Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.)

Отношение к телесным наказаниям

Па вопрос всесоюзной анкеты ВЦИОМ (апрель 1992 г.) «Допустимо ли наказывать детей физически?» утвердительно ответили только 16 % россиян, против высказались 58 %. Русские оказались гораздо гуманнее других народов бывшего СССР: телесные наказания детей в то время считали нормальными, допустимыми 24 % эстонцев, 29 % литовцев и 39 % узбеков. Возможно, в России сильнее сказывались тогдашние советские стереотипы. Когда люди начали высказывать соб-ственнос мнение, их установки стали более жесткими. При опросе ФОМ в 2004 г. телесные наказания детей сочли допустимыми свыше половины — 54 % — россиян, «против» — лишь 47 %. Наиболее либеральны москвичи — 48 %, молодежь от 18 до 24 лет — 50 %, и тс, кого в детстве физически не наказывали — 52 %. Однако о реальной динамике судить трудно — слишком разные выборки и анкеты. При опросе ФОМ в 2008 г. с мнением, что телесные наказания детей школьного возраста «иногда необходимы», согласились 67 %. На вопрос «Левада-центра» (2004 г.) «Имеют ли право родители подростка 13—14 лет наказывать его физически?» утвердительно ответили 37 % (в 2000 г. было 27 %), отрицательно — 61 %.[602] По здесь ограничительным фактором является возраст наказываемых (право — правом, а выпороть подростка не так- то просто).

В опросе Исследовательского центра портала SupcrJob.ru (март 2008 г.) телесные наказания в общем виде сочли необходимым методом воспитания лишь 9 % россиян. Но «необходимое» и «допустимое» — вещи разные. Некоторые респонденты считают такую меру допустимой лишь в отношении мальчиков. Другие апеллируют к собственному опыту: «Нас же тоже шлёпали, и ничего. Выросли нормальными»; «На себе испытала — полезно». Большинство — 61 % — считают «физическое воздействие на детей с воспитательными целями» крайне нежелательным и возможным только в исключительных случаях. Принципиально недопустимым телесное наказание детей считают только 30 % опрошенных, которые думают, что применение ремня или подзатыльников порождает лишь «негативную реакцию, страх, подавляет самостоятельность», «способствует развитию у ребенка различных комплексов». При этом мужчин, считающих телесные наказания неотъемлемой частью воспитательного процесса, вдвое больше, чем женщин (12 % против 6 %), неприемлемыми их признают 34% женщин и 25 % мужчин. Чаще других о пользе шлепка и подзатыльника говорят люди старше 50 лет, а наибольшее число их противников — среди молодежи до 20 лет. Категорически против телесных наказаний 25% россиян, имеющих детей, и каждый третий (33 %) среди бездетных.[603]

Согласно исследованию Фонда поддержки детей, находящихся в трудной жизненной ситуации, 36,9 % родителей считают, что физическое насилие вредно для детей, но 5,6 % полагают, что «без рукоприкладства» воспитать ребенка нельзя. С трудностями концептуального разграничения «телесных наказаний» и «жестокого обращения с детьми» столкнулись и саратовские социологи: каждый третий опрошенный знает о случаях жестокого обращения с детьми, почти половина признаеттелесные наказания недопустимыми, треть полагает, что применять их следует в зависимости от ситуации, один из десяти считает, что бить детей можно.

г

Одна из главных причин распространенности телесных наказаний в России — общая «притсрнслость» к насилию, жертвами которой являются не только взрослые, но и дети. Самописания разных поколений зачастую неразличимы. Вот как выглядит обмен опытом:

«Порют меня практически ежедневно! За плохую успеваемость, за редкостное курение, принятие алкогольных напитков, например если я задерживаюсь где-нибудь хоть на 15 мин! Все равно будет порка! Отец у меня строгий, но справедливый!! Чаще всего он меня лупит ремнем, только не пряжкой, а складывает вдвое. Я снимаю штаны вместе с трусами и становлюсь на четвереньки, животом на диван. Иногда если я слишком дергаюсь, то без дивана, тогда отец зажимает мое тело с боков.

А тебя твой отец пряжкой лупит? Мне иногда только угрожает, что будет бить пряжкой, но всегда жалеет. Если шлепает рукой, то обычно у него на коленях, или просто стоя. Летом в деревне отец лупит меня крапивой и ивовым прутом, тогда он заставляет меня раздеваться совсем догола».

«Андрей, как ты считаешь подростков надо наказывать ремнем или нет? Тебя самого когда-нибудь ремнем наказывал? Если да то какие при этом испытываешь чувства, как происходит порка?

— Считаю, что надо. Но, это обязательно должно быть как-то регламентировано. Иначе, кроме новой волны семейного и пр. насилия над детьми мы ничего не получим. Что до меня, конечно, в детстве бывало лупили. Лет до 12. Не Moiy сказать что незаслуженно. Был довольно таки большим хулиганом. Впрочем, таким и остался. Порка лишь слегка осаживала. Считаю, что в воспитательном процессе она необходима только тогда, когда есть что поставить в альтернативу. То есть, когда лупят для того, что бы проще было принять ребенку то, что ему дастся. Чтобы меньше с его стороны было упрямства.

А чувства... Ясно, что не сладко. Правда, так, как это зачастую описывается в тех рассказах, которые есть в инстс, у меня в детстве никогда не было. Нет, было почти так же один раз — мне 10 лет тогда было. Я чего то наделал на даче и дед спустил с меня штаны и разложив на верстаке отхлестал прутом. Если тебя интересует — есть ли сексуальные и эротические чувства при этом. Писюн помню стоял перед тем как... Позже, когда появилось открыто что то , что можно об этом почитать и посмотреть, то с удовольствием это делал — возбуждение от этого испытываю. Но сам никогда не извращался в этом. Хотя мало, но пороть детей самому приходилось. Лупил их всегда ремнем и всегда лежа на кровати. Естественно без штанов».

«Наверное, 11 лет такой возраст, когда начинают пороть Smile. Меня тоже впервые выпороли в 11 лет. Порол отец. Он тогда пришел с родительского собрания и сказал что нам надо серьёзно поговорить... Больше закрыться я уже не пытался, да и вырваться тоже. И просто вздрагивал, орал и ревел навзрыд. Просить о пощаде мне как-то не пришло на ум, да и мальчишеская гордость не позволяла. Я не считал удары. Не думаю, что их тогда было больше 10—15, но мне казалось что это длится вечно. Когда отец закончил он просто ушел, а я остался лежать на этой же кровати, жался себя несчастного. Когда я выревелся, я встал и посмотрел на свою попу. Мне казалось, что там должны быть синяки и кровоподтеки, но к моему удивлению, она только слегка покраснела. Я одел штаны и пошел на кухню выпить воды. Отец сидел на кухне, а мама канала ему валерианки. Я понял, что он тоже переживает и решил на этом сыграть. Я корчил из себя обиженного еще дня два, и разговаривал с ним сквозь зубы. А потом мы как-то помирились и отношения стали прежними. За учебу .меня больше не пороли. Я перестал прогуливать школу, и рассказывал с тех пор родителям всю правду об успеваемости, ну или почти всю».

«Порол старший брат. Ничего так не отрезвляет взрослеющего и начинающего борзеть мальчика, как хорошая порка — других способов НЕТ».

Некоторые «телесно-воспитатсльныс» практики выглядят довольно экзотическими. В газетах были объявления том, что одинокая мать, причем доцент, будучи не в силах сама справиться с сыном-подростком, ищет для этой цели профессионального «поротсля». Спрос рождает предложение:

«“Снимай штаны, акселерат!” — обычно с такой фразы приступает к исполнению своей работы по перевоспитанию трудных подростков бывший физрук одной из тюменских школ Евгений Чуваков. Все началось около года назад, когда к Евгению обратилась заплаканная соседка, одна воспитывающая 13-лстнего сына. Парень окончательно отбился от рук: перестал слушаться мать, пропускает занятия в школе, на любые замечания реагирует по-хамски... Больше того, уставшая от работы и постоянных недомолвок с сыном, мать обнаружила в кармане его куртки сигареты и пивные пробки.

— Короче говоря, соседка уговорила меня провести с се оболтусом серьезную профилактическую беседу, — рассказывает Евгений. — Она была почему-то уверена, что именно такой мужчина, как я, способен внушить зарвавшемуся подростку хоть какие-то нормы поведения. “Если надо, — сказала отчаявшаяся женщина, — можно припугнуть и даже применить силу...” В разумных пределах, конечно. И за отдельную плату.

Вечером того же дня Евгений переступил порог соседской квартиры. Хозяйка вежливо извинилась, взяла объемистую сумку и ушла в магазин за продуктами. А когда минут через сорок вернулась, то застала своего долговязого отпрыска растерянным и непривычно смирным. Парень даже взял из сё рук тяжелую поклажу и унес на кухню, где к тому времени уже закипал чайник.

— В тот раз я от гонорара за свою работу наотрез отказался, — продолжает Евгений. — Но вскоре после этого ко мне с такой же настоятельной просьбой пришли еще две мамаши, знакомые моей соседки. Они буквально на коленях умоляли меня хоть как-то повлиять на их сынков: одному было четырнадцать, другому — пятнадцать лет. Тоже не хотели учиться и ни в грош нс ставили слезы своих матерей. Пришлось с одним из них вежливо, но строго поговорить, а другого — просто выпороть. А потом заявки посыпались как из рога изобилия. Это отнимало мое личное время, и я стал брать с заказчиц небольшую, чисто символическую, плату за свои “уроки вежливости”, чтобы хоть транспортные расходы возместить. Теперь у меня есть даже постоянные клиенты — к ним время от времени приезжаю, чтобы закрепить полученные навыки...

Евгений уверен, что процесс перевоспитания должен носить характер шоковой терапии, чтобы оборзевшие шпанята прониклись ситуацией глубоко и надежно. Нередко его подопечные орут благим матом, и тогда Евгений запечатывает их рты скотчем, продолжая во время порки вести нравоучительную беседу. Иногда урок длится больше часа с двумя перерывами, во время которых Евгений ласково просит дать обещание выполнять все требования матери и вообще не расстраивать её по пустякам. Чаще всего такие обещания даются и, не приведи Господи, если не сдерживаются: повторный визит может принести немало боли и страданий».[604]

Это звучит фантастически, но известный русский писатель и философ В. В. Розанов, который после окончания Московского университета (1882) 11 лет проработал гимназическим учителем истории и географии и классным наставником, рассказывает, что к нему, как к последнему прибежищу, нередко являлись матери учеников (всегда вдовы) с просьбою наказать розгами (т. е. чтобы это было сделано в гимназии) своего разболтавшегося мальчугана: «“Сестер колотит, меня не слушает, ничего не могу сделать” etc; я, конечно, объяснял, что это запрещено всеми параграфами, но, зная конкретно (ведь в педагогической литературе фигурируют в качестве примеров лишь бумажные манекены, которых “во всем можно убедить словами”, и, конечно, зачем для них наказание?) мальчишку способного и, что называется, взорвавшегося, потерявшего голову от баловства, всегда давал совет — обратиться к кому-нибуль по соседству или из родственников и больно-больно высечь его». Никаких нравственных сомнений по этому поводу Розанов не испытывал: «Что касается “унижения человеческой природы”, будто бы наносимого розгой, то ведь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова; отчего же бы унизило современных мальчишек?»[605]

Возможно, отчасти это связано с садистскими наклонностями писателя. Один из бывших учеников так вспоминает его обращение с первоклассниками:

«Когда ученик отвечал, стоя перед партой, Вас. Вас. подходил к нему вплотную, обнимал за шею и брал за мочку его ухо и пока тот отвечал, все время крутил ее, а когда ученик ошибался, то больно дергал. Если ученик отвечал с места, то он садился на его место на парте, а отвечающего ставил у себя между ногами и все время сжимал ими ученика и больно щипал, если тот ошибался, Если ученик читал выбранный им урок, сидя на своем месте, Вас. Вас. подходил к нему сзади и пером больно колол его в шею, когда он ошибался. Если ученик протестовал и хныкал, то Вас. Вас. колол его еще больней. От этих уколов у некоторых учеников на всю жизнь сохранилась чернильная татуировка. Иногда во время чтения нового урока <...> Вас. Вас. отходил к кафедре, глубоко засовывал обе руки в карман брюк, а затем начинал производить [ими] какие-то манипуляции. Кто-нибудь из учеников замечал это и фыркал, и тут-то начиналось, как мы называли, избиение младенцев».[606]

Тем не менее некоторые старшие ученики, например, будущий писатель Михаил Пришвин, которого по записке Розанова исключили из гимназии, впоследствии прощали бывшего наставника, признавая, что сами его довели.

Но садизм — не обязательное условие порки. А. Г1. Чехов, которого в детстве отец нещадно порол, чего писатель не забыл и не простил, в рассказе «О драме» описывает сцену порки ио-родствснному на дому:

«Послышался звонок... Полуехтов, вставший было, чтобы нервно зашагать из угла в угол, опять сел... В комнату вошел маленький краснощекий гимназист в шинели и с ранцем на спине... Он робко подошел к столу, шаркнул ножкой и подал Полуехтову письмо.

— Кланялась вам, дяденька, мамаша, — сказал он, — и велела передать вам это письмо.

Полусхтов распечатал конверт, надел очки, громко просопел и принялся за чтение.

Сейчас, душенька! — сказал он, прочитав письмо и поднимаясь. — Пойдем... Извини, Филя, я оставлю тебя на секундочку.

Полусхтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. Через минуту полковник услышал странные звуки. Детский голое начал о чем-то умолять... Мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев.

Дяденька, я не буду! — услышал полковник. — Голубчичск, я не буду! А-я-я-я-я-й! Родненький, не буду!

Странные звуки продолжались минуты две... Засим все смолкло, дверь отворилась, и в комнату вошел Полусхтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназисте заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул пожкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери...

Что это у тебя сейчас было? — спросил Финтифлеев.

Да вот, сестра просила в письме посечь мальчишку... Двойку из греческого получил...

А ты чем порешь?

Ремнем... самое лучшее... Ну, так вот... па чем я остановился?»[607]

Чеховский рассказ — злая сатира на либеральных интеллигентов,

которые болтают о высоких материях, а в перерыве готовы высечь беззащитного ребенка. Но меня интересует не оценка, а сама возможность оказания подобной родственной услуги.

Сегодня, как и в прошлом, за проблемами повседневности часто скрывается идеология. Недаром вопрос вызывает столь яростные споры. По мнению либералов-заиадников, телесные наказания — закамуфлированная форма насилия над детьми, которое должно быть законодательно запрещено не только в школе, но и в семье. Коммунисты и православные фундаменталисты (как и но многим другим вопросам, их позиции очень близки) с этим категорически не согласны. Признавая необходимость чадолюбия и заботы о детях, они возражают против ограничения родительской власти, одним из ее атрибутов являются физические наказания. Тамбовский учитель-коммунист на страницах «Советской России» ратует даже за публичные порки детей: «...Публичная порка. Да-да, на специально оборудованном месте, специальным предметом и специальным человеком. Уверяю вас, воздействие колоссальное... Физические наказания в семье должны быть официально разрешены». За что? Например, «за раннее начало половой жизни».[608]

В оценке эффективности конкретных физических наказаний их защитники зачастую расходятся. Светило православной педагогики Татьяна Шишова, которая называет либерализацию взглядов родителей на проблему наказаний «скарлатиной», призывает разграничивать безобидный шлепок и наказание ремнем. «Это по-настоящему больно и отрезвляет даже самых буйных. Потому и применять его стоит только при тяжелых провинностях».[609] Напротив, бывший питерский омбудсмен Игорь Михайлов, у которого «мать инспектором милиции была, и все у нее было иод контролем», отдаст безусловное предпочтение ремню: «...Я делал так — раз сказал, два сказал, на третий — двинул. Ремнем! Рукой бить нельзя. Тем родителям, которые все-таки предпочитают воздействие, рекомендую: заведите ремень не очень жесткий, чтобы не отбить ребенку внутренности».[610]

Популярный писатель, профессор МГИМО и ведущий прекрасной телепередачи «Умники и умницы» Юрий Вяземский на страницах «Комсомольской правды» и в телепрограмме «Культурная революция» (16.01.2009) также заявил, что без «без норки не обойтись»: «Непременно нужно пороть за серьезные провинности. Тарас Бульба убил своего сына Андрия за предательство. И тс, кто чи тает Гоголя, ис осуждают сто, а считают поступок Тараса правильным. Но! Физическое наказание ни в косм случае нельзя превращать в пытку, в унижение».[611] Поскольку в глазах широкой публики он выглядел «типичным интеллигентом», это заявление вызвало страшный скандал в блогосфсрс, Ю. П. Вяземского стали называть крепостником (приняли его псевдоним за княжескую фамилию), садистом и даже педофилом. Однако отношение к телесным наказаниям может быть никак не связано ни с уровнем образованности, ни с психосексуальными особенностями личности. Просто взгляды у этого профессора клерикальные и ультраконсервативные...

Каков итог?

О том, что Россия уже вступила на европейский путь либерализации семейной дисциплины, свидетельствуют не только официальные декларации о намерениях и создание должности Уполномоченного президента по защите прав детей, но и резко повысившееся внимание СМИ к детской теме, а также динамика массового общественного сознания. Однако путь этот долог и противоречив.

Родительские установки и дисциплинарные практики россиян сплошь и рядом не совпадают друг с другом, причем и тс и другие весьма разнообразны.

Гендерные различия в России практически те же, что и в странах Запада. Матери телесно наказывают детей чаще, чем отцы, зато отцы делают это более сурово, с применением каких-то орудий (порка ремнем против шлепанья). Мальчиков, по-видимому, порют больше, чем девочек, но это не является общим правилом, различия здесь скорее качественные, нежели количественные.

Хотя и родители, и дети считают телесные наказания средством воспитания, нередко они оказываются проявлением садистских наклонностей и/или способом эмоциональной разрядки взрослых, а некоторые поротые дети навсегда сохраняют пристрастие к спанкингу.

Доказательной макросоциальной статистики степени распространенности и психологических последствий телесных наказаний детей в России нет. К тому же вся проблема крайне политизирована и идеологизирована. Чтобы совершенствовать российское законодательство, помочь людям осознать издержки традиционных педагогических практик и обеспечить безопасность и благополучие детям, необходимы дальнейшие исследования темы и уточнение, на базе международного опыта, ее концептуального аппарата.

Natalia Pushkareva

History of shaming punishments for women: sources and consequences of gender asymmetry in Russian everyday life (11th—19th centuries)

The most obvious inequality between men and women in Russian traditional culture can be seen in the systematic discrimination and subordination of unmarried girls and married women in practices of disgracing (shaming or opprobrious) punishments for them. Shame was the most painful emotion in the Russian culture that had solid ties with its other special features as communitarianism, Orthodox basis etc. During Early Modern and Modern History (in Russia — from the late 15th to the 19th cc.) the primary basis for discrimination in private law (as it seen in normative documents, but especially in customary law) was that of gender. Comparing the documents of different Russian regions, one can expertise the practices of using shame as punishment, showing how ethnic culture, class (especially peasants), and gender intersected and helped to determine the experiences of those who were either recipients of punishment (women), or who determined the nature of punishment in the country (in the 19th c. — men only).

There is little analysis of who becomes a target of punishment and how gender, ethnic culture and class shape the views and objectives of administrators and the perceived suitability of certain interventions. Feminist historical analyses — that isn’t possible dismiss or ignore studying Russian history of shaming punishments for women — illustrate the perpetuation of not only punitive and coercive disciplinary power, but also the reproduction of certain configurations of power among and between class, Russian popular culture and gender, as well as sources and consequences of gender asymmetry in the Russian traditional and written right (mostly 19th, but also 20th c.).

Marianna Muravyeva

Everyday practices of violence: spousal violence in the Russian families of the 18lh century

The chapter examins the notions and concepts of spousal violence in the 18th century Russia contextualized through the framework of redefining public vs private in early modem Russian society. Through the examination of court cases spousal violence is highlighted as a highly gendered phenomenon at the very heart of the Russian patriarchal society. Court cases prove that spousal violence, often followed by sexual and other forms of abuse, was experienced by women of all social groups, and was used a tool of discipline and submission to the male authority. However, in their turn women used all possible legal and extralegal means to fight it that suggests that they would not tolerate beatings as «normal» practice contrary to the assumptions made by many specialists. Overall, Russian women widely participated in the legal proceedings over domestic violence cases making thus their way into public sphere and influencing legal practices.

Dmitrii and Irina Mikhel

The attitudes of Russian educated society to infanticide (second half of 19lh— early 20,h centuries)

The article deals with discussions of infanticide within educated and professional groups of Russian post-reform society. Infanticide became a complex social problem in the eyes of various groups of practitioners, that is lawyers, educators, social workers, medical doctors and journalists. ЛИ these groups offered their own discourses on “dcviancy,” “biology” and “gender” within their own professional frameworks in relation to social reformism and activism. Their publications reveal treatment of infanticide as a “social problem,” pathologicd by doctors, which contributed to further biologization of women and appealed to bio-dctcrminist approaches taken by many to explain deviance and crime.

Veronika Shapovalova Sisters, Moms, Broads: the Theme of Violence in Women’s Memoirs of the Gulag

In this article, 1 explore how women describe violence and aggression in the gulag. Women were inseparable part of the gulag. The Soviet apparatus of repression never targeted women specifically. Rather women were among the enemies of the state, common criminals, and class enemies. In 1937, a new category of criminal status was formulated by the Soviet state: the wives of traitors to the Motherland were to be repressed — that is, interned in camps for terms of between five and eight years. Hereafter, the formula “wife of a traitor to the Motherland” was applied regardless of a woman’s social position or occupation. This formula testified to the real stale of affairs in the country that had officially declared the equality and independence of women. In this sense, the Soviet state continued to define women as appendages to their husbands. Gulag was a reflection of the Soviet state as a whole. Men and women were declared equal in “the big zone” and in “the small zone.” In the gulag, men and women were equally exposed to physical and moral violence. However, women were subjected to specific gender related violence, to tortures meant especially for women. Menstruation, pregnancy, abortion, motherhood were used against women not only to make them compliant with the prison/camp administration, but also for personal entertainment of other prisoners. The crimes against women have never been exposed and brought to trial.

Igor Kon

Corporal punishment of boys and girls in contemporary Russia: everyday practices and public opinion

The article explores public opinion on corporal punishment of children in the 20th century Russia. Based on the extensive sociological research, personal documents and literary works, the author analyzes forms, methods and theories of punishment and discipline applicable to children and gives a comprehensive account of how and why corporal punishment has been tolerated and sometimes welcomed by the public opinion in the context of moral panics, social clashes and values reassessment. Corporal punishment of children, being supported by religious discourses, also involves other fundamental problems of present day Russian society such as spread of violent cultures, social inequality and tensions, xenophobia, usage of violence as a means for conflict resolution. By supporting spanking of children public opinion reveals deep anxieties about loosing traditional values and fear of instability Russia is facing these days.

Кон Игорь Семенович — доктор философских наук, профессор, академик РАО, главный научный сотрудник Института этиологии и антропологии РАН. Статья представляет собой часть проекта «Телесные наказания детей в социально-педагогической перспективе» по гранту РГНФ 08-06-00001а.

Михель Дмитрий Викторович — доктор философских наук, профессор, декан социально-гуманитарного факультета Саратовского государственного технического университета.

Михель Ирина Владимировна — кандидат философских наук, доцент Саратовского государственного технического университета.

Муравьева Марианна Георгиевна — кандидат исторических наук, доцент кафедры теории нрава юридического факультета РГПУ им. Герцена, старший научный сотрудник юридического факультета Университета Хельсинки, специалист в области гендерной истории и истории преступности, член правления Российской ассоциации исследователей женской истории.

Путкарсва Наталья Львовна — доктор исторических наук, профессор, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнологии и антропологии РАН, главный редактор ежегодника «Социальная история», председатель Российской ассоциации исследователей истории женщин, член правления Международной федерации исследователей истории женщин.

Шаповалова Вероника — доктор литературоведения, профессор кафедры европсистики Университета штата Калифорния в городе Сан-Диего (San Diego State University), директор Русской и Европейской программ, член редколлегии журнала Gulag Studies.

5 ГалтунгД. Культурное насилие // Социальные конфликты: экспертиза, прогнозирование, технологии разрешения. М., 1995. Вып. 8. С. 37.

4 Психология. Слопарь. М., 1990. С. 147.

,s Лбрашкевич М. М. О прелюбодеянии по русскому нраву // «А се грехи злые, ■ мгршме...»: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, '■шератороп, фольклористов, правоведов и богословов XIX — начала XX века: В 3 кн. / m i модг. Н. Л. Пушкарева, Л. В. Бессмертных. М., 2004. Кн. 3. С. 383—507, в данном

• iv ' i . ie С. 413 (цитирована Кормчая книга).

■'* ДЛИ, 1. С. 58. См. также: Ступим М. История телесных наказаний в России от ( у чебников до настоящего времени. Владикавказ, 1887. С. 11.

101 Краснов //. Исторические очерки Дона. I: От Разина до Булавина // Русская речь: ■Кури, литературы, политики и науки. СПб., 1881. С. 427; Кистяковский А. Ф. К вопросу...

329,552.

160 Московский вестник. 1860. № 11. С. 28.

163 На такое сожительство, как рассказывали, смотрели равнодушно, сечи оно всех устраивало, и сам законный муж склонен был говорить: «Не капуста — не вчерпают до- нуста», «Не малина — не объедят», «Какая была — такая и останется» (РКЖБН 3. С . 554).

209 Brailhwaile J. Crime, Shame and Reintegration. Cambridge University Press, 1989.

1 Перри Д. Другое и более подробное повествование о России // Чтения Импера-

Книга глаголемая Кормчая. Л. 376.

76 В среднем Санкт-Петербургская Духовная консистория (СПбДК) рассматривала от 300 до 400 дел в год, то есть дела, касающиеся супружеской жизни (включая разводы), составляют примерно 10 % от делооборота Консистории вплоть до 1770-х гг. В конце XVIII в. количество дел увеличивается до 600-650 в год, однако и доля бракоразводных дел и жалоб на «несогласную жизнь» и супружеское насилие также увеличивается и составляет уже порядка 25 %. Увеличение количества дел связано с увеличением населения Петербурга и очередным перераспределением функций между Синодом и СПбДК. В частности, увеличение доли бракоразводных дел и дел по супружескому насилию связано как с увеличением населения, так и с переподчинением всех проживающих на территории Петербурга СПбДК. По сравнению с предыдущими годами, когда знатные особы подавали жалобы сразу в Синод, с 1770-х it. наблюдается тенденция автоматически отправлять такие дела в СПбДК или в консисторию по месту проживания или службы.

77 Шишков С. С. История русской женщины... С. 557.