Царевна из города Тьмы

Гор-Оглы отправляется в Ширван

Помните ли вы, что хан Шахдар пошел войной на ханство Рейхаиа? Битва длилась три дня и три ночи, но от пыли, поднятой конями, в которой затонула земля, день был темен, как ночь, а ночь, от блеска оперенных стрел и пламени, вылетавшего из дула кремневых ружей, была светла, как день. Клубы праха, смешанные с разноцветными столбами дыма, вздымались к перепуганному небу. На земле, красной от крови, валялись мертвые тела. Сыновья лишились отцов, а отцы, не находя времени, чтобы оплакивать убитых сыновей, продолжали битву со слепой яростью. Эта битва принесла победу Шахдару. Он овладел тем пограничным городком Рейхаиа, где недавно в подземелье, заваленном огромным камнем Акваном, томились два его стрелка. Стражи доложили новому своему повелителю, что камень этот сдвинул с места некий воин, видимо, богатырской силы, обманом проникший в город в сопровождении тучного старца с безбородым лицом.

«Наверное, этот старик — мой соглядатай, подлый изменник», — подумал Шахдар и повернул победное войско обратно. Со злобным весельем, гордясь тем, что нанес поражение Рейхану, высокомерному соседу, вступил Шахдар в свою столицу. Он отправил вперед гонца с вестью о победе, он предвкушал ликующие клики подданных, но оказалось, что город пуст и молчалив. Вместо радостных толп парода навстречу Шахдару вышли только родовитые и богатые, правящие делами страны: хранитель печати, хранитель казны, хранитель плети, хранитель топора, хранитель виселицы и хранитель закона.

Так узнал хан Шахдар, что все люди черной кости, все бедняки, все рабы ушли, возглавляемые ханским конюшим Сакибульбулем, в пустыню, в неведомый, таинственный город Чамбиль. Как безумный, вопил Шахдар в своем дворце: «Предатель Безбородый! Продажный раб Сакибульбуль! Горе мне!» Но если ты обречен, помогут ли тебе вопли и стенания?

Настало опустение в царстве Шахдара. Ушли работники земли, и земля отказалась кормить высокородных. Увяли сады, высохли поля, загрязнились арыки, замолкли, обезлюдели базары. Чтобы прокормить войско, Шахдар закупал еду по соседству, и казна его, накопленная предками, быстро таяла. Чтобы па полях и в мастерских умельцев закипела работа, Шахдар покупал рабов, но рабы убегали в Чамбиль.

Прошло время, прошло в смятении, и однажды прискакал к Шахдару гонец от Рейхана с письмом, скрепленным печатью.

— Прочти это послание, — приказал Шахдар главе придворные, а сам подумал: «Наверное, проведал Рейхан о моих тяготах, требуя с меня дани и покорства».

Но вот что писал Рейхан:

«Хан Шахдар, сын, внук и правнук хана, живи долго! Подобно мне, ты владелец престола и печати. И ты велик, и я велик. И ты — тень бога на земле, и я — тень бога на земле. Но разве тень враждует с тенью? К чему же нам распри и битвы? У тебя беда, и у меня беда. Предлагаю тебе союз и дружбу. Рабы и бедняки, вся черная кость, люди земли и люди ремесла, бегут в Чамбиль, который они, сошедшие с ума, называют городом равных. Соединим свои войска, оденем сердца в железо и месть, навьючим верблюды бурдюками с водой, пойдем в пустыню и сметем Чамбилъ с лица земли, чтобы настал на ней порядок!»

Нетрудно догадаться, что это послание вернуло Шахдару радость жизни, ибо оно говорило о смерти людей. Он приказал ударить в барабан, собрать войско, состоявшее из храбрецов, опытных в ремесле убийства. Рейхану, своему недавнему врагу, он послал весть, украшенную благопожеланиями. «Могущественный сосед и брат, — писал он ему, — я иду, я опоясался для мести и кровопролития, я жду тебя и твою славную рать у подножия чамбильских гор».

А Чамбилъ, не ведая о надвигающейся опасности, благоденствовал, вкушая свободу, и только Гор-оглы был печален. Ему не давало покоя золотое колечко, властно и нежно призывающее его идти в Ширван и найти ту, чьи глаза, удивляясь и обольщая, запали ему в душу. Он только и мечтал о том, чтобы пойти в Ширван, но стыдно было ему признаться матери и всем чамбильцам, по какой причине он хочет отправиться в путь.

Сердце находит дорогу к сердцу, а печаль — к печали, и заметил Гор-оглы, что и Афсар бродит по городу в унынии. Спросил его Гор-оглы:

— Что с тобой стало, Афсар, почему тень легла па твое лицо? Или жалеешь ты о том, что перестал быть дивом, что обрел человеческий облик? Или пищи тебе не хватает в Чамбиле?

— Пищи-то мне хватает, — с грустью ответил Афсар. — Утром съел я три котла плова, а вдобавок поднесли мне в чайхане триста вертелов шашлыка. Поел я без всякого удовольствия одну-две сотни, а от остального отказался, пропала у меня охота к еде.

— С чего бы это? — удивился Гор-оглы. — Уж не приглянулась ли тебе одна из чамбильских красавиц?

— Пустое это дело, мне не до красавиц, — сказал Афсар. — Если тебе сказать не всю правду, то тоска моя оттого, что единственный я из чамбилъцев, у которого нет коня, ибо ни один скакун не может выдержать моей тяжести.

— Мне понятна твоя тоска, — медленно произнес Гор-оглы. — Каково было бы мне без Гырата? Конь — крылья человека, и ты, значит, оказался бескрылым. А теперь скажи мне всю свою правду.

— Бот она, моя правда, — открылся Афсар. — Навестил меня мой младший брат, див Гилам-Гуш. Он и сейчас лежит, греется па песке за городом, ждет меня и моего ответа.

— Гилам-Гуш? Ковёр-Ухо? Что за диковинное имя? — спросил Гор-оглы.

— Обыкновенное имя, — сказал Афсар. — Левое ухо у него величиной с ковер, он прикрывается этим ухом, когда спит. Пришел он ко мне с грозным словом от Макатиля, начальника тех трех тысяч дивов с горы Аскар, к которым раньше принадлежал и я. Разгневался Макатиль на то, что перестал я быть дивом, заниматься делами дивов, служить под его началом, и требует, чтобы я вернулся к нему по доброй воле, не то налетит он со своей колдовской дружиной на Чамбиль, похитит меня и предаст смерти.

Тогда хорошая мысль пришла в голову Гор-оглы. Он спросил:

— Кого из вас дивы считают умнее, тебя или Гилам-Гуша?

Афсар расхохотался с такой силой, как будто он снова стал дивом:

— Уж на что дивы безмозглы, а Гилам-Гуш слыл среди нас таким глупцом, каких свет не видывал!

— Тогда пойдем к нему и увидишь, как я избавлю тебя от великой и малой тоски.

Гилам-Гуш лежал и спал па песке за скалой, защищаясь от душного зноя пустыни широким покрывалом из мохнатой шерсти: то было его левое ухо. Афсар потянул его за ухо, и див поднялся, зевая, и сердце замерло бы у нас при виде его пасти. Оказалось, что Афсар едва-едва достигал его поясницы, хотя раньше, когда он был дивом, младший брат был ниже его на десять голов.

— Поздоровайся с Гор-оглы, опорой Чамбиля, — приказал ему старший брат.

— А ты не боишься, что я раздавлю этого человечка? — сонным голосом проговорил Гилам-Гуш.

Тогда Гор-оглы схватил поросшую звериной шерстью исполинскую руку дива и так зажал ее в своей железной руке, что сон мгновенно соскочил с Гилам-Гуша. Див заорал, и вихрь поднялся в пустыне от его крика.

— Теперь ты видишь, что ты слабее меня. Но, может быть, ты умнее меня? — спросил Гор-оглы.

— Разумеется, насколько мое тело больше твоего, человечек, настолько и превосхожу я тебя умом, — с уверенностью сказал Гилам-Гуш.

— Посмотрим. Задам я тебе трудный вопрос, и если ты ответишь на него, то я признаю, что ты умен.

— Задавай, задавай свой вопрос, человечек, — хорохорился Гилам-Гуш, а у самого глаза в испуге заметались.

— Ответь мне, если ты умен: кто кого должен почитать — старший брат младшего или младший — старшего?.

Гилам-Гуш стал напряженно думать.

— Старший — младшего, младший — старшего, — бормотал он.

Пот выступил на его мохнатоволосом лице. Наконец он произнес:

— По-моему, младший брат — это тот, кто родился позднее старшего, неправда ли?

Увидев, что Гор-оглы кивнул головой, Гилам-Гуш обрадовался и добавил:

— Значит, младший брат должен почитать старшего.

— Воистину выходит, что ты не глуп, — сказал Гор-оглы. — Вижу, что не понял я, каков ты, задал слишком легкий вопрос.

— Задавай потруднее, человечек! Гилам-Гуш таков, что ему никакие вопросы не страшны!

— Вот мой второй вопрос: что должен сделать младший брат, если у старшего брата нет того, что есть у каждого, и все поэтому смеются над ним?

Гилам-Гуш наморщил складки низкого лба, долго думал и сказал, обливаясь потом:

— Запутать хочешь ты меня, человечек. Это нечестно. Повтори свой вопрос.

Гор-оглы повторил вопрос. Гилам-Гуш беспомощно взглянул па Афсара, но тот развел руками. После целого часа глубокого раздумья Гилам-Гуш несмело проговорил:

— Видимо, в таком случае должен младший брат помочь старшему.

— Оказывается, ты умен, — удивился Гор-оглы, а див рассмеялся счастливым, довольным смехом. — Но если так, то знай, мудрый Гилам-Гуш, что у каждого чамбильца имеется конь, только у твоего старшего брата Афсара нет коня, ибо ни одно из четвероногих не выдерживает его тяжести. Значит, ты должен сослужить Афсару лошадиную службу, стать его конем, и ты превзойдешь тогда всех чамбильских коней, кроме Гырата, ибо ты не умеешь летать но воздуху.

— Припер ты меня к стенке, Гор-оглы, — вздохнул див. — Стал я жертвой собственного ума. Что ж, это не раз со мной бывало. Так и быть, сделаюсь я конем для братца Афсара, превзойду всех ваших коней!

Согнул Гилам-Гуш свой непомерный стан, закинул слева направо свое ухо так, что оно стало походить на конскую гриву, а Афсар вскочил на дива и погнал его в город. Непривычно было ему спервоначалу сидеть верхом, да еще на родном брате, но разве братом был ему Гилам-Гуш, ему, человеку?

Чамбильцы обрадовались, узнав, что и Афсар, которого все любили, стал всадником, как и прочие люди, и теперь не было такого чамбильца, чья бы душа пе веселилась, и только Гор-оглы оставался печальным.

Не зная, как избавиться от смуты и тоски, решил Гор-оглы открыть свою тайну Сакибульбулю и показал он ему золотое колечко с такой ясной и одновременно загадочной надписью.

Сакибульбуль, наставник чамбильцев в их полевом труде, долго вглядывался в изображение красавицы и сказал:

— Слыхал я о царевне Зульхумар, дочери шаха ширванской страны. Бывали в нашем городе тамошние купцы, сказывали, что снедает царевну тяжкая, неизлечимая болезнь. А на твоем колечке изображена цветущая красавица. Не удивляюсь я тому, что такого, как ты, полюбила царевна, не могу только попять, как она узнала о тебе, как доставила в Чамбиль это кольцо. Узлы тайны распутывает слово, но, чем услышать слово говорящего, лучше увидеть его лицо. Ты должен увидеть царевну, иначе ты не распутаешь этот узел. Отправляйся в Ширван. А если случится горе, если Чамбилю будет нужда в тебе, то мы пошлем за тобой Афсара, он мигом прилетит в Ширван верхом на Гилам-Гуше.

Поблагодарив Сакибульбуля за хороший, радостный для сердца совет, оседлав Гырата, провожаемый добрыми пожеланиями чамбильцев и напутственными слезами матери, ибо плакала Биби-Хилал, горюя и от разлуки с сыном, и оттого, что невеста может оказаться плохой, — кто их знает, ширванских царевен! — Гор-оглы отправился на поиски Зульхумар.

Исполнилось слово Гор-оглы: одел его город равных. Теперь пе лохмотья были на нем, а халат из лучшей ткани — изделия чамбильских женщин, ибо город равных стал городом богатых.

Простой, но крепкий кушак стягивал его тонкий стан, в руке — плеть, на боку — меч, выкованный в Чамбиле, а за широким плечом — бронзовый лук. Гырат, снаряженный Сакибульбулем так, как снаряжают богатырских копей, полетел, оставляя позади себя пустынный вихрь, опережая мысль.

Всадник миновал высокие горы, засушливые степи, кишащие людьми города, и открылась перед его глазами цветущая страна, чьи дворцы походили на тот, который был изображен па золотом кольце.

«Видимо, прибыл я в Ширван, — подумал Гор-оглы. — Что же, так сразу и попаду я во дворец ширванской царевны? Кто я такой, чтобы почтительные слуги взяли моего копя за поводья, помогли сойти с седла, отвели для меня в шахском дворце роскошные покои? Поскачу я лучше на базар. Где базар, там и слухи, где слухи, там и выход из трудного положения.

Погнал Гор-оглы своего копя в город. Сложил Гырат крылья, стал обычным конем, поскакал ни скоро, ни медленно. Дорога ровная, утоптанная, с обеих сторон, в три ряда на каждой стороне растут чинары, образуя над дорогой густой навес, а за степами — не глиняными, а мраморными — сады, и высоко шумят листвой тополя, шелестят яблони, зреет инжир. Не сдержал любопытства Гор-оглы, заглянул, сидя на коне, через стену самого высокого и обширного сада, а там, в саду, степенно прогуливаются нарядные, как свадебные гости, павлины, соловьи в розовых кустах сочиняют четверостишия, и если на мгновение замолкают, то лишь для того, чтобы подыскать созвучие; попугаи и скворцы, перебивая и не слушая друг друга, рассказывают, захлебываясь, городские сплетни; лебеди, мечтательные, как курильщики опиума, грезят о чем-то в сонных синих водоемах, а цветы, белые и красные, пряно благоухают, не потому, что хотят доставить людям радость, а потому, что цветы не могут жить не благоухая.

«Не сад ли эго ширванского шаха? Не здесь ли пребывает Зульхумар?» — подумал Гор-оглы и крикнул через стену:

— Ученейшие скворцы, образованнейшие попугаи, сделайте милость, скажите мне, как я могу проникнуть к ширванской царевне?

— Через колпачный базар! Через колпачный базар! — прокартавили скворцы и попугаи с неудовольствием, ибо Гор-оглы прервал их сплетни.

«Выходит, что я был прав, — подумал Гор-оглы. — Даже пернатые существа советуют мне отправиться на базар».

Поскакал Гор-оглы дальше, и тени чинаровых листьев замелькали на дороге под копытами Гырата. Из-за поворота появился всадник, молодой джигит, одетый, как сын знатного дома. Он пел веселую песню, глаза его сияли светом удачи.

— Почтенный джигит, — обратился к нему Гор-оглы, — не укажешь ли ты мне дорогу на колпачный базар?

— Ага, и ты хочешь купить колпак, шитый шелком, шитый руками солнцеликой Зульхумар? — Джигит рассмеялся. — Смотрю я на тебя, ты не богат. Хотя и горит бронзой богатырский лук у тебя за спиной, с виду ты один из тех безвестных воинов, что служат шаху за малую плату. Так неужели и ты возжаждал приобрести колпак, неужели не жаль тебе пятисот золотых монет?

— Мне мало знакома цена вещей, но кто слыхал, чтобы даже шелком шитый колпак стоил пятьсот золотых монет? Да и может ли быть, чтобы царевна Зульхумар, как бедная швея, занималась продажей колпаков, изготовленных ее руками? — усомнился Гор-оглы.

— Это может быть только в Ширване, в наилучшей из стран! — сказал знатный джигит и спесиво поглядел на Гор-оглы. — Я не привык дрожать, как иные скряги, над каждой монеткой, и приобрел я колпак, сшитый самой царевной. Возьми его в руки, окинь глазом, подумай, разве изделие прекрасных рук прекраснейшей из дочерей Ширвана недостойно высокой цены?

Джигит вынул из-за пазухи колпак и дал его в руки Гор-оглы. Затрепетал Гор-оглы — не потому, что его поразило тонкое шитье, а потому, что к этому колпаку прикасались руки той, ради которой он покинул Чамбиль, и почудилось ему, что он почувствовал касание этих рук. Скрывая волнение, стыдясь его, Гор-оглы спросил:

— Кто же продает эти колпаки?

— В том-то и дело, — воскликнул джигит, — что сама царевна продает их на колпачном базаре! Так вот и восседает на возвышении посреди базара, окруженная служанками, закрытая покрывалом из парчи, и торгует своим товаром.

— Если так неправдоподобно высока цена ее колпаков, то сколько же надо заплатить за то, чтобы, откинув покрывало, взглянутъ на лицо Зульхумар?

Тут впервые джигит вздохнул:

— Никто из нас, высокородных юношей, влюбленных в царевну, не в состоянии раздобыть эту плату. Надо тебе сказать, ибо я вижу, что ты прибыл издалека, всю правду. Никогда прежде царевна Зульхумар не славилась красотой. Если о ней и говорили, то лишь о том, что се терзает неизлечимая болезнь, что со дня на день ждут ее смерти. Но в некое утро затараторили ее служанки, что к их госпоже вернулось здоровье, что она расцвела и стала прекрасна, как пери, что ни один из смертных, взглянув на нее хотя бы раз, уже не захочет смотреть на самых прославленных красавиц Вселенной. Шах Ширвана, сам изумленный новой, необъяснимой красотой дочери, только однажды показал ее своим приближенным, и те обезумели от любви к ней, перестали заниматься делами государства, хотя их бороды белы, а стан согнут под бременем годов. Ни одному из высокородных джигитов — о простолюдинах я уже не говорю — не открывает царевна своего лица, требуя за один взгляд па него неслыханную плату: показать ей маленькое золотое колечко, па котором поместилось бы изображение ее дворца, да и чтобы она сама при этом была па колечке изображена во весь рост. Приезжали в Ширван и сыновья шахов, и вожатые войск, и правители держав, но ушли ни с чем: нет у них такого колечка! А между тем богатые юноши разоряются, покупая колпаки, покупая только для того, чтобы сказать: я, мол, ношу колпак, сшитый царевной Ширвана!

Богатырь из Чамбиля поблагодарил джигита за рассказ и поскакал на базар. Народу па базаре что песку в пустыне. Шумят, бьют по рукам, клянутся, обманывают, бранятся, воруют, уговаривают, набивают цену, толкаются, плачут, хохочут, зазывают. На глазах у всех портные шьют халаты, цирюльники бреют седые и черные головы, гончары обжигают посуду, святоши молятся, кони ржут, скоморохи лицедействуют, овцы блеют, калеки причитают, игроки в кости плутуют, гадальщики предсказывают, стражи бесчинствуют, плясуны бегают по канату, как будто им зазорно пройти по земле.

Увидел Гор-оглы, что один только человек пребывает спокойным и смотрит как бы невидящими глазами на это столпотворение.

— Добрый человек, не скажешь ли мне, где колпачный базар? — вежливо спросил Гор-оглы, но тот ничего не ответил, даже не повернулся в сторону всадника. «Спит он, что ли, с открытыми глазами?» — подумал Гор-оглы и легонько ударил его рукояткой плети.

А человек этот был курильщиком опиума. Наглотавшись дурмана, он забылся в больном, но сладком сне. Почувствовав удар, курильщик сразу протрезвился, поднял тяжелую, одурманенную голову. Гор-оглы громко повторил свой вопрос.

— Чего ты орешь? — рассердился курильщик. — Ты испортил мне послеобеденный отдых. Не впервые же ты па базаре! Видишь пыль? То пылит мучной базар, за ним раскинулся шерстяной базар, дальше — базар платков и халатов, еще дальше — базар поясов и ремней, а от него рукой подать до колпачного базара. Проезжай, проезжай, не будь помехой моему покою!

С трудом пробираясь на Гырате сквозь многоголовую, пеструю толпу, между мучным, кожевенным и прочими рядами, Гор-оглы добрался до колпачного базара. Уже издалека оп увидел то, от чего сердце его забилось, как птица в клетке. На возвышении, устланном хорасанским ковром, восседала царевна, одетая с головы до ног покрывалом. На сорока ступеньках, ведущих к возвышению, украшенных китайской парчой, с открытыми лицами расположились молодые служанки и старые мамки и няньки. Они торговали колпаками. На земле, у подножия, стояли, как зачарованные, старцы и юноши, простолюдины и высокородные. У кого было пятьсот золотых монет, вручал их одной из мамок, брал с поклоном колпак, а царевна с возвышения говорила: «Носи на здоровье!» — и голос ее казался голосом лютни, чьи струны звонко и сладко трепещут под легким дуновением ветерка.

Гор-оглы подъехал к возвышению и крикнул, привстав на стременах над зачарованной толпой:

— Здравствуй, Зульхумар, открой лицо, я привез тебе золотое колечко с твоим изображением!

Увидели люди, что царевна, как внезапно пробужденная ото сна, вздрогнула под покрывалом. Служанки, няньки, мамки, все влюбленные, все любопытные зашумели, заволновались. Гор-оглы сошел с коня и, держа в руке золотое колечко, быстрее мысли взлетел по сорока ступенькам. Он приблизился к Зульхумар, и царевна поднялась и открыла лицо. Так была она прекрасна, что смятение обуяло колпачный базар. Глаза — два солнца, брови — чернее соболя, щеки — лепестки тюльпана, косы разделены — люди тут же подсчитали — на сто девяносто тоненьких косичек, по девяносто пять с каждой стороны. Красота ее обжигала сердце, как огонь, и сверкала, словно крепкий снег в морозный солнечный день.

Гор-оглы, взглянув на нее, едва не потерял сознание. Он и не помнил, как одна из мамок взяла у него золотое колечко, он и не видел, как оно переходило из рук в руки, пока не вернулось к нему, он и не слышал, как восхищались люди, пораженные изображением дворца и царевны Зульхумар на маленьком перстеньке.

Весь мир исчез для него, и в мире остались только эти глаза, удивленные и обольщающие, те самые, что призывно просияли ему в ночной чамбильской листве.

Зазвенела, дрожа и замирая, лютня — то Зульхумар спросила прерывающимся от волнения голосом:

— Кто ты, всадник с бронзовым луком? Чей ты сын? Откуда ты родом?

Гор-оглы, сильный и статный, топкостанный и широкоплечий, подошел к царевне, взял ее за руки и сказал:

— Я — Гор-оглы, сын маслобоя Равшана, я прибыл к тебе из Чамбиля, из города равных, потому что полюбил тебя.

Зульхумар не нашла в себе силы, чтобы ответить, ибо и для нее весь мир, колдовской и человеческий, земной и подземный, его свет и его тьма заключались теперь в одном Гор-оглы. Так и стояли они перед всем базаром, никого не видя, на возвышении, взявшись за руки, читая в глазах друг у друга свою жизнь. А толпа гремела.

— Не бывать тому, чтобы сын жалкого маслобоя стал мужем ширванской царевны! — кричали одни.

— Этот сын маслобоя сильнее и, видимо, достойнее всех вас, высокородных! — кричали другие.

— Прогони его, госпожа! — шипели старые мамки.

А молоденькие служанки, закрасневшиеся, как мак, пораженные видом Гор-оглы, шептали царевне:

— Он прекрасен, он красивее вас!

Кто знает, как бы поступила тогда настоящая царевна, наделенная девичьей робостью и стыдливостью, но Зульхумар была не дочерью шаха, а дочерью пери, и пери Юнус произнесла то, что хотела произнести:

— Я люблю тебя, Гор-оглы. Я ждала тебя, опора Чамбиля. Мы отправимся с тобой во дворец к моему отцу, ширванскому шаху Карахану, и ты попросишь у него, чтобы я стала твоей женой.

С этим Зульхумар закрыла лицо покрывалом, Гор-оглы взял ее на руки, спустился с желанной, легкой ношей по сорока ступенькам, усадил Зульхумар в седло, вскочил и сам на Гырата и поскакал во дворец ширванского шаха. Тут не только знатные, но и простолюдины пришли в негодование: где, мол, видано, чтобы джигит, никому нс известный, еще и не жених даже, так запросто, на виду у всех, обращался с девушкой? И несколько юношей и пожилых людей и стариков из числа самых знатных поспешили к шаху, чтобы рассказать ему о позоре, о беде, которые неожиданно на него обрушились.

Если говорить о Карахане, о шахе Ширвана, то надо говорить о сердце пустом, холодном и тщеславном. Всему на свете он предпочитал вино и охотничьи забавы. Только и было в нем хорошего, что не любил он войн, и ложе неги посреди цветов ему было милее походного шатра. Он преследовал дичь в горах, когда пришла к нему горькая весть о том, что при смерти его единственная дочь Зульхумар, давно уже страдавшая тяжким, смертельным недугом. Не знал еще Карахан, что Зульхумар скончалась, что пери Карин унесла ее ночью и похоронила в дальнем лесу. Карахан примчался во дворец, но увидел, что весть оказалась ложной, что дочь его жива и здорова, что небывалой красотой заблистала она: это пери Юнус проникла вместе с матерью в шахский дворец и, обратившись в Зульхумар, легла на постель покойницы. Сперва Карахан, потрясенный до глубины души, глазам своим не поверил, но потом подумал: «Так и должно быть. Ведь Зульхумар вся в меня».

Шах обрадовался, вознесся головой превыше небес, его тщеславие раздулось, но дела Ширвана пришли в расстройство. Вельможи, мужи совета, околдованные царевной, влюбленные в пери, думали не о государстве, а только о Зульхумар. Они перестали следить за тем, чтобы налоги, подати, поборы, откупа в назначенный срок поступали в казну. Ремесленники и земледельцы вздохнули с облегчением, ибо реже их навещали мздоимные чиновники, а Карахан забеспокоился. Не любил он вникать в дела государства, а пришлось. Шах поделился своей тревогой с дочерью, ибо видел, что она разумна, а все придворные обезумели.

Тогда Зульхумар сказала:

— Шах-отец, прикажите доставить в мои покои шелк и нитки, я развею вашу тревогу.

Так стала царевна торговать колпаками. Опа продавала их, с помощью служанок, по сто в день, и каждый день приносил ей по пятьдесят тысяч золотых монет. Никогда еще столько золота не текло в шахскую казну!

Карахан развеселился, ибо одних шахов веселит бранное поле, а других — богатая казна. Вино показалось ему еще слаще, еще заманчивей — охотничьи забавы, он зажил, наслаждаясь непрестанным, шумным бездельем, и длилось оно, безмятежное, до того дня, когда в Ширван прибыл Гор-оглы.

Шах восседал в саду на ковре: Карахан был тучен, и тесным казался ему стоявший рядом престол из слоновой кости. Молодой виночерпий наливал из кувшина в шахскую чашу густое красное вино. Топот коней разбудил задремавшие дорожки сада. Прискакали знатные всадники, спешились, пали ниц перед владыкой и доложили ему, охваченные завистью и обидой, о том, что случилось на колпачном базаре.

Карахан осушил чашу, подставил ее виночерпию, чтобы тот налил еще, осушил и вторую чашу, вытер толстые губы шелковым платком и спокойно проговорил:

— Этот юнец вместе с царевной направляется к нам, не так ли? Чего же, глупые, волнуетесь вы без причины? Разве убежал безвестный чужак с шахской дочерью? Поглядим на него, позабавимся, а там видно будет, ибо он в нашей власти. А пока, на всякий случай, позовите сюда сто палачей и тысячу воинов.

Явились, покрытые железом, десять сотен верховых меченосцев, в руках у них плети, окружили сад со всех сторон. Пришли пешими сто палачей с топорами, выстроились у престола. Прискакал и Гор-оглы с царевной в седле. Он спешился у ворот дворца. Держа в правой руке повод Гырата, в левой руке — руку Зульхумар, он предстал перед шахом Ширвана. Богатырь из Чамбиля и пери из Города Тьмы склонились до земли. Начала речь Зульхумар:

— Шах-отец, перед вами тот, кого я полюбила, перед вами тот, кто предназначен мне судьбой, ибо он принес, единственный из людей, золотое колечко с моим изображением. Благословите нас, чтобы я и Гор-оглы, богатырь из Чамбиля, стали неразлучными, как душа и тело.

Карахан посмотрел па юношу, увидел его стать и силу, прочел в его глазах отвагу и простодушие, подумал: «А жених-то, кажется, неплох!» — и спросил:

— Кто ты, джигит? Каково твое ханство, город Чамбиль? Сам ли ты хан, или сын хана, или родич хана, или слуга хана?

— Нет у нас в Чамбиле ни ханов, ни шахов, ни хозяев, ни слуг, — сказал Гор-оглы. — Наш Чамбиль — город равных, город справедливости. И родство с тобой хочу я вступить не потому, что ты шах, а потому, что ты отец Зульхумар, которую полюбил я больше жизни. Если говорить о моем отце, о Равшане, то был он маслобоем, если же говорить обо мне, то я защитник той земли, которую возделываю своими руками.

Глаза шаха налились кровыо, и крови возжаждали топоры палачей, приблизившихся к Гор-оглы. Но шах не торопился: ведь юноша был в его власти, а новая забава — была не хуже, чем облава на дичь. Карахан спросил снова:

— Как же так, джигит, разве люди могут быть равными? Посмотри на землю: разве горы не похожи на седоголовых вельмож, мужей совета? Разве не склоняются покорно, как пахари, к подножию гор поля и сады? Разве темные лощины, как рабы, не пребывают внизу? Ничтожные слова ты сказал, Гор-оглы. Нет равенства в мире. Подумай, скажи нам другие слова.

— На земле — ты прав, Карахан, — есть высоты и низины. Человек может быть хозяином высот и низин, но человек не должен быть хозяином человека. Вот мои настоящие слова, других я не знаю.

Гор-оглы говорил, глядя шаху в глаза, и в глазах шаха зажглась ненависть. Он приказал палачам:

— Разрубите на куски этого богохульника, этого еретика!

Засверкали топоры, но сразу померкли, ибо ярче, сверканием истины, засверкал обнаженный меч в руке Гор-оглы. Палачей было сто, а не стало ни одного: кому суждено было пасть от меча, погиб, а кого берегла судьба для иной гибели, убежал. Тогда, не дожидаясь повеления шаха, со всех сторон ринулись верховые воины. Они избивали Гор-оглы плетьми — по плечам, но голове, по лицу. Зульхумар, чтобы защитить Гор-оглы от ударов, обвила его шею ласковыми руками, но досталось и ей, плети обожгли ее лицо, которое только стало еще краше, ибо что для бессмертных, вечно юных пери удары плети или меча?

А Карахан кричал, как бесноватый:

— Прочь, бесстыжая, прочь с моих глаз, отныне я тебе не отец!

Тысяча меченосцев спешились, заарканили Гор-оглы, связали его окровавленные руки и плечи, погнали в подземелье. Сорок воинов, пыхтя и надрываясь, подняли его бронзовый лук, пять воинов, проклиная свой жребий, подняли его чамбильский меч, положили их у престола из слоновой кости.

Семьдесят воинов поймали Гырата и заперли его в шахской конюшне. Прочие воины поволокли связанного Гор-оглы. На улицах столпились ремесленные и торговые люди, многие повисли на крышах, на заборах, на деревьях, жалели несчастного, говоря:

— Он обезумел, вообразив, что пришел из города равных, но хвала его безумству и позор шаху!

Зульхумар побежала вслед за узником. Пери Юнус, превратившись в земную девушку, плакала навзрыд земными, человеческими слезами. Она преобразилась благодаря колдовским чарам, но стала человеком благодаря страданию. Люди жалели ее, но иные говорили:

— Так ей и надо, негодной, из-за нее погибает славный юноша. Не могла, что ли, подождать, пока отец не выберет ей мужа?

Другие возражали:

— Может быть, девушки в Чамбиле сами себе выбирают мужа? Может быть, полюбив чамбильца, Зульхумар приняла его обычаи?

Гор-оглы бросили в подземелье па краю города. Рядом уже вбивали столбы для виселицы: казнь была назначена шахом на следующее утро. Зульхумар припала лицом к отверстию подземелья, ее горячие слезы, не остывая, медленно падали па грудь связанного Гор-оглы.

Так было, пока ночь не сошла на землю. Кругом опустело.

Зульхумар крикнула узнику:

— Слышишь ли ты меня, возлюбленный мой?

— Я слышу тебя, — поднялись из подземелья слова. — Я слышу тебя всем своим сердцем с тех пор, как увидел твои глаза сквозь листву Чамбиля, твое изображение на золотом кольце!

— Если ты меня слышишь, то знай, что я освобожу тебя. Я ухожу, но скоро вернусь.

И Зульхумар снова превратилась в пери Юнус и полетела во дворец. Она прикоснулась волшебной рукой к замку на дверях шахской конюшни, и замок раскрылся без ключа. Пери вывела Гырата. Коню хотелось заржать от радости, но он был умен, он сдержал свою радость. В дворцовом саду было темно и тихо, никто не видел и не слышал, как пери приблизилась к престолу, легко подняла бронзовый лук, весом равный весу семи верблюдов, подняла и чамбильский меч и сказала Гырату;

— Расправь крылья, полетим.

И вот взвились в небо Ширвана юная пери и крылатый конь, а недреманные ночные стражи, находясь внизу, подумали: «Большая птица и хвостатая звезда мчатся по небу. Это не к добру».

Конь и пери опустились у подземелья. Пери бросила меч на дно подземной тюрьмы, обернулась горлинкой и полетела через отверстие вслед за мечом. Узнал ее Гор-оглы, узнал горлинку, узнал ее глаза, удивленные и обольщающие. А горлинка на дне подземелья опять стала юной пери, чьи глаза, как два солнца, озарили тюремный мрак.

— Кто ты, Зульхумар? — лежа на спине, спросил Гор-ог-лы. Тело его было связано путами, раны еще не запеклись, а душа трепетала, как птица. — Не одно ли ты из чудес мира, столь богатого чудесами? Таких, как ты, я не видел наяву, о таких, как ты, я не читал в древних книгах!

Но пери молчала, разрезая мечом крепкие путы. Она поцеловала окровавленные плечи и руки Гор-оглы, и раны мгновенно зажили. Гор-оглы привстал, он хотел обнять свою подругу, по подруга исчезла, и только горлинка взлетела к отверстию. Воистину была она владычицей быстрых превращений! На земле она снова стала пери, провела рукой по хвосту Гырата, и хвост удлинился на сорок локтей. Гырат уперся четырьмя сильными копытами в землю и опустил хвост в отверстие. Гор-оглы ухватился за хвост верного коня и выбрался из подземелья. Теперь наконец он обнял свою возлюбленную. Весь мир для них исчез, во всем мире остались только она и он. Гырат, может быть, ржал, ветер, может быть, шумел, небо, может быть, рухнуло на землю, но ничего не слышали они, пока не обдало их горячим дыханием, пока не загремел над ними голос:

— Так вот каким делом занимаешься ты, Гор-оглы, когда Чамбиль в опасности!

Богатырь и пери отшатнулись друг от друга, и Гор-оглы увидел Асфара верхом на Гилам-Гуше.

— Здравствуй, пери, не место тебе здесь, — прохрипел под могучим всадником Ковер-Ухо. — Братец мой Афсар стал человеком, я, умнейший из дивов, чего скрывать, служу ему, как лошадь, а прекрасная пери, как простая девчонка, обнимается с человеком. Видно, мир вывернулся наизнанку!

— Помолчи-ка, дух переведи, нам не до тебя, — приказал диву Афсар. — Беда стряслась, Гор-оглы! Два хана, Шахдар и Рейхан, пришли с войсками, окружили Чамбиль. Садись на Гырата, пришло для нас время войны. Я ищу тебя по всему Ширвану, а ты-то на краю города забавляешься с пери. Хорошо я их знаю, поверь мне, пустой, никчемный народец эти пери.

— Зульхумар, — обратился Гор-оглы к возлюбленной, взяв ее за руки, — отправимся вместе в Чамбиль, ты увидишь, как мы, чамбильцы, уничтожим ханское войско. Прошу тебя, будь всегда со мной, ибо нет мне жизни без тебя, солнцеликая!

— И мне без тебя нет жизни, — сказала пери, и ее руки затрепетали, как шелк на ветру, в железных руках Гор-оглы. — Я не Зульхумар, я пери Юнус, я пришла из Города Тьмы. И там есть дело для тебя, и там настало для тебя время войны, и там, в плену у дивов, томятся люди, твои братья. Они ждут, чтобы ты их освободил, ждут, еще не зная тебя. Полетим со мной в Город Тьмы, ибо мне кажется, что я, бессмертная, могу умереть от самом краткой разлуки с тобой!

Сказывают: с тех пор, как существует мир, еще ни разу не было, чтобы человек, увидев пери, не пошел за ней хоть на край света, забыв свой дом, свое дело, родных, близких, забыв самого себя. Может быть, и Гор-оглы поступил бы как прочие, забыл бы самого себя, но не забыл он о городе равных. Он сказал:

— Пусть случится так, что я освобожу людей из Города Тьмы, но куда я поведу их, если не будет Чамбиля? Я сперва уничтожу врагов, я спасу Чамбиль от беды, и тогда я приду к тебе в Город Тьмы, ибо я — Гор-оглы. Я нашел тебя, когда имя твое было Зульхумар, оно звенело, это имя, в моей душе. А теперь звенит в ней имя Юнус, и я найду тебя в далеком подземном царстве. Сейчас мы должны расстаться. Но пусть будет так, чтобы горькое питье разлуки мы пили в последний раз!

И вот они взлетели па небо: Афсар — на Гилам-Гуше, Гор-оглы — на Гырате, а рядом с богатырем — пери Юнус. Может быть, расставаясь в небе, все-таки поцеловались Гор-оглы и Юнус? Может быть, спрятались они от глаз Афсара за облаком? Не время нам думать о таких пустяках, время нам устремиться в осажденный Чамбиль.