерших, например, в сражении, то их сжигали на каменном помосте и прикрывали доскою[586]. Чем особа знаменитее, тем бугор делался выше и шире, и верхушка оканчивалась конусом. На нем ставили какой-нибудь знак.

Варяго-руссы закапывали покойников в землю; над вла детельными князьями и старшинами делали насыпи из земли, называемые буграми и холмами, которые были раз личной высоты, смотря по особе. Если лицо было знаменитое, то делали высокий бугор; но над князем владетельным делали еще выше, и самый высший означал родоначальника владетельного дома. Такое обыкновение наших предков продолжалось во все их идолопоклонство. Правитель воз рождавшейся России Олег, приплыв к высоким берегам Днепра, объявил Аскольду и Диру, завладевшим тогда Киевом, что настоящий государь есть Игорь, и по его знаку они пали под мечами убийц. Тела их погребены на горе, где в Несторово время находился Ольгин двор, а над могилами их сделали холмистую насыпь (в 879 г.). Жители киевские доселе указывают на это место. Кости Аскольда покоились ниже Николаевского монастыря, где вросла теперь в землю небольшая старинная церковь, а кости Дира за древнею церковью св. Ирины. Над могилою Олега, который погребен на горе Щековице (в 913 г.), находилась также насыпь, которая еще в Несторово время называлась Ольговою могилою. По убиении древлянами в. к. Игоря (в 945 г.) близ Коростеня[587] они насыпали над ним высокий курган в Несторово время он был еще виден [588]. В. к. Ольга, умирая, завещала между прочим своему сыну Святославу, чтобы в память ее не совершали тризны[589].

Великое множество могильных холмов, известных под именем курганов, было видно в восточно-южной России до конца XVIII в. Там отрывали разные металлические вещи, деньги и вооружения, которые были положены вместе с покойниками в том предубеждении, что они пользуются ими на том свете[590].

В Литве часто находили в могилах не только высшего сословия, но и низшего, кости разных животных, оружия, украшения и напитки. В Новогрудском лесу нашли на одной могиле надгробный камень с этой надписью:

Древние греки и римляне, не сжигавшие впоследствии тела покойников, отправляли посмертные обряды почти одинаково с евреями. Умерших обмывали теплой водою, выправляли телесные члены, сжимали глаза и рот. Это делали по большей части родственники из нежной любви к покойнику. Пенелопа, прощаясь со своим сыном Телемахом и супругом Улиссом, желала еще дожить того часа, в который бы сын ее закрыл глаза своим родителям:

Римлянка говорила своему сыну:

Тело натирали еще благовонными мазями. Потом надевали споднее платье; поверх него верхнее, большею частью белое; лицо покрывали тонким полотном, голову убирали цветами и венками и клали в передней комнате, ногами к дверям; в рот клали обол[592] для оплаты Харону за перевоз через реку Лету. Приходившие родственники и знакомые целовали в последний раз в губы. Прощальные расставания и цело вания находим у римских стихотворцев. У Вергилия:

У Тибулла:

У Проперция:

Перед домом ставили, пока умерший находился в нем, сосуд с водою, которую омывались прикасавшиеся к покойнику, почитая себя оскверненными. Мертвый лежал несколько дней не погребенным. У римлян оставляли их семь дней, в продолжение коих обмывали теплой водою, чтобы возвратить его к жизни, и производили разные плачевные воззвания. Нанимали особых женщин — плакух, чтобы они рыдали над мертвым, и музыкантов, чтобы играли при несении тела.

В Афинах выносили тела на нарах до восхождения солнца, а в других местах Греции днем, с зажженными факелами, или везли на богатых колесницах, покрытых черной матернею. Родственники шли в печальных белых одеждах; знакомые и любопытные обоего пола сопровождали покойного до могилы. Его несли или везли лицом вверх; в могилу же клали лицом, обращенным на восток. Путь до могилы усыпали цветами, зелеными сучьями, травою; могилу посыпали цветами и обсаживали деревьями. Поминки сопровождались яйцами, хлебом, салатом и бобами[594]. Богатые ставили памятники мраморные или из обыкновенного камня по своей идее или своим чувствам; резали надписи на камнях, мраморных гробницах и медных досках с изображением барельефов, выражавших мысль о потере или горестное чувство, постигшее оплакивающих. Хоронили в городе и вне, в храмах и садах. Глубокую грусть выражали еще тем, что могилу окружали печальными деревьями: кипарисом и миртом.

Балтийские и мекленбургские венды складывали мертвые тела под каменными сводами или ставили гробы в землю и поверх могильной насыпи набрасывали круг камней, или вбивали в землю кол. Богемцы ставили на распутье дорог деревянные знаки и отправляли поминки, одевшись в шутовские платья и личины. Славяне киевские имели обыкновение зарывать в землю вместе с трупом плетенные из ремней лестницы; ближние умершего язвили свои лица, и закалывали на могиле любимого коня[595].

Предки наши, по принятии христианской веры, позаимствовали многие восточные обычаи в числе их обрядные действия погребения. Способ делания гробов, называвшихся у нас корсты, взят от греков[596].

По смерти кого-либо давали немедленно знать священнику, который приказывал звонить по душе покойника в колокол и потом сам являлся. До его прихода омывали тело теплой водою, надевали белое и чистое белье и клали посредине комнаты на стол, покрыв белым полотном и сложив руки на груди. Потом давали покойнику крестообразно в одну руку крест, а в другую свечу, и окружали его зажженными восковыми свечами; священник читал отходную молитву; присутствовавшие с зажженными в руках свечами молились и плакали.

Муромский князь Глеб, услыхав об убиении своего брата Бориса, излил горесть в набожном плаче: «Господи! Лучше бы мне умереть с братом, нежели жить одному на этом свете. Если бы я, брат мой, видел твое ангельское лицо; то пострадал бы с тобою. Но к чему я остался один? Где твои речи, которыми услаждал меня? О брать, мною любимой! Ныне, уже не услышу твоего кроткого наставления. Если можешь молиться за меня у Бога, то молись, чтобы и я принял подобную тебе участь. Мне было отрадно жить с тобой, а теперь остаюсь один — в этом обольстительном мире!»[597]

Тело оставляли непогребенным несколько дней; погребали до захождения солнца, чтобы оно было еще высоко и лучезарно: «то бо последнее видит солнце до общего Воскресения». Другие считали долгом погребать мертвых в самый день их кончины, и только за неимением гроба отлагали до следующего дня. Когда князь черниговский Давид (скончавш. в 1123 г.) был внесен в храм Бориса и Глеба с тем, чтобы предать его тело погребению в тот же день, тогда не был готов гроб, посему епископ Феоктист сказал: «Солнце заходит, оставим погребение до утра». Через несколько времени пришли люди и объявили епископу, что солнце не скрывается и стоит на одном месте. Феоктист восхвалил Бога; работники спешили обтесать камень, и как скоро вложили камень во гроб, солнце село[598]. Тело кн. Юрия, родного брата в. к. Иоанна III, пролежавшее в соборе архангельском четыре дня, противу обыкновения, не хотел предавать земле митроп. Филипп, потому только, что не в тот день погребен, когда помер, — однако, по приказанию великого князя, он похоронил его.

Над усопшим читали псалтырь, день и ночь. Родные и знакомые прощались с умершим, целую его в уста и руки. Нанимали еще женщин-плакух; курили ладаном, молились Богу о спасении души и о принятии ее в рай. При наступлении погребения, клали тело в деревянный окрашенный гроб или обрисованный изображениями святых, и отвозили на санях в церковь[599], где, по совершении за упокой, хоронили тут же около церкви, обыкновенно поутру. Богатых и знаменитых мужей погребали в церкви. Над умершим ставили деревянный крест и потом поминали кутьею; в нее ставили восковые зажженные свечи: две за упокой умерших, а три за сохранение здоровья живых. После раздавали милостыню нищим, бедным и изувеченным.

Кутью приготовляли из трех частей вареной пшеницы, четвертой — гороху, чечевицы и бобов; она подслащивалась медом и плодами. За панихиду по усопшему платили гривну серебра[600].

С мертвым клали домашние вещи и съестные припасы. Сербы и славяне, живущие в Лузации, клали в гроб оружие и разные вещи. Лузацкие венды клали на гроб топор. Более или менее, но продолжалось такое обыкновение до наших времен.

В XII в. встречаем уже обыкновение, что за покойниками вели княжеских лошадей и несли знамена над гробом. По привезении тела дорогобужского князя Владимира (в 1170 г.) в Вышгород игумен лавры Поликарп требовал у князя Давида, чтобы он дал ему воинов вести коней княжеских за гробом и держать над ним знамена. «Мертвым нет нужды ни в чести, ни в знаменах, — отвечал князь, — даю тебе только игуменов и священников»[601].

Некоторые иностранные писатели XVI в. свидетельствуют единогласно, что голову покойника обвивали полотном и хоронили на третий день без всякой пышности; в комнате курили ладаном, читали псалтырь; лобызали умершего в уста при восклицании: «Для чего оставляешь нас, о любезнейший! Разве не было тебе чего пить и есть? Ты покидаешь несчастную супругу! Признайся, что заставило тебя бросить прекрасную жену и милых детей?»… и тому подобные делали воззвания. Надевали на него новое платье и сапоги. Гробы делали сосновые как для бедных, так и богатых, которые, смотря по состоянию, оббивали материею внутри и снаружи. Писатели XVII в. говорят, что мертвых предавали земле до истечения суток; на покойника надевали новую рубаху, чулки, башмаки, похожие на туфли, и шапку; потом клали его во гроб. Знакомые, родные и семейство оплакивали беспритворно. Богатых оплакивали и в доме и на могиле особо нанимаемые ими женщины, одетые в белые одежды, с закрытыми покрывалами на голове. Эти женщины назывались плакальщицами; они вопили нараспев: «Тебе ли было оставлять белый свет? Разве не жаловал тебя царь? Не имел ты богатства и чести, супруги милой и добрых детей?» Ежели умирала жена, то говорили: «Разве ты не имела доброго мужа?» и т. п. Покойного носили на кладбище в присутствии родных и друзей; впереди несли образа, за ними шло духовенство, которое курило ладаном и пело. После погребения плакали на могиле жалобным голосом. Во гроб ставили в голове покойника кружку меду или пива и хлеб[602]. В продолжение сорока дней совершались поминовения. В конце шестой недели приходила на могилу вдова и несколько друзей; она приносила напитки и кушанье, и после слез со стоном ели, а остатки раздавали нищим. Так поступал простой народ и все недостаточные, но богатые и знатные особы поминали дома. Сверх этого поминовения производились еще ежегодные поминки.

По прошествии шести недель или сорочин оканчивался траур, и вдова могла снова выйти замуж[603].

Некоторые пишут еще, что мертвых хоронили зимою, особенно в Москве, а вывозили отпетые тела за город в Божий дом (убогий) и там оставляли до весны, чтобы удобнее было копать могилу[604].

Кто был отчаянно болен и соборован маслом и потом выздоравливал, тот носил уже до смерти черную одежду.

Употребление деревянных гробов доселе повсеместное. Внутри и вне оббивают их материями штофными, серебряными и золотыми, и из такой же материи кладут под головы подушки с шелковыми, золотыми и серебряными кистьями; внизу гроба также привешивают кисти, смотря по состоянию; поверх гроба вырезают или нашивают золотые и серебряные кресты, усыпанные блестками. Цвет наружных украшений показывает возраст, поле и звание умершего. Розовый и белый принадлежность младенцев, детей, девиц и молодых дам; голубой, синий, зеленый и малиновый для прочего звания. Вынос тела совершается перед полуднем.

Гроб, украшенный балдахином, ставят на колесницу, которую везут несколько пар лошадей в черных печальных покрывалах; по сторонам несут зажженные факелы, кои не гасятся до самой могилы. Покойника сопровождают родственники и знакомые в черных одеждах. Женский пол нашивает на свои одежды белые полосы, называемые плерези; мужчины покрывают платье, шляпы и шпаги черным крепом. У знатных и государственных людей балдахин и печальная колесница блестят золотом и серебром; впереди гроба несут на подушках их ордена длинным рядом; тут идут священнослужители и певчие, которые во все шествие поют «Снятый Боже», или играет музыка в сопровождении глухих барабанных ударов, если покойник военный. Войско, с опущенными вниз ружьями и заряженными пушками увеличивает пышность похорон. Лакеи идут в черных одеждах с разноцветными приколотыми к их плечам лентами; гражданские и военные чиновники окружают печальную колесницу, а в траурной одежде стоят на ступенях колесницы ассистенты и поддерживают балдахин. Когда кто-либо из членов императорской фамилии сопровождает государственных сановников, тогда присутствуют министры, дипломатический корпус и другие высокие чины. Карета покойника, следующая за гробом, обивается черным сукном, с гербовыми на ней изображениями по белому полю. Семейство, родственники и знакомые идут за гробом; за ними толпа любопытных, а за ними тянутся сотни карет, колясок и других экипажей.

Когда провозгласится на могиле окончательно: вечная память, тогда опускают гроб в могилу. Священник первый берет землю лопаткою или рукою и бросает на гроб; за ним предстоящие. Если погребают из военных, то войско производит погребальную пальбу из орудий. Затем приглашают к обеденному столу, который называется поминками; за столом подают, между прочими кушаньями, кутью, блины и кисель с молоком.

Бедный и обыкновенный человек погребается самым простым образом. Тело кладут в деревянный окрашенный <или> даже неокрашенный гроб; после отпевания относят знакомые на своих плечах на кладбище и опускают в могилу. Сердечный их вздох по умершему заменяет пышный погребальный обряд.

В Малороссии, во время ее казачества и даже в недавнее время, не более тому лет 25, похороны сопровождались всеми жителями. Умирал ли кто, звонили по душе в колокол протяжно и заунывно; знакомые и незнакомые спешили спрашивать у звонаря: по ком он звонит? У каждого вырывалось сердечное излияние: «Упокой, Господи, душу усопшего! Дай, Боже, ему царствие небесное! Вечная память!» Каждый принимал участие в потере другого как в своей; всех трогало и на всех находило уныние, грусть и печаль. Заупокойный гул колокола нарушал спокойствие всего око лотка.

Омыв покойника или покойницу, одевали ее в чистое платье; потом клали на стол посреди комнаты и закрывали белым полотном; на ноги надевали башмаки. В руки, сложенные накрест, давали восковой крест и восковую свечу. Умершую женщину и девушку наряжали в праздничное платье; ноги обували в красные башмаки. Голову девушки украшали венком, сплетенным из цветов: васильков, незабудок, звездочек, гвоздик и других душистых цветов и трав. По изготовлении гроба клали в него усопшего. Священник читал молитву по умершему; дьячок день и ночь читал псалтырь; восковые свечи теплились около гроба; вокруг него курили ладаном, и толпа жителей приходила прощаться с покойным. Родные и знакомые рыдали безумолчно; сами посетители голосили. Дом превращался в плач. Перед вы носом тела отправляли панихиду; во время выноса звонили во все колокола. Гроб поднимали родные, знакомые и незнакомые и несли на своих плечах до могилы. Перед гробом несли образ; церковные хоругви развевались впереди; на дороге останавливались читать Евангелие по нескольку раз; народ провожал усопшего с рыданием: все плакало и рыдало. Отчаянный голос родных заглушал чтение Евангелия, особенно при опускании тела в могилу. На могиле ставили деревянный крест; иные делали могильную насыпь, укрывали ее цветами и травами. Ставили еще калиновое дерево, если казак умирал на чужой стороне[605].

Над молодым казаком ставили, кроме креста, шест с белым знаменем. Кладбище белело от знамен, которые свидетельствовали безвременную кончину молодого казака. При могиле и в доме раздавали милостыню бедным и нищим; кормили их поминальным столом и рассылали по домам бедных хлеб, кушанье и деньги. Для духовенства и знакомых давался особый поминальный стол, при коем кутья и кисель, занимали главное место. Кроме сорочин делали поминовения через три дня и через неделю. Па мятников никаких не сооружали.

Погребение помолвленной невесты сопровождалось весьма трогательно. Ее одевали в нарядное платье, как под венец; голову убирали цветами и потом клали на стол, подле окна; вокруг нее зажигали свечи; в головах читали псалтырь; народ по первому звону сходился толпой проститься с нею; подруги ее стояли вокруг и плакали. Отец и мать бились над ее телом и страшно рыдали. Они целовали ее руки, целовали ее в щеки, губы; целовали шею и голову и кричали с исступлением. Мать расставалась с жалобным причитанием: «Прощай, моя радость! Моя утеха! Зашло мое солнечко красное! Дочь моя! Ты завяла, как цветочек; засохла, как травка! Ты покинула меня сиротой, Бог с тобою! За что ж покинула? Скажи, душечка моя, золото мое, сокровище мое, бесценная, ненаглядная! Скажи, мой ангельчик, мое серденько, моя жизнь, моя отрада! Промолви хоть словечко, улыбнись хоть ненароком; протяни свою беленькую ручку, раскрой свои черные очи, посмотри! Пышная и гордая, величавая и румяная, покидаешь меня! Оставляешь, горемычную, без радости, покидаешь навсегда! Я тебя лелеяла, смотрела за тобою — кто же меня, старую, присмотрит теперь? Ты уже на том свете, между ангелами, а я здесь! Кто пожалеет обо мне? Все родные — все, не ты! Я тебя убрала под венец; сложила твои ручки для молодого; сама закрыла ротик, целовавший меня; сомкнула твои черные глаза, радовавшие меня. Кто же закроет мои? Родные — не родная моя дононька (дочь)! Бог тебя взял, да будет Его святая воля! Молись у Него за меня, грешную. Дононько моя! Лежишь, будто живая: ты улыбаешься, протягиваешь ко мне рученьки — обними же меня! Доненько, милая, голубка сизокрылая, пташечка звонкая, распевная! Что ж не усмехнешься? Что ж не порадуешь? Сжалься! Взгляни хоть на минутку, пробудись! Почему же не говоришь? Ты же меня тешила ласковыми словечками, встречала приветственной улыбкою — а теперь? Молчишь, сложивши ручки накрест; но с ним идешь навстречь Спасителю — и твои уста уже славословят Его. Ты уже не здесь, а там, там ликуешь со святыми! Унесла с собою все наши радости, а нам оставила одно горе и слезы. Кто оботрет наши слезы? Кто приголубит нас на старости? Отец и мать покинуты тобою; отец и мать проливают горячие потоки слез. Они перестанут плакать, когда очи их высушатся и сомкнутся навек! Тебе бы следовало схоронить меня! О, лучше бы я не видела Божьего света! Кто утешит меня? Кто поболезнует со мною? Чье сердце забьется так обо мне, как билось твое? Но твое сердце — уже камень! Ты уже во гробе: мой стон, мой вопль и мои рыдания не трогают тебя. Я слышу пение вечной памяти! О, доненько, доненько моя! Недолго я любовалась тобою. Не думала, не гадала закрыть твои оченьки ясненькие, твои уста розовые, и закрыть ризою гробовой! О горе мне, бедной! Я сама сомкнула твои глазики до Страшного суда. Заступница, Божия Матерь! Прими меня скорей, успокой меня с моею дененькой. Укрепи, Господи, и помилуй меня». В продолжение трех дней отец и мать рыдали по своей дочери; народ беспрестанно навещал усопшую, горевал и хвалил ее доброе сердце и красоту. Отец часто говорил в отчаянии своей жене: «Что же, моя старая? Собирались играть свадьбу — вот веселье наше!» Он заливался слезами и стоял неподвижным от печали. Но вспомнив, что он ропщет на Провидение, говорил ей: «Полно плакать. Бог ее взял, она уже в царствии небесном. Ее Бог наградил. Живой думает о живом, так и мы с тобою. Молись лучше!» В погребальный день звонили в большой колокол протяжно, с заунывным ударом. Этот звон собирал людей и назывался сборным. Окружные обыватели сами сходились на похороны. С умолком сборного колокола выносили из церкви деревянный крест с изображением Распятия Иисуса Христа, хоругви и носилки; за ними шли священники и весь причет духовный в черных ризах. По прибытии духовенства начинали служить по умершей. Потом, собрав дружек, поддружек, старость, бояр, свах и свитилку — такое число, какое следовало для веселья, одаривали их свадебными подарками. Мать, подозвав молодых девушек, ее подруг, говорила им, обливаясь слезами: «Я не дожила до свадьбы своей доненьки! Господь Бог определил мне созывать вас, чтоб вы проводили ее к темной могилке. Не довелось мне слушать ваших веселых песен; пришлось мне видеть ваши слезы. Не прогневайтесь на меня, что я не угощаю вас караваем, не наделяю белыми платочками; но даю вам в руки восковые свечи. Зажгите их и проводите мою голубку, доненьку». Потом мать, взяв большой рушник (полотенце), который вышивала покойная, чтобы подостлать себе под ноги во время ее венчания, перевязывала им деревянный крест; после перевязывали дружку и поддружку длинными рушниками, вышитыми узором, и потом еще накрест белым полотном, по несколько аршин. За ними перевязывали свах и прикалывали к головному их убору по цветочку. Старосту обвязывали одним рушником, а свитилку (старшую сваху) двумя и давали ей в руки восковую свечу и меч, как водилось на свадьбе, обвив его душистыми цветами. К шапкам бояр прикалывали цветочки и перевязывали правые руки белыми платками, вышитыми узором. Платок, которым следовало вязать руки молодым под венцом, клали на серебряный крест. Священников и весь духовный причет дарили белыми платками. Гробовую крышу покрывали большим килимом (ковром); носилки застилали богатым коцем (покрывалом) с разводами и вышитым орлом. Килим и коц отдавались в церковь после похорон. Девушкам раздавали все приданое покойной; плахты (узорчатые платья), передники, рубашки, платки и полотенца; женщинам — белые серпянки, чепцы, головные платки, подушки, одеяла и разные хозяйственные вещи. По раздаче вещей кропили гроб святой водою с произнесением: вечная память. Свадебные бояре клали невесту во гроб, подруги поправляли на ней головной убор и украшали снова венками; погребальное шествие начиналось несением впереди креста, потом святых хоругвей; за ними несли четыре мальчика, с перевязанными белыми платками на руках, надгробную крышку, обитую черным сукном; потом шли четыре боярыни; за ними священники и дьяконы, держа зажженные свечи, и во время шествия кадили и пели протяжным голосом; потом шли попарно все ее подруги с зелеными зажженными свечами; головы подруг были обвиты черными лентами; за ними шли свитилка с мечом, сваха, дружки, поддружки и, наконец, несли гроб на носилках одни свадебные бояре. Если присутствовал жених покойной невесты, то он шел с правой стороны ее гроба. Жениха вели под руки два свата, потому что истинная горесть до того расстраивала его, что он едва передвигал ноги: был бледный как смерть и не рыдал, но только стенал. Тут уже шествие заключалось толпою народа всех сословий. Во время шествия звонили по церквам, а на дороге останавливались читать Евангелие по несколько раз, и всякий раз подстилали священнику бумажный платок под ноги, который отдавался ему. Покойную несли сначала в церковь, где служили обедню и панихиду; потом, тем же самым порядком, несли умершую на кладбище при беспрерывном колокольном звоне. Гроб опускали в могилу на хорошем белом полотне, приготовленном для приданого. При опускании гроба раздавался повсюду стон и вопль; все плакали, как по своей родной. От ребенка до старика все заливались слезами. Старший священник бросал на гроб горсть земли; за ним отец и мать, там свадебный причет и, наконец, все, кто как попал. На гроб насыпали немедленно землю и ставили в головах большой деревянный крест, покрытый зеленой краскою. Бедным и нищим раз давали на могиле хлеб, разное кушанье и деньги, чтобы молились о спасении души. Потом все отправлялись поминать умершую. Столы с кушаньями и напитками были расставлены по всему двору, а в комнате угощали одних старших. Поминовением заключались похороны.

В Олонецкой губ. умирающих перекладывают с перины на солому, чтобы, как говорят там, душа распросталась, которая должна дать ответ за каждое перышко. После покойника моют пол и окуривают комнату. Потом являются плакальщицы, которые воют над ним до погребения; наконец, ходят по домам родных и знакомых покойника и своими причитаниями напоминают им жизнь его; рассказывают все его привычки, обыкновения и даже любимые кушанья[606]. Между черногорцами (адриатическими славянами) родственники омывают тело умершего, надевают на него белую рубашку, осыпают цветами и кладут при нем его оружие. В то время сколачивают гроб из трех досок, наподобие треугольника. Соседи, узнав о смерти, стекаются на похороны; родственники голосят над усопшим, выхваляя его добродетели, доблестные дела и горюют об участи семейства. Обыкновенные возгласы их: «Кто теперь будет ездить на твоем коне? Кто будет носить твое платье? К чьей груди прижмутся твои дети? Кем будет клясться твоя сестра?» (У черногорцев сестра обыкновенно клянется здоровьем брата.) Матери и сестры более всех плачут: они царапают себе лицо до крови и, отрезав волосы, кладут их на могилу. Над могилой ставят большой деревянный крест с изображением на нем столько кукушек, сколько осталось родственников, или кладут надгробный камень. Священник провожает тело до могилы и там совершает надгробное пение. Знакомые присутствуют при погребении с оружием, оборотив его назад. Проходя дом, где лежит покойник, они бегут; то же самое делают, проходя мимо кладбища. В некоторых местах посещают могилу на третий и восьмой день после. погребения; читают молитву, плачут и потом угощают хлебом и вином. По покойнику носят траур весь год; мужчины отращивают бороду, женщины стригут волосы и ходят несколько дней, ничем не прикрывая головы; после уже повязывают голову черным или голубым платком[607].

Иностранные писатели передали нам погребение наше в самом искаженном виде, особливо англичанин Филипс[608], который написал величайшие нелепости. Он говорит: священник, по окончании литии, вручает умершему свидетельство за подписью епископа следующего содержания: «Мы, епископ и священник (такие-то), даем сим знать, что умерший (такой-то) жил истинным христианином по пра вилам греческой церкви, исповедался и прощен в грехах, чтил Бога и угодников и постился, почему удостоверяем св. чудотворца Николая и всех небесных жителей, что он может войти беспрепятственно в небесное царство»[609].

Были случаи, что у нас хоронили в мраморных гробах. Тело равноапостольного в. к. Владимира было вложено в мраморный гроб (1014 г.) и поставлено рядом с гробницею супруги его Анны среди храма Бржией Матери, называемого иначе Десятинною церковью[610]. Тело сына его, в. к. Ярослава, тоже положено в мраморный бело-синего цвета гроб и погребено в Софийском соборе. Его памятник украшен разными изображениями птичьих голов, цветов и дерев и уцелел до нашего времени[611]. Мощи св. Бориса и Глеба вложены в мраморный гроб[612]. Тело в. к. Изяслава тоже положено в мраморный гроб (1078 г.).

Погребали в церквах и близ церквей — это продолжалось до первой половины XVIII в. (1731 г., дек. 31). В это время повелено указом, чтобы в городах, селениях, слободах и проч., умерших не хоронить при церквах, а отводить для того особые места за городом под названием кладбищ, которые в Малороссии называются цвинтарами. В 1772 г. подтверждено отводить особые места для кладбищ вне города и устраивать при них церкви и часовни. С того времени появились определенные кладбища, и на них начали ставить надгробные памятники для означения места почившего. Если ныне погребаются внутри некоторых храмов и монастырей лица знатные или особенно именитые, то это делается не иначе, как с разрешения духовной власти; причем вносятся в пользу тех церквей или монастырей условленные или посильные вклады, что, однако ж, не на всех простирается.

Из отечественной истории известно, что во время моровой язвы, посетившей Россию в 1352 г., памятной под именем черной смерти, не было места для могил, потому погребали не только за городом, но в лесах, обратившихся в кладбища[613].

В древности крест был ужасом для людей, потому что на нем распинали преступников, но когда Божественный Спаситель мира претерпел на нем мученье и смерть, тогда это знамение сделалось священным предметом. В воспоминание Его страдания христиане стали носить крестное изображение на груди. Св. мученик Прокопий, пострадавший при импер. Диоклетиане (в кон. III ст.), умер с крестом на шее. Константин В., первый христианский император, выбивал на своих монетах кресты с изображением оружий в память того креста, который ему явился на облаках, с этими словами: «In hoc signo vinces (Сим знамением победиши)»[614]. Христиане первых веков погребали усопших без всяких пышных обрядов и на могилах их никаких не ставили знаков. Апостолы и первые мученики за веру никаких не сооружали по себе надгробных памятников. Одно благочестие воздвигло впоследствии на месте их страданий и вечного их жилища храмы и монастыри. Но в какое время появились кресты на могилах? Этого нельзя определить с точностью. Нам известно, что в конце III ст. они ставились на могилах — сначала в Палестине, потом в VI в. в Риме, а после, в конце того же столетия, — в Цырьграде. Отсюда это обыкновение распространилось по всем тем местам, где находились христиане. У нас с принятием веры вошло в обряд возведение крестов как выражение набожности. В постигшее наше отечество бедствие (в 1092 г.) засухи и мора многие тысячи крестов усеяли кладбище. В короткое время померло в одном Киеве от 14 ноября до 1 февраля 7000 человек, и такое количество крестов укрыло поле, на коем они были погребены. Едва успевали делать гробы и кресты, потому что некому было заниматься ими.

Кресты делали, как и теперь делают, четырехугольные, прямые, и восьмиугольные, совершенно без различия; надписей на них никаких не было, а окрашивали разноцветною краскою; более зеленою и голубою. На них вырезали простые изображения: Адамову голову, ангелов и святых.

Надписи появились с распространением письменности, но в древнем мире употреблялись с незапамятных времен надгробные надписи. Египетские и персепольские памятники обозначались иероглифами; скандинавские народы вырезали руны; американские имели свои особые знаки, соответствовавшие рунам; европейские ввели письменные буквы. Надписи обыкновенно показывали время рождения и кончины, великие заслуги и гражданские добродетели. Чувствительность и нежность были предметом постоянных выражений родителей, детей и друга. Пламенная любовь и пылкая страсть изъяснялись языком поэзии. Все выражалось по своим понятиям и чувствам — так делается и ныне, потому что все в мире говорит и действует, как умеет.

Повсюду было в обычае сопровождать покойника с воплем и вытьем. Греки и римляне нанимали для увеличения печального обряда особых женщин, которые рыдали и вопили раздирающим голосом, провожая умершего до самой могилы. Это обыкновение долго господствовало в Европе. У нас, между простолюдинами доселе в обычае голосили.[615]. Есть особо искусные женщины в этом занятии. Они так умеют притворяться плачущими, что неопытный примет за действительное излияние их горести. На могилах встречаются часто старушки, посещающие места успокоения своих родственников и голосящие заунывно-протяжным голосом, которым растрогают самое бесчувственное сердце. Сначала прилягут на могилу, качаются на ней головою несколько минут и начинают хныкать, потом немножко поплачут, наконец, обхватив обеими руками могилу, ложатся на нее грудью и постепенно повышают голос громче и громче, до того, что он начинает раздаваться по всему кладбищу. Они выхваляют покойника или покойницу предлинными причитаниями: «Ах ты, моя сизая голубка! Недолго по свету гуляла; недолго твой дружок тобою любовался. Ах ты, моя родная! Все родные по тебе плачут, и твоя бабушка, помираючи, голосит теперь и всегда. Что солнышко закатится, то новые слезы. Ах ты, мой свет дорогой! Оставила нас, чтобы слезоньки проливати. Аль ты там, пташкой звонкой летаючи, лютости не ведашь, не знашь кручинушки ясного соколика, твоего вдовца дорогого? Аль знал ли кто, что с утренней зари тебя боле не станет; во чистое поле полетишь, меж крестами местечко полюбишь? Думала ль я, гадала ли я, что доживу до печального расставанья и буду охать в тоске и в беде. Не взмилилось мне, горемычной, кручиниться, пришлось мне говорити тоску лютую, гробовую. У нас бьется сердце по тебе, убивается, а некому утешити. Всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ни заем, ни запью, не пролив слезы ручьями кристальными. Ой, горькая истома моя! Бедная головушка, с утра до вечера кручинная! Ты, душа, мой ангельчик, была белее снегу белого, румянее солнца огненного, миловиднее луны серебристой, а теперича? О, ох! Вздохни, отзовися, аль ты полюбила сырую мать-землю, забыла свою, родную? Подымались метели со снегами, то на наше бедованье; выходили тучи из-за облаков вьюгами грозными, то на наше сетованье: они унесли наш свет ненаглядный; они зарыли и землей прикрыли. Не недужилась бы я, кабы болесть не тяготила, по моей красоточке; ложилась бы спать я раным-ранехонько, кабы знала, кто меня уложит! Не рыдала бы я, как бы предведала закат ненаглядного дитятки! То мне и утешенье, как поплачу. Заря-зарница выходит как красная девица, а ты не взойдешь: с черною ночью сдружилась. Звезды взойдут огнекрупными слезами, на тебя взглянут и падают, а ты, дитятко дорогое, одна не шелохнешься! Сорву ли цветочки, положу ли на могилку, они завянут от моих слез, слез горючих! Кто выпьет мою воду, как не сырая земля! О, ты моя незапамятная! Во сне али наяву я плачу рыданьем и тебя не вижу? Во мне все закручинилося, золотая моя рыбонька, крошечка-малиновка, душечка-канареечка. Ума-разума не приложу, за что оставила? Вдоволь было истомы в моей жизни, а ты еще прибавила. За то ли, что я тебя любила, али чем я тебя прогневила? Поведай, ангельчик, не скрывай; скажи. Я одна подле тебя; я давно жду твоего ответчика, аль ты загордилась, аль не узнашь голоса взрыд-ного? Кланяюсь, целую в розовые губки, скажи хочь на ушко, порадуй непорадную, обними обнимающую тебя. Проснись, пробудись, аль ты спишь вековым сном».

Случалось видеть, что от продолжительных рыданий иные делались бесчувственными ко всему окружающему их, и только силой отводили от могил; а другие впадали в горестное исступление, заболевали и умирали в скором времени.

Плач родных всегда проистекает из глубокой горести. С какою убийственною тоской рыдают дети на могиле матери! «Родительница моя, матушка, жалкое желаньице! На кого ты нас оставила, на кого мы, сироты, понадеемся? Ни с которой стороны не завеют на нас теплые ветерочки, не услышим ласкового словечка. Люди добрые от нас отшатнутся, родные отзовутся (отрекутся): заржавеет наше сиротское сердце. Печет красное солнышко серели лета теплого, а нас не согреет; лишь притеплит нас зеленая дубровная могилушка-матушка. Прибери нас, матушка, промолви слово ласковое! Нет, скрепила ты свое сердечушко крепче камешка и прижала неласковые рученьки к ретиву сердцу. Лебедушка моя белая! В какую путь-дороженьку собралась, снарядилась ты, с которой сторонушки ждать нам тебя? Взбушуйте вы, ветры буйные, со всех четырех сторонушек! Понеситесь вы, ветры, к Божией церкви, размечите вы сыру землю. Ударьтесь вы, буйны ветры, в большой колокол! Не разбудит ли звон его со, мною слова ласкова»[616].

С введением христианской веры погребение совершалось у нас почти единообразно, исключая, что богатых, знатных и из царского рода предавали земле с большею пышностью. После смерти каждого звонили в колокол, потом одевали покойника и отправляли по нему печальный обряд. То же самое происходило с особами царственного дома.

О похоронах царских мы имеем известие XVII в., писанное современником Кошихиным. Заимствуем из него. О смерти царя тотчас давалось знать патриарху и боярам. Патриарх приказывал звонить медленно в один колокол, чтобы все знали; потом он отправлялся в церковь и отпевал по нему великий канон. Того же дня омывали тело теплою водой; надевали чистое споднее платье; после облачали в царскую одежду и клали во гроб корону. Гроб был деревянный, обивался вишневым бархатом а сверху красным. Бояре, думные и ближние люди одевались в черное платье, называемое ныне трауром, и съезжались во дворец для прощания. Потом выносили тело в придворную церковь, которая была устроена над царскими покоями, и там стояло шесть недель. Дьяки денно и нощно читали псалтырь с молитвами. В Москве и по всем городам совершали в церквах и монастырях шестинедельное поминовение; ставилит кутью ежедневно, кроме воскресенья и больших праздников. Патриарх рассылал грамоты к высшим духовным от митрополита до игумена с извещением о <его> присутствии при царском погребении. На третий день был поминальный стол у царицы или царевичей для власти духовной. Панихиду отпевали над кутьею, приготовленною из вареного сарацинского пшена с сытою, сахаром и ягодами. В монастырях и церквах приготовлялась одна пшеничная кутья с сытою. После трех недель бывал стол поминальный для духовенства и бояр. По наступлении похорон весь царский дом, духовенство и все светские особы являлись ко двору в черных одеждах и совершали погребальный обряд в следующем порядке: сначала шли дияконы, иереи и певчие с пением канона, за ними несли тело священники, а позади них шли патриарх с духовенством, царевичи и бояре, потом царица, царевны, боярыни, народ обоего пола, все вместе, без чину, но с рыданием. По перенесении тела ночью в Архангельский собор иереи оставались перед церковью, все прочие входили и ставили тело посреди храма, против алтаря. Во время погребального шествия давали всем без разбора восковые свечи, витые и простые. Свечей расходилось больше 80 пудов. Потом, совершив погребальное пение, опускали гроб в землю и накрывали каменною доской. Патриарх читал молитву над кутьею, кадил ладаном; после молитвы он откушивал кутью ложкою три раза; за ним подносили царскому дому и всем присутствующим и, наконец, расходились по домам. Надгробных речей не говорили. Из царской казны отпускались поминальные деньги. Патриарху 100 руб., митрополитам по 80, архиепископам и епископам по 70 и 60, архимандритам, игуменам и старшим иереям от 50 до 30, а младшим священникам и дьяконам от 30 до 5. Заготовляли еще во всех приказах денежное подаяние: завертывали деньги в бумагу, от рубля до полуполтины, и подьячие раздавали на площади людям всякого сословия, убогим и нищим. По монастырям и богадельням раздавали от 5 до 2 р. на особу. В других городах отпускали погребальные деньги и милостыню вполовину и втреть противу московской. Изо всех тюрем освобождали узников. По истечении сорока дней, называемых сорочины, отправляли в том же самом соборе обедню и панихиду; давали для всех поминальный стол и вновь раздавали милостыню, уже вполовину противу первой раздачи. При этих похоронах истрачивалось денег во всем государстве около той суммы, какая израсходовалась в течение года.

Похороны царицы, царевичей и царевен совершались однообразно с описанным обрядом, с той разницею, что при погребении первых съезжались со всех городов духовные особы, и подаяние отпускалось вполовину противу погребения царя; при погребении вторых подаяние было несколько меньше противу царицы, а при погребении третьих отпускалась четвертая доля в стравнении с царем. При погребении царевичей и царевен, не присутствовали царевны и царицы; только один царь. Весь царский дом и придворные носили черную одежду шесть недель. То же самое соблюдалось между сановниками и дворянами по своим умершим; простой народ не следовал этому обыкновению. Каждую субботу отправляли поминовение об усопших из царского рода, и по всем церквам, и монастырям поставлялось в обязанность отправлять ежегодно поминовение до скончания мира[617].

Печальные одежды были у нас в употреблении с незапамятных времен и назывались черным, смирным и печаль ным[618]. Боярин Петр, отправленный послом от в. к. Изъяслава (в 1153 г.) к галицкому князю Владимирку, был встречен перед дворцом сановниками и слугами в черных одеждах. Посол вошел в сени: там юный князь Ярослав сидел в черной одежде и клобуке среди вельмож и бояр, одетых в печальные платья. Ему подали стул. Ярослав заливался слезами. Изумленный боярин хотел знать причину общей горести и сведал, что Владимирке, отслушав вечерню в церкви, упал и, принесенный во дворец, скончался. После смерти Марии, супруги Иоанна IV (сконч. в 1569 г. сент. 1), царь, бояре, дворяне и все приказные были в смирных или смиренных платьях; шубы на них были бархатные камчатные, без золота, потому что государь был в кручине; дела остановились; по городам служили панихиды и давали милостыню нищим[619].

Вот обряд погребения царя Феодора Алексеевича. В 1682 г. апр. 28, в пятом часу дня, вошел патриарх Иоаким со всем духовенством, хоругвями и крестами в траурную комнату, в которой лежало тело государя под золотым балдахином, и отпевал. Потом спальники несли тело под тем же балдахином, а за ним другие спальники надгробную доску, покрытую серебряной объярью. По принесении усопшего на красное крыльцо, его положили на приготовленные сани[620], обитые золотым атласом, и понесли красным крыльцом — среднею лестницею — до Михайловского собора. Перед телом шли со святыми иконами и крестами священники и дияконы; за ними государевы и патриаршие певчие, которые пели надгробное пение; потом игумены, архимандриты, епи скопы, архиепископы, митрополиты и патриарх. За телом шел государь Петр в смирном платье, его мать царица Наталия Кириловна; за ними окольничие, думные, дворяне и ближние люди; после царевичи и бояре: все в черной одежде. За ними дворяне несли царицу Марфу Матвеевну на санях, обитых черным сукном. За царицею шли боярыни, кравчий, казначей, верховые боярыни (статс-дамы) и другие придворные дамы в смиренном платьи. Государь Петр по прибытии в собор простился с усопшим своим братом и возвратился во дворец со своею державной матерью.

По отправлении патриархом обедни и надгробного пения со всем духовенством, присутствовавшие подходили целовать руку умершего царя с неутешными слезами и воплем и, наконец, опустили гроб в могилу[621].

Великих князей и их семейственный род предавали земле без пышности; но народ всегда сетовал и лил по ним слезы непритворно. Он плакал сердечно; а его слезы — лучший памятник для царей. Все сословия провожали любимого монарха до самой могилы. Сказания о них, к услаждению памяти потомства, сохранились в наших летописях. Когда в. к. Владимир I скончался в Берестове (1015 г.), в загородном своем дворце, не избрав по себе наследника, тогда приближенные его выломали ночью пол в сенях, завернули тело в ковер, спустили вниз по веревкам и отвезли в храм Богоматери, скрывая смерть от усыновленного Святополка, дабы дать время любимому его сыну Борису, возвратиться в Киев и занять престол. Но печальная весть скоро разнеслась по городу: вельможи, народ и воины бросились в церковь — и своим стенанием изъявили отчаянную горесть. Все оплакивали его и провожали до могилы. То же нелицемерное чувство печали было изъявлено в. к. Ярославу, которого тело несли из Вышегорода, и все рыдало по нем. В. к. Изъяслав, убитый в сражении (1078 г.) близ Чернигова, был предметом всеобщей печали. Когда тело его привезли в Киев на лодке, тогда на берегу реки встретили его киевские жители со слезами: знатные и бедные, светские и духовные. Вопль народный, как говорит летописец, заглушал священное пение[622]. Александр Невский, истощенный в силах душевных и телесных в ревностном служении отечеству, гаснул, видимо. Окружающие это видели и плакали; они все были готовы лечь с ним во гроб, любив его гораздо более, нежели отца родного. Митроп. Кирилл, узнав о его кончине (1263 г.), воскликнул в собрании духовенства: «Закатилось солнце отечества!» Никто не понимал его слов; он долго безмолвствовал, залился слезами и сказал: «Не стало Александра!» Все задрожали. Гробовая весть быстро разнеслась по столице, и все повторяли с отчаянием: «Погибаем!» Духовенство и жители Владимира, несмотря на жестокий зимний холод, пошли навстречу гробу до Бого любова: не было человека, который бы не плакал и не рыдал; всякому хотелось облобызать мертвого и сказать ему, чего Россия в нем лишилась. Дмитрий Донской был равномерно оплакиваем; его похоронили в церкви Архангела Михаила (1389 г. мая 19). Когда в. к. Василий Иванович находился на смертном одре, тогда никто не спал в Москве. С ужасом ждали вести; народ толпился на улицах; плач и вой раздавался от Кремлевского дворца до Красной площади. Бояре, заливаясь слезами, уже не удерживали окружающих от громкого плача и стенания. Когда государь скончался (1533 г.), тогда все зарыдали. Митрополит омыл тело, вытер хлопчатой бумагою и облек в полное монашеское одеяние. Между тем ударили в большой колокол; тело положили на одр, принесенный из Чудова монастыря, и растворили двери. Народ устремился с воплем и целовал оледеневшие руки. Любимые певчие царя пели хором «Святый Боже». От рыданий и стонов никто их не слыхал. Иноки Иосифова и Троицкого монастыря несли тело в церковь св. Михаила. Скорбь в народе была неописуемая, потому что дети хоронили своею отца, по выражению современников. Сын его Иоанн IV, наводивший ужас при жизни, был страшен и мертвым; царедворцы долго не верили глазам своим, что он умер, и не объявляли о его смерти. На третий день совершилось погребение во храме св. Архангела Михаила, но слезы народные не текли по усопшему. Глас народа — глас Божий; суд тогда же совершился: и в потомстве осталась о нем память Грозного. Напротив, кончина сына его Феодора (1597 г.), которого народ любил, приписывая действию его ревностных молитв благосостояние отечества, рыдал по нему. Когда на рассвете ударили в большой колокол Успенский, тогда раздался в Москве вопль от палат до хижин. Каждый дом, по словам современников, был домом плача. Дворец не мог вместить людей, стремившихся облобызать усопшего. Царица Ирина ужасала всех своими стонами и воплями: она терзалась и никого не слушала. Из уст ее, обагренных кровью, вырывались слова: «Я, вдовица бесчадная, мною гибнет корень царский!» Погре бение совершилось в церкви Михаила Архангела. От слез и рыданий прерывалось священнодействие, и за воплем народным никто не мог слышать пения. По совершении печального обряда раздали богатую казну бедным, церквам и монастырям; отворили темницы, освободили всех узников, чтобы действием милосердия увенчать земную славу Феодоровых добродетелей. Не менее умилительное и трогательное воспоминание — о смерти Петра В. Народ, назвавший его отцом отечества, любил его, как дети своего отца. Когда пронеслась весть по Петербургу о безнадежности его вы здоровления, тогда весь народ обратился во храм и молил Бога со слезами о продолжении дней его, поныне драго ценных для всей России. Но судьбам Всевышнего угодно было воззвать его в обитель вечности, а жители долго не знали, что Петра уже не стало. От них скрывали — единственно из горести. Едва пролетела молва о кончине незабвенного монарха, вдруг нахлынули толпами ко дворцу его, находящемуся на Петербургской стороне, окружили с плачем и воплем, и думали, что отчаянным своим рыданием поднимут его из гроба. Кн. Меншиков явился к народу: он плакал неутешно и от слез своих не мог вымолвить ни слова. Его чувства разделяли, и все плакали с ним. Вопль раздавался повсюду, и вся столица обливалась слезами. Государыня Екатерина была в неописанном отчаянии: она не отходила от гроба, целовала усопшего, орошала его слезами, обнимала, становилась перед ним на колени и умоляла встать; потом с ужасом кричала: «Он умер! Он не встанет более!» От сильных потрясений души падала в обморок, делалась бесчувственною, почти мертвою. Ее при водили в чувства, и она опять устремлялась к умершему и призывала его к жизни. Окружавшие усопшего внутри и вне дворца повторяли безутешное воззвание. Только слышались стоны и болезненные слова: «Нет уже нашего защитника! Нет нашего правдивого царя! Нет нашего отца!» Не было человека, который не спешил бы проститься со своим отцом: целовали правосудную его руку, платье, ноги и сам гроб его. Но и тут кричали: «Закатилось наше солнце, надёжа — Государь! Горе, горе нам, оставленным тобою!» Народ утешали, что Бог за добродетельные подвиги монарха наградил его царствием небесным; что Творец милосердный успокоил его от тяжких трудов, советовали не плакать — и сами плакали. При выносе тела и во время погребального шествия заглушалось пение стонами и воплями. И когда красноречивый голос вытии, Фефана Проковича, прогремел в соборе Петропавловском: «Что видим.? Что делаем.? — Петра Великого погребаем.», — тогда он сам горько залился слезами и не мог говорить более, не могли и присутствовавшие слушать более — не хотели и слышать, что действительно погребают Петра. Весь храм потрясся от новых рыданий. По совершении печального обряда над умершим, опустили его в могилу и задвинули доской. Изумленный народ стоял в церкви, не выходил и все рыдал: он еще думал видеть его в живых, среди себя, и от чрезмерной скорби забыл, что и царь его тот же смертный!

Екатерина Великая, прозванная народом матушкою, была им оплакиваема нелицемерно. Смерть ее до того растрогала сердца русские, что когда узнали о ее кончине, тогда все храмы мгновенно наполнились молившимися и рыдавшими непритворно. По улицам ходили с поникшими головами и бледными лицами. Знакомые, встречаясь с знакомыми, не приветствовали друг друга, а говорили: «Померла наша матушка, не нажить нам такой царицы!» Зимний Дворец был наполнен людьми всех сословий, притекавшими еще раз взглянуть на свою истинную матушку. Вся Россия облеклась в печаль, ибо она знала, чего лишилась в ней. Доныне Александр благословен в устах народа, ему любезного и за гробом ему верного. Память по нему, хотя еще свежа; однако благодатная. Суд потомства настал и достойно назвал его Александр Благословенный. Постигшая его смерть в таком возрасте, когда лета и здоровье радовали отечество, поразила всех неожиданно. Первая весть, что Благословенного уже нет на земле, пролетела с молниеносной быстротой по всем концам России. Но она долго не верила, она и не могла верить, потому что она им жила и им дышала; но когда скорбная весть подтвердилась — все содрогнулись. Искренние слезы, сетование, мертвое безмолвие и невыразимая скорбь отразились на всех лицах. Вместо утешения повторялось отрадное повсюду: «Наш ангел на небесах!» Эти отрадные слова, произнесенные из глубины сердца императрицы Елизаветы, так были свойственны Благословенному, что благодарная Россия увековечила дела его воздвигнутым памятником, на верху коего парящий ангел указывает на небо: «Наш ангел на небесах!»

Набожность наших предков была обыкновенною добродетелью, потому перед кончиною своею они принимали схиму и умирали в иноческом звании. Такое обыкновение было и между великими князьями; оно начинается не прежде XIII в. и продолжалось до начала XVII. Едва ли Александр Невский не первый принял схиму, ибо до него нам ничего не известно о других. В монашестве дали ему имя Алексия. Великие княгини часто после смерти супругов сами постригались. Дочери великих князей тоже принимали перед своею кончиною монашеский чин; принявших схиму хоронили по обряду иноческому.

Местами погребения особ великокняжеского дома были в Киеве соборы св. Богородицы и св. Софии. По перенесении столицы в полов. XIII ст. из Киева во Владимир-на-Клязьму, потом в Москву в XIV в. также соборные церкви служили почетным погребением: в первом был монастырь Рождества Богородицы, называвшийся Великою архимандритиею, а во втором церковь св. Архангела Михаила, в простонародии Архангельский собор. В последнем почиют тела великих князей, царей и царевичей до Петра В., который первый похоронен в соборе Петропавловской крепости, построенной им в новой его столице. С тех пор этот собор сделался местом погребения особ царственного дома для обоих полов и не носивших короны. До этого же времени великие княгини, княжны, царицы и царевны погребались в Москве, в Вознесенском девичьем монастыре.

В Малороссии немедленно дают знать священнику об умершем и просят, чтобы тотчас звонили в большой колокол. Если бы на то время не случилось дома кого-либо из церковных причетников, то позволяется и светскому человеку прозвонить за упокой души. Всякий, услышавший такой звон, который отличается от обыкновенного медленностью ударов и заунывностью, должен креститься и читать отходную молитву или пожелать царствия небесного.

У католиков ежедневно в двенадцать часов пополудни бьют в колокол, при коем все должны читать Ave Maria (Богородица, Дева, радуйся). Это для того, чтобы все молились и в полдень; не забывали бы Бога и не садились обедать, не помолившись.

IV. ПОМИНКИ

Совершение поминовений по усопшим известно было на востоке с незапамятных времен. Там, по сожжении тела покойника, родные и друзья заключали печальный обряд веселым угощением. Такое обыкновение господствовало долгое время между греками и римлянами, можно сказать, и до введения христианской веры. Некоторые из наших писателей несправедливо замечают, что поминовение по усопшим перешло к нам от греков. Напротив, это было общее между германскими племенами, и нет сомнения, что наши предки, находясь с ними в сношениях, приняли некоторые семейные их обычаи и потом приноровили их к своей потребности.

Во многих славянских землях соблюдалось долгое время празднество в честь мертвых. В Силезии, Польше, в Верхнем и Нижнем Лаузице народ ходил с рассветом дня, марта 1, с зажженными факелами на кладбище и приносил жертву усопшим. В Богемии строили еще молельни на распутиях для успокоения души, и представляли усопших в личинах, а в память их совершали игры.

У словаков, чехов, лузийцев и поляков совершали в древности смертную или цветную неделю[623].

Российские славяне праздновали над мертвым тризну и после поминовения показывали свою силу в разных играх перед самой могилою[624].

Этот поминальный обряд, сохранявшийся между кривичами, северянами, радимичами и вятичами, был в употреблении еще во времена нашего летописца Нестора, в пол. XI и нач. XII в. Киевские, волынские и польские славяне совершали после погребения мертвых пиршества, состоявшие из разных кушаний, такое действие называлось оправою, которая на польском яз. значит кушанье Обыкновение угощать кушаньем после погребения известно издавна между славянскими племенами.

Христианская набожность произвела особый умилительный обычай. Близ Москвы было кладбище, названное селом скудельничьим, куда сходились люди добровольно в четверг на седьмой неделе после Пасхи рыть могилы для странников и петь панихиды в успокоение душ тех, коих имена и отечества были им неизвестны. Они не умели назвать их, но знали, что Бог слышит и знает, за кого воссылаются к Нему чистые, истинно христианские молитвы[625].

Чествования на могиле, совершаемые в разных краях России, почти единообразны, и только носят разные на именования или имеют церковные, как-то: Вселенской, Родительской субботы, Дмитриевской субботы, Радониц; или народные, как-то: Осенин и Больших Осенин, Хавтурей, Дзядей и дедин. Во время поминальных дней[626] родные и знакомые служат или в церкви, или на самой могиле панихиды и потом раздают задушие (милостыню за упокой душ). Поплакав и порыдав над могилами своих родных, усаживаются тут кружком и начинают поминальную трапезу.

В некоторых местах Белоруссии катают на кладбище на Фоминой неделе во вторник окрашенные яйца, поливают могилу пивом, брагою, водкою и потом ставится кушанье. Приступая к поминальной трапезе, делают воззвание к родителям: «Святые радзицили! Ходзице к нам хлеба-соли откушаць». Потом, садятся в кружок. После пира обращаются к могиле покойника с извинением: «Вы бачете, наши радзицели, и не дзивицесь; цо маем, то и несем». Почитается за грех, если кто не почтет память родителей поминальным кушаньем.

В Белоруссии поминальный обряд называется хавтурами[627]. Между жителями некоторых уездов Смоленской губер., (слово) хавтуры употребляется в разговорах вместо похорон[628].

В Олонецкой губ. поминовение совершается иногда целою деревней: для этого назначают день и налагают на себя пост. За два или за три дня до срока собираются к кому-нибудь из соседей, у кого побольше изба, и начинают стряпню сами гости. Хозяева выдают только припасы и ходят по углам избы с плачем и причитаньем. В назначенный день накрывают столы: один на крыльце, другой в сенях, третий в комнате, и толпою выходят навстречу воображаемым покойникам, приветствуя их: «Вы устали, родные, покушайте чего-нибудь». После угощения на крыльце идут тем же порядком в сени, и наконец в избу. Тут хозяин, обращаясь к покойникам, предполагая их присутствующими невидимо, говорит: «Чай, вы зазябли в сырой земле, да и в дороге-то, может быть, было не тепло. Погрейтесь, родные, на печке». Живые садятся между тем за стол и кушают. Перед киселем же, когда по обыкновению поют «Вечную память», хозяин открывает окно, спускает из него на улицу холст, на коей опускали покойника в могилу, и начинают провожать с печки невидимых покойников. «Теперь вам пора бы домой, да ножки у вас устали: не близко ведь было идти. Вот тут помягче, ступайте с Богом». Для такого обряда выбирают обыкновенно урожайный год. Здешние поселяне пашут еще могилы родных во время поминок, т. е. сметают с могилы сор, стелют на нее платок и потом рассказывают вслух покойникам, что случилось после их смерти[629].

В Малороссии и России есть свое мнение между простолюдинами, но там и здесь приносят кушанья и напитки, и чем побольше и повкуснее, тем, по мнению простолюдинов, приятнее покойникам, которые ниспосылают за то благословение на их дома. В иных местах Малороссии поминовения сопровождаются кутьею на медовой сыте и оканчиваются разными приправами на кореньях, закусками и водкою. В России употребительнее, в таких случаях, пироги с яйцами, печеное и тоже водка. Женщины и дети пьют тогда пиво и мед. Многие из женщин не отказываются и от крепких напитков. Из важнейших поминальных дней примечательна родительская суббота[630].

В Галиции по погребении покойника, все идут в корчму и там совершают по нему страву. Во время поминок поют жалобные песни, называемые похоронными.

V. ДМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА

Знаменитая победа, одержанная в.к. Дмитрием Донским над татарским ханом Мамаем на Куликовом поле при р. Доне[632], (в самую субботу) (6 сент. 1380 г.), послужила основанием к установлению ежегодного поминовения, которое, по совету преподоб. Сергия, отправлялось между 18 и 26 числами октября как время всеобщего поминовения падших воинов за отечество. Импер. Екатерина II постановила (указ 1769 г. авг. 17), чтобы поминовение совершилось в день усекновения главы Ioанна Предтечи (авг. 29).

В российской истории сохранились многие примеры поминовения по усопшим. Царь Иоанн IV постановил в 1548 г. июн. 21 совершать память по воинам, падшим в неудачном походе противу Казани (в 1547 г.). В то время была ужасная зима: люди падали мертвыми от холода. Государь лично всех ободрял: обнажал сам меч и своим голосом призывал воинов к победе, но, к несчастию, сделалась оттепель, пошли сильные дожди, ломался лед на реках, и войско гибло.

Иоанн IV еще постановил синодики по умершим невинно в его царствование. По ним он велел петь панихиды и служить литургию собором в субботу сыропустную. Кирило-Белоозерской же обители предписал поминать их ежедневно. Монастыри дарил большими окладами, чтобы они молили Бога об усопших и о спасении его души. В духовном завещании он ставит в первую обязанность поминать прародителей и родителей, коим через то делается отраднее, а поминающим ниспосылается царствие небесное[633].

Царевна София, прикрывая несчастливый поход своего любимца кн. Вас. Вас. Голицына противу перекопских татар (1686 г.), который растерял около 200 000 воинов, объявила его победителем славным и никогда не слыханным и повелела внести в синодик имена всех падших воинов для поминовения в соборных церквах и монастырях. Церковным уставом 1668 г. предписывалось посылать в Покровскую субботу (октября 1) священников и архимандритов в убогие дома для совершения общей панихиды служить обедни по всем церквам и раздавать милостыню за упокой.

Дмитриевская суббота называется в иных местах Дмитрия Солунского[634], Родительскою поминальною[635] и Вселенскою[636]. В Литве поминки, известные под именем Дедин и Осенин, отправлялись в октябре месяце. У латышей они называются Божий день или Велли — обряд в честь богини вечности Веллоны; в западной Руси деды (dziady). В Ярославской, Вологодской, Вятской, Костромской и Нижегородской губер. удержалось название Дедовой, т. е. память по усопшим родителям, родственникам и друзьям. Там говорится: «На дедовой неделе, родители отдохнут», — это значит, когда первые морозы замораживают землю и потом настает оттепель; тогда простой народ думает, что покойникам делается в могиле теплее. Простолюдины уверены, что сами мертвые терпят стужу и нуждаются в поминальных пирушках.

Дмитриевская суббота — одна из важнейших поминальных. В это время поминающие готовят угощение. Кутья, кисель с сытою и молоком, пироги, блины, коржи, кныши, резки или лепешки, пиво и водка — суть непременные принадлежности при поминании. Многие не довольствуются этим: жарят разное жаркое, варят молочную кашу и яйца всмятку, пекут калачи и сытники и после панихиды начинают пирушку на могилах, полагая, что сами покойники разделяют их трапезу, и это так сильно укоренилось во всеобщем мнении простолюдинов, что считают за грех, если не попировать над прахом.

Простой народ припоминает со слезами добрые качества усопших, восхваляет их добродетели и потом начинает пить за упокой, отчего вошло в поговорку: «Начинают за упокой, а кончают за радость». Потому что, преисполненные винными парами, забывают печаль и начинают проводить время в шумных забавах. В деревнях наделяют церковнослужителей поминальным кушаньем весьма щедро, отчего произошла пословица: «Не всегда поповым ребятам Дмитриева суббота».

Поминки не всегда оканчиваются мирно: начинают рыданиями, а оканчивают стенаниями. Наши церковные по становления строго запрещают гульливые поминовения.

СЛОВАРЬ РЕДКИХ И СТАРИННЫХ СЛОВ

Аксамитный — бархатный.

Аргамак — рослая и дорогая азиатская лошадь.

Браный — вытканный узорами.

Бумажник — здесь: стеганый тюфячок на хлопчаткой бумаге, стеганка для подстилки.

Воздвизальный крест — деревянный крест, употребляемый при священнодействии на всенощной праздника Воздвижения.

Волокита — здесь: бездомный скиталец, бродяга, нищий.

Гайдамака — вольница, разбойник, грабитель.

Гарный — свадебный, относящийся к свадебному пиршеству.

Демество — старинный церковный напев, взятый из греческого, исполняемый гнусливо и в один голос.

Дружка — второй свадебный чин со стороны жениха, женатый молодой человек, главный распорядитель, бойкий, знающий весь обряд, общий увеселитель и затейник; он же уводит и ночью стережет молодых.

Еста — старинная форма глагола есть.

Запона — здесь: полотнище, полсть для завешивания и охранения чего-либо.

Золотный — парчовый, вытканный из золота, шитый золотом.

Изголовье — здесь: подушка, подстилка.

Индикт — пятнадцатилетний период времени с началом отсчета от 1 сентября, а также число лет этого кругооборота, отвечающее данному году.

Кадь — чан, посуда с обручем большого объема.

Казимир — вышедшая из употребления шерстяная ткань, легкое сукно, полусукно с косой ниткой.

Комка — шелковая китайская ткань с разводами.

Камчатный — сделанный из камки.

Кармазин — тонкое, ярко-алое полотно.

Клирос (крылос) — место в церкви для певцов и сами певцы во время службы.

Келарь — инок, заведующий монастырскими припасами или светскими делами монастыря.

Кика — женский головной убор, род повойника.

Косячее окошечко — кособокое.

Кут — угол, закуток, тупик.

Кутний угол — придверный угол; иногда — бабий угол, стряпная за перегородкою, за занавескою; в некоторых областях — красный угол.

Куфтер — сверток.

Лихой человек — здесь: злой, злобный, мстительный, лукавый.

Меды крепкие — напиток из меда с водой, хмелем и пряностями.

Миро — благовонное масло; в церковном значении деревянное масло, варенное с красным вином и благовониями, освящаемое в Великий четверток для совершения таинства миропомазания.

Миропомазание — церковное таинство, совершаемое через помазание св.

миром; обряд постановления, посвящения русских царей.

Муравленый — покрытый муравою: глазурью, поливою.

Наседка — женщина, всецело занятая своими детьми.

Окольничий — сан приближенного к царю, по службе, лица, второй сверху по чину.

Оловянник — оловянная кружка.

Очипок — нижний чепец, под платок.

Объярь — старинная волнистая шелковая ткань.

Папошник — печенье.

Пелена — широкая или сшитая полотнищами ткань.

Пенязь серебряная — деньга, деньги.

Перепечь — род кулича, каравая, а также все хлебное, собираемое попами и причтом по домам после Пасхи при обходе с образами.

Перечень — итог, сумма, общий вывод, извлечение.

Пестрядь — пеньковая грубая ткань, пестрая или полосатая.

Плахта — домотканая ткань, домотканина.

Плис — бумажный бархат.

Поглядки — смотрины, смотрение невесты.

Поддатник — дружка.

Поддружье — свадебный чин, помощник дружки.

Поезжаные — участвующие в свадебном поезде.

Позыватня — женщина, посылаемая невестой для приглашения гостей.

Покут — укромное место; кладбище.

Политичный — дипломатичный, предусмотрительный.

Порушка — настой из сушеной малины, малиновый чай.

Полсть — полотнище, толстый и плотный лоскут, тканый, плетеный, стеганый, сбитый, валеный на подстилку, занавесь, отгородку.

Пряжево — жареное.

Пряженые пироги — жаренные в масле пироги.

Посмевающийся — осмелившийся, отважившийся.

Постельничий — в допетровской России — придворная боярская должность и чин.

Приколотый молодец — нищий молодец.

Причет (причт) церковный — клир, священно- и церковнослужители од ного прихода; иногда — паства, приход.

Ряжена — хорошо одета; договоренность, обусловленность.

Сгибень — пирог, обычно сложенный вдвое, с кашей либо с ягодами.

Скудельничий — принадлежащий гончару, черепичнику; могильщик, кладбищенский сторож.

Сорок — четыредесять, четыре десятка.

Сулейка, сулея — бутыль, полуштоф, плоская склянка.

Сурепка — рапс.

Сурна — черная краска.

Терлик — длинный кафтан с перехватом и короткими рукавами.

Трапеза — здесь: столовая; престол в алтаре.

Тысяцкий — выборный голова, старшина из крестьян.

Убрусцы, убрус — платок, фата, полотнище.

Фряжский — чужеземный, иностранный.

Хустка — кусок холста, ширинка, платок.

Червчатый — червленый, темно-красный, багряный.

Чертежное место — здесь: возвышенное место.

Чиберка — швея, мастерица, портниха, белошвейка.

Ширинка — здесь: полотнище, отрезок цельной ткани во всю ее ширину, полотенце, платок.

Ясельничий — управляющий конюшенным приказом; смотритель конюшен и лошадей.