Царевна из города Тьмы

Вода в пустыне

Далеко-далеко за Бухарой была пустыня, которая, как сказывали люди, никогда не знала влаги, которую миновал великий потоп, разбившийся об утесы чамбильских гор, окружавших эту пустыню. Ни одного живого существа, сказывали люди, не было в пустыне, ибо начало жизни — вода — не проникло в красные пески.

Так сказывали люди, но они ошибались. Они полагали, не владеющие знанием, что жизнь началась тогда, когда они родились. Но, если бы они заглянули в древние книги, они прочли бы, что не всегда пустыня была пустыней, что на ее земле были города и сады. Дни текут не как вода, дни текут как песок, и песок задушил воду. Он был мягким, этот песок, как мука, но мука кормит, а песок убивает. Там, где в стародавние, позабытые годы кипел труд, ныне простиралась мертвая земля. Только по краям ее, вдоль подножия чамбильских гор, проходили караванные тропы, и эти тропы были рубежом двух держав — державы жизни и державы смерти.

Случалось, что рабы, не выдержав тягот неволи, бежали через пустыню от своих господ, но пески проглатывали беглецов, и люди гибли в раскаленном чреве пустыни и сами становились песком. Случалось, что беглец был конным; он протыкал жилу своего коня и, вставив тонкий стебель камыша, высасывал теплую густую кровь, но в конце концов умирали и конь, и всадник. Случалось, что сильный вихрь взметал пески, и тогда на мгновение обнажалось перед обреченными путниками русло высохшей реки, поднимался необожженный кирпич развалин: здесь когда-то жили люди, но ушла вода — и ушла жизнь.

Вот над этой мертвой пустыней пролетал крылатый конь, и Биби-Хилал, крепко держась за поводья и прижимая к себе своего сына, с ужасом увидела, что Гырат опускается па самую середину безлюдной, безмолвной, бестравной земли.

Но оказалось, что пустыня мертва, а сердце ее продолжает биться. Это бил родничок, чудом не занесенный песками. У родничка мягко шелестело маленькое поле, желтела саманная лачуга и стояла старая лошадь, которая хриплым, каким-то жалобным ржанием приветствовала Гырата, чьи копыта вошли в песок.

Из лачуги вышла старуха, и лицо ее могло бы испугать человека. Была она стара, как сама пустыня, п сгорблена, как небесный свод. Белая отметина пересекала ее морщинистый лоб, два зуба торчали изо рта, как сошники, уши стояли торчком, седые космы висели, как сабли, а глаза искрились, как черные угли, но затухающим пламенем.

— Что ты делаешь ждешь, женщина? — прошамкала она. — Для чего твой конь жанешь тебя шюда?

— Не пойму тебя, матушка, — сказала Бибп-Хнлал.

— Как же не понять, яшно говойю: что делаешь ждешь, в пуштыне? Кто ты такая?

— Узбеки учат: «Сперва прими гостя, а потом спроси, кто он». Такой у нас порядок, матушка.

— «Пойядок, пойядок»! — прошамкала сердито старуха, однако ввела Биби-Хилал в свою жалкую лачугу.

Биби-Хилал содрогнулась — такая нищета предстала перед ней: ни куска ткани, ни сученой нитки, ни посуды, только черный, закопченный котел на очаге. Биби-Хилал поискала глазами, куда бы положить свое дитя, и ничего не нашла па земляном полу. Тогда она вышла, сняла с Гырата седло, и это седло стало первой колыбелью мальчика Гор-оглы.

Достала Биби-Хилал из переметной сумы лепешку и кусок вяленого мяса, и, когда мясо сварилось, когда старуха, открыв пустой рот, из которого торчало только два больших зуба, с жадностью набросилась па еду, Биби-Хилал увидела, что кончик ее языка неровно, с зазубринами, отрезан.

Поев, старуха сделалась добрей. Ее морщинистое, желтое лицо тускло зарозовело. Она склонилась над седлом, посмотрела на дитя и сказала:

— Ух, какой хойоший, какой тихий, какой умный! Выживешь ли ты в бежводной, жайкой пуштыне, бедненький мой!

— А ты, матушка, как оказалась в этой безводной, жаркой пустыне? — спросила Биби-Хилал. — Как ты нашла этот родник?

И старуха, подобревшая от вкуса мяса и городской лепешки, стала рассказывать. Сначала Биби-Хилал понимала ее с трудом, ибо многих звуков не выговаривал куцый язык, но потом привыкла, стала различать слова.

Имя старухи было Карапуз. Хотя она родилась в богатом доме, на ее голову так и сыпались несчастья. Начать с того, что любила она спать на дворе, а спала всегда с высунутым языком. И вот однажды ворона, залетевшая во двор, где росли плодовые деревья, приняла ее язык за вишенку и отклевала копчик языка. «Пйоклятая войопа!» — крикнула Каракуз, и с той поры, когда надо было сказать «р», она говорила «й». Даже когда она оплакивала свою судьбу, она мысленно говорила о себе: «Несчастная Кайакуз!» А зубы выбили ей потом, и перестала она выговаривать «з», и «с», и другие звуки.

Хотя был у нее маленький недостаток — куцый язык, этот недостаток покрывался большим достатком ее богатого дома. Поэтому взял ее в жены воин хана Шахдара. Она родила мужу двоих сыновей, Аса да и Шадмана, которые, так же как отец, стали ханскими воинами, меткими стрелками.

Муж косноязыкой Каракуз был убит в стычке, сыновья служили ханскую службу далеко, охраняя рубежи державы, и вдова жила одиноко в своем богатом доме.

Раз в году, ранней весной, приезжали к ней на краткий срок оба сына, рослые и широкоплечие, приезжали, чтобы вволю попить и поесть, похвастаться подвигами на ратном поле, меткостью своих кремневок, быстротой боевых коней, пощеголять пышным убранством. Каракуз, довольная своей безмятежной старостью, наслаждалась их видом, их рассказами; сыновья уезжали, и в доме наступали спокойные дни, полные сытости и тихого, радостного ожидания.

Но вот настала весна, а сыновья Каракуз не приехали. Беспокойство проникло в ее душу, оно росло и превратилось в смятение, когда сыновья не прибыли и в следующую весну.

Соседом вдовы Каракуз был ханский соглядатай, известный нам Безбородый. Он часто говорил ей, хихикая, почесывая бритую голову и утирая засаленным рукавом сопли:

«Хороший у тебя дом, душа моя Каракуз, и сад хороший, и сама ты хороша, одно только нехорошо — живешь одиноко, нет в доме хозяина. А разве я, не гожусь в хозяева, а, душа моя, черноглазая Каракуз?»

Так шли дли. Каракуз притворялась, что не понимает, куда клонит Безбородый, но однажды он так ей надоел, что она крикнула ему в сердцах:

— Пйиоваливай, мейзкий соглядатай, не быть тебе хозяином моего дома!

Безбородый был так создан, что вместе с возрастом росла его алчность. Когда, проходя по городу, он смотрел па богатый дом, все ему казалось нужным в этом доме: и ворота, украшенные буквенной вязью, и лазурный купол, и тенистый плодовый сад, и высокая стена, — ненужным ему казался только хозяин дома, и Безбородый, с помощью клеветы и навета, поступал так, чтобы хозяин дома был уничтожен, а дом переходил к нему, к Безбородому. На этот раз ему показалась нужной и сама хозяйка дома, соседка Каракуз, и он умилялся собственной доброте, предлагая ей соединить две одинокие жизни. В мыслях своих он уже видел себя хозяином этого дома и не понимал, почему Каракуз не благодарит его за неслыханное благодеяние, за то, что он не выгоняет ее на улицу.

Услышав сердитый, негодующий ответ вдовы, Безбороды и озлобился против нее, а еще больше — против своей доброты, ибо соглядатай считал себя добрым. Он пришел к хану Шахдару и сказал ему, что Асад и Шадман — а это доподлинно известно — изменники, что они перешли на сторону врага и служат теперь сопредельному владыке Рейхану.

Хан Шахдар сразу поверил Безбородому: хап был доверчив, когда речь шла о плохом. Он приказал выгнать вдову Каракуз из ее дома, дом отдать Безбородому, а золото, что найдется в доме, отобрать в казну державы.

Безбородый и ханские воины пришли к вдове и сказали:

— Ты мать изменников. Хан повелел: «Да не будет отныне у тебя ии имущества, ни пристанища. Убирайся прочь».

Когда в мирных, робких людях вспыхивает ярость, они становятся на мгновение подобными тиграм. Как тигрица, кинулась Каракуз на Безбородого, вырвала редкую его бороденку — три или четыре волоса, так, что с той поры только один волосок остался на его подбородке. Тогда старший из воинов полоснул ее по лбу саблей, а другой сильным и злым ударом выбил у нее почти все зубы. Опа упала, залитая, кровью. Старая лошадь, ровесница Каракуз, испуганно заржала.

— Разорит меня моя доброта, — сказал Безбородый, — раздаю бедным людям, сиротам и вдовам свой домашний скот, а с чем сам останусь?

Он помочил в арыке платок, приложил его к лицу женщины, остановил кровь, а потом отвязал старую лошадь, посадил на нее Каракуз и сказал:

— Видишь, глупая, как благочестивый человек, то есть я, воздает добром за зло. Дарю тебе лошадь, уезжай, найди себе жилье и впредь не зарься на чужой дом.

А старший из воинов со смехом приторочил к седлу закопченный котел, стоявший на холодном очаге, насыпал в котел несколько горстей ячменных зерен, закрыл котел деревянной крышкой и крикнул, подмигивая остальным:

— Да будет обильной твоя еда, госпожа Каракуз!

Но Каракуз впала в такое беспамятство, что уже не чувствовала пи боли, ни обиды. Она покинула свой дом, в котором родилась, в котором подарила мужу детей, этих славных воинов, пропавших без вести. Ее лошадь поплелась куда глаза глядят и так добралась до зарослей камыша, за которыми начиналась пустыня.

Наступила ночь, и лошадь, вместе со своей горемыкой всадницей, свалилась в изнеможении на темный холь£ поросший камышом и окутанный едким дымом.

Но то был не холм, то был спящий див, огромное, мохнатое, человекоподобное чудовище. Див распластался на земле, храпел, его дыхание поднималось едким дымом, верхушки камышей качались от его храпа, и с них осыпалась пыль, из полуоткрытого рта то и дело вылетал голубок и снова возвращался обратно, исчезая па мгновение во рту дива, как в пещере.

Звали этого дива Афсаром. Полгода он бодрствовал, полгода спал и засыпал там, где настигал его сон: хоть на вершине горы, хоть на дне расселины, хоть днем, хоть ночью, — только летом он никогда не спал.

На этот раз Афсар заснул на краю пустыни. Неизвестно, сколько недель или месяцев он проспал, но почувствовал див, что его кусает блоха. Исполинское мохнатое тело Афсара не выносило и малейшей боли. Сначала див подумал, что блоха ему приснилась, он еще не понимал, что давно проснулся, а блоха так его кусала, что диву стало невмоготу. Не мог же он, безмозглый, догадаться, что зто изголодавшаяся лошадь кусает его мохнатое тело!

Див пришел в ярость: какая-то блоха посмела нарушить его шестимесячный сон! Пылая злобой, див поднялся в воздух и полетел над пустыней. Чем сильнее кусала его блоха, тем быстрее летел он. Уже рассвело, когда Афсар добрался до середины пустыни и грохнулся наземь, разъяренный укусами блохи, грохнулся с такой силой, что из-под бестравной, сухой земли забил родник. Каракуз и лошадь скатились на песок, не понимая, что с ними стряслось.

— Оказывается, сразу две блохи меня кусали, одна — в виде человека, другая — в виде лошади! — крикнул див, и из его рта вылетел голубок.

Каракуз, не понимая, для чего это ей нужно, поймала голубка, который клюнулся ей в руку.

— Сейчас же отдай мою душу, человеческое отродье! — прохрипел див Афсар.

Каракуз вздрогнула от этого хриплого рыка и выпустила голубка. Тот быстро скрылся во рту дива: голубок был душой исполинского чудовища.

Как все дивы, Афсар был силен и страшен, но глуповат. Оттого, что Каракуз, по доброй воле, ничего пе требуя взамен, вернула диву его душу, он решил, что она совсем глупа, а многим глупцам по нраву те существа, которые, как им кажется, глупее их самих. И див сказал:

— За то, что ты вернула мне душу, ничего не требуя взамен, я больше не гневаюсь на тебя, глупенькая блошка!

Живи здесь, а если тебе будет плохо, если пески затопчут воду родника, — я приду па помощь, только позови меня в летнюю пору, когда я не сплю.

Но так как все дивы были не только сильны, не только глупы, но и коварны, то Лфсар прибавил:

— Я приду к тебе на помощь, если ты позовешь меня голосом годовалого ребенка.

Хоть не блистал умом див Афсар, а хорошо понимал, что не может здесь, на пустынной земле, у одинокой старухи появиться годовалый малыш.

И Карапуз стала жить в пустыне у родника. Соединившись, песок и вода стали ее глиняной лачугой. Каракуз посеяла зерна ячменя, и маленькое поле заколосилось посреди бестравной, сухой земли. Хоть впроголодь она жила, разговаривая только с бессловесной лошадью, скорбя о своих пропавших без вести сыновьях, уже теряя надежду на то, что она увидит их, увидит человека в этой пустыне, а все же она жила, ибо начало жизни — вода — проникло в пустыню. Не думала она, не гадала, что минет два года, и увидит она человека, увидит годовалого ребенка.

— А малыш-то здесь, он вырастет, год пройдет быстро, и тогда мы заставим дива Афсара прийти нам на помощь! — шамкая, не выговаривая многих букв, заключила свой рассказ старуха Каракуз.

А Биби-Хилал поведала ей, в свой черед, о тех горестях, которые она испытала, и, когда оказалось, что обе они претерпели от злобы и жадности Безбородого, они заплакали, их сердца затрепетали согласным трепетом, и решили женщины, что будут они жить вместе, обрабатывая маленькое ячменное поле около родника посреди пустыни.

Скудным было это поле, скудной была еда женщин, и лошади тосковали по ячменю, и лишь для мальчика Гор-оглы хватало еды, ибо он питался лучшим из того, что нам предлагает человеческий мир, — молоком матери.

Когда Гор-оглы исполнилось два месяца, он пошел но песку, сначала ползком, а потом твердо ступая па крепких, загорелых ножках. Когда ему исполнилось три месяца, он заговорил, и речь его была более ясной, чем речь старухи Каракуз. Мальчик ничего не видел, ничего не знал, кроме пустыни, и пустыня была его домом, его милым приютом. Когда он спал под солнцем пустыни, оно его не жгло, ибо небо было для Гор-оглы голубым покрывалом с золотыми кистями лучей. Вот мы смотрим на пески и видим только пески, а Гор-оглы зорким, как у кречета, взором различал каждую песчинку, и одна не казалась ему похожей на другую. Когда солнце появляется, мы говорим «восход», когда солнце заходит, мы говорим «закат», а Гор-оглы замечал каждое, едва заметное движение солнца, солнца пустыни, которое, казалось, отняло у земли всю ее яркость и пестроту. Каждый луч солнца жил для мальчика отдельной, богатой событиями жизнью, у каждого была своя краска, своя длина, свое дело, своя мягкая, зыбкая тень.

Быстро наливалось детской силой тело Гор-оглы, но так же быстро ослабевал родник: пустыня топтала его, как топчет траву копыто коня. Огонь пустыни сжигал воду, и вода гасла, как огонь. Уже не хватало еды для женщин, травы для лошадей. День пылал пламенем, как жаровня, на которой ничего не жарилось. Луна по ночам дразнила голодные глаза, как лепешка. Лошадь старухи Каракуз привыкла к пустыне, привыкла к голоду, а Гырат иетощал до того, что в груди его не осталось жира, а в костях — мозга. Крылатого коня не страшила пустыня, он мог через нее перелететь, но не мог в ней жить, да еще так долго — целый год.

Маленькое ячменное ноле глохло. Как песок безвольно струится между пальцами, струились бессильные пальцы женщин, уже не способных к труду.

Когда Гор-оглы исполнился год, обе женщины, трепеща и надеясь, посадили его на Гырата, ибо для одной это было не под силу. Так мальчик Гор-оглы впервые, без матери, сел на прославленного копя, на котором будущему богатырю суждено было совершить великие подвиги для блага людей, по сейчас трудно было бы поверить в это предначертание, ибо маленький всадник был сильнее богатырского коня.

Гор-оглы поскакал по пескам и стал кричать во все стороны света:

— Афшай! Афшай!

Он выговаривал имя дива так, как его научила Каракуз, и див, который, быть может, находился где-то вблизи, не откликался на свое искаженное имя. Гор-оглы, опечаленный, погнал Гырата назад к лачуге и сказал матери:

— Не слышит меня проклятый Афшай. Что делать, матушка?

Биби-Хилал, исхудавшая от голода, желтая и тоненькая, как осенняя травинка, приблизилась к годовалому всаднику, поцеловала его в загорелые ножки, свисающие с седла, и сказала:

— Мальчик мой, произнеси правильно имя дива: Афсар, а пе Афшай. Когда див появится, изо рта его вылетит голубок. Это душа дива. Постарайся поймать голубка и пе выпускай его до тех пор, пока див не исполнит все твои желания.

Гор-оглы снова погнал Гырата по пескам, снова стал выкликать:

— Афсар! Афсар!

Как жадный хан отбирает в свою казну имущество подданных, так небо пустыни отняло у земли пустыни все её богатства, и казалось небо цветущим голубым полем, на котором пылали цветы садов. Но внезапно сверкающее небо закрылось облаком, это облако росло, приближаясь к земле, но не долгожданным дождем оно разразилось, нет, оно оказалось дивом Афсаром. Див мягко опустился на сухую землю и захохотал таким хохотом, что поднялся вихрь, взметая пески пустыни. В этом вихре закружился голубок, вылетевший изо рта дива. Страх прокрался в душу мальчика, но душа его была душой богатыря, и Гор-оглы преодолел свой страх и подъехал к диву. Хотя мальчик сидел на коне, голова его находилась на уровне мохнатых ног Афсара. Гор-оглы одолел свой страх, но смех одолел дива, и он не сразу заговорил:

— Подойди ко мне, козявочка, коротыш, величиною с муху, погляжу на тебя, годовалого человечка. Откуда только ты появился у одинокой старухи, затерянной посреди пустыни?

Гор-оглы не стал отвечать на эти насмешливые слова глупого дива.

Он шепнул Гырагу:

— Собери свои силы, дорогой мой скакун, расправь ослабевшие крылья, взлети так, чтобы я оказался у самой пасти густоволосого великана.

Гырат сослужил всаднику свою первую службу. Див Афсар возвышался над пустыней, как мохнатоглавая гора, и рот его напоминал мрачную пещеру. Мальчик, взлетев на коне, оказался у самого рта дива, и див раскрыл рот, чтобы проглотить его вместе с конем, но в это время изо рта вылетел голубок, и Гор-оглы поймал его.

Стало Афсару не до смеха. Он воззвал хриплым, плачущим голосом:

— Отдай мне мою душу, человеческий детеныш!

А Гор-оглы, поглаживая голубка, крикнул ему снизу:

— Сперва послужи человеческому детенышу, потрудись, тогда я тебе отдам твою маленькую душу!

Афсар взмолился:

— Прилетел я сюда издалека, мне надо отдохнуть!

— Слыхал я поговорку от матери, — сказал Гор-оглы: — «Только там бывает отдых, где есть труд». Потрудись, а потом отдохнешь.

— Как же я потружусь, если ты отнял мою душу, а в ней мой разум? Можно ли трудиться без разума?

— Я буду твоим разумом, только не перечь моим словам. Вот первая твоя работа: сорок раз ты должен взлететь на небо и сорок раз, в разных местах, грохнуться со всей силой на землю, не жалея своих боков.

Пришлось диву подчиниться мальчику, приступил он к первой работе. Он взлетал на небо и падал на землю, и там, где он падал, разверзалась земля, и из ее глубины пробивался родник. Сорок родников забило в сухой пустыне, и новый шум в ней родился: то был не губительный шум вихря, не сухой шум песка, то был жизнетворный шум проточной воды!

Див Афсар тяжело дышал, каплями нота покрылось его густоволосое лицо, он припал потрескавшимся ртом к одному из родников и пил воду до тех пор, пока не обнажилось русло родника, а вся его вода не оказалась в чреве Афсара. Огромный див с виноватым видом посмотрел на годовалого всадника, в руке которого трепетал голубок, и спросил в смущении:

— Как быть мне теперь? Выпил я всю воду этого родника. Прости меня, виноват не я, а моя трудная работа и жара пустыни.

Гор-оглы сказал:

— Не унывай, ибо я стал твоим разумом. Взлети и упади на землю в сорок первый раз.

И див Афсар, взлетев высоко над пустыней, низринулся па землю, с такой яростной силой ударился о высохшее русло, что снова в этом месте раскрылась земля, из ее мягкой, черной глубины снова хлынула вода, и песок отступил от нее, как ханская стража отступает от мятежной толпы.

— Проголодался я, сил у меня больше нет для второй работы, — сказал Афсар.

— Полети к чамбильским горам, — разрешил мальчик. — Там, слыхал я от матери, полно дичи. Поешь и приступи ко второй работе.

Тогда подошла к мальчику Биби-Хила л и сказала:

— Прикажи ему и нам принести немного дичи, не то мы умрем с голоду, сынок.

— Принесешь нам немного дичи, Афсар, — приказал Гор-оглы, — по не это твоя вторая работа. Будет она полегче первой, поработаешь не боками, а руками. Доставишь ты сюда с гор камни, валуны, чтобы огородить все сорок родников от песков пустыни.

Див Афсар поднялся ввысь и полетел к чамбильским горам. Впервые он почувствовал, что счастлив голубок, вылетевший из его груди. Впервые шевельнулась в его сердце ясная, добрая мысль.

Он летел и кричал:

— Вода в пустыне! Вода в пустыне! Сорок родников шумят в пустыне! Это сделали мои бока и разум человеческого детеныша!

Крик его услыхали птицы, и, прежде чем Афсар вернулся (видимо, долго насыщал он свою утробу горной дичью!), появились над прохладными родниками пернатые существа. Они летели треугольниками, и Гор-оглы, который, если не считать голубка, никогда не видел птиц, спросил у них:

— Кто вы, такие же крылатые, как мой скакун Гырат, и такие маленькие, что, хотя вы побольше песчинки, вы поменьше человеческого детеныша?

И послышалось мальчику, будто птицы закурлыкали:

— Мы журавли! Мы журавли!

Тогда Гор-оглы поднял счастливое лицо к кружащимся над водой птицам и сказал:

— О журавли, летящие в небе треугольниками! О журавли, смотрящие вправо и влево! Ваши крылья черпают воздух жизни, ваши глаза сверкают, как вода родников! Полетите и передайте вашим родичам — птицам, что посреди пустыни есть вода, что я, Гор-оглы, жду их! Полетите и передайте животным, дальним и близким родичам коня моего Гырата, что посреди пустыни есть вода, что я жду их! Полетите и передайте моим родичам, а мои родичи — все люди, что в пустыне есть вода, что я жду их!

Треугольники журавлей рассыпались, птицы, плавно кружась, опустились на прохладную воду, попробовали ее и снова поднялись в небо, и Гор-оглы почудилось, что они закурлыкали: «Вода в пустыне! Вода в пустыне!»

Как только журавли скрылись из виду, появился див Афсар. В руках у него были две горные скалы. Оп медленно опустился на землю, поставил скалы у одного из родников и сказал, тяжело дыша, но с весельем в голосе:

— Теперь отдохну. Ты прав, малыш: только там бывает отдых, где есть труд.

Семь дней и семь ночей работал Афсар, и воздвиглась вокруг сорока родников, разбежавшихся на широком пространстве, неприступная стена из горных скал: отныне проточной воде не были страшны пески.

На восьмое утро див спросил:

— Какова будет третья моя работа? Ума не приложу, ибо мой ум, моя душа, мой голубок, у тебя в плену, малыш.

— Почему же ты не принес нам немного дичи, как я тебе приказывал?

Афсар, смущаясь, как человек, потупил огромную голову и сказал:

— У вас, у людей, свои поговорки, а у нас, у дивов, свои. Мы говорим: «Живое живет за счет живого». И я так устроен, что, увидев живое, хочу его съесть. Добыл я для вас дичи, но съел ее по пути. Прости меня, малыш.

— Прощаю тебя, но если не принесешь нам дичи, то мы съедим голубка, твою душу, и подтвердятся слова дивов, что живое живет за счет живого.

— Миленький ты мой, не надо есть мою душу, разве она вас насытит? А я принесу вам дичи.

Гор-оглы сказал:

— Принесешь дичи, исполнишь третью работу, и я верну тебе твою душу. Вот третья твоя работа: сооруди из горных камней для нас жилище.

Див полетел к чамбильским горам и вскоре вернулся, держа в руках камни крепкой горной породы. Он трудился до вечерней зари, а когда прилетел в последний раз, оказалось, что в его руках — два зеленых холма, а на холмах — дрожащие от страха горные бараны.

Их сразу же заметила Каракуз. Она ударила в ладоши и воскликнула, шамкая:

— Горные бараны! Горные бараны! Теперь насытимся вдоволь, справим новоселье!

Гор-оглы обратился к диву:

— Почтенный Афсар, ты пролетал над горами и равнинами мира, ты познал его низины и высоты, ты видел, как строятся людские жилища. Сооруди нам хороший дом.

Афсар, польщенный этими словами, ответил:

— Э, малыш, дом строить не стену возводить, здесь разум нужен, а нет у меня разума, он в моей душе, в моем голубке.

Тогда вернул Гор-оглы Афсару его душу. Голубок взлетел и быстро скрылся в широко разъятой пасти Афсара. Огромный див гак громко расхохотался, что загудели горные скалы вокруг родников.

Он сказал:

— Опрометчиво ты поступил, малыш, слишком ты доверчив. Теперь я покину тебя, и вы, люди, останетесь без дома.

— А я думал, что мы друзья, — проговорил сокрушенно Гор-оглы. — Я думал, что будешь ты теперь нас навещать, будешь отдыхать не среди пустынного зноя, а в прохладе у проточном воды. Но мне не надо вероломных друзей, уходи, дом построим и без твоей помощи.

— Я пошутил, малыш, — сказал див Афсар. — Теперь, когда ко мне вернулся разум, я понял, что хорошее дело ты задумал. Я хочу быть твоим другом, хочу отдыхать в твоем городе. Если бы нс ты, никогда бы я не догадался, что во мне есть та сила, которая может добыть воду из пустынной земли. Не будем ссориться, малыш, назови мне свое имя, чтобы я знал, как зовут моего друга.

Гор-оглы назвал свое имя, и див Афсар, наклонившись, осторожно пожал огромной, волосатой рукой маленькую руку сына слепца. А затем приступил див к постройке дома. Славный вырос дом, в два яруса, с террасой у родника, и даже огородил Афсар мелкими камнями место для будущего сада.

Афсар, налюбовавшись делом своих рук, сказал:

— Ну, теперь я посплю. Раньше я спал но полгода, живя за счет живых. Посмотрим, как я буду спать с той поры, как я стал трудиться для живых. Посплю, отдохну и покину вас, а когда возвращусь к дивам, не поверят они мне, что я работал на людей, вместо того чтобы их есть.

Див распластался на земле, распластался так, что голова его, как мохнатый холм, выросла у родника, а покрытые шерстью ноги уперлись в каменную ограду.

Он тотчас же захрапел, и от его храпа, как от ветра, забурлила вода.

Биби-Хилал и Каракуз перенесли в новый дом очаг и котел. Они освежевали горного барана, сварили его, позвали мальчика нистали есть. Они были голодны, они падали от голода, но ели медленно и важно, как едят все бедные люди на земле. А Гырат и старая лошадь косноязыкой Каракуз пили воду из родника и, кося глазами, смотрели на людей, и дыхание новой жизни чудилось им в пустыне.