Бюро расследования судеб

Лазарь

Всю ночь в окно скреблась ветка старого бука, словно привидение стучалось в дом. Ирен попросит Ханно спилить ее, и в ближайший уик-энд они сожгут ветку в камине. Сегодня утром ветром принесло запах снега. Дни становятся короче, полыхание осени – скупее. Все выходные, болтая с друзьями Ханно или глядя, как он поглощает невероятное количество сосисок, она не могла отогнать мысли о Вите. Ханно с трудом выносит, что в ее жизни столько места отводится работе. Он упрекает ее – даже разговор поддержать не можешь: «Головой киваешь, а сама не слушаешь. Даже не поняла, что Трамп избран президентом». Вот же донимает ее. Он ошибается. Эта новость от нее не ускользнула. Она – лишнее свидетельство того, что мир мрачнеет и снова замыкается, что пробуждает в ней тайную тревогу.

Хеннинг разложил в своем кабинете копии нескольких списков заключенных женщин, «отправленных в Миттверду», – он нашел их в архивах. Тронутая таким вниманием, она с надеждой просматривает их и быстро разочаровывается: никаких следов Виты, даже с учетом неверной орфографии невнимательной секретарши, и ни слова о еврейском ребенке. Она пробегает глазами имена женщин, обреченных на умерщвление в газовой камере по той причине, что они были сумасшедшие, истерички, калеки или больные. Их, свезенных со всей Европы, звали Элен, Ядвига, Шарлотта, Магда или Татьяна. Самым молодым не было еще и двадцати, самым старым едва исполнилось шестьдесят. Истощились за несколько месяцев, самые выносливые – за несколько лет.

– Мы ведь располагаем только малой частью списков, – напоминает ей Хеннинг. – Заключенным удалось спасти только некоторые, а многих не хватает.

Пока они пьют безвкусный кофе из автомата, взгляд Хеннинга как будто блуждает в невесомости. Его близнецы-трехлетки вот уже месяц по очереди просыпаются по ночам. Он отвел их к педиатру, а тот после обследования вынес вердикт: «Дети совершенно нормальные. Просто они настоящие анархисты».

– А я-то, значит, старый папаша безо всякой власти, – улыбается, а вид огорченный.

– Я тобой просто восхищаюсь. А мне остается порадоваться тому, что у меня взрослый сын, который может и дерево спилить, и дрыхнуть до полудня.

Она не очень-то чистосердечна. В Ханно столько всего, что ускользает от ее понимания. Она не знает, что предпринять, когда он отстраняется от нее, надолго замолкает. Понимать его маленького, кажется, было полегче. Ей нравилось, с каким трудом он формулировал первые размышления о мире, а когда шепелявил – она попросту таяла. Ее бывший муж тревожился: «Его надо отвести к логопеду! С годами он станет посмешищем для всех». А Ирен про себя умоляла: еще чуть-чуть. Немножечко детства, неправильно произнесенных или вновь изобретенных словечек. Этой веселой поэзии, преображающей реальность. В первые годы после развода ей казалось, что он – только ее ребенок. Грех гордыни, который она скрепя сердце разделяла с его отцом, приняв на себя обязательство разлучаться с сыном на долгие дни. Возвращаясь, он казался ей другим. Держался как гость, принимая ее нежность с осторожной вежливостью. Ему был необходим этот переходный мостик из одного мира в другой, эта no man’s land[7] – немного бесхозного пространства, когда он и вправду уже не был ни ее сыном, ни Вильгельма. На следующий день он снова вел себя естественно.

Со временем Ханно начал ограничивать те области своей жизни, куда не хотел впускать ее. Ему достаточно просто облечь их умолчанием, чтобы они исчезли, слившись с терра инкогнита неопределенных границ. Когда он уклоняется от ее расспросов – она чувствует, что споткнулась о «долю Вильгельма». При этом в такие моменты он больше похож все-таки на нее. Ханно, как и его матери, необходимо оторваться, чтобы вырасти. Важно не то, что он прячет, а то, что он свободно отдает. Бывают дни, когда ей хочется, чтобы ей вернули ребенка, который не защищается ни от любви, ни от наносимых ею ран.

Ее мысли возвращаются к подопечному Виты – его босые ноги содрогаются, коснувшись снега.

– Моей польки и след простыл, – вздыхает она.

– Почему не поискать ее по имени? Если б ее звали Ядвигой, я посоветовал бы тебе бросить эту затею. В картотеке несколько тысяч Ядвиг. А вот Вита имя нечастое. Есть смысл попробовать.

– Ты думаешь?

От работенки такого рода Хеннинг без ума. Искать иголку в стоге сена. Под его личиной беспечного флегматика в случаях явно тупиковых поисков пробуждается настоящий Шерлок Холмс.

– Займусь-ка этим я, – говорит он, прицеливаясь пластиковым стаканчиком в мусорное ведро.

Ирен набирает цифры, написанные на животике Пьеро, в поисковик картотеки и открывает выскочившую карточку прибытия в Бухенвальд. В ней есть даже фотография молодого темноволосого человека. Его черные глаза, очень серьезные, устремлены в одну точку где-то над головой фотографа. Лицо Матиаса Барты, чехословацкого гражданина, обладает чертами древнейшей и печальной красоты. Арестованный в Польше в январе 1944-го, он был доставлен в варшавское отделение гестапо и уже через несколько дней перевезен в Бухенвальд. Ему еще не исполнилось двадцати пяти лет, он плотник и говорит, что у него не осталось семьи. Регистрируя его интернирование, секретарь лагеря отмечает: «Прибыл в Польшу с организацией Тодта[8]. Подозревается в нелегальной акции». Ему нашивают красный треугольник политических узников.

И снова ей видится тот силуэт в полосатой робе, склонившийся над Теодором, больным польским юношей, чтобы дать ему тряпичного Пьеро.

«Кем ты был, Матиас? Зачем писать свой номер на животе этой куклы, если ты хотел дать ее этому мальчугану? Чтобы он смог разыскать тебя после войны? В таком случае почему ты не написал свое имя?»

Доставленный в лагерь, он имел при себе только куртку, рубашку, брюки, сапоги, шапку и шейный платок. Но Пьеро было легко спрятать. В удостоверении на работу она читает, что Матиас Барта работал лесорубом. У эсэсовцев было чувство юмора: «Эй, так ты плотник. А ну-ка марш деревья рубить!» В любую погоду.

Весной 1944 года он поступил в медсанчасть с гнойной раной на правой ноге. Там его впервые и видит Теодор, сгорающий от лихорадки. Они точно познакомились именно там. В начале мая подросток возвращается в Нойенгамме с куклой Пьеро. Еще через год подпольная организация заключенных захватывает власть в Бухенвальде. Всего несколько часов – и бронетанковые войска генерала Паттона освобождают лагерь. След Матиаса теряется среди этих последних потрясений. Был ли он среди восставших? Или оказался в когортах изможденных узников, которых эсэсовцы угнали в бесконечные марши смерти, убивая по дороге падавших от усталости?

Есть способ это уточнить. При освобождении выживших размещали в лагерях для перемещенных лиц. Наспех устроенные в Германии, Австрии и Италии, они управлялись организациями союзников. По прибытии уцелевших и насильно угнанных рабочих подвергали допросу, дабы установить их личность, жизненный путь и планы на будущее. После этого им присваивали драгоценный статус DP – «deplaces», «перемещенные лица», – он давал возможность получать материальную помощь, а также рассчитывать на поддержку в возвращении домой или в эмиграцию. Но тут надо отделять зерна от плевел – то есть гонимых от соглашателей и военных преступников, пытающихся избежать правосудия. Тогда без передышки допрашивают уцелевших, которые пострадали за долгие годы лагерей и насилия. Многим нечем подтвердить показания – у них не осталось никаких документов. Они могут рассчитывать только на свою память, а она играет с ними скверные шутки. В приоритете – репатриация тех, кто хочет вернуться домой. В конце 1945-го более шести миллионов возвратились в страну, из которой были родом.

Остается еще два миллиона перемещенных, которые не хотят или не могут вернуться на родину. Ее или просто больше нет, или она лежит в руинах и там хозяйничают Советы. Потому что им невыносимо возвращаться в страну, где была убита их семья или соседи разграбили нажитое ими добро и живут в их домах. Прошлое – это кладбище. Будущее – едва теплящийся огонек – может состояться только под другим небом.

Стенограмма одного из таких допросов есть в досье Барты. Ирен зацепило, что там он фигурирует под другим именем: Лазарь Энгельман. Фамилия чешского еврея.

Возбужденная, она нажатием клавиши укрупняет его ответы, записанные карандашом. Некоторые уже почти невозможно разобрать. Дата и место рождения совпадают: 2 мая 1918 года. В Праге. На вопрос «другие имена» он добавляет еще и имя «Матиас Барта». Две личины одного человека.

Не участник ли Сопротивления, арестованный за фальшивые документы?

В графе «вероисповедание» он зачеркнул все предложенные опции твердой чертой и написал: «неверующий». О других членах семьи: «Alle tot». Никого не осталось в живых.

Сообщает, что до перемещения в гетто в Терезиенштадте жил в Праге. В сентябре 1942-го попал в Треблинку, в Польше. В 1944-м – в Бухенвальд. После освобождения его поместили на лечение в австрийский госпиталь. В январе 1946-го он находится в лагере для перемещенных лиц в Линце.

Она не в силах оторваться от экрана. Вырисовывается совсем другая картина. Исходная точка: невезучего работягу угоняют в Бухенвальд. Он депортирован как еврей – в Терезиенштадт и в Треблинку. Но как тогда он оказался в Бухенвальде? Беглец, угодивший в сети немецкой полиции?

Треблинка. Центр умерщвлений, построенный на ограниченное время и ради оптимальной производительности: за каких-нибудь тринадцать месяцев в газовых камерах было убито около миллиона евреев. Потом немцы закрыли лагерь, остававшихся «рабочих евреев» добили в Собиборе, разрушили постройки, утоптали почву. Над горой трупов посадили елки и люпин, из кирпичей от газовых камер построили ферму, заплатили фермеру-украинцу за то, чтобы хранил призраков и тайну. Василий Гроссман прибывший в это местечко осенью 1944 года в составе Красной Армии, вспоминает, какой жирной и черной была тамошняя земля, «вздымавшаяся, как море»; она выплевывала куски вещей, останки.

Мало кому из евреев удалось выжить, собрав всю храбрость для побега. Кое-кто ухитрился запрыгнуть в вагоны, уходившие с грузом из вещей жертв. Другие 2 августа 1943 года восстали против палачей. Несколько сотен узников, почти обессиленных, против СС и их присных, военных формирований, вооруженных пулеметами. Они одни во всем мире. Могут рассчитывать только на свои силы. Многих убили в ходе восстания. Эсэсовцы устраивают большую бойню, две трети бежавших ловят и расстреливают. К концу войны в живых остается разве что несколько десятков.

Если Лазарь Энгельман был зимой 1943/44 года еще жив, он, вероятно, участвовал в восстании. Герой отчаянной эпопеи. За эти полгода ему пришлось пережить устрашающие приключения на чужой земле, где его каждую минуту могли предать, убить – еще до того, как его под чужим именем арестовали в тридцати километрах от Варшавы и отправили в Бухенвальд.

Завороженная Ирен резюмирует: и у такого человека имелся малюсенький Пьеро. На его тряпочном животике он написал свой лагерный номер, отдавая его больному мальчонке.

Теперь остается лишь пойти по его следам.

Пробежав глазами его ответы, она пытается очертить контуры того человека, каким он был, и того, каким стал. До прихода нацистов он живет с родителями в старом пражском городе, в доме номер шесть по Капровой улице. Отец – педиатр, мать не работает. Должно быть, они живут безмятежной жизнью еврейской буржуазии – образованной, немецкоязычной, уже давным-давно ассимилированной. Получив степень бакалавра, Лазарь изучает право в Карловом университете. Но немцы в своем новом протекторате не потерпят неподчинения студентов и ряда преподавателей. Они закрывают университет. Да и новые расовые законы все равно не позволили бы Лазарю продолжать обучение. Он будет работать у дяди Якуба. Студент превратится в подмастерье плотника. Владение прикладным ремеслом, несомненно, сыграло роль в том, что ему удалось спасти свою жизнь.

Можно предположить, что в конце 1941-го всю семью депортировали в Терезиенштадт, а потом и в Треблинку.

На вопрос: «Имеете ли вы личные денежные средства или что-нибудь в вашей собственности?» он отвечает: «KEINE» – «Ничего». У него все отняли уже давно.

Он бегло говорит на чешском и немецком, умеет немного писать по-польски. На вопрос: «Хотите ли вы вернуться в страну вашего рождения?» отвечает: «НЕТ» – именно так, и не иначе: прописными буквами.

«По какой причине?»

«У меня там уже никого не осталось».

Его жизнь, людей, которых он любил, война стерла в порошок.

Он не собирается больше оставаться в Австрии. А чего же он хочет? Поехать в Палестину.

На последней странице он добавляет торопливым почерком, зачеркивая некоторые слова:

«Мы в Треблинке знали, что никому из нас не остаться в живых. Восстание вспыхнуло 2 августа 1943-го. Кому-то из нас удалось выкрасть из арсенала СС несколько пистолетов и гранат. Мы расстреляли охранников и подожгли лагерь. Немцы и украинцы били по нам из пулеметов. Многие из моих товарищей полегли тогда. Я бежал. Прятался в болотах и в лесу. У меня с собой были деньги. Прежде чем найти плотницкую работу, я порылся в личных вещах наших убитых братьев. Мы использовали их, чтобы передавать друг другу записки, прятать драгоценные камни в карманах и под подкладкой. Откладывали для нашего побега. Пока я прятался, не мог купить ничего поесть. Немцы и поляки прочесывали всю местность, повсюду висели плакаты о розыске. Я неделями не вылезал из своей норы. Питался всем, что попадалось под руку. Корешки, ягоды… Осенью погода стала куда хуже. Мне было холодно и голодно. Я был совсем один. Отряд польского Сопротивления наткнулся на мое убежище. Они забрали у меня все деньги, какие были. Взамен мне дали фальшивые документы.

Потом я жил в лесу с партизанами. Я принимал участие в их вылазках. Там был один такой, он не любил евреев и пытался убить меня. Я решил уходить. Днем спрятался, а вечером сбежал. Я хотел перейти Вислу, минуя Варшаву. Как-то вечером я переходил железнодорожные пути недалеко от деревни. С той стороны меня поджидали польские полицейские. Они передали меня варшавскому гестапо. При мне были фальшивые документы, и мне удалось скрыть, что я еврей. Они заподозрили, что я помогал партизанам, и отправили меня в Бухенвальд. Там меня определили в отряд по заготовке дров. Зима выдалась суровой. У меня не было сил. Я весил все меньше. Когда эсэсовцы эвакуировали лагерь, я лежал больной. У меня были поражены легкие. Американцы отправили меня на лечение в госпиталь Бад-Райхенхалль.

Сейчас я готов навсегда уехать в Палестину. Я еще молодой, и работы совсем не боюсь».

Он, кому еще даже нет тридцати лет, пишет: «Я еще молодой», словно хочет убедить в этом самого себя.

В базе документов упоминается о наличии не-оцифрованной переписки. Ирен надо будет запросить ее в архиве.

Последний документ – его свидетельство о прибытии в лагерь для перемещенных лиц в Линце. Ирен не сразу узнает его – на фотографии он улыбается. Но его глаза так же глубоко волнуют ее. Она замечает в них печаль с тех, сделанных в Бухенвальде, снимков.

Красная печать на свидетельстве уведомляет, что 17 июля 1946 года оно было аннулировано. Птичка упорхнула «в неизвестном направлении».

Здесь след обрывается.

Остаются глаза надломленного старика на прекрасном гордом лице, обращенном к наступившему миру.

И Пьеро – тряпичная загадка.