Быт русского народа. Часть 2. Свадьбы

I. Обзор свадебных обрядов

Жизнь каждого народа резко отражается в его забавах, празднованиях и обычаях семейных, заветно передаваемых из рода в род и сберегаемых усердно, как святыня. Однако как ни сохраняют эти обычаи, но со степенью образования государств весьма многое в них изменяется. Образованность, гражданская жизнь и светская изысканность хотя имеют сильное на них влияние, за всем тем свадебные обряды еще много удержали старины. Этому служит доказательством отправление их по древнему обычаю, производимому поныне в простонародии.

У древних и новых народов ни одна свадьба не начиналась без сопровождения брачных обрядов. Евреи при собрании посторонних людей обручали молодых перстнями в знак неразрывного союза; давали им пить сладкое вино из сосуда, заедая ячменной лепешкою, и клялись в взаимной любви и верности. Потом молодые, бросая на землю несколько глиняных кувшинов, разбивали их и топтали ногами.

У греков и римлян употреблялись венки и обручальные кольца, свечи свадебные, подарки, осыпание новобрачных хмелем, деньгами и хлебными семенами.

У римлян запрещалось совершать браки девиц в праздник, а браки вдов в будни для того, чтобы при венчании первых могло быть более зрителей, а при венчании последних сколько можно менее: в праздничные дни народ развлекался играми, зрелищами и гуляньем. Супружество девиц славили, а вдов срамили, ибо повторение брака считалось за распутство.

На Востоке дозволялось иметь много жен, что доселе в обыкновении между последователями Магомета[1] Египтяне, вавилоняне, ассирияне, мидяне и древние персы считали многоженство необходимостью (за 1800 л. до Р. X.). Мидянам приписывают введение многоженства и варварский обычай держать в гаремах евнухов. Древние думали, что многоженство способствует скорому размножению человеческого рода; но это ошибочно. Многоженство истощает преждевременно силы человека; заглушает в нем чистую любовь, обращая ее в одну скотскую потребность. Сколько же раздоров между женами! Из зависти, из предпочтения одной прочим все посягают на семейное счастие. Тогда сами дети восстают против отца, губят и умерщвляют друг друга с зверским остервенением. Месть потушает тогда священное родство, и все обагряются кровью. В этом союзе не знают ни добродетели, ни нравственности. Прелесть беспредельного наслаждения чувственностью —.вот основание многоженства. Последнее еще вредно тем, что умерщвляет оплодотворение и прекращает размножение человечества.

Между магометанами позволяется вступать в брак на условленное время: на год и пр. Поныне между многими из них в обычае, как между некоторыми дикарями, присылать приезжим или иностранцам своих жен. Ханские жены присылают к ним гаремных девушек. Язычники обеих Индий, Японии и островов южной части Азии вступают в брак по договору и произвольному согласию жениха с невестою.

В России между исповедующими магометанский закон и некоторыми язычниками существует многоженство. У наших коряков племени камчадалов было прежде в обыкновении иметь вместо жен каменные статуи. Их одевали в платье, клали с собою спать, шутили с ними и забавлялись как бы с существами, чувствующими удовольствие и радость.

Некоторые народы имели обыкновение приобретать жен и девиц покупкою, и купленная считалась настоящей женою. Такое понятие произошло из многоженства. Вавилоняне за 2000 л. до Р. X. выводили на городскую площадь однажды в год продавать жен и девиц. Сначала продавали красавиц, и кто более всех за нее давал, тот получал ее, и купленная считалась неотъемлемою его собственностью и женою. Затем продавали менее пригожих и, наконец, некрасивых и безобразных… На последних никогда не бывало охотников; почему продавцы из вырученных денег за красавиц и хороших прикладывали от себя столько денег, чтобы мужчины согласились вступить в брак с некрасивыми или дурными. Добавочные деньги составляли приданое. Покупка и продажа девиц были укреплены гражданским постановлением, и это отнюдь не считалось бесчестием семейству. Самые брачные обряды совершались у них однажды в год. Во Оракии, за 1500 л. до Р. X., родители выводили взрослых дочерей на торг и продавали. Купивший себе жену, особенно за дорогую цену, отмечал на ее челе, во что <за сколько> она куплена. Доныне в Константинополе, Египте и на многих азиатских базарах производится торг девицами-невольницами, которые покупаются богачами для своих гаремов по нескольку вдруг; а когда они им наскучат, тогда отпускают их на волю или дарят чем-нибудь в знак своей милости и благорасположения.

В древности долго не знали приданого. Девицу брали, не спрашивая о ее состоянии. У евреев было постановлено, что жених должен был давать невесте-девице на убранство не менее 50, а вдове 25 сикулов серебра. Греки покупали невест (1500 л. до Р. X.); но впоследствии сами невесты стали приобретать женихов, объявляя им о своем приданом. Медея (за 1200 л. до Р. X.) называла несчастными тех гречанок, которые своим богатством жертвовали на покупку мужей. Спартанский законодатель Ликург (за 880 л. до Р. X.) запретил невесте иметь более трех пар платья и постановил обращать главнейшее внимание на нравственность девицы, а не на ее состояние. Афинский законодатель Солон то же самое ввел в своей республике (за 580 л. до Р. X.). Римляне не воспрещали вступать в брак по взаимному согласию, но у них господствовало общее мнение, что невеста должна приносить приданое своему жениху. Этот обычай римлян распространился по Европе, где не ищут доброй и образованной невесты, но денег. В России также не смотрят на благородные свойства девицы, а на то, сколько при ней душ, хотя бы она была без души, по пословице: приданое на рядке, а урод на руках.

О бывшей покупке невест между всеми славянскими племенами при продаже косы и места молодой в свадебных песнях доселе сохранилось воспоминание. В то время, когда молодой хочет садиться подле своей невесты, брат ее или кто другой из родственников не допускает его. Тогда дружка вступает с ним в торг. Сестра умоляет брата не продавать ее, а если продавать, то дорого:

По продаже молодой садится, а невеста говорит ему:

В христианском мире приданое известно под именем вено. Между эльбскими и одерскими славянами оно означало плату, которую жених давал за невесту отцу или ее сродникам[2]. Посему языческое вено означало вознаграждение за девическую невинность; следовательно, девиц покупали, но женихов обязывали особыми договорами содержать будущих своих жен прилично до самой смерти и в случае несогласия или разрыва между ними наделять их особым содержанием. Государи и владетельные князья давали на собственное содержание жен города и области; вельможи и богачи на тот же предмет отписывали часть имения; недостаточные обязывались вознаградить единовременно[3].

У нас княжеские невесты не приносили приданого. Когда Эфанда, супруга в. к. Рюрика, родила Игоря, то он дал ей в вено город Ижору с окрестностями. Равноапостольный в. к. Владимир I, женясь на греческой царевне Анне, возвратил ее дядям город Корсунь вместо вено[4]. В. к. Ярослав I отдал супруге своей Ингигерде ижорскую страну вместо вена и проч. Следовательно, вено тогда разумелось уже приданым, определяемым при брачных условиях.

У нас существовало еще обыкновение, что за девственную непорочность брали с жениха вместо подати по черной купи в пользу князя. Эта подать, наложенная в. к. Ольгою (в начале X века), освобождала новобрачную проводить первую ночь с князем или с тем, на чьей земле жила она. Ольга, уничтожив это право, возвысила нравственность семейной жизни. Впоследствии сей сбор обращен в денежный; но он долго, до конца XVIII в., назывался куничньм. Помещики брали со свадеб деньгами. Теперь получают венечный побор одни священники. При феодальном правлении также было в обыкновении по всей Европе, что владетель земли проводил с новобрачною первую ночь[5].

В древние времена вменялось молодым людям в особую честь приобретать жен воровством. Молодой человек не прежде мог иметь девицу своею женою, пока не украдет ее. Спартанцев с детства приучали к искусному воровству; посему никто из них не мог вступить в брак, не похитив девицы. После похищения жених объявлял о том своим родителям, которые хлопотали уже о браке. Неудачное похищение наказывалось розгами, и это не считалось пороком: похищенная девушка была всеми признаваема за настоящую жену. В первых веках монархического правления римлян было также в обыкновении похищение девиц. По разрушении Римской Империи это обыкновение продолжалось долго между германскими народами и потом перешло к славянским племенам: родимичам, вятичам и северянам. Во время игр и плясок мужчины выбирали невест и уводили их с собой вместо жен. Древляне просто похищали. Обычай похищения девиц продолжался у нас очень долгое время. Венды, алты и дунайские славяне похищали девиц на празднествах, и похищенная делалась женою.

Инженер Боплан, живший в Украине около 17 лет, описывает кражу девиц, совершавшуюся в его время, в половине XVII века[6]. В Украине во всякое воскресенье и всякий праздник, говорит Боплан, собираются после обеда к корчме казаки с женами и детьми. Мужчины и замужние женщины проводят время в питье, а юноши и девушки забавляются на лугу пляскою под дудку. Сюда приходит помещик со своим семейством, чтобы посмотреть на забавы молодых, иногда и сам он своим семейством принимает участие в веселостях. Тогда казаки по старому между ними обыкновению похищают девиц, даже дочерей помещика. В сем случае необходимы ловкость и проворство. Похититель непременно должен ускользнуть со своею добычею и скрываться в лесу не менее 24 часов. Этим только он спасается, иначе пропала его голова. Открытого в лесу до истечения суток лишали жизни. Если уведенная девушка пожелает выйти за него замуж, то он обязан жениться на ней, в противном случае лишается головы. Если же девица не изъявит желания выйти за него замуж, то он свободен от смерти. Увести благородную девицу слишком опасно: надобно иметь быстрые ноги и предварительное согласие самой девушки[7].

До какой степени родства в язычестве допускалось вступать в брак — на это не совсем можно отвечать удовлетворительно. У египтян дозволялось брату жениться на сестре, исключая жрецов. Азиатские народы: финикияне, ассирияне, вавилоняне и мидяне, не запрещали братьям жениться на родных сестрах. Едва ли не то самое было в малоазийских греческих поселениях: ибо из законов Солона видно, а законы он почерпал отсюда, что брату можно было жениться только на сестре по матери, а не по отцу. Вообще в древности долгое время не разбиралось кровосмешение. Брат мог жениться на вдове своего брата, как это было прежде и осталось доныне у евреев. Спартанские законы умалчивают о близком родстве; там строго воспрещалось выходить девушке замуж ранее 20 л., а мужчине 30 л. По смягчении греческих нравов в блистательный век Перикла (за 430 л. до Р. X.) родство было почтено: женились уже в третьем колене, что, однако, не всегда соблюдалось. Римляне сначала допускали брачную свободу, и можно сказать, что это продолжалось до времен императоров, более 700 л. Христианская вера положила пределы брачному родству.

У калмыков-язычников не могут сочетаться браком из своего рода, но берут жен из других племен.

Древние народы допускали развод при изобличении жены в нарушении верности. Там, где господствовало многоженство, муж произвольно давал развод своей жене часто по одной прихоти, и никто ему не воспрещал брать другую. Впоследствии постановлено законом, что муж, отпуская жену, обязывался обеспечить ее содержанием. Евреи разводились при всякой вине жены[8].

В старину существовал у нас произвольный развод, напоминавший остатки язычества. Если супруги, по дальнему расстоянию епископа от их жительства, не могли явиться к нему для испрошения позволения на развод, то они выходили за деревню и, остановившись на перекрестной дороге, развертывали утиральник, который вдвоем держали по концам, а свидетели разрезали его посредине, и этим оканчивался развод. Тогда муж говорил разведенной: ступай себе, куда хочешь[9]. У донских казаков разводили супругов с согласия круга. Муж являлся в казачий круг с женою и объявлял старшинам, что он не согласен жить с нею. Тогда жена оборачивала своего мужа посреди избы и потом покидала его — этим все и оканчивалось[10]. Такой обычай, по рассказам стариков, существовал и между днепровскими казаками.

В предосторожность невинного порицания невесты отдавали родителям на их сохранение брачную рубашку невесты. Такой обычай долгое время господствовал по всей Европе. Из истории нашей видно, что царь Феодор Алексеевич, полюбив Агафью Симеоновну Грушецкую, объявил решительное желание на ней жениться. Мама и дядька хотели женить его на другой, а потому оклеветали ее; но царь, призвав после брака старых бояр и клеветников, показал им свою молодую в рубашке[11]. Петр I строго воспретил сие обыкновение [12]. Магометане разводятся по произволу, но у них редко случается, чтобы жена просила развода, исключая тиранского с нею обхождения. Одна жена просила развода, потому что мужу ее обрезали нос за воровство. Кадии позволили ей вступить в брак с другим.

Разводы происходили и происходят — от неуважения полов одного к другому и от стремления к одному сладострастию; последнее принимают за действительность любви, не понимая настоящего нравственного ее смысла. В юные, кипучие годы все, кажется, любят; но все ошибаются: в эти годы только влюбляются; любить же можно при одном здравом рассудке, и тогда наступает жизнь настоящей любви.

И действительно, жизнь только там, где здравая любовь; потому любовь есть не что иное, как внутренний мир души, отрадное бытие человека. Одни эгоисты никого не могут любить, кроме самих себя, потому что в них задавлено нравственное развитие; но они составляют исключение из всеобщего понятия о действительности мира любви. Сердце и разум не всегда живут в согласии: первое есть одно чувство нежности, а второй чувство справедливости — и отсюда проистекает естественное понятие о значении человека, его удовольствии и торжественного союза любви, образовавшей брак, который установлен самим гражданским обществом для его собственного благоденствия, если бы даже и не освятила его христианская церковь. Пробежим мысленно появление любви как основы брачного союза. Восток, колыбель народов, первый выразил на себе чувство сердца, но сердца пламенного: там все было основано на чувственном стремлении одного пола к другому; все ограничивалось одной заботливостию о страстном наслаждении — и потому там люди не были выше животных. Такое развитие Востока, сколь ни противно понятию чистой нравственности, утвердило в нем семейственность; там общества жили отдельными семействами, и законы давались для нескольких семейств; вот шаткий камень восточных государств! Восточный житель, глава семейства, считал для себя первой заботой — оставить после себя потомство. Не иметь детей — было знамением небесного гнева. У иудеев бесплодные женщины были побиваемы каменьями. Отцы женили своих сыновей еще отроками. Брат должен был жениться на вдове своего брата, чтобы не прекратился род в его семействе[13]. Отсюда родилась законная полигамия (множенство), которая издревле господствовала у мидийских народов, основавших гаремы, которые там же подкреплены были общественным мнением. Те ошибаются, которые считают гаремы исключительной выдумкою исламизма. Восточный житель всегда смотрел и теперь смотрит на женщину как на необходимое условие его удовольствия. От нее он требует одной покорности; для него она вещь, игрушка, очень мило устроенная для его наслаждения. Для Востока не существуют ни идеал красоты, ни идеал женщины: там все понятия сосредоточены в вожделении, в сладострастии, в одной идее вечной воспроизводительности подобных себе существ.

Не таковое чувство любви проявилось в Греции. Там она была идея красоты; там в самых мифах излилась мысль любви, в общей действительности всемирной жизни, в Эроте, после коего проистекло рождение женской красоты — в Афродите. Едва она вышла на берег, родившись из пены морской, то немедленно пристали к ней любовь и желание. Этот сладостный миф красоты объясняет очищенное понятие о прекрасном и изящном. Грек пленялся красотой, а красота возвышала понятия до сравнения ее с божеством. Не одна земная прелесть Венеры привязывала пламенного грека к здешней земле: он создал еще три любви: небесную, олицетворенную в Урании, обыкновенную в Пандемосе и предохранительную в Апострофии. Это нравственное чувство лежало в основе эллинского духа. Поэтому на Эрота греки смотрели как на страшного бога, для которого было забавою губить невинность. Этот маленький крылатый божок вполне оправдывал их мнение; он изображался с коварной улыбкою на устах, с натянутым луком в руке и стрелами в колчане, висевшем за плечом. Сколько легенд оставил после себя лукавый Эрот! Сколько он породил несчастий от страстной любви, оканчивавшейся смертию без достижения взаимного ее участия, как, например, Сафо к Фаону, или же казнью раздраженных богов за преступную связь между братьями и сестрами, дочерьми и отцами, сыновьями и матерями! Но сколько было нежности и неисчерпаемой радости в той любви, которая увенчивалась чистейшею взаимностью! Греки не без причины выразили поэтическую мысль брачного сочетания любви с душою — Эрота с Психеею. Павсаний прекрасно объясняет нежное чувство любви статуей стыдливости, которая изображала девушку: голова ее была наклонена и накрыта покрывалом. Но эта статуя стыдливости, представлявшая Пенелопу, взята из самого события. Улисс, женившись на Пенелопе, решился возвратиться в свое царство, Итаку. Тогда престарелый царь лакедемонский, Икар, не вынеся мысли о разлуке с дочерью, умолял Улисса остаться у него: Улисса ничто не тронуло; он уже готов был сесть на корабль, но царственный старец пал к его ногам. Улисс, обратясь к нему, сказал, чтобы он спросил свою дочь: кого она выберет между ними: отца или мужа? Пенелопа, не говоря ни слова, накрылась покрывалом. Из этого безмолвного и нежно-страстного движения старец понял, что муж для нее дороже отца, но что робость и стыдливость сковали уста ее. В учении Платона любовь возвышена до небесного созерцания. «Наслаждение красотою, — говорит он, — возможно в этом мире по одному воспоминанию о той истинной красоте, которая стремится к первоначальной ее родине — к горней красоте, к божественному источнику всякой красоты. Развратный стремится к красоте, не понимая, что он носит ее имя; подобно четвероногому он ищет одного чувственного наслаждения. Посвященный в таинство нравственности изображает красоту богоподобным сиянием и радостно трепещет пред ее величием: он, видя в ней одно прекрасное, обожает уже ее; он воздвиг бы ей алтари, если бы не знал, что его назовут безумным!» Вообще женщина для грека была прекрасна, и назначение ее было чувство изящной страсти. Боги и смертные называли троянскую Елену бесстыдной за несохранение стыдливости; но Киприда покровительствовала ей; за нее сражались цари и народы.

Прекрасно выражена стыдливость в антологии Батюшкова:

Здесь женщина — наслаждение; а стыдливость — упоение любви! Страсть насытилась, но любовь созидает новые предметы очарования. Грек оставался верным чувству изящного, и в осень дней своей владычицы он смотрел на любовь, как на изящное наслаждение.

Или:

Вот где мука страсти, отторгнувшейся от изящного наслаждения! Это вопль женщины, оплакивающей свое падение; это скорбная память сердца, пораженного минутным упоением!

У греков любовь и совершенство ее, чувство и сочувствие, находились в вечной борьбе с земными силами — со страстями; но разумное сознание восторжествовало в образе олимпийских богов, и греки олицетворили чувство любви в сочетании богов с людьми.

В средние века любовь проявилась во вздыхательном романтизме. Это произошло не от ошибки, но от недостатка просвещения, от невежества. В Греции все боролись с совершенством богов, а в Европе, в средние века, все созидалось безрассудной фантазией, потому что все носило на себе печать противоречия и бессмыслицы, и тогда снова разлилось туманное понятие Востока об истинной любви и красоте. Движение чувств было сердечное и страстное; но оно не совершалось во имя рассудка. Рыцарская верность была высшей мудростью, а смерть была жизнью, которая развивалась в словах будущей таинственности: там мы будем неразлучны! Все жило надеждой без действительности, желанием без достижения цели. Чувствования были тревожные, а жизнь беспокойною. На тело смотрели, как на темницу для души, не думая о том, что в здоровом теле обитает здоровая душа. Дикие противоречия шли рука об руку: злодейство и преступление прикрывались притворным покаянием; набожность и святотатство обрядными молениями; честь и справедливость заключались в форме, а не в самом деле. Рыцарь считал бесчестием отказываться от вызова на поединок, а между тем не стыдился грабить по дорогам. Любовь не была действительной жизнью, но ароматным обаянием, между тем как женщина была царицею! Умереть за один ласковый взгляд ее было наградой! Доказывать, что владычица его души добродетельнее и очаровательнее всех богинь-красавиц в мире, было обыкновенным делом: меч был судьею, а наградой нежное словцо: мой рыцарь! Это значило — мой защитник. Каждый рыцарь смотрел на избранную свою красавицу как на существо бесплотное: имя ее призывал в битвах и умирал с ее именем! Но это благоговейное чувство нисколько не мешало ему жениться на другой или быть в связи постыдной со многими женщинами. Вступить в брак с владычицею своего сердца значило осквернить безотчетно святейшие к ней верования, унизить ее до простой женщины и увидеть в ней обыкновенное земное существо. Если молодой юноша, влюбившийся в дочь вассала, слышал из уст красавицы привет любви, то он считал себя невыразимо счастливым. Если же, по несчастью, не было ответа на сочувствие, то он умирал с горя: брак был тогда гробом для любви. Но когда царица души делалась женою, тогда поступали с нею со всею необузданностью воли и по праву сильного. Царица была унижена до рабыни: безропотное ее рабство было добродетелью, терпение — утешением в жизни. При малейшем сомнении в неверности ее убивали или зарывали живою в землю. И вот любовь рыцарских времен! У греков красота сосредоточивалась в изящных формах воодушевленного тела, а в средние века — в выражении одежды, глаз, лица и поступи. У первых сами статуи представлялись нагими и полунагими, а, у вторых они облекались в покров неопределенности.

Свет просвещения, разрушив неопределенный мир олимпийских и рыцарских богинь, произвел потребность духовной природы: любовь чистую, нравственную. Нить сомнения, что и ныне сердце есть основа, а любовь краеугольный, камень счастия; что и ныне человек без сердца и любви — призрак. Сердце не есть уже игра пламенной фантазии, а любовь уже не поэзия. Но горе тому, кто здание своего блаженства вздумает ныне состроить на одном сердце! Если кто захочет жить только сердцем и в женщине искать цель и весь смысл жизни, то он непременно дойдет до противоречия о любви, до холодного эгоизма, который только живет для себя; тогда мужчина и женщина должны отказаться от благородного их назначения самой природою. В наше время общество не угнетает человека за возвышенные помыслы сердца, не отрывает его от общественной деятельности. Жизнь и деятельность есть уже необходимость не для одного мужчины, но и для женщины. В наше время женщина есть также деятельный и полезный член общества: ограничить ее деятельность в девическом состоянии одною скромностию и невинностию, а в замужестве спальнею и кухнею — значит лишить ее всех обязанностей человека. Скажут: женщина должна быть только матерью, а должность матери весьма трудна и священна: воспитать своих детей. Но воспитать не значит выкармливать — это делает всякое животное по природному влечению. Воспитать — значит дать благородное направление сердцу и уму, а для этого требуется не одна наука, но основательные сведения или, лучше сказать, самосознание о назначении детей для пользы общества; следовательно, мир знания столько же должен быть открыт женщине, сколько и мужчине; на этом основании жена у мужа и мать, и хозяйка. Странно слышать, что жена только умеет любить мужа и детей своих, а больше ничего и знать не хочет. О, тогда она жалка и недостойна любви! Жалок и недостоин женской любви и тот мужчина, который только способен любить жену и детей. Истинно человеческая любовь состоит во взаимном уважении друг в друге человеческого достоинства, а это производит равенство и свободу во взаимных отношениях. Мужчина тогда уже не властелин, а женщина не раба. Верность делается тогда долгом, ибо она в постоянном сочетании сердца и любви. Человек нашего времени не может уже пленяться одними изящными формами красоты: он хочет видеть в ней возвышенные достоинства как человека, как гражданина. Идеал женских совершенств существует только в горячей фантазии! Но в чем, по понятию нашего времени, состоят возвышенные качества женщины и блаженства любви? Первые: в нравственном существовании и простом уразумении даже высоких предметов; а вторые в осознании дорожить существом, одаренным благородной душою. Наша любовь проще, естественнее, духовнее и нравственнее всех предшествовавших развитии в человечестве. Мы не бросим женщину как наскучившую нам игрушку, как было на Востоке; не преклоним уже колен пред женщиною за то только, что она прекрасна, как делали греки; не станем драться, чтобы заставить признать любимую нами женщину за идеал красоты и добродетели, как это делали рыцари; не станем утверждать, что женщина — бесплотное существо, как это было в средние века — мы уважим в женщине действительные ее права. Для нас уже не существует идеал девы неземной; идеал нашего времени не живет в мире мечтаний, а в действительности любви, а потому брачные узы союза проистекли из нравственного назначения человека.

Изложив мнения о любви, основанные на понятиях разных веков, надобно сказать, что брачная любовь есть одно из чистейших нравственных положений; что супружеская любовь должна непременно быть освящена и обществом и церковью.

Творец, создав первых двух человек, соединил их и благословил. Этим самым Он показал нам, что ни многомужие, ни многоженство не соответствуют природе человека: поэтому единоженство утвердилось во всем христианском мире.

Единоженство водворяет спокойствие семейное, облагораживает и возвышает чувствование человека и укрепляет священный союз любви. Любить многих вместе нельзя, и в жизни любить можно только однажды. Если любят многих, то это не есть любовь, но страсть, удовлетворяющая одну чувственность. Молодость лет, обворожительная наружность, увлекательная красота возбуждают, говоря обыкновенным языком, всеобщую любовь; но это минутное очарование, произведенное прелестями красавицы. Явится другой предмет, очаровательнее первого, все влюбятся в него и забывают, что прежде любили. Есть ли это любовь? Настоящая любовь постоянна и неизменна; она может существовать в одном только единоженстве; в многоженстве же она не имеет места. Дети от одного отца, но от многих матерей восстают против отца и матерей, и семейство обливается кровью.

Апостол Павел определил и священникам иметь по одной жене. Восточная церковь приняла это за узаконение; западная же церковь, основываясь на его словах: добро есть, аще кто удержится во всем, запретила священникам вступать в брак, и это ввел папа Григорий VII Гильдебранд в XI в. Протестанты считают брак необходимым для священников.

Восточная церковь допускает три законные жены. Старее 60 лет воспрещается вступать в брак. Все это принято нами. В язычестве награждали венком тех жен, кои имели одного мужа, признавая повторение брака за распутство. При посвящении в весталки дочь Поллиона была предпочтена дочери Фонция Агриппы, потому что ее мать имела одного мужа[14]. Единомужние жены пользовались еще многими преимуществами и между прочим тем, что они могли возлагать на голову богини счастья венец. В надгробных надписях означали: одномужняя — это так много значило, что почитали достойным славы. Либаний, говоря, что мать Иоанна Златоуста, будучи сорока лет, вдовствовала еще 20 лет, произнес с восторгом: «Боже Великий! Какие жены в христианстве!» Это служит доказательством, что тогда эти примеры были уже редки и что вдовы проводили жизнь непорочную.

Обручение и венчание сопровождаются повсюду чтением молитв и наставлением для сочетающихся, а самый брак в нашей православной церкви составляет одно из семи Св. таинств[15].

В первые века христианства бракосочетание производилось дома или в церкви без особых свидетелей; но впоследствии, когда стали отрицаться от браков и своевольно разводиться; тогда постановлено совершать обряд в церкви при собрании народа и свидетелях, дабы не могли отрекаться от вступления в брак. Сам Спаситель воспретил разводы[16].

В нашей церкви запрещено вступать в брак до седьмого колена, между тем как у протестантов и реформатов родные братья могут жениться на родных сестрах из другого семейства или брат на двоюродной сестре с разрешения духовного начальства.

Какие обряды совершались между славянскими племенами — об этом мы весьма мало знаем. Нестор говорит, что поляне были нрава кроткого и тихого; стыд украшал женский пол. Жених не ходил за невестою, но вечером приводили ее к нему, а поутру приносили ее приданое.

Древляне жили в лесах подобно зверям; в ссорах убивали друг друга и браков не знали, но уводили девиц. Северяне, родимичи и вятичи имели один обычай: жили зверьми в лесах, срамословили пред отцами и женщинами. Браков также не знали. Молодые люди обоего пола сходились на игры между селениями, плясали и пели бесовские песни, потом уводили с собою невест; жили с ними без совершения обрядов, но по одному согласию — с нею совещашесь. Хороводная песнь, которая поныне в употреблении: «А мы просо сеяли, сеяли и т. д.» напоминает в словах: нашего поля прибыло, а нашего убыло древний обычай похищения жен, и тогда не считалось за бесчестие держать по две и по три жены и более. Похищение девиц продолжалось долгое время; но когда именно уничтожилось оно, а равно и несовершение браков по языческому обряду — нет никаких об этом сведений. Нет сомнения, что христианская вера действовала на них благотворно, но известно, что она не могла вдруг искоренить и что языческое обыкновение отправлялось долго, долго, пока правительственные меры не прекратили их. Между некоторыми расколами брак не считался действительным, доколе жених не похитил девицу с ее согласия. Такое обыкновение было в употреблении еще недавно в некоторых уездах Витебской губернии: Динабургском, Режецком, Люценском и проч. между раскольниками. Там молодые парни и девицы на масленице собирались в питейный дом на гулянье, называемое кирмаш: плясать, пить и веселиться. Отцы и матери знали, к чему клонилось веселье, потому что оно было обрядное. Молодой парень, условившись с девицею, уходил с нею с кармаша и, посадив на сани, отправлялся с нею в лес к заветному дубу: объезжал его три раза, и тем оканчивалось его венчание, а она делалась его женою. В Люценском уезде находится огромное озеро, которое у раскольников считается священным; мужчины, похищая девушек, объезжали озеро три раза — и бракосочетание было действительное. Муж жил с похищенною неопределенное время и мог в один год венчаться много раз. Кроме кирмаша, могли жениться и в другое время, но не иначе, как через похищение. Жених вместо брачного кольца дарил свою невесту шелковым платком.

Ныне введено между ними церковное бракосочетание, после которого они уже не нарушают брака.

Великий князь Владимир, будучи язычником, имел многих жен и сверх того содержал 300 наложниц (коих Нестор называет водимыми). Он имел в Вышгороде близ Диева 100 и в селе Берестове 200. Это доказывает, что у нас до введения христианской веры было терпимо многоженство и что совершение браков не было в общем обыкновении. Нестор говорит: Имяху бо обычаи свои, и закон отец своих и предания. Это значит, что еще в его время, в половине XI века, соблюдали обычаи предков язычников; но оскорбитель целомудренной жены наказывался как убийца[17].

Древние богемцы не знали браков; у них все женщины были общими женами. Венды, кроме одной жены, держали по несколько наложниц. Все они поступали со своими женами, как с приобретенною добычею. На них возлагали тяжкие домашние работы, и они спали не на постели, а на голой земле, посему матери равнодушно умерщвляли родившихся дочерей, чтобы они не терпели подобно им.

Древние писатели хвалят целомудрие южных славянок. Не одни жены, но и мужья строго соблюдали супружескую верность. Мужья, требуя доказательств девственной непорочности, оставались ей всегда верными. Славянки не переживали мужей, и добровольно сжигались с ними на костре. Вдова живая бесчестила семейство. Но при всем этом жены находились в рабстве: они не смели ни в чем противоречить мужу, ни жаловаться, и думали, что супруга должна служить мужу и на том свете.

Прелюбодеяние наказывалось жестоко. У польских славян отдавали виновному на выбор: сделаться евнухом или умереть[18]. По уставу о церковных судах, который несправедливо приписан в. к. Ярославу, половины XI века, но вероятно сочиненный в XIV веке, предоставлено епископам исключительное право судить: оскорбление невинности и уголовные дела, и за всякое преступление определена денежная плат[19].

Около того же самого времени вошли в обыкновение письменные свидетельства, которые давались духовными на совершение бракосочетания и назывались венечными памятями. Собираемые за них деньги обращались в епископский доход. Петр I повелел (указ. 1709 г. янв. 25.), обратить этот сбор на больницы.

Игры между селениями заменяли свадебные обряды. Откуда же произошло название свадьбы? Толкуют различно. Иные думают, что свадьба, сходствующая с латинским словом свода (Svada), богиня веселий у римлян, обратилась в значение нашей свадьбы[20]; другие производят от глагола сводить, соединять, основываясь на том, что брак есть 'соединение двух лиц; другие производят от святости, утверждаясь на том, что славяне свито чтили брак; другие от свата — свидетеля свадебного сговора; но свадьба произошла от древнего слова свататься, означавшего прежде сговариваться, соглашаться[21]. В подтверждение последнего мы видели примеры между некоторыми славянскими племенами в том, что жених уводил девицу и с нею совещашесь — следовательно, брак тогда означал сговаривание и согласие. Выражение же «играть свадьбу» произошло от употребления игр и забав во время свадебного веселия.

В одной нашей летописи употреблено слово каша вместе свадьбы. Когда Александр Невский женился (в 1239 г.) в городе Торопце, то он праздновал здесь кашу, потом по возвращении в Новгород другую — т. е. давал здесь свадебный стол[22]. В некоторых местах Малороссии хранился еще обычай, что молодой после первой ночи разбивал палкой на дворе горшок каши, а дружко добивал его. Это означало торжество супруга над невинностью молодой. Будучи в Германии, я видел, что свахи били горшки или склянки на дороге не только пред окнами молодых, но ходя по улицам — знаменуя сим, что завтра или через несколько дней будет свадьба и веселье молодого.

Радость также выражала у нас свадебное веселье и свадьбу — и это значение было самое древнее; оно встречается в XII веке. Как ныне, так и прежде, радость сопровождалась песнями.

Отшельник Иаков, современник Нестора, жаловался митрополиту Иоанну, что свадьбы между простым народом совершаются без благословения и что только венчаются одни бояре и князья. Митрополит Иоанн, наименованный современниками пророком Христа (жив. в конце XI века), осуждал тогдашнее обыкновение великих князей, выдававших дочерей за государей латинской веры; налагал эпитимию на тех, которые вступали в брак с правнучатами или женились без венчания; отлучал от Церкви священников, благословивших союз мужа с третьего женою, и установил духовное покаяние для преступников благонравия и целомудрия. Из послания в. к. Владимира Мономаха к князю Олегу (в XII в.) видно, что свадьбы сопровождались песнями.

Митрополит Фотий, живший в XV веке, наказывал трехлетнею эпитимьею мужа и жену, вступивших в брак без благословения церковного, и потом дозволял сочетаться им церковным обрядом; велел венчать после обедни, но не в полдень, а вечером и в полночь. Позволял третий брак молодым людям, не имевшим детей, и с условием не ходить в церковь пять лет и не давать в течение этого времени причастия; пившим до обеда воспрещал давать хлеба Св. Богородицы и преследовал лихих баб с узлами ворожбою, приговорами и зельем[23]. Из «Стоглава» видно (гл. 15), что в половине XVI века во время свадебного веселия играли глумотворцы, органники, смехотворцы, гусельники и пели бесовские песни. Когда ехали венчаться, тогда священник ожидал их со крестом, и пред ним скакали со всеми бесовскими играми. Не мудрено после этого, что свадебные забавы именовались духовенством бесовскими. Даже невинные увеселения: хороводы и рождественские забавы, сопровождаемые гаданием, переряживанием, колядованием и проч., именовались ими же сатанинскими и чревобеснованием.

Священникам и причетникам запрещалось по церковным правилам участвовать на брачных играх.

Многие обыкновения, употребляемые поныне в простонародии с некоторыми изменениями, принадлежат глубокой древности. По истории нашей известно, что княжеских невест привозили в великокняжеские палаты и потом совершали обручение в храме. Однако иногда женихи ездили для сговора к невестам и давали записи, по коим назначали день сочетанию и самому обряду; определяли платеж за неустойку, соразмерно с приданым невесты. Если за нею было 1000 руб., то за неустойку платилось столько же. Это обыкновение господствовало долгое время между боярами и князьями. Иногда женихи делали сговор, не видя невесты, отчего происходили несогласия с обеих сторон; потому что приводили к венцу не тех невест, за коих сватались. Сей обычай и записи продолжались до времен Петра I, который указом 1701 года постановил, что если бы жениху не понравилась невеста или она была бы не та, за которую он сватался, то, хотя бы она была в церкви, он может отказаться от нее. Родители же не должны принуждать ни детей, ни слуг своих к бракосочетанию без собственного их согласия.

Родители, опекуны и помещики обязаны были присягою или подтвердить письмом, под страхом суда Божьего, что они не принуждают ко вступлению в брак (указ. 1724 г. января 5). Но это постановление не ограничивало родительского влияния на участь детей, и детям не давалось права поступать без советов, согласия и благословения их. Дети всегда должны помнить: благословение бо отчее утверждает домы чад, клятва же материя искореняет до основания[24]. Проклят бесчестяй отца своего, или матерь свою; и рекут вси людие: буди![25].

Невеста в знак всегдашней покорности обязана была в первую ночь снять сапог с ноги мужа. Жених клал в правый сапог деньги, а в левый плеть. Когда невеста бралась прежде за левую ногу, тогда жених, вынув плеть, бил ее; когда за правую, тогда отдавал ей деньги. В. к. Владимир, плененный красотою Рогнеды, дочери полоцкого князя Рогвольда, которая была сговорена за в. к. Ярополка, требовал через послов ее руки (980 г.); но она отвечала ему: не хочу изути робичича (не хочу разуть сына рабыни), потому что мать Владимира была ключницею в. к. Ольги[26]. Дядя его, Добрыня, понося надменность Рогнеды, присоветовал ему взять ее силою и жениться.

Барон Герберштейн и Олеарий упоминают в своих путешественных записках, что в бытность их в Москве[27] совершался обычай разувания при княжеских и боярских браках. После брачного стола вводили невесту в почивальню, где она ожидала своего жениха, в спальном платье. Жених садился на кровать, держа в руке плеть. Невеста подходила к нему и снимала с ноги его сапог. Он бил ее три раза по плечам и спине для напоминания, что она, сделавшись его женою, должна повиноваться своему мужу. Повиновение жен продолжалось у нас до введения чужеземного воспитания. В. к. Владимир Мономах (скончав. в 1125 г.) в духовном завещании к своим детям говорит между прочим: жену свою любите, но не давайте ей над собою власти. Английский посланник Флетчер, бывший в Москве в конце XVI в., говорит, что в числе подарков, которые жених посылал невесте с ящиком и в коем находились иголки, нитки, шелковые и льняные материи, ножницы, винные ягоды, изюм и другие вещи, занимала первое место плетка.

Избрание жениха и невесты зависело от воли родителей. Это обыкновение заимствовано от татар. Однако ни жених, ни невеста не могли видеть друг друга до сговора, что соблюдалось не только между простым сословием, но и между государями. Когда посол римского императора Фридриха III, отправленный к в. к. Иоанну III (в 1498 г.) для испрошения в супружество одной из его дочерей за своего родственника, прибыл в Москву и объявил причину своего прибытия, тогда он просил, чтобы ему позволили видеть одну из каких-нибудь княжен. Ему отвечали, что великий князь не дозволит видеть своих дочерей прежде совершения сватовства; что это было бы противно издавна принятому обычаю, чего князь не намерен нарушать.

Предки наши имели обыкновение женить своих детей в малолетстве, и это было в обычае не только между простым сословием, но между дворянством и великими князьями. Всеволод Георгиевич, в. к. Владимирский, женил десятилетнего сына своего Константина (в 1195 г.) на внучке умершего князя смоленского Романа. В брак вступали почти детьми: это видно из послания митрополита Фотия (в 1410 г.) к Новгород, архиеп. Иоанну, где он строго воспрещает выходить девицам замуж прежде двенадцати лет. У одного иностранного писателя XVI в. сохранилось известие, что девицы десяти и одиннадцати лет бывали уже женами. При венчании священник спрашивал невесту: будет ли она попечительною матерью и хозяйкою? Будет ли она любить мужа, если он потеряет зрение, придет в дряхлость или лишится какого-либо члена? Когда она все это подтверждала, тогда священник клал на ее голову деревянный зеленый венец с надписью вокруг: раститесь и множитесь[28].

Еще в недавнее время между поселянами совершалось супружество в юношеских и даже в детских летах; но это обыкновение истреблено ныне. Петр Великий первый запретил дворянству (указ. 1714 г. марта 23) вступать в браки: мужескому полу ранее 20-ти, а женскому 17 л. Екатерина II повелела (указ. 1775 г.), чтобы обвенчанных мужеского пола моложе 15 л., а женского 13 — разводить; священников же лишать сана. Ныне не дозволено венчать, если невесте нет 16, а жениху 18 л.; имеющим же более восьмидесяти лет от роду воспрещено вступать в брак[29].

Новобрачных не клали спать в жилой избе, но в пустой и нетопленой, хотя бы это было зимою. Некоторые нарочно строили для этого отдельные покои. Постель была из соломы и покрывалась полотном. Один из родственников или знакомых всю ночь ездил верхом около брачной комнаты с голою саблею, и он назывался дружкою. Сие название произошло от дружбы, потому что жених избирал в дружки одного из лучших своих друзей.

После первой ночи водили молодых в баню и потом угощали в постели кашею. При выходе из бани осыпали их хмелем или деньгами. Осыпание производилось еще после венчания, по выходе из церкви и при входе в дом.

В старину многие жены, заметив нерасположение к ним своих мужей, прибегали к суеверным действиям: омыв Свое тело водою, давали ее пить мужьям, веря, что они после этого будут ими любимы. Сие обыкновение в XII с<толетии> было столь обще, что черноризец Кирик спрашивал разрешения у новгородского епископа (в 1156 г.), чтобы на таковых налагать недельную эпитимью[30].

В свадебной комнате стоял на столе каравай (круглый высокий хлеб с разными изображениями), окруженный другими небольшими караваями, медовыми пирогами, перепечами и сладкими яствами. Столы были дубовые, скатерти браные, посуда деревянная, меды крепкие. Новобрачные первые вкушали каравай, который изображал собою брачный союз. Молодых сажали в угол под иконами на ржаных снопах и угощали их медом и пивом.

Надевание на новобрачную кокошника и кики, или кокуя, плетение и разделение косы и покрывание головы повойником ведется исстари. Девиц, отправлявшихся под венец, сопровождали дружки и родственники; волосы на голове не заплетали в косу, а оставляли разбросанными по плечам. По совершении бракосочетания свахи отводили новобрачную в трапезу или на паперть, оставив молодого в церкви на венчальном месте. С головы невесты снимали девичий убор и, разделив волосы надвое, заплетали две косы и, обвертев последние вокруг головы, надевали кокошник; потом покрывали фатой и подводили к новобрачному. На другой день совершали обрезание косы, которое сопровождалось рыданием молодой. Обрезание производилось в ознаменование перехода из девического в замужнее состояние.

Было еще обыкновение — вскрывать молодых. Это заимствовано, как должно думать, от восточных народов, у коих оно совершалось до XVII в.

При свадебных радостях и поездах давали особые названия молодым: жених назывался князем, а невеста княгинею. У всех славянских племен солнце именуется князем, а луна княгинею — и это название употребительнее у дунайских славян. У нас доселе народ величает солнце князем, а луну княгинею[31]. Древняя церковь обручала жениха золотым кольцом как знамением солнца, а невесту серебряным кольцом как знамением месяца и в предъявление подчиненности последней первому. В довершение вечного союза влагали на них венцы, отчего вошло в пословицу: венец — де делу конец[32].

Нашею церковью также положено, чтобы при обручении молодых вручать жениху золотой перстень, а невесте серебряный[33]. Приятели жениха, участвовавшие в поезде, назывались боярами, распоряжавшиеся весельем — дружками. Те же самые лица со стороны невесты были боярыни и дружки. Тысяцкие занимали почетное место у князя, а сваты окружали его с боярами, услуживали и принимали гостей. Еще до свадьбы сват преимущественно заботился о выборе невесты, сговоре и приданом. Невеста и жених обязывались письменно или при свидетелях объявить приданое, какого бы рода оно ни было. Все это переписывалось. В случае развода имущество отдавалось жене, и сверх этого, муж должен был наградить ее. Из самых древних великокняжеских браков мы знаем, что польский король Казимир, выдавая дочь свою (1046 г.) за в. к. Ярослава, прислал ему в вено 800 человек; когда же сам Казимир женился на Марии, сестре великого князя, то получил за нею великое множество серебряных и золотых сосудов и иных драгоценных украшений[34]. Свадебный пир у молодых назывался княженецким и княжим столом.

Думали, что счастию молодых мешают волшебство и колдовство, что одни кудесники могут отвратить от чар и порчи, и потому самые свадьбы были неразлучны с суеверными приметами. Приглашали знахарей, которые одни были в состоянии предохранить новобрачных от неминуемой беды. Сами великие князья разводились со своими женами по этому суеверному предубеждению. В. к. Симеон Гордый отослал супругу свою Евпраксию (в 1345 г.) к ее отцу за то, что она на свадьбе была испорчена и всякую ночь казалась ему мертвецом; но, несмотря на то, она вышла во второй раз замуж за кн. Фоминского, Феодора Красного, а Симеон женился в третий раз на княжне Тверской, Марии.

Сначало происходило обручение. После обручения следовало торжественное венчание[35] при свидетелях; на молодых возлагали венцы, на пальцы надевали кольца, молодые держали в руках зажженные свечи. Читали молитвы, водили около налоя и давали пить вино или мед из чаши. Молодые топтали ногами сосуд, из коего пили. Женщины разбрасывали хмель и лен по церкви, с произношением слов: о, святые защитники наши! отвратите от новобрачных зло и наставьте их всему доброму. Но люди с предрассудками наблюдали тут все движения молодых и по ним выводили счастливые и несчастливые предзнаменования для их будущей жизни. Даже до поезда в церковь всякую встречу и поступь судили по-своему: если при выходе из дома встречался кому-либо из молодых заяц, старуха или кто из молодых вступал в церковь левой ногою, то предвещало несчастие[36].