Бюро расследования судеб

Мириам

Лусия Хеллер уехала – на сей раз по следам отцовской ветви своей семьи. Она вернется в конце месяца. С самого ее отъезда холодный дождь шлепает по выбоинам на дороге, и в них застревают колеса. Застряла и Ирен: продвижения никакого, а нетерпение все растет.

Ниточка к Вите Войцик закончилась ничем. Ей должны были ампутировать несколько обмороженных пальцев на ногах, она работала в отряде заключенных под Бартом[11]. Ей было крайне трудно ходить – такое увечье наверняка могло стоить ей отправки в Миттверду, и уж точно не укрылось бы от Ильзе. Та Вита, которую она разыскивает, может быть одной из оставшихся пятерых – если не считать того, что следы этих женщин потеряны и их, по-видимому, ничего не связывало с Равенсбрюком. Как будто след шагов на снегу в тот февральский день 1945-го оставил ее призрак.

Уик-энд Ханно проводит в Геттингене. Пусть даже она по нему скучает – Ирен в целом устраивает, что его не будет пару дней. Сегодня вечером лес укутан пеленой дождя и тумана. Она разводит огонь в камине, наливает себе стаканчик белого вина и звонит Антуану – возлюбленному ее юности, а ныне – лучшему другу. Его голос позволяет ей представить, что Париж не так уж далеко, достаточно просто закрыть глаза – и вот она уже садится верхом на его мотороллер и они мчатся через весь город на полной скорости, только бы не пропустить в синематеке фильм Брессона.

– О-о, призрачная леди! Я уж тут думал, немцы тебя насовсем украли. Когда вернешься к нам?

– Не знаю. Моя новая миссия очень меня занимает.

– Если бы каждый раз, когда я слышу от тебя эту фразу, мне платили бы по одному евро, я бы уже купил себе новый обогреватель. Старый совсем сломался. Мерзну так, что живу укутанный пледом, будто старый пес-паралитик.

О, эта улыбка в голосе Антуана. Она представляет себе, как он курит на балконе, беспечно поглядывая на прохожих на бульваре Инвалидов.

– Собор подсвечивают?

– Конечно! Он тебя ждет. С легким налетом меланхолии.

– Скажи ему, что я скоро приеду. Но сперва должна вернуть кое-какие предметы их получателям.

Она рассказывает ему о том, как протаптывает дорожки Мальчик-с-пальчик там, где в архивах вместо них белые камешки. О следах, ведущих в никуда, о своем нетерпении и неудовлетворенности.

– Если я правильно понимаю, ты должна искать заключенных, владевших этими вещицами, и по следу найти их потомков? А что делать, если их нет?

– Значит, мой труд окажется напрасным, – говорит она. – Но я надеюсь, что под конец поисков кто-нибудь да выявится. Дальний родственник или кто-то из друзей… Тот, для кого все это будет иметь смысл.

– И много таких поисков ведется?

– Необходимо вернуть тысячи вещей, поэтому каждый отрабатывает несколько следов, да плюс к этому еще много других поручений… В общем, работаем в поте лица!

– А предмет ты обязана возвращать потомкам лично? – спрашивает Антуан – он хорошо знает ее.

В ответ она помолчала.

– Полагается приглашать их в Арользен. Если они не в состоянии перемещаться – можно послать им предмет, но всегда предпочтительнее личная встреча. Для нас это большая разница. Обычно расследование начинается по ходатайству кого-то из близких. А тут они ни о чем не просили, мы сами с ними связываемся. Это может их сильно травмировать. Я стараюсь не задумываться лишний раз. Ты и представить не можешь, как это меня мучает.

– Прежний шеф избавил бы тебя от этого испытания, – лукаво поддразнивает он.

Она любуется тем, как огонь играет золотом в бокале красного.

– Ах, вот ты про что… При нем предметы ржавели в шкафах. Представляю, какую рожу он состроил бы, если бы сейчас вернулся в ИТС. Архивы оцифрованы, доступны каждому. Мы развиваем десятки проектов – с лицеями, мемориалами, историками… К нам приезжают со всего света, чтобы отыскать следы своего дедушки, сгинувшего в Доре[12]. Одерматт грохнулся бы в обморок! Сбылся его наихудший кошмар.

Она закрывает глаза и сквозь потрескивание поленьев в камине ей слышится смех Эвы, чуть хрипловатый из-за зажатого в зубах окурка. Вот бы кто насладился таким блистательным реваншем!

– Фонды архивов, – замечает Антуан, – как коллекция гранат с вынутой чекой. Оцифровать их для всеобщего пользования – это замечательная победа демократии.

И эта победа совпала с приездом в центральную дирекцию новой специалистки по истории. Ирен в этом видится счастливое стечение обстоятельств.

– Насчет твоего выжившего в Треблинке: тебе стоило бы еще раз посмотреть фильм Ланцманна, – подсказывает Антуан. – Помнишь, там, где про восстание в Собиборе?

Она помнит тот ранний вечерок дождливой осени. Ханно было, кажется, четыре или пять лет. Она оставила его у матери, чтобы сходить с Антуаном в киноклуб на улице де л’Эпе. «Собибор, 14 октября 1943 года, 16 часов». Вышли они потрясенные улыбкой того выжившего, кто совершил невозможное. В тот день он сломя голову бежал к лесу. Кругом свистели пули. Падали его товарищи, бежавшие рядом. Добежав до темной лесной чащи, он рухнул на землю и заснул. Словно после такого подвига не жалко и умереть.

– Иегуда Лернер, – срывается шепот с ее губ.

До восстания ему не приходилось убивать. И вот предстоит нанести смертельный удар выросшему прямо перед ним эсэсовцу, на две головы выше его самого, настоящему великану из «Храброго портняжки» братьев Гримм. Пальцы сжали рукоятку топора. Последний шанс, последняя надежда. В долю секунды невероятное стало возможным. Пролитая кровь – не его, и не его брата. Тело палача рухнуло на усыпанный опилками пол, обагрив кровью мундир.

Научился ли Лазарь убивать тогда, 2 августа 1943-го? Ослабел ли от усталости в болотах, доверив собственную жизнь илистой воде, смывшей запах его кожи? Видел ли, как поднимается в небо черный дым подожженного лагеря?

– Не забывай, что в Евангелии от Иоанна Лазарь – тот, кого Христос воскресил из мертвых. С этого момента его жизнь – тайна… Если твой Лазарь уничтожил следы, тебе трудно будет его отыскать.

Уже ночь, а они все разговаривают. Так всегда бывает – когда глаза у Антуана уже совсем слипаются, он забывает о своей стыдливости и соглашается поговорить о нем самом. О его стареющей матери, которая заставила его дорого расплатиться за ту любовь, которую к нему питает. Из ее шестерых детей только он один предал ее. Она вдалбливала ему христианские принципы, учила ценить положение в обществе. А он отвернулся от семьи и стал ее позором. И все же она не в силах раз и навсегда отречься от него. Если он не появляется несколько недель, она звонит ему.

– А знаешь, что она мне тут выдала на днях? «Ей-богу, я уж думаю, лучше б ты женился на той малышке. Напомни, как ее звали? Ах да, Ирен. Она была не нашего круга, но… В сущности, ее можно было бы воспитать».

– Меня воспитать? – с иронией перебивает его Ирен. – Это на нее похоже.

Она подозревает, что он подсластил пилюлю от матушки. В те времена она отзывалась о ней как о «деревенской простушке без манер, обезоруживающей своей покладистостью».

Несколько лет назад старая дама наконец примирилась с гомосексуальностью Антуана, все равно продолжая молиться о его выздоровлении и не желая ничего знать о его личной жизни. Одного она не прощает ему – он «жук-навозник», любитель покопаться в дерьме. Он отринул все связи их семейства с режимом Виши – как экономические, так и дружеские, от которых его тошнит. Отягчающее обстоятельство – Антуан опубликовал свои откровения, к тому же замечен в сотрудничестве с влиятельными французскими кругами. Дяди и кузены перестали с ним разговаривать, он не ладит с братьями и сестрами, за исключением младшенькой – Алисы. Она-то всегда была самой нежной из всех. И единственной, кто знаком с Пьером – мужчиной, которого он любит.

– А у тебя как? – мягко интересуется Антуан.

– У меня? Да ничего. Работаю, – отвечает она, поправляя в камине последнее полено.

– Приезжай в Париж. Я скучаю по тебе.

– Скоро. Вот скажи мне, как добрый католик, – зачем Иисус воскресил Лазаря.

– Гм… Думаю, чтобы набить себе цену.

– По катехизису у тебя была двойка, да?

Она слышит его смех.

Отключившись, она смотрит, как догорает огонь. Спрашивает себя: а не знакомству ли с Антуаном она обязана своим призванием следовательницы. Она ведь и сама «навозница» – разве нет? Ее бывшая свекровь была бы такого мнения.

Она включает компьютер, ищет место в Евангелии от Иоанна, где говорится о воскрешении Лазаря. Комментатор подчеркивает, что Христос плачет. Он явился слишком поздно, чтобы спасти Лазаря. Это на его совести. Его другу пришлось умереть для того, чтобы он смог вытащить его из могилы, дабы слава его воссияла над всей толпой. И все-таки он плачет, ибо знает, что из этого путешествия не возвращаются.

Он велит открыть пещеру. Громким голосом взывает: «Иди вон!» Пошатывающийся Лазарь выходит на свет. Его тело по рукам и ногам обвито погребальными пеленами. Христос приказывает собравшимся: «Развяжите его, и пусть идет». Он вырывает его у смерти, но это отравленный подарок. Привидение, наводящее ужас на живых. Некоторые призывают убить его. Ему приходится оставить этот край, свою родную землю. Он больше нигде не будет у себя дома.

Что он содеял со своей второй жизнью? Дожил ее как шанс или как проклятие?

Громоздя одну гипотезу на другую, она засыпает. Ветка все стучит в окно спальни – настойчиво, будто напоминает, что она забыла о чем-то или о ком-то.

У Мириам и Бенжамена Глэзеров – родителей Тоби – царит вечный и веселый беспорядок. В это воскресенье по всей кухне разносится стойкий аромат еды, а младшие дети свирепо выколачивают из пианино прелюдию Шопена.

– Угомонитесь хоть на минутку, дайте нормально встретить гостью! – рычит Мириам. – У нее из-за вас перепонки лопнут. Слишком уж много фальшивишь, Сигалит. Пойдите поздоровайтесь с Ирен.

К ней бегут обниматься трое взлохмаченных детей, и не хватало еще, чтобы ее со всего разбегу повалил большой лабрадор с медового цвета шерстью. Сигалит – она самая непосредственная – сразу ведет ее за ручку в гостиную. После долгой одинокой дороги по вымокшему лесу она просто тает от такой нежности. С того дня как она познакомилась с Мириам в детском саду, куда обе привели детей, Глэзеры – ее любимая семья. Она видится с ними почти каждую неделю. Ханно иногда остается у них на выходные и сопровождает Мириам с детьми в синагогу. Когда ему было семь лет, выпавшая из его ранца кипа вызвала дипломатический скандал с родителями Вильгельма. Они заподозрили, что Ирен задумала обратить их внука в другую веру. Ханно в этой психодраме ничего не понял, но урок для себя извлек: в семье отца о Глэзерах лучше не упоминать. С тех пор он разделяет две своих жизни. Ей совершенно неизвестно, какой он там, у Вильгельма. Может, совсем другой?

Она смотрит на этих детей, что галдят и шумно ссорятся, не зная стратегий избегания тем и конфликтов лояльности. Ее сыну не суждено было познать райского быта счастливых родителей, живущих под одной крышей. От этого он становится слабее или сильнее?

Ей нравится взгляд, которым Бенжамен смотрит на Мириам. Нежность ее прикосновений к нему. Веселый хохот, которым они встречают взаимные капризы. Они очень разные – и по характеру, и по культуре. Мириам – уроженка Средиземноморья и глубоко верующая, она привязана к ритуалам и атрибутике. Бенжамен, пламенный сторонник Европы и светскости, охотно принимает религиозность и фанатичную веру. Сам он не обрезанный, хотя и позволил подвергнуть обряду сыновей. Разрешает Мириам водить их в синагогу, но каждую неделю вспыхивает настоящая битва, чтобы заставить его соблюдать шаббат.

– Живет, вечно уставившись в ноутбук, – стонет его жена. – Хорошенький пример для детей! А ведь шаббат – это так прекрасно. Побыть целиком и полностью с теми, кого любишь, принять этот день как праздник…

– Да, но ведь разрешается его не соблюдать, если речь о спасении жизней, – отвечает Бенжамен, наполняя бокалы.

– Так ты жизни спасаешь, сидя в Твиттере? А вообще, это я бы поняла, – подтрунивает Мириам. – Вот, Ирен, уж тебе-то тут нечего объяснять. Жизненно необходимо время от времени отключаться.

Какое счастье, что Ханно здесь нет – он бы сразу встрепенулся: «Это вы про мою мать – отключаться? Да она и слова такого не знает…»

– Признаюсь, что мне трудновато отрываться от расследований…

– Конечно, так и должно быть. Ты чувствуешь ответственность перед всеми этими людьми, знаешь, что они ждут ответа, и понимаешь, насколько это для них важно. Все те трагедии, которые ты раскрываешь… На твоем месте я бы сна лишилась. Мне и так кошмаров хватает!

– Если я правильно понимаю, ты восхищаешься тем, что Ирен надрывается, возвращая сломанные старинные часы, давно утратившие гарантию. А то, что меня полностью занимают мои онкологические пациенты, уже неприемлемо, – посмеивается Бенжамен.

– Не сравнивай.

– Бен прав, – возражает Ирен. – Его работа куда важнее моей.

Большинство людей, фигурирующих в ее расследованиях, давно умерли. Если позволять себе просто жить – разве они что-то потеряют? Или она нарочно так всецело отдается работе, чтобы заполнить пустоту?

– Видишь, что наделал? – Мириам расстреливает мужа взглядом. – Ты вселил в нее сомнения.

– Прости, Ирен, – извиняется Бенжамен. – По-моему, твоя работа достойна восхищения. Я хотел только укрепить свои позиции в споре с женой – она мечтает затащить меня в синагогу. Ее отец ведь ее предупреждал, что во мне она не найдет ничего положительного! Но тогда ее обольстил мой имидж bad guy, плохого парня. А теперь ей хочется наставить меня на путь истинный. Но знаешь ли, милая, ничего у тебя не выйдет.

– А я тебя переупрямлю, – улыбается Мириам. – Не хочешь взглянуть, как там мясо?

Он исчезает на кухне, и дети пользуются этим, налетая на предобеденную закуску – миндальные орешки, оливки и финики для аперитива. Мириам со смехом отгоняет их:

– Ну-ка, брысь, налетели, чайки! Лучше помогите расставить все на столе.

Она доверительно сообщает Ирен: у нее есть подозрение, что Тоби с Ханно остались в Геттингене, чтобы провести время с девчонками.

– Тоби угодил под каблук этой Лени, – вздыхает она. – Нет чтобы зубрить на своем филфаке, ведь первый курс только, – а у нее в голове одни вечеринки… Как бы Тоби экзамены не завалил.

– Мириам из принципа не доверяет ни одной девушке, которая только посмела подойти к Тоби, – замечает Бен, доливая им остатки шампанского.

– А вот ты-то везучая, – говорит Мириам Ирен. – У Ханно вкус что надо. Тоби тут говорил, что его Гермина прелестная. И вот она-то вкалывает! И его сможет подтянуть.

Ирен не хочет показывать вида, но ее это неприятно удивляет. Она никогда и слышать не слышала ничего об этой Гермине. Неужели Ханно так мало ей доверяет? От того, что Мириам в курсе, к уязвленной гордости прибавляется еще и укол ревности.

– Думаешь? – спрашивает она непринужденным тоном. – Я с ней еще не познакомилась. Ты ее знаешь?

– Ханно показал мне фотографию. Миниатюрная такая девочка. За твоего сына я не беспокоюсь, у него голова на плечах есть. Чего не скажешь о Тоби – этот легко дает водить себя за нос…

– Как тут не сказать, что он прошел хорошую школу со своей матерью, – дразнит ее Бен. – Может, оставишь его в покое – пусть приобретает опыт и меняется?

Ирен рассеяно слушает их перепалку, гадая про себя, как убедить сына рассказать ей об этой девушке. Она поневоле думает, как это несправедливо – ведь Мириам мать-наседка, иногда со склонностью к подавлению, а она при этом по-свойски шушукается с Ханно о том, из чего ее, Ирен, исключили.

Домой она возвращается уже поздним вечером. Кладет на буфетную стойку пакет свежесобранных орехов – его дал ей Бен, – ищет в кухонных ящиках орехокол, походя ругнувшись на Ханно – никогда не кладет вещи на место. Схватив первый попавшийся под руку нож, она накладывает его поверх и пытается так расколоть орех, тот сопротивляется и ломает лезвие, резанув ее по пальцу. У нее вырывается ругательство, она ищет чем перевязать. Ей приходит в голову, что Ханно ведь может и влюбиться. Если так – она не понимает, почему он скрывает это от нее. Опасается ее встревожить? Чтобы она не чувствовала себя покинутой?

Откопав в ящике старый деревенский складной нож, она просовывает лезвие в середину скорлупы, пробивает в ней брешь и наконец пальцами раскрывает орех.

Внимательно рассматривает вспоротый плод, обнажившиеся в лунках ядрышки.

И думает о медальоне Виты.