Бюро расследования судеб

Лусия

Хеннинг взлохмачен, под глазами круги, зато очень доволен. Несколько дней порывшись в картотеке в поисках всех Вит, какие там есть, он протягивает Ирен краткий список. Он вычеркнул всех, кто умер или слишком рано, до этих событий, или слишком далеко от Равенсбрюка, или чей возраст не совпадает с возрастом разыскиваемой Виты.

– Я не ошибаюсь, смотри-ка: всего шесть могут оказаться той, кого ты ищешь.

Имея такую информацию, Ирен уже есть с чего начать работать.

– Я сделал тебе фотокопии документов, которые нашел о каждой: отчеты о перевозках, больничные листы, списки для групповых работ за пределами лагерей…

– Ты меня выручаешь. Без тебя я не могла ничегошеньки.

– Достаточно проявить методичность, – отмахивается Хеннинг, он ведь любит прикинуться скромником. – А владельца Пьеро ты нашла?

– Представь, он выжил в Треблинке! Чешский герой. Его след я теряю в Линце. В это же время там был Симон Визенталь. Я свяжусь с Центром еврейской документации в Вене.

– Да, правда, Визенталь уже помогал американцам собирать свидетельства для судов. Ты лучше позвони в Яд ва-Шем, он ведь отдал архивы тех лет именно им. Думаешь, найдут?

– Кто знает. По правде говоря, я-то думаю об организации, которая незаконно переправляла людей…

– О «Брихе»?[9] – перебивает Хеннинг, его усталые глаза вдруг загорелись.

– Именно. Я проверила, ее эмиссары были внедрены в лагерь в Линце. Они собирали в группы евреев с востока, пожелавших эмигрировать в Палестину. Англичане отказывались давать визы тем, кто уцелел; они сами заставляли их действовать подпольно. Визенталь оказывал логистическую помощь.

– И ты думаешь, что твой выживший – среди них?

Она улыбается Хеннингу, замечая помятый воротничок рубашки, рыжие пятна на щеках, которым не судьба загореть. На подбородке длинная царапина – следствие бритья спросонья.

– Думаю, что тип, которому удалось бежать из Треблинки, не даст себя задержать английским солдатам.

Ирен почти ничего не известно о Лазаре Энгельмане. И все-таки на полотне ее души тайно вырисовывается его силуэт. Она чувствует, что такой человек уже не будет зависеть от доброй воли – и неважно чьей. Каждый вырванный им клочок свободы принадлежит ему, и только ему. Никакой полиции, никакому таможеннику не задержать его в пути. Она так и видит его, съежившимся во мраке, ведь он умеет прятаться как никто другой. Безлунной ночью он тихо поднимается на палубу корабля. Опираясь на леер, ждет рассвета, устремив взгляд далеко-далеко за море, словно его притягивает крохотная точка среди пылающего горизонта. Солнце далеко от той земли, где он, наверное, сможет выжить. Не начать жизнь сначала, а продолжить ее на кучках праха.

Остаток утра она проводит за рассылкой запросов, отправляя их наугад, как бросают в море бутылку, вложив внутрь письмо. Связывается с Яд ва-Шем и спрашивает, нет ли в их архивах каких-нибудь следов Лазаря Энгельмана. Уточняет, что он с помощью «Брихи» мог эмигрировать в Палестину в 1946-м. Чем больше она размышляет, тем более многообещающим ей кажется этот след. Когда лагеря освободили, Симон Визенталь еще не был великим охотником за нацистами, до блеска отполировавшим легенду о самом себе, – он был только изможденным выжившим в бараке смертников Маутхаузена. Он очень скоро поступил на службу в американское Бюро по военным преступлениям[10], посвятив всю остававшуюся в нем энергию травле убийц. Он сразу же обнародовал все, что имелось в его распоряжении о тысячах заключенных в лагерях для перемещенных лиц. Пока они дожидались виз, ему удалось собрать их свидетельства. Действовать нужно было быстро, пока еще свежи воспоминания. В это же время он добывал для «Брихи» фальшивые документы, виды на жительство, находил способы перевозки. Для Лазаря он мог оказаться поистине посредником-чудотворцем на пути в Палестину.

По итогам контакта с израильским Красным Крестом она решила написать обращение к свидетелям, которые могли что-то сообщить о подпольных организациях. Выживший в Треблинке – личность заметная. Наверняка есть те, кто вспомнит его.

Обеденное время она проводит за инвентаризацией фотокопий, принесенных Хеннингом. Кажется, она с первого взгляда узнала бы ту, кого разыскивает, если бы хоть раз увидела ее лицо. Увы, никаких фотографий не сохранилось. Виту Яновскую депортировали из Варшавы в Берген-Бельзен в сентябре 1944-го. Вита Крыжек заболела в ноябре 1943-го на заводе, выпускавшем боеприпасы, в трехстах километрах от Бухенвальда. Вита Горчак интернирована в Майданек осенью 1942-го. Вита Собеская вышла из варшавской тюрьмы в феврале 1942-го и увезена в Аушвиц. Следующей весной Вита Новицка переведена из Аушвица в лагерь Гросс-Розен. Наконец, Вита Войцик была приписана в январе 1944-го к лагерю-сателлиту в Барте. Он входил в состав Равенсбрюка. Сердце Ирен лихорадочно застучало. Наконец-то – хоть какой-то зачаток следа!

И надо же было новой секретарше именно в такой момент постучать в дверь. Хрупкая, легко краснеющая блондинка – из тех, что вечно спотыкаются о ковер. Она извиняется, что побеспокоила, но в холле ждет посетительница.

– Я не принимаю посетителей. Вас что, не предупредили? – перебивает ее Ирен.

Она никогда не встречалась с потомками, приезжающими в Бад-Арользен. Доверяет другим сотрудникам позаботиться о тех, кто хотел бы знать, да трясутся – вдруг чего не то выяснится. О тех, кто вырос с этой пеленой на глазах, с тьмой внутри. Она защищается от их смятения, их признательности. Не ради нее она причиняет такую боль самой себе. Ирен вверяет себя более подспудному призванию. Она сшивает ниточки, перерезанные войной, факелом высвечивает темные углы. Когда задача выполнена, она устраняется. Ей не хочется ни вникать в их жизни, ни допускать их в свою. Только с умершими она не может держать дистанцию.

– Но эта дама приехала из Аргентины… Она ищет сведения об Эве Вольман.

Эва.

Ее сердце на миг замерло.

– …Мне сказали, что вы были с ней близко знакомы. Но если вам так угодно, я могу попросить кого-нибудь другого.

Передать все, что касается Эвы, Ирен не может никому. Она здесь единственная, кто действительно любил ее. Единственная, кто остался. А ведь ей кажется, что Мозг всегда неровно дышал к Эве. И пользовался взаимностью? В тот день, когда она позволила себе подтрунивать насчет этого над Эвой, та расхохоталась ей прямо в лицо: «Du bist a beheime! Ветреная девчонка! Да что ты знаешь о жизни?»

Она уже предполагала, что кто-нибудь может ее разыскивать, но ведь Эва была так одинока. Вечерами дома ее ждало единственное существо – старый облезлый кот. Его смерть за несколько месяцев до ее собственной была для Эвы страшным ударом. У нее было мало друзей – Ирен гордилась, что входила в их число. Эва ненавидела излияния чувств, сторонилась всяческого проявления слабости. Все работники ИТС побаивались ее иронии, начиная с директора. На Эву у него управы не было.

«Видала я и похуже этого опереточного тирана», – говорила она Ирен, и в глазах у нее плясало веселое девичье лукавство.

– Только посмотри на них. Они просто обожают трепетать перед ним. Этакое мнимое бряцание оружием.

Назначение Макса Одерматта в ИТС совпало с уходом на пенсию множества следователей первого призыва. Бывшие перемещенные лица, побывавшие в военное время узниками или выжившие в лагерях, были всецело преданы работе и не покладая рук занимались розысками. Им приносило удовлетворение, что они помогают другим. Понемногу продвигаясь, они обретали ясность видения, постигали разветвленную систему концлагерей, понимали, где разыгрывалась их личная трагедия, где она пересекалась с роковыми или счастливыми случайностями и что связывало их с безвестными людьми, чьих судеб, быть может, сами они невольно коснулись, не зная об этом. Они все отдали этой работе и сгорели на ней. Большинство таких увольняться не желало; их вежливо выпроваживали: «Пора уж на пенсию, столь вами заслуженную». Они не могли уйти на покой от того, что не давало им спать. Эта работа была для них вопросом жизни. Лишить их ее значило отдать во власть призраков.

Чтобы заменить их, директор привлек к работе местных жителей. Их точка зрения на прошлое ограничивалась тем, что у них украли мир. Они ничего не желали знать о преступлениях национал-социализма. Эти кошмары были порождены войной. Она же их все и оправдывала. А они здесь, просто чтобы зарабатывать на жизнь. Спали крепким сном праведников и не давали нарушать покой мертвецов.

Такая нерадивость устраивала Макса Одерматта, основавшего свое царствование на закрытости и контроле. Центр запер двери, став немым как могила. Ничто не должно было просочиться наружу. Историки и потомки жертв, желанные гости при старом директоре, теперь не имели права переступить порог центра. Архивы превратились в место, открытое только нескольким специальным служащим. Другим был разрешен доступ только в главную картотеку. Процедура поисков стала продолжительной и сложной, растягивалась на годы. Эва отказалась увольняться, но с тех пор всегда кипела от гнева. Десять лет спустя, выбрав Ирен, она превратила ее в центральную фигуру на шахматной доске. Она научила ее своей взыскательности. Ирен была ее оружием, ее союзницей, и, наконец, стала ее подругой.

– Предупредите эту даму, что я сейчас приму ее, – говорит она секретарше.

В большом кабинете для приема гостей ее ждет молодая брюнетка. Потоки света, заливающие помещение сквозь широкие оконные стекла, подчеркивают безупречность ее профиля. На ней черная шляпка, украшенная красным пером, дубленка, кожаные перчатки – она снимает их, чтобы пожать ей руку:

– Лусия Хеллер. Счастлива познакомиться с вами.

Удивленная, что с ней так хорошо говорят по-немецки, Ирен интересуется, откуда она приехала.

– Из Буэнос-Айреса. Как вы далеко оттуда, просто на краю света! Три самолета, автобус, такси… К счастью, я нашла комнату в двух шагах отсюда, в таверне.

– У вас безупречный немецкий.

– Мой дед по отцовской линии родился в Германии. Он заставлял нас учить уроки и, могу вас уверить, был в этом плане весьма жесток.

Ирен предлагает ей сесть, и молодая женщина снимает пальто и шляпку, встряхивая темными кудрями и распространяя резкий запах духов.

– Прошу извинить меня, что явилась вот так… Мне сказали, что вы ищете жертв гитлеровского режима.

– Так и есть.

За теплотой ее голоса Ирен угадывает нервозность.

– Мне известно кое-что из истории моей семьи. Что-то мне рассказали, а что-то сама расшифровала, скажем так. Сейчас мне этого не хватает; тревожит с тех пор, как родилась моя дочь. Я хочу знать, кем были эти люди. Как они жили, как умерли. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать о них дочери. По отцовской линии я знаю всего чуть-чуть. Насчет материнской – они были польскими евреями. Дедушке с материнской стороны удалось бежать, в аккурат перед тем как немцы оцепили варшавское гетто. Он с женой и детьми проехал всю Японию. Потом добрался до Аргентины. Его старший брат Медрес отказался поехать с ним, остался с родителями. Их отец передвигался в инвалидной коляске. Он был старым солдатом, пламеннейшим патриотом, и отказывался верить в то, что ему могут причинить зло. Так и не известно, что с ними произошло. Ни с Медресом, ни с его женой и тремя детьми. До сих пор думали, что все они погибли в Польше.

– Кроме одной, не так ли? – мягко подсказывает Ирен. – И это та, кого вы разыскиваете.

Лусия Хеллер улыбается ей.

– Это и привело меня к вам. Дедушка никогда ничего не рассказывал. Ему невыносимо было даже слышать о Польше. Но моей матери было семь лет, когда они покинули Европу. Она кое-что помнит. Когда я была маленькой, она рассказывала мне всякие занятные истории о моей старшей кузине Эве. Той, что умела драться не хуже парней и ненавидела свои длинные косы, которые приходилось заплетать каждое утро, чтобы пойти в школу. Как-то раз она взяла и отчекрыжила их ножницами. В наказание мать лишила ее книг. Они без конца выясняли отношения. Эва хотела быть как мальчишка, но у ее матери были устаревшие представления о воспитании девиц…

Ирен благодарит ее за рассказанные подробности – в них ей так легко узнать Эву. Как будто, становясь старше, она отточила до блеска все, с чего начинала.

– Она была образцом для моей матери. Мы – и я, и сестры – должны были сравнивать себя с ней. Мы до нее не дотягивали и по хитрости, и по храбрости… Когда я забеременела, то стала задаваться этими вопросами. Я поделилась ими со своим другом, потерявшим большую часть семьи во время Холокоста. Он показал мне письмо. Его прислали ему из Арользена в конце восьмидесятых годов. Он испрашивал у них свидетельство о смерти его родителей, сгинувших в Бельжеце. По прошествии почти двух лет дама из «Интернешнл Трейсинг Сервис» ответила ему, что от жертв-евреев, погибших в концлагерях, осталось очень мало следов. Людей привозили в поездах и сразу же отправляли в газовые камеры. Никого не регистрировали. Письмо было подписано Эвой Вольман. Для меня это было настоящим шоком! Я подумала, что тут простое совпадение имен, поскольку имя кузины моей матери писалось «Ева», на польский манер. Но хотелось убедиться окончательно, и, кроме того, появился повод съездить во Франкфурт – родной город деда по отцовской линии… В конце концов я решилась на поездку. И вот только что секретарша сказала мне, что Эва Вольман действительно работала здесь, но она уже умерла.

Печаль в ее голосе трогает Ирен, и она спрашивает, известна ли ей дата рождения Эвы. Молодая аргентинка заглядывает в свой ежедневник: 30 апреля 1930 года.

– Это действительно она, – отвечает Ирен.

Как-то раз она устроила в парке при ИТС небольшую вечеринку-сюрприз в честь дня рождения Эвы, пригласив тех немногих людей, которые понимали ее и которых понимала она. Тогда ее подруга казалась растроганной. Но после праздника потребовала пообещать больше так не делать.

– Курить здесь нельзя? – спрашивает Лусия Хеллер.

– Пойдемте, выкурим по сигаретке на воздухе.

Прогулка с этой молодой женщиной по вымокшим аллеям напомнила ей первый день в Арользене. Время года сейчас другое, обе ёжатся от ветра и моросящего дождика, и сейчас вместо Эвы – она.

– Я не знаю ничего о ее жизни, – говорит Лусия, прикрывая ладонями огонек зажигалки, – но я всегда видела ее борцом. С несправедливостью, с болезнью. Знаете, сильная личность. Когда она умерла? – спрашивает она, прикуривая длинную сигарету.

– Весной. Вот уж будет одиннадцать лет с тех пор. Злокачественный рак… Если бы еще бывал другой.

Ирен рассматривает солнечное лицо Лусии и пытается найти сходство. Лицо Эвы походило на высохший плод. Все сияние концентрировал в себе ее взгляд.

– Брат моего отца исчез при диктатуре, – говорит молодая женщина, выпуская дым. – Он был участником студенческой группы, издававшей подпольные листовки. Однажды вечером пришли и увели и его, и молодую жену с ребенком. Больше их никто никогда не видел.

Эти слова пробуждают совсем забытое воспоминание. Ирен было тогда, кажется, одиннадцать или двенадцать. Родители купили цветной телевизор, и он постоянно работал. В вечерних новостях она увидела толпу, в ней размахивали плакатами с фотографиями неизвестных ей людей. Ее поразила красота одной девушки. Манифестанты скандировали лозунги на незнакомом языке. Ирен спросила, зачем они показывают эти фото. Мать ответила: «У них отобрали детей, они требуют справедливости. И у них еще хватает терпения ждать! Ведь это военные забрали их ребятишек».

Она не понимала, как солдаты могут творить подобное. Искала Аргентину на своем глобусе с подсветкой. Провела пальцем от точки до точки – расстояние оказалось не таким уж большим. Потом несколько месяцев боялась, что ее так же похитят. Любая притормозившая рядом машина, казалось, таила в себе опасность.

– В год моего рождения, – продолжает Лусия, – они создали национальную комиссию по поиску исчезнувших. Восемь лет прошло без всяких новостей о моем дяде и его жене. Отец мой надеялся только узнать, где и как они умерли. Многие среди еврейской общины Буэнос-Айреса подвергались пыткам и погибли в борьбе за свободу. Правительство отвело комиссии девять месяцев. Так мало… Говорили, что следователи имели доступ ко всем архивам. Однако военные уничтожили улики и скрыли места пыток. Несмотря на это, удалось опознать дядю среди жертв. О его жене и малыше так ничего и не известно.

Ее голос дрожит от гнева. Она жадно вдыхает табачный дым, и ее красивые черные глаза осматривают компактный силуэт построек ИТС.

– Так вы этим здесь занимаетесь? Разыскиваете мертвых?

Ирен думает о ребенке, чьи босые ноги утопают в сугробе, о Вите и Лазаре. Затягиваясь сигаретой, она снова чувствует вкус первого разговора с Эвой под сенью этих же деревьев. Номер на ее предплечье, вопросы, не прозвучавшие из-за малодушия. Воспоминание разжигает угрызения и пробуждает сочный вкус лета – и тогдашней встречи.

– Да. Но бывает, что, разыскивая мертвецов, удается найти живых.