ЦАРИЗМ И ТРЕТЬЕИЮНЬСКАЯ СИСТЕМА

Столыпинская аграрная программа была объявлена «осью внутренней политики». Она рассматривалась как главное и по сути последнее средство спасения от револю­ции. «...Крепкое, проникнутое идеей собственности, бога­тое крестьянство,— говорилось в особом секретном журна­ле Совета министров от 13 июля 1907 г.,— служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия, и если бы прави­тельству удалось проведением в жизнь своих землеустрои­тельных мероприятий достигнуть этой цели, то мечтам о государственном и социалистическом перевороте в России раз навсегда был бы положен конец». «Но столь же неис­числимы,— подчеркивал журнал,— были бы, по огромной

важности своей, последствия неудачи этой попытки прави­тельства осуществить на сотнях тысячах десятин принятые им начала землеустройства. Такая неудача на многие годы дискредитировала бы, а может быть, и окончательно похо­ронила бы все землеустроительные начинания правитель­ства, являющиеся ныне, можно сказать, центром и как бы осью всей нашей внутренней политики. Неуспех вызвал бы всеобщее ликование в лагере социалистов и революцио­неров и страшно поднял бы престиж их среди крестьян» ^!.

Итак, царизм отдавал себе ясный отчет в том, что сво­им новым аграрным курсом он играет ва-банк. Это пони­мание подчеркивается тем обстоятельством, что новая по­литика представляла собой прямую противоположность прежней политике самодержавия в крестьянском вопросе, принципиальный поворот. Оценивая значение этого пово­рота, В. И. Ленин писал: «Эта перемена не случайность, не колебание курса министерств, не измышление бюрокра­тий. Нет, это глубочайший „сдвиг“ в сторону аграрного бонапартизма, в сторону либеральной (в экономическом смысле слова, т. е. = буржуазной) политики в области крестьянских поземельных отношений» [110][111].

Коренная идея прежней аграрной политики состояла в сохранении и укреплении общины; указ 9 ноября исхо­дил из необходимости ее повсеместного и форсированного разрушения. «Виновником» здесь оказалось крестьянство, которое во время революции выдвинуло требование кон­фискации помещичьих земель и национализации всей зем­ли. До этого самодержавие рассматривало крестьянство как консервативную силу, как свою массовую социальную опору.

Не следует думать, что это была иллюзия, простое за­блуждение. Иллюзия не могла бы продержаться почти пол­века, начиная от реформы 1861 г. Заблуждением нельзя объяснить то исключительное упорство, с которым господ­ствующий класс оберегал общину. Достаточно сослаться на авторитетное в данном вопросе свидетельство Витте, кото­рый руководил особым совещанием, изыскивавшим спосо­бы разрешения крестьянского вопроса (1902—1905 гг.). Во время обсуждения указа 9 ноября в Государственном совете он заявил, что совещание было закрыто сразу же

после того, как оно пришло к выводу, что «надо постарать­ся водворить личную собственность». И вслед за этим «пос­ледовали манифесты..., повелевающие не трогать ни в ка­ком случае земельное общинное владение» [112].

В пореформенный период крестьянство в целом дейст­вительно являлось массовой социальной опорой самодер­жавия. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал этот факт. Когда он, характеризуя бонапартизм, говорил о нем как о лавировании монархии, «потерявшей свою старую, патри­архальную или феодальную, простую и сплошную, опо­ру» [113], он разумел под таковой крестьянство.

На первый взгляд это утверждение противоречит на­шему представлению о революционной природе крестьян­ства, ленинскому тезису о крестьянстве как главном союз­нике пролетариата в демократической революции, его же положению о борьбе двух тенденций в решении аграрного вопроса, которая завязалась еще накануне реформы 1861 г.: прусской, помещичьей, и'крестьянской, революци­онно-демократической. На самом деле противоречия здесь нет, вернее, это было противоречием реальной действитель­ности. Экономическая неразвитость крестьянского хозяйст­ва, его полунатуральный характер являлись той объектив­ной основой, на которой покоились политическая отста­лость крестьянства, его темнота, сословная замкнутость, прочные и длительные царистские иллюзии. С развитием капитализма эта объективная основа размывалась, но это был долгий, мучительный процесс: рост крестьянской ре­волюционности, хотя и неуклонный, шел сперва очень мед­ленно и неравномерно. Таким образом, крестьянство слу­жило опорой царизму в том смысле, что оно было еще недостаточно революционно, что полуфеодальная его природа преобладала еще над фермерской.

На вопрос, насколько далеко зашел процесс разруше­ния патриархально-крестьянской опоры царизма, насколь­ко изменилось настроение крестьянства, могла дать и дала ответ только революция. Но даже в начале революции 1905—1907 гг. крестьянство еще было полно царистских и конституционных иллюзий, с которыми оно расставалось очень трудно и медленно. В. И. Ленин отмечал, что Струве выдвигал в начале революции, в качестве смелого для того времени утверждения, идею о том, что «мужик» подымет­ся до уровня кадета⁵. Царизм же был уверен, что ему удастся использовать «мужика» как контрреволюционную силу.

Именно этим объясняются два крупных и связанных между собой маневра царизма в отношении крестьян, ко­торые он предпринял в 1905 г. и которые выглядят совер­шенной нелепостью с точки зрения его интересов, если не знать этих расчетов.

Первым таким маневром был проект закона о «прину­дительном отчуждении» части помещичьих земель, разра­ботанный главноуправляющим ведомства землеустройства и земледелия Н. Н. Кутлером. Не кадеты, а кабинет Витте первым выдвинул программу «принудительного отчуждения». Кадеты лишь наследовали ее, когда прави­тельство от нее отказалось. Сам Кутлер после, отставки стал одним из видных кадетских деятелей, признанным авторитетом кадетской партии по аграрному вопросу.

Н. Н. Кутлер отнюдь не был одиноким чудаком. Он от­ражал настроения весьма влиятельных групп класса кре- постников-помещиков. После октябрьско-декабрьских со­бытий знаменитый Тренов и не менее знаменитый адмирал Дубасов настаивали на необходимости как можно скорее провести в жизнь «принудительное отчуждение». «Я сам помещик,— говорил Трепов,— и буду весьма рад отдать даром половину моей земли, будучи убежден, что только при этом условии я сохраню за собой вторую половину». То же самое заявлял Витте в декабре 1905 г. Дубасов[114]. В письме к царю Витте, оправдывая Кутлера, писал, что он «слышал те же мнения от наиконсервативнейших лю­дей». В подтверждение он ссылался на того же Дубасова и на «многих консервативных помещиков, писавших то же самое» [115].

Основная причина, заставившая дворянство отвергнуть проект Кутлера, коренилась не в самом проекте, а в рево­люционности крестьянства. Главный довод всех дворян­ских записок на имя царя сводился к мысли, что «прину­дительное отчуждение» не остановит крестьян, а приведет к полной ликвидации помещичьего землевладения рево-

люцйойным путем. В одной из таких записок, на которой стояла помета царя: «Это умная записка», говорилось: «...Ясно, что если и возможно ожидать прекращения аграр­ных беспорядков в сельских местностях от дополнитель­ного наделения крестьян, то лишь после раздела всех част­новладельческих земель между крестьянством, т. е. после исчезновения самого объекта, на который направлены эти беспорядки» [116]. Во всеподданнейшем докладе Витте основ­ное возражение министров — противников кутлеровского законопроекта сформулировал следующим образом: «Ука­зывалось, что никакие частные мероприятия по передаче крестьянам частновладельческих земель не приведут к ус­покоению их, так как они всегда будут стремиться, обод­ренные к тому в своих вожделениях, к полному захвату всей земельной собственности» [117].

Опыт I и II Дум полностью подтвердил всю обоснован­ность опасений крепостников-помещиков. Кадеты, играя в этих Думах роль «центра», пытались повести за собой тру­довиков на базе своей аграрной программы. Выступле­ния и аграрные проекты трудовиков полностью развеяли кадетские надежды на возможность примирить кресть­ян с помещиками. «Крестьянская демократия,— писал В. И. Ленин,— не оправдала надежд. Она показала,— в I Государственной думе еще яснее, пожалуй, чем в 1905 году,— что она с 1861 года стала сознательной. При таком крестьянстве кутлеровско-кадетский проект стал бессмыс­лицей: крестьяне не только» не дали бы себя надуть по-ста­рому, но использовали бы даже кадетские местные земель­ные комиссии для организации нового натиска... Граждан­ская война переросла либерально-чиновническое прожек­терство. Классовая борьба бросила прочь мечтания о „со­циальном мире^и и поставила вопрос ребром, „либо по-сто­лыпински, либо по-трудовицки“» [118].

Такова была судьба первого маневра.

Второй маневр нашел выражение в избирательном за­коне 11 декабря 1905 г. Главнейший недостаток закона И декабря, писал позднее Витте, это «его, если так можно выразиться, крестьяский характер. Тогда было признано,

Ято Держава может положиться только на крестьянство, которое по традиции верно самодержавию.

Царь и народ!..

Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали на преимуществах в вы­борном законе крестьянству» ^и. О том же писал товарищ министра при Столыпине, автор обоих избирательных за­конов С. Е. Крыжановский [119][120].

Докладчик особой комиссии Государственного совета по указу 9 ноября П. Ф. Красовский говорил: «долгое время считалось, что община есть оплот охранительных начал... Такая идеализация общинных порядков... господствовала в наших правительственных сферах и Ъ обществе до само­го последнего времени. Под влиянием этого розового воз­зрения на общинный строй были составлены декабрьские правила о выборах в Государственную Думу» [121].

В. И. Ленин не раз подчеркивал, что до конца 1905 г. и власть и помещики рассчитывали на консервативность крестьян. На Петергофском совещании 19—26 июля 1905 г., подготовившем булыгинскую Думу, писал он, «столпы будущего Совета объединенного дворянства, А. А. Бобринский, Нарышкин и т. д., были за то, чтобы в Думе дать преобладание крестьянами [122].

Разочарование было весьма жестоким. «Составу первых двух Дум, наполовину почти набранному из крестьян,— указывал тот же Красовский,— суждено было разрушить эти иллюзии. Оказалось, что вместо степенных мужиков, которых думали получить в Думу в качестве представите­лей крестьянства, явилась буйная толпа, слепо идущая за любым руководителем, который разжигает ее аппетиты. Тех консервативных начал, охранителем которых счита­лось наше крестьянство, в нем не оказалось. А наряду с этим по всей России запылали герценштейновские иллю­минации, воскресли картины из времен Стеньки Разина и Пугачева» [123].

Оценивая значение ставки царизма на крестьянство, В. И. Ленин писал: «„Кадетский⁴⁴ проект принудительного отчуждения был проектом министра Кутлера в кабинете Витте, мечтавшего о самодержавии, опирающемся на кре­стьян! Когда крестьянская демократия шла в гору, ее, эту демократию, пытались подкупить, развратить, обмануть проектом „мирного⁴⁴, „принудительного отчуждения⁴⁴, „вто­рого освобождения⁴⁴, проектом чиновнического „принужде­ния крестьян помещиками⁴⁴... Кадетский аграрный проект есть проект министра при Витте „сыграть⁴⁴ в крестьянский цезаризм» ¹⁶.

На смену несбывшейся мечте пришел реальный расчет. Результатом его был переход от политики «крестьянского цезаризма» к политике аграрного бонапартизма, от Думы с кадетским «центром»— к Думе с «центром» октябрист­ским. Царизм и крепостники-помещики трезво оценили обстановку. Они решили искать в деревне не иллюзорных, а действительных союзников. Все крестьянство как союз­ник, о чем свидетельствовали уроки революции,— фикция, часть крестьянства, кулачество,— надежная опора. Кресть­янский цезаризм оказался заманчивой утопией, аграрный бонапартизм — политика раскола деревни с целью отвле­чения ее от помещичьих земель и создания массового слоя кулачества — имела реальные шансы на успех.

«Почему,— писал В. И. Ленин,— столыпинская аграр­ная политика может пользоваться „относительным успе­хом⁴⁴? Потому что в крестьянстве нашем уже давно созда­ны капиталистическим развитием враждебные классы кре­стьянской буржуазии и крестьянского пролетариата» ¹⁷. Аграрный бонапартизм, писал он в другом месте в ноябре 1908 г., «не мог бы даже родиться, а не то что продержать­ся вот уже два года, если бы сама община в России не раз­вивалась капиталистически, если бы внутри общины не складывалось постоянно элементов, с которыми самодер­жавие могло начать заигрывать, которым оно могло ска­зать: „обогащайтесь!⁴⁴, „грабь общину, но поддержи

меня!⁴⁴» ¹⁸.

Новая аграрная политика воплотилась в целом ряде ме­роприятий и законодательных актов: политика Крестьян-

в. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 22, стр. 56.

Там же, т. 17, стр. 29. is Там же, стр. 274.

ского банка, переселенческая политика и др. Но централь­ное место среди них занимал указ 9 ноября 1906 г., издан­ный в порядке 87-й статьи Основных законов и начавший претворяться в жизнь с 1 января 1907 г. Указ давал право каждому домохозяину-общиннику требовать укрепления своего надела в личную собственность. Разрешение на вы­дел давал сход простым большинством голосов. Если в те­чение месяца такой приговор не выносился, выдел поста­новлялся земским начальником. Каждый выделившийся домохозяин имел право требовать обмена своей земли на цельный участок в виде хутора или «отруба». Выдел осу­ществляли специальные землеустроительные комиссии под руководством Министерства внутренних дел.

Указ 9 ноября 1906 г. и Дума. Указ 9 ноября попал на по­вестку дня Думы 23 октября 1908 г., т. е. почти через два года после того, как он начал действовать. Обсуждение его длилось в общей сложности шесть с половиной месяцев. Но прошел еще год с лишним, когда он, наконец, принял форму окончательного закона — так называемого закона 14 июня 1910 г. В прениях выступило круглым счетом 500 ораторов. Уже этот факт свидетельствует об огромном интересе к столыпинскому указу, характеризует значение нового правительственного курса в аграрном вопросе.

В. И. Ленин посвятил обсуждению указа специальную статью — «Аграрные прения в III Думе». Анализируя эти прения, он выделил четыре классовые группы. «Четыре группы ораторов,— указывал В. И. Ленин,— выделяются сами собой: правые, кадеты, крестьяне и социал-демокра­ты. Различия между „правыми⁴⁴ в тесном смысле и октяб­ристами совершенно сглаживаются. Крестьяне выступают безусловно, как одно политическое направление в аграрном вопросе, причем различие правых крестьян и трудовиков является лишь различием оттенков внутри единого направ­ления» [124].

Докладчик земельной комиссии октябрист С. И. Шид- ловский был вынужден признать, что идея конфискации и национализации земли остается и теперь заветным же­ланием подавляющего большинства крестьянства. Пытаясь развенчать ее, Шидловский доказывал, что только личная собственность на землю выведет крестьянина из нужды, превратит его в свободную личность, без которой невоз­

можно создать «правовое» государство. «Если кто действи­тельно желает обращения нашего государства в право­вое,— говорил докладчик,— тот не может высказываться против личной собственности на землю» [125]* Причину мало­земелья Шидловский объяснял обычными для помещиков доводами, которые ничего общего не имели с истиной: ог­раниченностью территории и экстенсивным, рассчитанным на большую площадь, крестьянским хозяйством. Послед­нее же он опять сводил к отсутствию личной собственности крестьян на землю.

Но подлинный мотив его приверженности к личной соб­ственности был иным. Отсутствие таковой, признал Шид­ловский, порождает у крестьян «веру в пространство», т. е. желание отнять у помещиков землю. Эта вера «в нашем народе еще очень сильна..., крестьянство в пространство верит как в единственного целителя всех недугов..., поэто­му уничтожение этой веры в спасительное пространство должно быть приветствовано» [126]. «Среди крестьян популяр­на мысль об экспроприации частновладельческих земель без выкупа. Помимо других соображений,— пугал Шидлов­ский крестьян,— захват чужого имущества неминуемо от­толкнет от крестьянского хозяйства всякого рода капиталы и уничтожит в корне все виды кредита — а это для них гибель». Не надо захватывать помещичью землю, убеждал крестьян Шидловский, «вступать из-за ее захвата в крово­пролитную войну было бы верхом безрассудности» [127].

От имени и по поручению правых их «общее принци­пиальное отношение к общине и к праву выхода из нее на основании закона 9 ноября 1906 г.» высказал епископ Митрофан. Прежде всего он пожалел о том, что община утратила свое прежнее, привлекательное для черносотен­цев значение. Когда-то община была удобна для людей, «являющихся в качестве учителей и руководителей наро­да», т. е. для попов, тем, что давала «им возможность в более широком масштабе развить свое просветительное влияние на народ, так как при ней можно влиять сразу на целые массы». Теперь это «моральное преимущество об­щины» исчезло, а раз так, то да здравствует «индивидуаль­ность личности», создаваемая на базе личной крестьянской собственности на землю. Ибо, объяснял Митрофан, кресть­янин, полюбив свое, «научится ценить и чужое». «Сводя к единству все сказанное,— заключал черносотенный епис­коп,— фракция правых приходит к тому выводу, что закон 9 ноября в высшей степени благодетелен для русского на­рода, и потому нужно желать всяческого его примене­ния» ²³.

Граф В. А. Бобринский требовал разрушить общину на том основании, что она полезна революционерам, ибо «слу­жит... необходимым элементом для обострения классовой борьбы». Оправдывая издание указа по 87-й статье, он го­ворил, что закон был нужен срочно: «Крестьянство замета­лось, оно потеряло голову..., народ пошел за врагами отече­ства, и было одно время опасение, что... Россия гибнет. Не­обходимо было найти выход и найти его спешно и немед­ленно, и при этом найти верный выход». Правительство «нашло верный путь, а потому мы заявляем, что не было закона более важного, более спешного, чем указ 9 нояб­ря» ²⁴;

Устами Маркова 2-го правые открыто заявили, что для сохранения помещичьего землевладения они не остановят­ся ни перед какими насилиями над крестьянской массой. «Я нисколько не опасаюсь того,— говорил курский „зубр⁴⁴,— что часть крестьян при этом неизбежно обеззе­мелеет...» «И скатертью им дорога, пусть уходят, а те, кто из них сильнее, те пусть остаются. Говорят о кулаках. Что такое кулак? Это хороший деревенский хозяин, который действительно каждую копейку бережет и умеет извлекать из своего состояния больше, чем это делают растопыри, люди, которые растопыривают руки и землю теряют». Го­ворят, безземельным нечего будет делать. «Как нечего де­лать? Пусть едут в пустыни... Кто бедствует и не желает трудиться, тем место не на свободе, а в тюрьме, или они должны быть вовсе исторгнуты из государства, это — про­пойцы или лодыри...» ²⁵.

Октябристы, как мы видели, защищали указ 9 ноября столь же рьяно и убежденно, как и правые. Отметив, что кадет Шингарев в своей речи тщательно избегал всякого упоминания об аграрной программе своей партии, граф А. А. Уваров с ехидством спрашивал: почему это так?

Ст. от., с. И, ч. 1, стб. 199—204.

Там же, стб. 494, 506.

Там же, стб. 931—933.

··

И отвечал: «Облетели цветы иллюзий кадетских» [128]. Каде­ты сами убедились в том, что их «принудительное отчуж­дение» не достигло цели.

Прогрессисты, в целом стоявшие ближе к кадетам, чем к октябристам, в аграрном вопросе полностью разошлись с ними и примкнули к правым и октябристам. Редактор прогреосистского «Слова» М. М. Федоров в статье, озаглав­ленной «Ложная позиция», писал, что аграрная речь Ми­люкова в Думе — ошибка и что кадетам надо стоять за указ [129]. Речь Н. Н. Львова, главного оратора прогрессистов по указу, была охарактеризована В. И. Лениным как обра­зец дикой ненависти и страха перед революцией [130].

Оценивая речи правых, В. И. Ленин особенно подчерки­вал защиту ими «частной собственности крестьян на зем­лю», защиту, красной нитью проходящую «через все их речи вплоть до обер-попа Митрофанушки... Спрашивается, почему класс помещиков и класс капиталистов так энер­гично защищает и во II ив III Думе частную собствен­ность крестьян на землю? Только потому, что таково „последнее правительственное распоряжение⁴⁴? Конечно, нет! Это распоряжение подсказано и внушено Советом объ­единенного дворянства. Помещики и капиталисты превос­ходно знают того врага, с которым приходится им бороться, превосходно чувствуют, что революция связала победу по­мещичьих интересов с победой частной собственности на землю вообще, победу крестьянских интересов с уничтоже­нием частной собственности на землю вообще, и поме­щичьей и крестьянской. Сочетание частной собственности на надельные земли с общественной собственностью на экспроприированные помещичьи земли есть плохая вы­думка кадетов и меньшевиков. На деле борьба идет из-за того, помещики ли будут строить новую Россию (это не­возможно иначе, как на основе частной собственности на все роды земель), или крестьянские массы (это невоз­можно в полукрепостнической стране без разрушения частной собственности и на помещичьи и на надельные земли» [131].

Кадеты были противниками указа 9 ноября. Но их борь­ба против него носила не принципиальный, а тактический характер. Они принимали существо указа, но отвергали методы его осуществления. Причиной этого являлась ре­волюционная позиция крестьянства в аграрном вопросе, которую оно целиком сохранило и в третьеиюньский пери­од. Уже на первой сессии думские правые крестьяне внес­ли аграрный законопроект, революционно-демократическое содержание которого не вызывало сомнений. В связи с этим «Речь» опубликовала передовую, в которой суть дела была схвачена в очень точной фразе: «Гони природу в дверь, она влетит в окно». Сделав на основании этого вы­вода другой правильный вывод, что указ 9 ноября не изле­чит крестьянство от трудовицкого духа, передовая предла­гала: «Только серьезная практическая постановка этого рода реформы (именно: аграрной реформы „на самом ши­роком демократическом базисе⁴⁴) может излечить населе­ние от утопических попыток».

Приведя эти слова, В. И. Ленин следующим образом расшифровал их: «Читай: ваше превосходительство, г. Сто­лыпин, даже со всеми своими виселицами и третьеиюнь- скими законами вы не „излечили⁴⁴ население от „утопиче­ского трудовицкого духа⁴⁴. Дозвольте нам еще разок попро­бовать: мы пообещаем народу самую широкую демократи­ческую реформу, а на деле „излечим⁴⁴ его посредством по­мещичьего выкупа и помещичьего преобладания в местных земельных учреждениях!» [132].

Речи ряда кадетских ораторов служат замечательной иллюстрацией к этим словам В. И. Ленина.

Еще на первой сессии, выступая по смете Министерст­ва землеустройства и земледелия, Милюков, объясняя суть тактики кадетов в аграрном вопросе в период I Думы, го­ворил: «Я не думал, что наши государственные люди за­будут, что законодательный почин Государственной Думы есть лишь первый шаг, первый приступ. Я не думал, что они не обратят внимания на то, что даже в нашем собст­венном проекте ближайшая стадия решения должна была состоять в серьезном обсуждении на местах этого вопроса. И только после такого, более или менее продолжительного, обсуждения вопрос вернется вновь в Государственную Ду­му. Я не думал, что забудут и то, что в Российском госу­дарстве существует не одна, а две палаты, а над палатами — воля монарха. И что, если захотят затормозить этот за- кон..., то для этого есть законодательный же способ, а не способ нарушения конституции. На всех этих основаниях я полагал, повторяю, что разрешение аграрного вопроса мирным путем не встретит затруднений и что единствен­ным препятствием нам будет — убедить крестьян, что наше решение для них приемлемо... Конфликт, которого мы боя­лись, был конфликт с крестьянами, которые сочли бы наше решение недостаточно защищающим крестьянские интере­сы». «Нам,— продолжал Милюков,— говорили: расширьте ваш проект аграрной реформы — за вас будут крестьяне... Мы этим путем... не пошли, мы предложили свой проект, а проект, подобный которому недавно был внесен в Думу (законопроект правых крестьян.—Л. А.), мы не приняли, мы его отвергли даже без передачи в предварительную ко­миссию. На этом, может быть, мы потеряли свое дело в Думе, но мы шли и идем этим путем и считаем его единст- венно правильным» [133].

Это было ценное признание. С точно таким же призна­нием выступил во время обсуждения указа кадет А. Е. Бе­резовский. Процитировав соответствующие выдержки из его речи, В. И. Ленин констатировал: «Г-н Березовский признал в октябре 1908 г. все, что говорили большевики летом 1906 года о земельном проекте к.^д.! В I Думе каде­ты публично выдвигали вперед демократическую внеш­ность своей реформы, доказывая ее помещичий характер на тайных совещаниях с Треповым и его прихвостнями. В III Думе к.-д. публично выдвигают вперед помещичий характер своей реформы, доказывая демократизм ее на тайных от полиции беседах с теми немногими чудаками, которые способны еще слушать бабушкины сказки. Двули­кий Янус по ветру поворачивает свои „лики“ то в одну, то в другую сторону. „Демократы⁴⁴ падают до того низко, что перед черносотенными зубрами стараются доказать без­обидность своих действий и программ во время револю­ции!» [134].

Первый кадетский оратор по указу, Шингарев, начал свою речь также с характерного признания: «Этот кошмар­ный аграрный вопрос в России обладает странным свойс-р- вом феникса, вновь возрождающегося из, казалось бы, по­тухшего пепла». «Достигнет ли указ 9 ноября,— ставил он основной вопрос,— ...ценою недоразумений и смут в дерев-

не, ценою трудности его проведения, грозности вопроса соз­дания безземельных, достигнет ли он тех благ, которые он поставил своей целью?». Ответ давался отрицательный: нет, «вы никогда не достигнете именно этой цели,— успо­коения, потому что успокоение может получаться только устранением социальных противоречий...». Надо сохранить рациональное зерно указа: «Я не могу сказать, что надо оставить пустое место на нем, его отклонить». Кадеты за выдел, за личную собственность, но «мы хотим, чтобы этот выдел был обставлен разумными мерами, закономерно, чтобы этот институт проводился не так, как горячие бли­ны, а долгой, трудной, обдуманной законодательной рабо­той» [135],

Еще при обсуждении указа в земельной комиссии Думы Березовский предостерегал правых и октябристов: указ приведет «к образованию сельского пролетариата, который волей-неволей нами этой свободой толкается на грабежи и присвоение чужой собственности, которая нас всех так измучила, и предел которой мы желали бы положить... В будущем нашем постановлении этот обезземеленный на­род в сущности наталкивается на то, чтобы обратиться на те же землевладельческие земли и осуществлять свое пра­во на них явочным порядком» [136],

Его мысль другой кадетский оратор продолжал следую­щим образом: «Куда они пойдут? В город? Но город уже переполнен в избытке таким элементом, они пойдут на за­вод, пойдут на шахты, где прежде имели работу, теперь же нет, и они возвратятся назад и вместо заработка принесут домой только революционные листки и брошюры». Отвечая одному из правых, доказывавших, что указом «образуется класс собственников, который будет противодействовать революции», тот же Березовский говорил: «Ведь мы правой рукой делаем одно, а левой возбуждаем революцию,,,, по­тому что, если правительство, паче чаяния, не удовлетво­рит этих безземельных людей своими землеустроительны­ми мерами, то что же получится? Получатся миллионы обезземеленных людей, которых мы сами бросаем в рево­люцию» [137],

Конкретно кадеты предлагали следующие основные по­правки к указу: 1) срок для выдела, т, е, удовлетворения

подавшего заявление о выходе из общины, установить трехлетний; если в течение этого срока община не испол­нит выдела, заявитель получает право предъявить к ней по суду денежный иск; 2) сохранить наряду с личной соб­ственностью и семейную; 3) разрешить последний передел для общин, не переделявшихся 24 года и более; 4) предо­ставить общине право вместо выдачи земли выплачивать в течение трех лет равноценную денежную компенсацию идр.

Раскрывая смысл речей кадетских ораторов, В. И. Ленин писал:

«Красной нитью через все кадетские речи проходит спор против закона 9 ноября с точки зрения „осторожно­сти^ Нас, большевиков, обвиняли в том, что мы черним кадетов, называя их либеральными помещиками. Они хуже на самом деле. Они — либеральные чиновники. Нель­зя себе представить большего развращения демократиче­ского сознания масс, как это выступление в Гос. думе партии так называемых „демократов" с речами, притуп­ляющими борьбу, с проповедью чиновнической „осторож­ности", с подлым расхваливанием того ограбления и зака­баления крестьян крепостниками, которое зовется „великой реформой" 1861-го года!

Нападать на Столыпина за „неосторожность" его аграр­ной политики значит проституироваться, предлагаться на должность таких выполнителей этой самой политики, ко­торые сумели бы „осторожно" выполнить то же самое дело, т. е. провести ту же помещичью сущность под ложным флагом „конституционного демократизма", провести не путем одного насилия, а также и путем обмана крестьян» ³⁶.

Таким образом, кадеты стояли на той же помещичьей позиций решения аграрного вопроса, что и правые с ок­тябристами. Они расходились с ними только в методах его решения. «Столыпин и кадеты, самодержавие и буржуазия, Николай второй и Петр Струве,— писал В. И. Ленин,— сходятся в том, что надо капиталистически „очистить" обветшалый аграрный строй России посредством сохранения помещичьей земельной собственности. Они расходятся лишь в том, как лучше сохранять ее и насколь- ко сохранить» ³⁷.

^зв В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 17, стр. 312—313.

Там же, стр. 30.

Кадетская позиция по отношению к указу 9 ноября представляет собой поучительный пример того, как рево­люционность крестьянства заставила наиболее либе­ральную буржуазную партию занять наименее либе­ральную позицию в аграрном вопросе по сравнению с правыми и октябристами. Кадеты боялись, что столыпин­ский аграрный курс кончится крахом и тогда уже в рас­поряжении контрреволюции не будет никаких средств предотвращения крестьянской революции. Но та же рево­люционность крестьянства, его трудовицкий дух вынудили правых и октябристов отвергнуть межеумочную позицию кадетов и поставить вопрос по-столыпински. В этом и за­ключался заколдованный круг всей российской контрре­волюции. Оба пути грозили крахом, но у столыпинского пути было хотя бы то преимущество, что он еще не был испрсбован и имел шансы на успех, в то время как кадет­ский путь уже полностью обанкротился.

Подавляющее большинство крестьянских депутатов за­няло по указу 9 ноября по существу революционно-демо­кратическую позицию. Не только трудовики, но и правые и октябристские крестьяне заявили себя противниками по­мещичьего землевладения, выступили против их общего врага — крепостников-помещиков.

Одним из наглядных доказательств этого является аг­рарный проект правых крестьян (проект 42-х), о котором напоминала «Речь». В. И. Ленин писал о нем: «Будучи очень скромным по внешности, этот проект левее кадет­ского проекта, как признают и сами к.-д. Требуя обсужде­ния реформы, наделяющей крестьян землей, местными комиссиями, выбранными всеобщей подачей голосов, этот проект на деле есть революционный проект, ибо обсужде­ние земельной реформы на местах действительно демокра­тическими выборными учреждениями абсолютно несовме­стимо с сохранением в современной России власти царя и землевладения помещиков. И то обстоятельство, что в черносотенной Думе, выбранной на основе избирательного закона, специально подделанного в пользу помещиков по указаниям объединенного дворянства, при господстве са­мой отчаянной реакции и бесшабашного белого террора,— что в такой Думе 42 крестьянина подписали подобный проект, это лучше всяких рассуждений доказывает рево­люционность крестьянской массы в современной России. Пусть оппортунисты доказывают необходимость союза с

кадетами, необходимость сближения пролетариата с бур­жуазией в буржуазной революции,— сознательные рабочие только подкрепят, знакомясь с прениями в III Думе, свое убеждение в том, что невозможна буржуазная победонос­ная революция в России без общего натиска рабочих и крестьянских масс, вопреки шатаниям и изменам бур­жуазии» [138].

Основное содержание законопроекта сводилось к сле­дующему. Если в данной местности обнаружится нехватка земли для безземельных и малоземельных, то в государст­венный земельный фонд передаются, помимо других, и земли частновладельческие, по справедливой оценке для передачи им на льготных условиях, причем «продажа земли частным лицам воспрещается». «Долги, лежащие на землях, передаваемых в государственный земельный фонд, переводятся на государственное казначейство». А «для воз­мещения части предстоящих государству расходов при проведении земельной реформы необходимо ввести прогрес­сивный налог с земли». Наконец, проект предусматривал, как отмечал В. И. Ленин, создание «местных земельных учреждений», выбираемых «всем населением данной мест­ности», которые и определяют, какие земли подлежат пе­редаче в государственный фонд [139].

Правительство отлично поняло смысл проекта 42-х. Министр финансов В. Н. Коковцов сообщил Столыпину, что ипотечные долги частного землевладения составляют сумму свыше 2 млрд. руб.[140] Главноуправляющий ведомст­вом землеустройства и земледелия князь Б. А. Васильчи- ков заявил в своем ответе на запрос Столыпина, что воз­буждение вопроса, поднятого законопроектом, «приносит неисчислимый вред делу землеустройства», «возбуждает в населении несбыточные надежды», «отвлекает внимание крестьянства от тех способов, коими оно действительно может упрочить свое благосостояние». «Крестьяне, уже го­товые прийти к новым формам землепользования, вновь колеблются в своем намерении и, отказываясь приобретать отрубные участки и разверстывать чересполосность своих надельных земель, снова сосредоточатся на напряженном ожидании будущей прирезки земель». Надежде, что Дума даст землю, «ныне должен быть положен конец, и Государ­

ственная Дума, отвергнув рассматриваемый законопроект по принципиальным- основаниям, без передачи его даже в комиссию, сделает для успокоения страны и направления сельского населения на путь культурной работы более, чем, может быть, годы напряженных стараний правитель­ства» ⁴¹.

Не только ненависть к крестьянскому проекту руково­дила Васильчиковым. Основываясь на данных Централь- цого статистического комитета, он указывал, что «огром­ное большинство более крупных собственников», в случае введения прогрессивного налога, «будет вынуждено про­давать казне свои имения». А если оценка их «будет пре­доставлена местным землеустроительным учреждениям, избранным всем населением данной местности..., то крайне вероятно, что практика этих землеустроительных учрежде­ний еще значительно расширит те границы, в коих прину­дительное отчуждение предположено проектом» ⁴².

Столыпин, конечно, «вполне согласился» с соображе­ниями Коковцова и Васильчикова⁴³.

Большинство правых и других крестьян не трудовиков высказалось в духе законопроекта 42-х.

Крестьянин М. С. Андрейчук начал свое выступление следующим образом: «Обсуждая закон, созданный указом 9 ноября, я его приветствую». «Но,— продолжал он,— я хочу обратить внимание на кое-что другое. Наш уважае­мый докладчик в своем докладе подчеркнул, что если при­нять этот самый закон 9 ноября, то этим разрешится аграр­ный вопрос; по-моему, совсем не так. В аграрном вопросе должны быть разрешены еще многие другие стороны, так как не суть важно, что острота явилась в аграрном вопросе от 9 ноября, а суть важно и остро это безземелье и малозе­мелье крестьян». Если человек голоден, он все равно будет кричать, что хочет есть. Поэтому необходимо «частичное отчуждение» ⁴⁴. Так же выступил и Я. С. Никитюк. «Этот закон,— говорил он,— я приветствую, но я еще больше его приветствовал бы, если бы у нас была правда, если бы вместе с этим законом наделялись землей безземельные и малоземельные... Пусть нам отдадут... ту землю, которою мы пользовались еще в 40-х годах. Нас обманули в 1861 г. [141][142][143][144] при наделении землею (рукоплескания слева)... Говорят: у вас есть земельные банки; пусть они вам помогают. Да, верно, есть. Кому же они помогают? Помогают только тем людям, которые более состоятельны и которые уже имеют землю», а бедному даже ссуды не выдадут[145].

Лейтмотивом всех выступлений крестьян был этот двусторонний тезис: указ надо принять, но земельного во­проса он не решает.

«Указ 9 ноября,— говорил Ф. Т. Шевцов,— конечно, нужно принять... Но, гг., указом 9 ноября, опять я говорю, мы не ублаготворим народ. Народ, я повторяю, ожидал вовсе не указа 9 ноября, он его и не ожидает; он ожидает не разделения наших земель, которые у нас есть, он ожи­дает каких-либо источников наделения крестьян землею... Поэтому я говорю, что про этот указ 9 ноября я упоминаю с болью в сердце; он нужен и вовсе не нужен, он так, на воздухе... он идет сам по себе...» Мы здесь должны «уста­новить такой закон, который все-таки наделил бы беззе­мельных и малоземельных крестьян землей». «Без этого, гг., никогда вы не дойдете до мирного и спокойного, так сказать, состояния (рукоплескания слева и голос: слу­шайте, господа правые)»[146].

Крестьянин С. И. Сидоренко заявил: «Закон 9 ноября хорош, потому что як будет право собственности, так мож­но и одобрение получить, но что касается малоземелья и безземелья, то пока не будут удовлетворены безземельные, до тех пор не будет у нас, по России, спокойствия» [147].

Пора перестать говорить об указе и принять его, так начал свою речь В. Г. Амосенок. «Каждому из вас извест­но, кому полезен закон 9 ноября. Закон 9 ноября полезен крестьянам, имеющим достаточное количество земли... Вот поэтому я не могу не выразить правительству свою бла­годарность от имени таких крестьян Витебской губ. и от себя лично за инициативу и проведение в жизнь закона 9 ноября». Но безземельным он совершенно бесполезен, а малоземельным также не поможет[148].

Приведем еще одно выступление. «Закон 9 ноября вполне ясен и понятен,— говорил Г. Ф. Федоров.— С од­ной стороны, нельзя не признать закона 9 ноября, но с

другой — нельзя голосовать за этот закон потому, что в нем ничего не сказано о тех безземельных и малоземельных, которые, в случае принятия указа 9 ноября, останутся со­вершенно без земли и будут выброшены на произвол судьбы» ⁴⁹.

Сравнивая речи кадетов и крестьян, В. И. Ленин писал.

«Сопоставьте с этим речи крестьян. Вот вам типичный правый крестьянин Сторчак. Он начинает свою речь вос­произведением полностью слов Николая II о „священных правах собственности⁴⁴, недопустимости их „нарушения⁴⁴ и т. д. Он продолжает: „дай бог государю здоровья. Он хо­рошо сказал для всего народа...⁴⁴. Он кончает: „А если ска­зал государь, чтобы была правда и порядок, то, конечно, если я сижу на 3 десятинах земли, а рядом 30 000 десятин, то это не есть порядок и правда⁴⁴!! Сравните этого монар­хиста с монархистом Березовским. Первый — темный му­жик. Второй — образованный, почти европеец. Первый наивен до святости и политически неразвит до невероятия. Связь монархии с „порядком⁴⁴, т. е. беспорядком и неправ­дой, охраняющими владельцев 30000 десятин, для него неясна. Второй — знаток политики, знающий все ходы и выходы к Витте, Трепову, Столыпину и К°, изучавший тонкости европейских конституций. Первый — один из миллионов, которые маются всю жизнь на 3 десятинах и которых экономическая действительность толкает на мас­совую революционную борьбу против 30 000-чников. Вто­рой — один из десятков — самое большее: из сотни тысяч помещиков, желающий „по-мирному⁴⁴ сохранить свое „культурное хозяйство⁴⁴, помазав по губам мужичка. Не­ужели не ясно, что первый может сделать буржуазную ре­волюцию в России, уничтожить помещичье землевладение, создать крестьянскую республику (как бы ни страшило его теперь это слово) ? Неужели не ясно, что второй не мо­жет не тормозить борьбы масс, без которой невозможна победа революции?

Пусть пораздумают об этом люди, которые до сих пор никак не могут понять, что это значит: „революционно- демократическая диктатура пролетариата и крестьян­ства⁴⁴!» ⁵⁰.

Выступления крестьян-трудовиков по указу 9 ноября носили открыто выраженный революционный характер.

Ст. от., с. II, ч. 1, стб. 1265.

В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 17, стр. 315.

те

«...Мои избиратели,— заявил А. Е. Кропотов,— мне го­ворили о том, что закон 9 ноября — это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков и поме­щиков, а из бедняков — батраков, вечно голодных работни­ков». Защищая общину, он говорил: имеются миллионы бедняков, «но обезземелила их не община, а обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги...» Однообщинни- ки, предупреждал Кропотов, никогда не простят вышедшим из общины и захватившим их земли, хотя бы и на основа­нии писаного закона [149].

«Ни в каком случае,— закончил свою речь Г. Е. Рож­ков,— никто не должен дать свой голос за такой закон, к которому нужно подгонять жизнь штыками и нагай­ками» [150].

«Цель издания этого закона,— говорил И. С. Томи- лов,— вам известна. Он издан для того, чтобы погасить революционное движение, посеять раздор и вражду среди крестьян, поссорить их между собой и тем отвлечь стрем­ление отобрать у помещиков землю» [151].

Все неимущие крестьяне, заявил К. М. Петров, должны быть «наделены землей из удельных, кабинетских, мона­стырских, посессионных, частновладельческих и прочих земель. Все земли должны перейти в уравнительное поль­зование всего народа». «Указ 9 ноября, как сильно дейст­вующий болезнетворный микроб, может обнаружить не­сколько иные свои свойства, чем это представляют себе заправилы... При первой возможности мы будем стараться, насколько хватит наших сил, защищать трудовое населе­ние против эксплуататоров — гг. помещиков-дворян и про- мышленников-капиталистов» [152].

Сопоставляя речи правых крестьян с речами трудови­ков, В. И. Ленин писал: если правые крестьяне «выражают революционность крестьянской массы бессознательно, сти­хийно, сами боясь не только договорить до конца, но даже и додумать до конца то, что из их слов и предложений сле­дует, то трудовики в III Думе выражают дух массовой борьбы крестьян и прямо и открыто. Самые ценные при этом речи крестьян-трудовиков, которые излагают свои взгляды непосредственно, передавая с поразительной точ­ностью и живостью настроения и стремления масс, пу­таясь в программах (некоторые заявляют о сочувствии проекту 42-х крестьян, 'другие — кадетам), но тем сильнее выражая то, что лежит глубже всяческих программ» [153].

Общий вывод, который сделал В. И. Ленин, проанали­зировав речи крестьян-трудовиков, был весьма важен.

«Все трудовики-крестьяне во всех трех Думах,— по­дытоживал он,— высказались за национализацию всей земли, выражая это требование то прямым повторением программы трудовиков, то своеобразной переделкой „един­ственного налога", то бесчисленными заявлениями: „земля тому, кто ее обрабатывает", „мы согласны отдать наделы"

ИТ. д,

Жизнь насмеялась над „муниципализацией", над кри­ками о „Вандее"» [154].

Расхождения трудовиков с правыми крестьянами сво­дились, как мы видели, к двум пунктам: первые защищали общину и отвергали указ 9 ноября, вторые, наоборот, вы­ступали против общины и за указ.

Первое расхождение было явно несущественным. Оно лишний раз подтверждало ленинскую мысль о том, что тео­рии народничества, в которые трудовики облекали свою аграрную программу («уравнительность», «трудовое нача­ло» и т. п.), не имели ничего общего с действительным со­держанием крестьянских требований. То, что правые крестьяне выступали против общины, доказывало, что им не было никакого дела до народнического «социализма», что они жаждали стать свободными фермерами на осво­божденной от всяческих феодальных, в том числе и общин­ных, пут земле. Трудовик, защищая общйну, выступал как представитель определенной доктрины; чуждый же вся­ким теориям правый крестьянин стихийно (и в данном слу­чае более правильно) выражал истинный характер стрем­лений миллионов крестьян.

Второе расхождение по указу 9 ноября кажется более глубоким. Но на самом деле это было не так. Правые крестьяне, как видно из их выступлений, не связывали принятие указа с решением аграрного вопроса в смысле наделения безземельных и малоземельных крестьян зем­лей. Указ, считали они, должен быть принят сам по себе, а наделение землей должно быть осуществлено само по себе. Лучше всего эта идея была выражена в цитирован­ных выше словах крестьянина Шевцова, заявившего, что указ 9 ноября «нужен и вовсе не нужен». О таком «парал­лельном» взгляде на указ свидетельствует тот факт, что правые крестьяне потребовали обсуждения проекта 42-х в самый разгар прений по указу. Борьба, которая завяза­лась вокруг этого требования, лучше всего доказывает, что правые крестьяне твердо считали, что настоящие аграрные законопроекты еще впереди.

Бешенство и испуг правых и октябристов по поводу этого выступления крестьян еще усилились от сознания, что им не удалось ни в первой, ни во второй сессии отверг­нуть законопроект 42-х без передачи в комиссию, как того требовал Васильчиков и хотели они сами, а пришлось сообразовывать свое поведение с учетом настроений «своих» крестьян. Уже самый этот факт, как они отлично понимали, говорил о поражении политики обмана кресть­янских депутатов. Указ 9 ноября не гарантировал кресть­янского «успокоения», он не достигал главной цели: отвле­чения внимания крестьян от помещичьих земель.

Именно этот капитальный факт сводил на нет разницу в позиции правых крестьян и трудовиков. И те и другие в конечном итоге стояли за национализацию всей земли.

От социал-демократической фракции выступили два оратора. Оба они были меньшевиками. Тем не менее пози­ция социал-демократии, с точки зрения большевиков, была ими изложена правильно. «Оба... товарища,— указывал В. И. Ленин,— исполнили свое дело правильно». Постанов­ка вопроса у обоих «была революционно-социал-демокра­тическая» [155]. Более того, речь Т. О. Белоусова была осно­вана на цифрах и выводах В. И* Ленина, взятых из его написанных к тому времени, но еще не опубликованных работ «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905—1907 годов» и «Аграрный во­прос в России к концу XIX века» [156]*

В формуле перехода фракции говорилось, что «указ 9 ноября представляет одно из звеньев дворянско-бюро­кратической системы решения вопросов, выдвинутых дви­жением последнего времени», т. е. революцией 1905—

1907 гг. В ней отмечалось, что правительство своей аграр­ной политикой преследует цель «усилить и укрепить класс зажиточной сельской буржуазии, надеясь найти в ней опору в борьбе с экономическими и политическими притязаниями масс, чтобы тем сохранить господствующее положение за землевладельческим классом и бюрокра­тией». Подчеркивалось, что «существенной целью указа 9 ноября является стремление разбить солидарность крестьян», имевшую место в период революции. Главный вывод гласил: улучшение положения десятков миллионов крестьян возможно «только при переходе земель средних и крупных землевладельцев, а также земель государствен­ных, удельных и монастырских в руки крестьян» [157].

Слово «муниципализация» не было произнесено ни разу, и это было отнюдь не случайно. На заседаниях фрак­ции, посвященных предстоящим (выступлениям по указу 9 ноября, меньшевики настойчиво требовали, чтобы один из ораторов обязательно развил тезис о муниципализации, и добились соответствующего решения[158]. Тем не менее этого сделано не было, и «виной» тому была позиция крестьянских депутатов. Выступать с «муниципализа­цией» при таких настроениях крестьянства, склоняв­шегося к национализации земли, означало поставить под удар остатки своего влияния в рабочем движении. Жизнь заставляла признать правоту аграрной программы больше­виков и прятать меньшевистскую программу подальше от представителей крестьянства.

Таким образом, главный итог прений по указу 9 нояб­ря состоял в том, что и в третьеиюньский период все крестьянство в аграрном вопросе продолжало оставаться на революционно-демократических позициях.

В связи с этим В. И. Ленин писал: «Неудержимое бешенство, с которым правые нападают на революцию, на конец 1905 года, на (восстания, на обе первые Думы, пока­зывает лучше всех длинных рассуждений, что хранители самодержавия видят перед собой живого врага, что борьбу с революцией они не считают конченной, что возрождение революции стоит перед ними ежеминутно, как самая реальная и непосредственная угроза. С мертвым врагом так не борются. Мертвого так не ненавидят» [159].

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Национализм. Национализм — важнейшая часть политики третьеиюньской монархии — был провозглашен уже в третьеиюньском манифесте, требовавшем, чтобы новая Дума была «русской по духу». В полном соответствии со взятым бонапартистским курсом национальная политика царизма проводилась в расчете на два большинства, и про­вал ее был обусловлен той же причиной, которая привела к краху политику бонапартизма в целом.

Революция 1905—1907 гг. поставила перед царизмом и буржуазией национальный вопрос как проблему предот­вращения распада империи, сохранения «единой и неде­лимой» России. Для обоих партнеров по контрреволюции это было вопросом жизни и смерти. Для царизма империя была оправданием его существования, основой политиче­ского всевластия и монополии военной силы. Русской бур­жуазии, слабой и хищнической, она давала возможность расти вширь и сохранять господствующее положение по отношению к буржуазии окраин.

Еще в ходе революции все черносотенно-монархиче­ские организации борьбу с национально-освободительным движением провозгласили в качестве одной из своих основ­ных задач. В 1906 г. возникла еженедельная газета «Ок­раины России», ставившая целью борьбу против «сепара­тизма» окраин на началах «единства, неразрывности и це-

6 А. Я. Аврех

лостности России...» Спустя два года газета выступила инициатором создания «Русского окраинного общества», с тем чтобы предупреждать «шатания власти» в нацио­нальном вопросе, чтобы «содействовать власти держаться ясного и определенного пути» [160].

По примеру петербургского «Окраинного общества» возникли аналогичные общества и в других городах, раз­множались черносотенно-националистические листки и газеты — «Друг» (Кишинев), «Сусанин» (Красноярск), «Русский богатырь» (Николаев), «Южный богатырь» (Одесса), «Одесская резина»[161]. Во главе всего реакцион­но-националистического фронта стояли, помимо Совета объединенного дворянства, партия националистов. Всерос­сийский национальный клуб, газета «Новое время».

В третьеиюньский период национализм выступил в са­мой свирепой зоологической форме. Теоретик национализ­ма Меньшиков категорически отрицал мысль о том, что «инородцы» такие же граждане империи, как и русские: «конечно, не такие и не должны быть такими» [162]. Програм­мный лозунг национализма был предельно краток и ясен: «Россия для русских». Основные пункты программы пар­тии националистов сводились к следующему: 1) господст­во православной церкви; 2) содействие .боевой мощи Рос­сии; 3) национальное и религиозное направление народного образования; 4) «борьба с еврейством».

Позиция октябристов в национальном вопросе почти не отличалась от позиции правых. Даже орган Струве, всячески защищавший октябристов, был вынужден при­знать, что при проведении в Думе националистических законопроектов октябристы были «по существу те же на­ционалисты» [163]. Одна из главных ошибок избирательного закона И декабря 1905 г., по мнению октябристского офи­циоза, состояла в том, что «колонии получили те же права, что и метрополия» [164]. Разница между правыми и октябри­стами заключалась лишь в той реальной роли, которую они играли при осуществлении националистического курса в Думе. Первые выступали в качестве младшего партнера, вторые были подлинными хозяевами положения.

Национальная политика кадетов характеризовалась в третьеиюньский период крутым поворотом в сторону от­крытого национализма и шовинизма.

В начале 1908 г. Струве опубликовал статью под назва­нием «Великая Россия», которая была явным прообразом его будущей статьи в «Вехах». Заголовок статьи, по при­знанию самого автора, представлял собой заимствование из известной фразы Столыпина, брошенной им в адрес со­циал-демократической фракции II Думы: «Вам нужны ве­ликие потрясения, нам же нужна Великая Россия», Статья требовала возврата к активной ближневосточной политике, опирающейся на франко-русский союз и англо­русское соглашение 1907 г.[165]

В связи с этим Струве разработал свою теорию «здоро­вого», «творческого» национализма, противопоставляемого им национализму официальному. Есть два национализма, писал он. «Один — национализм свободный, творческий и потому открытый и в подлинном и лучшем смысле завое­вательный. Другой — национализм скованный, пассивный и потому вынужденный бояться других и обособляться от них. Это национализм — закрытый или замкнутый и обо­ронительный» [166]. Классическим примером первого национа­лизма, которому надо подражать, Струве считал англий­ский национализм. Главный вред официального национа­лизма, основанного лишь на голом насилии, Струве усматривал в том, что он препятствует естественному про­цессу ассимиляции нерусских народов. Не поддающимися ассимиляции он считал только финнов и поляков, тем не менее делал вывод, что и Финляндия и Польша должны оставаться в составе Российской империи как ее нераз­рывные части.

Что же касается струвистской программы «творче­ского» национализма, то она была весьма куцей и пол­ностью совпадала с официальной политикой кадетской партии. Вся она сводилась к отказу от грубо насильст­венных методов русификации, применяемых правыми, и к предоставлению нерусским народам права пользовать­ся родным языком в школе, суде и земском самоуправле­нии. Расхождение между Струве и прогрессистами, с одной стороны, и кадетами — с другой касалось вопросов тактики.

Основной упрек, который делал Струве руководству ка­детской партии, состоял в том, что партия, из-за боязни общественного мнения, отмежевалась от “официального национализма и тем самым добровольно отдала правым мо­нополию на национализм. «Государственный национа­лизм» был принесен в Жертву оппозиционному либерализ­му. «Захват монополии патриотизма правыми группами,— писало „Слово",— это одна из весьма и весьма тягостных ошибок, допущенных прогрессивной частью нашего об­щества» [167].

Даже «Новое время» признало тон «патриотических» заявлений кадетов в связи с боснийским кризисом «в выс­шей степени симпатичным»[168]. А столыпинская «Россия» прямо обвиняла кадетов в том, что они объявили себя националистами, чтобы заняться «уловлением сердец» ок­тябристов [169]. Их «игра в националистов» была рассчитана «на откровенную сделку с настроениями данной минуты», указывала газета, имея в виду настроения правых и ок­тябристов.

Конечная цель политики национализма сводилась к тому, чтобы привести к полной покорности все националь­ные окраины и нерусские народы России, сломить у них всякую волю к борьбе за национальное равноправие. По­этому в равной мере преследовались и угнетались народы Кавказа и Средней Азии, Поволжья и Сибири, Прибалтики и Польши, Украины и Белоруссии. Однако в ходе выполне­ния этой задачи на первый план по ряду причин выдвину­лись три главных вопроса: финляндский, польский и ев­рейский. На них-то царизм и черносотенная Дума и сосре­доточили основное внимание.

Поход на Финляндию. Первой жертвой воинствующего на­ционализма была избрана Финляндия. Выбор этот был не случаен. Во-первых, царизм решил взять реванш за поне­сенное поражение, когда пришлось отменить все бобриков- ское законодательство и восстановить финляндскую кон­ституцию. Во-вторых, Финляндия во время революции слу­жила убежищем и базой для русских революционеров, так как действия русской полиции там были ограничены. На­конец, в-третьих, и это главное, государственная автономия

Финляндии с ее конституцией, всеобщим избирательным правом, экономическими успехами, достигнутыми в труд­ных природных и экономических условиях, была живым отрицанием Российской империи с ее методами жесто­кого подавления свободы народов, примером для других окраин.

В третьеиюньский период царизм решил раз и навсегда покончить с финляндской конституцией, не останавли­ваясь перед самыми крайними средствами вплоть до при­менения вооруженной силы и уничтожения финляндского сейма. В числе яростных ненавистников Финляндии был царь, требовавший от Столыпина самых решительных действий. В 1907 г. было создано так называемое Особое со­вещание по делам Финляндии. О значении, которое ему придавалось, можно судить уже по его составу: председа­телем был назначен Столыпин, членами — министры В. Н. Коковцов, П. А. Харитонов, И. Г. Щегловитов и др.

Но если во времена Н. И. Бобрикова царизм действовал, так сказать, в одиночку, то теперь ему на помощь пришла черная Дума, выдавая свою поддержку за голос страны. В 1908 г. октябристы, националисты и правые внесли в Думу запросы, адресованные председателю Совета минист­ров, в которых доказывалось, что Финляндия во время ре­волюции готовилась путем вооруженного восстания до­биться полного отделения от России и что политика сепа­ратизма и пренебрежения к России проводится ею и по сей день. Все три запроса были заранее согласованы со Столыпиным и должны были демонстрировать общую «тревогу» правительства и «народного представительства», вызванную политикой обособления Финляндии, которая якобы наносит «ущерб Российскому государству» ^п.

Столыпин выступил с ответом немедленно, не дожи­даясь даже принятия запросов Думой. Позже один из главных душителей финляндской свободы, член Государст­венного совета В. Ф. Дейтрих, прямо заявил, что указан­ные «запросы были предъявлены с ведома и согласия П. А. Столыпина. Они дали ему возможность ясно и от­четливо изложить взгляд правительства на финляндский вопрос. Взгляд его на этот вопрос совпадал со взглядами Н. И. Бобрикова» [170][171].

Речь Столыпина, в которой он требовал покончить с финляндским «сепаратизмом» путем уничтожения фин­ляндской конституции и просил для этой цели «нравствен­ной поддержки» Думы, была встречена ее право-октяб­ристским большинством с бурным восторгом. Марков 2-й предложил объявить Финляндии «немедленную войну» и завоевать ее. «Если целый народ,— вопил он,— цельзя за­ключить в сумасшедший дом..., то все же придется надеть на него смирительную рубашку». Депутатов-крестьян Мар­ков уверял, что Финляндия достигла своих успехов не благодаря царящим там порядкам, а за счет русского на­рода, что она «разжирела и отъелась на русских деньгах». От имени правых он выразил полное одобрение и сочувст­вие намерениям правительства в отношении Финляндии. Вторя своему собрату, Пуришкевич требовал: «Пора это зазнавшееся Великое княжество Финляндское сделать таким же украшением русской короны, как Царство Ка­занское, Царство Астраханское, Царство Польское и Нов­городская пятина, и мне кажется, что дело до этого и дойдет» [172].

В том же духе говорили и октябристы, заверяя Столы­пина, что он целиком может рассчитывать в финляндском вопросе на их поддержку[173].

«Результатом запросов,— по словам того же Дейтри- ха,— было: перемена личного состава высшей финлянд­ской администрации, издание правил 20 мая 1908 г., в силу которых все финляндское управление, до того фак­тически совершенно независимое от имперских минист­ров, ставилось под контроль Совета министров, и, наконец, закон 17 июня 1910 г. об общегосударственном законода­тельстве» [174]. Именно этот закон был главной акцией, со­вершенной правительством и Думой против Финляндии в третьеиюньский период. Он служил правовой основой уничтожения финляндской конституции.

Выработка законопроекта была поручена так называе­мой русско-финляндской комиссии, высочайше утвержден­ной в 1909 г. Целью его было отграничить сферу общеим­перского законодательства от собственно финляндского и определить, каким путем будут разрабатываться и вно­ситься в русские законодательные учреждения законо­проекты, касающиеся Финляндии, но имеющие общегосу­дарственное значение. Иными словами, комиссии пред­стояло решить, какие области управления изъять из ком­петенции финляндского сейма и сделать их достоянием общеимперского законодательства.

По утвержденному царем Положению, комиссия со­стояла из пяти финских членов, посылаемых сеймом, и пяти русских, назначаемых верховной властью. Один­надцатым был председатель комиссии, которым был назна­чен государственный контролер Харитонов. Поскольку, согласно Положению, решения принимались простым боль­шинством голосов, то участие финских членов в комиссии было простой фикцией. Решения же, которые будут при­няты комиссией, можно было предугадать заранее, хотя бы потому, что более зловещих для Финляндии фигур, чем русские члены комиссии, трудно было себе представить. Все они были ярыми «бобриковцами», глава пятерки Дейт- рих являлся помощником Бобрикова, и разница между ними состояла лишь в том, что Бобрикова в Финляндии убили, а Дейтриха только ранили.

Все попытки финских членов комиссии добиться ком­промисса, но с сохранением основных прав сейма не при­вели, конечно, ни к каким результатам, и русская часть ко­миссии в одностороннем порядке выработала законопроект, который являлся полным отрицанием финляндской кон­ституции. Главная суть его заключалась в перечне вопро­сов, изымавшихся из сферы финляндского законодательст­ва и делавшихся объектом общеимперского законодатель­ства. Перечень содержал такие вопросы, как налоги, воин­ская повинность, права русских подданных, проживавших в Финляндии, государственный язык, суд, охрана государ­ственного порядка, уголовное законодательство, школьное дело, общества, союзы, печать, таможенные тарифы, тор­говля, монетная система, почта, железные дороги й др. Од­ного взгляда на этот перечень достаточно, чтобы понять, что законопроект начисто уничтожал автономию Финлян­дии, а финляндский сейм превращал в обычное губернское земское собрание.

Деятельность харитоновской комиссии вызвала самое горячее одобрение со стороны всех черносотенных органи­заций. Очередной съезд объединенных дворян в марте 1910 г. устроил приглашенным русским членам комиссии восторженное чествование.

Законопроект об общеимперском законодательстве, ка­сающийся Финляндии, был принят Думой и Государствен­ным советом буквально в пожарном порядке. 14 марта 1910 г. последовал высочайший манифест о внесении за­конопроекта в Думу. 17 марта он уже был оглашен в Думе, а 22 марта передан в комиссию. 10 мая законопроект по­ступил на рассмотрение Думы и 25 мая уже был ею при­нят. Государственному совету, обычно такому медлитель­ному, понадобился на этот раз всего лишь месяц, чтобы ут­вердить законопроект. 17 июня 1910 г. он был утвержден царем и стал законом.

Обсуждение законопроекта в Думе проходило в атмос­фере дикой травли финнов. Опять были пущены в ход уг­розы подавления «силой оружия», обещаны «самые беспо­щадные репрессии... в отношении взбунтовавшейся окраи­ны», заявлено, что «любви чухонской нам не нужно», и т. п. Когда председатель объявил, что законопроект принят, Пуришкевич воскликнул: «finis Finlandiae» — конец Финляндии [175].

Кадеты и прогрессисты выступали против законопроек­та. Их общую точку зрения на задачи и методы империа­листической и колониальной политики выразил Милюков. Наша основная ошибка, заявил он, состоит в том, что мы «действуем ассирийскими средствами», в то время как надо в пример брать Англию. «...Есть империалистская полити­ка и политика,— воскликнул Милюков.— Та империалист­ская политика, которую ведет империалистская Англия, разве похожа на нашу!» «Завидно становится, когда чита­ешь о культурных методах английской колониальной по­литики», «умеющей добиваться скрепления частей цивили­зованными, современными средствами» [176].

Только левые депутаты заклеймили законопроект с подлинно демократических позиций.

Трудовик-крестьянин Рожков в заключение своей речи воскликнул: «Мы шлем наш дружеский и горячий привет финляндскому народу... и протестуем против данного за­конопроекта». Другой крестьянин-трудовик, Кропотов, зая­вил: «Большинство крестьян Российской империи на своей шкуре переживают гнет правительства, и, следовательно,

крестьяне не могут желать какому бы то ни было народу гнета, а тем более свободному народу финляндскому» [177].

Из выступлений социал-демократов наиболее сильной была речь Покровского. «Теперь вы,— делал он свой глав­ный вывод,— снова беретесь за финляндцев. И русский на­род, и его боевой авангард, рабочий класс, еще раз подает братскую руку финляндскому народу для общего дела ос­вобождения от политического гнета. Не здесь решится финляндский вопрос, он решится народной борьбой!» [178].

В. И. Ленин посвятил законопроекту специальную статью «Поход на Финляндию». Разоблачая в ней не толь­ко царизм, но и кадетов как националистов и мнимых дру­зей Финляндии, а также финляндскую буржуазию, В. И. Ленин писал: «Придет время — за свободу Финлян­дии, за демократическую республику в России поднимется российский пролетариат» [179].

Сам по себе закон 17 июня 1910 г. не имел непосредст­венных практических последствий. Его значение состояло в том, что он являлся «законной» основой для принятия законопроектов, конкретно затрагивающих тот или иной пункт из указанных в перечне. Дума успела принять не­сколько таких законов (об «уравнении» прав русских граждан, проживающих в Финляндии, с финскими, юб уп­лате финляндской казной 20 млн. марок взамен отбывания финскими гражданами воинской повинности и др.). Пра­вительство и Дума и на этот раз очень торопились. «Контр­революция в России,— писал В. И. Ленин,— спешит вос­пользоваться полным затишьем у „себя дома^и, чтобы воз­можно больше отнять из финляндских завоеваний» [180].

Однако все принятые антифинляндские законы и про­екты остались на бумаге. Их осуществлению помешал но­вый революционный подъем, достигший кульминации в 1912—1914 гг. Разразившаяся затем мировая война соз­дала для решения финляндского вопроса · уже принци­пиально иную ситуацию. Вторая «бобриковщина», таким образом, провалилась так же бесславно, как и первая. Польский вопрос. Чрезвычайно важное место в политике царизма и буржуазии занимал польский вопрос. Всегда

сложный и острый, он продолжал оставаться таким же и в третьеиюньский период. Помимо таких причин, как ре­волюционное и национально-освободительное движение, большую роль играла и связь польского вопроса с ближне­восточной политикой и с украинским вопросом.

Активная ближневосточная политика царизма была возможна лишь под лозунгом славянского единства, воз­главляемого Россией. Однако такой лозунг было трудно осуществить, когда на глазах у всего славянского мира ца­ризм у себя дома травил и преследовал родственный сла­вянский народ — поляков.

Третьеиюньский закон резко сократил польское пред­ставительство в Думу. При обсуждении правительствен­ной декларации вторая речь Столыпина изобиловала рез­кими нападками в адрес поляков. С трибуны Думы и на страницах правооктябристской печати не прекращались антипольские выступления. Ненависть октябристов к по­лякам объясняется ненавистью московских текстильных фабрикантов к своим лодзинским конкурентам, она имела под собой, так сказать, «хлопчатобумажную основу». Пра­вооктябристский лагерь выдвигал против польских поме­щиков и буржуазии два основных обвинения: стремление к автономии, как к первому шагу воссоздания польского государства, и эксплуатация и полонизация «русских», т. е. белорусских и украинских, крестьян польскими по­мещиками и католической церковью.

На самом деле положение было несколько иным. В пе­риод первых двух Дум польское коло действительно тре­бовало автономии Царства Польского и внесло соответст­вующий законопроект в Думу. В третьеиюньский период польские помещики и буржуазия отказались от лозунга автономии и встали на путь «реальной политики», ограни­чив свои требования введением земства и городского са­моуправления в польских губерниях, суда присяжных и польского языка в школе и выражая полную готовность тесного и лояльного сотрудничества с царизмом. Именно такую политику вело в III Думе польское коло, состояв­шее в большинстве из народовцев (национал-демократиче- ская партия), которых В. И. Ленин характеризовал как польских октябристов. Устами одного из его членов было заявлено, что автономию до времени надо «повесить на вешалку» и заняться достижением возможного. Для де­монстрации такой политики коло зачастую голосовало с

октябристами против кадетов, подчеркивая, что последние для него недостаточно «солидны».

Все это создавало возможность так называемого русско- польского «примирения», которое облегалось еще и тем обстоятельством, что внешнеполитическая линия не толь­ко октябристов, но и кадетов и прогрессистов почти совпа­дала с внешнеполитическим курсом царизма. Примерно с 1908 г. Милюков стал уделять огромное внимание внешне­политическим вопросам, в частности славянской проблеме. В марте 1909 г., в связи с боснийским кризисом, он в спе­циальном докладе подчеркнул, что «в области внешней политики наше отношение должно быть иное, чем во внут­ренней: менее партийное» [181]. В дальнейшем он не раз со­лидаризировался с политикой Министерства иностранных дел. В славянском вопросе Милюков требовал, с одной стороны, отказаться от всяких мешающих трезвой полити­ке пошлых сентиментов, вроде исконной любви к «братьям- славянам», и использовать постоянный страх славян перед германской опасностью, а с другой — обосновывал необхо­димость нового подхода к славянской проблеме, замены грубых методов традиционного панславизма более гибкой политикой «равенства» и культурно-экономического сбли­жения всех славянских народов.

Попытка русско-польского «примирения» была пред­принята на базе «неославизма».

Изобретателем этого термина был чешский буржуазно- яационалйстичежий деятель, депутат австрийского рейхс­рата, лидер партии младочехов (партии крупной чешской буржуазии) Крамарж [182]. Уже само слово «неославизм» го­ворит о том, что он противопоставлялся старому русскому панславизму и что Крамарж ориентировался не на Авст­рию, а на царскую Россию. Главная цель Крамаржа сво­дилась к тому, чтобы объединить в единый блок против австрийского меньшинства всех славянских депутатов рейхсрата, составлявших большинство. Славянские нацио­нальные группы в рейхсрате постоянно враждовали между собой, и именно на разжигании и использовании этой вражды базировалась национальная политика «лоскутной империи». Средство достижения своей цели Крамарж видел в русско-польском «примирении», которого нельзя было достигнуть, не учитывая интересов царизма и партий дум­ского большинства.

Приехав в Пе’ррбург в мае 1908 г., Крамарж повел переговоры относительно возможности русско-чюльского «примирения». Обращался он главным образом к Столы­пину, правооктябристским кругам и коло, совершенно пра­вильно полагая, что решение дела зависит от них, а не от кадетов. Наиболее тесный контакт Крамарж поддерживал с «Клубом общественных деятелей» — организацией право­октябристского толка, возглавлявшейся членом Государст­венного совета Красовским. В результате переговоров в Праге с 30 июня но 5 июля. 1908 г. был проведен славян­ский съезд, названный «предварительным». Русско-поль­ский вопрос прямо не фигурировал на повестке дня, но в действительности он был основным. В закрытом заседании была предпринята попытка договориться. Поляки потребо­вали предоставления им возможности «свободного нацио­нального развития». Русская делегация, в которой преоб­ладали правые элементы, в ответ заявила о необходимости признания поляками «русской государственности и едино­го русского народа», т. е. всякого отказа от идеи поль­ской автономии в принципе.

Соглашение не состоялось. Правые и октябристы дали Пражскому съезду самую отрицательную оценку. Крамар- жа называли политическим гешефтмахером и лавочником (Крамарж — по-чешски «лавочник»). Польский вопрос был объявлен исключительно внутренней компетенцией России, поляки обвинялись в австрофильстве и предатель­стве русских и славянских интересов.

В мае 1909 г. в Петербурге происходили совещания ис­полнительного комитета Пражского съезда, который снова обсуждал вопрос о русско-польском сближении. В начале 1910 г. он вновь собрался в Петербурге, с тем чтобы дого­вориться о созыве второго славянского съезда. Его решено было провести в июне этого года в Софии. Но созыв этого второго и последнего съезда и руководство им взяло на себя, совершенно оттеснив «неославистов», «Петербургское славянское благотворительное общество», реакционная сла­вянофильская организация, которую можно считать фи­лиалом или секцией Совета объединенного дворянства. В польском вопросе общество занимало самые крайние ру­сификаторские позиции. Поляки и кадеты отказались уча­ствовать в съезде, прислав лишь наблюдателей. Русская делегация состояла в основном из националистов, но воз­главлял ее Гучков. Правооктябристская пресса Софийским съездом была очень довольна. Особенный восторг встрети­ло «историческое» решение съезда о признании общесла­вянским языком русского языка и решение об издании об­щеславянской энциклопедии, «конечно, на русском языке». «Теперь,— писал один из главных деятелей общества,— задача сводится к тому, чтобы в средних школах в славян­ских странах обучали русскому языку достаточно хоро­шо» [183]. Съездом в Софии, писал в свою очередь орган ок­тябристов, «кладется почин великого дела» [184].

Таким образом, «неославизм» завял, не успев расцвести. Польский вопрос, так же как и другие, мог решаться третьеиюньской монархией только по-столыпински. На по­вестку дня Думы были поставлены антипольские национа­листические законопроекты.

Западное земство. Первым из них был законопроект о вве­дении земства в шести губерниях Западного края: Витеб­ской, Минской, Могилевской, Волынской, Киевской и По­дольской. Особенностью этих трех западных и трех юго-за­падных губерний (так же как и трех северо-западных гу­берний — Виленской, Ковенской и Гродненской) было то, что крупное землевладение там преимущественно было польским, а крестьянская масса в большинстве состояла из белорусов и украинцев, которых, однако, правительство принципиально называло «русскими», поставив вообще вне закона слова «украинец» и «белорус». Русских помещиков в Западном крае было сравнительно мало, причем многие из них не вели там собственного хозяйства и либо сдавали свои земли в аренду, либо спекулировали ими.

Украинские и белорусские крестьяне и батраки нена­видели польских магнатов, которые веками подвергали их нещадной эксплуатации и насильственному ополячению. Этим обстоятельством и решили воспользоваться вдохно­вители и авторы законопроекта, чтобы превратить запад­ные губернии в своего рода котел, кипящий националисти­ческими страстями и заражающий ими атмосферу всей страны. Но этим задача не исчерпывалась. Дополнительная цель состояла в том, чтобы упрочить позиции и влияние

русских помещиков и православного духовенства среди крестьян, создав тем самым благоприятные условия для политики их русификации и борьбы с национально-освобо- ди**ельными устремлениями. В основном ставка здесь дела­лась на кулачество, которое в крае, особенно в юго-запад­ных губерниях, стало уже весьма весомой величиной. Кро­ме того, введение земства позволяло покончить с монопо­лией польского представительства в Государственный со­вет от западных губерний, поскольку выборы производи­лись здесь, из-за отсутствия земства, дворянскими собра­ниями, а в них господствовали польские землевладельцы.

Всех этих целей нельзя было достигнуть механическим распространением на указанные губернии земского Поло­жения 12 июня 1890 г., основанного на сословности и раз­мерах землевладения: в таком случае преобладание в зем­стве получили бы польские помещики. Поэтому законо­проект вносил в Положение ряд принципиальных измене­ний. Главные из них были следующие. Вместо сословных курий (крестьянской и помещичьей) вводились курии на­циональные — польская и русская (куда зачислялись все неполяки), избиравшие отдельно уездных и губернских гласных. Представительство от национальности зависело не от размеров землевладения, а фиксировалось в опреде­ленных размерах. Фиксация была построена на совершен­но искусственном приеме, состоявшем в том, что брался процент численности населения данной национальности по губернии и процент ценности принадлежавшей ей земли и недвижимых имуществ, облагаемых земскими сборами, но уже в поуездном исчислении, которые затем складывались и делились пополам. Полученная цифра и составляла пре­дельное число избираемых курией гласных. Например, польское население одной из губерний составляло 2%, а ценность польской недвижимости в одном из уездов этой губернии равнялась 38% ценности всего недвижимого иму­щества. После сложения и деления получалось число в 20 гласных.

Но для авторов законопроекта было неприемлемо и кре­стьянское большинство в земстве. Поэтому вводился пункт, согласно которому в уездные земские собрания сельские общества могли посылать не больше трети всех гласных. В губернское же земство не полагалось ни одного кресть­янского гласного. Зато увеличивалось представительство православного духовенства с одного до трех в уездном

земстве и до четырех в губернском. Специальные статьи предусматривали, что председатель, не менее половины членов управ и земских служащих по найму (врачи, учи­теля, агрономы и др.) должны быть русскими. Евреи в земство не допускались.

Но даже такие новеллы не обеспечивали большинства русским помещикам в трех северо-западных губерниях, поэтому от первоначальной мысли о распространении зем­ства на все девять западных губерний пришлось отказать­ся, оставив законопроект только для перечисленных выше шести губерний.

Все принципиальные основы законопроекта, еще до того как он был выработан Министерством внутренних дел, были изложены в специальной брошюре В. В. Шуль­гина, крайнего правого депутата Думы (затем национали­ста), выражавшего взгляды помещиков юго-западных гу­берний, представители которых составляли костяк фрак­ции националистов.

Законопроект о западном земстве представлял собой ти­пичный образчик бонапартистской политики. С одной сто­роны, он был задуман как союз русских помещиков с ук­раинским и белорусским крестьянством, направленный против польских помещиков, с другой — это был классо­вый союз русских и польских помещиков против крестьян­ской массы. Главная цель состояла, как уже указывалось, в разжигании национальной вражды в крае. В то же время реакционнейший по своему содержанию законопроект имел видимость крупного либерального начинания: он

вводил бессословное начало в земстве и несколько увели­чивал крестьянское представительство, так как Дума, на­ряду с некоторым увеличением числа крестьянских глас­ных от сельских обществ, понизила еще наполовину зе­мельный ценз для крестьян — собственников земли, в большинстве кулаков, выбиравшихся в земство отдельно съездом мелких землевладельцев.

Выступления представителей право-октябристского большинства по законопроекту, обсуждавшемуся в Думе в мае 1910 г., вылились, как обычно, в травлю поляков, а критика его кадетами и прогрессистами исходила из того же тезиса о гибельности для великодержавной и имперской политики прямолинейного и грубо-примитивного национа­лизма. Западное земство, кричал Марков 2-й, — это оборо­на против поляков, а тем, кто говорит, что такая оборона не нужна, «может быть только один ответ: вы, слюнтяи, молчите, ибо вы ничего не понимаете в государственном деле». В свою очередь кадет Родичев предупреждал: если государство ведет подобную политику, то «будьте покойны, это государство развалится». Другой тезис кадетов, как и при обсуждении финляндского законопроекта, состоял в том, что подобные законопроекты заставляют поляков (как и финнов) ориентироваться на Запад, точнее — на Герма­нию, потенциального врага России. «Разве государствен­ная та мера,— спрашивал прогрессист В. С. Соколов,— ко­торая ведет к тому, что, в случае войны с соседними госу­дарствами, вы должны на окраинах выставлять и держать целые корпуса для того, чтобы они не проявили враждеб­ных отношений, чтобы они не стали на сторону того врага, который нападает на наше отечество?» [185].

Польское коло, разумеется, выступало против законо­проекта, но не с демократических, а с реакционно-нацио­налистических позиций, апеллируя к чувству классовой солидарности правых и октябристов и уверяя их в своей верности царю и империи. Напомнив им о совместной борьбе русских и польских помещиков против революцион­ного движения ов крае в 1905 г., один из членов коло за­явил: «...Если бы вы вместо вашего узкого национализма поставили русский государственный национализм, то, по­верьте, что инородцы не хуже вас защищали бы и силу, и мощь, и единство русского государства...» [186] Конкретно требования коло сводились к тому, чтобы на западные гу­бернии было распространено земское Положение 12 июня 1890 г. в его чистом виде. Иначе говоря, оно требовало прежде всего уничтожения национальных курий и фикса­ции гласных.

Чрезвычайно показательной была позиция депутатов- крестьян от западных губерний. Все они высказались за законопроект, но потребовали увеличения крестьянского представительства, обрушившись с упреками в адрес правых. Крестьянин С. О. Галущак внес поправку, увеличивавшую число гласных-крестьян до половины их общего числа. Она была горячо поддержана всеми правыми крестьянами. Ценой угроз и обмана правым удалось провалить эту поправку. Тем не менее и здесь

лишний раз правые крестьянские депутаты продемонстри­ровали свою ненависть и недоверие не только к польско­му, но и к русскому помещику.

Крестьяне-трудовики резко критиковали законопроект и сурово осуждали правых крестьян, которые, выступая заодно с помещиками, предают интересы крестьянства[187].

Сильную речь с интернационалистских позиций произ­нес Покровский. «Мы, социалисты,— заявил он,— работа­ем со всей демократией без различия национальностей и исповеданий, будь то грузин, армянин, поляк или еврей», одинаково разоблачая ее врагов, будь они русские или по­ляки. Польское дворянство, как и русское, «является ти­пичным противником демократии». Пусть Столыпин вы­полняет свою историческую миссию. Травя «инородцев», он достигает лишь одного: восстанавливает русский народ против русского самодержавия [188].

Дума приняла законопроект с незначительными по­правками, но в марте 1911 г., о чем еще речь впереди, он был отвергнут Государственным советом. В связи с этим Столыпин был вынужден провести его по 87-й статье, и только таким чрезвычайным путем его удалось сделать за­коном.

Городское самоуправление. Законопроект о введении Го­родового положения 1892 г. в городах Царства Польского не имел самостоятельного значения, а представлял собой маневр царизма и Думы, связанный с отделением Холм- щины от Польши. Кроме того, он вызывался и практиче­ской необходимостью.

Многолетнее хозяйничанье магистратов, управляемых чиновниками, привело польские города в такое состояние, что даже русская администрация края пришла к выводу о нетерпимости создавшегося положения. Ревизия сенатора Д. Б. Нейдгардта, родственника Столыпина и одного из руководителей Совета, объединенного дворянства, вынуж­дена была констатировать, что средства городов всюду раз­воровывались, а городское хозяйство пришло в полный упадок. Все это заставило правительство еще задолго до III Думы признать необходимым распространить Городо- вое положение и на польские города.

По законопроекту Городовое положение 1892 г. распро­странялось на Польшу с некоторым понижением имущест­венного ценза и другими ничтожными либеральными из­менениями. Это дало основание националистам лицемерно заявить, что законопроект «составит новую эру в жизни и развитии городов» и что русские города будут завидовать городам Царства Польского [189]. О подлинной же «либераль­ности» законопроекта позволяет судить статья, дававшая право правительству распускать городские думы, если они «не окажутся на высоте своего призвания». Под такую статью можно было, разумеется, подвести все что угодно Другая статья разрешала Совету министров вообще отме­нять Городовое положение в Царстве Польском на срок в два года в случае внутренних волнений или войны.

Однако главная суть этого законопроекта, как и законо­проекта о западном земстве, заключалась в статьях о на­циональных куриях и фиксации гласных. Разница была лишь та, что вместо двух курий вводились три — поль­ская, еврейская и русская, причем важнейшая роль на этот раз принадлежала польской курии. Русская курия была введена только для того, чтобы обеспечить представитель­ство русского чиновничества в крае. Теперь в жертву польской буржуазии приносились права буржуазии еврей­ской. В городах, где евреев было больше 50%, им разреша­лось избирать не более 20% гласных, до половины — 10% и т. д.

Другая новелла, маловажная сама по себе, но имевшая известное принципиальное значение, разрешала, хотя и в очень ограниченных пределах, пользоваться польским языком. Вся переписка и делопроизводство будущего го­родского самоуправления должны были, конечно, вестись на русском языке. Но на польском языке разрешалось вес­ти прения и печатать объявления и извещения. Такое от­ступление от принципа диктовалось тем, что в проливном случае городское самоуправление из-за незнания большин­ством гласных русского языка вообще не могло бы функ­ционировать. Курии и язык и были той ловушкой, которую правительство и Дума приготовили для коло. Но это была ловушка особого рода, которую все видели, в том числе, конечно, и коло, но тем не менее сознательно «ловилось» в нее. В связи с тем, что в результате предварительных

переговоров коло согласилось принять законопроект без всяких изменений и дополнений, обсуждение его в Думе превращалось в пустую формальность. И действительно, он был принят в течение трех заседаний в ноябре — декаб­ре 1911 г. и затем передан в Государственный совет. «Го­ворить, собственно, не о чем»,— выразил суть дела октяб­ристский оратор[190]. Но кадеты и прогрессисты решили, что говорить есть о чем, и именно их полемика с коло и пред­ставляет интерес.

Основной упрек их полякам сводился к тому, что пос­ледние лишают себя морально-политического права воз­ражать с позиций угнетаемой нации против ожидавшегося законопроекта о выделении Холмщины, так как они, согла­шаясь на курии, выступают сами в качестве угнетателей другой национальности. Поэтому коло должно отказаться от курий и присоединиться к главной кадетско-прогресси- стской поправке, заменяющей курии пропорциональным представительством от каждой национальности. Все это делалось в очень мягкой форме, с оговорками, уговарива­ниями и пр. Не сделать этого либералы не могли, потому что позиция коло выбивала почву из-под ног у них самих как противников законопроекта о Холмщине и глашатаев необходимости «либеральной» национальной политики, вы­дававших коло за подлинного представителя народа.

«Деликатные» старания кадетов и прогрессистов были вознаграждены по заслугам. Под аплодисменты и крики «браво!» правых и октябристов оратор коло заявил, что «в настоящий момент вводить самоуправление в наших го-, родах без ограничения для евреев было бы совершенно не­мыслимым» [191]. Другой оратор ответил кадетам еще более презрительно: «Мы решительно не нуждаемся в уроках с чьей бы то ни было стороны, как нам защищать интересы польского народа» [192]. К этому надо прибавить, что пози­цию коло поддержала большая часть польской помещичье- буржуазной прессы, а лидер народовцев Р. Дмовский по­требовал ревизии отношения к кадетам, так как, мол, эта партия еврейская, чем привел в неистовый восторг «Новое время» и газету Пуришкевича «Земщину».

Но и польская буржуазия получила то, что она заслу­живала. Государственный совет поеле долгой волокиты в

апреле 1913 г. принял законопроект о введении Городово­го положения в Царстве Польском с такими изменениями, что это было равносильно его полному отвержению: поль­ский язык из делопроизводства проектируемого городского самоуправления был вытравлен начисто. Кампанию про­тив законопроекта подняли В. И. Гурко и А. С. Стишин- ский, превратив вопрос о польском языке в вопрос прин­ципа. Законопроект, указывал Стишинский, создает опасный прецедент, и может настать такая пора, когда в местном самоуправлении «зазвучат речи» на грузинском, эстонском, латышском, татарском, мордовском «и других... инородческих языках...». Такая перспектива приводила од­ного из «зубров» Совета объединенного дворянства в не­описуемый ужас, так как «в конечном результате» она мо­жет «привести к разрушению Российскую державу». Обра­щаясь к полякам, Гурко с издевательством говорил: «Вы не знаете русского языка? Что же поделать, подождем! Научитесь, и тогда мы можем вам предоставить те права в отношении государственных дел, которые мы предостав­ляем коренным русским подданным» [193].

Протесты варшавского генерал-губернатора Г. А. Ска- лона в записке на имя царя не помогли. В 1914 г., в связи с балканскими событиями, был вынужден вмешаться в это дело министр иностранных дел С. Д. Сазонов. В записке царю он доказывал, что позиция Государственного совета ведет к тому, что Россия теряет симпатии балканских сла­вян и, наоборот, повышает среди них и особенно у поляков акции Австро-Венгрии. В условиях крайнего обострения отношений с последней подобная антипольская политика, указывал Сазонов, выглядит крайне недальновидной и чреватой серьезными последствиями[194]. Но и это не возы­мело нужного действия. Соглашения между Государствен­ным советом и Думой достигнуто не было, и законопроект о введении Городового положения в Царстве Польском пал.

5 июня 1914 г. последовал высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров И. Л. Горемыкина с требованием вторично внести законопроект в Думу. Но рескрипт опоздал: началась мировая война. Борьба с Авст­ро-Венгрией за польское «общественное мнение» во время войны привела правительство к необходимости новых пе­реговоров с поляками с обещанием ввести самоуправление, но до самого крушения царизма эти переговоры остались совершенно бесплодными.

Холмщина. Сущность законопроекта «О выделении из со­става губерний Царства Польского восточных частей Люб­линской и Седлецкой губерний с образованием из них осо­бой Холмской губернии», как уже видно из самого заго­ловка, была очень проста. Несколько восточных уездов указанных польских губерний, населенных преимущест­венно крестьянами-украинцами, выделялись в особую гу­бернию, которая превращалась во* внутреннюю русскую губернию. Седлецкая губерния упразднялась, оставшаяся ее часть передавалась Люблинской губернии, а один уезд — Ломжинской. Обсуждение законопроекта Дума на­чала 25 ноября 1911 г., а приняла его 26 апреля 1912 г. 4 мая он был передан в Государственный совет, а 23 июня 1912 г. был утвержден царем и стал законом.

Ни один законопроект не вызвал такой бешеной нацио­налистической свистопляски, как этот. Холмский вопрос не сходил со* страниц газет и журналов, вызвал к жизни целую литературу исторических и статистических изыска­ний, породил поток писем, речей, записок, проектов, де­монстраций, проповедей с церковного амвона и т. п. Чер­носотенцы вопили о полонизации «русского» края, коло истошно кричало о «четвертом разделе» Польши, украин­ские националисты во главе с М. С. Грушевским объявля­ли Холмщину колыбелью «украинства».

Во главе всей затеи с Холмщиной стоял депутат III Ду­мы и признанный глава всего думского духовенства, епис­коп люблинский и холмский Евлогий, умный, энергичный и беззастенчивый демагог, одна из самых зловещих фигур воинствующего национализма. Его цитаделью и штабом было возглавляемое им «Холмское православное св. Богоро- дицкое братство», членами которого состояли не только местные попы и «русские» деятели типа нововременского публициста Филевича, субъекта еще более низкого, чем его собрат Меньшиков, но и министры, члены Государст­венного совета, сановники, губернаторы и пр. Братству лич­но покровительствовал царь. Именно из недр братства вы­шел холмский законопроект, оттуда посылались в Петер­бург соответствующие «депутации» и ходатайства, велась яростная антипольская пропаганда среди местного населе­ния за выделение Холмщины. По прямому поручению братства профессор Варшавского университета, ярый по- лонофоб В. И. Францев выпустил книгу под названием «Карты русского православного населения Холмской Руси», где рядом статистических выкладок доказывал, что большинство населения уездов, из которых проектирова­лась Холмская губерния,— «русское».

Не меньшую активность проявили и польские поме- гцичье-буржуазные партии и организации, причем но толь­ко в Царстве Польском, но и в Галиции. В ответ на книгу Францева была издана книга С. Дзевульского «Статисти­ка населения Люблинской и Седлецкой губерний по пово­ду проекта образования Холмской губернии», приводив­шая совершенно другие цифры, из которых, конечно, явст­вовало, что большинство населения, подлежавшего выде­лению,— польское. Со специальными книгами выступили также лидер партии народовцев Р. Дмовский и руководи­тель коло Л. К. Дымша. В Галиции было организовано не­сколько демонстраций, создан «Вечевой холмский коми­тет» и т. д. Поляки просили заступничества у министра иностранных дел Австро-Венгрии А. Эренталя. В Варшаве был создан так называемый «Комитет национального трау­ра», обратившийся к населению с призывом носить на ру­каве траурную повязку, и т. д.

В свою очередь Грушевский требовал выделения Холм- щины, видя в этом «наименьшее зло», но предлагал идти значительно дальше, чем Дума, а именно начать ломку установившихся в крае экономических и правовых отно­шений, не откладывая это дело на будущее, как планиро­вало царское правительство.

Такая ожесточенность спора во многом объясняется ис­торией холмского вопроса, уходящего своими корнями в глубину столетий. В течение нескольких веков население края подвергалось жестокой эксплуатации со стороны польских панов и не менее жестокому окатоличиванию и ополячению. Огромную роль здесь сыграла Брестская уния 1596 г., заменившая православную церковь греко-униат­ской. Суть этой церковной реформы сводилась к тому, что вероучение исповедовалось католическое с признанием главенства папы, а обрядность оставалась православной и церковная служба велась на церковно-славянском языке. Однако в дальнейшем и обрядовая сторона подверглась известным изменениям в сторону католицизма. Столетия сделали свое дело, и население привыкло считать новую церковь исконной верой своих отцов. В то же время оно противопоставило греко-униатскую церковь как оплот и щит против натиска католицизма и сумело отстоять свой язык, национальность и культуру.

После того как Холмщина вошла в состав России, на­чался обратный процесс — процесс столь же жестокого на­сильственного обрусения, выразившийся в первую очередь в наступлении на греко-униатскую церковь. В 1875 г. это наступление окончилось «добровольным воссоединением» униатской церкви с православной, т. е. насильственным обращением греко-униатского населения в православие. В результате через год после воссоединения число* «упорст­вующих», как стали официально именоваться отказывав­шиеся признать православие, достигло 120 тыс. человек — четверти всех «воссоединенных». «Упорствующие» отка­зывались вступать в брак, крестить и хоронить по право­славному обряду. В ответ последовали закрытие униат­ских церквей, высылка без срока («до* тех пор, пока не рас­каются»), насильственное разлучение супругов, системати­ческие крупные штрафы, ведущие к массовой распродаже крестьянского имущества за бесценок с аукциона, и т. д. и т. п.

Спустя 30 лет пришла расплата. После издания указа 17 апреля 1905 г. о веротерпимости за два года около 200 тыс. человек в Холмщине перешло из православия в католичество. «Удержать» в православии, по официально*- му выражению, удалось 300 тыс. человек. То, что не могли сделать века католического натиска, сделал царизм в те­чение нескольких десятилетий. Позор для царизма был велик и несмываем, и законопроект о Холмщине был по­рождением слепой ярости и жаждой мести.

Об этом свидетельствует также практическая бессмыс­ленность законопроекта. Новый губернский центр, г. Холм, представлял собой в то время захудалый городишко с 17 тыс. жителей, из которых 7 тыс. были евреи, 4 тыс. яв­лялись католиками и только 6 тыс. было «русских», т. е. православных украинцев. Жители северной части Холм- ской губернии могли попасть в Холм только через Люблин или Седлец. Но главное состояло в том, что в создании но­вой административной единицы не было никакой необхо­димости. Это были вынуждены признать даже крайние правые. Марков 2-й заявил, что законопроект о выделении Холмщины «не законопроект, а обложка к законопроекту»,

который «свидетельствует о нищенстве законодательной мысли». Его следует принять «без особой реальной надоб­ности» лишь для того, чтобы разрушить у поляков всякую надежду на возможность «воскресения» самостоятельного польского государства [195].

Главный козырь, который использовали националисты против коло, был тот, о котором предупреждали его каде­ты. Поляки, с злорадным торжеством говорил Евлогий под аплодисменты справа, ссылаются на манифест 17 октября, «но вы помните, что вчера еще от имени польского коло депутатом Яронским было заявлено, что евреям равнопра­вия в области городского самоуправления отнюдь давать не следует с точки зрения польского коло». «Когда касает­ся других, они не прочь согнуть в бараний рог не только еврея, но и русского мужика» [196].

Официальных доводов правительства и право-октябри­стского большинства в пользу выделения Холмщины было два. Первый довод — «русское» большинство края. В до­казательство брался не вероисповедный, а этнографиче­ский признак: католик, если он был украинцем, объявлял­ся русским. Поляки, естественно, приняли обратный прин­цип — вероисповедный, который давал «польское» боль­шинство. Второй довод мотивировался желанием прави­тельства и Думы ввести в Царстве Польском городское и земское самоуправление. Поскольку это самоуправление будет польским, надо заранее высвободить из-под его опе­ки и влияния «русское» население, в противном случае оно окончательно ополячится. Иначе говоря, полякам пред­лагали отдать Холмщину в обмен на обещание будущего польского земства.

Коло избрало в качестве средства защиты все ту же обанкротившуюся тактику, сводившуюся к уверениям, что выделение Холмщины наносит вред прежде всего русским государственным интересам. В частности, заявляло оно, националистическая пропаганда в крае основывается на аграрной демагогии, на обещании, что православные кре­стьяне получат землю. Конечный результат будет обрат­ный ожидаемому — православная церковь в глазах насе­ления будет окончательно дискредитирована. В то же вре­мя ораторы коло грозили тем, что «польское общественное

мнение никогда не примирится» с покушением на терри­ториальную целостность Царства Польского и что такая политика приведет к «расширению пропасти» между двумя нациями, к обострению русско-польских отношений[197].

Примерно те же доводы выставляли кадеты. «Ваши меры, если они будут приняты и станут законом,— убеж­дал Родичев,— доведут до другого, они создадут ополяче­ние края...». Смотрите, грозил он в другом месте, чтобы русская политика поощрения православия не принесла та­ких же плодов в Холмщине, какие она принесла в 1905 г. в Латвии. Более того, «если в Холмском крае возникнет простонародное национальное движение против польских землевладельцев, оно пойдет под другим флагом, оно пой­дет под флагом украинства» [198].

Вместе с тем кадеты вынуждены были признать полное банкротство национальной политики Думы, что было одно­временно и признанием провала собственной политики. «Мы находимся теперь в состоянии такого произвола и без­закония,— говорил В. А. Маклаков,— что нужна фанати­ческая вера в силу представительных учреждений, чтобы не сказать теперь, через пять лет, что лучше жилось при прежнем режиме, чем живется теперь». III Дума кончает свою деятельность, «никого не успокоив», и «мы кончаем хуже разделенными на партии, нежели начали» [199]. Эта оценка полностью соответствовала действительности.

В заявлении трудовиков законопроект расценивался как «акт грубого лицемерия», истинная цель которого со­стоит в том, чтобы «возбуждением национальной и религи­озной розни отвлечь внимание (народа.-— А. А.) от его действительных нужд...» [200].

Позиция социал-демократической фракции была иден­тична той, которую она изложила при обсуждении законо­проекта о западном земстве. «Русский национализм,— ука­зывал социал-демократический оратор,— к народу рус­скому, к демократическим массам относится со всей ненавистью, как и ко всей демократии —- будь она русской, великороссийской, малороссийской, польской, литовской и еврейской». Разоблачая политику заигрывания и торга с царизмом польского коло, он отмечал, что коло «защищает не интересы края и польского народа, а свои групповые ин­тересы, интересы дворянства и польской буржуазии» ⁴².

Главное правление СДПиЛ еще задолго до обсуждения законопроекта в Думе приняло специальную резолюцию по вопросу о выделении Холмщины, которая «клеймила» коло и народовцев, пригвождая их вместе со Столыпиным «к позорному столбу», и полностью совпадала с позицией русской революционной социал-демократии [201]”[202]. Антисемитизм. Антисемитизм в третьеиюньский период достиг чудовищных размеров.

Газеты были полны сообщениями о массовых высе­лениях евреев из Киева, Смоленска, Чернигова, Гомеля, Полтавы и других городов. Евреям запрещали проживать в дачных местностях и на курортах Крыма и Кавказа, передвигаться по железным дорогам и т. п. В Мос­кве у родителей-евреев отняли трех детей 4, 8, и 10 лет, чтобы выслать их из города, как не имеющих права жи­тельства. Скульптору Аронсону, приехавшему из Парижа по специальному приглашению принять участие в кон­курсе на памятник Александру II, было предложено поки­нуть Петербург в 24 часа [203]. Устраивались облавы не толь­ко в городах, но и в лесах, куда евреи скрывались, спа­саясь от выселений. Газеты пестрели заголовками: «Киев­ские облавы» [204], «Охота на евреев», «Преследование евре­ев», «Еврейский вопрос в Сенате», «Выселение евреев из Черниговской губернии» [205] и т. п. Правительство приняло меры по «урегулировке» процентной нормы, т. е. по даль­нейшему ограничению приема евреев в школы и универ­ситеты.

Последовал ряд постановлений, пересматривавших прежние циркуляры о праве отдельных евреев проживать вне черты еврейской оседлости, заниматься торговлей, промыслами и т. п. Все эти мероприятия развертывались на фоне не прекращавшейся ни на один день оголтелой антисемитской травли со стороны черносотенной прессы и правых депутатов.

Антисемитизм был давним орудием политики царизма, спекулировавшего на темноте и невежестве масс, на пред­рассудках и предубеждениях, искусно подогреваемых в течение десятилетий черносотенной печатью и православ­ной церковью. Одним из важнейших источников антисе­митизма было само антиеврейское законодательство. Всем своим содержанием, по признанию директора департамен­та полиции П. Г. Курлова, оно «оказывало отвратительное влияние на власти и создавало среди коренного населения враждебное настроение против евреев и ненависть к ним...»⁴⁸. Искусственное сосредоточение основной массы еврейского населения в так называемой черте еврейской оседлости (западные губернии), запрещение заниматься сельским хозяйством, состоять на государственной службе, избираться в земство и т. п., приводили к тому, что для крестьянства и мелкой буржуазии еврей чаще всего ассо­циировался с отвратительными фигурами шинкаря, скуп­щика хлеба, ростовщика и других подобных хищников. Даже ужасающую нищету еврейских местечек, обуслов­ленную скученностью и отсутствием объектов приложе­ния труда, черносотенцы умудрялись объяснить прирож­денным еврейским паразитизмом, нежеланием заниматься ничем, кроме торговли и эксплуатации русского народа.

Антисемитизм в третьеиюньский период стал не толь­ко выражением, но и одной из причин, ускорявших и углублявших кризис «верхов», разложение царизма в це­лом.

По мере того как обнаруживался провал «конституци­онного» развития страны и столыпинского «обновления» деревни, антисемитизм в глазах черносотенцев становился главным орудием в борьбе с надвигавшейся революцией, я отсутствие ожидаемого эффекта они объясняли исключи­тельно недостаточностью антисемитской политики прави­тельства. В связи с этим обвинение того или иного минист­ра черносотенными газетами в покровительстве евреям ис­пользовалось как средство давления на правительство. В условиях нараставшего кризиса «верхов» подобное обви­нение было равносильно концу политической карьеры, и каждый министр готов был на все, лишь бы не допустить в свой адрес подобного упрека, которого ни один из них в действительности совершенно не заслуживал.

Сам царь был ярым и активным антисемитом, покрови­телем погромщиков. «Я знаю,— говорил он одному из ру­ководителей „Союза русского народа⁴⁴,— что русские суды относятся к участникам погрома с излишней строгостью. Даю вам мое царское слово, что буду всегда исправлять их приговоры по просьбам дорогого мне Союза русского наро­да». И царь был верен своему слову. Характерно, что в от­личие от других «всеподданнейших докладов» министра юстиции И. Г. Щегловитова, печатавшихся на пишущей машинке, доклады о помиловании погромщиков были за­ранее напечатаны на типографских бланках, куда вписы­вались очередные имена и где раз и навсегда были сфор­мулированы мотивы помилования: «крайнее невежество, безупречное прошлое и раздражение, обусловленное уко­ренившейся в простонародье враждой к евреям, коих оно считало главными виновниками происходившей в России смуты» ⁴⁹.

Дело Бейлиса. Кульминацией непрекращавшейся антисе­митской кампании было знаменитое «дело Бейлиса».

В марте 1911 г. в Киеве был убит 12-летний мальчик Андрей Ющинский. Полиция очень скоро напала на след и точно установила место убийства и самих убийц. Ими оказалась шайка воров, группировавшихся вокруг содер­жательницы притона Веры Чеберяк, на квартире которой и было совершено убийство. Ющинский дружил с ее сы­ном, был частым гостем в ее квартире и, следовательно, постоянным свидетелем творившихся там дел. Во время ссоры с товарищем он пригрозил ему разоблачением. В тот же день Андрей Ющинский был убит, причем не­счастному мальчику было нанесено множество колотых ран. В дело вмешались черносотенные организации и дум­ские правые, особенно Марков 2-й, Замысловский и Шма­ков. Они заявили, что убийство было совершено евреями с ритуальной целью — добыть кровь христианского маль­чика, чтобы подмешать ее в тесто, из которого выпекаются пресные лепешки, именуемые мацой и употребляемые ев­реями на пасху. Черносотенцы потребовали от правитель­ства найти «настоящих» убийц.

Казалось невероятным, чтобы в начале XX в. прави­тельство, какое бы оно ни было, вынужденное по своему положению хоть как-то считаться с общественным мнением

Внутри страны и за границей, притом точно зная подлин­ных убийц, могло пойти на такой шаг. Почти за сто лет до этого Александр I запретил обвинять евреев в ритуальных убийствах, объявив эти обвинения ни на чем не основан­ным средневековым предрассудком. Но последний само­держец уже не мог позволить себе подобной цивилизо­ванности.

С ведома Николая II и при его полной поддержке пра­вительство в лице Щегловитова приняло ритуальную вер­сию, и вместо истинных убийц на скамью подсудимых был посажен некий Мендель Бейлис, приказчик кирпичного завода, вблизи которого был найден труп убитого мальчи­ка. Бейлис провел два с половиной года в тюрьме, прежде чем осенью 1913 г. предстал перед судом. Методы следст­вия могли сравняться только с той кампанией, которую развернули черносотенцы вокруг этого дела. Логика взя­того курса заставила прокуратуру и следствие не только покрыть убийц, но и вступить с ними в прямой контакт, советуя, что говорить и как поступать в том или ином слу­чае. Когда Вера Чеберяк, опасаясь, что ее могут выдать собственные дети, убила сына и дочь, было признано, что они умерли от дизентерии. Медицинская экспертиза трупа Ющинского, в свою очередь, была сфальсифицирована са­мым грубым образом. Начальник киевского сыскного отде­ления и детектив, считавшийся одним из лучших в России, установившие убийц и не согласившиеся признать убий­цей Бейлиса, были отданы под суд. Был подобран спе­циальный состав присяжных. Прокурор, доносил во время процесса командированный в Киев чиновник департамен­та полиции своему шефу Белецкому, «сумел отвести из присяжных заседателей всю интеллигенцию..., состав засе­дателей — все сплошь в свитках и косоворотках..., и серый состав присяжных может обвинить ввиду племенной вражды» ⁵⁰.

Но этой по сути дела единственной надежде, которую питали Щегловитов и прокурор Киевской судебной пала­ты Чаплинский — одна* из главных фигур в организации ритуального процесса, не суждено было сбыться. «Се­рые» крестьяне-присяжные оказались намного выше тех, кто рассчитывал на их темноту и антисемитские предрас­судки. Они оправдали Бейлиса. Провал процесса был круп­ным морально-политическим поражением царизма.