Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству

ОБРЕЧЕННАЯ НА ЗАБВЕНИЕ[57]

Историки петровской России почти не замечают истории царицы Евдокии, она кажется им малоинтересной. Обычно все воспринимается глазами Петра I, а значит, оправдывается совершившийся переход от Московского царства к Российской империи. На таком великом пути жертвы неизбежны. Отказ от первой жены был выбором царя Петра; ему наследовала императрица Екатерина I, и на трон со временем вступили их дети, и дети их детей — романовская династия продолжилась. История царицы Евдокии пропускается, потому что она, напротив, окончилась ничем: ее несчастный сын царевич Алексей Петрович погиб, а продолжения династии по линии внука Петра II не случилось.

Царица Евдокия, отправленная Петром I в монастырь в самом конце XVII века, осталась навсегда принадлежать «старине», никак не присутствуя в Новом времени. Разве что опять по воле Петра ее привлекли к следствию по делу царевича Алексея и заклеймили позором в грозном Манифесте 1718 года, казнив тех, кто оказался рядом с нею и осмелился ей помогать. После этого историки в лучшем случае стыдливо отворачивали от нее глаза, не считая интересным разбираться в частностях закрытого монастырского мирка, в котором пребывала остаток жизни, почти тридцать лет, жена Петра, ставшая старицей Еленой. Появление царицы Евдокии Федоровны при дворе в годы правления императора Петра II уже ничего не меняло; она осталась человеком прошлого века, у нее не было и не могло быть будущего. Такова общая, утвердившаяся схема, преодолеть которую сложно, если вообще возможно.

Феномен исторического небытия одного из заметных персонажей эпохи все же стоит объяснить подробнее. Царица Евдокия привлекает внимание своей необычной судьбой. Ее драма была понятной и вызывала сочувствие у современников. В одном из писем Джейн Рондо подробно описала историю «вдовствующей императрицы» и заметила: «Каких только бед и лишений не перенесла эта несчастная государыня»^{327}. Добрые слова, которые царица Евдокия мало слышала при жизни. Другой очевидец перемен в России в начале XVIII века, Франц Вильбуа, начиная свое повествование о первой жене царя Петра I, тоже замечал, что она, «несомненно, была самой несчастной государыней своего времени. Даже в самой глубокой древности найдется мало примеров такой несчастной судьбы»^{328}.

В России очень рано, еще при жизни Петра Великого, сложился культ «Отца Отечества», и это не оставляло места критическому восприятию его личности. Напротив, любители «анекдотов» из жизни царя и «деяний» преобразователя, начиная с курского купца Ивана Голикова, тратили много сил, кропотливо собирая и исследуя каждую деталь, связанную с Петром I. И имени царицы Евдокии никто из этих историков до поры не вспоминал. Апологетическое восприятие Петра возобладало даже в Европе XVIII века, где русский царь виделся героем и великаном, благодаря которому Россия вышла из варварства к цивилизации. В такой системе координат не к месту было говорить об отринутой московской старине, символом которой виделась царица Евдокия. Великий Вольтер в написанной им истории царствования Петра старательно обходил упоминания о первой жене царя, ограничившись замечанием, что царь с ней «развелся». Вольтер пытался создать приемлемое для своих заказчиков (и одновременно цензоров) из России описание процесса царевича Алексея, чтобы оно не «испортило» общую картину великих деяний героя^{329}. И он преуспел в этом, хотя и не мог понравиться всем ни в России, ни во Франции.

Когда в 1770-х годах появилась первая биография царицы Евдокии Федоровны, составленная шевалье Шарлем д'Эоном, то она стала попыткой поколебать образ Петра-героя и вернуться к образу варвара и деспота. Кавалер д'Эон, часть жизни проживший в женском платье, — персонаж совершенно фантастический по обстоятельствам своей биографии (впрочем, большей частью беллетризованной). Его занесло в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны ветрами авантюрного века дворцовых тайн. Сообщая среди других «литературных забав» историю первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, шевалье д'Эон писал, что историки буквально «приговорены сказать столь мало» о ней и «не с той искренностью и участием, какие заслуживают ее страдания». Одним из первых он нарушал это молчание, сообщив европейскому читателю о «поразительном примере» в ее истории: «Бессмертная слава этого героя, сковывающая, несомненно, его будущих историков, не может удержать нас от рассказа с женщине, которая первой была избрана разделить с ним трон. Правда, рассказ этот нельзя читать без слез и возмущения им, иначе прославленным, виновным в жестокости обращения с ней. Но есть ли хоть кто-нибудь из их собственного народа, даже самый ревнующий его славе, кто мог бы решиться отчетливо обвинить его в бесчеловечности, сколь бы далекой и не касающейся никого теперь была слава этого героя»^{330}.

Шарль д'Эон сообщал общеизвестные факты, повторяя в деталях рассказ упомянутого свидетеля событий в России Франца Вильбуа. Обстоятельства жизни бедной царицы Евдокии опять пытались использовать в своих интересах, чтобы подчеркнуть деспотизм Петра. Хотя все, что в Европе знали о царице Евдокии, сводилось к яркой, но выдуманной картине казни Глебова, обличавшего перед смертью тирана Петра I и хранившего верность своей даме. Кавалер д'Эон успешно повлиял на изменение взглядов европейского читателя на русского императора Петра; не случайно именно с этим, склонным к авантюрам автором связывают появление так называемого «завещания Петра Великого»[58]. Впоследствии, после яркого фейерверка идей века Просвещения, уже не слишком интересовались тем, что русский царь Петр сделал для сближения России с Европой. В повестке дня встал другой вопрос — о том, как созданная им империя стала угрожать Европе и миру.

Переход от увлечения Петром-героем к восприятию Петра-человека произошел в России в XIX веке^{331}. Хотя уже свидетели открытия в 1775 году памятника Петру I — грандиозного Медного всадника — задавались сложными вопросами. Историограф Михаил Михайлович Щербатов соглашался с огромным влиянием Петра I на Россию и даже придумал интересный образ: «И можно сказать, что слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится». Но видя пороки «самовластия» Петра I, Щербатов все же не уходил в сторону, как многие, а пытался объяснить их. Про неудавшийся брак царя Петра и царицы Евдокии он говорил так: «Если бы в первой своей супруге нашел себе сотоварища и достойную особу; но не имея сего, неудивительно есть, что, возненавидя ее, сам в любострастие ввергнулся»^{332}.

Другой знаменитый историограф начала XIX века, Николай Михайлович Карамзин, не успел написать историю царствования Петра, но он тоже много думал о значении этой эпохи для России. Полнее всего его мысли выражены в известной «Записке о древней и новой России» (1811): «Славя славное в сем монархе, оставим ли без замечания вредную сторону его блестящего царствования? Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия». Правда, историограф нашел изящный выход для оправдания Петра: «Но великий муж самыми ошибками доказывает свое величие: их трудно или невозможно изгладить — как хорошее, так и худое делает он навеки. Сильною рукою дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!..»^{333}Очень знакомое заключение, похожее на известную пословицу «лес рубят — щепки летят»…

В 1840-х годах отношение к Петру I разделило славянофилов и западников, а когда пришло время Великой реформы 1861 года, наконец, осознали очевидное: в истории Петра Великого до тех пор не было истории народа. И тогда прозвучал голос Михаила Ивановича Семевского, с пафосом вопросившего о судьбе многих современников царя, включая его жену царицу Евдокию: «В самом деле, за громкими и славными победами Петра, за дивным основанием пышного города на тряских болотах, в пыли, поднявшейся при ломке всего старого, за пристройками и постройками нового здания, пышными декорациями всевозможных учреждений, пересаженных с иноземной почвы, мы решительно не видим того народа, ради которого делалось все это. Где же он, со своим своеобразным взглядом на вещи? Что не слыхать его толков и рассуждений по поводу преобразований? Как принимает он тот либо другой указ, что толкует он об этом нововведении, о начатой войне, о заключенном мире, о казнях стрельцов, о заточении царицы Авдотьи, о казни царевича Алексея, о лютых истязаниях сотен людей, его явных и тайных сторонников и согласников? Как принимает этот народ указы о перемене одежд, нравов и обычаев, освященных давностью и духовными властями? Как принимает этот народ вести о неудачах царских, о его немощи; насколько он понимает его великие идеи, насколько сочувствует им?..»[59]

Историографические бои Семевского и других историков с «устряловщиной» и увлечением одними великими деяниями «преобразователя» Петра ныне стали анахронизмом. В итоге возобладал эпический взгляд Сергея Михайловича Соловьева, высказанный им в «Публичных чтениях о Петре Великом» в 1872 году: «Народ собрался в дорогу и ждал вождя», и «вождь явился» в лице Петра^{334}. Соловьеву первому удалось показать, что реформы Петра не были каким-то разрывом с предшествующим ходом истории, а отвечали уже сформировавшимся задачам развития Московского царства. Вторил ему Сергей Федорович Платонов, для которого тоже было очевидно, что «реформы Петра по своему существу и результатам не были переворотом; Петр не был “царем-революционером”, как его иногда любят называть»^{335}. Пройдет еще немного времени, и поэт Максимилиан Волошин усомнится в этих трактовках и напишет в «России распятой» с высоты опыта человека, пережившего революционный переворот в начале XX века: «Великий Петр был первый большевик…» И снова иначе стал рассматриваться вопрос о цене Петровских реформ, допустимости любых жертв на пути к «новому строю».

«Бои» вокруг Петра Великого и оценки его реформ уже не прекратятся никогда, так как его имя является одним из оснований национального исторического мифа. Какое же место должна занять царица Евдокия в этих спорах? Ведь каждый раз, на очередном повороте истории, очень многое сходилось именно на ней — последней царице Московского царства. Проявившееся на страницы трудов историков второй половины XIX века сочувственное внимание к сложной истории первой жены царя Петра Великого стало на какое-то время общепринятым, а потом опять ушло. Почему же все-таки это случилось?

В понимании этой героини важны два измерения — личное и историческое. Определяющей чертой характера царицы Евдокии обычно считаются ее покорность обстоятельствам, приверженность старине, «несходство» с царем Петром. При этом вся ее собственная жизнь воспринимается исключительно через призму интересов царства.

Что же выясняется на самом деле? Истоки семейного конфликта лежали в трудных обстоятельствах 1689 года, когда состоялся их брак. Но это вовсе не значит, что царский брак не удался с самого начала; напротив, современники видели, что «в начале» и «любовь между ними была изрядная», и царь Петр искренне приветствовал рождение наследника Московского царства. Не сбегал царь Петр от своей жены в Переславль, как обычно считается, а уезжал от жены строить корабли в Великий пост. И еще строил свой дворец в Переславле-Залесском, где должен был жить с женой и детьми. Случившийся разлад можно связать не столько с царицей Евдокией, сколько с властным вмешательством матери Петра — царицы Натальи Кирилловны, фактической правительницы царства, вершившей все дела во дворце в отсутствие сына, занятого чаще всего военными маневрами в Преображенском. Попытка царицы Евдокии «заместить» мать для царя Петра в своих наставлениях после смерти царицы Натальи Кирилловны в 1694 году, чтобы уберечь его от дальней поездки на Белое море и от опасностей походов под Азов, заранее была обречена на провал. В это время, видимо, и проявилась ее «горячность», о которой сама царица Евдокия упоминала в ряде своих писем. Но она столкнулась с еще более горячим и гневливым характером царя Петра.

Постоянное отсутствие Петра I во дворце еще было терпимо, пока на престоле оставались два царя. С началом единовластного правления царя Петра в 1696 году произошли важные перемены. С этого времени и начинается увлечение царя Анной Монс, и царский брак оказался в опасности, хотя у царя не было готового решения, что делать дальше с царицей Евдокией, от которой он твердо решил отказаться. Создается впечатление, что Петр «бежал» за границу в составе Великого посольства, переложив тяжелое поручение уговорить царицу Евдокию постричься в монастырь на свое ближайшее окружение во главе с боярином Тихоном Никитичем Стрешневым. И они с ним не справились, пришлось самому Петру, вопреки его намерениям, снова встречаться с царицей Евдокией и вместе искать устроивший всех компромисс с ее удалением из Москвы.

Как повела себя царица Евдокия в этих обстоятельствах? Сначала она по большей части была занята воспитанием наследника — царевича Алексея Петровича. Но когда царь заговорил с патриархом Адрианом и другими о возможной отправке ее в монастырь, царица Евдокия пошла наперекор воле Петра, а для всех его подданных, включая собственную семью, это было равносильно приговору. Возвращение Петра I из заграничного Великого посольства, расправы со стрельцами в 1698 году положили предел царскому браку, насильно разлучили царицу Евдокию с сыном. Она явно пожертвовала собой ради интересов царевича Алексея Петровича, согласившись на ссылку в Суздальский Покровский монастырь. Какое-то время она еще надеялась на новую встречу с Петром, пока не поняла, что тщетно ждать царского прощения; вся ее опора осталась в одной семье брата Авраама Лопухина, которому и выпало ее «поить и кормить».

С этого времени царица Евдокия исчезает из поля зрения современников. Пустили слух, что она умерла (а однажды она действительно была близка к смерти). Датский посланник Юст Юль, ездивший в марте 1711 года в Измайлово на поклон к царице Прасковье Федоровне и ее дочерям, передавал их рассказ о представлении им Петром I новой царицы Екатерины I: «Многие полагают, что царь давно бы обвенчался с нею, если бы против этого не восставало духовенство, пока первая его жена была еще жива, ибо (духовенство) полагало, что в монастырь она пошла не по доброй воле, а по принуждению царя; но так как она недавно скончалась, то препятствий к исполнению царем его намерения более не оказалось»^{336}.

«Умершая» в представлениях царя Петра I и его окружения царица Евдокия тем временем переживала роковое знакомство в Суздале с майором Степаном Глебовым. Не надеясь больше на милость Петра, она все больше стала думать о сыне — царевиче Алексее Петровиче и с ним связывала надежды на изменение своего положения: сын ее «из пеленок вывалился», как она говорила в запальчивости. Впоследствии попытки царицы хоть как-то напомнить о себе сыну будут истолкованы царем Петром I превратно и превращены в обвинение по делу царевича Алексея Петровича. По словам Андрея Нартова, царь якобы ее первую упоминал в числе тех, кто толкнул царевича на «зло неслыханное»: «Когда б не монахиня…»^{337}

Архивные материалы, подробно рассказывающие о личном участии царя Петра в Суздальском розыске, не оставляют сомнений в искусственном характере обвинений в адрес царицы Евдокии. Находясь в Суздале и не видя сына, не переписываясь с ним, мать, конечно, не влияла на сына в его решении оставить Россию. Царевич Алексей бежал от отца, склонявшего его, как некогда и его мать, к уходу в монастырь. И причины этого были в первую очередь династические. Царь Петр выбрал наследника по своему усмотрению, и им стал сын от царицы Екатерины I — царевич Петр Петрович. Противников нового брака царя Петра и Екатерины I было немало, но только не в царском окружении. Если кто-то по-прежнему считал царицей Евдокию Федоровну, то это были посадские люди или крестьяне, слышавшие ранее ее имя на церковных службах. Ее по-особому встречали во время поездок на богомолье по монастырям, но только фантазия следователей Преображенского приказа могла увидеть в невинных угощениях царицы непременными владимирскими вишнями признаки бунта. Знаки внимания царице Евдокии, как правило, не шли дальше высказывания почтения к прежней «государыне». Никто не знал ее как «монахиню», так как она проявила свое упрямство, которое ведал за ней и Петр. Может быть, царица Евдокия даже не принимала пострига, а только сделала вид, что подчинилась царскому требованию! Редкие тайные поездки к доверенным настоятелям монастырей, разговоры с духовником Федором Пустынным, ростовским епископом Досифеем — все это не может считаться какой-то организованной оппозицией. Сама царица Евдокия, как выяснилось на следствии по Суздальскому розыску, просто находилась в плену ложных, намеренно внушенных ей мечтаний о возможном возвращении в царский дворец. В этом невинном утешении царь Петр увидел измену и государственное преступление.

С 1718 года царица Евдокия оказалась подвергнута самому жестокому остракизму, который можно только представить. Датский посланник Вестфален заметил, что, к счастью первой жены, царь Петр не знал истории английских королей, иначе вряд ли оставил бы ее в живых: «…если бы царь знал историю короля Генриха VIII, я не поставил бы и пятидесяти дукатов за ее жизнь»^{338}. Мстительный, собственноручно поправленный царем Петром Манифест последовательно уничтожал царицу Евдокию, попутно представляя ее расстригой и блудницей. Она не была убита физически, но моральное уничтожение было полным. Дальше ей пришлось жить с сознанием того, что все ее близкие люди были казнены петровскими палачами или отосланы на каторгу. Лишенная того немногого, что у нее было, без какой-либо поддержки родных и близких, царица Евдокия оказалась в полном подчинении у светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, которому Петр I и поручил ее дальнейшую судьбу. Последние годы петровского царствования — самые трагичные для бывшей жены царя Петра. Она проводила дни в настоящем заточении, а ее тюремщикам в Петербурге по большому счету было все равно, что с нею происходит. И опять царица Евдокия не смирилась, а добивалась и добилась того, что со временем она стала управлять обстоятельствами, а не они ею. Даже караульное помещение для солдат строилось на средства самой бывшей царицы, ей же приходилось заставлять Синод возобновить богослужение в Ладожском Успенском монастыре, определенном для нее в качестве тюрьмы. Из Синода по ее настоянию был прислан новый духовник — монах Клеоник, который при всех поворотах ее судьбы остался с ней до конца. Кстати, эта черта — преданность царице Евдокии тех, кто оказывался рядом с ней, — тоже показательна сама по себе. Если она обещала, как это было однажды с просьбой игуменьи Покровского монастыря, то стремилась выполнить свое обещание любой ценой.

Перевод царицы Евдокии в Шлиссельбург после смерти Петра I, по воле вступившей на престол Екатерины I, конечно, нельзя истолковать иначе как ужесточение ее содержания. Жизнь «известной персоны» внутри стен и бастионов Шлиссельбургской крепости оказалась тяжелой. Содержание в крепости не могло не действовать давяще (как и само пожизненное заключение, на которое обрек ее бывший муж — царь Петр). Однако благодаря распоряжениям императрицы Екатерины I царица-узница хотя бы не должна была ни в чем нуждаться. Когда власть Екатерины I утвердилась, Евдокию даже перестали прятать от высоких гостей крепости. Правда, она по-прежнему не имела возможности ни с кем видеться или говорить, кроме начальника своей охраны, переведенного с нею из Ладоги на новую шлиссельбургскую службу.

Настоящее и долгожданное время царицы Евдокии пришло с вступлением на престол ее внука — двенадцатилетнего императора Петра II. Правда, от назойливой опеки Меншикова она избавилась не сразу. Интриге Меншикова, в соответствии со своими политическими расчетами переведшего ее из Шлиссельбурга в Москву, обычно не придают значения, считая, что царица сама обратилась к нему с просьбой об этом. Но только с падением Меншикова в сентябре 1727 года выяснилось, что тот намеренно удалил царицу Евдокию подальше от Петербурга. С этого времени первая жена царя Петра I перестала быть «святой монахиней» (так выспренно к царице Евдокии обращался Меншиков, когда оказался в ней заинтересован) и официально стала московской царицей и «государыней-бабушкой». Внуки — император Петр II и великая княжна Наталья Алексеевна — помнили о ней, и это было главное, что радовало царицу в конце жизни.

В годы недолгого правления императора Петра II (1727–1730) царицу Евдокию Федоровну неоднократно пытались притянуть то к одной, то к другой «партии». О ее возвращении «в силу» судачили повсюду; считалось, что стоит только обратиться к ней, и она походатайствует перед внуком. Как обиняками писали в своей переписке искатели милостей царицы Евдокии, надо «чаще ездить молиться в Девичь монастырь чудотворному образу Пресвятой Богородицы»^{339}. Хотя понятно, что привлекали просителей не богомолье, а вполне мирские интересы и решение своих дел в палатах Евдокии Лопухиной. «Друзьям» нужна была не она, а ее статус одного из первых лиц в императорской семье. Немедленно у «вдовствующей царицы» появились и враги, боявшиеся усиления ее влияния на внука и опасавшиеся мести за смерть сына. Ведь многие вельможи в 1718 году подписали собственной рукой смертный приговор царевичу Алексею! Традиционно царицу Евдокию относили к врагам иностранцев в России. Сама же «государыня-бабушка», на 30 лет выброшенная из жизни, нисколько не была приспособлена к участию в придворных столкновениях. Максимум, что она могла сделать, — попросить за кого-то из своих родственников, что было вполне в привычках Московского царства XVII века, да и позже оставалось нормой жизни при дворе. Больше всего царица Евдокия была погружена в молитвы и ожидание встречи с внуками, которая наконец-то произошла, когда двор императора Петра II приехал для коронационных торжеств из Петербурга в Москву в феврале 1728 года.

Но дальше Петр II и его советники очень умело «отдалили» от себя «государыню-бабушку». Помогла чья-то интрига с подметным письмом и заступничеством в пользу Меншикова, к которому оказался причастен ее духовник Клеоник. Дело с «меншиковским письмом» кончилось плохо для царицы Евдокии; расследование, затронувшее ее собственный двор, спровоцировало удар и другие болезни. Дальнейшим ее уделом стало пребывание в палатах Новодевичьего монастыря. Хотя и повседневных забот с собственным двором «вдовствующей царицы» было немало. Надо отдать должное ее внуку императору Петру II — у царицы Евдокии было все: почет, богатство, полное внимание к ее нуждам со стороны Верховного тайного совета. «Государыня-бабушка» успела также порадоваться возвращению из сибирской ссылки и каторги родственников Лопухиных, выхлопотала им отобранные у них дома и имущество, пересылала большие суммы денег из своего содержания. Родственники и составили ее близкий круг, вместе с немногими монахинями Новодевичьего монастыря и еще непременной карлицей Агафьей. Жизнь царицы Евдокии в самом ее конце похожа на жизнь больших московских барынь, какими их рисует классическая русская литература.

…Когда-то Джейн Рондо сумела взглянуть глаза в глаза нашей героине и написала о своей встрече с царицей Евдокией: «Лицо ее выражает важность и спокойствие вместе с мягкостью при необыкновенной живости глаз. Это придает ей такой вид, что кажется, будто она по лицам читает в сердцах тех, кто к ней приближается»^{340}. Совсем неожиданно, если помнить только портрет царицы Евдокии в монашеском одеянии с церковной книгой в руках из Новодевичьего монастыря. На том портрете глаза царицы Евдокии не видны, они опущены и смотрят в молитвенник. Но если бы ее взгляд обратился к собеседнику, то, наверное, и он смог бы увидеть то, что увидела и смогла передать в своем письме молодая английская дама…

А она не увидела в глазах царицы Евдокии приписываемую ей наивную простоту или ненависть к кому-то; напротив — живое отношение к жизни и выстраданную мудрость:

«А где любовь, тут и Бог…»